– Однозначно, «табула раса» предпочтительнее. Но Вы изволили применить «глину». А она, как известно, содержит в себе всю таблицу Менделеева. Более того, города и народы, сложившие в ней свои камни и кости, навсегда оставили идентификационный след. Чистый лист, не осквернённый ни единой мыслью, и вязкий ком спрессованных жизней. Что лучше?
Демиург, всегда пребывающий в ровном настроении, изучил подробный доклад куратора и намеревался дать ему отеческие наставления. Властелину не хотелось лишний раз расстраивать хорошего малого, но Его прямой обязанностью, как старшего по рангу, было добиться внятного ответа на предмет выполнения операции по спасению населения на Земле и, если потребуется, внести коррективы. Из умозаключений подчинённого следовало, что дела, как сажа бела, что миссия зашла в тупик и вот-вот обрушится.
Вседержитель, не замечая паники преподавателя, вальяжно извлекал из эфира устойчивые измышления, переливал из пустого в порожнее хорошо пережёванный предикат и любовался оттенками слов.
– Мало вылепить сосуд, его нужно обжечь. А вдруг Ваши пестуны, вернувшись в человеческое общество, не пройдут закалку, и их жалкие черепки разобьют Вам сердце. Люди жестоки, как дети. Не сойдут ли они с дистанции, не погрязнут ли в пороках, прежде чем выполнят задание? Не хотелось бы, чтобы их послужной список ушёл в минус.
Куратор нервничал, ёрзал, космическое пространство вкруг него гнулось, растягивалось, местами рвалось, образуя микротравмы.
– Ваше Вселенское Всесвятейшество! В классе подготовки исполнителей всего три души очень старой выдержки. Они достойны пребывать вечно во вселенском блаженстве. Но все трое по доброй воле выразили готовность выполнить миссию по спасению людей… У землян запарка, ситуация аховая. На кону судьба планеты, которую негодники-банкиры запродали нагам. Барыши, помноженные на инклюзивный статус Мидгарда – розовая мечта нашего врага.
– Так-так… И что же, эта троица в самом деле обрела чувствительность землян? Каким образом это может повлиять на положительный исход дела?
– Ваше Вселенское Всесвятейшество, простите меня за дерзость, но я посчитал, что с возвращённой памятью им будет несложно влиться в социум. Ещё год назад Вы подписали Ваше Высочайшее согласие на моё прошение.
– Н-н-да?.. Возможно. Ну, да ладно, я иногда люблю пошалить. Но не забывайте, что ответственность полностью лежит на Вашей совести.
– Клянусь, отклони Вы тогда моё заявление, я не дал бы им ничего – ни малейшего клочка памяти из их последних недолгих жизней, ни тени дежавю. Ни за что я не осмелился бы на подобную дерзость. Если Ваше Всесвятейшество считает, что я совершил ошибку, то согласен сей же час отнести её в собственную ячейку хроник Акаши.
– Милейший, не нервничайте так уж сильно, это повышает магнетизм. Земле такое не на пользу.
Демиург протянул руку к планете, приласкал её лёгким обволакивающим движением. Затем откинулся на энергетически-вибрационную сетку, закачался, как в гамаке, снисходительно улыбнулся:
– Вы очень добры к подопечным, но не надо ради них расшибаться в лепёшку. Их, я имею ввиду лепёшек, подобных коровьим, в моём ведомстве предостаточно. По гамбургскому счёту – это не души, а такое себе плохо переработанное гауно, продукт жизнедеятельности тварных особей. Не хотелось бы, чтобы Ваша карьера покатилась, так сказать, с горы из-за… из-за трёх недоучек.
– О, нет! Ваше Всесвятейшество! Кадры были протестированы строжайшим образом. Вот только…
– Ну, что же, договаривайте, не стесняйтесь. Вы, как землянин, знаете в своём деле толк.
– Проблема в том, что кандидатура спасителя человечества не совсем… я бы сказал, совсем не подготовлена для выполнения задания.
– Ну, так что ж за беда такая? Разве не его выбрала независимая компьютерная программа?
