Часть первая. Севастополь
Мы шли втроем через лес – Стас, Леся и я, Роман Саенко, еще в школе прозванный Ромулом за увлеченность древнеримской историей. Их империя напоминала мне ту, в которой я родился и рос. Прозвище прижилось, перекочевало в семью. Ромулом стали звать меня и мама, и бабуля. Отец – нет, он сердился: «Раз ты русский человек, так и называйся по-русски, Ромкой. Какой из тебя римлянин?». Но я себя ощущал то римлянином, то кельтом, то киммерийцем – кем в данную минуту хотелось. С раннего детства я придумывал себе истории про себя. Так мне жилось интересней. Хотя и в своей эпохе я не скучал. Были друзья, увлечения, походы.
Мы шли проверенным много раз маршрутом. Впереди – Стас, следом – Леся, замыкающим – я. Мы вырвались на волю, мы были счастливы. Все радовало – зелень, воздух, щебетание птиц. Лично меня огорчало лишь то, что моя девушка, Тонча, с нами пойти не смогла. Она работала звукооператором в театре, и начальник ее не отпустил. Тонча и так слишком часто отпрашивалась с работы – из-за мамы. С Галиной Сергеевной вечно что-нибудь приключалось – то давление, то сердечный приступ, то она ключ забывала дома. Тогда она звонила от соседей на вахту, требовала найти Антонину и срочно прислать ее спасать маму. Тонча как-то призналась, что из-за мамы может потерять работу, но Галина Сергеевна не понимала этого. Свою персону она ставила во главу мирозданья. Тонча уверяла, что мама стала такой после смерти мужа, а до этого была домовитой, хлебосольной, заботливой. Обожала ходить на рынок, приволакивала сумки всяческой снеди, занималась домашним консервированием. Стол Егоровых и в будние дни потрясал обилием яств, а в праздники мог сравниться с царским пиршественным.
Тончин отец, Павел Иванович, был госпитальным хирургом, из тех, о ком говорят – врач от бога. Все пациенты мечтали попасть именно к нему, но он брал только самых тяжелых, и спасал. Всех или почти всех, не знаю. Но если человек оперировал тех, от кого отказались его коллеги, то Павел Иванович и впрямь был в своем деле асом. А еще он был хорошим, сострадательным человеком. Я его в живых не застал, но раз он терпел свою эксцентричную женушку, то, наверное, и правда был очень добрым.
По традиции родственники спасенных благодарили врача дорогим марочным коньяком. Павел Иванович угощал коллег, и сам угощался. Сначала – по чуть-чуть, после многочасовой операции, чтобы снять стресс. Потом стал увеличивать дозы. Тонча утверждала, что мама папу никогда не ругала, если он появлялся подшофе, понимала, как он выматывается, но лично я в это верю слабо. Ни одна жена не потерпит, чтобы муж спивался у нее на глазах. Моя мама точно б не потерпела. Со скалкой бы не кидалась, речей не толкала, повела бы себя с отцом, как командир с салагой, и отец бы мигом вспомнил корабельный устав. Но моя мама – не странная Галина Сергеевна, да и Павел Иванович не был задрыпанным алкашом, которому все по фиг. Он был ответственный, любил семью и работу, дорожил репутацией. Так о нем вспоминала Тонча. С вечера перебрав, приводил себя в порядок к утру, так что руки у него не дрожали, а в глазах не двоилось. Он спасал больных, потихоньку убивая себя.
До смерти папы Тонча училась в симферопольском музыкальном училище. Боже, как она играла на шестиструнке! Я в ту пору тоже увлекся музыкой, освоил и шестиструнку, и бас-гитару. Бас-гитара была чужая, а шестиструнку мне мы с Тончей купили классную. Лучшую в магазине. На деньги брата. Клим сам предложил: «Все равно я на себя не трачусь, а тебе нужен инструмент». Та гитара, на которой мы бренчали подростками, не тянула на звание инструмента. Играл я неплохо, но до Тончи мне было, как до Кассиопеи. Познакомились мы с ней в гараже руководителя нашей самодеятельной группы Виталика. Мы решили создать свой коллектив, а потом записать клип, раскрутиться. Стать решили самобытными, исполнять только собственные произведения. Виталь писал музыку, а я тексты. Тонча была звездой группы. Черноглазая, черноволосая, веселая, она мне сразу понравилась. Она всем нашим нравилась, но я с первого взгляда понял – вот она, моя девушка. Мы столкнулись глазами, и Тонча мне улыбнулась. Не просто как товарищу по искусству – как своему парню. Глядя на нее, такую смешливую, никто и представить себе не мог, каково ей живется. Группа наша, как и следовало ожидать, скоро распалась: не хватило у Виталя организаторского таланта, а на всех прочих навалились проблемы житейские. Но мы с Тончей остались вместе.
Иногда с двумя гитарами ходили на Примбуль «шляпить». Тонча солировала, а я ей подыгрывал. Репертуар подбирали для гуляющей публики – что попроще. Тонча лишь иногда давала себе оторваться, играла классику. От ее испанских болеро у меня мурашки по коже шли. Но, что б мы ни исполняли, подавали нам скупо. Народ насилу сводил концы с концами. На бутылку пива и пару беляшей мы в иные дни зарабатывали, но не деньги были главным – нас слушали! Часто – для души, а не за беляши – мы играли на улицах. И там люди останавливались и слушали. Иногда кто-то заказывал песню. «Мурку» не заказали ни разу, хотя именно ее я бы проорал на-ура. Тем более, с моей внешностью. Был я средней масти шатеном, но брови имел черные, вразлет, а глаза светло-карие, с золотинкой, а борода и усы, когда я их отпустил – как признак профессии и, отчасти, в пику родителям – выросли на мне темные. Прежде, в бытность художником, я часто писал автопортреты – за неимением другой натуры. Тогда меня смущали мой нос – без римской горбинки – и варварские высокие скулы, но позже я к себе притерпелся и даже себе понравился. А когда я понравился Тонче, то вообразил себя крутым мачо. На развалинах империи мы любили друг друга так, что не замечали развалин.
Стас и Леся тоже их игнорировали, и у них тогда случилась любовь. Мы гуляли двумя парами по городу, никого не боялись и делали, что хотелось – целовались на лавочках, танцевали на площади, пели, смеялись. Ничего предосудительно мы не совершали – не то воспитание – просто чувствовали себя свободными от условностей, от всеобщей зажатости и страха перед завтрашним днем. Мы в свой новый день верили, как в самих себя, а потому были беспечны и безалаберны. Мы были молоды.
* * * *
Стаса безалаберным я назвал сгоряча. Он, напротив, был целеустремленным. Потомственный моряк, в третьем, если не в пятом поколении, курсант высшего военно-морского училища, Стас продолжил традиции семьи. Его отец, дядя Дима, им гордился по праву. Я своего Михал Константиныча только огорчал. К счастью для родителей, имелся у меня брат-близнец Клим, полная моя противоположность и внешне, и внутренне. Мы не однояйцевые близнецы, мы двойняшки, потому и оказались такими разными. Я – шалопай, каких поискать, Климентий – серьезный, немногословный. От мамы он унаследовал пепельные кудри, от отца – очи карие. Узкое бледное лицо, нос с легкой горбинкой! Той самой! В общем, писаный красавец, но совсем не казанова. Клим, как и Стас, поступил в военно-морское училище, чем несколько утешил нашего папу, но еще сильней он утешил маму, жизнь которой проходила под лозунгом «Ученье свет, а неученье тьма». Климентий учился, не отвлекаясь на постороннее. Аскетизму его не радовалась только бабуля: «Нельзя молодость переносить на потом». По духовному складу Клим годился в близнецы Стасу гораздо больше, чем мне, но Стасу я молодость обеспечил. Стаса я познакомил с Лесей, моей соученицей по художественной школе.
Клим ни с кем знакомиться не хотел. Не был он ни отшельником, ни букой, гулял с нами по городу, слушал, как я надрываюсь на Приморском, а однажды даже вытерпел наш концерт в гараже Виталика. На меня он смотрел как старший на младшего, хотя я родился пятью минутами раньше. Видимо, звезды успели переместиться, созвездия – поменяться, вот и получился Клим гордым одиноким аристократом, а я – богемой. Что ж, в каждой семье должны быть и своя гордость, и свой урод. Я – пестрый, а портреты брата писал всегда в холодных тонах. Хотя не был Клим холодным – он был самоуглубленным. Постоянно о чем-то думал. Но однажды в его черных глазах я узрел такую черную тоску, словно мой близнец на землю-матушку попал по чьей-то неосмотрительности. Может, так оно и было, но мне это было по фиг. Мне нравилось жить. Особенно, когда появилась Тонча.
Нам со Стасом с подругами сказочно повезло. Обе, и Олеся, и Антонина, были сильные, надежные, веселые. Обе – походницы. Леся – светло-русая, с прямыми волосами ниже лопаток, высокая. Тонча – миниатюрная, смуглая, кудрявая, классическая южанка. Романского типа. Раз уж я – Ромул! Может быть, мой близнец решил, что таких девушек на планете не осталось, и ему предстоит довольствоваться шалавами, которые на него кидаются во всех общественных местах?! Мы со Стасом разгоняли шалав, но не могли же мы всю жизнь оберегать Клима!
