Такая печка – тандыр. Похожа на большую бочку из глины с толстенными стенками. В ней пекут хлебные лепешки и пирожки - лаваш и самсу. Тандыр придумали в Средней Азии, в тех местах, где мало топлива. Печку нетрудно нагреть, остывает же она долго и отдает свой жар дому, в котором стоит, и хлебу, который в ней печется. И хлеб пахнет дымком, а еще иногда на тыльной стороне, которой лепешку лепят на внутреннюю раскаленную стенку, попадаются угольки.
Неподалеку от нашего дома есть маленькое кафе, с восточным колоритом. В кафе действует своя маленькая пекарня: в уголке установлен тандыр, и каждый день хлебопек выпекает в тандыре лаваш и выкладывает готовые изделия на деревянную этажерку, отделяющую пекарню от остального пространства. Целая гора лепешек получается, и можно купить, какая понравится, с пылу-с жару, а еще попутно посмотреть на процесс выпечки: как месят тесто, как формуют хлебные солнышки, как их посыпают кунжутом, словно веснушек добавляют, а потом с помощью выпуклой лопатки аккуратно сажают в печь… И запах свежего хлеба, самый сладкий запах на свете, витает в опрятной пекарне и во всем кафе.
Я довольно часто заходил сюда по дороге из школы. Бредешь потом домой, который уже в двух шагах, надвинув капюшон куртки почти на нос, чтобы моросящий дождь не доставал, и щиплешь потихоньку теплую лепешку. И внутри тоже слегка теплеет.
В тот день все было как обычно. Зашел в кафе-пекарню, не один, с приятелем, и, пока приятель покупал на кассе то, что приглядел на перекус, стоял поодаль, глазея по сторонам и прижимая к груди свой свежеиспеченный лавашик. Приятель расплатился, но я шагнуть к кассе не успел, потому что передо мной вдруг возникло препятствие в лице еще одного покупателя, вернее, покупательницы.
- Тут вроде бы очередь, - протянул я недовольно. Тогда она отступила на шаг, взглянула на меня и сделала приглашающий жест рукой. У нее на лице была белая марлевая маска (пандемия же у нас), так что лица не видно, только глаза – вернее даже, один глаз, с моей стороны, с тонкой черной подводкой по краешку века, и еще почти вровень с глазом - крошечная сережка в ухе, дрожащая искорка из золота, загадочным образом отразившаяся во взметнувшемся на меня взгляде.
Я промямлил, что пошутил, и отступил еще дальше от кассы. Моя конкурентка повернулась к кассирше. Она тоже покупала хлебные лепешки. А потом вышла на улицу, больше не взглянув на меня, словно меня здесь и не было. Я думаю, она меня и прежде не заметила, когда уверенно встала впереди около кассы: я же на отшибе держался и по сторонам зевал – то ли покупатель, то ли нет.
Я в кафе-пекарню и так часто заходил, а тут стал наведываться регулярно, каждый день, как по заданию или будто на работу. И не спешил уходить, присаживался возле стола между кассой и этажеркой с хлебом, за которой распространяло щедрый жар глиняное массивное тело тандыра, щипал свой лаваш и поглядывал то на хлебопека, трудившегося возле печки (пожилой такой дядечка, восточной наружности, прямо в тему, в белом халате и белой шапочке, словно весь припорошенный мукой, с мускулистыми чистыми руками, касавшимися пышного теста и свежего хлеба), то на посетителей. Я снова хотел увидеть подведенные тонкими черными стрелками глаза и отраженную в них золотую искру от невесомо трепещущей сережки.
И я гадал, какая она, эта любительница лавашей, молодая - или, может быть, вовсе старая (не разглядел ведь совсем), и пытался дорисовать ее лицо, которое скрывала белая марлевая маска, фантазируя почем зря, придумывая все новые варианты ее внешности – и все новые истории о ней, о ее неизвестной жизни, то разочаровывая сам себя, то очаровываясь с новой силой. Голоса ее я не слышал – она не произнесла ни одного слова. Насчет цвета волос сомневался – меня ослепила искра в ее глазах. Что-нибудь мог бы еще о ней рассказать запах духов, однако в пекарне надо всем главенствовал и все обволакивал один запах – хлебный.
Но она больше не приходила. Я был уверен, что узнал бы ее, хотя видел одни глаза с подводкой и сережку, и всего одно мгновение. Нет, в то время, когда я караулил ее в пекарне, она больше не приходила.