– Его.
– Вот видите, ошибки никакой нет. А все пробелы восполняются опытом, помноженным на время. Личностный рост субъекта никто не отменял. Какой-нибудь десяток-другой земных дней, от силы месяц – и будет ваш мужичок соответствовать всем нормативам. Давайте полагаться на наш любимый, вечный и неизбывный детерминированный хаос. Он рано или поздно всё приведёт к порядку.
– Да, но… в нашем распоряжении менее двадцати дней.
– Вы куда-то торопитесь? Кажется, степень Вашего духовного развития достигла наивысшего балла.
– Нет… Да, тороплюсь. Наг, в данном случае нагиня, вступила в фазу размножения, а у нашего героя нет ещё ни навыков, ни вооружения. Если операция по уничтожению врага сорвётся, то зараза очень быстро расползётся по всей планете. Вернее, уже давно расползлась, как Вы знаете, в угрожающих масштабах. Задача состоит в том, чтобы искоренить беду в начальной временной точке и запустить реку жизни заново. Иначе человечество исчезнет с лица Земли.
– Эка невидаль! Впервой что ли? Мне, положа руку на сердце, эти бестолковые людишки изрядно надоели. Их бесконечные вопли и стенания стоят у меня в ушах и днём, и ночью. Всё чего-то просят, не понимая, что Я всё им дал по факту рождения. А если уж выклянчат, то обо Мне тут же и забывают. Благодарности – ноль. Поганцы редкостные, планету загадили, пакостят сами себе, потом от этого же и страдают. А Я почему-то должен разгребать их косяки. Надоело!
Господин куратор бухнулся на колени. Плазма студенисто дрогнула:
– Благий! Милостивый! Долготерпеливый! Не погуби!
– Голубчик, не уподобляйтесь… – Демиург вздохнул, тяжеловесно приподнялся, энерго-вибрационный гамак замер.
– Ох, и любите же вы, земляне, возвышающие эпитеты! А вот наги Меня по-другому величают – Бескомпромиссный, Владеющий, Карающий и прочее. О них отдельный разговор… Ну, и наглое же отродье! Расплодились, как… как морской песок. Во всех галактиках учиняют свои порядки, точно не Я, а они хозяева Вселенной… Встаньте, милейший, будьте так добры.
Опустив голову, куратор поднялся и уронил слезу. Та повисла в безвоздушном пространстве новым космическим телом.
- Знаю, о чём Вы просите. Об одной… нет, трёх земных секундах, и не просто там каких-нибудь пропащих мгновениях, которым людишки никогда не знают ни счёта, ни цены. А чтобы эти три драгоценных мига возникли в распоряжении исполнителя… как там его?
– Её… Фру.
–Да-да… в нужное время и в нужном месте. Добро. «Будет вам по вере вашей».
Проситель потянулся с поцелуем к руке благодетеля, но тот, пронеся ладонь мимо, ткнул указательным пальцем в точку бифуркации. Изображение Земли молниеносно приблизилось, выпучиваясь и расширяясь странами, городами, улицами, и так же внезапно остановилось на голой, плохо освещённой скамье, где, свернувшись бубликом, лежала с открытыми глазами лысая девушка в бейсболке.
Демиург прищурился, заметив соринку искусственного спутника, дунул. Соринка улетела в бесконечность.
– Готово. Я подключил ситуацию к таймеру. Исполнитель…ница получит шанс в назначенный срок. Регулярно докладывайте Мне о прохождении операции. Любопытно, чем всё закончится. Ах, эти человечки! Они такие забавные, как… как комета Галлея.
***
Плюгавый мужичонка весь в белом, как в саване, ворошил на столе бумаги, поступившие вкупе с новым пациентом. В человечке всё было бесцветным, точно ластиком подтёрли. Безволосое остроугольное лицо, пугливые глазки, отгороженные от мира очками, суетливые кисти рук, волоски на фалангах хищных крючковатых пальчиков. Из-под докторской шапочки кое-где торчали незначительные пучки седины. Серые губы разомкнулись, обнажая жёлтые резцы, и прокуренный голос внезапно по-медвежьи прорычал:
– Семён Филиппович Новгородцев?
