Перевод 1-й части романа Фанни Берни Камилла

=============
Фанни Берни
=============
К А М И Л Л А
=============
роман
=============

СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ 1
Глава 1. Семейство
Глава 2. Невинные забавы
Глава 3. Последствия
Глава 4. Обучение взрослого джентльмена
Глава 5. Обучение юного джентльмена
Глава 6. Обучение юной леди
Глава 7. Непосильная роль


ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Фанни Берни (Фрэнсис д'Эрбле) - аристократка, жена аристократа, роялистка, во время Великой Французской революции оказалась заперта в каком-то французском захолустье без возможности выезда; обнаружился рак груди; пережила ампутацию без обезболивающего; описала это и многое другое в дневниках, которые считаются ещё более ценными чем её романы; русские её почти не знают, для английской литературы она - классик.

Портрет Фанни Берни можно видеть вверху данной страницы.

В.Ф., август 2022г

 
Королеве

ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО,
доброта внушает доверие, избавляет от страха перед величием и пробуждает привязанность; представление моего маленького труда Вашему Величеству должно непременно, хотя и со всем смирением, состояться; и хотя публичное проявление преданности со стороны безвестного автора выдает, может быть, излишнее честолюбие с его стороны, я полагаю, что оно все же является простительным — и, уж несомненно, вполне естественным.
У тех, кому Ваше Величество известны только по титулу, может вызвать удивление, что сцены, характеры и происшествия столь заурядной человеческой жизни могут быть представлены в столь высоком присутствии; но обитатель уединенного сельского дома, получивший милостивое разрешение сложить к ногам Вашего Величества свой смиренный труд, хранит воспоминания, которые будут жить в его душе, «доколе память жива» —  о благожелательности, не сдерживаемой условностями, неизменного готовой благотворить как бы то ни было и кому бы то ни было. Автор краснеет от выводов, которые, по-видимому, могут сделать касательно придания им излишней важности произведению жанра столь легкого, как художественный роман, но если бы надежды автора, его искания, какими бы ошибочными они ни оказались в конце концов, не простирались дальше планов доставить одно лишь праздное развлечение, разве осмелился бы он искать своему труду такого покровительства?
   С глубочайшей благодарностью и искренним уважением
   Вашего Величества
   самый покорный, самый облагодетельствованный
   и самый пылкий слуга,
   Ф. д’Арбле.
   Букхэм, 28 июня 1796 г.
#
ЧАСТЬ 1

     При всей сложности и запутанности человеческих судеб, они представляют для писателя не столь серьезную трудность, как состояния и изменения человеческого сердца. Напрасно Фортуна развевает свое переменчивое знамя, пытаясь попеременно то обнадежить нас благостью небес, то ужаснуть предчувствиями неотвратимого ужаса; ее самые стремительные превратности, ее самые дикие причуды слабее, бледнее и проще куда более диких причуд человеческого сердца; этого удивительного сочетания всевозможных противоречий, в котором постоянно только одно — извращенность духа, неуклонно стремящегося к тому, что он сам же и отрицает. Его качества неопределимы, его источники непостижимы, его слабости непростительны. Мы не только не можем судить ближних, мы не можем, на самом деле, даже доверять самим себе. Мы теряем, прежде чем научаемся ценить, мы должны перерождаться, прежде чем научаемся осмысливать события. Способности сердца превосходят все мыслимые ожидания, а его слабости заключают в себе самые невозможные нелепости. Сердце живо настолько, насколько непредсказуемо — но вот оно перестает биться — и пустота, которую оно оставляет, так же непостижима!… Кто сможет изобразить такой странный предмет в одном, пусть даже очень обширном очерке? Правдиво, хотя и поневоле размыто, обрисовать хотя бы некоторые из его свойств — вот единственное, на что способно перо писателя, которое в силах исследовать человеческую природу, но, увы, бессильно воссоздавать человеческую личность.
   
#
Глава 1
Семейство
     Как бы ни привлекал отдых и покой людей зрелых, переживших болезни, труды и испытания, для людей юных и предприимчивых привлекательны только опасности, трудности и препятствия. Опасности кажутся им предвестием успехов, трудности — поводом проявить себя, а препятствия — верным путем к заслуженной славе. К голосу житейской мудрости, превыше всего ставящему радости разумной и спокойной жизни, они глухи. Только получив собственный горький опыт, разочаровавшись и раскаявшись, начинают они  прислушиваться к подсказкам этого голоса.
     Камилле Тайролд выпало счастье родиться в прекрасной семье. Природа одарила ее с некоторой, пожалуй,  даже излишней щедростью; Фортуна проявила большую мудрость, уделив жребий равно далекий и от бедности, и от богатства. Проживало семейство Тайролдов в уютном пасторском доме Этерингтон, в графстве Хэмпшир, посреди прекрасного Нью-Фореста, славящегося разнообразием ландшафтов. Её отец, младший потомок рода Тайролдов, был настоятелем церковного прихода. Доходы его, хотя и не слишком большие, позволяли их обладателю вполне удовлетворять свои скромные и разумные желания; одаривать достойную жену тем, в чем не отказывала ей её собственная сдержанность; и воспитывать при этом славное потомство, сына и трех дочерей, с той широтой и благопристойностью, которая твердо уповает на улучшения в будущем, не особо отказывая себе в чем-либо в настоящем.
     Добротой сердца и чистотой благочестия муж и жена Тайролды, образцовая супружеская пара, чрезвычайно подходили друг другу, хотя в характерах супругов усматривалось некоторое различие, которое в иных случаях оборачивалось контрастом. Мистер Тайролд, человек некатегоричный, с сочувствием взирал на любые человеческие слабости, кроме своих собственных, и никогда не бывал к окружающим столь же строг, как к себе самому. Однако мягкость и сочуствие к людям иногда ослабляли его принципиальность; излишняя снисходительность порой  размывала трезвость суждений. Супруга же его обладала твердостью духа, которую ничто не могло поколебать: любые бедствия заставали её всегда во всеоружии; и даже благоденствие было бессильно усыпить ее бдительность. Возвышенный характер мужа был её гордостью и источником ее счастья. Однако, к сожалению, ощущение его высоких достоинств порой слишком влияло на её мнение о других людях; провоцировало её на сравнения, которые редко оказывались лестными и нередко оказывались вредными. Таково, даже в самых лучших её проявлениях, несовершенство нашей человеческой природы, что даже благородные принципы способны порой уводить нас к заблуждениям, заставляя тщеславно претендовать на несуществующее совершенство. В семье Тайролдов, однако, различие характеров не уничтожало взаимной привязанности супругов, этого магнетическую центра супружеского счастья. Мистер Тайролд благоговел перед женой, смягчая её слишком прямолинейную принципиальность, она укрепляла в горячо обожаемом муже его чересчур податливую человечность.
     Таким образом, во взаимном заслуженном счастье и многообещающих родительских трудах прошел первый десяток лет супружеской жизни этой прекрасной и благословенной пары. Затем случилось событие, чрезвычайно интересное как само по себе так и по своим последствиям. Этим событием стало получение письма от старшего брата мистера Тайролда, приславшего семейству извещение о том, что он намеревается переселиться в Хэмпшир.
     Сэр Хью Тайролд, старший брат мистера Тайролда, баронет, всю свою жизнь прожил в наследственном поместье в Йоркшире. Брат был заметно старше мистера Тайролда, и после женитьбы мистера Тайролда ни разу с ним не виделся; религиозные обязанности, благоразумие и домашние дела удерживали мистера Тайролда в его приходе; страсть к полевым видам спорта с таким же постоянством удерживала его брата в его поместье.
     Письмо баронета начиналось с любезных расспросов о благополучии мистера Тайролда и его семьи, продолжалось описанием состояния его собственных дел, кратко осведомляло о том, что в последние годы он, к несчастью, заметно подрастерял здоровье и, что теперь, не зная толком, как ему дальше жить, он подумывает сменить место обитания и переселиться поближе к родственникам.
     Баронет сообщал, что, по дошедшим до него слухам, поместье Клеве, расположенное, как он слышал, неподалеку от Этерингтона, как раз в данное время выставлено прежними хозяевами на продажу; в письме он просил брата немедленно совершить покупку поместья от его лица; а также просил его заранее расположить миссис Тайролд, женщину, как он предполагал, большой учености, благожелательно принять общество неотесанного деревенского сквайра, который за всю свою долгую жизнь не проспрягал ни единого латинского глагола.
     Сэр Хью также просил мистера Тайролда обустроить в поместье приличные покои как для их общей племянницы, Индианы Линмер, которую он намеревался привезти с собой, так и для общего племянника Клермона, который должен был приехать погостить на следующие каникулы; а также не забыть при этом о миссис Маргланд, воспитательнице Индианы, самой требовательной по части удобств среди всех.
     Мистер Тайролд, чрезвычайно обрадованный неожиданным возобновлением братских отношений, в ответном письме выразил брату свою самую сердечную радость и немедленно приступил к выполнению его поручения. В течение нескольких месяцев был куплен, обставлен и подготовлен к приему новых жильцов великолепный особняк с обширной прогулочной площадкой, расположенный всего в четырех милях от дома самого священника в Этерингтоне. Баронет, которому не терпелось вступить во владение новыми землями, вскоре прибыл с племянницей Индианой и домочадцами и был встречен у ворот клевского парка мистером Тайролдом и всей его семьей.
     Сэр Хью Тайролд унаследовал от своих предков весьма неплохое состояние в 5000 фунтов в год и пользовался им всю жизнь с большой щедростью не только лично для себя, но и для всех без исключения окружающих, поскольку, казалось, считал, что окружающие имеют на обеспеченную жизнь никак не меньшее право, чем он сам, причем право это естественно проистекает из соображений общей справедливости, а не должно предоставляться в качестве его личного благодеяния. Нрав у сэра Хью был милый и непосредственный; каждое побуждение его сердца открывалось всем и каждому с детской безыскусственностью. Но вот качества его ума, к сожалению, не могли идти в сравнение с добротой его сердца, так как не были развиты в ранние годы жизни соответствующими упражнениями; и это сделало его в поздний период жизни человеком несколько излишне самонадеянным.
     Недостаток навыков, необходимых для спокойного образа жизни, обернулся для сэра Хью, когда миновала его молодость, настоящим бедствием. Здоровье стало его подводить из-за последствий раны в боку, полученной в юности при падении с лошади; от физических упражнений и активных развлечений пришлось на склоне лет отказаться; а так как до той поры они занимали почти все его время, за исключением той части, которую он посвящал гостеприимству и добрососедским услугам, которые также стали теперь ему не по силам, то он сразу же оказался лишенным в жизни каких бы то ни было занятий и каких бы то ни было удовольствий. И ему не приходило в голову никакого плана, как можно утешить себя в подобных несчастьях, пока он случайно не прочитал в газетах, что поместье Клеве выставлено на продажу.
