Он очнулся в луже своей мочи. Занимался рассвет. Хауса не было. Уилсон постарался снова потерять сознание. Не получилось. Туманный берег сам теперь ломился к нему в гостиничный номер – по углам, уж точно, густой паутиной висел белесоватый туман. В нём ало вспыхивали кровавые всполохи, как в злых мальчишкиных глазах. И по мере того, как светлело, он делался не реже, а гуще, словно наливался белилами. Забытый телефон, давно выскользнувший из руки, вдруг ожил зуммером, пополз к краю кровати, грохнулся на пол и разлетелся на две половинки. Уилсон бессильно выругался. Он снова чувствовал тягостное болезненное оцепенение, лишь слегка разбавленное кажущейся теперь далёкой болью.
Ураган утих. Солнце высветлило небо за окном до южной белесоватой голубизны. Снова надрывались притихшие во время урагана чайки. Уилсон стал думать о снеге. Им овладела навязчивая идея – набрать в руку снега и, прижимая пальцами, слепить его в холодный влажный комок. А потом, может быть, приложить ко лбу, чтобы немного унять распирающую тупую боль.
Он вздрогнул от щелчка замка в двери.
- Джимми!
Хаус и раньше называл его так, но только когда издевался или хотел унизить – «Джимми, мальчик» - почти как «Нариш йингл». Но тогда в его голосе звучала насмешка, а не боль, и этот голос не прерывался так, как сейчас. Уилсон немо замер, застигнутый между двух миров и мучительно пытаясь правильно выбрать настоящий. Оцепенение не проходило, не разрешалось, как будто бы туманный берег всё никак не отпускал его.
- Господи, Джимми! – Хаус с трудом, придерживаясь за кровать, опустился на колени, и в следующий миг Уилсон почувствовал ладони, бережно принявшие, как драгоценную чашу, его лицо. И снова жёсткая мозоль от трости слегка царапнула кожу, как во сне. И только это сравнительное «как» позволило сознанию разделить реальность и грёзу.
Хаус был из реальности. Из, чёрт возьми, самой, что ни на есть, прекрасной, проклятой реальности.
Уилсон смотрел во все глаза на багровеющий кровоподтёк на острой скуле, разбитые губы и рассечённую, стянутую пластырем бровь, стараясь прочнее закрепиться в этой реальности.
- Где ты был? – наконец, выдохнул он.
- В тюрьме.
- За что?
- За драку в баре.
- Из-за чего?
- Неважно, я сам напросился…
- Сам напросился?! Сам напросился?! – он задохнулся от острой вспышки чуть ли ни ненависти и попытался ударить его в и без того разбитое лицо. Не получилось – бессильная кисть просто вяло скользнула по натянутой коже. Хаус перехватил эту руку, отвёл от своего лица и аккуратно уложил на простынку.
- Пожалуйста, Джимми…
- Заткнись!
Он чувствовал в горле непреодолимое препятствие, колючий комок, мешающий дышать. Глаза Хауса, расположенные теперь точно напротив его глаз, отливали лазурью, как подсвеченная солнцем вода, в них влажно дрожали маленькие отражения самого Уилсона. Уилсон всхлипнул, борясь с колючим комком за дыхание.
- Всё, уже всё… - тихо проговорил Хаус. – Успокойся.
- Я… - Уилсон хрипнул горлом, всё ещё проталкивая комок, - уже не надеялся увидеть тебя живым.
- А я – тебя, - сказал Хаус.
И они оба на миг замерли, соприкоснувшись лбами.
Драка вспыхнула, действительно, из-за пустяка, как вспыхивают подобные драки только на юге. Здоровенный детина, пока Хаус подбирал слова чужого языка для построения нескольких связных фраз, плечом оттёр его от стойки бара и заказал коктейль. Хаус в отместку зацепил крючком трости его бокал и, как заправский бармен или заправский кёрлингист, заставил выпивку проскользить по стойке мимо руки заказчика и остановиться перед собой.
- Эй! – возмутился тот – Эсте эс ми копа (это мой бокал)
- Агора эс ми турно ! – парировал Хаус.(это моя очередь)
- Эрес эль мас валиенте? – осклабился детина, поигрывая мышцами толстой, как ляжка Хауса, руки (что, самый смелый?)
- Но, йо сойо эль мас интеллигент, - Хаус тоже показал зубы в недоброй улыбке.(нет, самый умный)
Детина презрительно выпятил губу:
- Си эрес дискапацитадо! (да ты калека!)
- Пуро ун комплето менталь эн релацион кон ля (зато в умственном отношении полноценный)
- И йо кве минусвалидо? – угрожающе взревел этот мачо.(а я неполноценный?)
- Ту ло хас дичо! – припечатал Хаус(ты сказал).
Детина перешёл от слов к делу и сильно толкнул его в грудь. Хаус, которого из-за ноги было несложно свалить одним ударом, оступился, не удержал равновесия, налетел на барную стойку, задел больное бедро и сильно ушиб локоть. Детина победоносно заржал, увидев на его лице гримасу боли. Это последнее обстоятельство почему-то разозлило, в общем-то, обычно рационального Хауса до бешенства, и он ударил противника тростью снизу вверх одним из тех жестоких ударов, который сразу способен вывести даже самого крупного мужчину из строя. Но не то удар оказался недостаточно сильным, не то недостаточно точным, детина не растерял задор, как, собственно, было задумано, а, напротив, коротко взревел и бросился в атаку. Дело осложнилось тем, что в руке у него при этом что-то блеснуло. И Хаус, вдруг вспомнивший, где и в каком качестве находится, спинным мозгом почувствовал, что шутки кончились. Он бросил трость и вцепился в могучие плечи парня, чтобы и удержать руку с подозрительным блеском в пальцах, и самому удержаться в клинче, а не полететь на пол, где его, очень возможно, добьют ногами, если уж не удастся порезать.