Столпник помнил, что сказала Фру. Дивиться ничему не надо, а надо на всё глядеть очами крылошанина*, упокоенного в час его успения. Что ж за диво, если гном будет не чирикать, а рыкать?
– Я есьмь.
– Осознаёте ли вы, где находитесь?
Он осознавал. Те же граты на окнах, те же крашеные фисташковым панели, знакомая груша над головой, а за спиной вместо наручников узел. Однако же он не мог дать чёткого определения всему тому, что с ним сегодня происходило. Казалось, он угодил в тюрьму. Она – повсюду: в домах, в городе, по всей Руси.
– Поясняю. Вы находитесь в психоневрологическом лечебном заведении. Не бойтесь, здесь вас никто не обидит…
Сын плотника нахмурился. Бога единого надобно страшиться. А такого неказистого человечка можно токмо пожалеть. Однако, вовремя промолчать, всё равно, что мудрое слово сказать, так-то лучше будет. Он округлил синий искрящийся глаз, глянул на эскулапа сочувственно. Желтизна и пурпур измочаленного лица на белизне смирительной рубахи заиграли особенно впечатляюще. И доктора они впечатлили.
Коротышка взял паузу, разглядывая живописный «фасад» Новгородцева, и добавил:
– Слово даю.
Сухие, в трещинах и заусенцах губы Семёна дрогнули, расползлись в усмешке, засочились сукровицей, нахлынула свежая боль. Он уже знал настоящую цену честному слову.
– М-м-м… Офицерское?
– Почему же офицерское? Врачебное.
– Ну-ну…
– Вы утверждаете, что родились в тысяча шестьсот двенадцатом году. Так ли это?
– Ну?
– Осознаёте ли вы какой сейчас год?
– Знамо какой, самый поганый что ни на есть. Ныне раздрай на всей земле русской, нашествие отпрысков змеевых, порабощение честного люда, пагуба, злоба и срам. Нигде красного угла не видать, никто лба не осенит, повсюду нехристи. Ить на тебе и самом-то креста нету.
Мелкий прильнул к столу, ткнул пальцем в перепонку очков, поминутно съезжающих с тонкого носа, точно салазки с горки. Электрические лучи ударил в стекляшки, высекая радугу, белёсые глазки хищно вспыхнули, пальчики выбили на столе дробь.
– Мы вас пролечим. Обработаем раны, назначим поддерживающую терапию и… ус-с-с-спокоительное.
Уперев ручки в ребро столешницы, врачеватель надулся, как мышь на крупу. Он откинулся на спинку стула, линзы с оловянной непроницаемостью вперились в умалишённого. Конвульсивно свернув шею набок, психиатр добавил нервно, обращаясь к медсестре:
– Всё по-по-по схеме. Рецидивирующая шизофрения.
Волоокая, румяная, круглая, как луна, и ароматная, как сдобная булка, медичка, что сидела сбоку стола замерев, ожила и зашуршала ручкой в листе назначения. Два накачанных медбрата в замызганных до серости халатах, переминающиеся с ноги на ногу, по кивку лекаря подхватили шизика под руки, и повлекли облегчённое тело из кабинета в коридор. Здесь было столь безлюдно, что Семёну показалось, будто он единственный больной среди этого торжества убогой казёнщины – плешивых стен, ископыченных полов, щелястой столярки, раскоряченных седалищ, нанизанных во имя сохранности на железный анкер, точно на копьё.
Но не успел он как следует развить мысль, как перед ним возникла дверь с надписью «Душевая». Тут же внутреннему взору столпника предстало множество человечьих душ, стоящих под сводами преисподней в очереди к Отцу на доклад о делах своих земных. Он зажмурился. Будь что будет. Черти, даже не дают осенить себя крестом! Что я, тать*, чтобы мне руки вязать?!