Как-то раз я услышал, как тетя Оля, мать Стаса, делится тревогами с моей мамой. В семье Поляновских подрастает дочь, сейчас ей тринадцать, но что будет, когда дойдет до жениховства? Где гарантия, что парень глаз положил на Аню, а не на погоны Дмитрия Николаевича? Хорошо Ларисе, у нее только мальчики.
Моя мама тогда ответила, что переживать надо за мальчиков – они простодушней, их легче заманить в сети. Тетя Оля не поверила, а я – да, потому что видел Стасову сестру в действии. Мы с близнецом с детства забредали к Поляновским на огонек, и все шло путем, пока Анютка не оперилась. Точней, пока в ней не взыграли гормоны. Теперь при виде Клима она буквально выпрыгивала из юбок, извивалась кошкой вокруг него. А голосок становился противно-протяжным, сладким. Стас преображений сестрицы то ли не замечал, то ли не хотел замечать, а мой близнец делался бледнее обычного. Поэтому, когда Анютка еще и подсела к нам за стол, я не утерпел, вступился за брата – послал малолетку изучать тригонометрию. Она проныла: «А что я такого делаю, почему мне нельзя с вами?», и я ответил с прежней непримиримостью, что нечего малявкам торчать в обществе взрослых мужиков, у нас своих разговоры, не для детских розовых ушек. Анютка сильно после этого меня невзлюбила, даже пыталась рассорить со Стасом. Мне ее антипатии были по барабану. При условии, что Стас не поведется на провокацию. Стас не повелся, но не понял, почему Климентий больше к ним не заходит. Я ему посоветовал приструнить сестренку. Он и на сей раз ничего не понял, пан спортсмен дуболомный: «Скучно девчонке, хотелось посидеть с нами, а ты ее грубо так… Она не маленькая, Ромул, она молоденькая, она себя взрослой чувствует».
– Возраст Джульетты! Проходили! А скажи-ка, дружище, ваша Джульетта всегда фламенко исполняет вокруг мужчин?
– Какое еще фламенко?
– Танец с саблями! Ну, не хочется Климке попасть под саблю! А мне не хочется, чтоб его не только отчислили, но и посадили за совращение малолетних!
– Ты чего?!
– Это ты – того! Понимаю, сестренка, родная кровь, ты ей шнурочки завязывал, но теперь это уже не ромашка, это взрослая, как ты сам заметил, деваха, которая охотится на моего близнеца!
– И зачем бы ей сажать Клима?!
– Из принципа! Либо женить, либо посадить! Но, сразу предупреждаю, Климка не поведется. Анютка, если ее сильно заест, может, конечно, его подставить…
– Анютка?!
– Плохо ты знаешь женщин!
Я и сам их не слишком хорошо знал, больше по литературе, а на практике был бдителен, одноразовые связи мне ничем не грозили. Кроме, разве, кой-чего неприятного. Но я и в этом плане был бдителен. С кем попало по газонам не кувыркался.
Стас тяжко задумался. В нем боролись два братских чувства – к Анютке и к нам с моим близнецом: мы ведь были почти родные, в одном дворе выросли, в одном классе учились, а с Климом Стас теперь учился на одном курсе «Нахимовки». Там Стас, герой-богатырь, защищал поначалу Клима от дедовщины... о разгуле которой в рядах будущей военной элиты ничего не полагалось знать нашим отцам. Они бы по инфаркту словили, а взрослым мальчикам положено самим крепить оборону. Но то старшекурсники, а тут – нежная роза...в шипах, о которых Стас понятия не имел.
– И чего, по-твоему, Анька хочет? – спросил он, набычась.
– У нее спроси. Слушай, может, она хотеть, чтобы мы породнились семьями?! – я засмеялся, чтобы снять напряжение со Стаса.
– А это идея! – усмехнулся он через силу.
– Так давай побратаемся! Самый тот вариант!
– Это как, сольем кровь в чашу и выпьем?
– Настоящие братья, Стас, это братья по духу.
– Тогда зачем брататься, раз мы и так?..
– Ради традиции. Но поскольку мы с тобой люди не древние, мы поступим цивилизованно – просто обнимемся!
– А потом поцелуемся троекратно?
– Уволь! Я не Леонид Ильич, с мужиками не целуюсь. Мне об этом даже думать противно. Если хочешь, давай поборемся.
– Я ж тебя заломаю, Ромул.
– Да, мы в несколько разном весе. Тогда просто пожмем друг другу руки и скажем: «Ромул со Стасом – братья навек!».
Наши родители, Саенко и Поляновские, дружили семьями с незопамятных мною пор. Отцы закончили все то же училище имени Нахимова, служили на Севере. Там себя оба хорошо проявили, пошли на повышение. Дядя Дима дорос до контр-адмирала, занимал в Штабе флота должность дежурного. Мой Михал Константинович остался капразом, командовал отрядом средних надводных кораблей. Разница в званиях не мешала их дружбе. А вот мою маму эта разница, видимо, заедала. Судя по фрагменту разговора мамы с бабулей, подслушанному мной по чистой случайности.
– Диме с карьерой помог его отец, вице-адмирал, – объявила мама с обидой. – Нет, Дима, конечно, достоин этого звания, но Миша чем хуже? Вместе начинали, но за Мишу-то просить некому!
– Ты это о чем сейчас, Лара? – справилась после долгой паузы бабуля. – Твой отец, а мой муж и воевал, и умер старшиной второй статьи, но для меня он лучший в мире человек, был и есть. Ты за Мишу выходила или за звания?
– Я о другом!
– Нет, Лара, не лукавь, ты завидуешь.
– Мне за Мишу обидно!
– Ты завидуешь, Лара, а это плохо. Ты своей завистью друзей можешь рассорить, вобьёшь ее, как клин, между ними, и пиши пропало. Называй свое чувство, как угодно – обидой, стремлением к справедливости, но это зависть, Лариса, низкая зависть. С тем разберись, кто ее тебе внушил. Ольга?
– Да ты что, мама!
– Хорошо, если не она. Не семи пядей курочка, но не злобная.
Комплимент в адрес Стасовой мамы сразил меня наповал. Тетя Оля мне нравилась. Добрая, спокойная, ласковая. Когда мы втроем прибегали к Поляновским из школки, тетя Оля нас кормила, а потом помогала делать уроки. У моей Ларисы Леонидовны не хватило б терпения на такого балбеса, как я, а у тети Оли хватало. Она никогда не повышала на меня голос, если я начинал выёживаться и не только сам не решал задачу номер сто восемьдесят семь, но и Стасу с Климом мешал решать. Отвлекал и развлекал их всякими россказнями. Тетя Оля просто брала меня вместе с моими учебными причиндалами и уводила на кухню. Говорила: «Мне тоже интересно послушать твою новую сказку, Ромчик, но у меня в духовке пирог. Я заслушаюсь, и пирог сгорит. Давай так: ты решишь задачку, а потом мы все вместе сядем пить чай. Ты быстро решишь, я знаю, ты у нас мальчик умный». У меня решать быстро не получалось, я с цифрами не дружил, но тетя Оля помогала мне выпутываться из них.
По мне, так тете Оле, а не Ларисе Леонидовне следовало заканчивать пед, но у тети Оли амбиций не было. Из Приборостроительного института она ушла, как только они с дядей Димой поженились. Без сожалений ушла: тетя Оля об этом вузе не мечтала – поступила, как многие, в единственное в городе гражданское высшее учебное заведение. Роль матери семейства привлекала ее больше, чем инженерный диплом... который все одно она повесила бы на гвоздик, как очень и очень многие в новое время, которое потом назовут «лихими девяностыми». Те назовут, кто сумеет выжить. В семье Леси и мать, и отец до развала работали инженерами. Виктор Алексеевич Латинин – на судоремонтном заводе, начальником цеха. Светлана Евгеньевна – на радиозаводе, экономистом. Судоремонтный накрылся первым. Никакой приличной работы Виктор Алексеевич не нашел. Подвизался кем попало, и где попало, на копейки, которые то платили, то не платили. Радиозавод еще держался, и Светлана Евгеньевна в лепешку расшибалась, чтобы доказать свою незаменимость. Она сильно уставала, много нервничала и, как обычно это случается, отрывалась на домашних. На хрен она замуж выходила, чтобы так корячиться, тянуть на себе семью?! Виктор Алексеевич от ее правоты мучился. Но что мог он поделать? Уходил в гараж к соседу, такому же бедолаге, и там они выпивали... что еще сильнее злило Светлану Евгеньевну: «Ты на чьи деньги расслабляешься, гад?! На свои?! А они есть у тебя, свои?!» Лесе тоже доставалось от матери. За то, в основном, что все еще хочет стать художником. Кому это надо?! Кто будет покупать ее картины, когда у людей нет на хлеб?! Отстервозев, Светлана Евгеньевна плакала. Извинялась, каялась. Ни в чем ее Витя не виноват! И разве не радовались родители Лесиным успехам в художке?! Еще как радовались, гордились! Но что теперь делать, что делать, что делать?! На этот вопрос не ответил бы и сам Чернышевский. Как и на следующий – с чего начать? Мы с Лесей задумали начать с поездки в Москву, с попытки подать документы в художественный вуз. В глубине души понимали, что наши планы – это воздушные замки, но заваливали глубину вымыслами. Тонча, слушая нас, улыбалась, а Стас мрачнел: чем черт не шутит, а вдруг мы такие гениальные, что все вузы бывшей столицы распахнут перед нами двери?! Стасу любимая нужна была рядом. А нас с Лесей несло на волне иллюзии. Поступим, будем в перерывах между занятиями ходить по музеям, выставочным залам, по театрам…
– В Мавзолей зайти не забудьте! – зловредно посоветовал Стас.