     Сопровождавшая сэра Хью племянница Индиана, изумительно красивая девочка, была дочерью его покойной сестры, оставшейся вместе с братом Клермоном после смерти обоих родителей на его попечении, с небольшим доходом 200 фунтов в год у него и суммой в 1000 фунтов у неё.
     Встреча стала источником искреннего удовольствия для мистера Тайролда; а в юной части его семьи произвела ту горячую радость, которую счастливые предрассудки юности так естественно связывают с первым знакомством с близкими родственниками. Миссис Тайролд приняла сэра Хью с добросердечием, подобающим брату ее мужа; муж же поднялся в ее глазах даже несколько выше, чем ранее, благодаря сравнению с бьющими в глаза недостатками баронета; при этом миссис Тайролд отнюдь не осталась равнодушна к улучшению перспектив на будущее для своих детей, которое казалось очень вероятным последствием переселения сэра Хью.
     Сам же сэр Хью, несмотря на то, что самые лучшие стороны его натуры мгновенно оживились при виде стольких претендентов на его будущие благодеяния, оказался единственным удрученным человеком среди всех.
     Хотя он был слишком добр по натуре, чтобы кому-то завидовать, картины семейного счастья брата породили в нем чувства жестокого раскаяния; он горько сожалел, что не женился в том же возрасте, что не имеет сейчас такой же прекрасной семьи, и сетовал на несчастные привилегии своего старшинства, которые, принеся ему в первой молодости все, чего он только мог пожелать, закрыли от него малейшее предвидение того, что в поздние годы он будет нуждаться в совсем иных утешениях.
     Постепенно, однако, радость, царившая вокруг него, нашла неизбежный отклик в его груди, он ощущал, что его чрезвычайно живит столь любезный прием; хотя со всей честностью признавался, что, если бы не растерянность и не полное недоумение, как же ему дальше жить и что делать, у него никогда не возникло бы мысли предпринять столь решительное переселение.
     — Но тот факт, — воскликнул он, — что я в юности не позаботился приобрести совершенно никаких навыков к спокойным занятиям, поставил меня теперь в совершенно безвыходную ситуацию!
     К детям брата он отнесся с большой нежностью и был поражен красотой трех своих племянниц, особенно очарованием Камиллы, второй дочери мистера Тайролда.
     — И хотя, — заметил  он, — она, пожалуй, не так красива, как ее младшая сестра Евгения, и не намного красивее старшей, Лавинии; причем ни одна из трех и вполовину не такая красавица, как моя маленькая Индиана; однако есть в ней что-то такое, что меня покоряет; пожалуй, в её живых губках кроется нечто, что очаровывает меня; кажется, будто она посмеивается надо мной, чего не может быть ни в коем случае; ибо я полагаю, что пока, по крайней мере, она вряд ли поднаторела в книгах и познаниях больше своего дяди. А это достаточно мало, видит Бог, потому что я совершенно не учился в надлежащее время; о чем теперь, когда пришел к благоразумию, весьма сожалею.
     Затем, адресуясь к сыну мистера Тайролда, Лайонелу, он призвал его прилежно учиться в его юные годы, рассказав подобающие истории о трудолюбии и заслугах своего отца, предоставленного самому себе в том же возрасте, что и он, но не проявившему того легкомыслия, "которое привело меня теперь к тому" — продолжал он — “что я стал тем вопиющим невеждой, каким вы меня видите; этого бы не случилось, если бы моим добрым предкам было угодно более серьезно относиться к моему образованию. “
     Юный Лайонел, бросив смешливый взгляд на Камиллу, пожелал узнать, что его дядя подразумевает под более серьезным отношением к образованию.
     — Что я подразумеваю, мой дорогой?.. Разумные воспитательные меры, естественно; ведь учение, как все вокруг уверяют, по настоящему может быть внушено только розгой; это, по крайней мере, дало бы мне те же шансы, что у других.
     — А скажите на милость, дядя, — воскликнул Лайонел, поджимая губы, чтобы скрыть смех, — вам всегда так нравилась мысль о розгах?
     — О, нет, мой дорогой, на это я не могу претендовать; в твоем возрасте у меня было не больше вкуса к подобным вещам, чем у тебя; но всему свое время. Однако же, хотя не лишне упомянуть вам о розгах в качестве предупреждения, вполне возможно, что с вами можно обойтись и без них; ибо, судя по тому, что говорят все вокруг, нынешняя молодежь значительно способнее к знаниям и наукам, чем молодежь моего времени.
     Затем он добавил, что должен по-дружески предупредить Лайонела быть настороже, поскольку его двоюродный брат Клермон Линмер, который в наступающее Рождество прибудет домой из Итона на каникулы, представляет собой истинное зерцало учености; ведь он, его дядя, своевременно дал указания, чтобы Клермон занимался днем и ночью, делая перерывы исключительно на сон и еду.
     — Потому что, — продолжал он, — доказав, что я ничего не смог достичь в своем собственном случае, я получил больше прав вмешиваться в дела других. И Клермон будет со временем благодарен мне, когда наконец покончит со своей учебой. Хотелось бы мне думать, мой дорогой мальчик, что ты тоже видишь всё это в подобающем свете; хотя, признаюсь, вряд ли можно ожидать этого от тебя в твоем возрасте.
     Итак, новый дом был тщательно осмотрен; прекрасная Индиана вступила во владение отведенными ей покоями; мисс Маргланд была удовлетворена вниманием, которое ей уделили; и сэр Хью был рад обнаружить в доме подходящую комнату для своего племянника Клермона - комнату, в которой не было никакого окна, кроме мансардного, выходившего в небо, что, по его словам, должно было способствовать усердным занятиям Клермона, не позволяя ему прерывать их ради разевания рта и глазения по сторонам. И когда наступила пора ночного отдыха, сэр Хью встретил её с приятной надеждой на завтрашнее приободрение своего духа.
     Пробуждение, однако, снова напомнило ему об изменившихся обстоятельствах; депрессия вернулась вместе с ощущением плохого самочувствия; и более счастливая судьба брата, получившего не столь счастливый жребий при рождении, снова дала ему повод к сожалениям о собственной бестолковости.
     Чтобы в какой-то мере поправить дело, он решил образовать некое подобие семейства и в собственном своем доме: и потому обратился к родителям Камиллы, чья юная беззаботная живость столь привлекла его, с предложением позволить ей переехать немного пожить с ним и с Индианой в его поместье Клеве.
     — Ведь с такой славной малышкой, — пояснил он, — мы уж точно не заскучаем!
     Миссис Тайролд не слишком благоприятно отнеслась к идее передачи своего бесценного сокровища туда, где его ценность была оценена все же явно недостаточно. Камилла была заветной тайной надеждой своей строгой матери, чье беспристрастное правосудие казалось бы, не позволяло ей иметь любимцев. Да и сама безмятежная юная девица вряд ли нуждалась в том, чтобы её как-то выделяли среди окружающих. Приливы детского веселья без помех изливались из ее сердца, а прозрачность тонкой кожи поминутно позволяла видеть любую перемену чувств. Каждый взгляд сопровождался улыбкой, каждый шаг — прыжком, каждая мысль — надеждой, каждое чувство — радостью; и раннее развитие её юного ума совершалось в самой благоприятной обстановке. О блаженное состояние невинности, чистоты и восторга, почему ты проходишь так быстро? почему твое счастье познается нами лишь когда оно уже миновало?
     Мистер Тайролд, тайные надежды которого были связаны с той же честолюбивой целью, рассматривал предложение брата в более выгодном свете, исходя из любви, которую он питал к нему. Казалось несомненным, что смена места жительства обеспечит Камилле в будущем большое состояние; что воспитательница, которой доверили Индиану, вполне сможет позаботиться и об их милой девочке; что, хотя и лишенная ежечасных полезных назиданий, Камилла все равно останется в пределах досягаемости и надзора своей строгой матери, во власти которой он оставлял безусловное право беспрепятственно вернуть Камиллу в семью, как только для этого появится какой бы то ни было повод. Ведь доходы их семейства так невелики, что если его жизнь, к несчастью, слишком рано прервется, он не успеет накопить достаточного богатства для обеспечения их достойного будущего. И поскольку даже на столь неопровержимый аргумент миссис Тайролд всё-таки упорно промолчала, он попросил ее также учесть, что, какими бы убедительными ни казались преимущества интеллектуального воспитания, никакие родительские ожидания не оправдаются, если ребенку не будут привиты подлинные нравственные уроки доброты сердца и прямоты принципов. А этим его брат обладал в выдающейся степени; и если в интеллектуальных качествах сэра Хью не было ничего такого, что могло бы служить их дочери высоким примером, то в них, несомненно, также отсутствовало и что-либо такое, что могло бы нанести ей вред.
     Миссис Тайролд уступила мужу; она никогда не сопротивлялась его решениям; и так как чувство долга побуждало ее также никогда не роптать, то она удалилась в свою комнату, чтобы скрыть от него, с какими дурными предчувствими она подчиняется его решению. Если бы даже узы брака связывали миссис Тайролд с человеком, заслуживающим исключительно презрения, она и то повиновалась бы ему с той же скрупулезностью, хотя, конечно, без той радости, с которой она повиновалась своему заслуживающему всяческого уважения супругу. Она блюла клятву, данную ею у алтаря, как монашка блюдет клятву, данную Богу; и никакое разногласие во мнениях не оправдывало, по ее мнению, даже малейшего неподчинения мужеской воле.
     Относительно же своего прекрасного мужа, достойного восхищения и даже обожания, она была уверена, что всегда сможет в конечном счете одобрить мотивы, которые повлияли на его решение, какие бы опасения ни тревожили ее чувства; и даже там, где его суждения оказывались полной противоположностью ее собственным, неподдельная теплота ее привязанности делала всякую уступку, всякое терпение с её стороны не только свободной от какой-либо болезненности, но даже приносили ей глубокое душевное удовлетворение, как жертва, успокаивающая сердце.
     В свою очередь мистер Тайролд, всей душой откликавшийся на достоинства своей несравненной жены, с благодарностью ощущал свою власть и свято учился не злоупотреблять ею: он уважал её бдительность и твердость, и нежно возвращал ей ту радость, которой его одаривала её привязанность. Сделать ее столь счастливой, сколь она заслуживает за свои высокие качества, смягчить ее долю трепетным признанием высокого назначения этой доли — вот что было первым и самым священным предметом всех его забот.
     Когда резвая девочка, смешивая слезы разлуки с тем восторгом, который вызывает в нас новизна даже в более зрелом возрасте, готовилась сменить место своего обитания, мистер Тайролд сказал жене:
     — Знайте, моя дорогая Джорджиана, что исключительно вам я отдаю власть и обязанность призвать нашу дочь под крышу родного дома, как только вам покажется, что ей грозит вне него хоть какая-нибудь, даже самая малая, опасность.
     Быстрое и безропотное согласие миссис Тайролд воздало должное искренности чувств её мужа, а её саму подняло еще выше в том уважении, которое оказывал ей постоянный предмет её восторженного обожания.
    