Когда грубая сила распеленала и сунула его нагим под лейку, щедро и милосердно совершающую благословенное омовение, тогда парень осмелился расплющить глаз и убедился, что земная жизнь продолжается. Грязь и боль последних дней стекали в воронку на кафельном полу и удалялись прочь в подземные глубины. Семён Новгородцев, как пересушенное семя, вовремя смоченное влагой, вдруг ожил, дрогнул ядрышком и потянулся к небу.
Медбратки бесцеремонно, но чётко и живо обихаживали своего подопечного. Один, закатав рукава, наяривал до матового блеска гундосой электробритвой волосяные покровы больного. Тот, голышом завернутый в простынку, сидел на круглом железном стуле, почёсывался и смотрел, как пол под ним слой за слоем покрывается золоторунной куделью. В это время второй, достав со стеллажа пакет, извлекал из него свежее, с хрустящими заломами, бледно-голубое бельё. Наконец, машинка заткнулась, цирюльник откатил рукава, смахнул со лба пот, качнул головой:
– Ну, и грива же у тебя… была. Ты что, поп?
– Я столпник.
– А это что ещё за фраер такой? – хохотнул второй браток. Он сдёрнул с болящего накидку с ошмётками гривы, швырнул в голый торс матерчатый комок. Столпник одежонку подхватил, быстро оделся и сразу же обрёл уверенность в себе. Он потёр лысину и остался доволен, потому что причёской теперь был похож на Фру и её сестёр. Подбоченясь, пояснил:
– Это никакой не фраер. Это тот, кто стоит за святую Русь. Когда надобно – на столпе, а когда надобно – в бою.
Братва задымила сигаретами, достала мобилки, потыкала пальцами, ушами прилепилась к динамикам, с минуту позубоскалила, позабыв о шизике. Тот от нечего делать потоптался, огляделся, чувствуя непривычную лёгкость и беззаботность – без камелотов, наручников и волос. Санитары докурили, запульнули бычки в угол душевой.
– Ладно, идём. Этого – в процедурку.
Они двинулись широкими шагами по гулкому, как пещера, коридору. Клацая шлёпками, столпник потрусил следом.
***
Семён лежал на кушетке в кругу стеклянных шкафов, столиков, полок и мог повсюду наблюдать своё новое отражение. Он видел хорошо отполированный череп, торчащий на исхудавшей шее, как леденец на палочке. Свежевыбритое лицо не хуже наглядного пособия по травматизму предельно ясно демонстрировало синяки и черняки.
Из-за ширмочки вышла процедурная медсестра, и разумихинец ахнул. Статью, васильковыми очами, русой косой она походила на сестёр-близняшек – Дуню и Парашу. Полиэтиленовое покрывальце под столпником пискнуло, он вскочил, охнул и замер, вытянувшись.
Лебедь белая подплыла к пациенту и на минуту погрузилась в лист назначения. Потом окинула того, кто стоял перед ней, профессиональным взглядом, прикидывая, сколько примерно придётся с ним повозиться:
– Новгородцев?
– Та-ак.
– Ложитесь, пожалуйста, лицом вниз.
Семёну было бы понятней «мордой в пол».
– На кушетку, – терпеливо добавила красавица, глядя на застывшего психа.
Она уколола Семёна в мягкое место, потом усадила за стеклянный столик и долго колдовала над лицом. Чиркнув скальпелем по гематоме, выпустила в судок горячий сок и двумя стежками прихватила сантиметровую надсечку. Правый глаз широко раскрылся. Лейкопластырь облепил разрез паучьими лапами. Ссадины, синяки, рассечение на щеке и даже трещины на губах были как следует обработаны перекисью, зелёнкой и мазью.
– Рану зашивать не будем, сама затянулась, – улыбнулась процедурная, – Иммунитет сработал.
Она отошла назад, по-птичьи склонив головку в белоснежной шапочке, полюбовалась на свою работу, поправила на груди косу:
– Ну, вот. Теперь лучше.
Столпник покосился в зеркало над умывальником. Оттуда в глаза ему смотрел некто вызывающе зелёный.