Мы возроптали громко: никакая сила в мире не заставит нас смотреть на мертвого Ленина! В Мавзолей нас можно затащить лишь под конвоем!
Мой отец к болтовне о вузе отнесся с такой же доверчивостью, как Стас: «Ты это как себе представляешь? Пришел, увидел, победил?»
– «Взвейтесь, соколы, орлами», – ответил я цитатой на цитату.
– Лети, орел! – рассердился папа, – Только смотри крылья не поломай! Некому тебя будет вытаскивать из сугроба!
– Лето на дворе, папа.
– Это сегодня лето. Здесь. А там, куда тебя занесет... А тебя куда угодно может занести, авантюрист!
– Успокойся, Миша, – вмешалась мама. – Никуда он не полетит, не поедет. Наших ребят севастопольских не примут ни в одно учебное заведение России. Для Москвы мы – Украина, а на Украине требуется знание украинского языка. Ромул его не знает в совершенстве!
Севастополь был единственным городом в Крыму, где не изучали украинский язык. Объяснялось это спецификой военного города. Если завтра офицера переведут служить на Кавказ или, скажем, в республику Коми (республика Чад – не вариант, а жаль!), на каком языке должны обучаться его дети? Русский в бывшей «единой и могучей» был языком межнационального общения, его знали все, а осваивать с нуля сегодня абхазский, завтра алеутский, послезавтра ханты-мансийский не по мозгам рядовому школьнику. Их мозги политиков не волнуют. Мозги вообще. Политикам нужны ура-патриоты. Каждый еще недавно братский народ взялся рьяно возрождать национальную самобытность – во вред прочим, уже не братским народам, и в пику русским, самым не братским, которые оказались притеснителями и угнетателями. Хотя именно русским в тоталитарном государстве приходилось отдавать последние куски «младшим сестрицам на сережки», а в государстве «зоновском» русским, единственным, оказалось нечего возрождать: никто не посягал на их язык и культуру! О культуре – единой для всех, советской, точней, об идеологии под маской культуры, распространяться не буду, а язык – межнационального общения в быту – оказался на бумаге палкой о двух концах.
Тонча как-то обмолвилась, что из музучилища ее бы все равно выгнали, даже если б не умер папа – она не успевала по общим дисциплинам. И на лекциях не все понимала, и сочинения на украинском писать не могла. Не говоря уже о том, чтоб отвечать у доски.
Что до моих отношений с мовой, то тут мама была не совсем права – я знал отдельные слова и словосочетания, те, что мне нравились: «Доброго ранку», «Надобранич», «Ласкаво просимо», «Продукты харчування», «Будьмо», а от украинских песен просто тащился. Но поступать-то я вроде как собирался не в консерваторию или эстрадно-цирковое училище!
Мама думала отца успокоить моими обгоревшими крыльями, но ввергла в еще больший гнев: это что же за маразм, что за подлость, по какому праву наших детей отлучили от образования?! Надо что-то делать, куда-то писать!
Папа, как истинный советский человек, выход из пиковых ситуаций видел в составлении челобитных. А что еще мог себе позволить законопослушный гражданин? Только писать! Умным людям, которые разберутся и примут меры, в газеты…
– Миша, Миша, остынь! – бегала мама за ним по комнате. – Такое время, Миша, что писать некуда.
– Так и что теперь, застрелиться или повеситься?!
– Взять себя в руки, Миша, набраться терпения, переждать этот бардак.
– Этот бардак не прекратится никогда, если все возьмут себя в руки!
Ничего революционного фраза папы не содержала, папа оговорился. Хотел сказать «сидеть сложа руки», а выразил призыв к мятежу. Мне Михал Константинович в этот момент очень понравился!
На вопли родителей из кухни вышла бабуля, вынула из бара початую бутылку водки, три рюмки и объявила: «Пора выпить фронтовые сто грамм, ребята. Война долгой будет, так что за победу повременим».
Отец слишком уважал свою тещу-фронтовичку, чтоб спросить, с кем мы воюем, но я бабулю понял. Мне как камню преткновения тоже полагались сто граммов, и я поинтересовался, где они.
– Там же, где твой фронт, Ромул, – ответила бабуля. А мама добавила: «В кабаке».
– Не в кабаке, а в пивбаре, – поправил я, – Ладно, раз я лишний, я пошел. К своим! Чао!
Мы, свои, собирались в пивнушке «Зурбаган» на территории Морского вокзала. Собирались компанией «с бору по сосенке» – музыканты, художники, работяги, лучшие друзья друзей и знакомых. Сбрасывали в общую кучу, кто чем богат, и на всех покупали пиво. Никто ни с кем не считался, каждый мог сегодня быть при монете, а завтра гол, как сокол. Завзятых шаровиков вычисляли быстро, отшивали и смыкали ряды. Пели, болтали, делились интересными новостями. Даже близнец мой приободрялся в шумной нашей компании. Его, Стаса, других местных парней отпускали иногда в увольнение до утра. Из них многие уже были женаты. В дни, когда я оказывался пустой, выручал Климентий. Его алма-матер находилась на балансе МО – Министерства обороны Украины, и хотя бы баландой будущую военную элиту кормили. Полагалась им и стипендия, но, подозреваю, деньги на карманные расходы Климу выделял папа. Клим-то был правильный, без вредных привычек, а на балансе МО легко можно было и не дотянуть до кортика. Я бы у наших старших ни копейки не попросил даже если б не дотягивал до нового дня, а у близнеца – мог. Когда мне бабуля пыталась подарить пару рупий с пенсии – купи своей девушке шоколадку – я отбивался: деньги у меня есть, а девушки нет.
У меня до Тончи и правда не было девушки, я предпочитал крутить романы с замужними. Так оно безопасней. При условии, что муж у дамы смирный или, что еще лучше, находится в отъезде. Никаких взаимных претензий. К свободе я относился бережней, чем к здоровью. А оно, к собственному моему удивлению, оказалось не железным. Выяснила это призывная комиссия. Я не пытался отмазаться от армии – почему бы не пережить и такое приключение? – но проблемы с желудком, отсутствие клапана между ним и пищеводом, помешали мне побегать по степям Украины с луком и стрелами. Чем-то более мощным «Незалежная» свою армию оснастить не могла. Ни оружия не было, ни обмундирования, ни харчей, так что каждый лишний военнослужащий становился дырой в бюджете.
– И в кого же ты такой уродился? – с упреком вздохнул отец, узнав, что я годен к нестроевой в военное время.
– Каким родили, таким и уродился, – парировал я. И мама тут же принялась гасить военный конфликт в мирное время: «Это все школа! Клим с собой брал бутерброды, яблоки, а Ромул стеснялся!»
– Это все пьянка! – прогремел отец. – К службе он не пригоден, а к пьянке в самый раз! И не надо мне тут его защищать, а то я не вижу, как он шарахается по жизни, болтается, как… то самое в проруби! То одно ему, то другое!
Папа был прав, я жаждал разнообразия. После художки пошел в литобъединение, но там было так скучно, что я с трудом высидел одно заседание. Прибился к уличным музыкантам и, если б мы раскрутились, сидел бы сейчас на белом коне! Конь – аналог воздушного замка. В 90-е сесть можно было только на зону. Если б мы по наивности нашли дяденьку спонсора, по совместительству – руководителя ОПГ. Мы не нашли.
– Он думает, что мы вечны! – подвел папа итог своей речи. Он хотел мне добра, но не представлял себе его вне военной карьеры. Когда папа предложил мне поступать вместе с Климом в Нахимовку, я чуть не захохотал. Выручила бабуля: «Миша, – произнесла она сострадательно, – ты же не хочешь, чтобы остатки флота оказались на морском дне».
Слово «остатки» переключило мысли папы с моей персоны на проблемы глобальные, а бабуля закончила: «Парень ищет себя».
* * * *
Я себя не искал, потому что я у себя был и всегда в себя верил. Конечно, мне хотелось признания, символического белого иноходца. Именно – иноходца, чтобы все, кто считает меня придурком, поняли: Ромул Саенко не придурок, а гений. Мне хотелось въехать на коне в нашу квартиру и вручить родным документ о присуждении мне почетной международной премии. А еще – пачку денег, прилагающихся к премии. Я свою премию не пожертвовал бы в какой-нибудь фонд, на такое не хватило бы альтруизма. Да и не верил я в благотворительные фонды. Руководство этих кормушек вмиг растащило бы мою премию по карманам. Я бы отдал деньги бабуле – она умела распоряжаться ими, а прежде разнес бы пожертвования по людям, которые особо нуждаются. По мне лично знакомым людям, таким, как семья Латининых.
С Лесиным папой Виктором Алексеевичем мы одно время надрывались грузчиками на складе стройматериалов, и я видел, что Лесин папа лямку тянет из последних силенок. Он был немолод, тяжелым физическим трудом до раздрая не занимался. Когда он схватился за поясницу и не сел, а прямо-таки свалился на ящик, я скомандовал: «Хорош, дядя Витя. Я тут сам один разберусь, а вы идите домой. Идите! Толку от вас все одно, извините, ноль»
Он, порядочный человек, пытался протестовать: «Ничего, сейчас попустит», но я был неумолим: «Сейчас попустит, а через минуту прихватит. Вам к врачу надо, дядь Вить».