В итоге они обрушились весом двух сплетённых тел на барную стойку, снеся всё, что на ней находилось, а потом всё-таки покатились по полу, не расцепляясь, как два разъярённых кота в брачный период. «Как глупо! – стучало в голове Хауса, пока он упорно пытался контролировать вооружённую руку противника. – Нервы сдали так невовремя. Повёлся, как шпана, дурак! Это тебе не Штаты – это Мексика. Здесь делают фарш без оглядки на декларацию о правах человека».
Посетители бара и бармен что-то выкрикивали – он не понимал их, весь сосредоточенный только на том, чтобы не дать пырнуть себя в бок, пока, наконец, не раздался властный окрик, выбивающийся из общего звукоряда.
Детина отцепился, как по волшебству, и нож его тоже куда-то исчез, а Хаус увидел полицейские мундиры.
Его ухватили за локоть и больно вывернули:_\
- Юстед эс арестадо!Сига кон носотрос!(Вы арестованы. Следуйте за нами)
- Эй-эй, эсто эс ло куе эль ми атако (это он на меня напал.)
Но, полицейский, не слушая, потянул его за выкрученную руку
-Эстад, но суи кульпабле (я ни в чём не виноват)- попытался протестовать Хаус. – Но пуэдо ир кон восотрос! Ми хермано эста му энфермо.Се энцерро!Се пуэде морир(Мой брат очень болен. Он заперт. Он может умереть). Он попробовал вырваться, но полицейский круче заломил ему локоть, вынудив согнуться, и поволок к дверям на улицу.
- Ми бастон! Но пуэдо син бастон! (моя трость! Не могу без трости!) – завопил он, упираясь.
Внушая этим хоть какую-то надежду, один из полицейских на ходу подхватил его трость и понёс, не отдавая, правда, Хаусу, но хоть вообще взял.
Естественно, слушать объяснения плохо говорящего по-испански нелегала, устроившего дебош и продолжающего сопротивляться полиции при задержании, никто не стал. Его выволокли на улицу, сунули в раздолбаный полицейский автомобиль – похоже, тут у них были раздолбаны все автомобили – и отвезли куда-то в сторону долины кактусов, куда они ездили с Уилсоном, к приземистому подслеповатому зданию из красного кирпича с амбразурными окнами, напоминавшему больше всего трансформаторную будку. Единственная комната была разделена решёткой с металлической дверью. По одну сторону стояли стол, два стула и портативный телевизор, над маленькой металлической раковиной торчал из стены водопроводный кран и висел грубо сколоченный стенной шкафчик. По другую был прибит к стене длинный деревянный топчан, на котором «валетом» могли улечься двое – и, возможно, так и предполагалось, а в углу красовался белый фаянсовый унитаз. Хаусу грубо смыли кровь с лица, заклеили рассечённую бровь пластырем и пихнули в камеру, где уже сидел очень загорелый апатичный старик, не обративший на него никакого внимания.
Хаус, отчаявшись объяснить, почему ему никак нельзя оставаться под арестом, стал просить хотя бы телефон, но телефона ему не дали, а на попытку скандалить вяло и добродушно набили морду.
Отчаяние, охватившее его, не давало усидеть на месте. Конечно, мысленно он ругательски ругал себя за то, что дразнил здорового парня в баре, что психанул, не думая о Уилсоне, который теперь, беспомощный и совсем один, скорее всего, попросту не переживёт эту ночь. О том, что сейчас воображает себе Уилсон, впустую ожидая его возвращения, он даже думать не хотел.
Почти всю ночь он проторчал у решётки, то стоя, держась за прутья, то бессильно сползая по ним на обшарпанный пол, и пытаясь наладить контакт с чернявым смуглым и явно местным полицейским, оставленными охранять заключённых, чтобы выпросить хоть один звонок. Но то ли тот не понимал его акцента, то ли не имел соответствующих инструкций, то ли ждал взятки. Увы, в кармане Хауса звенела только сдача из-под пива – все остальные деньги остались в номере. К утру он вымотался до апатии и просто сидел, опустив подбородок на грудь, когда спозаранок привезли откуда-то из вне тюремный завтрак – Хаус слышал шум автомотора, а потом чернявый сходил и принёс на подносе в двух мисках что-то вроде томатного супа, только гуще, и чай с хлебом. Есть не хотелось, но Хаус поел, понимая, что недалёк от гипогликемического состояния. Сразу после завтрака, видимо, караульным полагалось сменяться. Чернявый сначала нервничал и посматривал на часы, потом, видимо, что-то услышав, поспешно вскочил и схватил со спинки стула куртку. Плоский мобильник от резкого движения вылетел из кармана и подлетел к решётке. Хаус быстро протянул руку и схватил телефон. Чернявый смотрел на него с любопытством исследователя, изучающего поведение лабораторных крыс. Хаус на мгновение засомневался – ошибиться было никак нельзя. Он даже прикинул, сколько времени уйдёт у охранника на то, чтобы отпереть и ворваться в камеру – апатичного старика он едва ли побоится, и хватит ли этого времени, чтобы хоть в двух словах объяснить Уилсону, где он, и что произошло. Если он сможет ответить. Если он в сознании. Если он вообще ещё жив. Хаус помедлил ровно одно мгновение и протянул телефон полицейскому. Тот усмехнулся, выражение исследователя стало отчётливее.