#
Глава 2
Невинные забавы

     Обрадованный счастливым пополнением круга домочадцев, сэр Хью вновь приободрился.
     — О мой дорогой брат! моя дорогая сестра! — воскликнул он, когда семья Тайролдов в следующий раз посетила Клеве, — это, несомненно, был самый удачный шаг, который я сделал с тех пор, как родился!.. Камилла — истинное маленькое сокровище; от её прыжков и игр у меня рябит в глазах. Мне приходится постоянно быть начеку, чтобы она не сломала себе шею. А еще я должен наблюдать, чтобы она, не дай Бог, не сломала шею бедной Индиане. Тем не менее, Камилла животворит весь наш дом, потому что, как ни жаль мне это признавать, но я полагаю, мой дорогой брат, что наша бедная Индиана обещает вырасти особой довольно скучной.
     Жизнерадостная девочка, обладавшая такой властью покорять сердца, вскоре полностью подчинила себе волю дяди. Он не мог отказывать ей ни в каких просьбах и чувствовал, что любая снисходительность к её милым желаниям вознаграждается для него очарованием ее веселья. Индиана, его прежний кумир, утеряла способность радовать его, хотя он оставался к ней совершенно так же добр, как раньше. Он по-прежнему признавал, что красота Индианы была самой совершенной в семействе Тайролдов; но в Камилле он находил разнообразие, которое увлекало его больше красоты. Ее внешность и ум обладали замечательной живостью. Задорное выражение её лица поднимало его настроение, бойкость ее оживленного голоса пробуждала в нем приятные чувства. Он обожал, чтобы она пребывала рядом, но не мешал ей и отсутствовать сколько угодно, когда она желала отсутствовать. Она воодушевляла его, служила источником событий и происшествий в доме, и с раннего утра до последних лучей вечернего солнца его взгляд следил за ее легкой гибкой фигуркой, его уши радовались звукам её подвижных игр; бессознательно улавливая в её непринуждённом смехе подлинное ликование бесстрашного счастья детства, ещё не омраченного бедами, не укрощенного несчастьем.
     На это возвышение новой любимицы угодливые слуги вскоре обратили внимание Индианы, бывшей фаворитки, и в поведении Индианы стали порой проявляться приступы внезапной надутости и угрюмости. И хотя в большинстве случаев Индиана заставляла себя как бы не замечать происходящего, вскоре ее душа наполнилась ревностью значительно более жгучей; менее чем через месяц после того, как Камилла поселилась в Клеве, сэр Хью принял решение сделать ее своей наследницей.
     Даже мистер Тайролд, несмотря на свою привязанность к Камилле, ощутил душевный протест против этого категоричного решения, несправедливого по отношению к племяннику и племяннице, а также к двум другим его дочерям и сыну. Да и миссис Тайролд, хотя в глубине души и питала пристрастие к Камилле, по-матерински переживала за прочих детей и ощущала, что ее чувство справедливости оскорблено столь незаслуженным разрушением надежд, лелеемых Индианой и Клермонтом Линмерами; ибо, хотя плодам нового плана наследования суждено было упасть в руки её любимице, они лишались всякой сладости в глазах не лишенного нравственного чувства наблюдателя из-за их незаслуженной горечи по отношению к другим наследникам.
     Сэр Хью, однако, был непоколебим; он пояснил, что намерен щедро обеспечить Индиану и Клермона, распределив между ними тысячу фунтов в год; а также обещал оставить основательное наследство прочим своим племянникам и племянницам; но что касается основной части его состояния, то оно должно было перейти к Камилле; ибо как еще он мог отблагодарить её за возвращение радости в его жизнь? как, после своего ухода в мир иной, мог доказать ей, что любил ее больше других?
     Сэр Хью ничего не умел утаивать; Камилле вскоре сообщили о богатстве, которое ей суждено унаследовать; и слуги, которые теперь с еще большим уважением относились к ней, стали пользоваться любой возможностью выпросить себе наперед её будущие милости, оказывая ей взамен некоторые услуги в настоящем.
     Счастливая молодая наследница поначалу внимала им без особого беспокойства: денежные интересы и искушения власти над людьми не находили себе должного места в душе, которую лишь танцы, песни и игры могли привести в настоящий восторг. Тем не менее, постоянное повторение просьб вскоре сделало идею покровительства привычной для нее, и, хотя она совершенно не прельщалась мечтами о своей будущей власти или влиянии, она стала иногда тешить фантазию мечтами о подарках, которые она сделает своим близким. Она придумывала для матери карету, в которой та могла бы чаще ездить за границу; обеспечивала брата Лайонела лошадью, обладание которой, как она знала, было самым заветным его желанием; создавала затейливое бюро с замком и ключом для старшей сестры Лавинии; порождало бесчисленные милые безделушки для кузины Индианы; бесконечные куклы и игрушки для младшей сестры Евгении; и целую библиотеку новых книг в роскошных переплетах с золотыми обрезами для отца. Но эти мечты на самом деле не означали ничего, кроме предвкушения взросления и женственности. Малейший намек на то, что все эти дары она смогла бы сделать своим близким, только пережив дядю, вызвал бы безудержный поток слез и разрушил все эти сладостные планы, затопил все воздушные замки и обнаружил ту глубокую благодарность, которую доброта способна пробуждать даже в неразумный период ранней юности в тех сердцах, которые она вообще способна оживлять.
     Приближающийся день ее рождения, в который ей исполнялось десять лет, был назначен дядей временем публичного объявления о его великолепном плане по обеспечению её блистательного будущего.
     Ее брат и сестры, естественно, были приглашены провести этот день с нею в Клеве; но сэр Хью специально просил ее отца и мать не участвовать в празднике, чтобы свое собственное время он мог целиком отдать его проведению; он также попросил мисс Маргланд совсем не появляться в этот день, чтобы ее присутствие не смущало вольного детского духа.
     Веселая маленькая компания, состоявшая из Лавинии, которая была на два года старше Камиллы, Евгении, которая была на два года её младше, а также её красивой кузины, которая была точной её ровесницей, а еще родным её братом Лайонелом, который был на три года старше, и Эдгаром Мандлбертом, воспитанником мистера Тайролда, собралась в Клеве по этому важному случаю в восемь часов утра на завтрак.
     Эдгар Мандлберт, энергичный и прямодушный мальчик, которому в данное время уже исполнилось тринадцать лет, был наследником одного из лучших поместий в графстве. Он был единственным сыном близкого друга мистера Тайролда, и был отдан отцом на воспитание последнему почти с самого своего младенчества; мистер Тайролд заботился о сыне друга с тем же усердием, как о собственном сыне, хотя и без той же экономии. Он отдал его на воспитание в прекрасный пансион доктора Марчмонта, человека непревзойденной учености, и дважды в год надолго забирал к себе в Этерингтон, где тот усердно продолжал свои занятия под его личным руководством.
     — Я оставляю его богатым, мой дорогой друг, — сказал его отец на смертном одре, представляя мальчика мистеру Тайролду, — а вы, я надеюсь, сделаете его нравственным и увидите впоследствии счастливым; и если когда-либо в будущем кто-нибудь из ваших дочерей, благодаря постоянному общению, полюбит его и привяжется к нему, не противьтесь их союзу из-за неравенства наших состояний… девочка, которая является вашей дочерью и дочерью вашей несравненной супруги, вряд ли не будет соответствовать достоинствам моего сына.
     И хотя мистер Тайролд был достаточно благороден, чтобы не составлять никаких конкретных планов по использованию столь великодушного предложения, он он всё же почувствовал себя достаточно свободным в своих будущих решениях и положил, когда молодые люди подрастут, равно не поощрять и не препятствовать возможной привязанности между ними.
     Поместье Бич-парк, таким образом, оказалось не единственным, что унаследовал от отца юный Мандлберт; дружба владельца этого поместья с мистером Тайролдом, казалось, по наследству передалась и детскому сердцу его сына, и он платил за родительскую нежность, любовь и ласку четы Тайролдов почтением, также поистине сыновним.
     Всё, что могло порадовать маленькое избранное общество, собравшееся на празднование дня рождения Камиллы, присутствовало в изобилии; фрукты, сладости, пирожные; открытки, безделушки, даже скрипачи…. — все было в неограниченном распоряжении хозяйки праздничной церемонии. Но как ни безграничны были восторги веселой маленькой группы гостей, они вряд ли поспевали за весельем самого сэра Хью; он участвовал во всех играх, забывая о своих недугах, он смеялся, когда они смеялись, и позволял своей любимой маленькой хозяйке управлять празднеством как ей заблагорассудится.
     Она нарисовала ему усы жженой пробкой, она припудрила его каштановые волосы, она обвязала нитяную бумагу черной лентой, чтобы повесить на него бант. Она превратила его в женщину, надела на него свой красивый новенький чепчик, а на свою маленькую головку водрузила его парик; а затем, повязав ему на талию фартук горничной, вложила ему в руку погремушку, а на колени посадила любимую куклу Евгении, в качестве младенца, которого он обязан нянчить и развлекать.
     Возбужденный таким образом избыток веселья скоро распространился по всему дому. Лайонел призвал слуг полюбоваться комичным зрелищем, а слуги поспешили побаловать своих собственных многочисленных гостей, показав им хозяйские забавы из окон. Сэр Хью, тем временем, решил вообще ничему не сопротивляться, исполнял все порученные ему роли, присоединился к искреннему смеху над тем гротескным чучелом, в которое они его превратили, и сердечно поощрял все их забавы, уверяя, что сам не забавлялся так с тех пор, как ребенком упал с лошади. Он даже советовал им, с великим рвением, веселиться ещё больше, насколько такое вообще было возможно.
     — Потому что никогда, мои дорогие… — сказал он, — никогда уже вы не будете моложе… никогда, покуда живы; да и я сам, если уж на то пошло, тоже не буду, хотя я намного старше вас… что в данном конкретном случае, правда, не имеет ровно никакого значения.
     Однако вскоре он устал, потянулся во весь рост, широко зевнул — "о-хо-хо!" — и воскликнул:
     — Камилла, дорогая, пожалуйста, забери у меня эту бедную куклу, а то я боюсь её уронить!
     Маленькие забавники, едва ли уже не в конвульсиях от долгого смеха, умоляли его потерпеть еще немножко; но он откровенно отвечал:
     — Нет, мои дорогие, нет; я больше не могу играть, даже если бы очень хотел; потому что я смертельно устал, и это действительно весьма прискорбно; так что вы теперь должны либо пойти со мной и прилечь, чтобы дать отдых бокам, либо остаться здесь и играть без меня самостоятельно, что, я думаю, доведет вас всех вообще до лихорадки; однако, сегодня я никому не позволю обременять ваши маленькие души воспитательными мерами; для этого достаточно оставшихся трёхсот шестидесяти четырёх дней в году.
     Камилла немедленно приняла решение продолжить празднование прогулкой в экипаже, чтобы дядя мог получить перерыв на требующийся ему отдых. Ни один голос не возразил ей;  необычайное добродушие сэра Хью так покорило сердца маленькой компании, что все согласно чувствовали, насколько необходимо его присутствие для продолжения праздника. Поэтому для баронета и его четырех племянниц была заказана карета, а Лайонелу и Эдгару Мандлберту, по просьбе Камиллы, привели лошадей.
     Камилле, как имениннице, было предложено определить маршрут, и, пока она колебалась, рассматривая различные варианты, Лайонел спросил у Эдгара Мандлберта, а нельзя ли компании прокатиться в их поместье, осмотреть его постройки и сады, ведь Бич-парк располагается от Клеве всего в трех милях. Эдгар предоставил решение на усмотрение Индиане, чьей рано расцветшей красоте чувства мальчика отдавали предпочтение. Индиана одобрила план; маленькая героиня дня с удовольствием согласилась, и все немедленно отправились в веселую экспедицию.
     Всю дорогу мальчики подносили к окнам кареты букеты шиповника и дикой жимолости, изысканных произведений щедрой природы, и каждый старательно преподносил наиболее ароматные цветы Индиане; Лайонел даже, с несколько излишним пылом, объявил Эдгару, что его сестры просто пугала в сравнении с их прекрасной кузиной. Однако их усердие не могло превзойти усердия сэра Хью, который по-прежнему во всём и полностью отдавал предпочтение Камилле.
     Баронет заранее распорядился, чтобы его садовое кресло сопровождало их в поездке. Предполагалось, что в Бич-парке они с Камиллой будут иногда отдыхать, присаживаясь на минутку; прочие должны были просто прогуливаться пешком. В парке Индиана получила новые знаки внимания от двух своих юных поклонников; они показывали ей самые красивые парковые виды, они находили для нее самые красивые цветы, они завалили ее самыми спелыми фруктами.
     Как только сэр Хью заметил это, он поспешно уселся на свой стул и громко воззвал:
     — Эй, мальчики!.. а ну-ка подойдите-ка сюда!.. вот, вы, юный мистер Мандлберт, что это вы вытворяете?.. почему бы вам не поднести эту прекрасную гроздь Камилле?
     — Я уже пообещал её мисс Линмер, сэр.
     — Ах вот как?… что ж, тогда отдай это ей… я не имею права вмешиваться в твой выбор. Индиана, дорогая, как тебе нравится парк?
     — Очень, очень нравится, дядя; я никогда в жизни не видела места, которое бы мне так нравилось.
     — Это прекрасно, — сказал Эдгар, — а то он мне и самому перестал бы нравиться.
     — Я могла бы гулять в этом парке вечно! — воскликнула Индиана, — и никогда бы не устала!
     Сэр Хью слушал эти речи с возрастающим вниманием и мысленно пытался обдумать будущие судьбы ребят; и вскоре, будучи не в состоянии удержать ни одной мысли при себе, он громко выразил итоги своих размышлений, объявив:
     — Прекрасно, мои дорогие, прекрасно… правда, это не совсем то, чего желалось бы лично мне… но, без сомнения, все к лучшему. Хотя поместье, находящееся поближе к нашему, больше подошло бы Камилле; я имею в виду, при условии, что мы купили бы эти три разделяющие нас мили между парками; конечно, нужно было бы сначала хорошенько прикинуть, сколько здесь акров… но если все это объединить, мне кажется, это было бы лучшее поместье в графстве… Тем не менее, мой юный мистер Мандлберт, у вас, конечно, есть право собственного выбора; что касается красоты, то это чепуха, что у Индианы самое красивое лицо, которое только можно себе представить… лично я думаю, что Камилла всё же намного красивее; я имею в виду привлекательнее… Но не опасайтесь, что я не дам своего согласия, ничто не порадует меня больше, чем видеть двух таких славных девочек, двух кузин, живущими так близко друг от друга, что они могут наблюдать друг за другом в телескоп хоть круглые сутки!..
