Свои внешние данные я познавала чужими глазами. А первое откровение на эту тему подобно автоматной очереди, так как оно следствие возгласов: "Ой, как эта девочка похожа на еврейку!"
...Моим "я" в ту пору были пара глаз и пара ушей, и всё- всё, что им приходилось видеть и слышать-пугало.
Враждебный, непонятный своей обречённостью мир, с устрашающими, ревущими сиренами, бомбёжками, А теперь ещё и с расстрелами евреев. И за всем кошмаром этим- немцы.
Помню, стоило мне на нашем с мамой пути заметить их, как я хватала её за руку и увлекала в обход едва ли не тридевятым царством. Мама, наверное, и не догадывалась, что своим молчаливым послушанием
только усугубляла мои страхи. И так все долгие оккупационные годы. Немцы чувствовали себя хозяевами. Увернуться от встреч с ними удавалось не всегда. Но из всего их множества особо памятны две.
Первая из них настигла меня у нашего дома, на площадке лестницы, сбегающей к знаменитой херсонской балке. Там я буквально была выдернута из стайки играющей детворы и оказалась... на руках у немца! От сраха- обезумела! Он- то мне и помог выскользнуть из этих, как мне тогда казалось, смертельных объятий, но не убежать, чему препятствовали расставленные его руки.
Похоже, он не был готов к такой реакции неприятия и запомнился взволнованным, растерянным.
Поймать меня большого труда не
стоило, что вскоре и произошло.
Тогда, собрав подол моего платьица в узелок, он ткнул его мне в руки и придерживая их своей,
стал поспешно выкладывать в образовавшееся углубление содержимое карманов. И всё время что- то говорил, говорил на своём непонятном языке. Наверное, пытался
успокоить хотя бы дружелюбной интонацией. Но стоило ему убрать свою руку с моих, как все угощения веером по тротуару, а меня, зарёванную, как ветром сдуло.
Теперь, вспоминая, мне его даже жалко. Он, видимо, был не плохим человеком, вот только поступок не ко времени. Потому- то и запомнился не доброжелательностью, не гостинцами, а тем ужасом, который я испытала от его внимания.
Вторая встреча подстерегла меня в деревне, где я была оставлена на зиму у бабушки с дедушкой. Зима на Украине, как нельзя лучше, характеризуется понятиями "север- юг", но соответственно на украинском: "пивничь- пивдэнь". К полуночи- мороз, сковывающий землю и лужи, а к полудню- оттепель.
Так было и в тот памятный день. Земля парила против солнышка, ноги вязли в грязи, обувка промокала.Только детям это не помеха. На утрамбованных пятачках то в жостку поиграют, то в цурку, в ножичек. А я, стоя у стены нашей мазанки, наблюдала, как маленькая девочка примеряла "серебряные башмачки"- овальные жестянки из- под немецких консервов.
Ветер носил с места на место пёстрые фантики, коробки из- под сигарет, обрывки цветной обёрточной бумаги. На фоне чёрной земли весь этот чужеродный мусор, застревая в серых былинках, выдавал себя за цветы. Бумажные цветы- атрибуты смерти...
И тут, откуда ни возьмись, появляется он- голоуший, пузатый немец. Закатанные рукава, штаны с подтяжками. Стоит себе посреди двора и чем- то интригующе шелестит в карманах. Он явно добивался внимания детворы, что ему и удалось. Тогда подгребающими жестами понудил их подойти поближе.
Оказавшись в центре глазастого кольца, ждущего чуда, вытащил из кармана конфету, И тут же несколько доверчивых ручёнок потянулись за ней. Но не тут- то было! Конфета взвилась в недосягаемость. Покачивая ею на весу, он как бы высматривал, кого же первым осчастливить. А дети вовсю старались опередить друг друга и подпрыгивая, тянулись за ней. Пока дети ждали угощения, не отрывая взгляда от конфеты, немец медленно развернул её, дал всем вдоволь налюбоваться и ещё медленнее отправил её себе в рот. Та же участь постигла и вторую, и третью...
Обёртки слетали на запрокинутые лица, малыши их ловили, нюхали, некоторые даже пробовали на язык. А их мучитель, одолевая пресыщение на давящемся слюной миру, чавкал и причмокивал. И так, пока не опустели карманы. С последней конфетой он совершенно потерял интерес к маленьким свидететлям того, как большой дядька превращался в не меньшую свинью. Вот так сытно похрюкивая, он и ушёл в небытиё, задержавшись в моей памяти.
Детским восприятием этим двум антиподам суждено было слиться в нечто единое, в этакого двуликого Януса. На пороге рано пробудившегося взросления, он был мне, как "достойное"
дополнение к концлагерям, полицаям, карателям, Гитлеру. И долго- долго все без исключения фрицы- так называли тогда немцев- отождествлялись только со смертью и войной.