- Буено. пуэде ламар, - снисходительно махнул он Хаусу рукой и показал палец. – Уна ламада.(Можете позвонить . Один звонок.)
Как он и предполагал, Уилсон не ответил, и он слушал гудки, а потом раздался треск помех, и номер окончательно «умер». Усилием воли Хаус сдержал желание швырнуть полицейский телефон в стену и напряг память, стараясь воскресить в ней номер Оливии. Не преуспел. Зато вдруг почти точно вспомнил короткий номер Дига, который увидел на дисплее, когда тот позвонил насчёт лейкоцитов Уилсона. Он ещё запомнил, что все цифры, кроме двух, шли там по порядку.
Чернявый нахмурился, недовольный таким злоупотреблением, и шагнул было к решётке, но Хаус отступил на шаг с самой заискивающей и извиняющейся улыбкой на которую только был способен, выставив ладонь в жесте: «пожалуйста, подождите».
Попробовал набрать, и с первого раза попал, видимо, не туда – откликнулся женский голос, не имеющий представление о том, кто такой «пор фавор, доктор Дига». Но зато во второй раз ему повезло. «Йо те эскуто» (слушаю вас), - устало отозвалась трубка.
Ходить вокруг, да около Хаус не стал:
- Дига, это Экампанэ. У меня проблема, - вспомнил, что Дига едва понимает по-английски и перешёл на испанский. - Йо эн ля карцель. Пор уна пелеа. (я в камере, из-за драки) Уилсон один, уже целая ночь прошла. Вы понимаете? Ми амиго тине уно тода ля ноче.
Надо отдать справедливость Дига, суть он ухватил быстро и рассусоливать он не стал.
- Инвайте аль телефоно де ля полисия, - потребовал Дига (пригласите к телефону полицейского.).
- Эль квире хаблар кон юсед( с вами хотят поговорить), - сказал Хаус, протягивая телефон обратно парню. То удивился, но взял и растерянно поднёс к уху. В следующее мгновение его лицо изумлённо вытянулось.
- Си, эль тио. Бьен, тио (да, дядя, хорошо, дядя)- услышал Хаус, и его собственное лицо тоже приняло удивлённое выражение. Похоже, чернявый приходился Дига каким-то родственником. «Ну, и что? - тут же одёрнул он сам себя. – Это не так уж густо населённая местность – хорошо ещё, если здесь вообще не процветает инбридинг и кровесмешение». Тем не менее, надежда, возникшая в нём, крепла по мере продолжения разговора, потому что чернявый становился всё растеряннее и свои «си, тио» произносил всё более безропотно. Наконец, договорив, он взял связку ключей со стола и всё с той же растерянностью принялся отпирать замок. Хаус глядел вовсе глаза. Не зная, верить ли своим ощущениям.
- Пор юстед паго ля гарантия. Юстед пуэре ир (За вас внесли залог, вы можете идти), - проговорил он упавшим голосом.
- Син бастон но пуэдо (без трости не могу), - возразил Хаус, и чернявый со вздохом отдал ему трость.
Он расписался в какой-то бумажке и оказался на улице, так толком и не сообразив, что произошло.
«Это – Мексика, - уже гораздо позже растолковал ему один из канадских эмигрантов в баре, - Здесь законы куда субъективнее ваших. Семья, клан – вот то, что зачастую важнее закона. Вы же слышали о сицилианских кланах – помните, как в «Крёстном отце»? – и насвистел мелодию, известную каждому школьнику. – Полиция подчиняется префекту, префект – своему тестю, а его тесть, может быть, любовнице-секретарше. Не будь этого, вы не ехали бы сюда из Штатов».
Но сейчас Хаусу было наплевать на законы и кланы, и на странное поведение полицейского, называвшего Дига «эль тио» - тоже. Нужно было вернуться в отель, а он находился за несколько миль от него на пустой дороге с тростью, как единственным видом транспорта. Была шальная мысль вернуться в участок и потребовать отвезти его и поставить «где взяли», но всё-таки победил здравый смысл и опасение оказаться снова за решёткой, ибо «борзота» наказуема.
Он побрёл, хромая, потому что брести лучше, чем стоять. Утро только-только начиналось, после урагана небо казалось промытым, и пыли почти не было, как после уборки с пылесосом. Кусты вдоль дороги местами оказались выдраны с корнем, а местами поломаны, в одном месте путь ему преградил гигантский поверженный ураганом на землю кактус – одинокий и невесть, как здесь оказавшийся. Хаус обошёл кактус и уже хотел было идти дальше, как сзади раздался шум мотора и его стал нагонять автомобиль-малолитражка с открытым верхом.
На водительском месте сидел худощавый, загоревший до черноты мужчина, показавшийся Хаусу знакомым, с явно еврейскими чертами узкого лица, а на заднем он увидел мальчишку, который сначала старался разбить свои очки с окклюдером, а потом спрыгнул со скалы и чуть не утонул. Паренька звали, кажется, Иаков. Сейчас он был без очков, в яркой бандане и грязных, но когда-то белых бермудах. А глаз косил, и здорово – прямо заваливался к переносице. Перед упавшим кактусом они вынужденно остановились.