     Эдгар, прекрасно поняв его, покраснел и, позабыв о том, что сам же только что утверждал, протянул ягодную кисть Лавинии. Индиана, мысленно видящая себя уже хозяйкой столь прекрасного парка, удовлетворенно улыбнулась, а остальные были слишком заняты собственными делами, чтобы с вниманием выслушивать длинные тирады.
     Компания двинулась дальше; но вскоре Лайонел, подбежав к дядюшкиному креслу, сообщил ему и Камилле, что он только что слышал от садовника, что всего в какой-то полумиле отсюда, в Нортвике, проходит сейчас ярмарка. Он заклинал Камиллу, хозяйку прогулки, выразить желание побывать на этой ярмарке. Ей не составило труда услужить ему, а сэр Хью не был способен противиться тому, что пожелала Камилла. Экипаж и лошади для мальчиков были немедленно поданы снова, и, прекрасные угодья Букового парка были оставлены компанией ради осмотра Нортвикской ярмарки — к сожалению разве что одних Эдгара и Индианы.
     Однако не успели они проехать и двадцати ярдов, как ясное лицо Лавинии, старшей дочери мистера Тайролда, внезапно исказилось смятением, которое, казалось, было вызвано каким-то внезапным болезненным воспоминанием; и в тот момент, когда сэр Хью заметил это смятение и осведомился о его причине, слезы уже градом катились по ее щекам: она лепетала, что виновна в ужасном грехе, который никогда не сможет простить себе.
     Все горячо пытались утешить её: Камилла держала её за руки, маленькая Евгения сочувственно плакала и целовала ее, Индиана умоляла объяснить, в чем причина слёз, а сэр Хью протянул ей лучший персик из числа тех, что отложил для Камиллы и сказал
     — Не плачь так, моя дорогая не плачь: вот, съешь немножко персика; осмелюсь предположить, что ты не такая скверная девочка, как тебе кажется...
     Юная кающаяся грешница, однако, продолжала горько и безутешно рыдать, и просила разрешения выйти из кареты с Камиллой, которой одной она сможет доверить свою страшную тайну. Карета съехала к обочине и Камилла, не дожидаясь помощи слуги, поспешила сама выскочить наружу, чтобы ускорить события.
     — Расскажи, в чём дело, милая Лавиния, — воскликнула она, — и я уверена, наш дядя сделает возможное и невозможное, чтобы помочь нам!..
     — О Камилла, - отвечала ей сестра, — я ослушалась маму!.. Я ни в малейшей степени не собиралась этого делать… но я забыла все её указания!.. Она поручала мне проследить, чтобы Евгению ни в коем случае не выпускали из Клеве!.. из-за оспы! — а Евгения уже побывала в Буковом парке!… а теперь… а теперь… а теперь мы ни в коем случае не должны ехать на ярмарку!..
     — Не расстраивайся из-за ярмарки… — горячо утешала сестру Камилла, заботливо отирая ладошками слезы с её щек, — Не расстраивайся и не отчаивайся! Я сама останусь в Буковом парке и поиграю здесь с Евгенией, пока вы съездите на ярмарку. А на обратном пути вы просто заберёте нас!…
     И с этими словами она бросилась к карете, поручив двум мальчикам, которые подъехали к ним и озабоченно прислушивались к их разговору, утешить тем временем Лавинию.
     — Лайонел, — шепнул Эдгар, — а знаешь, когда Камилла успокаивала Лавинию, мне показалось, что она стала красивее твоей кузины…
      Лайонел ни в коем случае не был готов согласиться с таким суждением, но Эдгара это не поколебало.
     Камилла, запрыгнув в карету, обвила руками шею дяди и быстрым шепотом передала ему суть происходящего.
     — Бедная малышка!.. — воскликнул дядя, — И это всё её прегрешение?… Да это же просто пустяк, учитывая ее юный возраст!..
     Затем, выглянув в окно кареты, он сказал племяннице:
     — Лавиния, поверь, ты совершила не большую оплошность, чем любой другой человек мог бы совершить на твоем месте; так я и скажу твоей маме; она женщина разумная и поймёт, что такая юная голова, как твоя, не может быть так же предусмотрительна, как её или моя. Поскорее садись назад в карету, моя дорогая, и мы просто съездим до Нортвика и назад, чтобы проветриться; мы просто развернём там карету и вернемся обратно.
     Следует пояснить, что чрезвычайная хрупкость сложения маленькой Евгении удерживала миссис Тайролд в течение всего лета от того, чтобы дочери, как и всем остальным, была сделана противооспенная прививка; она ограничилась тем, что тщательно оберегала младшую дочь от контактов с соседями, ожидая, что девочка за лето окрепнет, и когда жара нынешней осени немного спадет, можно будет дать и ей ту единственную защиту от оспы, которая одна спасает от вечной тревоги.
     Однако Лавиния, девочка послушная, не могла оставаться в прежнем хорошем настроении, так грубо нарушив указания матери; она умоляла дядю всё же сменить планы и немедленно вернуться в Клеве. Сэр Хью подчинился, оговорив только, что в этом случае никто не должен рассчитывать, что у него хватит сил пробыть со всеми до окончания праздника.
     Кучеру немедленно были даны новые указания; но в тот момент, когда они достигли ушей мальчиков, Лайонел запротестовал, заявив, что ни в коем случае не упустит возможности взглянуть на ярмарку. Он пообещал  вскоре догнать остальных, и, не слушая возражений, поспешно пришпорил коня и галопом ускакал.
     Сэр Хью, с тревогой пробормотал, глядя ему вслед:
     — Ой-ой-ой, как бы он не переломал себе все кости, этот самонадеянный юнец! Именно это всегда с ними случается, когда они впервые садятся верхом.
     Камилла, испуганная тем, что осмеливается выпрашивать у дяди милость, спросила, нельзя ли послать за Лайонелом слугу.
     — Можно, моя дорогая, если ты этого хочешь… — отвечал сэр Хью, — …вот только мы взяли на этот раз с собой единственного слугу, потому что остальные остались готовить нам ужин и бал; так что, если наша собственная карета вдруг перевернётся в дороге, рядом не окажется ни души, которая могла бы помочь нам.
     Эдгар вызвался самолично съездить и вернуть беглеца.
     — Спасибо, мой дорогой, спасибо!.. — сказал ему сэр Хью, — Ты, наверное, самый добрый мальчик из всех, кого я знаю… но в седле ты держишься, насколько я вижу, не лучше своего приятеля; так что мы можем, не дай Бог, просто получить два сломанных черепа вместо одного…
     — Тогда давайте поедем все вместе! — воскликнула Индиана, — и вместе вернем его обратно!..
     — Но только не позволяйте никому из нас выходить из кареты, дядя, — поспешила уточнить Лавиния. — Прошу вас, не позволяйте никому в Нортвике выходить из кареты!
     С этим Сэр Хью согласился, хотя и добавил ворчливо, что ни в коем случае не может рассматривать прививку от оспы в том же свете, в каком её, кажется, рассматривают все остальные, и что лично у него в голове не помещается, как это люди сами соглашаются привить себе жуткую болезнь.
     — Каждый из нас, — продолжал он, — всё равно заболеет в свое время, независимо от того, слабого он сложения или сильного… и непонятно, как это люди вообще жили до этой новой моды делать себя больными по собственному желанию?
     Однако, когда они подъехали к городу, он, сочувствуя беспокойству Лавинии, окликнул лакея и велел ему:
     — Знаешь, Джекоб, поезжай  вперёд и проследи, чтобы там не было больных оспой.
     Ярмарка проходила в пригороде, и вскоре они добрались до нескольких разрозненных лавок, возле которых карета, по просьбе Лавинии, была остановлена.
     Но теперь Индиана стала настойчиво просить разрешения покинуть карету, чтобы немного посмотреть ярмарку. Эдгар вызвался стать ее кавалером. Сэр Хью согласился, но выразил мнение, что Лавиния и Камилла тоже не должны остаться лишенными этого удовольствия. Лавиния с испугом возражала; он заверил ее, что осмотр ярмарки поднимет ей настроение, не принеся при этом никакой беды, и попросил ее не беспокоиться, потому что он сам останется в карете с маленькой Евгенией и развлечет её, при этом хорошенько позаботившись о том, чтобы с девочкой ничего не случилось.
     Однако, как только старшие дети ушли, Евгения принялась голосить, что она тоже хочет идти вслед за всеми. Сэр Хью, сочувственно поцеловав ее, признался ей, что, по его мнению, и она, конечно же, имеет на осмотр ярмарки точно такое же право, как и любой из детей, и что нельзя наказывать человека за чужие страхи. Почувствовав, что дядя идет на уступки, Евгения так усилила рев, что дядя, не в силах как-либо с ней управиться, сказал себе, что очень нехорошо приносить такое горе столь юному существу, и, пообещав, что купит ей всё, что она только пожелает, если только она прекратит реветь, он приказал кучеру подъехать к первой же лавке, в которой кучер увидит какие-нибудь игрушки.
     В лавке, не имея под рукой лакея, которому он мог бы приказать поднести игрушки на рассмотрение под окно кареты, он вышел сам и позволил маленькой девочке, за которую он нисколько не боялся, сопровождать его. Он вошел с ней в торговое помещение и предложил ей брать подряд все, что ей приглянется, и набрать себе столько игрушек, сколько она захочет и сможет унести.
     Ее горе мигом уступило место такому восторгу, что ее маленькие ручки едва могли удерживать пышный подол белого праздничного платья. Сэр Хью тем временем, положив сделать остальных детей не менее счастливыми, принялся подыскивать подарки для остальных членов компании, когда сама эта компания, не представляя, с кем им сейчас предстоит столкнуться, направилась к той же лавке. Но не успел он воскликнуть: "Ого! Да вы, кажется, нас поймали?..”, как невинный голосок Евгении, произнесший: "Ой какой мальчик! Что с твоим лицом, милый мальчик?.." привлек его внимание к прочим посетителям лавки, и он увидел рядом с Евгенией ребенка, который, по-видимому, только что оправился от оспы.
     Эдгар, которому в то же мгновение открылась та же ужасная картина, бросился вперед, схватил Евгению на руки и, несмотря на её крики и сопротивление, понес ее скорее обратно в карету; в то время как Лавиния, в агонии ужаса совершенно потеряв голову, подбежала к несчастному мальчику и с криком "Уходи!.. Скорее уходи!..” сначала вытащила его из лавки, а затем, уже совсем не сознавая, что делает, накрыла его голову своим платьем и прижала к себе обеими руками.
     Сэр Хью, совершенно ошеломленный, спешил выскочить из опасного помещения, но, к несчастью больные ноги под влиянием волнения совсем не держали его; тяжко опираясь на трость, он только и мог восклицать: "Господи, помоги нам! Мы твои бедные, смертные творения!” У Эдгара тем временем хватило соображения и настойчивости заставить Индиану и Камиллу направиться к экипажу. Затем он уговорил сэра Хью также войти в карету и вернулся к лавке за оставшейся там Лавинией. Но когда он понял, в какое положение Лавинию загнали горе и страх, и увидел, как она рыдает над несчастным ребенком, которого она все еще держала под платьем в полуудушенном состоянии, чтобы он не мог приблизиться к Евгении, он сразу же осознал опасность того, что Лавиния теперь, после контакта с больным, окажется в той же карете. Пребывая в крайней тревоге за всех вообще и опасаясь, что он и сам теперь стал носителем инфекции, он послал слугу к сэру Хью узнать, что ему теперь делать.
     Но сэр Хью, потрясенный неожиданным происшествием и мучимый угрызениями совести из-за того, по своей глупости подверг невинного ребенка неоправданному риску, был совершенно беспомощен и мог только отвечать, что хотел бы, чтобы молодой мистер Эдгар сам дал ему совет.
     Эдгар, призванный обстоятельствами в одиночку принять важное решение за всех, проявил способности, которых до сих пор за собой не знал. Он предложил сэру Хью немедленно вернуться в Клеве и на несколько дней оставить там при себе Евгению вместе с Камиллой и их кузиной; в то время как сам он намеревался немедленно отправиться на поиски Лайонела, и с его помощью отвезти в Этерингтон Лавинию, которую теперь никак нельзя было отправить в Клеве с младшей сестрой, поскольку она могла нести на себе заразу от бедняжки, которого они повстречали в лавке.
     Сэр Хью, испытав большое облегчение, попросил слугу передать Эдгару, что тот, без сомнения, со временем станет великим учёным мужем своего времени, и высказал пожелание, чтобы для перевозки Лавинии Эдгар нанял почтовый экипаж, позволив лакею сэра Хью тем временем позаботиться о его лошади. Затем он приказал кучеру немедленно направить свою карету в Клеве.
     Эдгар с готовностью выполнил указания сэра Хью. Правда, сначала ему пришлось с большим трудом отыскивать на ярмарке Лайонела, а затем решать задачу еще более трудную — успокаивать Лавинию, чья паника по мере приближения к Этерингтону увеличилась настолько, что, чтобы успокоить и утешить ее, он даже приказал кучеру сначала править к себе в поместье. Оттуда он отправил к сэру Хью мальчика-посыльного с просьбой написать предварительную записку к миссис Тайролд в оправдание ее убитой горем дочери.
     Сэр Хью подчинился, но у него было так мало навыков в написании писем, что он отослал  посыльного назад с указанием Эдгару, чтобы все, не ожидая письма, приступали к обеду — ему потребуется заметное время, чтобы составить свое послание.
     Во второй половине дня он прислал им с посыльным следующее письмо.
     Миссис Тайролд, в дом преподобного мистера Тайролда, настоятеля Этерингтонского прихода, графство Хэмпшир.
     Дорогая сестра,
     я, конечно никудышный писатель в сравнении с моим дорогим братом, и, надеюсь, что вы простите мне этот недостаток, поскольку у меня нет для него оправданий. Я прошу вас не сердиться на маленькую Лавинию, так как она ничего не совершила во всем этом деле, кроме желания поступить как вы ей приказывали, только, к сожалению, не упомянув об этом в начале, что является очень простительной ошибкой. Мудрейшие из нас сами когда-то были юнцами, а самые ученые субъекты поступают иногда неосмотрительно — насколько же больше это касается созданий незрелых? Однако, поскольку Лавиния, несомненно, сама подхватила бы оспу, если бы не то счастливое обстоятельство, что она уже переболела ею раньше, я думаю, что лучше оставить Евгению на несколько дней в Клеве, чтобы она не заразилась от сестры. Однако если Евгения всё же заболеет, я надеюсь, что ваш здравый смысл подскажет вам не беспокоиться чрезмерно, поскольку это только естественный ход вещей; ведь если бы Евгении сделали прививку, это было бы ровно то же самое, как это ясно любому нормальному человеку, даже врачу. Так что все происшедшее — моя собственная вина, совершённая, поверьте, без малейшего намерения вас обидеть, и если из этого что-нибудь не то выйдет, я надеюсь, моя дорогая сестра, вы не обрушите всей своей обиды на бедную маленькую Лавинию, потому что очень тяжело, когда такие юные создания чувствуют себя несчастными в столь счастливом возрасте, когда они еще не успели причинить вреда ни одной человеческой душе. Бедняжки! Зло непременно влечет за собой несчастье; в свое время, видит Бог, они убедятся в этом. С любовью к моему брату и к Вам, дорогая сестра,
     Ваш любящий брат,
     Хью Тайролд.
     P.S. Хочу отметить, что поведение молодого мистера Мандлберта делает честь его учителям; надеюсь, это станет приятным известием для человека, чья забота состояла в его воспитании.
    
