В новую, для себя, должность писаря в штабе батальона Иван вписался без особого труда. Парнем он был смышлёный, и по два раза повторять ему не требовалось. Единственное во что он сразу не въехал, так это субординация, которая в штабе была несколько иной.
Если на территории части и в любом её месте ты обязан приветствовать каждого офицера, отдавая ему честь, да ещё и вставать, когда сидишь, то здесь подобное можно было и не делать, собственно этого никто и не требовал. А поднимались в штабе лишь, когда заходили командир батальона, начальник штаба или замполит и то, если они появлялись непосредственно перед тобой.
Неожиданным для него было и то, что некоторые офицеры-отпускники приносили ему презенты: шоколадки, лимонад, а то и бутылочку пива. Они подмигивали, молча открывали ящик его стола и быстро отправляли туда принесённое, и только затем, оглянувшись по сторонам, негромко просили побыстрее оформить им документы.
Поначалу Ивана это напрягало и смущало, и он не знал, как себя вести, но быстро справился и с этим - стал понимающе кивать, улыбаться и благодарить, однако добавлял:
- Я постараюсь, в этом можете не сомневаться, но, вы же понимаете - не всё зависит от меня.
И старался, так что и офицеры были довольны, и он в шоколаде. Иногда делился презентами с Хамзой и Веней Рябошерстом, своими друзьями. Перепадало и членам его экипажа – водителю Матущенко, прибывшему из учебки и новому заражающему Валькову, полностью соответствующему своей фамилии – рослому и слегка заторможенному хлопцу, но послушному и бесхитростному, по крайней мере, внешне.
А что касается официального статуса Ивана, то он пока не изменился. Змеенко продолжал числиться в роте на должности наводчика, а обязанности писаря «временно исполнял». Однако на занятия практически не ходил, только иногда на политзанятия, да на стрельбы, если таковые ротой проводились. Но, отстрелявшись, напоминал капитану Яковлеву или тому, кто его замещал, что ему надо в штаб, и сразу же уходил.
В общем, жизнь его кардинально изменилась, и он тихо радовался такому положению. А ещё добавляли тепла в его душу и воспоминания о немке. В сознании Ивана почти всё время оставалась точка, которая помнила всё. И, стоило ему хотя бы чуток приблизиться к ней, как эта точка включалась и преподносила ему различные эпизоды их встреч. И были они, порой, такими яркими и насыщенными: ощущениями, запахами, цветом - точно всё это произошло только вчера.
В такие минуты, лицо Ивана светлело, а взгляд, остановившись, уходил внутрь, и всплывшие воспоминания становились ярче, а детали подробнее, что ещё больше радовало и заводило его.
Но время шло, и надо было на что-то решаться, и он, наконец, определился - рвануть к Монике во время кино в субботу. Однако, сначала надо было подстраховаться, что он и сделал, сказал дежурному по роте, что после ужина пойдет в штаб:
- Одному отпускнику надо документы доделать, так что я в штабе буду, а потом, если время позволит, хочу к земляку в батальон связи сходить, - сказал Иван чётко и бескомпромиссно, хотя самого слегка и знобило от предстоящего забега и неизвестности финала. - Так что, если кто будет спрашивать, скажешь, - добавил он и, развернувшись, быстро ушёл.
Иван решил ехать на велосипеде, только к нему надо было еще добраться. С парка боевых машин сделать подобное было проще, но что сказать дежурному на контрольно-пропускном пункте? Поэтому, так и не найдя предлога для отмазки на КПП, он двинулся другой дорогой - мимо овощехранилища, свинарника и дальше через поле, поросшее травой и кустарником.
Велосипед он нашёл, но не сразу, решил даже, что его утащили, но всё же разглядел в траве, которая успела и прорости сквозь велик. Быстренько вытащил, убрал растительность, застрявшую в спицах, выкатил на дорогу и, вскочив на сидение, резко взял с места и помчался в сторону, где по горизонту темнела полоска с редкими огнями.
До деревни доехал быстро, осмотревшись, бросил велосипед в кустах и, пригибаясь, перебежками и с оглядками двинулся вдоль забора к темнеющему сараю.
Преодолев половину расстояния, Иван остановился. Ему стало страшно, и было такое ощущение, что впереди, в темноте, кто-то поджидает его.
Он присел и стал вглядываться в темнеющие впереди насаждения и постройки. Но, немного успокоившись, и не увидев там ничего подозрительного, двинулся дальше.
На чердак забрался с осторожностью, осмотрелся. Колготки были на месте, и он перевязал их на другую сторону, как и предлагала Моника. Выглянул во двор и осмотрел дом, пытаясь заглянуть и в светящиеся окна, но ничего, кроме цветных занавесок там не увидел и, присев в угол чердака, стал ждать.