- Пуэдо аюдар а элиминар, - предложил Хаус.(могу помочь убрать) – И те транспортарас ми «Эль сол де тарде» (а вы доставите меня в Эль-Сол де Тарде).
Водитель с сомнением посмотрел на тощую сутулую фигуру с тростью, но, подумав – вероятно го том, что ехать надо, а кактус всё равно сам не уберётся, кивнул, вылез из машины и обхватил поверженное растение со своей стороны. Передав трость мальчику, Хаус тоже ухватился за колючий комель зелёного бревна, прилагая все усилия, чтобы сдвинуть его с места.
Они бились довольно долго – и мальчишка помогал по мере сил, пока их усилия не увенчались частичным успехом: столкнуть с дороги кактус они не столкнули, но сдвинуть смогли – с трудом, но автомобиль мог протиснуться.
- И йо еэ рекуэрдо, - сказал вдруг мальчик Хаусу. – Юстед ми дио ун бьен консейо (А я вас помню. Вы дали мне хороший совет).
- Ун мал консейо, - поспешно возразил Хаус (плохой совет) – Пудисте морир.(ты мог погибнуть)
- Перо ахора ме томан эн квалквир юэго(зато теперь меня берут в любую игру), - победоносно заявил мальчишка.
Его отец, к счастью, не прислушивался и, видимо, не вник в суть их короткого разговора. Он просто выкусил из ладони оставленную там колючку, снова сел за руль и жестом предложил Хаусу занять место в салоне.
Пока Хаус делал инъекции, менял бельё, обрабатывал, покрытые корками губы, пролежни и язву на груди, Уилсон совсем расклеился – ныл, стонал, капризничал, не помогал себя ворочать ни единым мускульным усилием, но зато снова попытался ударить Хауса – на этот раз по руке, нечаянно причинившей ему боль неловким движением. Хаус сносил всё терпеливо, мягко пытаясь утешать и уговаривать, но ему самому уже изменяло спокойствие. У него тоже болела нога и ныло разбитое лицо, он устал, издёргался – нервы не выдерживали. И когда Уилсон попытался ударить, он перехватил его руку и, пристально глядя в глаза, больно сжал, не выпуская. Это была демонстрация власти, демонстрация силы перед бессильным. И в тот же миг своей рукой, своими цепкими, чуткими, с хорошей растяжкой, пальцами Хаус почувствовал, как одрябла и истончилась обескровленная кожа Уилсона; как атрофичны все мышцы – а ведь ещё полгода назад у него были сильные руки; как хрупки и податливы кости и суставы. И как легко сейчас эту кисть сломать, скомкать, исковеркать. Он понял, что причиняет Уилсону гораздо большую боль, чем рассчитывал, из-за этой слабости, из-за гипералгезии, но Уилсон не протестует, не пытается вырваться, он просто молчит и смотрит во все глаза, и в этих глазах мечется паника.
Хаус разжал пальцы. Уилсон же как-то весь натянулся и продолжал следить за ним немо и со страхом. Беззвучно. Больше никаких стонов, прерывистых вздохов, всхлипов и капризов. Он менял наклейку на груди, промывал язву, переставлял катетер в подключичной вене, Уилсон задерживал дыхание, кусал измочаленные губы, жмурился, но молчал. Даже дышать старался незаметно. В Хаусе крепло желание набить морду. Себе. На кого он поднял руку? Уилсон еле жив, измучен – но всё это ещё не главное. Он совершенно одинок, он не говорит по-испански, он в Хаусе видит сейчас свою единственную опору, а эта опора сначала сама нарвалась на арест, бросив его одного на всю ночь без лекарств и без помощи, в одиночестве и страхе, а теперь, видите ли, решила срывать на нём усталость и раздражение. Сука! И теперь, похоже, Уилсон боится, что последует продолжение. А что, если этим нытьём и бессильным замахиванием он просто нащупывал границу, как когда-то делал сам Хаус? А что, если он, чёрт побери, тоже попросту раздражён и зол из-за своей беспомощности и зависимости, непрекращающейся боли и неясного прогноза? Что, если это – единственная попытка разрядиться, распустить сдавливающий обруч, испытать хоть толику облегчения? Когда Хаус отлёживался после инфаркта, он не только замахивался, он швырнул костылём – было и такое – и чуть не попал, но Уилсон не позволил себе в ответ причинить ему боль. Конечно, Уилсон тогда был здоров, успешен, не измотан так, как он сейчас, но сослагательное наклонение – это не то, чем стоит руководствоваться – по крайней мере, в дружбе.
Похоже, однако, что и у Уилсона в голове всё это время его самобичевания что-то переваривалось, потому что, когда он закончил закреплять иглу и осторожно снова укрыл Уилсона простынёй, покрытые белесыми, чёрными и бурыми корками губы шевельнулись:
- Ты… ел?
Хауса накрыло такой волной облегчения, что он сам чуть не застонал в голос.
- Да. Да, - поспешно ответил он. – В тюрьме кормили. Теперь точно знаю, как выглядит мексиканская баланда.
- Ты… что-нибудь узнал?
Он отчаянно помотал головой:
- Знаю только, что Дига жив. Я связался с ним из участка, но говорить нам не дали.
- Я, кажется, разбил телефон, - виновато сказал Уилсон. – Уронил – он отлетел куда-то….
- Ну- ка, погоди… - Хаус поднял телефон с пола. – Да нет, он не разбился – просто разлетелся, и аккумулятор выпал. Сейчас я соберу.