     Можно не объяснять, что окончание праздника потеряло всякую прелесть для именинницы. Потеря трех гостей, а также вполне обоснованный страх перед справедливым гневом миссис Тайролд подавляли настроение осиротевшей компании и этого обстоятельства не могли поправить ни бал, ни роскошный ужин. А сэра Хью, и без того угнетенного общей подавленностью, дополнительно угнетала едва ли признаваемая им самим тайная тревога, что маленькая Евгения заражена теперь страшной болезнью по его вине.
     Искреннее раскаяние трепещущей Лавинии не могло не получить от миссис Тайролд прощения; но она не могла объяснить себе небрежного бесстрашия сэра Хью и с тоской отсчитывала минуты до того момента, когда она сможет вернуть Евгению из-под опеки человека, которого она теперь считала более безответственным, чем даже её собственные дети.
#
Глава 3
Последствия

     Все возможные меры предосторожности призванные предотвратить заражение Евгении, были предприняты, и миссис Тайролд уже назначила день, когда заберёт младшую дочь из Клеве. Сэр Хью, уступая настоятельным просьбам Камиллы, пригласил детей собраться еще раз следующим утром, чтобы загладить разочарование от испорченного бала и ужина, устроив небольшой повторный праздник и немного порезвившись перед приездом миссис Тайролд, которой он, тем временем, дал твёрдое обещание ни в коем случае не вывозить больше Евгению за пределы поместья и хорошенько проследить, чтобы она и в поместье не встречалась с новыми посторонними людьми.
     Снова веселая компания предалась невинным забавам; и всё протекало с той же непринуждённостью, с тем же весельем, пока Лайонел не предложил покачаться на доске в парке.
     Садовник немедленно добыл доску и устроил детям качели в развилке старого дуба.
     Два мальчика и три старших девочки по очереди качались друг напротив друга с большим удовольствием и ловкостью; но сэр Хью опасался позволить маленькой Евгении, за которую он крайне беспокоился, поучаствовать в забаве. Наконец жалобы ребенка всё же ослабили его благоразумие. Однако задача обеспечения её безопасности оказалась неожиданно трудной: отвергнув несколько неудачных идей, он решил не доверять безопасности Евгении никому, кроме себя самого; и, посадив ее к себе на колени, устроился на одном конце доски и выразил пожелание, чтобы остальные, в количестве, необходимом для того, чтобы уравновесить их с Евгенией, разместились на противоположном конце.
     Эта затея была реализована быстро, но ее последствия оказались очень долгими. Эдгар Мандлберт, которого обязали следить за равновесием, установил его с большой точностью; однако, как только конец доски, на котором сидел сэр Хью, поднялся, у него закружилась голова, он невольно ослабил хватку Евгении, и она стала выскальзывать из его слабеющих рук.
     Насмерть перепуганный, он всё больше наклонялся вперёд, пытаясь не выронить Евгению, но только всё больше терял равновесие и, наконец, вместо того чтобы удержать девочку, он и сам последовал за ней.
     Произошло величайшее замешательство. Эдгар с замечательной ловкостью уберёг старших девочек от слишком стремительного падения; Лайонел сам позаботился о себе, мгновенно спрыгнув с доски. Но сэр Хью, сильно ушибленный, поначалу не мог даже пошевелиться от боли. Однако все внимание и тревога вскоре сосредоточились на маленькой Евгении, чьи непрекращающиеся крики вызвали опасение чего-то большего, чем простой испуг или ушиб.
     Её подняли с земли. Эдгар поспешно отнёс её в дом и передал заботам слуг. Она кричала все время, пока её раздевали; и Эдгар, уверенный, что она получила какую-то травму, не ожидая ничьих указаний, поскакал за костоправом. Каков был ужас сэра Хью, когда врач объявил, что у девочки два вывиха: колена и левого плеча!
     Мучимый угрызениями совести, он заперся за дверями своей комнаты, не в силах ни отдавать приказы, ни отвечать на вопросы; и никто так и не смог заставить его открыть эти двери до самого появления миссис Тайролд.
     Тут, поспешно выскочив из своих покоев, он бросился ей навстречу. Схватив обе ее руки и сжав их, он громко рыдал и причитал:
     — Видит Бог, дорогая сестра, вы вправе проклясть меня! ибо мне страшно это говорить, но, по-моему, я стал причиной смерти бедняжки Евгении, за всю  жизнь не обидевшей и мухи!
     Бледная, охваченная ужасом, но и тут сохранившая присутствие духа, миссис Тайролд высвободилась и спросила, где она может найти девочку? Сэр Хью не знал ответа на этот вопрос, но Эдгар, который поспешно сбежал вниз по лестнице, кратко изложил ей настоящее положение дел и поскорее повел к маленькой страдалице.
     Миссис Тайролд, хотя и совершенно раздавленная открывшимся ей зрелищем, все же употребила силы на дела более полезные, нежели охи и стоны. Она держала ребенка на руках, пока костоправ производил необходимые операции; она уложила ее в постель и просидела при ней всю последовавшую тяжкую ночь, в течение которой, вопреки всем стараниям и надеждам, у девочки лишь всё выше и выше поднималась температура, и всё больше и больше ухудшалось самочувствие.
     На следующее утро, вдобавок ко всем прочим проблемам, у несчастного ребенка проявились симптомы оспы.
     Тогда и мистер Тайролд также приехал в Клеве, и обосновался там, разделив с женой родительские труды по уходу за ребенком, чью комнату он теперь не покидал, разве только для того, чтобы утешать несчастного брата, который заключил себя в личных покоях в полном затворе. Брат отказывался видеть даже Камиллу и объявлял себя чудовищем слишком гнусным, чтобы заслуживать общения с нормальными людьми. Камилла, любящая девочка, страстно желавшая, чтобы лично для неё дядей было сделано исключение, бесцельно простаивала часами под дверью его комнаты.
     Болезнь имела все шансы привести к фатальным последствиям, и любящие родители вскоре потеряли надежду, хотя ни на миг не ослабляли усилий.
     Тем временем сэр Хью полностью предался отчаянию: не открывал занавесок, не зажигал свечей, отказывался от всякой пищи,  и никому не позволял даже приближаться к себе, упорно проклиная себя с раскаянием злонамеренного убийцы.
     В этом состоянии самобичевания он и пробыл до тех пор, пока болезнь вдруг не приняла счастливый оборот; врач неожиданно дал понять, что пациентка, возможно, выздоровеет.
     Тут отчаяние сэра Хью сменилось радостью столь же неистовой, каково было было недавнее горе: он поспешил явиться в гостиной, велел ярко осветить дом от чердака до подвала; пообещал выплатить слугам добавочное годичное жалованье; приказал экономке раздать бесплатную говядину и бульон по окрестным селениям; и распорядился, чтобы колокола трех ближайших приходских церквей звонили в течение дня и ночи. Но когда мистер Тайролд, чтобы предотвратить ужас нового разочарования, представил ему всю шаткость состояния Евгении, и расписал возможные осложнения от её тяжёлой болезни, сэр Хью в отчаянии отменил все распоряжения, снова вернулся в траурную комнату и заявил, что больше не позволит себе надеяться вообще ни на что хорошее, пока сама миссис Тайролд лично не придет к нему с добрыми известиями.
     Это событие, однажды, наконец, произошло; Евгения, хотя и покрытая шрамами необыкновенно уродливого вида, была объявлена вне опасности; и миссис Тайролд, похоронив в сердце тоску по поводу этой ужасной перемены, с сердцем, переполненным благодарности к Богу за исцеление ребенка, выступила вестником мира; первой протянула руку сэру Хью и сообщила ему, что маленькая Евгения скоро поправится.
     Сэр Хью, в экстазе, который теперь не могла сдержать никакая сила, забыв о собственной боли и немощи, поспешил в комнату девочки, чтобы у её ног преклонить колени и вознести благодарственную молитву за выздоровление. Но в тот момент, когда он вошел в комнату и своими глазами увидел, как страшно болезнь изуродовала её прежде прекрасное лицо, в котором он не мог отыскать черт, по которым можно было бы узнать прежнюю девочку; он отпрянул, заломил руки, назвал себя самым подлым из всех сотворенных существ, в глубочайшем унынии опустился на стул и громко зарыдал.
     Евгения вскоре тоже начала плакать, хотя и не понимала причины его слёз; и миссис Тайролд сделала сэру Хью замечание о бесполезности подобных переживаний, спокойно попросив его удалиться.
     — Да, сестра, — ответил он, — сейчас я уйду, потому что не в силах больше смотреть на это; но подумать только, что это все моих рук дело!..О брат!.. O сестра!.. Вы вправе были бы лишить меня жизни за такой злодеяние!.. Какую компенсацию за него могу я ей принести? что я могу дать, чтобы возместить эту невозместимую потерю, кроме такой ничтожности, как деньги?.. Но что касается денег, то, видит Бог, она получит все, что я имею… до последнего пенни; да, она получит все до последнего шиллинга, если даже я умру завтра!…
     Приободренный этой мыслью, он отважился снова взглянуть на Евгению, воскликнув: “О, если бы она только выздоровела! первое, что облегчит мою совесть убийцы, это гинея за каждый шрам, нанесённый болезнью на этом бедном лице, и я прежде всего внесу эту первую уплату; только это позволит мне хотя бы начать дышать в ожидании собственной будущей смерти!”
     Миссис Тайролд едва ли обратила внимание на это заявление; но его брат попытался отговорить его от столь внезапной и причудливой затеи: сэр Хью, однако, не слушал возражений; со всей возможной скоростью спустился по лестнице, поспешно потребовал шляпу и трость, приказал всем слугам следовать за ним и, бормоча себе под нос частые восклицания о том, что его намерение несокрушимо, направился в семейную часовню, где нетерпеливыми шагами приблизившись к алтарю, преклонил колени, и, попросив всех в точности запомнить то, что он сказал, принёс торжественную клятву, что "если выздоровление Евгении снимет с него вину хотя бы в убийстве, он искупит, насколько возможно, зло, которое он причинил ей, завещав ей все, что было у него в жизни, включая всё движимое и недвижимое имущество и все наличные деньги.”
     Он попросил присутствующих запомнить и засвидетельствовать эту свою клятву на случай, если он в течение следующего часа умрёт от апоплексического удара, не успев составить по всей форме новое завещание.
     Вернувшись затем в дом, несколько облегченный от груза терзаний, который делали последние две недели его существования невыносимыми, он немедленно послал в ближайший город за адвокатом, и, сохраняя самые твёрдые намерения, стал решительно подниматься наверх, намереваясь дождаться прибытия адвоката в комнате больной.
     — О дорогой дядя, — воскликнула давно забытая им Камилла, которая, услышав шаги дяди на лестнице, тут же побежала ему вослед, — как я рада что вы снова вышли!.. Я боялась, что не увижу вас уже никогда!..
     И тут только что обретенному спокойствию сэра Хью, конечно, мигом наступил конец; вся его решимость, всё удовлетворение вдруг покинули его при виде его недавней маленькой любимицы; он увидел перед собой ещё одно невинное создание, которое он теперь, как несомненно выходило, жестоко обманул. Он не мог смотреть на Камиллу без стыда; сердце его сдавила страшная жалость; глаза наполнились слезами. Он запнулся и направился к своей комнате, но теперь уже медленными и дрожащими шагами.
     — О милый дядюшка! — причитала Камилла, хватаясь за его сюртук и повисая на руке. — Ты даже не хочешь поговорить со мной?…
     — Что ты, моя дорогая, конечно же, мы поговорим ещё… — бормотал он, пытаясь скрыть волнение, — …но только не сейчас… сейчас, пожалуйста, не иди за мной, Камилла… сейчас я очень занят…
     — О дядя! — жалобно воскликнула она. — Я так давно тебя не видела!.. А мне так нужно было видеть тебя в эти дни!.. я была так несчастна из-за Евгении!.. но ты запирал свою дверь, и и я боялась стучать, боялась нарушить твой сон... Но почему, почему теперь ты тоже не хочешь видеть меня, дядя?.. почему теперь ты тоже прогоняешь меня?..
     — Моя дорогая Камилла, - отвечал он с возрастающий горечью, — знай, я очень плохо поступал с тобой; я был твоим злейшим врагом, и именно по этой причине я теперь так избегаю тебя; так что уходи, умоляю… потому что я и без того замучен своей совестью. Я бесконечно благодарен тебе за все шалости и забавы, но увы, ничего большего за них предложить теперь тебе твой скверный дядя не может…
     И он заперся в своей комнате, оставив Камиллу в слезах стоять за дверью. Несчастный, страшась её потрясения и разочарования, не имел мужества даже сообщить ей о своих изменившихся намерениях.
     Но он вызвал к себе Эдгара Мандлберта, который, вместе с прочими членами семейства Тайролдов, временно жил в Клеве, и поведал ему о перемене своего решения и о том новом предназначении, которое он намеревался дать теперь своему богатству. Он просил Эдгара изыскать какой-нибудь способ самым щадящим и мягким образом сообщить об этом своей бедной маленькой любимице, при этом убедительно заверив ее, что она навсегда останется первой в сердце своего дядюшки, хотя требовательная совесть и заставляет его теперь сделать выбор в пользу другой наследницы.
     Эдгар, чье стремление приносить людям добро никогда не подвергалось столь суровому испытанию, колебался, каким способом выполнить тягостное поручение дяди; однако всё же не стал отказываться от него, справедливо рассудив, что любой слуга в доме может сообщить Камилле то же печальное известие, не соблюдя при этом вовсе никакой деликатности. Вскоре он отыскал Камиллу в саду, куда она убежала рыдать в одиночестве; но, увидев картину её непритворного отчаяния, и ошибочно заключив, что печальная для неё новость уже стала известна ей, он решил предварительно посоветоваться о поручении с Индианой, которой и поведал о своей печальной обязанности, умоляя ее подсказать ему какое-нибудь утешение для бедной кузины.
     Индиана была слишком уязвлена собственной ролью в этой истории, чтобы испытывать теперь жалость к Камилле; сама она всегда без стеснения роптала на лишение того, чего когда-то ожидала для себя, а ещё ранее для своего брата; и она ограничилась только тем, что выразила решительное негодование поведением дяди, к которому примешивалось что-то очень похожее на сожаления не только о предпочтении, оказанном ранее Камилле, но даже о выздоровлении маленькой Евгении. Эдгар слушал ее с удивлением, невольно отмечая для себя, насколько уменьшается в его глазах неотразимость ее красоты из-за недостатка чуткости в её сердце.
     Он снова отыскал плачущую Камиллу, которая, поспешно стерев слезы при его приближении, притворилась, что собирает лаванду, и, не сводя глаз с кустов, осведомилась у него, не нужна ли и ему красивая веточка? Он взял веточку, но заговорил с ней голосом, полным такой жалости, что она опять потеряла самообладание, и крупные капли снова покатились потоком по ее щекам.
     Крайне расстроенный сам, он пытался утешить ее; но подозрение, по мере разговора всё более укреплявшееся в нём, что отчаяние её вызвано на самом деле не потерей наследства, а лишь тем, что дядя её теперь её избегает, вскоре убедило его, что его собственную задачу ему, увы, ещё только предстоит исполнить. Испытывая с новой силой страх перед последствиями своего неожиданного удара, он нанес его со всей быстротой и в то же время со всей предусмотрительностью, на которую был способен. Камилла, как только поняла его, страстно всплеснула руками и воскликнула: "О, если бы дело было в этом! Если бы я знала, что дядя по прежнему любит меня, как до всего происшедшего! Я точно уверена, что никогда, никогда не смогла бы завидовать бедной маленькой Евгении, которая так много страдала и почти умерла, только за то, что она теперь будет богаче, чем я!”
     Эдгар, пораженный и обрадованный, тут же решил, что она в тысячу раз красивее Индианы; и, нетерпеливо взяв ее за руку, побежал с нею в аппартаменты безутешного сэра Хью; где его собственные глаза вскоре наполнились если не слезами, то сиянием при виде чудесной сцены, свидетелем которой он стал, той искренней привязанности с которой Камилла утешала горе дяди, забыв о потере ею самой обещанного им наследства.
     Они оставались в комнате до прибытия поверенного, который немедленно приступил к выполнению указаний сэра Хью и составил, к его нетерпеливому удовлетворению, акт, который, согласно принесенному им обету, предоставлял всё имущество, какое только останется после смерти сэра Хью, без каких-либо ограничений или оговорок, исключительно его племяннице Евгении. Акт тут же был должным образом подписан и запечатан, и сэр Хью немедленно поспешил наверх с личной копией для мистера Тайролда.
     Все увещевания последнего к сэру Хью были напрасны; его совесть, пояснял он, не могла быть успокоена никаким иным образом; благородная маленькая Камилла простила ему предательство, на изуродованное лицо Евгении он мог теперь смотреть, не ошущая поминутно, что сердце его разорвётся на куски. "Ты, человек чистой и незапятнанной совести, — пояснял он брату, — никогда не сможешь понять, что такое её страшные угрызения, не сможешь понять, что значит получить немного облегчения; потому что, если бы Евгения умерла, вы все могли бы утешиться хотя бы тем, что убили её не ваши грехи, найти радость в том, что не вы приложили к этому руку. Но мне, бедному… чем было бы утешаться мне? Однако теперь, слава Богу, не нужно беспокоиться об этом; что касается потери красоты, то как бы ни была эта потеря болезненна, можно надеяться, что потеря со временем смягчится богатством, которое, безусловно, с возрастом окажется важнее. Ибо что касается красоты, то — да поможет нам Господь! — что такое красота?.. только тлен и обман глаз...”
     Затем он подошел к девочке, намереваясь поцеловать ее, но невольно отшатнулся и с тяжким вздохом сказал: "Она так мало похожа на себя прежнюю! не больше, чем я сам! Я теперь до конца жизни, наверное, не смогу узнавать в ней прежнюю Евгению! Мне придётся просто верить, что это она, а не другой ребёнок. Однако это не изменит моей любви к ней, бедняжке, потому что всё это моих рук дело; хотя зло моё было причинено совершенно без намерения, как то знает Бог!”
     Потребовалось время, прежде чем девочка окончательно оправилась от оспы, но после исцеления ещё одно, поначалу непредвиденное, несчастье начало, с каждым днем, делаться все более и более заметным для окружающих. Из-за некоего скрытого внутреннего повреждения при падении, одна нога девочки стала расти медленнее другой, а фигура в целом оставалась низкорослой и скособоченной. Эти новое зло отчасти примирило ее родителей с пристрастной волей её дяди, которую они теперь, действительно, считали не такой уж вопиюще несправедливой, поскольку никакое меньшее возмещение не могло быть предложено невинной страдалице за столь непоправимую беду.
    
