Филипп.(отрывок из романа Antisopli. Герои нашего времени)
- С греческого это имя переводится как "любящий лошадей". Вот вырастит сынок и будет как я, задирать молоденьких лошадок, - подмигнул Феликс Серафимович Белов врачу в послеродовой палате и басисто заржал. Маленький Филипп вздрогнул и заплакал на руках у матери. Елена прижала его к груди и отвернулась к окну. В глазах стояли слёзы.
Сколько раз потом Филипп задавал себе этот вопрос: Ну как? Как, такая хрупкая интеллигентная мама могла терпеть эту беспардонную двухметровую скотину столько лет. Что общего между учительницей французского и сельским парнем, из армии поступившим в Высшую школу КГБ СССР? Нет ответа. Как и нет ответа почему мама бросилась под поезд, когда Филиппу было двенадцать. Уже через месяц отец стал водить в квартиру других женщин. Как-то раз, одна из них, пьяная в стельку, глядя на фотографию мамы, спросила: "И кто это?", отец хмыкнул и ответил: "Анна Каренина". Филипп собрал вещи и ушёл к бабушке, забрав с собой и эту фотографию.
- Волчонок, блять, весь в мать, через месяц на коленях приползёшь, - крикнул ему вслед отец.
Однако Филипп не приполз. Ни через месяц, ни через год, вообще, не приполз. Хватило ему отца, "с горочкой", а вот мамы - не хватило. До крика, до исступления, до наволочек, зубами изжеванных. До стеклянной стены, за которой мама стоит, ищет и не видит его совсем. А Филипп - в темноте, вроде люди вокруг, а нет никого, пустота. В одном оказался прав отец - волчонок. Выжить любой ценой. Выжить и ему отомстить. Не сразу, с оттяжечкой, но зато хлёстко, наотмашь.
Месть. Самое сладкое - не спешить. Без эмоций, без топора. Пилочкой. Для ногтей.
Поэтому Филипп для себя уяснил: Эмоции как жемчуг, дарить нужно близким, а метать перед свиньями - как наживку заглотить: будут дёргать и постоянно тобою жонглировать.
Филипп это понял ещё в школе. Учительница французского то ли от тупоумия, то ли стервозности, хотя одно совсем не исключает другого, как-то раз на уроке, спросила при всех: "Белов, а знаешь как во Франции ласкательно звучит имя Филипп? Пиппо!"
Весь класс заржал и после этого к нему сразу приклеилось "Пиппо", точнее "Пипа". Намертво. За своё имя Филипп дрался в кровь, в кость, люто, до одурения. Каждый день в школу, как на Арену Колизея. А всем вокруг хотелось зрелищ. И из всех углов шипело: Пипа, Пипа, Пипа.
Филипп приходил домой и его трясло от злобы, ненависти и бессилия. И он шёл к маме. Нет, не на кладбище, где он совсем её не чувствовал, наверное потому, что хоронили в закрытом гробу, а на железную дорогу, в это самое место. Странно, но только здесь Филипп чувствовал себя спокойно и хорошо. Тишина, изрезанная грохотом влетающих поездов и ровным стуком колёс, тишина, готовая слушать тебя только по расписанию, тишина, от которой всегда спокойно и хорошо. В тот день Филипп уже решил не возвращаться. Зачем? К кому? Наверное, мама знала, что делала. Значит, к ней. Открыть стеклянную дверь. Филипп сел на траву недалеко от того самого места и решил, что это будет пятый. Пятый поезд.
Вот первый - страха совсем нет, в теле даже какая-то легкость, тук-тук, тук-тук, второй - каждая клеточка наливается кровью, он встаёт на ноги, тук-тук, тук-тук, третий - Филипп готов, челюсти крепко сомкнуты, в голове идеальная пустота, тук-тук, тук-тук, четвёртый - мама за стеклянной стеной зовёт и открывает дверь, тук-тук, тук-тук, впереди пятый - Филипп чуть пригибается, готов к разбегу и прыжку, и... вдруг перед глазами отец. С ухмылкой и ответом: "Анна Каренина". Поезд пролетает мимо и уносит его "ЕЩЁ".