И пока Уилсон следил за тем, как его гибкие, длинные пальцы возятся с телефоном, его дурное предчувствие нарастало в геометрической прогрессии. Оливия должна была позвонить, по-любому, она должна была позвонить, он это твёрдо знал, и если она не позвонила, значит, во время пожара произошло что-то более страшное, чем порча имущества, даже пусть дорогостоящего имущества. Уилсон чуял это своей необыкновенно обострившейся в последние дни интуицией, и не мог дождаться, пока Хаус соберёт телефон, хотя, между прочим, где-то в кармане ветровки у него был его собственный, уже, наверное, полностью разряженный, до летаргии аккумулятора, а он и забыл о нём. Наконец, дисплей телефона Хауса тускло засветился.
- Звони Оливии, - нетерпеливо потребовал Уилсон. Но Хаус не успел набрать номер – телефон сам взорвался «Коричневой девушкой с рынка».
- Да! – поспешно сказал Хаус в трубку. – Да, я. Слушаю… Что? – Уилсон увидел, как вдруг в долю мгновения закаменело и сделалось непроницаемым его лицо, и при виде этого у него самого перехватило дыхание.
- Что там? – спросил он, и голос его при этом почему-то прозвучал необыкновенно тонко, визгливо.
Хаус мотнул головой, не отводя от неё телефона, и поднял свободную руку с выставленной ладонью, как бы прося его подождать. Он ничего не говорил, но сосредоточенно слушал, и выражение его лица оставалось никаким, как будто он усилием воли перекрыл кран эмоций во избежание их прорыва фонтаном. Потом два раза односложно ответил «нет» и один раз «да», ещё один раз сказал: «хорошо» - и закончил разговор.
- Ну, что ты молчишь?! - не выдержал Уилсон. – С ней что-то случилось? Она осталась в больнице?
- Строго говоря, больницы больше нет, - сказал Хаус. - Она сказала, что персонал занимается эвакуацией пациентов в Плайя-дель-Кармен и в Канкун. Пожар получился очень серьёзный – взорвались газовые баллоны. Там обрушилась крыша, полопались все стёкла, внутри смесь угля и воды. Без серьёзной реконструкции больница не сможет работать даже на амбулаторный приём.
- А отделение Дига? Термотерапия Кавардеса? Там же такая аппаратура…
- Да, я знаю… Кавардес сразу приехал, когда ещё пожар только начался, он с ещё одним дежурным фельдшером и парой санитаров пытались что-то спасти, вытащить…
- И? – напряжённо подстегнул медлительную, словно нарочно, речь Хауса Уилсон. - Им что, не удалось?
Хаус так же медленно покачал головой:
- Ну, пока они возились, огонь поднялся по стене – там же пластик, всякие синтетические штуки – они для огня, как катализаторы... В общем, рухнула несущая балка. Огонь сразу взметнулся – не подойти. И пока не залили пеной… Боюсь, они там погибли, все четверо.
- Что? – невольно переспросил Уилсон, ловя себя на том, что скопировал только что услышанную интонацию Хауса при таком же вопросе в телефон. Именно это совпадение окончательно убедило его в реальности услышанного. Он прикрыл глаза.
Кавардес погиб. Кавардес мёртв. Сумасшедший учёный, беспринципный экспериментатор, его лечащий врач. Он погиб. Его больше нет. Будут похороны – и всё. Онкоцентр в Бенито-Хуарес кончился, прекратил своё существование. Сгорел. Как сгорел когда-то принстонский склад, где в огне, как он тогда думал, погиб Хаус. Тогда опустошение, которое он чувствовал, было больше. Кажется, целые сутки выпали из памяти, потому что он просто сидел на продавленном диване Хауса и даже ни о чём не думал. Форман срочно пытался быть ему другом, и это бесило, и он понял тогда, почему Хаус бросил билеты в канализацию. Он бы тоже бросил.
хххххххххх
- Ты должен что-нибудь сказать – ты его лучший друг. Все ждут от тебя каких-то хороших слов о покойном.
«О «покойном»…Это Хаус - «покойный»? Да более беспокойного типа ещё Земля не носила. И не вынесла, видимо. Как глупо, господи, как глупо!»
- Форман, все хорошие слова о Хаусе покажутся ложью и лицемерием. Я так не хочу.
- Подожди… Тебе нечего сказать о нём хорошего?
- Сказать? Нечего.
- Ты что, ничего не чувствуешь, что ли?
- Чувствую. Будь он жив, я бы ему сейчас с удовольствием морду набил. До крови. Прикинь, Форман, у мёртвых кровь не течёт, хоть час его колоти.
- Его кремировали, - зачем-то сказал Форман. - Ну, то есть, кремировали то, что осталось.
«То, что осталось». Ах, сука ты, Хаус, сука…. Но злость – это хорошо, злость ослабляет боль.
- Он и об этом заранее позаботился. Предусмотрительно…
- Ты что это, ты… ты ёрничаешь, Уилсон? Да как ты можешь?!
Как я могу? Я иначе не могу. Попробую – закричу, завою. Начну швырять вещи. Ещё, не дай бог, плазму разобью. Большая, хорошая, во всю стену. Хаус её любил. Плазму любил, на людей любви не хватило. И на себя. Всё в плазму ушло. С другой стороны, окно в мир для него, конечно, лучше пошире. Куда он, на Сейшелы со своей ногой? А так: щёлкнул переключателем – и вроде суррогат мира в комнате. Ах. Хаус – Хаус, гад ты, сволочь…. Не могу-у-у!!!
- Люди будут, коллеги, мать его будет…
- Кадди будет?