– Да к какому врачу!
– Да хоть к какому! Что я Лесе скажу, если вы здесь останетесь?!
Дядю Витю и впрямь скрутило капитально. На другой день до склада он не дополз, а через день уволился я. Без выходного пособия, как водится. Не терплю, когда на меня орут! А уж о том, чтобы на цырлах прыгать перед уродами – не дождутся! По причине чувства собственного достоинства ни в какой шараге не задерживался я дольше недели. Особо, если шарага хоть каким-то боком оказывалась связана с творчеством. Как, например, агентство по рекламе. Отличную рекламу изваял я владельцу обувного магазина, аж самому понравилось. И рисунок, и текст. И тут впирается заказчик, холеный хмырь, тычет жирным пальцем в мою работу и визжит, что это полное дерьмо. Это он, понятия не имеющий, чем Рубенс отличается от Пикассо, а Пушкин от Маяковского – мне! Пару минут я пытался говорить с ним по-человечески, но такой язык уродам неведом. Он еще сильнее завелся, попер на меня матом, и я взорвался. Очень хотелось ему врезать, но не хотелось в застенок. Хмырь бы сдачи не дал, заверещал и позвонил, куда не надо. Поэтому я сказал, как мог вежливо: «Слушай, ты! Я тебя не учу торговать обувью для покойников, вот и заглохни. А то я тебе совсем другую рекламу сотворю – и устно, и на заборах. И поди докажи, что я!»
Хозяйчик магазина помчался к хозяйчику агентства, тот попытался объяснить мне, что заказчик всегда прав, а мне следует извиниться и выполнить требования торгаша. Я отказался, и меня не стали задерживать. Много откуда я ушел с пустым карманом, но при чувстве собственного достоинства. Сознаю – втайне от себя! – что не будь у меня тыла, моей семьи, я бы вел себя посмиреннее. Может быть. Хотя… не уверен. Из батьки-атамана смерда не смастеришь. Знать бы бабуле, каково искать себя парням в режиме 96-го года! А ведь как мы его ждали! Как, впрочем, и предыдущий, и все предшествующие. Свойственно людям уповать на календарные даты.
* * * *
Вкалывая на люмпенских должностях, я лишь сильней укреплялся в вере в свое творческое предназначение, а пока то да се, подался внештатным корреспондентом в газету, с которой много лет сотрудничала мама. Там Ларису Леонидовну помнили и ценили, спросили, кем я ей прихожусь – фамилия та же, а узнав, что я сын, дали первое задание. Я справился с ним успешно, а главное – быстро. Гонорара за материал хватало на пару пирожков с картошкой, но я, хоть и был голодный, на соблазн не повелся, заначил деньги на «Зурбаган». В редакции сразу объяснили, что обеднели, не могут платить внештатникам по труду. Наверное, поэтому моя мама перестала баловать газету своими опусами?
Маму нельзя было назвать нуждающейся, просто ей стало некогда. После педа мама работала в школе, а потом перешла в библиотеку, и там дала себе оторваться. Нашей Ларисе Леонидовне хотелось приносить пользу как можно большему числу граждан. Мама проводила презентации, устраивала концерты, приглашала людей знаменитых и замечательных выступать перед читательской аудиторией, возила местных литераторов по селам района, в общем, чувствовала себя на том самом коне. Мама была человеком несгибаемой воли. Жила в убеждении, что если каждый привнесет в мир толику света, то тьма рассеется. Мама привносила, но я относился к другому поколению, мне ментально куда ближе была бабуля, не ожидавшая благих перемен.
Собираясь в «Зурбагане», мы никогда не говорили о грустном. Все прекрасно понимали, в какой заднице мы живем, но предпочитали не зацикливаться на этом. Все равно мы ничего не изменим. Ни мы, ни наши старшие, не говоря уже о дяденьках в галстуках, в шикарных авто. Для каждого из них своя машинка была дороже народа. Мы это знали, но поколение родителей продолжало уповать на мудрость некоего высшего руководства. Не на Бога, вестимо. В 96-м народ еще не ломился толпами в храмы, вытаптывая прежние идеалы, чтобы обрести новые. Не идеалы даже – ориентиры, идеалы так просто не заимеешь. Но число церковных прихожан множилось. Людям нужен был бог, чтобы повиснуть всем скопом на его бороде, чтобы он выдернул нас из бездны. Кто, как не Он?!
Лесина мама, отистерив, всякий раз собиралась в храм – покаяться за наезды на родных – но не шла. То некогда было, то уставала, да и не испытывала Светлана Евгеньевна потребности каяться в специально отведенном для этого месте. Раз Бог вездесущ, то отовсюду видит ее и слышит. Жалеет и понимает. Леся тоже пожалела семью. Обломалась громоздить воздушные замки на фоне домашнего раздрая и поступила в медучилище. Латинины-старшие обрадовались: медики нужны во все времена, сможет дочка заработать на сухарь, если с родителями что-нибудь приключится. А приключиться могло что угодно. С каждым. Криминал делил сферы влияния; безработица убивала с еще большим размахом. Кто-то кончал с собой, кто-то «ехал крышей», кто-то умирал от того, что не мог оплатить лечение, операцию. Мы обо всем этом знали, но продолжали друг друга веселить. Даже если б нам сообщили официально, что конец света наступит завтра, мы не поползли бы на кладбища в белых простынях – раздухарились бы еще больше. Хоть день, пусть и последний, но наш! В одной из умных статей я прочел, что человек до двадцати одного года психологически бессмертен. Из нас одни уже переступили заветный рубеж, другие вплотную к нему придвинулись, но мы решили сохранить в себе бессмертие. Жизнерадостность. На веки вечные каждого из нас!
Латинины-старшие вдруг почувствовали себя виноватыми перед Лесей, такой талантливой художницей. Стали внушать, что рисовать никто ей не запретит. Мне тоже никто не запрещал – самому расхотелось. Глупо строить дом, обреченный на снос. Я рисовал теперь изредка, только, чтобы не потерять навык. В скверах рисовал карандашом Тончу: огромные глаза – черные солнца в обрамлении роскошных ресниц. Таких длинных, что, моргая, она доставала ими до бровей. Остальные черты лица я нивелировал.
– Все другое у меня некрасивое? – спрашивала Тонча со смехом. – Почему ты рисуешь только глаза и брови?
– Все в тебе прекрасно, – отвечал я, – но глаза – главное. Если я проработаю остальное, будет просто рисунок, а так... в этом... Символика!
Ни ей, ни себе я эту символику не мог объяснить – я ее только чувствовал.
– Если хочешь, чтоб я написал портрет, надо придумать, где расположиться, – сделал я очередную попытку набиться в гости. Тонча меня к себе не приглашала, а если я начинал настаивать, отнекивалась. Мама нездорова! Судя по количеству отмазок, Галина Сергеевна с одра не подымалась. Но не мог же я вломиться к Тонче на танке! Проще было ее пригласить к себе. Стас своих родителей давно познакомил с Лесей, а я все не решался. Вдруг бы что-то пошло не так! Близнец старался рассеять мои сомнения, но он не знал нюанса, известного узкому кругу избранных, в число которых попал и я – об обстоятельствах смерти Павла Ивановича Егорова.
Как опытный врач, Павел Иванович сам поставил себе диагноз – рак печени. Решил не ждать, пока болезнь сожрет его заживо, не мучиться самому и не мучить своих девочек – он очень берег дочь и жену. Егоров мог бы сделать себе укол одним из препаратов, находившихся на особом учете, но знал, что потом начнутся разборки и полетят чьи-то головы: во всяком деле необходим стрелочник! Вдобавок, он не хотел, чтобы его считали самоубийцей. Уж лучше остаться в памяти людской пьяницей, у которого сдало сердце.
У каждого хирурга есть не только свое кладбище, но и свой бар. Это взаимосвязано. В баре Павла Ивановича скопилось изрядное количество коньяка, водки, бренди. Все это он и употребил, запершись в кабинете после дежурства. Не остановка сердца, так алкогольная интоксикация, что-нибудь да поможет уйти быстро и безболезненно. Можно сказать, достойно. Коллеги сор из избы не вынесут, честь халата не замарают. Так оно и случилось. В свидетельстве о смерти написали, что всеми любимый и уважаемый доктор скончался скоропостижно на трудовом посту, от инфаркта. При его нагрузках такой итог был закономерен. Галине Сергеевне правду не сообщили, Тонче сообщили – под строжайшим секретом – время спустя. Тонча секретом поделилась со мной. Но мир так тесен, и так полон злых языков, что еще кто-то мог знать, как именно покинул Егоров юдоль скорби. Этот кто-то мог оказаться знакомым моих родителей.
На поступок меня подвиг Виталь – он стал активно приударять за Тончей.
– Так и что у тебя с Антониной? – спросил он с наигранным безразличием, когда мы вместе бухали, – Не определишься никак, нужна она тебе или – так?
Тонча мне была не просто нужна, она была мне необходима! Но, чего уж таить шило в мешке, – я завишу финансово от родителей! Из меня сейчас кормилец, как из бомжа космонавт! Уж если Стас после импровизированных смотрин так и не предложил руку и сердце Лесе, что могу предложить Тонче я? Сердце – да, но не руку в качестве жизненной опоры.
