Ничего не вынимает душу, на свет не вылезает ничего потаённого, дикого- из души всё практически вынуто, вычерпнуто до донышка. Ничего не скрывается, не драпируется там, на дне ни под масками, ни без. Я научился жить ровно, без эмоций, без надрыва, без дрожи- когда же это всё кончится, и я смогу быть спокойным, как ледышка! И, вот, долгожданное спокойствие души. Мертвечина, короче.
А, она! Я, мёртвый человек, смотрю с удивлением на её розовые, какие-то ещё детские щёки, прищуренные смешливые глаза, длинные волосы цвета спелой ржи, волнистые, почти до талии. Не подстриженные ровно умелыми мелкими выверенными укусами виртуозных ножниц парикмахера, а овалом, хаосом, натюрель- в ней всё а-ля- натюрель. Какая-то детскость, сумасшедшинка уже в сложившейся девушке с угловатыми плечиками, выпирающими, как вешалка, под тонким вязаным балдахоном до колен из тонкой шерсти цвета топлёного молока. Улыбка, которую она старается спрятать, растягивает уголки рта, бледно-розового...ммм, шёлковых по ощущениям губ.
Мы сидим в парке на выгнутой скамье, которую придумали новорощенные собянинские дизайнеры- сидеть на ней просто, не завалившись, невозможно. Распластаться, упасть назад без шанса потом просто встать без усилий из этого положения риз. Небо опустилось непроницаемой чернотой на вершины деревьев, только они и удерживают его от падения вниз, до самой земли, до опавших от жары шуршащих ковров листьев, по которым днём носятся собаки, и небольших гор клумб, чисто травяных, зелёных, потерявших свою цветочную небывалую красоту.
Мы в тени от света центральной аллеи- две пары ночных идиотов на двух интимных дальних лавках- на соседней лавке тоже пара. Я привычно говорю ей, что никогда не женюсь- зачем сеять надежду. Что уже ничего не хочу, может, но не хочет- понимаешь разницу? Хочет, но не может- я могу, но не хочу, дитя.
-Можно, я буду говорить, что люблю тебя, когда мы спим?-
шепчет темнота невидимыми губами.
Я, мерзавец, нежить, дрянь, нечеловек почему-то отвечаю ей, как батюшка в церкви, отпускающий грехи:
-Можно. Говори.