Да, был у меня и такой. И как это обычно бывает с психотическими расстройствами, случился он со мной внезапно.
На горе семье, я посетил музей живописи, и там вдруг понял, что во мне скрыт художник, и что мой долг перед человечеством немедленно извлечь негодяя, хоть за уши, хоть за что, и срочно предъявить его миру.
Тот факт, что я не умею нарисовать даже линии, никоем образом меня не смущал. Ибо кому нужны линии, когда речь о высоком искусстве? А именно такое я и вознамерился на себя взвалить.
«Буду писать мазками!» – решил я.
И объявив это жене, услышал:
- Писай, чем хочешь – главное, не кровью.
- Я буду как этот… Ну как его?.. Как тот… С ухом!
- Без.
- Точно! Как он! – выкрикнул я.
И мы насмерть сошлись в принципиальном филологическом споре. Я доказывал, что правильно говорить: не «чокнулся», а «чеканулся», тогда как жена настаивала на том, что я именно «чокнулся». И хоть обсуждали мы, конечно же, совсем другой, близкий по звучанию, глагол, спор наш, тем не менее, был довольно яростным.
- У нас трое маленьких детей! – напоминала мне жена. – Мы работаем посменно! Нам некогда даже вздохнуть, а ты вдруг решил заняться какой-то там ху… художественностью?!
- Но это моя сущность! - возражал я этой приземлённой. – Живопись — это то, что я есть!
- Ты - есть мясо! Ты - есть борщ! Дети твои тоже есть - есть! Чем ты будешь их кормить? Этой своей ху... художественностью?!
- Это будет моим хобби! Конечно, сперва нам придётся немного потратиться - на холсты, краски, кисти, студию, - но, уверяю, первая же моя выставка с лихвой покроет всё! – доказывал я.
И в ответ меня покрывали, не дожидаясь выставки.
Тогда я решил разделить зёрна от плевел. Я так и сказал этой приземлённой:
- Отделим же зёрна от плев!
- Каких ещё плев?!
- Не придирайся. Я имею в виду - богу богово, а кесарю кесарево! То есть тебе - проза, мне – поэзия. Я буду творить по ночам - при свечах, при лучине, при…
- Придурок! – подсказала жена.
И я выкрикнул:
- Пусть так! Но это моё кредо! Моё призвание!.. Короче, я - за холстами!
Я обожал это слово. Когда его проговаривал меня охватывала эйфория, по телу бежали мурашки, разливалось тепло. Холст! Палитра! Кисти!..
От «терпентина и мастихина» со мной, вообще, мог случиться оргазм. Представляете? Живопись, всегда казавшееся мне недосягаемым миром волшебства и магии, и тут вдруг - я и мазок! Когда до этого я сдавал его только на гонорею.
В общем, я был окрылён. Из меня пёр чистый гений. Поэтому накупив холстов, кистей и подрамников, набрав полный мешок красок, мастихинов и шпателей, я примчался домой и немедленно погрузился в работу.
«Акрил, акварель и пастель — для слабаков! – постановил я для себя. - Настоящий художник пишет маслом!». И выдавив на фанеру половину из каждого тюбика, замешал свою первую «поллитру» палитры.
Натюрморт, пейзаж и анимализм - я отмёл как недостаточно вызывающие. А мне хотелось именно вызова!
Жена, правда, грозила устроить мне вызов психбригады на дом, но такова уж доля гениев - при жизни их не признают, а потом заламывают руки, рвут волосы и кусают себе локти, потому что их вычеркнули из завещания и все миллионы фукнули в небытие.
Короче, я остановился на портрете. На своём, разумеется. Ибо был молод, красив, обворожителен - как такого не написать, когда больше нет желающих?
Зеркало у меня было. Энергии – хоть отбавляй. И я за каких-нибудь полчаса закидал холст грубыми мазками, и приступил к сотворению себя из кучи набросанного.
«Глаза! – понимал я. – Глаза – зеркало души, и их надо выписать особенно выразительно. Чтоб в них проступал гений! Чтоб каждый глянувший на портрет ахнул: «О, боже мой! Посмотрите на этот взгляд!.. Это же ужас какое косоглазие!».
- Это же ужас какое косоглазие! – сказала, подошедшая ко мне со спины, жена. – Что это?! Кто это?!
- Не мешай, приземлённая! – рыком ответил я ей. – Это импрессионализм!!
- Именно что - анализм, именно! Для начала хотя бы выучи названия!
- Сама выучи! И вообще, уходи – я тут позирую!
- Там твой сын только что подгузник во сто крат талантливей расписал!
И вот тут я заулыбался, впервые ощутив себя настоящим художником. Поскольку, когда на тебя так яростно набрасываются критики, это и есть истинное признание твоего мастерства, а их глубочайшей зависти.
«Не импрессионализм, так экспрессионализм! Какая, в сущности, нам творцам разница?!» - подумал я, и с удвоенном усердием набросился на себя творимого.
Ух, как я писал! Ах, как порхали кисти в моих кистях! Я был неудержим и остановился лишь ближе к ночи, когда шедевр был готов, а всё вокруг изуверски изгажено.
Казалось, мастер взорвался и заляпал ошмётками своего лица весь холст.
Зато какая в том лице проступала экспрессия! Какая чудовищная асимметрия! Какой пронзительно косой взгляд!
- Какой пронзительно косой взгляд! – в изумлении воскликнула, подошедшая со спины, жена.
- Это супримативизм!!
- Что?!
- Моё личное, новое направление! К тому же это автопортрет, и он не обязан быть на меня похожим!
- А на кого обязан?
- Ни на кого! Он должен будоражить и побуждать! Вот тебя же это взбудоражило?!
- Ещё бы! К Репину не ходи. Давай только детям, чтоб не поседели, не пока будем показывать.
- До выставки?
- До выставки.
И жена отложила мой шедевр до лучших времён, надёжно его прикопав, а затем случайно и незаметно выбросив.
Счастье, что я успел его сфотографировать. Иначе чем бы мы пугали непослушных внуков?