Стас решил подождать, пока он получит кортик и назначение, Леся его не напрягала. Тем паче, что и сама рассчитывала на корочки медсестры. Разумное решение молодых одобрили родители Стаса. Их встреча на высшем уровне прошла в доброжелательной обстановке. Я был приглашен как группа поддержки, которая не потребовалась. Дядя Дима, истинный аристократ духа, не стал допытываться, из какой Леся социальной среды. Избранница сына – то же, что жена цезаря. Знал, наверное, что папа у избранницы безработный, а мама обычный экономист, но и близко к больной теме не подошел. Он бы не подошел к ней даже в том случае, если б Леся оказалась дочерью алкашей: дети за родителей не в ответе. Что до тети Оли, то ей Леся сразу понравилась. Тетя Оля напекла пирогов, за столом они с Лесей говорили о фильмах, книгах, вспоминали разные смешные истории. Очень зря бабуля назвала тетю Олю курицей. Ну, не читает женщина перед сном Платона в подлиннике, так ведь и Лариса Леонидовна не читает! Лариса Леонидовна в последнее время читает в основном методички и указивки, величая идиотами тех, кто их составлял. Тупей она от этого не становится.
Пока общались за столом Поляновских, Леся сделала карандашные портреты дяди Димы, тети Оли, Анютки. Все остались довольны. Кроме Анютки.
Пора и мне проявить себя как мужу, а не как мальчику. Если что, пойду ворочать тюки, разгружать вагоны. Не хотелось бы этого «если что»! Вдруг мой папа невзначай обидит Тончу, и она уйдет от меня? К тому же Виталю! А если из дома уйду я, бабуле не с кем станет повспоминать. Да и папа с мамой измучаются. Клим, один, не заменит им двоих сыновей, потому что никто никого не заменяет.
* * * *
Клим предложил не делать из родителей чудищ, и я решился. Выбрал день, когда все старшие были дома, и прямо с порога провозгласил: «Знакомьтесь! Это Тонча, моя любимая женщина! Мы к вам пришли на обед».
Родители растерялись. Прежде я подруг домой не водил, и теперь они не знали, что думать. Застыли в недоумении. А мы с Тончей им улыбались. Немую сцену прекратила бабуля. Ну, и что все застыли? – спросила она у мамы, – Накрывай на стол, Лара. Сядем рядком, поговорим толком.
Мама полезла в сервант за скатертью и посудой. Праздничной! А бабуля ушла в кухню. Мы с Тончей последовали за ней.
– Евдокия Романовна, вам помочь? – спросила Тонча.
– Помоги, – сразу согласилась бабуля. – Салат порежь.
– Не надо салата! – занервничал я. – Не надо ничего лишнего! Наделать бутербродов…
– Вы пришли на обед, – напомнила бабуля, – так что, будем обедать, а не кусочничать.
Я их оставил вдвоем и вернулся в комнату, где приходили в себя мама и папа.
– Так она тебе кто? – уточнил отец. – Это твоя девушка или женщина?
– Это одно и то же.
– Как, то есть?! – изумился мой консервативый папа. – Так ты с ней что... спишь?
– Да, Миша, – за меня ответила мама. – теперь век такой. Кто с кем хочет, с тем и спит.
– Не понял! – еще больше обалдел папа. – Он семью заводить собрался или?
– Он пришел познакомить вас со своей любимой женщиной, – опередил маму я. – И все! А поженимся мы или нет – вопрос будущего. Я б хоть сегодня, но, как ты понимаешь, я недостаточно прочно стою на ногах.
– Пить меньше надо! – съязвила мама. – Но он прав, Миша, он не на своих двоих стоит, он сидит..
– Мама! – успел вознегодовать я, – Если вы хотите, чтоб мы ушли…
– Ни в коем случае! – возвысила голос мама. – Все нормально, все хорошо!
– Не понял, – повторил отец в прежнем недоумении. – Что – нормально? Что у него женщина, а за душой – ни гроша? Женилка выросла, и нормально, и не надо никаких ног?!
– Миша, не Ромул виноват…
– Не называй его так!
– ...не дети виноваты, что у них ни образования, ни работы! Это мы виноваты…
– Мы?! Это мы страну развалили?!
– Мы должны были предвидеть...
– Как ты это представляешь себе?!
– Мы могли бы предусмотреть последствия…
– Успокойтесь! – воззвал я к их разуму, – Вы не дельфийские оракулы, не кассандры, ничего вы предусмотреть не могли! Не берите на себя лишнего.
– А мы не так воспитаны, чтоб не брать! – перешел в атаку отец. – Мы всегда на себя брали всю степень ответственности!
– Не ты был президентом СССР!
– А вот он как раз не взял! Все просрал!
Наша светская беседа была прервана появлением бабули и Тончи с супницей, салатницей, хлебницей. Когда они вышли, мы продолжили раут.
– Давайте вернемся к нашим пенатам… баранам, к кому еще? – призвала мама. – Дети пришли просто посидеть за столом, поговорить. Не о политике, не о президентах… Нэ сэ па, сынок?
– Да, ма, никакой политики!
– Вот и славно! Ты меня понял, Миша? У тебя есть в репертуаре какая-нибудь мирная тема?
– Откуда ей взяться?! – побагровел отец. – У меня сын ни богу свечка из-за каких-то долбо... хренов! Я до внуков каждый день могу не дожить! А что я сделал не так?!
– Ты все делал так, – взялась мама успокоить его. – Ты и сейчас все сделаешь, как надо. Ты помоешь руки, возьмешь себя в них и не испортишь нам обедню, в смысле, обед! Ну же, Мишенька, иди охладись.
Папа вышел, а я вопросительно уставился на маму.
– Все хорошо, все нормально, – повторила она как заклинание. – Если я правильно поняла, вы пришли не за нашим благословением?
– Нет, конечно!
– Вот и славненько!
Что бы она сказала Климу, окажись он на моем месте?..
– Ты же знаешь нашего папу, какой он вспыльчивый и ...наивный. Типичный продукт эпохи развитого социализма!
Сама она была таким же продуктом, но мне в этой слабости не призналась бы ни за что.
– Я рада, что ты правильно сориентировался, не обольщаешься на свой счет, – похвалила меня мама, а я подумал: не хочет Лариса Леонидовна, чтоб ее сыновья женились, привели в дом молодых хозяек. Это зятья с тещами умеют жить душа в душу, как мой папа с бабулей, но женщины неминуемо начнут передел сфер влияния. Может быть, поэтому Стас не спешит с женитьбой. Я наблюдал у Поляновских пасторальные сценки, но кто сказал, что картины реализма исключены? Одной Анютки хватит, чтоб Репин отдохнул.
Папа из ванной вернулся образцом хороших манер, и мы наконец-то сели за стол. Во главе его бабуля, по сторонам, парами, – родители и мы с Тончей. Мама разлила по тарелкам наш фирменный флотский борщ, а отец вынул из бара две початые бутылки, вино и водку. Спросил, кому что налить.
– Мне беленькой, – ответила бабуля.
– Мне вина, – ответила мама. И отец обратился к Тонче: «А вам, юная леди?».
– Вина. Немножко.
– Ну, а что пьет мой сын?
– Все, что наливают! – засмеялся я бесшабашно, – Предпочитаю вино.
И встал: «За знакомство!».
– За это можно и сидя, – сообщила мама с иронией. – Стоя пьют за прекрасных дам.
– За них, за вас, второй тост!
Отец потянулся к банкам с приправами – он любил острое – и густо намазал аджики себе на хлеб.
– Миша! – не утерпела мама, – Тебе что врачи говорят?!
– Врачи пусть исцеляют самих себя, – отмахнулся отец, – много они понимают в людях! – и внимательно поглядел на Тончу: «Как, вы сказали, ваша фамилия? Егорова?»
Тонча не называла свою фамилию. Значит, подсуетился кто-то другой. Но не брат, не Стас! Женщины!!
– Такой доктор был, Егоров, он не ваш родственник? – гнул свое Михал Константинович. – Доктор Егоров Павел Иванович был моим папой, – ответила Тонча спокойно, прямо глядя на моего папу. – Он умер. Трагически.
– Мы не будем о трагическом! – немедля вмешалась мама. – За едой надо думать и говорить только о хорошем, приятном! Иначе пища превращается в яд.
– Отличный был доктор, – словно не услышал маму отец. – Матроса моего с того света вытащил. Все думали – конец, а он спас, мир праху его…
– За мертвых третий тост, Миша, – вклинилась мама, – Второй – за прекрасных дам. Если Ромул...Ромка не передумал.
Я вскочил, преисполненный благодарности к миру, наполнил емкости и проорал по-гусарски: «За прекрасных дам! За самых прекрасных бабулю, маму и Тончу!»
Мама улыбнулась польщенно, Тонча – из вежливости, а бабуля усмехнулась с иронией: «Были когда-то и мы рысаками». Мы с отцом, не сговариваясь, объявили, что человек прекрасен в любом возрасте, душой, а у бабули она светлая, молодая, но бабуля не дала нам закончить речь: «Крови много на мне, мальчики».
– Так война! – от души оправдал тещу папа, а Лариса Леонидовна потребовала решительно: «Мама! Давай ты не будешь о войне!»
– Ну да, – кивнула бабуля, – девятое мая уже прошло. Но третий тост я скажу. За всех, кто Там. Перечислять не будем. Их там куда больше, чем нас тут.