Время шло, но Моника не появлялась. Иван еще несколько раз выглядывал во двор, но там было тихо и пусто. Прошло драгоценных для Ивана полчаса, и он стал уже подумывать о том, а не убраться ли восвояси, как послышался шорох, лестница шевельнулась и показалась голова немки.
Иван подбежал, присел, подхватил её. И не отпуская, приподнял и прижал к себе, да ещё с такой нежностью и любовью, что даже глаза увлажнились.
Подержал, наслаждаясь её запахом и теплом, и лишь затем отпустил, улыбнулся и поцеловал в губы. Он вдруг осознал, что ради таких минут и стоит жить и рисковать, и не только благополучием, но и чем угодно.
А Моника тихо смеялась и тоже радовалась, и не скрывала своих чувств. Она сама несколько раз поцеловала его, при этом тихонько, как мышка что-то нашептывала по-немецки, а он слушал всё это, как сладкую музыку. И хотя его тоже переполняли восторг и радость, но он всё же сдерживал себя.
А затем они молча отошли в темный угол и стоя занялись любовью, при этом старались доставить друг другу как можно больше удовольствия, не заботясь о том, что можно, а чего нельзя.
Всё происходило спонтанно, по обоюдному и негласному согласию, которое выверялось лишь желанием одного или другого и без рассуждения правильно ли это, красиво ли…
Они наслаждались друг другом, используя всевозможные способы. Но, в тоже время, кроме физических действий во всём, что они делали, было много и душевного тепла, которое переполняло их. И подобное было чем-то новым не совсем осознаваемым, но очень приятным не только для тела, но и для разума и души, и называлось это - любовью.
А еще Иван вдруг почувствовал и осознал, что делают они всё это в последний раз. Почему подобное пришло к нему, объяснить он не мог. Но те откровения в физической близости, что делали они и то, как осуществляли, говорило ещё и о том, что такого больше не будет, а сегодня и сейчас - это финал.
И предчувствие не обмануло его…
А случилось то, что Моника, наконец, твёрдо решила перебраться с сыном в Западную Германию. Сначала это была просто игра, такая милая забава, «а что если рвануть туда?» Просто разговор на эту тему и, как бы отстранённый от себя и реальности.
Но когда муж всё дольше стал задерживаться в гаштете и всё реже удовлетворял её в кровати, а затем появился и русский, с которым Моника узнала и прочувствовала всю прелесть духовной и физической близости, то и отношение к жизни, несмотря на всю её немецкую прагматичность, тоже изменилось. Вот тогда и стала она всё чаще задавать себе вопрос, а что если уехать и начать новую жизнь?
Подогревала её желания и старшая сестра, жившая с отцом в Западной Германии, с которой она и вела эти беседы-игры – «а что, если…?»
Когда родители развелись и отец, взяв старшую дочь, уехал с ней на Запад, а младшая осталась здесь с матерью, то долгое время сестры не виделись. Но вот в последние годы всё изменилось.
Старшая сестра, Анна, стала приезжать в Западный Берлин, а затем проходила и в Восточную его часть – по делам и по работе, а то и просто так, где они и встречались с Моникой, а ещё звонила, писала письма.
Не забывал младшую дочь и отец - передавал подарки, звал к себе. И Моника один раз съездила к нему, когда ещё можно было это сделать. Однако в последние годы всё изменилось, и подобное было практически невозможно. Но когда появилось желание уехать, созрел и план.
А основой его было то, что сестры, с разницей в возрасте два года, были очень похожи, а их сыновья - почти одногодки. Вот они и придумали, как провернуть эту операцию. Об этом желании уехать, немка и сказала Ивану, когда они удовлетворённые, лежали на одеяле и шепотом разговаривали. Только конкретно, когда и как она будет подобное проделывать, говорить не стала, лишь сказала:
- Мы с сестрой придумали, как сделать это и, полагаю, что у нас получится.
- А если повяжут? – спросил Иван. - Я слышал, что там на границе шмонают будь здоров.
И хотя Моника не поняла, что означают слова «повяжут и шмонают», однако суть вопроса уловила.
- Не получится, значит, посадят, - спокойно сказала она и добавила, - а может, и пожалеют.
Помолчала и, как-то робко, отведя взгляд в сторону, усмехнулась и, наклоняясь, как можно ближе к уху Ивана, сказала:
– Похоже, что я беременна, не помогла и спиралька, что у меня там…, а если это так, то, может и пожалеют, не посадят, хотя риск большой.
А Иван, услышав о беременности, почувствовал вдруг, как кровь подошла к лицу, и залило его горячим теплом. Он ждал дальнейшего пояснения, но Моника молчала, и тогда, пересилив себя, он спросил:
- Так это мы с тобой постарались или …? – он недоговорил, но она поняла и быстро сказала:
- Я еще точно не знаю о беременности, может это только задержка. А с кем постарались, скорее всего с тобой. Ты столько в меня влил своего добра, что на сотню женщин хватит, - сказала Моника и засмеялась, прикрывая рот ладошкой.