Девица ещё долго трудилась над повреждениями, щедро разбросанными по телу пациента, прикладывала йодинол на освежёванную коленку, дула на пекучие места. Потом вонзила иглу в распластанного на кушетке столпника, поправила на штативе бутыли и прозрачный шнурок. Лечебная жидкость капля за каплей задвигалась по нейлоновой трубке, насыщая кровоток элементами для латания организма.
Столпник согрелся и, убаюканный покоем, утонул в мечтаниях. Он увидел за широким пасхальным столом празднично обряженных матушку, батюшку, сестрёнок Дуняшу и Прасковьюшку, любезную Фрушу и себя посреди них. Красный угол светился лампадкой, Дева Мария с младенцем на руках в обрамлении божника* и накутника* улыбалась, как ясно солнышко. Изба, убранная рушниками с алыми петухами и маками, казалось, кружила и пританцовывала. Все счастливо смеялись, сыпали шутками-прибаутками и, поворачиваясь нАстороны, хрустко чокались крашенками.
Из-под сомкнутых ресниц выкатились две слезинки, постояли в ямках глазниц и поползли за шиворот, напитываясь по пути зелёнкой.
– Новгородцев, вам больно? Где? – осведомилась медсестра и прикоснулась пальчиком к месту прокола.
– Нет. Мне сладко.
***
Примерно час спустя парень пребывал в горизонтальном положении на железной солдатской кровати поверх солдатского же суконного одеяла, заправленного в хабзайский пододеяльник невнятного цвета. Запрокинув голову, он разглядывал лепнину на высоком потолке и стенах большой старинной комнаты. Камин с осколками изразцов, арки окон с потускневшей, но изысканной кованой сеткой; полукруглые ниши со стёсанными краями; древние монументальные двери лоджии и ажурные перильца перед ними; стёртый и местами разбитый паркет – всё говорило о том, что некогда здесь процветал великосветский дух, ныне затерянный где-то в пышных юбках истории, но и по сей день заявляющий о себе величественной архаикой. Для пришельца из семнадцатого века это прошлое было будущим, у него не получалось не удивляться, как просила Фру, но он старался не выдавать своей деревенской темноты.
Уши улавливали голос человека, сидящего в ногах, но отказывались вникать в содержимое слов. После капельницы тело стало чужеродным, налилось пустотой и воспарило.
– Слышь? В дурке говорят, что ты потеряшка, из семнадцатого в двадцать первый выпал. Что-ли заблудился, или по какому делу к нам?..
На краешке сёмкиной кровати сидел необычайно тощий человечек неопределённых лет. Под больничной пижамой размещался бесплотный дух, и было непонятно, почему он не улетает. На прозрачном лице призрака жили жизнью, отдельной от своего владельца, глаза. Казалось, они обладали руками, которыми беспардонно погружались в душу собеседника и ощупывали всё, что представляло интерес. Столпник, накачанный фенобарбиталом, смежил очи, отмахнувшись от рукастых глаз.
– Слышь?.. Если тебе надо обратно, ты скажи. У нас тут есть один умелец, физик Николаич. Он отправит тебя в твой семнадцатый в одну секунду.
Услышав такое, новоприбывший распахнул глаза, тело вернулось на койку и обрело привычный вес. Призрак энергично потёр прозрачной рукой безволосую голову, будоража прикорнувшие мысли.
– Можешь сам лично перетереть с ним эту тему. Вон он лежит в углу, зад демонстрирует… Николаич! Подымайся, дело есть.
Человек-привидение вперил глаза в спину приятеля, добираясь до его нутра. Товарищ на койке пошевелился и замер.
– Не любит, когда я мешаю ему выполнять логарифмические вычисления, – пояснил дух, – Хороший мужик, башковитый. Машину времени сочинил, а его хвать! – и сюда, на нары. Машину, конечно, отняли, так он теперь новую сочиняет. Чтобы без всякого там железа, по спецкоду. С будущим пока у него напряжёнка. А вот в прошлое – сколько угодно… Я – Петрович. Пётр Гореев, микробиолог.