Ему теперь - "УЖЕ" четырнадцать. Холодный пот расправляет плечи. Он возвращается. Другим. Теперь у него есть смысл и чёткий ответ на вопрос: Зачем?
Филипп исключает эмоции. Ноль реакции на "Пипу". Половина шипящих отвалилась почти сразу - нечем жонглировать. Часть оставшихся Филипп вылавливает по одному. Через время. Один на один, без зрителей. Самых слабых из них превращает в стукачей. И если в компании кто-то между собой называл его Пипой, то был обязательно через время выловлен и нещадно бит. Девочек никогда не трогал. Но вместо них бил наугад выбранного одноклассника. Эффект превзошёл все ожидания. Чувство вины одних и профилактика для других - идеальная смесь. Особенно забавляло, когда у кого-то случайно вырывалось "Пипа" - он тут же осекался и начинал долго извиняться. Филипп улыбался и говорил: "Ничего страшного". Но страшное обязательно наступало. И это уже знали все. Через день, неделю, месяц, но обязательно наступало. Страх ожидания оказался сильнее самого наказания. В это время на жертву было больно смотреть, и она определялась сразу, как будто невидимая нашивка на школьной форме опускала голову и прятала взгляд.
Сначала Филиппа ненавидели все. Он был готов к этому и не питал иллюзий. Но к выпускному классу: выборочные наказания, жертвы, постоянно ходящие рядом и ждущие часа Х - породили коллективный животный страх и желание получить индульгенцию Филиппа в одиночку. Для симпатичных девочек, понятное дело, это было легче, для парней сложнее. Но Филипп презирал и тех и других. Мусор. Расходный материал. Постепенно, с каждым днём и поступком, в Филиппе всё больше проявлялся отец и умирала мама.
А казалось, только совсем недавно с мамой они были единое целое. Целое навсегда. Когда каждый вечер читали вслух классику. Как обсуждали что такое "любовь", "офицерская честь". Куприн, Новиков-Прибой, Бунин...
А сколько игр придумывала мама, чтобы эти чтения проходили весело и интересно. Помню "Мёртвые души".
Мама в конце чтения громко кричала имя героя, и мы быстро перебирали своих знакомых, находя недюжее сходство.
- Манилов! - кричала мама и морщила лоб, изображая, что никто из знакомых что-то не приходит ей на ум, а на самом деле давала мне шанс её опередить.
- Дядя Миша, наш сосед, - выкрикивал я и, приподнимая брови, застывал.
- Точно! - отвечала мама, и я радостно вскидывал руки вверх.
- Плю-шкин, - медленно, с интонацией вниз заговорщецки произносила мама.
- Ба-буш-ка? - ещё медленнее, почти шёпотом, по слогам спрашивал я.
Мама надувала щеки, округляла глаза и кивала головой несколько раз.
- Собакевич! - кричала она, как мальчишка-разносчик газет сто лет тому назад.
Я задумался секунд на пять и стал медленно поворачивать голову в сторону телевизора. Там висела фотография отца с крупными инициалами ФСБ (Феликс Серафимович Белов). Нарочито без точек между буквами, чем отец очень гордился и млел, когда подчинённые так называли его между собой. Я стал переводить взгляд на маму, а она тоже смотрела на фотографию. Наши взгляды встретились. Сначала засмеялись наши глаза, но мы, как могли, пытались сдерживать смех, но скоро это стало абсолютно невозможно. Мы просто покатывались со смеху и не могли остановиться. И потом это было нашей великой тайной. Сколько же, сколько всего было у нас с мамой, которое казалось не забыть никогда. Но с поездом ушло всё. И уже больше не хотелось идти на то место и разговаривать с тишиной.