#
Глава 4
Обучение взрослого джентльмена
    
     Когда жизнь понемногу стала снова возвращаться в привычную колею, мистер Тайролд занялся подготовкой возвращения семейства в Этерингтон. Миссис Тайролд, понимая, что какие-либо разумные причины оставлять Камиллу в Клеве теперь исчезли, была полна решимости увезти её с собой. Сэр Хью, чье удовольствие от общества Камиллы омрачалось теперь раскаянием и другими отрицательными чувствами, не имел мужества оказать этому ни малейшего сопротивления, хотя и провел целый день в стенаниях и самообвинениях. Однако теперь на воспитание в Клеве, по его настояниям, была оставлена новая наследница, Евгения.
     Потеря общества его любимицы, разочарование, которое он причинил ей, и кротость, с которой она перенесла перемену участи, постоянно угнетали его настроение. И после отъезда детей он совершенно не мог придумать, ни чем себя занять, ни куда направить свои мысли, ни каким образом скрасить теперь хотя бы одно мгновение своего времени.
     Очевидность той жизненной поддержки, которую его брат черпал в книгах, усиливала его печаль по поводу собственной неразвитости; он вспоминал то постоянное усердие, с которым брат в ранней юности стремился к знаниям, в то время как сам он предавался только развлечениям на свежем воздухе; и то, что он наблюдал тогда с удивлением и жалостью, теперь, оглядываясь в прошлое, он созерцал с благоговением, почтением и почти страхом.
     Однажды его воображение, не управляемое мудростью, не вышколенное опытом, вдруг приняло такой оборот — он вообразил, что все до единого земные несчастья происходят не от чего иного, как от одного только небрежного отношения к учебе. Теперь все, чего он хотел и не мог достичь, он объяснял своим невежеством. Если его одолевали хвори и боли, он сетовал на юношескую невнимательность, лишившую его знаний, которые могли бы научить его не обращать на них внимания; слово "ученый", произнесенное в его присутствии, заставляло его испустить горестный вздох; когда обсуждалась статья в газете, с которой он не был знаком, он принимался проклинать свою детскую небрежность в занятиях; и упоминание о какой бы то ни было брошюре, которой он не прочёл, вызывало у него чувство стыда; даже природные бедствия он приписывал небрежности своего образования и истолковывал каждое зло в своей жизни юношеским неуважением к греческому и латыни.
     Таково было состояние его ума, когда старческие его хвори обострились в результате сильного приступа подагры.
     Под влиянием острой тоски и бесплодного раскаяния, которые теперь поочередно отравляли его существование, ему вдруг пришло в голову, что, возможно, при надлежащем подходе он мог бы даже теперь получить достаточную долю этих завидных знаний, чтобы проводить вечера тем же образом, каким их проводит его брат.
     Воодушевленный этой мыслью, он послал за мистером Тайролдом, чтобы сообщить брату о своей светлой идее и попросить его помочь ему наверстать утраченное время, порекомендовав наставника, с которым он мог бы начать курс обучения наукам. "Не то, чтобы я собирался стать каким-то учёным светилом, — объяснял он брату, — но если бы я набрал объём знаний, достаточный для того, чтобы самому развлекать себя в часы тоски и скуки и заставлять иногда забывать о подагре, это было бы ровно то, чего я желаю.”
     Полная нелепость этого проекта не помешала мистеру Тайролду прислушаться к просьбе брата. Мягкая рассудительность, присущая его душевному складу, полагала приемлемыми любые меры, если только они хоть как-то могли облегчить какие бы то ни было человеческие страдания, и не изыскивала препятствий для удовлетворения даже неразумных желаний других людей, если только желания эти выглядели безгрешными. Поэтому он немедленно написал своему бывшему соученику по колледжу, который, как он знал, испытывал в данное время затруднения в денежных делах, письмо с предложением поселить его в доме брата. Предложение было не только принято с благодарностью, но и вызвало признание в том, что тому ежедневно угрожал публичный арест за долги, которые он, впрочем, наделал не в погоне за роскошью и не из расточительности, а просто по неумению расходовать свой доход, придерживаясь строгой экономии.
     Однако трезвому разуму выполнение невыполнимых задач кажется безумием, которое не могут оправдать никакие добрые побуждения. Миссис Тайролд отнеслась к плану спокойно, но с полным презрением. Она не выказывала никакого сочувствия затее, заранее осуждённой на неудачный конец; слушать об этом было ей неприятно, как о ложном потворстве детскому тщеславию; и ее разум был потрясен тем, что мистер Тайролд соблаговолил ублажить брата в предприятии, которое неизбежно должно было превратиться в совершенно бесплодную трату времени.
     Сэр Хью вскоре, хотя и без всякого гнева, убедился, что она не одобряет его планов; ее суждения, основанные на бескомпромиссном отвержении любого самообмана, были столь же безоговорочными, как и суждения баронета, по натуре неспособного к осторожности. Он высказал ей сожаление, что она считает его таким неспособным к наукам, но умолял ее обратить внимание, что в его попытке не было, по крайней мере, ни малейшей самонадеянности, поскольку он намеревался начать изучение наук с самых азов и идти не дальше, чем любой школьник; и заранее честно признавал, что посев знаний может не дать скорых всходов. “Но если вдруг, — добавлял он, — я достигну серьёзных успехов хоть в какой-то области, прочее я освою очень быстро.”
     Мистер Тайролд столь же ясно, как его жена, видел полную невозможность навёрстывания упущений юности в преклонном возрасте; но сам план брата уменьшить нехватку знаний и смягчить своё невежество, хотя бы ради того чтобы забывать о телесных немощах и прекратить предаваться бесплодному раскаянию, казался ему планом добродетельным, хотя и неблагоразумным, и за добродетельность он готов был прощать его неблагоразумие.
     Дополнительно ему приносила удовлетворение мысль, что он смог предложить материальное обеспечение ученому собрату, попавшему в бедственные обстоятельства, чьи услуги, посвященные его брату, не могли не оплачиваться самым достойным образом, каким бы способом они ни предоставлялись.
     Он позаботился о том, чтобы лично присутствовать в Клеве в тот день, когда ожидался приезд доктора Оркборна, этого достойного джентльмена, и представил его сэру Хью со всеми подобающими знаками уважения, как собеседника, беседы с которым, как он уверял себя, могли помочь тому и справляться с болями, и предохранять его от соблазнов оказаться в худшей компании.
     Доктор Оркборн выразил глубокую благодарность за доброту мистера Тайролда и пообещал сделать её первым предметом своих исследований, заслуживающим внимания высокой особы, вызвавшей его из отставки.
     Формальные знания — вот все, что дало доктору Оркборну его университетское образование; и хотя его успехи в ходе обучения были разительны, успехов в его последующей деятельности не последовало. Его изыскания поддерживались трудолюбием, но не подкреплялись талантами; и вскоре обнаружилось, насколько велика разница между приобретением запасов и способностью приводить их в действие. Невероятная цепкость памяти позволила ему накопить обширнейшие запасы эрудиции; но они, хотя и обеспечили ему почёт среди коллег, оказались бессильны в реальной жизни по причине отсутствия вдохновения и интуиции, которые одни способны направлять к верной цели любые расчёты.
     Таким образом, его характер был безупречен, манеры прекрасны, но кошелёк при этом совершенно пуст. И именно эта причина побудила скорее доброту, чем разумность мистера Тайролда порекомендовать коллегу в качестве педагога своему брату, в надежде, что, сами его недостатки, в виде отсутствия особо выдающихся успехов и глубокого знания людей, недостатки, в чём-то аналогичные недостаткам самого сэра Хью, с одной стороны, удовлетворят потребность последнего в культурном общении, а с другой, поспособствуют более глубокому взаимопониманию между учителем и учеником.
     Закончив представление, мистер Тайролд попытался завязать беседу на общие темы, прежде чем перейти к намекам на предполагаемый план сэра Хью; но сэр Хью был слишком доволен совершенствами своего плана, чтобы не искать его признания; поэтому он сразу же начал рассуждать о праздности своих ранних лет и обвинять наставников своей юности в недостаточной строгости: "Ибо есть старая поговорка,— воскликнул он, — старая, но удивительно верная, “учись смолоду — под старость не будешь знать голоду” примером чего я являюсь сам, потому что хотя у меня в избытке домов и земель, но я не знаю как со всем этим поступать должным образом, да и с самим собой тоже, из-за отсутствия малейшего представления о том, какими правилами мне следовало бы руководствоваться.” Его брат, добавил он, был слишком хорошего о нём мнения, предположив, что он в состоянии быть подходящим учеником для такого учителя, как доктор Оркборн; хотя он готов обещать, несмотря на свой возраст, стать самым прилежным из учеников доктора, и надеется, что спустя самое малое время уже не будет дискредитировать доктора как своего наставника.
     Мистер Тайролд, чья добродушная физиономия едва могла скрыть улыбку при таком ошеломительном дебюте, попытался перевести разговор на другие темы, однако баронет уже успел поразить доктора Оркборна, который, заранее зная о возрасте и нездоровье своего ученика, предполагал, конечно, что его обязанностью будет украшать жизнь сэра Хью чтением или беседами, но и в мыслях не имел, что он может быть призван в качестве преподавателя.
     Сэр Хью, однако, был далек от того, чтобы смягчать свои намерения или вводить кого-либо в заблуждение о своих чувствах; он все глубже и глубже погружался в описание своего невежества и вскоре полностью опрокинул деликатную осмотрительность своего брата, напрямую спросив у доктора Оркборна, с какой книжки, по его мнению, ему лучше всего начать обучение?
     Не получив от удивленного доктора никакого ответа, он добродушно прибавил: "Ну же.. не стыдитесь назвать самого элементарного учебника… вам следует знать, что изложенный план — только половина, а есть ещё вторая половина, о которой я намерен вам рассказать. Как только я добьюсь успеха, я намерен, чтобы доказать глубину усвоения материала, послать за одним из моих племянников и сам научить его всему тому, чему буду Вами обучен, — и, таким образом, учение будет идти на пользу не одному мне.
     С этого момента мистер Тайролд, хотя и опустив стыдливо глаза, счел за лучшее оставить дело на самотек, а доктора Оркборна — наедине с его собственными наблюдениями; полностью убежденный, что улыбки, которые может вызвать поведение сэра Хью, будут недолгими, но никакие серьезные или длительные насмешки не будут допущены достойным педагогом, после того как он получит время и возможность ознакомиться со своим благодетелем. Поэтому он извинился и не стал задерживаться долее, что несколько огорчило доктора Оркборна, но вряд ли обратило на себя внимание баронета, полностью поглощённого рвением к новым занятиям.
     Пережитые недавно волнения и новая наследница больше не мучили его; Индиана была забыта и даже о Камилле он почти не думал, все его мысли были заняты исключительно его новым великолепным планом вернуть утраченное в молодости время.
     Доктор Оркборн, чья жизнь была посвящена изучению чего угодно, но не человеческой природы, был так мало способен проникнуться характером сэра Хью, что даже уважение, которым, как он знал, тот пользуется у мистера Тайролда, не могло спасти его от подозрений, что сэр Хью просто нанял его в качестве шута. Вакансия, однако, была очень желанной для него, и события поначалу стали развиваться по такому пути, что надежды мистера Тайролда, казалось, вполне оправдывались. Оказавшись внезапно, сверх всяких ожиданий, в покое и достатке, доктор Оркборн, движимый глубочайшим желанием понравиться, стремился всячески сохранить свой удобный пост, оказывая услуги своему доброму покровителю, которого, как он вскоре увидел, было бы тщетно пытаться чему-либо обучить; в то время как мистер Тайролд, в свою очередь, радовался своей удачливости, подсказавшей ему ученого мужа, у которого хватило добродушия не презирать его брата.
     Освобожденный таким образом от забот о пропитании, доктор Оркборн вскоре совсем успокоился и решился на выполнение долгого, критического и объёмного исследования по филологии, которое он прежде часто обдумывал, но на которое ранее никогда не мог изыскать должного ресурса времени. Таким образом, у него появилось постоянное занятие для себя; и баронет, заметив, что уроки вовсе не отнимают у них много времени, проникся еще большим восхищением ученостью доктора и почувствовал, что его дух необыкновенно оживился от прекрасной перспективы получения должного образования без особых усилий.
     Однако от этого сна он вскоре очнулся; по указанию доктора Оркборна от книготорговца прибыл огромный ящик с материалами для его работы.
     Тогда сэр Хью отправил в дом священника сообщение, в котором уведомлял брата и его семью, что они не должны удивляться, если какое-то время не увидят его, и даже не будут слышать о нем, поскольку у него теперь полно дел, и он будет полностью занят в ближайшие неделю или две.
     Доктор Оркборн, все еще плохо понимая суть планов баронета и простодушие своего нового ученика, предложил тому, как только книги были распакованы, изучать все эти богатые материалы совместно; но сэр Хью ответил, что предпочитает делать все по порядку и что должен начать чтение исключительно с начала.
     Разочарование, которое последовало за этим, можно легко представить; не имея ни существенных дарований, ни способности удерживать что-либо в памяти, он стремился быть посвященным в основы мертвого языка, для которого только в юном возрасте можно изыскать должное время и силы, да и то с подмогой благодетельного принуждения. Его голова вскоре пришла в такое замешательство, что утеряла способность воспринимать происходящее и на чём-либо внимательно сосредоточиваться, а его душевные силы были полностью расстроены.
     Удивленный этим расстройством, которое он приписывал исключительно тому, что еще не вошел в правильный режим, он посмеялся над своим огорчением, но остался тверд в упорстве и продолжал изолировать себя от радостей семейной жизни ради учёных занятий с рвением, достойным большего успеха.
     Урок за уроком, однако, только усугубляли его трудности, пока наконец его интеллект не пришел в такое замешательство, что часто он уже не понимал, спит он или бодрствует. Ночами он бредил тем, над чем безрезультатно трудился днём; его здоровье не находило теперь опоры и в ночном отдыхе, и все его лестные надежды на новое и неизведанное счастье вскоре сменились отчаянием.
     Тогда он послал за братом и пожелал поговорить с ним наедине; порывисто схватив его за руку и жалобно заглядывая ему в лицо, он причитал: "Знаешь, дорогой брат, я продолжаю оставаться таким же полным неучем, каким был всегда, несмотря на то, что моя голова, казалось бы, теперь должна работать значительно лучше, чем тогда, когда я изучал всю эту катавасию в детстве!”
     Мистер Тайролд, скорее обеспокоенный, чем удивленный, попытался унять и утешить его, указав путь, более способствующий получению пользы от общества доктора Оркборна, чем тот неосуществимый путь, на который брат ошибочно вступил.
     — О нет, дорогой брат, — отвечал тот, — если я не добьюсь успеха этим путем, я уверен, что не добьюсь и никаким другим; что касается страданий, я мог бы выдержать и больше мучений, если бы надо мной висела угроза, что меня будут пороть раз в день. Притом этот джентльмен делает все, что в его силах, и, думаю, даже больше. Но я действительно осознал, что, как ни прискорбно это говорить, существуют люди, которых обучить чему-либо невозможно.
     Затем, покачав головой, он добавил тихим голосом: "По правде говоря, я мог бы отказаться от тщетных усилий гораздо раньше, какие бы радости ни приносило мне учение, если бы не страх причинить боль этому джентльмену. Прошу вас, пусть доктор Оркборн ни в коем случае не узнает ничего из того, что я вам поведал, потому что не имею же я права отказывать в чём-либо человеку, просто оттого что у меня самого, видите ли, голова настолько дурная, что никто не в силах ничего с ней поделать.”
     Мистер Тайролд согласился со справедливостью этого рассуждения и обязался обдумать какой-нибудь компромиссный вариант.
     Сэр Хью сердечно поблагодарил его. “Но только в то время, пока вы будете обдумывать, — воскликнул он, — как мне помешать ему приходить ко мне со всеми этими книгами? Ибо, знаете ли вы, мой дорогой брат, что я попросил его купить мне одну книгу для начала, а он взял да выписал сразу целую телегу? И когда он приходит ко мне для урока, он приносит все их сразу; и это более всего другого сбивает меня с толку; потому что я все время думаю, сколько же времени понадобится, чтобы изучить это всё? Однако ничего не говорите обо всем этом бедному джентльмену, он воспримет это как намек, что может привести его к отчаянию; уж лучше я вытерплю еще один урок, чем — прости Господи! — как-либо оскорбить его…
     Мистер Тайролд пообещал проявить к доктору Оркборну всяческую деликатность и встретиться с ним для разговора прямо на следующее утро. Но не успел он отъехать от Клеве даже на полмили, как его галопом настиг слуга на лошади с просьбой вернуться без промедления.
     Баронет принял его с лицом, сияющим от самодовольства. “Я понял, что могу не утруждать вас размышлениями! — сказал он, — потому что у меня возник собственный план, о котором я вам сейчас расскажу. Чтобы не прекращать всякого вообще общения с этим джентльменом, я намерен устроить здесь, в моей комнате для больных, что-то вроде маленькой школы для племянников, и позволить им приходить сюда и рассказывать доктору Оркборну о своих задачах в моем присутствии; кто знает, может быть, и я исподволь немного подучусь среди них и сам, но безо всей этой ужасной муштры?
     Мистер Тайролд высказал очевидные возражения против столь дикого плана; но брат умолял его не возражать против него, поскольку он не видит другого способа избавиться от мук своего обучения, не отказав доктору Оркборну от места. Он выразил желание, чтобы Лайонел немедленно переехал в Клеве, добавив: "А в Итон я сам напишу через доктора Оркборна, чтобы сообщить, что со следующих каникул забираю Клермона домой , дабы он продолжил учёбу дома под моим присмотром.”
     Затем он попросил сообщить доктору Оркборну о его новых обязанностях.
     Мистер Тайролд, видевший, что разочаровать в этом плане его изобретателя может только он сам и больше никто, прекратил возражения и сообщил о новой программе обучения доктору Оркборну; который, между тем, все более погружаясь в собственные занятия, был совершенно равнодушен к тому, кому или чему его обяжут отдавать его педагогические усилия.
    