Может, Кадди попросить речь толкнуть? Как-никак, бывшая начальница, бывшая любовница. Не чужой человек. Если бы не она… А что, если бы не она? Хаус - это Хаус. Не она, так другая, не так, так иначе. Сука! Сука! Сука! Это уже не Хаус – сука, это вообще. Сука, как выражение квинтэссенции вселенской справедливости. «Да плевать на тебя вселенной». Ну, и отлично. Ей – на меня, мне – на неё. В расчёте.
- Ну, возьми – и не лицемерь. Скажи, как есть.
- А как есть, Форман?
- Уилсон, брось, у всех какие-то слова нашлись, а ты один отмолчишься? Ну, вспомни хорошее – ведь было же что-то хорошее между вами?
Хорошее? Смерть Эмбер, тюрьма, домик Кадди, этот подкидыш из Голливуда, три дня в боли, блевотине и галлюцинациях на его диване и с его викодином в зубах. Было? Боль и викодин. Викодин и боль. И вдруг сквозь это всё смех, улыбка, ласковый, почти нежный взгляд. Хаус…. А как я его по зубам хлопнул, когда он из тюрьмы вернулся…. А как он.… А как я…. А как он…Больно! Боже, как больно! Я даже не думал, что так больно будет. Отпихнул меня локтем, не пропустил вперёд, не захотел этой боли себе, как никогда не хотел даже сантиграмма лишней боли. Защищался от неё всеми способами. Сука!
- Ну, чего ты молчишь? Нет, в принципе, мы конечно, и без тебя обойдёмся, но странно будет. Как будто тебе всё равно.
- А мне сейчас и впрямь всё равно, Форман.
Замотал круглой своей афроамериканской головой с претензией на мудрость:
- Ну, нет, в это я не верю.
- Не верь. Не верить он вас здорово научил.
- Ну, вот возьми, и об этом тоже скажи. Скажи, что, несмотря на скептицизм, он всегда оставался настоящим… настоящим врачом…лекарем…
- Целителем…
- Ну, да, да. Вот именно. Это хорошее слово. Вот видишь. Ты его нашёл. Это и скажи.
- Ладно. Это скажу. Это враньём не будет. А сейчас иди, ладно? Я хочу один побыть…
хххххххх
Да, огонь берёт на себя слишком много в его судьбе. И сейчас как обожгло. Он протянул руку, не открывая глаз, и схватил Хауса за пропахшую тюремной камерой футболку – больным отчаянным жестом, словно это был последний шанс удержать себя в реальности. И удержать Хауса.
- Ну, тихо, тихо, - сказал Хаус. – Не психуй.
Он разжал пальцы и открыл глаза. В комнате плавал белесый туман с туманного берега.
- Как же мы… - он хотел сказать, что у них теперь не будет консультаций. Не будет крови, кислорода, нужных лекарств и расходников для их введения, аппаратной диагностики. По факту пожара наверняка начнётся следствие, и Дига будет слишком обеспокоен собственной репутацией и слишком расстроен смертью Кавардеса, чтобы думать ещё и о них. Договаривать не стал - показалось стыдным в такой момент только о себе.
Хаус аккуратно поправил коннектор капельницы, пожал плечами:
- Ну, как-нибудь…
Он снова выглядел очень усталым, и Уилсон подумал, что в этом мексиканском «обезьяннике» Хаус от тревоги за него, уж конечно, глаз не сомкнул. И хорошо ещё, если про баланду не врёт.
- Ты исхудал, - сказал он, не то укоризненно, не то, напротив, виновато. – Одежда, как на вешалке, болтается. Не ешь, не спишь, нервничаешь… Как «как нибудь»? Ты отлучиться боишься даже в кафетерий. И правильно делаешь. Пошёл в бар – попал в тюрьму, такое только с тобой бывает.
Хаус вдруг неожиданно и вроде неуместно рассмеялся.
- Что? – подозрительно насторожился Уилсон.
- Не только со мной. В Нью-Орлеане после доклада Бовэ кое-кто тоже пошёл в бар, а попал в тюрьму.
- Туше, - улыбнулся Уилсон и тут же жёстко добавил. – Но ты тогда не ждал моей помощи, прикованный к койке, и не думал, что меня могло убить листом жести или упавшим деревом.
Хаус виновато вздохнул.
- Послушай, я уже извинился, ты уже символически дал мне по морде. Может, и хватит уже, а?
- Прости, - виновато пробормотал Уилсон. – Просто всё одно к одному. Я никак не думал, что Кавардес может умереть…раньше меня.
- Ирония судьбы.
Нет, никакого особого горя Уилсон не чувствовал, что, в общем, и понятно – ну, кто ему Кавардес? Не друг, не приятель – только врач. Несколько лет назад Уилсон ещё бы и поморщился, расскажи ему кто о сочетании химиотерапии и лучевой с нагреванием тела в горячей воде, пока чувствительная опухоль не начнёт перевариваться. Счёл бы за сказки, за утопию. Но сама нелепость, неправильность, да ещё и какая-то не акцентированная будничность этой смерти задевала его и, пожалуй, даже немного пугала. Он чувствовал хмурую безнадежность совершенного времени и тревожную неопределённость ближайшего будущего, и неуверенность в завтрашнем дне. Словно опять очутился на пляже, где красно-золотые блики вечереющего неба подчёркивают непрочность и, в то же время, незыблемость бытия, и где нестерпимая и вместе с тем сладкая, как пульсирующая зубная боль, тоска так сжимает грудь, что дыхание останавливается. Ему хотелось об этом поговорить, но он знал, что Хаус не будет рад такому разговору и вряд ли его поддержит.
