Владимира Михайловича я не видел лет двадцать.
Думал, что он не жилец.
С возрастом так часто бывает: встретишь знакомого, а тот, как пулемёт спешит, рассказывает, бормочет беззубым ртом, слюнями давится. Мол, того нет и этого тоже нет, а тот, с которым за партой сидел, рыжий такой, кудрявенький, вообще уже сгнил на кладбище.
Так что встреча с Владимиром Михайловичем, высохшим, как египетская мумия, стариканом ассоциативно всколыхнула в памяти фильм «Возвращение живых трупов».
Лицо серое, избитое морщинами, изъеденное рябинами, губы узкие со следами инсульта, и только карие бегающие глаза свидетельствуют о жизни.
Не удержался, спросил:
– Владимир Михайлович, а вам сколько настукало?
– Мне-то? Ох, много, Саша! Много! Столько не живут! Я в войну родился – помню, бомбили нас, ой как бомбили, я в сарае прятался!
– Так, значит, вы до войны родились, – вспомнил я, что Владимир Михайлович 1935 года рождения.
– Рад, рад видеть тебя, Саша! Я ведь один-одинёшенек остался! Один, как монастырский затворник. Но у меня к тебе дело. Важное. Пойдём, пойдём ко мне, дорогой, расскажу. Я недалеко живу.
Пойдём – так пойдём.
Когда-то давным-давно я с Владимиром Михайловичем ходил в одно ЛитО. Он писал стихи, я – рассказы.
Нам тогда здорово доставалось от руководителя за ущербность, убогость и пессимизм. Но по-другому мы писать так и не научились.
– Здорово, что я тебя встретил, – не успокаивался Владимир Михайлович. – Помнишь мой стих «Умирать не хочется никому, потому что жизнь одна стоит на кону»?
– Это же классика! – поддел я. – Конечно, помню.
– А я теперь в этой классике живу, мой хороший!
– Да ладно вам, Владимир Михайлович, прибедняться! Вы всех нас переживёте!
– Нет, Саша, пора и совесть знать, – он по-стариковски хитро улыбнулся. – Я тут в журнале шуточку прочитал про одиночество, что одиночество – это когда тебя некому забрать из морга…
Однокомнатная квартира поэта местного масштаба ничем не отличалась от хрущевок его ровесников. Тесная, как собачья конура, прихожая с обвисшими обоями, совмещённый санузел, сырость и устоявшийся запах лекарств.
– Саша, может, выпьешь?
– Запросто…
Владимир Михайлович встал на табуретку и вытащил с антресолей бутылку водки. Ещё советской поры.
– Я лет тридцать не употребляю после первого инсульта. А эту ещё по талонам покупал...
– Раритет! «Водка русская»! Не выдохлась?
– Сейчас проверишь и скажешь! А то, может, зря я храню четыре бутылки?
Владимир Михайлович сгоношил незатейливую закуску. Живенько настрогал огурцов с помидорами, разогрел макароны с котлетой, поставил на плиту чайник.
– Дело у меня к тебе, Саша, есть…
– Дела, Владимир Михайлович, в суде, а у нас какие дела?
– Я тебя, Саша, давно знаю как человека честного, порядочного... До конца своих дней буду помнить, как ты за меня на семинаре вступился! А все остальные друзья-товарищи языки в задницу спрятали. Так вот, Саша, сколько я проживу – одному богу известно. Родных у меня нет – хоронить некому, – Владимир Михайлович посмотрел мне в глаза, как ребёнок, просящий в магазине дорогую игрушку. – Похорони меня!
– Да я раньше ласты склею.
–Ты ещё молодой. Вот возьми! – старик достал завёрнутые в газету деньги. – На Михайловском кладбище похорони!
–Там высоких начальников хоронят...
– С отцом Сергием я договорился, цена вопроса – сто тысяч... Тут сто пятьдесят – хватит и на похороны, и на поминки.
Я пересчитал деньги.
– Расписку написать?
– Не надо! Иди с богом! И водку забери – дома выпьешь!
Вот так, между делом, стал я душеприказчиком.
Иной раз жизнь так закрутит, так навалится, что не продохнуть. Вроде и расстался бы с ней, опостылевшей, без сожаления. А теперь нельзя.
Деньги получил. Слово дал – надо держать.