    
    
#
Глава 5
Обучение юного джентльмена

     Миссис Тайролд выразила большое удивление тем, что ее муж мог позволить себе выразить какое бы то ни было одобрение новому плану сэра Хью. “Ваши ожидания от этого плана, — воскликнула она, — не могли превышать моих собственных; вы, несомненно, имеете некоторое влияние на брата; почему же тогда вы позволяете ему так глупо выставлять себя?”
     — Я не могу защищать его гордость, — отвечал мистер Тайролд, — ценой его комфорта. Его способности ищут какого-нибудь применения, его мысли — какой-нибудь цели. Бездеятельность, физическая и интеллектуальная, парализующая жизнь человека, отвратительна в любом возрасте, на любом этапе жизни. Даже порочные занятия лучше, чем полная бездеятельность. Там же, где деятельность может быть поощрена без ущерба для религии и нравственности, там пребывает безгрешность, а с нею и счастье; но тот, кто брезгует средствами, устремляясь к такой цели, подвергает риску и то, и другое. Чтобы спасти ум от самопоедания, его нужно устремлять к какой-то внешней цели. Нет другого способа избежать апатии или угрызений; нет другого способа уберечь душу от самопоедания, которое в конечном итоге приводит к ссоре со всем миром.
     — Но разве вы не можете отказаться послать в Клеве нашего сына, и побудить брата искать развлечений каким-нибудь более разумным образом?
     — Развлечения, моя дорогая Джорджиана, не могут быть навязанными. Навязанные развлечения не учитывают причудливости личных вкусов. Давайте же скрупулезно выполнять наши обязанности, но позволим развлечениям позаботиться о себе самим. Времяпрепровождение, подобное этому, по крайней мере, столь же безвредно, сколь безнадежно, и хотя лукавство или язвительность могут посмеяться над ним; но как же мало у людей богатых и праздных найдётся развлечений, которые было бы столь же легко оправдать!
     Лайонел, новый ученик, моментально, хотя и не к радости миссис Тайролд, доказал справедливость её слов. Вначале, когда его вызвали в Клеве, он, прельщённый тем, что стал соучеником своего дяди, возымел самые высокие представления о своих рано проявившихся способностях; затем, когда тщеславиться своим равенством бесхитростному баронету, всем известному своим невежеством, оказалось делом невозможным, тщеславие это сменилось полнейшим презрением к престарелому соученику. Он занимался тем, что самым напыщенным образом демонстрировал свои крошечные познания; он пользовался любой возможностью, чтобы задавать сэру Хью вопросы, на которые, как он знал, тот не мог ответить; и часто с лукавой серьёзностью пересказывал ему условия задачи и насмешливо просил его помощи.
     Сэр Хью переносил эту юношескую дерзость с непоколебимым добродушием. Но дух Лайонела был слишком мятежным для такой снисходительности; он становился всё смелее в своих выходках и всё бесстрашнее перед их последствиями; и очень скоро его дядя стал казаться ему не более чем мишенью, на которую он мог нацеливать стрелы своего растущего триумфа; пока, наконец, утомлённый, хотя так и не обозлившийся баронет не обратился к доктору Оркборну с просьбой научить его, экспромтом, нескольким небольшим латинским фразам, с помощью которых он мог бы заставить молодого педанта думать о нем лучше.
     Доктор Оркборн подчинился и написал ему несколько крылатых латинских выражений; но даже после того, как сэр Хью протрудился день и ночь, стараясь запомнить их, он произносил их настолько плохо и так неправильно применял, что при первой же попытке внушить тщеславному мальчику больше уважения, на самом деле он заставил того едва ли не кататься по полу в приступах судорожного веселья.
     Сэр Хью, для которого все эти фразы ничего не теряли и не выигрывали от замены в них одного слова другим, обратился к доктору Оркборну с просьбой указать, какие такие необъяснимые ошибки видел в них его молодой соученик или дать ему новые примеры. Доктор Оркборн, поглощенный своими личными исследованиями, которым он с каждым днем предавался со всё возрастающим увлечением, искренне желал только одного, чтобы ему как можно меньше мешали, и потому ограничился советом снова выучить последний урок, прежде чем просить о каком-то новом.
     Повторно зубрить то, что, по его мнению, он уже выучил, казалось сэру Хью делом совершенно бессмысленным, и он с отчаянием выслушал это предписание; а со временем, обнаружив, что оно постоянно повторяется при каждом обращении за помощью к доктору Оркборну, он пришел в отчаяние от происходящего и попросил подмоги у мистера Тайролда.
     — Этот джентльмен, которого вы рекомендовали мне в качестве наставника, — сказал он, — несомненно, большой ученый; я не собираюсь, будучи не в состоянии судить о подобных вещах, как-либо сомневаться в этом; и он также достаточно любезен, что я тоже принимаю во внимание. Но все же у меня всё больше крепнет подозрение, что он полагает, что я ни в коем случае никогда не добьюсь никаких успехов; это настолько обескураживает человека, находящегося на пути совершенствования, что, сказать вам по правде, я подумываю о том, чтобы прекратить всякие занятия вообще; ибо, Господи помилуй меня, чем я могу улучшить своё знание латыни и греческого?… мужчине, пожалуй, не стоит и думать об этом после того, как он вышел из мальчишеского возраста... И поэтому, если вы не против, я бы предпочел, чтобы вы забрали Лайонела домой.
     Мистер Тайролд согласился, но спросил, что сэр Хью намерен делать дальше в отношении доктора?
     — Да ведь это, дорогой брат, как раз то, для чего моя бедная невежественная голова и нуждается в вашем совете!.. Потому что, в отношении этого нашего плана совместного обучения, я вижу, что он никуда не годится; либо мальчик вырастет не более учёным, чем его дядя, то есть неучёным совсем; либо будет готов уважительно относиться к людям, которые ничегошеньки ни в чём не смыслят; о нет, я не хочу быть причастен к столь злому делу!.. И я страшно буду рад выбросить наконец весь этот кошмар из головы, потому что всё это было достаточно тяжело для меня с самого начала.
     Затем он поинтересовался мнением мистера Тайролда о том, какой шаг ему следует предпринять, чтобы предотвратить приезд Клермона Линмера, которого, по его словам, он теперь просто боялся видеть рядом с собой, поскольку решил в ближайшее время полностью избегать общества каких бы то ни было мальчиков.
     Мистер Тайролд рекомендовал оставить Клермона в Итоне, но сэр Хью заявил, что он не может этого сделать, потому что бедняга уже ответил ему в письме, что будет рад оставить школу. ‘”И я не сомневаюсь, - добавил он, - что из него выйдет лучший из всех детей учёный; поскольку я с самого начала настроил его жизнь на правильный лад; хотя, должен признаться, в детские его годы я считал его просто тупицей, радуясь, что никогда не увижу перед собой самодовольного педанта, смеющегося и ухмыляющегося над всяким, кто не может правильно написать греческое существительное. “
     Мистер Тайролд пообещал ему продумать этот вопрос, но уже на следующий день с самого раннего утра баронет снова вызвал его и радостно сообщил, что ему самому пришел в голову план, который отвечает всем требованиям. Во-первых, сказал он, ему так сильно не нравится общество учёных, что он решил отправить Клермона за море, чтобы он за морем заканчивал своё греческое и латинское образование; не потому, что ему кажутся предпочтительными педагоги в чужих странах, а из страха, что если он позволит Клермону приехать в Клеве, то большое отвращение, которое он теперь испытывает ко всякого рода языкам и книгам, может передаться бедному мальчику. И во-вторых, он, к счастью, вспомнил посреди минувшей ночи, что его близкий друг, мистер Уэствин, в следующем месяце как раз собирается отвезти своего сына в Лейпциг; именно это и натолкнуло его окончательно на верную мысль, потому что таким образом Клермон переместится из одного учебного заведения в другое, не потеряв напрасно времени.
     — Но, несмотря на все это, — продолжал он, — поскольку этот добрый джентльмен, доктор Оркборн, не причинил мне никакого вреда, я не хочу, чтобы он пострадал из-за того, что я передумал учиться; и поэтому, чтобы не оскорблять его полным бездельем, что было бы равносильно признанию “ты ни на что не способен”, я предполагаю, что он должен теперь попробовать обучать Индиану.
     Видя, что мистер Тайролд смотрит на него с нескрываемым изумлением, он добавил: "Конечно, обучение девочки, это довольно необычная затея; но поскольку другого мальчика у нас уже не осталось, что ещё я могу предложить? Кроме того, не следует так уж возражать против того, чтобы Индиана немножко подучилась, по той причине что она вряд ли сильно в этом продвинется. И вот что я могу вам сказать, испытав это на собственной шкуре: никогда, пока жив, я не буду заставлять учиться человека моего возраста, зная теперь, какая это страшная чума.
     Лайонел вернулся в Этерингтон вместе с отцом, и вторая часть плана также была приведена в исполнение без промедления. Мистер Уэствин перевез Клермона из Итона в Лейпциг, где передал его наставникам и учителям своего собственного сына; а доктора Оркборна обязали приступить к обучению Индианы.
     Вероятно, покидая свою предыдущую резиденцию, доктор, с негодованием покраснел бы при предложении такой работы, столь недостойной его способностей, но теперь он выслушал это предложение без малейших эмоций, спокойно прокручивая в уме мысль о том, что его филологические занятия никак не пострадают от невежества или нелепого поведения ещё одной ученицы.
    