К тому же, Хаус совсем вымотался – то и дело зевал, клевал носом, потирая виски, ноющие от тупой головной боли, и после долгих уговоров Уилсон всё-таки уломал его прилечь, позволив, как и прежде, сомкнуть длинные гибкие пальцы на своём запястье. Когда Хаус задремал, его рука расслабилась, но не соскользнула. «Пульсоксиметр, - с ласковой насмешкой подумал про себя Уилсон, устраиваясь поудобнее на своей половине кровати. – Бдит». Он притулился лбом к плечу Хауса и тоже закрыл глаза – пока действовало обезболивающее и противорвотное, можно было и ему поспать.
Проснувшись через несколько часов, он увидел, что гостиничный номер ровно заливает закатный свет. Небо после урагана очистилось, и вечернее солнце, опускаясь в залив, напоследок вызолотило всё: бледные обои, морскую раковину на подоконнике, светлые квадраты линолеума с несколькими яркими пятнами крови, случайно капнувшей во время смены катетера. Розовато-оранжево осветило оно и всё ещё спящего Хауса - седую прядь над ухом, загоревшуюся в свете, как пучок тонких галогеновых трубок, ушную раковину, сделавшуюся алой и полупрозрачной, влажный висок, край щеки и костлявое золотистое от загара плечо из-под сбившегося коротенького рукава футболки. Наконец, добралось и до угла глаза, Хаус заворочался и постарался убрать голову от мешающего ему света. В эти короткие мгновения ему успел присниться один из тех удушливых кошмаров, которые надолго отравят ему ночи не только своим содержанием, но и – в основном – невозможностью сразу отделить их от реальности.
Уилсон протянул руку в луч, и тень от его ладони защитила глаза Хауса от света, но было уже поздно. Хаус успел снова оказаться на пылающем складе в обществе мёртвого тела, только на этот раз оно было телом Уилсона, а горел онкоцентр в Бенито-Хуарес. Он проснулся, испытывая боль и от ожогов, и от невыносимой горечи утраты, и несколько мгновений просто приходил в себя, с удивлением разглядывая свою ладонь без каких-либо признаков волдырей от ожога.
Уилсон убрал руку:
- Тебя солнце разбудило… Мало поспал, да?
- Хватило по горло, - пробормотал Хаус, диковато озираясь и мало-помалу возвращаясь к действительности. Действительность не радовала, но в ней всё-таки Уилсон был жив, так что настроение его постепенно поднялось, как ртутный столбик термометра, не смотря на навечно застрявшую боль в бедре, не смотря на сосущий под ложечкой голод, не смотря на так и не решённый вопрос «что теперь делать-то?». Впрочем, что делать прямо сейчас, он знал – был вечер, наступило время врачебного обхода и выполнения вечерних назначений.
Уилсон, которому тоже удалось хорошо отдохнуть, был ровен, терпелив и покладист: не стонал, не дёргался, старательно приподнялся, чтобы он мог подставить судно и сменить пелёнку и обошёлся без крови в выделениях.
- Нам нужны лекарства, - сказал Хаус, закончив. – Противогрибкового совсем не осталось, обезболивающие на исходе, а для твоей пневмонии теперь придётся подбирать средства, перекрывающие весь спектр возбудителя, потому что сделать анализ на чувствительность просто негде. Протеиновый коктейль мне тоже достать негде, а обычную пищу ты есть не сможешь. Мне придётся ехать в Бенито-Хуарес, в центр, связываться с Чейзом, просить пополнить счёт, придётся пустить в ход наши рецептурные бланки. С этим тоже могут возникнуть сложности. Я это не для того говорю, чтобы попугать тебя или пригрузить, просто ехать надо уже завтра утром. И это на весь день. И могут ещё, чёрт знает, какие обстоятельства возникнуть, поэтому если я снова задержусь, как вчера, я не хочу, чтобы ты нервничал и изводился. Я тебе всё оставлю: воду, ампулы, таблетки, могу шприцы заранее набрать. Если что, если я не стану отвечать на звонки, звони Дига. Он, конечно, скорее всего, будет на похоронах, да и поймёте вы друг друга с трудом, но он тебя узнает, и он знает, в каком ты положении... Давай, я сейчас твой телефон заряжу, чтобы не забыть.
Хаус говорил деловито, бесстрастно, отрывисто, и по его тону Уилсон понял, что его друг сильно нервничает. Ему самому отпускать Хауса и оставаться одному в номере категорически не хотелось, и он попробовал поискать выход:
- Может быть, можно сделать какие-то покупки через интернет или телефон? Есть тут служба доставки?
- Деньги они мне без Чейза всё равно не доставят. Медицина в Мексике, конечно, демократичная и даже на грани фола. Но не бесплатная. А кредитная карта у нас, ты сам понимаешь, такая, что лучше не рисковать. Так что банкомат в холле меня, пожалуй, не устроит. Я должен сделать звонок, а потом снять наличные.
Уилсон открыл рот, подыскивая новые возражения, но тут в дверь не то, чтобы постучали – скорее, потолкались чем-то большим и мягким – например, ягодицами.
- Помогите, - пропыхтел из-за двери знакомый голос. – Я, кажется, не справляюсь. Сеньор Экампанэ, вы там? Придержите дверь, пожалуйста.