- А хочешь, я посмотрю, что у тебя там? У меня это иногда получается, особенно, после того, как в нашу копну, помнишь, ударила молния, а её странная энергия прошла и по нам. Вот после этого мой организм иногда выдаёт какие-то непонятные сигналы, а то и видения. Случается, и такое, что я смотрю на человека и вижу его, как бы насквозь. А еще иногда и знаю, что будет с его организмом, да и с ним тоже.
Возможно, мне всё это только кажется, что я вижу, как рентген, и будущее, это ведь никак не проверишь, но вот происходит со мной такое. Я никому об этом не говорил, тебе первой, думал, пройдет, но пока не проходит. Вот мы сейчас и посмотрим, что у тебя там, - сказал Иван и усмехнулся.
Затем присел, обхватив её за бедра, и прижался лбом к животу Моники. Закрыл глаза и затих, вслушиваясь и всматриваясь в себя и ещё непонятно во что? Потом поднялся, улыбнулся и сказал:
- Видел твою дочь, сначала как шар внутри тебя, а затем и как реальную девочку, абсолютно голенькую и возрастом лет двух - трёх.
Он помолчал и, наклонившись к Монике, тихо сказал:
- Она на меня похожа, - и твёрдо добавил. - Однозначно!
Моника тихо засмеялась и сказала:
- Ещё ничего нет, а ты уже увидел и всё определил. Но если действительно всё так, то в общем – это и неплохо. Ты парень симпатичный, пусть будет и на тебя похожей, я не возражаю.
Они разговаривали шепотом, тихо смеялись и радовались, доверительно посвящая друг друга в самое потаённое, что было на этот момент в их жизни. Рассказывали и знали, что это останется здесь и только с ними и не станет больше ничьей тайной.
Моника говорила с акцентом, иногда смешно переставляя слова или предавая им несколько другое значение, чем надо бы, а Иван слушал и улыбался, а то и тихо смеялся, но опять же больше про себя. А ещё он не смотрел на часы, просто забыл о них, время сейчас не имело для него никакого значения. Они знали, что больше никогда не увидятся и что это их последние минуты.
А когда они обнялись и тихо и отрешенно стояли у края чердака, где-то там, на краю сознания и здравого смысла, трепетным теплом обозначилась и надежда, что и в будущем, такое же провидение или стечение обстоятельств, как это уже случилось с ними, может повториться и они вновь смогут найти друг друга.
Пусть подобное будет и не в этой жизни, а в какой-то другой, неведомой, далёкой и загадочной, но и эта надежда призрачная и эфемерная, на миг согрела им души.
Но вот Моника вздрогнула, точно проснулась, чуток отстранилась от Ивана и сказала:
-Да, чуть не забыла, я ведь была в Магдебурге и нашла дом бывшего твоего знакомого, пленного немца, о котором ты рассказывал.
- Это знакомый матери, она его когда-то лечила.
-Ну, неважно, ты просил - и я нашла. Так вот, по этому адресу он не живёт. А встретилась я там с его тётей, и она рассказала, что Альфред после возвращения из плена некоторое время жил здесь. Но потом уехал в Берлин, а оттуда и в Западную Германию, где занимается наукой, связанной, вроде как с военными кораблями, а живёт в Бремене или Бременхаузе, она толком не знает, а может говорить не захотела. Вот такие дела.
А вот здесь я записала адрес моего отца, ну так, на всякий случай, - и Моника достала свёрнутую в трубочку записку, воткнутую в расщелину между досками и подала Ивану. - Может, когда-нибудь, ты всё же сможешь выбраться туда.
- Ну, это вряд ли, - сказал Иван с грустью, но, подумал и добавил. - Хотя, как у нас говорят, чем чёрт не шутит. Ну, а у тебя, действительно, скоро всё изменится и это я тоже видел. Может, и бывшего пленного Альфреда там встретишь, тогда и скажешь ему, что о нем помнят в России.
Моника кивнула, сказала: «Хорошо», сунула Ивану в карман бумажку с адресом и отошла в сторонку, давая понять, что пора расходиться. И они обнялись и замерли на миг в прощальном поцелуе, который мало возбуждал, но всё равно был приятен.
А перед тем, как спуститься по лестнице, Иван вспомнил о находке на развалинах в Славковском лесу, достал монетку и, объяснив, где и как нашёл её, подал Монике:
- Возьми на память, красивая штучка, я её хорошенько потёр, видишь, как светится и это в темноте. Здесь и дырочка есть, можно медальончик сделать, - он примолк и тихо добавил. - Если будет девочка, то ей и подаришь, и будет память обо мне.