– За тех, кто в море! – подхватили мы с папой. В нашем городе третий тост звучит именно так. Море – понятие емкое. В нем и мертвые сейчас, и живые – те, кто не с нами – но, по традиции, под третий не чокаются.
Мама убрала супницу, подала горячее, и трапезу мы продолжили молча. Говорить было не о чем. Лариса Леонидовна, правда, попыталась внести оживляж в ход обеда, стала рассказывать о своих достижениях на ниве просвещения масс, но быстро выдохлась. Я в кругу семьи и не пытался становиться душой компании. Эту роль себе присвоила мама, но сегодня она с ней не справилась. Поэтому сразу после чая мы с Тончей откланялись. Тонча поблагодарила моих старших за прием, за вкуснейшие блюда, а на улице с облегчением рассмеялась: «Знаешь, Ромул, я как в другое время попала! Супница! Я ее только в кино видела. И ведь это не Евдокия Романовна привержена прошлому – твоя мама!
– Да, моя мама, она такая!
– Светская дама?
– Каждый хочет быть...каким хочет.
– Она классная, просто ей тяжело с собой.
* * * *
Моя мама росла не в Букингеме, а в коммуналке. Носила перелицованную одежду и штопала чулки. Родилась мама в пятьдесят третьем году, к счастью, уже после похорон Сталина, когда перепуганная страна билась в корчах. Роды у бабули были тяжелые – человек мерз в окопах, в атаки ходил, был ранен – и я с детства благодарен судьбе за своевременную смерть Вождя и Учителя. Для кого-то это звучит цинично, но не для меня: на кону могла оказаться жизнь всего моего рода, включая нас с близнецом.
Бабуля с дедом ждали сына, но родилась девочка. Лариса. Чайка. В год смерти деда Леонида ей исполнилось десять. Бабуля, санинструктор бригады морской пехоты, после войны работала медсестрой в больнице. Получала копейки. Дед после тяжелого ранения и контузии, после фашистских концлагерей, а затем нашего проверочного лагеря, часто болел. Мирной профессией до войны дедушка обзавестись не успел, выучился на слесаря, но подорванное здоровье не позволяло перевыполнять планы. Да и жилищные условия – в послевоенном бараке – к трудовым подвигам не располагали. Дед был человек гордый. Получив отповедь от чиновников – мол, не положена ему отдельная благоустроенная квартира вне очереди, будь он хоть сто раз ветеран и инвалид Великой Отечественной – дед вторично на поклон не пошел. Ему все русским языком объяснили: нет у него преимуществ перед прочими гражданами, а если всех, кто оборонял Севастополь, наделять приличным жильем, никакого жилья не напасешься. Слишком много их выжило себе на беду.
Бабуля, зная мужа, не гнала его в высокие кабинеты и сама в них не поднималась. Терпела. Собралась до коммунизма терпеть, но Лене делалось все хуже и хуже. И тогда бабуля решилась, написала бывшему командиру. Тот дошел до бывшего командующего, последний – до городского главы, и квартиру семье чуть было не предоставили. Чуть было, потому что Леонид Иванович умер. В высоких кабинетах смекнули, что вдова слишком деморализована, чтоб бороться за квадратные метры. Это не фрицев бить – это еще и унизительно! Евдокии Романовне сообщили – сострадательно – что в связи со смертью инвалида предназначавшуюся ему квартиру отдали другому инвалиду и ветерану, тоже геройскому человеку. А Евдокии Романовне с дочерью выделят – временно – комнату в коммуналке. Евдокия Романовна не знала тогда советскую народную поговорку: «Нет ничего более постоянного, чем что-то временное». Она поверила. И жила бы она с Ларисой в коммуналке до конца жизни, не случись у Ларисы встреча с капитан-лейтенантом Мишей Саенко. Лара судьбу искушать не стала. Тем более, что был Миша «моряк, красивый сам собою», на него многие девчонки заглядывались, а от добра добра не ищут, каких-то там принцев на белых «волгах».
Лара вышла за Мишу, уехала с ним на Север, а Евдокия Романовна осталась жить в коммуналке и работать в больнице. У нее и поселились Саенко по возвращении в Севастополь. Ненадолго. Михаила Константиновича возмутили условия, в которых государство содержит героиню войны. Мой отец не был таким деликатным, как дед Леня и бабуля, он разбушевался и принялся действовать. Тем паче, что Лара разрешилась от бремени двойней. Где они всем скопом должны ютиться?! Как он будет служить Отечеству, если у него даже спального места нет в доме?! Может, ему на корабль перебраться вместе с семьей?! Да не хочет он ждать коммунизма в отдельно взятом гарнизоне, не согласен годить! Ему обязаны предоставить жилье, так пусть предоставляют! С учетом всех членов семьи, потому что тещу он в коммуналке не оставит. Яростному Михал Константиновичу выделили четырехкомнатную квартиру, а в соседнем доме справила новоселье семья лучшего друга Димы Поляновского.
Все так прекрасно складывалось, и вдруг… Развал Союза, дележ флота, денежная реформа и тэдэ и тэпы, все эти ноу-хау наших старших пришибли. Из-под ног выбили не только одну шестую – весь Земной шар. Наши отцы, собираясь то у нас, то у Поляновских, громко негодовали, страдали, поносили недоносков, угробивших такую страну! Это ж каким надо быть уродом, чтобы развалить оборонку?! «Сатану» уничтожили!
Разоружились в одностороннем порядке, пока за океаном вооружаются! Кто нами правит, дебилы или предатели?! Женщины не мешали мужчинам снимать стресс. Накрывали им стол в комнате, а сами уходили на кухню. Там они вели между собой разговоры все о том же. Мама силилась внушить тете Оле толику оптимизма. Мама Лара держалась лучше всех. То ли в силу характера, то ли верила в то, что говорила. А говорила она, что не может такая богатая большая страна рухнуть бесповоротно, что она обязательно возродится. Пусть не в прежнем виде, не в прежних границах, но воспрянет. Она уже ни раз оказывалась на грани исчезновения, но хранит ее какая-то Вселенская сила, и хранила и хранить будет. Тетя Оля не заглядывала так далеко – ни в Космос, ни в перспективы исторического развития. Тетя Оля тихо плакала. Над детьми, над мужем, изнемогающим от сознания собственного бессилия; над тестем, умершим от инфаркта под руинами СССР. Муж сестры дяди Димы Наталии Николаевны служил в Минобороны России. Но и он ничем Поляновских не обнадеживал.
– Мне тут одна женщина, мама Аниной одноклассницы, сказала: знали бы, не нарожали бы детей в эту страну! – поделилась тетя Оля смятением, и мама отчеканила: «Глупости! Не слушай дур, Оленька. Соберись. Ты должна стать опорой и детям, и Диме. От нас, женщин, в тяжелые времена зависит очень многое, если не все вообще».
Я слушал тех и других и думал о древнеримской империи. Любая империя переживает сначала расцвет, а потом закат. Наша – не исключение. Этой мыслью, не моей, разумеется, поделился с бабулей. Она сидела у себя в комнате, листала альбом с военными фотографиями.
– Людям не легче от того, что снаружи, расцвет или закат, – не отрываясь от альбома, ответила бабуля. – Вот и кричат Миша с Димой, потому что им страшно. Пусть покричат. Лучше так, чем в себе боль держать или на людях отрываться, таких же невиноватых.
Я сел с ней рядом и заглянул в альбом. Я его много раз просматривал, и с бабулей и без нее. Особенно привлекал меня коллективный снимок. Морские пехотинцы на передовой, среди них – дед Леонид и бабуля. Совсем еще молоденькая. В форменке и берете. Стоят рядом и улыбаются. Все на том фото улыбаются в объектив. Те, кто не выйдет из ближайшего боя – тоже. Таких окажется большинство. Потому и ходила санитарка Дуся со своими боевыми друзьями в атаки. Людей оставалась горстка, каждый штык был на счету.
Я, единственный в семье, подолгу разговаривал с бабулей. Слушал ее. Родителям было некогда, Климка в детстве, если и сидел рядом, то пребывал душой в своем неведомом далеко.
Нас с Климкой растила бабушка. Мама и папа были хорошими, заботливыми родителями, никогда не орали, если мы безобразничали, а о том, чтобы поднять на нас руку, и речи не шло. Но папа служил, как проклятый, а маму поглощала ее подвижническая деятельность. «Мы должны воспитать умных, думающих людей», – говорила мама. Нас они такими воспитали. Толку с того! От близнеца, впрочем, толк ждали. Он был особенный. Вещь в себе. Если на меня то и дело жаловались и учителя, и соседи, то на близнеца – никогда. Мама как-то призналась бабуле: «Не пойму, в кого он такой, не в мать, не в отца, не в вас с моим папой. Может, в Мишину родню?»
– В ангела-хранителя, – усмехнулась бабуля.
Мама решила, что бабуля пошутила, а я заинтересовался: а в него можно уродиться?