Хаус поспешил открыть дверь, и Оливия вползла в комнату обтянутым джинсами задом вперёд, таща за собой упирающееся лёгкое инвалидное кресло, всё заваленное и обвешанное какими-то коробками. Её лицо при этом раскраснелось и взмокло от напряжения, волосы растрепались, и она сердито сдувала упорно прилипающую к влажной щеке длинную прядь.
- Переезжаете к нам? – пошутил Уилсон, при виде неё сразу воспрянувший духом и приосанившийся. Но девушка, оставив свою поклажу посреди комнаты, грустно покачала головой:
- Нет, сеньор Дайер, увы, не к вам, а от вас. Зашла попрощаться – утром мой самолёт, я даже на кремацию не успеваю.
- Куда же вы улетаете? – спросил Хаус.
- В Штаты. В Новый Орлеан. Там у меня сестра – на первое время обещала приютить. Мне здесь очень нравится, правда, но я должна работать сестрой или хотя бы манипулирующей сиделкой, чтобы не потерять квалификацию, а здесь больше негде. Дига написал мне рекомендательное письмо, очень лестное. Попробую там устроиться в больницу. Дига сам тоже скоро уедет. Просто он сейчас очень расстроен смертью доктора Кавардеса – они дружили, поэтому у него приступ инертности, так что пока он поработает в полиции, в экспертизе - у него там брат в чинах, но это не его, а больницу откроют не скоро, она сгорела почти дотла. Я думаю, он уедет в Канкун. Здесь жизнь многих была связана с клиникой, и они почти все будут вынуждены уехать. Ну, кто-то останется работать в парке, в заповеднике – видели долину кактусов? Там ураган повалил только пять стволов. Такое бывает ежегодно.
- Но почему же вы так скоропалительно уезжаете? – не сдержал досады отчаяния Уилсон.
Оливия виновато развела руками:
- Потому что сестра сама послезавтра временно уезжает в гости к родителям мужа, хотела на это время пустить квартирантов, а тут я, ей пришлось им отказать. А квартиру оставлять больше, чем на день, нельзя – там кошка, - она снова вздохнула с сожалением, но тут же приободрилась и кинулась к своим коробкам.
- Я мародёрствовала, - похвасталась она. – Как последний оккупант в жилом квартале. Это кресло я спёрла из приёмного – оно лёгкое, удобное, с электропитанием. Когда сеньору Дайеру станет получше, он сможет им пользоваться. Теперь смотрите сюда: здесь, в коробке, сумка - термос с кровью – хватит на пять переливаний. Первая, отрицательная – правильно? И два пакета с эритроцитарной массой. Здесь, в коробке антибиотики, противогрибковые. Здесь – обезболивающие, упаковка морфия – больше не достала, но есть пять пластырей и таблетки. Здесь физраствор, иглы, коннекторы, соединительные шланги, фиксаторы, двенадцать постоянных катетеров, пять мочевых. Здесь – протеиновая смесь, витамины, диагностикум на гемоглобин, вакуум-пробирки, чашки со средами – к сожалению, термостат мне было не утащить. Здесь губки – гемостатические и антисептические, ферментная повязка, эпителизирующая мазь, пара флаконов антисептика, салфетки, наклейки, пластырь. Так… Вот с этой коробочкой осторожнее – это микроскоп. Плохонький, без источника света, но… - она вдруг осеклась и, покосившись на Хауса, с тревогой спросила: - Что вы так смотрите, сеньор Экампанэ?
Хаус шагнул к ней, припадая на правую ногу, но, не опираясь на трость, взял мягко за плечи, притянул к себе и вдруг, наклонившись, крепко поцеловал в губы. Это было так необычно вообще, и, тем более, так необычно для Хауса, что, кажется, все присутствующие, включая его самого, на миг впали в ступор. И, когда он разрешился, Хаус отступил на шаг и потупился, Оливия тоже отступила на шаг, не зная, что сказать, а положение спас Уилсон, воскликнувший:
- С ума сойти! Как вы всё это дотащили. Не знаю даже, как вас благодарить.
Оливия чуть улыбнулась, кивком головы указав на Хауса:
- Сеньор Экампанэ знает. А вы можете взять пример, - и с вызовом наклонилась к нему.
Уилсон не стал её целовать, стесняясь своих изъеденных грибком губ. Он погладил её по щеке, и тогда она сама его поцеловала – куда-то в скулу, острую от болезни, а потом так же погладила по тёплому бархатистому облысевшему черепу, сказав просто и буднично, без стыда и кокетства:
- Я с первого дня влюбилась в ваши шоколадные глаза, сеньор Дайер. Жалко расставаться. Могло бы что-то выйти, если…
Она не договорила, но Уилсон слишком хорошо понял горечь этого «если». Он хотел что-то ответить, но у него перехватило горло и навернулись слёзы.
- Сейчас только шесть. Времени ещё много, - сказала Оливия, выпрямляясь и оборачиваясь к Хаусу. – Вам ведь, наверное, нужно сделать какие-то покупки, какие-то важные неотложные дела. До ночи вы успеете многое, и сможете не волноваться, пока я здесь. Моя машина припаркована у входа. Вот ключи. Ход у неё хороший, управление автоматическое – за полтора часа вы точно доберётесь до центра, может, даже за час. Там всё работает до девяти – банки, почтамт, магазины. Если вам нужны деньги прямо сейчас, я могу одолжить, переведёте мне позднее.
- У меня есть деньги, - сипловато ответил Хаус. – Спасибо вам, - и подставил ладонь под ключ.