Моника удивлённо глянула на Ивана, затем легонько прижалась, потёрлась щекой о его плечо, и старательно подбирая слова, сказала:
- Спасибо, это будет хорошая память, я сделаю ей медальончик.
Они ещё раз обнялись, затем Иван спустился с чердака и выбрался за огороды.
В казарму прибыл, когда рота уже строилась на вечернюю поверку. Спокойно стал в строй, а услышав свою фамилию, тихо сказал: «Я», и почувствовал вдруг, как запершило в горле, а глаза увлажнились, и он незаметно провёл по ним ладонью. Только сейчас он в полной мере и осознал, что больше никогда не увидит свою, ставшую родной, немку.
…А Моника перебралась на Запад через три недели после их последней встречи. Поднялась на борт круизного лайнера по паспорту сестры и уплыла в ФРГ.
Но, чтобы подобное произошло, Анна заранее приобрела билеты для себя и сына на круиз по Балтике, где последним пунктом, куда заходил корабль и был город-порт в Восточной Германии – Висмар.
Здесь хорошо сохранились некоторые исторические памятники немецкого средневековья, посмотреть на которые и завозили иногда туристов круизных маршрутов по Балтике.
Были и другие варианты проделать подобное, но прикинув всё за и против и хорошенько изучив маршруты и расписания, сестры остановились всё же на этом, с заходом в Висмар. Городок небольшой, тихий, а главное, отсюда корабль прямиком уплывал в Западную Германию.
Перед этим Моника взяла отпуск на неделю, сказала, что съездит к матери, а затем и в Берлин, на встречу с сестрой. Из вещей прихватила документы и самое необходимое для себя и сына, что и уместилось в одну сумку.
Но из дома она поехала не к матери, а прямиком на Балтику. Поселилась в маленькой гостинице в Висмаре и стала ждать прихода корабля.
А встретившись с Анной, они обговорили все детали, но кое-что и отрепетировали, как вести себя с пограничниками у трапа и что им отвечать, если будут спрашивать.
В этот день Анна с сыном несколько раз выходила в город, потом возвращалась. Переправили и вещи Моники на корабль.
А ближе к вечеру, в шумной толпе, чтобы быть мене заметными, Анна с сыном поднялись на корабль. Через некоторое время их документы вынесла с лайнера и передала Монике её тетя - сестра отца, которая специально для этого тоже участвовала в круизе.
А ещё у тёти Луизы была отдельная каюта, которую часто и демонстративно посещали Анна и сын и это видели стюарды на корабле. Вот у тёти и должна была находиться Моника с сыном после прибытия на корабль, «примелькавшись уже здесь» и, тем самым, не вызывая вопросов у обслуги.
При этом Моника была одета так же, как и её сестра – в белый плащ, а на шее такого же цвета косынка, и сумочки у них были одинаковые. Соответственно, и её сын, был одет, как и сын Анны.
И вот когда стало темнеть они втроём: тетя и Моника с сыном, болтая и смеясь, и подошли к трапу, чтобы подняться на корабль.
И хотя Монику трясло, внешне она была спокойна: говорила, смеялась, подала документы, продолжая разговаривать с тетей Луизой. Пограничники, посмотрев на неё, сына и на документы и пропустили. А через несколько минут они были уже в каюте тёти.
Час тревожного ожидания, и вот они услышали, как заработала лебедка, убирающая трап. Были подняты и швартовые канаты, и корабль медленно отошел от причала, и вся компания, участвовавшая в операции, облегчённо вздохнула.
…А к полудню следующего дня Моника с сыном были уже в Гамбурге, где их встретил отец Моники и пограничники, но уже западные, которые и переправили мать и сына в миграционную службу, откуда и началась их легализация в новой для них Германии, только теперь Западной.
Что немка уехала, и её больше здесь нет, Иван почувствовал сразу. Он проснулся среди ночи, и на душе его было тревожно. «С чего бы это?», - подумал он, и вот тут и пришла мысль, что Моника уехала.
И хотя он не ведал, когда, куда и как она это проделала, однако точно знал, что в уютной деревушке, за полем и за рощицей, в островерхом доме с верандой наверху её больше нет.
Но, ни удовлетворения, что у неё всё получилось, ни сожаления, что он больше никогда её не увидит, у него не было, а была лишь пустота и тоска – нудная, липкая и противная.
Он снова провалился в сон и лишь команда дневального, громко выкрикнувшего «Подъём!», возвратила Ивана в реальность. А с ней вернулась и тоска, которая потом, если и уходила, то ненадолго. Чуток отступив, она снова возвращалась, превращаясь в болезненную безысходность, выход из которой был один - бежать…
Это ещё одна глава из романа: "Сувенир для фрау Моники и побег за любовью". Роман опубликован на ЛИТРЕС