Долго думал потом – вдруг и правда Клим немножечко неземной? Я от мамы с папой, а он – от ангела. Вдруг хранитель не всегда бестелесный? Или духом тоже можно зачать? Если духом создаются шедевры вполне материальные, почему нельзя создать человека? Впрочем, помимо ангела, существовали в природе и родители папы. Сам он о них рассказывать не любил, и все, что я знаю о вторых дедушке с бабушкой, знаю я от бабули. С ней папа делился иногда, отвечал на вопросы. Старшие Саенко были простыми людьми, приехали по призыву восстанавливать Севастополь. Дед – с Украины. Бабушка из Воронежа. Умерли один за другим еще когда папа служил на Севере. Может, любовь была у них, как у лебедей? Или же они много пили, оттого и скончались, а мой отец их стыдился? Да и маму Лару нельзя сбрасывать со счетов. Если мама Лара не нашла общий язык со свекрами, то тушите свет. При всех лучших качествах, была Лариса Леонидовна собственницей эгоистичной, ревнивой, воинственной. Но, скорей всего, папа, как большинство мужчин, просто не любил о себе рассказывать. Любят актеры, звезды эстрады, но не морские офицеры.
Лично меня, как романтика, привлекала версия великой любви, когда двое становятся одним целым. Почему бабуля деда Леню пережила? Не посмела бросить круглой сиротой Лару? Бабуля как-то рассказала нам с братом, еще подросткам, что бойцы их бригады даже в разгар самых страшных боев стремились поберечь Леню и Дусю. Клим тогда как проснулся или упал со своей дальней звезды, очень внимательно уставился на бабулю. Ни быт, ни война не волновали близнеца, а вот любовь – взволновала. О чем грезит он в своем Космосе, этого, наверное, я никогда не узнаю.
К чести родителей, они не ставили мне брата в пример. Понимали, как бы дико это звучало. Сравнивая нас – разумеется, в пользу Клима – они рисковали разрушить наши ровные, вполне братские отношения, или же нас обоих настроить против себя. Поэтому принимали каждого, каков есть.
Бабуля не навязывалась мне с разговорами. Я сам к ней приходил, расспрашивал. О чем-то говорила она охотно, о чем-то через силу. Их с дедом Леней фронтовая любовь по своему накалу превосходила любовь из рыцарских романов моего детства. Я бы мог написать классный роман, «Евдокия и Леонид», эпос всех времен и народов... Но для этого мне пришлось бы сначала где-то повоевать. Чего мне совсем не хотелось. Бабуля, подумалось мне, верит или в судьбу, или в высшую разумную силу. Эта сила сначала разлучила их с Леней – тяжело раненую Дусю смогли эвакуировать на Кавказ, а Леня, раненый и контуженый, попал в плен. Он числился пропавшим без вести, но Дуся его искала. И нашла. На том самом месте, где они держали оборону. Они оба одновременно туда пришли. Не на мосту встретились – над окопом. Разве не чудо?
Не иначе, как фатализм помог бабуле пережить утрату денег, которые она копила на похороны. Узнав, что сбережения сгорели, сказала родителям: «Готовьтесь, ребята, я теперь буду жить всегда». И засмеялась. Невесело.
* * * *
Мы с Тончей погуляли по городу, и я ее проводил домой. К себе она меня, как обычно, не позвала, но я не настаивал: наш семейный обед плюс ужин в обществе Галины Сергеевны – уже большой перебор.
Пока я отсутствовал, отец готовился ко второму рауту светской беседы. К моему приходу он подготовился.
– Ты что себе думаешь, что себе позволяешь? – загремел он при виде меня. – Девушку он завел, а работу тебе Пушкин будет искать? Дантес? Все, что ты находишь – баловство, пыль в глаза! Ты себе такую найти работу, чтоб не стыдно было перед своей женщиной! Ладно мы, что породили, как называется, но перед ней ты как выглядишь?! Балбесом! Стыдно так жить, Роман! Мне за тебя стыдно, маме!
– У тебя есть, что мне предложить? – настроился я на длинную мизансцену.
– Есть! Но ведь ты через свою гордыню не переступишь, мамин сын! Мама хоть вкалывает на свою гордыню, имеет на нее право…
– Слушать странно! – перебил я. – Права на гордыню не имеет никто, а сейчас, когда доктора и кандидаты наук метут улицы...
– Почему ты не метешь?!
– Ученой степени нет! Без нее метлу не доверят! Конкуренция, папа! Ученые из Инбюма, узнав, что в порт пришло судно с апельсинами, бегом бегут его разгружать. За апельсины из разбившихся ящиков. У них и своя бригада, и служба информации, и они чужих на свою делянку не пустят.
– Вот как… – сбился отец с обличительного тона. Но он не затем так трудно репетировал роль, чтобы на середине ее выйти из образа.
– Не в Инбюме дело, Роман, в твоем характере! – вернулся он к настроению мизансцены, – Ты ж вести себя с людьми не умеешь, потому тебя и вышвыривают отовсюду.
– Я сам ухожу.
– Но сначала тебя вышвыривают! И правильно делают! Кому нужен сотрудник, у которого ни капли уважения к начальству…
– На себя посмотри! – выскочила из спальни мама. Она, конечно, слышала про свою гордыню. Отец, возбуждаясь, делался очень громким. – Он же весь в тебя! Один к одному! Ты даже на командующего орал!
– Я не орал!
– Это тебе так кажется! Дима свидетель! Он потом твоего комфлота насилу угомонил. Диме спасибо, что ты сейчас не на озере Донузлав металлолом собираешь.
– На Донузлаве украинцы…
– Неважно, где ты собирал бы металлолом! Ты, чем Ромула поучать, научился бы себя держать в рамках!
– Я докладывал обстановку…
– Чуть ли не матом! Ты вообще думаешь о семье, когда ты что-то докладываешь?! Думал ты, что с нами будет, если тебя вышибут с флота?!
– Не за что меня вышибать!
– Всех есть, за что! Было бы желание...
Битву гигантов прервала бабуля. Как обычно, она приняла сторону зятя.
– Ты-то сама не кричи, Лариса, не потрясай кулачками, – потребовала бабуля. – Миша – честный человек…
– Честный человек, мама, должен быть еще и умным!
– А ты за дурака выходила, Лара? Миша-то, поди, не сразу повысил голос, а когда понял, что его слушать не хотят. Он о серьезном, важном докладывал, о деле, а его стали гнать…
– Так точно, мама! – встрял отец благодарно.
– Но можно ж как-то иначе! Не глоткой!
– Это ты о себе, Лариса?
– Я сорвалась, потому что у меня нервы!
– А у Миши нет нервов?
– Хорошо, я неправа! Как всегда! Но почему Дима придерживается субординации?! Почему он не нарывается?!
– Потому что он – Дмитрий Поляновский, другого темперамента человек, а твой муж Михаил Саенко по рождению правдоборец.
– Ну, и куда мы вслед за этим правдоборцем отправимся, в Сибирь?!
– Там флота нет, – вставил я реплику.
– Зато земли много. Реки. Будет, где держать себя в берегах. А еще там рядом Дальний Восток, Камчатка. Самое то место для правдоборцев! Тебе туда очень хочется, Миша? С королевского флота к гейзерам?
– Понятно, что тебе туда не хочется, Лара, но я ведь и там, если что, не буду молчать. Хочешь, разводись со мной, пока меня не сослали!
Битва гигантов, похоже, достигла апогея, и я поспешил перетянуть внимание сторон на себя: «Стоп! Папа, ты говорил, что можешь предложить мне какую-то работенку?»
– Могу, – сразу переключился папа. – У себя в части.
– Он белобилетник! – яростно напомнила мама.
– Так на гражданке. Матросом береговой службы. Будет красить скамейки, подметать территорию…
– Ты себе представляешь Ромула с веником?!
– Ромула – нет, а Романа – да! Если ученые метут город, почему бы Роману не походить с веником? Или вам обоим гордыня не позволяет?
– Вы бы хоть разобрались, чей я сын, – предложил я, с трудом подавляя смех, – мамин или папин?
– Ты от нас обоих взял самое худшее! – выдал в горячке битвы отец.
Мама искренне верила, что в ней заложено лишь самое лучшее. Ее вновь понесло в атаку.
– Ты одного уже пристроил, загнал в училище! А ты подумал, где он будет служить?! В степях Украины?!
– Почему в степях? – искренне удивился папа.
– Потому что украинский флот, Миша, по своему могуществу уступает даже флоту Гондураса: двум тазикам и лоханке! Кем Клим выйдет из училища?! Командиром надувной шлюпки?!
– Когда мы обсуждали вопрос с учебой, ты, Лара, не возражала против училища!
– Нарываться не хотела, тебя же не переспоришь! Ты же сам окончил Нахимовку! Но тогда…
– Мы не тогда обсуждали!
– Но ты мужчина, офицер, это ты должен был предвидеть...
– Выпустится Клим, порешаем его вопрос. С переводом на ЧеФэ…
– Миша, он присягу дал! Украине! Присягу, если помнишь, дают один раз!
– Так кому дают присягу? Народу! Наш народ на Украине, хороший, братский, а вот упырям служить никто не обязан! Выпустится, рапорт подаст...
– Он обязан оплатить свое образование, Миша! Отпахать на надувной лодке сколько-то лет1
– За сколько-то лет многое может измениться. Изменится. – убежденно заявил папа.
Но вера в лучшее, которую мама внушала всем, ей вдруг изменила.
– Да все станет еще хуже! – выкрикнула мама в отчаянии, – Это нам сейчас кажется, что хуже некуда, а всегда, есть, куда!