Говорящий протянул «новобранцу» бестелесную длань. Семён хотел пожать, но вовремя одумался, лишь коснулся хрупких пальцев. Мало ли что, вдруг рассыплются.
– Семён Новгородцев, столпник.
Парень оживился, приподнялся на локте, огляделся, увидел ещё две кровати у противоположной стены – пустые. Петрович перехватил взгляд, пояснил.
– Одного отправили за сочинение наркоты в тюремную камеру. А другого – на небеса.
– Как так, на небеса? Это почему, за что?
– А за то, что он сочинил такую ткань, которую ни за что на свете испортить нельзя – ни сносить, ни спалить, ни топором разрубить. Куда ж это годится? Этак вся лёгкая промышленность коньки отбросит. Правительство в истерике, банкиры в обмороке… Материальчик, конечно, отняли, а ему указали на дверь.
Учёный поднял голову, объял глазами пространство под потолком, отыскивая предполагаемую дверь, через которую вышел сочинитель ткани.
– Сейчас в творческом отпуске. В ближайшее время собирается в очередную командировку на Землю.
– Петрович, а что такого сочинил ты?
– Генно-лингвистический волновой прибор, который что хочешь вылечит, кроме триппера. Из капли крови органы и конечности восстанавливает.
– Ух ты-и-и! Вот лепота-то какая!
– Прибор гадёныши, конечно, себе присвоили и запустили в массовое производство. Дурачьё неграмотное! Ведь они даже каплю крови и ту правильно прочитать не могут! В итоге вместо руки вырастает нога, а вместо ноги – голова, причём, собачья.
Завязался остросюжетный разговор. Биолог рассказал о последних творениях в области науки на благо человечества, о судьбах учёных. Столпник поведал о своём богатырском долге перед людьми, о космических пришелицах, о миссии. О том, что надобно ему аспида избыть*, но допреж комонь и самосек добыть*, а посему направляется в Тридевятое царство, Тридесятое государство. Возвращаться назад он напрочь отказался. Микробиолог вскинул просвечивающий кулачок, заметался по комнате, спотыкаясь об ущербный паркет, пижама цвета утреннего неба затрепыхалась на нём, как хоругвь на ветру.
– Столпник! Спаси матушку-Русь! Убей гадину!
Помпезные двери из вечной лиственницы, отполированные временем, гулко дрогнули, торжественно растворились и радетелям человечества предстала откормленная на казённых харчах кухарка. Она загремела половником по железной миске и заверещала базарной глоткой, оскверняя благородные стены:
– Все на ужин! Бегом в столовую!
Стащив с койки Николаича, надавав ему бодрящих шлепков, Петрович подтянул спадающие штаны и все трое потопали в коридор, где столпник, вопреки ожиданиям, увидел прочих шизиков. Они отрешённо выплывали из палат и двигались куда-то в одну сторону. Шествие повернуло налево, в огромный тусклый зал опустевшего дворянского гнезда. Все брели в траурном молчании, но не в тишине. Ползучий шорох больничных тапок аккумулировался, поднимался к недосягаемому потолку и там, уплотняясь, висел зловещим гранитным валуном над обнажёнными головами. Необъятные полукруглые окна смотрели из внешнего мира на постояльцев дурдома угрожающей чернотой.
Процессия двигалась в сопровождении двух охранников и медбрата. Душевнобольные устало ползли мимо тусклых мраморных колоннад; постаментов с обезглавленными бюстами; ободранных шпалер с квадратными следами исчезнувших картин; лохматых усохших пальм в зимнем саду; выломанных скамеек, изувеченного фонтана, останков безруких венер и афродит. Потом была какая-то переходная площадка с горбатым мостиком над ручьём. Дальше следовал тоннель с двумя нитями рельсов, а после – подземный коридор. Движение прекратилось, когда болящие оказались в узком, как нора, ярко освещённом помещении без окон, с нескончаемым – от края до края – столом.
Всё это время Петрович одной рукой волок Николаича, неотступно бормочущего формулы, а другой то ли опирался о столпника, то ли дружески обнимал его за плечи. Сёмка разглядывал необъяснимую разруху в столь прекрасном обиталище с душевным смятением. Смерть и тлен смотрели здесь из-за каждого угла.