#
Глава 6
Обучение юной леди

     Прекрасная Индиана не могла разделить философии своего дяди. Первое же упоминание о планируемых им занятиях вызвало у неё приступ непреодолимого отвращения к доктору Оркборну, и на первый же вопрос, который он задал ей в отведённый для занятий час, она ответила неудержимым потоком слез.
     Что касается доктора Оркборна, её горе не стало бы препятствием для продолжения их занятий, поскольку он едва ли замечал его; но сэр Хью, чрезвычайно растроганный, ласково поцеловал ее и сказал, что на этот раз он разрешает ей уйти. На следующий день, однако, произошла в точности такая же сцена; и тот урок, которые последовал на третий день, был бы в точности похож на первые два, если бы обещание нового роскошного наряда не уничтожило жемчужные капли, уже готовые упасть из её глаз.
     Необычная красота Индианы с детства вызывала у окружающих обожание и даже преклонение, и почти все, кто видел её в детстве, баловали её. Чудная картина, которую она являла взору, когда улыбалась и была в духе, делала ощущения, производимые её плачем, надутыми губами и перекошенным от раздражения лицом, настолько болезненными, что не только ее дядя, но и все слуги в доме и даже незнакомцы, случайно оказавшиеся поблизости, немедленно принимали любые меры, чтобы прекратить эти болезненные ощущения любым возможным способом, и поскорее восстановить потерянный волшебный образ. Поэтому, привыкшая никогда не плакать без пользы, Индиана имела обыкновение давать волю слезам при малейшем противоречии своим желаниям, хорошо понимая, что не портить столь красивые глаза слезами является непреложным законом для всех вокруг.
     Таким образом ей, не привычной ни к каким трудностям или усилиям, целенаправленное обучение доктора Оркборна казалось совершенно непереносимым бременем; а плач, ее постоянное оружие, был по отношению к нему совершенно бессилен; ее слезы, равно как и улыбки, были совершенно безразличны вечно поглощенному своими научными размышлениями педагогу; который даже на занятиях чаще всего не глядел в её сторону.
     Ежедневные подкупы сэра Хью могли обеспечить лишь несколько мгновений её ежедневного внимания, неохотно уделяемого и мгновенно исчезающего, — прекрасные безделушки, новые наряды и приятные экскурсии вскоре были исчерпаны без малейших признаков какого-либо продвижения в учёбе. Безграничная щедрость баронета делала его частые подарки малозначительными, и Индиана даже уставала принимать их с той скоростью, с какой он ей их преподносил.
     Поэтому она в конце концов обратилась к гувернантке, чьи поучения, как она знала по опыту, были именно тем, чего сэр Хью наиболее усердным образом старался в своей жизни избегать.
     Мисс Маргланд по воспитанию была женщиной состоятельной и светской, но из-за азартных игр и расточительности своего отца, оказалась, как и другие члены семейства, в такой нужде, что после многочисленных неудач в высших кругах была вынуждена со временем начать предлагать добрые услуги по воспитанию детей своим друзьям, которые и устроили ее гувернанткой в дом сэра Хью.
     Однако для Индианы она была лишь номинальной наставницей; пренебрегшая в юности собственным образованием, она и в зрелые голы никого и ничему не могла научить, хотя, проведя юность в самых высоких и модных кругах, воображала, что на свете нет ничего, чего бы она не знала. И, так же как её тшеславный и поверхностный ум не позволял ей самой даже нечаянно догадаться о её собственных недостатках, так же и ее прежнее положение в обществе заставляло сэра Хью в равной степени не иметь о них даже малейшего подозрения. Но, несмотря на то, что он безоговорочно воздавал ей должное за все прекрасные качества, которыми она, по её мнению, обладала, он находил ее характер всё же настолько неприятным и настолько раздражительным, что взял себе за правило никогда не перечить ей ни в чём. Тягостность этого воздержания заставляла его пребывать от нее всё время как можно дальше, хотя уважение и жалость к ее происхождению и несчастьям твёрдо поддерживали в нём решимость содержать её до тех самых пор, пока Индиана не выйдет замуж.
     Нрав мисс Маргланд был столь же высокомерен, сколь слаб ее интеллект, а характер у нее был такой сварливый, что, по любому поводу чувствуя себя оскорбленной, она, казалось, сама постоянно искала всяческих оскорблений и поддерживала в себе неизменную готовность к стычкам.
     Она с удовольствием воспользовалась возможностью, предоставленной ей Индианой, протестовать против новой системы обучения; она была полностью уверена, что получение любого образование, выходящего за рамки того, которое приобрела она сама, было трудом совершенно излишним. Не терпящим возражений тоном она изложила баронету свои воззрения. Мисс Линмер, сказала она, как бы ни была она красива и прекрасно воспитана, никогда не сможет справиться с таким сокрушительным ударом, как знание вредоносной латыни. "Подумайте, сэр, — воскликнула она, — каким препятствием это станет для нее, когда она подрастёт. Настанет время подумать о замужестве. Где вы найдёте джентльмена, готового терпеть ученую жену?… особу, вечно несущую такую околесицу, которую ни одна благовоспитанная дама никогда не позволяет себе изрекать?..”
     Затем она заговорила об опасности испортить учёбой красоту и перечислила те качества, которые действительно являются необходимыми для молодой леди. Перечень состоял из тех занятий, которые она сама когда-то перепробовала: немного музыки, немного рисования и немного танцев; да и то все это, добавила она, должно, быть освоено лишь в разумных пределах, позволяющих отличить воспитанного человека от профессионала, зарабатывающего этими занятиями на хлеб.
     Сэр Хью, сильно встревоженный, поскольку не знал, чем парировать такие веские доводы, подумал, что лучше всего будет заинтересовать своим планом доктора Оркборна и попросить его примирить мисс Маргланд с его исполнением. Поэтому он послал к доктору слугу с просьбой немедленно явиться для участия в разговоре.
     Доктор Оркборн пообещал незамедлительно явиться, но так как он как раз в этот момент мучительно разыскивал некий отрывок из греческого автора, то он вскоре позабыл как об обещании, так и о просьбе.
     Сэр Хью, уверенный, что ничто, кроме нездоровья, не могло удержать доктора от немедленного появления, отправился в его покои; где, найдя доктора совершенно здоровым, он с минуту недоуменно разглядывал его, а затем, присев, попросил его не извиняться, потому что он может рассказать и в покоях доктора о своем деле так же хорошо, как в любом другом месте.
     Затем он обстоятельно и подробно изложил возражения мисс Маргланд, искренне упрашивая доктора Оркборна избавить его от выслушивания впредь подобных речей мисс Маргланд, поскольку они вредны для его здоровья, и взять на себя обязательство самому дать мисс Маргланд правильное представление о вещах.
     Доктор, который только что отыскал цитату, которую он так долго не мог отыскать, не услышал ни единого слова из того, что сказал его патрон.
     Сэр Хью, не получив ответа, вообразил, что доктор взвешивает суть своего мнения и поэтому, попросив его не слишком утруждать свой мозг, дал ему полчаса на обдумывание мер, которые доктор собирается предпринять и спокойно вернулся в свою комнату.
     Здесь он сидел, считая минуты с часами в руке, пока не наступило условленное время; но, обнаружив, что доктор Оркборн пропустил назначенное время без всякого предупреждения, он снова взял на себя труд вернуться в комнату доктора.
     Там он нетерпеливо осведомился, какой план действий сложился у него?
     Доктор Оркборн, неприятно обеспокоенный повторным визитом, холодно попросил изложить ему проблему.
     Сэр Хью с ангельским терпением, хотя и с большим удивлением, повторил слово в слово свою речь, но история оказалась слишком длинной для ушей доктора Оркборна, чье внимание после одного или двух первых предложений снова переключилось на греческую цитату, которую он как раз переписывал, когда Сэр Хью вернулся в комнату.
     Наконец баронет сказал более решительно:
     — Не стесняйтесь высказываться, доктор; хотя, признаюсь, из-за вашего молчания у меня складывается впечатление, что бедная Индиана не способна к учёбе; возможно, это заставляет вас думать, что не стоит ни в чём противоречить миссис Маргланд… Ну же, признавайтесь!… Таково ваше мнение о бедной девочке?
     — Да, сэр, — спокойно отвечал доктор Оркборн, хотя совершенно не осознавал содержание суждения, с которым согласился.
     — Святые угодники!.. я всегда боялся, что Индиана конченная дурочка… Значит, по вашему мнению, так и есть?..
     — Да, сэр, — снова отвечал доктор; взгляд котрого все время был прикован к отрывку, который занимал все его мысли.
     — Значит, мы все снова в тупике! Всё ещё хуже, чем я предполагал… У бедняжки действительно нет головы?.. О, доктор!… Да говорите же, ради всего святого… Не бойтесь не угодить мне. Если вы не находите, что возразить, просто выразите согласие.
     Новое вымученное “Да, сэр” совершенно ошеломило сэра Хью; который, приписав отсутствующий и озадаченный вид, с которым оно было произнесено, опасению причинить ему боль, пожал доктору руку, вышел из комнаты, и, приказав подать экипаж, отправился в Этерингтон.
     — О, брат, — воскликнул он, — Индиана, несомненно, лучшая девочка в мире, а также самая красивая; но, знаешь, доктор Оркборн полагает, что у нее нет мозгов!.. Так что и этому плану конец! Однако теперь я придумал новый, которое уладит все разногласия...
     Мистер Тайролд надеялся, что таковым новым планом станет полное прекращение обучения и наставничества, и что отныне доктора Оркборна можно будет считать просто другом семьи.
     — Нет, нет, мой дорогой брат, нет!… это нечто гораздо лучшее, как вы скоро узнаете!.. Вам известно, конечно же, что я часто с беспокойством думал о том, каким мрачным будет вид у бедного Клермона, когда он услышит о моем завещании в пользу Евгении; это была главная причина, по которой я не хотел видеть его до того, как он уедет за границу; но теперь я совершенно успокоился с этим, решив приобщить маленькую Евгению к изучению классической филологии.
     — Евгению? и какую же пользу это принесет Клермону?..
     — Ну… такую… что когда она немного подрастет, то есть станет молодой женщиной… я намерен, с вашей доброй воли и доброй воли моей сестры, выдать ее замуж за Клермона.
     Мистер Тайролд улыбнулся, но заявил о своем полном согласии, если молодые люди, когда вырастут, захотят заключить брачный союз.
     — И что касается этого, — продолжал сэр Хью, — я намерен проделать основательную подготовительную работу, дав обоим такое обучение, чтобы они идеально подходили друг другу. Я прикажу Клермону до поры до времени не думать ни о чем, кроме учебы; а что касается Евгении, то я с помощью доктора Оркборна тем временем изготовлю для Клермона жену точно по его будущему вкусу, ибо я намерен приказать доктору учить Евгению как учат мальчиков, что, поскольку она пока ещё сущий ребёнок, и время наше не упущено, сделает её такой же умной, как если бы она действительно была мальчиком.
     Затем он перечислил преимущества этого проекта, который непременно спасёт всех от разочарований, поскольку, во-первых, передаст Клермону состояние сэра Хью, причём одарив дополнительно женой, превращённой в идеального ученого. Во-вторых, он помешает Евгении стать жертвой какого-нибудь вымогателя, который, не будучи родственником, не может иметь на семейные богатства никакого права. И, наконец, в третьих, проект этот исключает малейшую обиду для доктора Оркборна, поскольку потребует от него большого напряжения.
     Мистер Тайролд воздержался от того, чтобы огорчать его каким-либо возражением, и сэр Хью вернулся в Клеве в полном ликовании. Он немедленно отправился в комнату доктора, который, только благодаря тому, что что услышал теперь, уразумел, наконец, и то, что ему говорили ранее. Напуганный известием, что и обучение Индианы окончилось крахом, он выразил всяческую готовность обучать новую ученицу: причём отнюдь не потому, что отдавал ей какое-либо предпочтение; он полагал, что неспособность Индианы к обучению есть свойство скорее ее пола, чем личности; но исключительно из ясного осознания того факта, что его собственное безбедное существование в Клеве полностью зависит от того, сохраняет ли он в семье Тайролдов хоть одного ученика. Евгения была немедленно призвана, и обучение её немедленно началось.
     Маленькая девочка, которая от природы была вдумчивой и чье состояние здоровья лишало ее большинства детских забав, была вполне довольна таким положением вещей и вскоре добилась успехов, столь удовлетворивших доктора Оркборна, что сэр Хью, позволив своему разуму наконец отдохнуть от составления новых планов, мог полностью и с наслаждением предаться реализации лишь одного, последнего из них.
    
    
    
    
#
Глава 7
Непосильная роль

     С этого времени жизнь в Этерингтоне и Клеве протекала в совершенной гармонии и покое до тех самых пор, пока Евгении, самой младшей из всех, не исполнилось пятнадцати лет.
     Когда этот срок наступил, сэр Хью написал племяннику Клермону в Лейпциг, выказав желание, чтобы тот без промедления вернулся домой. “Не то чтобы я намеревался, — пояснял он мистеру Тайролду, — поженить их прямо сейчас, в таком юном возрасте, ведь Евгения пока ещё ребенок во всём, кроме латыни… хотя, уверяю тебя, мой дорогой брат, она самая разумная из всех детей; бедная Индиана, при всей её красоте, ничто перед Евгенией... Но дело в том, что чем скорее Клермон вернётся жить в семью, тем скорее они начнут относиться друг к другу должным образом.”
     Знание об этом предполагаемом союзе ни в коем случае не ограничивалось сэром Хью и четой Тайролдов; планы сэра Хью были известны всей семье, хотя никогда публично не объявлялись, и были известны также с самого раннего детства самой Евгении, хотя миссис Тайролд приложила все силы, чтобы помешать сэру Хью объявить ей о них официально. Тем не менее, его сердце радовалось тому, что он готовил молодых людей друг для друга; и его план нашёл лучшее оправдание, какого только можно было желать, в усердии маленькой Евгении и её блистательных успехах в учебе; что идеально соответствовало инструкциям, постоянно отправляемым им в Лейпциг касательно обучения и всяческого усовершенствования Клермона.
     При таких обстоятельствах для него было самым неожиданным ударом получить от юного жениха в ответ на его вызов просьбу позволить тому совершить, прежде чем закончится его пребывание на континенте, турне по Европе.
     — Как! — воскликнул сэр Хью. — и это вся его любовь к нам?… после стольких лет разлуки с близкими, у него нет естественного желания увидеть родные края!… нет стремления жить среди своих родственников а не обитать среди чужеземцев!..
     Евгения, несмотря на свои детские ещё понятия о жизни, втайне восхищалась своим суженым и одобряла такое его стремлению к расширению знаний; она и сама, если бы могла, с радостью приняла бы участие в подобной поездке; хотя ей очень хотелось наконец увидеть юношу, которого она считала будущим избранником, и которому уже теперь посвящала все свои мысли и усилия и готовилась впоследствии посвятить жизнь. Неизменный метод сэра Хью стимулировать ее усердие заключался в заверениях, что, если она не будет работать усерднее, кузен Клермон затмит ее.
     Таким образом она приобрела особенный вкус к учебе, который, каким бы необычным он ни был для ее возраста, к счастью, избавлял её от праздности или печали при том сидячем образе жизни, который слабое состояние здоровья вынуждало ее вести. Это побуждало ее с удовольствием взирать на Клермона как на объект для подражания и претворять в жизнь планы самосовершенствования с той энергией, которая сопутствует занятиям по собственному выбору; тем единственным трудом, который не требуют отдыха.
     Постоянные занятия отвлекали внимание Евгении от ее личных несчастий, о которых сэр Хью строго-настрого приказал никогда при ней не упоминать; во-первых, по его словам, из опасения, что упоминания о несчастьях будут неприятны ей, а во-вторых, чтобы они не побудили ее возненавидеть самого сэра Хью, причину этих несчастий. Происшествия не слишком давнего прошлого, которые никогда не обсуждались в семье, перестали присутствовать в ежедневном круге ее мыслей; и она росла как бы в невинном неведении того факта, что, хотя родилась с красотой, превосходящей красоту ее прекрасных сестер, болезнь и несчастный случай лишили ее красоты и очарования, прежде чем она узнала, что обладает ими. Но в любом случае ни болезнь, ни несчастный случай не имели власти над ее разумом; там, в своих самых чистых пропорциях, нравственная красота сохраняла свою первозданную энергию. Невозмутимость характера делала ее похожей на женщину, рожденную стать философом и учёным; ее способности и чувства были самого высокого свойства, сочетая в себе утонченную рассудительность с лучшими душевными добродетелями.
     Недовольство сэра Хью своим племянником не дошло до запрета; его согласие было неохотным, но его денежные переводы щедрыми, и Клермон получил разрешение три года путешествовать по Европе.
     Однако не успел баронет дать племяннику это разрешение, как снова впал в уныние. Три года показались ему бесконечным сроком; он опасался, что его здоровье, может быть, не отпустит ему ещё трёх лет жизни; и все учебные планы, которые он с таким усердием продвигал, казались ему теперь тщетными, никак не оправдывающими колоссальных трудов и еще меньше отвечающими его надеждам. Даже прилежание Евгении, которое до сих пор было его главной радостью, теперь, как он думал, служило лишь тому, чтобы превратить её в необщительного учёного сухаря; время, которое она отдавала учебе, он стал теперь ощущать как потерянное для себя. И он не мог придумать никакого утешения своей впавшей в уныние душе, пока ему не пришло в голову, что его существование снова сможет оживить Камилла.
     Эта идея и приказание заложить экипаж в Этерингтон родились в один и тот же момент; и, ворвавшись в кабинет мистера Тайролда, он напористо поведал ему: “Мой дорогой брат, я должен вернуть в Клеве Камиллу! В обществе Индианы можно сдохнуть от скуки, а Евгения, напротив, настолько начитанна, что я с тем же успехом мог бы общаться со старухой, против чего, Боже упаси, я нисколько не возражаю, но только Камилла мне нравится больше!..”
     Эта просьба пришлась очень не по душе мистеру Тайролду и показалась совсем неприемлемой его супруге. Камилла, которой уже исполнилось семнадцать, стала к своим годам необыкновенно привлекательна; но её душевные способности ещё не сформировались окончательно и требовали постоянного воспитательного внимания, нуждались в развитии; и хотя дружелюбие и общительность Камиллы делали родительский надзор делом нетрудным и даже приятным, всё же ее любящие родители, как, кстати, и она сама, пока с трудом могли представить, как им теперь можно навсегда расстаться.
     Ее душевные качества являлись силой, которая, сама того не сознавая, питала энергией всю семью. Непринуждённая легкость ее натуры была для всех источником постоянного утешения, и, если иногда ее живость вызывала опасения за её благоразумие, то невинность намерений неизменно успокаивала родителей после каждой тревоги. Оживление, которое она способна была вносить, сделало ее первым лицом в доме; ей несколько недоставало чуткости к окружающим, но поддержка от неё неизменно поступала всем в избытке. Ее настроение было изменчивым, но сердце отзывчивым; ее веселость заражала; силой убеждения она обладала неотразимой.
     Отдать ее сейчас сэру Хью казалось миссис Тайролд не только что делом неприятным, но даже и совершенно невозможным; но тот с такой настойчивостью давил на брата, что брат не отважился на решительный отказ. Камилла была предоставлена сэру Хью в качестве гостьи на три последующих месяца, чтобы помочь ему рассеять временное разочарование, вызванное отсрочкой возвращения Клермона.
     Сэр Хью принял обратно свою первую любимцу с тайным восторгом, вызванным услужливостью воображения, которое в каждом новом благе обещает нам убежище от всех прошлых зол. Но, поскольку крайнее отвращение к филологии сменилось теперь у него теми уравновешенными взглядами, в которых филология числилась неприятным, но необходимым исключением, то первыми словами, которыми он приветствовал Камиллу по её прибытии, были заверения, что в Клеве её никто не будет насильно заставлять учить латынь; и первым шагом, который последовал за этим приветствием, было торжественное указание доктору Оркборну не навязывать ей ни в коем случае никаких уроков.
     Веселость, жизнерадостность, бойкая подвижность Камиллы с годами не утратили очарования, хотя разумность её с тех пор заметно подросла, а нравственность успела пропитаться ясными жизненными принципами ее родителей. Радость сэра Хью по поводу ее возвращения заключалась не только в том, что он наконец-то восстанавливал в правах прежнюю фаворитку; она также объяснялась восстановлением его самого в естественной для него роли доброго дядюшки и освобождением его от той непосильной для его ума роли, которую он имел несчастье вечно брать на себя - роли арбитра в интеллектуальных занятиях.