И я думал о том, что, может быть, мне стоит стать хлебопеком (со школой скоро придет время проститься, работать так или иначе придется), чтобы печь хлеб и пирожки в этой пекарне и тогда уже точно не пропустить ту минуту, когда она заглянет сюда за хлебом, чтобы все-таки решить эту загадку. Хотя она могла быть случайным покупателем, зашедшим сюда один-единственный раз (не то, что я), и тогда все равно ничего бы не получилось никогда.
Ближе к весне я прихворнул, засел на несколько дней дома, и ко мне зачастила одноклассница. Приносила домашнее задание, хотя я и на сайте школы мог его узнать, и пыталась помочь его сделать. Я понимал, что нравлюсь ей, и, в общем, она была симпатичной девчонкой. Незнакомка из кафе-пекарни к тому времени окончательно превратилась в нереальный фантом. Я все больше склонялся к мысли, что видел морщинки в уголке ее глаза, который успел разглядеть, когда сережка отбросила в него свою золотую искру.
В общем, пора было, наверное, спускаться с небес на землю. Когда я снова стал посещать школу, то после уроков шел провожать одноклассницу. И однажды позвал ее завернуть в кафе-пекарню и полакомиться свежим хлебом. Мы присели за столик возле этажерки с лавашами и стали есть свой, только что выпеченный и купленный, наблюдая за деятельностью хлебопека. Моя подружка вытерла руки влажной салфеткой, деловито протянув вторую мне, и стала пробовать лепешку, отщипывая краешки.
- Вообще-то горячий хлеб вреден, - пробормотала она, - и как-то тут… - она замялась, посмотрев по сторонам, подбирая слово, чтобы меня не обидеть, ведь это я ее сюда пригласил, - как-то тут тесно и слишком жарко…
- Жар идет от тандыра.
- От чего?
- От печи.
- Вот это печь?
- Да.
- Ее что, дровами топят? Видишь, уголек прилип к хлебу.
- Дровами было бы здорово, но эта печь электрическая, для городских условий.
- Ну да, - сказала она, - иначе все вообще было бы в золе, а так только слегка подгорело.
И она, вздохнув, принялась выковыривать уголек кончиками пальцев, отбрасывая прочь черные частички. Конечно, жевать угольки неблагоразумно. В ее ушах поблескивали, качаясь, тонкие золотые сережки, но глаза были опущены, поэтому искры во взгляде не отражались. А веки она не подводила, за это у нас ругали даже старшеклассниц.
- У тебя был раньше кто-нибудь, до меня? – спросила она вдруг, почувствовав, вероятно, что в эту минуту что-то теряет в наших отношениях и стараясь вернуться на прежнюю позицию.
- Да, - сказал я, имея ввиду свою таинственную незнакомку, однажды оттеснившую меня от кассы, не заметив меня или не придав мне значения. Конечно, это был лишь миг, но я ведь до того долго о ней думал, что она вошла в мою жизнь, изменив ее, так что к прошлому, тому, еще до золотой искры во взметнувшемся взгляде, вернуться было нельзя.
- Значит, я не первая твоя девушка?
- Нет, ты вторая.
На самом деле она и второй не была, но я ей польстил. Правда, она все равно не оценила.
Очень вряд ли я буду работать когда-нибудь хлебопеком. Но мне по-прежнему нравится заходить в кафе-пекарню, хотя мое расписание изменилось, и я чаще всего попадаю туда только вечером, когда городские огни переливаются в темноте, дробясь в мелкой взвеси осеннего дождя, так что на улице приходится надвигать копюшон на самый нос, чтобы дождь не достал. Я сижу за столом возле хлебной этажерки, отщипываю кусочки от горячего, круглого, как солнце, лаваша и смотрю то на темную улицу сквозь забрызганное стекло, то на хлебопека, заканчивающего свой рабочий день, вынимая последнюю порцию лепешек из медленно остывающего тандыра.
Хлебопек здесь теперь другой (прежний пожилой дядечка, говорят, уехал к себе на родину), но работает также умело и красиво.
И почему-то мне однажды пришло на память, что где-то там, южнее и восточнее по отношению к нашим северным краям (в Средней Азии, одним словом), в некоторых отдаленных поселках очень долго сохранялся старый обычай устраивать свадьбы возле хлебной печи, чтобы эта печь, теплая душа дома, освятила новый союз.
23.08.2022