Народец безучастно умостился за столом. Алюминиевые миски, как на конвейере, поплыли вдоль стола. Трапезная на минуту погрузилась в абсолютную тишину. Медбрат сунул руки в карманы. Один охранник стал на часах у входа, второй дунул в свисток. Ложки лениво застучали. Петрович прошептал Семёну на ухо:
– Это они нас якобы прогуливают. А я думаю, что устанавливают в палатах жучки и камеры. А может и ещё чего. Водят нас сюда уже третий день, чтоб мы не знали…
Потом он набил кашей рот и сидел с раздутыми щеками, перебирая глазами каждое лицо. Наконец, пшеничный комок был продавлен внутрь, и снова в ухе столпника зашелестело:
– Вон, с правого края Андреич сидит. Придумал мазь – намажешься и становишься невидимым. Напротив – Харитоныч. Он заправлял свой миник водой с добавлением морковного сока. По правую руку от тебя Кузьмич. Левитировал при помощи троекратного Ома*. Справа третий от меня – Сашка-ботаник. Выращивал на подоконнике в цветочном горшке живые кристаллы. Принимал на ночь и вступал в контакт с космическим разумом. Горшок конфисковали, и кто-то очень любознательный наелся кристаллов, после чего склеил ласты. Теперь к ботанику каждый день следователь приходит. Малому шьют уголовное дело – преднамеренное убийство. Гляди, в торце стола – мужик, который плавал под водой без акваланга, дышал кожей. Еле выловили его, вытащили со дна моря тралом. Тоже будет здесь лечиться, пока мозги не высохнут.
– Молчать! – заорал охранник, – Когда я ем, я глух и нем! – грозно сообщил он.
Новгородцев прошёлся глазами по лицам выдающихся «сидельцев». Все они походили один на другого, как карты в колоде. Ссутулясь, ковыряли ложкой еду, нехотя клевали. За всё время никто из них ни разу не поднял глаз, и парню было удивительно, что его сосед по палате сильно от них отличался. Разгадку он получил, вернувшись из столовой.
Откушав, психи не повеселели, не опечалились, не подняли глаз, не проявили нетерпения. Им было совершенно всё равно. Без какой-либо команды, по заведённому правилу они выстроились в одну шеренгу для приёма лекарств.
Обычно обходилось без эксцессов. Медсестра заботливо высыпала на бледные языки из мерного стаканчика яркие, как бусины, пилюли. Пропихнув лечебные яды в наполненные желудки глотком воды, «умалишённые» с широко раскрытыми ртами делали в сторону шаг, где их поджидал санитар. Тот в свою очередь высвечивал фонариком мягкие и твёрдые ткани, искал таблетки, приклеенные к нёбу, спрятанные за щеками, под языком или в лунках недостающих зубов. Если находил, делал знак рукой, и два вооружённых охранника волокли «дурочка» для прохождения дальнейшего лечения в отдельный бокс, то есть «одиночку».
У Семёна на глазах Петрович честно проглотил с пригоршню таблеток, добросовестно раззявил перед медиком хлеборезку, после чего отправился по нужде. В палату он вошёл, пошатываясь, на дрожащих ногах, с иссиня-белым лицом. Цепляясь за спинки кроватей, он с усилием добрался до своей шконки и упал навзничь. Дрожа и постанывая, изобретатель сообщил важную информацию, упавшую в одурманенный мозг спасителя и осевшую там камнем в фундаменте нового мировоззрения.
– …остаться человеком… два пальца в рот…
– А?.. ага… понятно… – пролепетал Сёмка сквозь надвигающийся обморочный сон и через секунду засопел.
*крылошане – церковнослужители
*тать – вор
*накутник – рушник под образами
*божник – рушник над образами (для Бога)
*избыть – погубить
*допреж комонь и самосек добыть – прежде боевого коня и меч кладенец добыть
*Ом – мантра
Все персонажи вымышлены. Совпадения случайны.
30.08.2022