Мама по работе штудировала не только указивки, но отец был человек государев. Таким он сформировался. Папа верил в Государство как таковое и после того, как конкретное государство его выбросило в утиль, до кучи со всем народом. Для отца служение народу ассоциировалось со служением державе, а разницы между народом и государством, страной и государством для него не существовало. Народ и партия едины, типа того. Просто не та партия пришла к власти, но, когда ее сменит другая, правильная партия, все опять станет правильно. Нам бы только дожить до этого момента.
Я воспользовался моментом, чтобы процитировать Высоцкого, одну из моих самых любимых песен: «И не церковь, и не кабак, ничего не свято. Нет, ребята, все не так, все не так, ребята». Так и что делать будем, ребята? В Донузлаве утопимся или будем и дальше орать друг на друга?»
– Вы, ребята, заметили, что я никогда ни на кого не ору? – справилась спокойно бабуля.
– Вы очень мудрая женщина, – похвалил ее отец, – вы все понимаете.
Мама промолчала, а бабуля ответила: «Никто ничего не понимает. Но если что-то случается так, значит, по-другому нельзя.
– Удобная точка зрения! – буркнула мама и скрылась в спальне.
Бабуля удалилась к себе, а отец пошел на кухню курить. Я присоединился к нему. Отцу было хуже, чем женщинам, он сознавал свою ответственность перед нами, но не мог изменить себя.
Он сидел такой померкший, что мне сделалось его жаль. Поэтому я сказал: «Папа, я готов мести воинскую часть».
– Это ты сейчас готов, а не завтра, – ответил он. – Потом передумаешь, а мне за тебя краснеть.
Крыть мне было нечем – я легко мог проигнорировать трудовой день. Поэтому я тоже закурил. Тоже мрачно.
– Почему она Тонча, твоя подруга? – спросил отец неожиданно, – Не Тоня, не Тоша…
– Тонча – это звонко, – ответил я с облегчением. – Вслушайся в звукоряд. Она очень звонкая. Как ее гитара.
– Что же вы гитару не захватили? Я бы послушал.
– Так мы еще придем.
Мы опять замолчали. Надолго. Мы и раньше редко разговаривали друг с другом. Родители жили в своем мире, в кругу своих друзей, а мы этот круг наблюдали со стороны своего круга. Мы любили друг друга, иногда – понимали, но не сближались. По крайней мере, с тех пор, как выросли. В детстве, конечно, все было по-другому. Мама читала нам с Климом Пушкина, Лермонтова, Чуковского еще когда мы мочились в пеленки, а бабуля пела над нами колыбельные. Мы бежали навстречу папе, когда он приходил со службы, повисали на нем, а он нас подбрасывал. Высоко. По очереди.
Однажды папа сказал маме: «Заметь, Клим совсем не боится, а Ромка боится. Закрывает глаза. Но он храбрый, превозмогает свой страх, молодец».
Кажется, больше он меня ни разу не похвалил за всю мою храбрую дурацкую жизнь. Возвращаясь с корабля, спрашивал, как мы учимся. И, удовлетворившись ответом, поступал в распоряжение мамы. На родительские собрания в школку ходила мама, а объяснялась по поводу моих хулиганских выходок бабуля. Объясняла, что выходки правильней классифицировать как шалости непоседливого мальчишки. Зачем я скелет в биологическом кабинете снабдил табличкой «Адам» и кленовым листком? Потому что не нашел фиговый. Как посмел написать в сочинении по истории, что Александр Невский не одержал окончательной победы над немцами? Если бы одержал, не случилось бы двух мировых войн. Рома не предлагал князю уничтожить всех германцев под корень – он имел в виду милитаристскую верхушку. Ему, в силу возраста, думалось, что если нацию как следует устрашить, она не попрет на другие нации…
Бабуля даже на Девятое мая не надевала боевые награды. Товарищам объясняла, что боится грабителей. Развелось гадов, которые среди бела дня, на улицах срывают с ветеранов «иконостасы». Нам отвечала загадочной фразой: «Не в этом солнце». Но, отправляясь на разборки с учителями, прикрепляла к одежде орденские планки. Так бабуля прикрывала меня.
– Ты мне честно скажи, – попросил, а не потребовал папа, – вы там, в своей компании, наркотиками не балуетесь?
– Нет, – ответил я честно, – мы правильные парни, любим себя. Лично я очень дорожу своим мозгом. Пиво пьем, да, вино, это нам нравится, но мы даже водку не потребляем. Не наших широт напиток. Мы не для пьянства пьем – для общения.
– По-другому – никак?
– По-другому как-то скучно. Для того, чтоб повеселеть, сначала надо расслабиться. Но, ты заметь, я ни разу не притащился домой на корячках!
Папа кивнул, затушил сигарету, сказал, что ему пора на боковую – завтра рано вставать, а я отправился в нашу с близнецом комнату – писать материал про водопровод и канализацию.
* * * *
Интересным заданием нагрузила меня редакция. Я с трудом себя принудил взяться за перо. Ежу ясно, что водопровод и канализации для сограждан важней эссе, но меня бытовуха напрягала. Может быть, потому что у меня не было с ней проблем, ни с краном, ни с унитазом? Чтобы все-таки с заданием справиться, я себя представил жителем многоэтажки с затопленными подвалами, из которых среди бела дня лезут крысы. Вонь в квартирах несусветная, крысы падают с перил людям на головы, а ответственные за чистоту и порядок и в ус не дуют. Жители потому и обратились в газету.
С другой стороны, что могут сделать тетеньки из санэпидстанции или дяденьки из Водоконала, если все трубы – дырявые, ржавые, лопаются то там, то тут, и дефицитная в нашем регионе питьевая вода по пути следования в город почти вся уходит в почву? Нет у города средств на капитальный ремонт подземных сооружений! Так чего, спрашивается, огород городить? Оттого, что выйдет мой материал, в казне денег не прибавится. Их хватает только на содержание упырей. Бандюганы обходятся собственными ресурсами, но не к ним же обращаться за спонсорской помощью? Паханы, вы ведь тоже не одну водку пьете, залатайте коммуникации! Чем не мысль? Спасу город от эпидемий и обезвоживания. А замочат меня братки, стану героем. Хотя стране герои давно уже не нужны.
Материал, через не могу, я закончил. Если бы папа считал писание статей занятием, достойным мужчины, он бы, может быть, назвал меня молодцом. Но кто бы как меня ни назвал, я прекрасно сознавал, что живу неправильно. Не я один, но каждый в ответе лишь за себя. До сегодняшнего вечера я не думал, что любовь может превратиться в проблему подземных коммуникаций. Такие ее последствия, как, например, дети. Последствия вполне ожидаемые. Посадить своих детей на папину шею – низость, честней утопиться в канализации, но шо робыть? Наняться на какую-нибудь войну, в горячую точку? Даже если б я не был белобилетником, я бы вынес с войны только пулю в черепе. Знаю от компетентного источника, что наемнику за сутки до истечения контракта стреляют в спину свои. Экономят средства. Сэкономят потом и на тех, кто стрелял в товарищей, а потом и на других. Цепная реакция. Кровавая стоимость средств к существованию.
Попроситься на войну спецкором газеты? Городская газета не посылает дальше подвалов, а с военными газетами я не контачу. Посоветоваться с папой? Он придет в ужас: «Мне только наемников в семье не хватало!». Мама тоже придет в ужас и набросится на папу – это он меня доконал, а дядя Дима пошлет к папе. Махать метелочкой. Не бывать мне, похоже, военным корреспондентом! Может, и к лучшему. Я корреспондент поневоле, а какой из меня военный корреспондент? Я люблю писать о красивом или – бунтарское, но не про бомбежки и зачистки, не про трупы на дорогах. Почти так же не люблю писать бесполезное, про то же водоснабжение. Не терплю бесполезное, будучи бесполезным!
Очередной парадокс. Значит, надо изваять что-нибудь эпохальное, чисто литературное. Роман про фронтовую любовь не получится – в нем не обойтись без бомбежек и трупов, а я, как выясняется, пацифист. Драчливый, воинственный пацифист, но тем не менее. Да и хэппи-энд невозможен в эпосе про Леню и Дусю, а без хэппи-энда в современной литературе – никак. В ней герои должны соединиться и стать богатыми.
Проще всего раскрутиться на детективах – самое востребованное чтиво, но и тут есть загвоздка. Во мне. Героями времени стали бандиты и проститутки, именно им должны принадлежать читательские симпатии. Если они ловко кого-то уделают и хорошо наживутся, читатель за них порадуется. К жрицам любви я в теории отношусь терпимо. Не к хищным и наглым – к жертвам безысходности. Бандитов же и ненавижу, и презираю.
Можно было бы ввести на роль позитива какого-нибудь следователя или опера, но не верится мне в отечественных комиссаров Катаньи. Да и ментовскую кухню я не знаю, только по сериалам, где опера не спят, не едят, не трахаются, лишь бы задержать очередного преступника. Славненько, но не достоверно. Из прислужников закона лично я знал только бывшего однокашника Вовку Корягина, полудвоечника, которому учителя тройки ставили чисто из желания не видеть его в классе до самой пенсии.
Коряга был классический тупой мент, из тех, про кого слагают хорошие анекдоты. Нацепив сержантские лычки, Коряга заважничал. Нас со Стасом Вовка не избегал, даже наоборот, стремился к общению. Жаждал взять реванш, поторжествовать: вот вы надо мной насмехались, ржали, а я любого из вас могу схватить за шкирку и доставить, куда надо. Стаську пусть потом забирает комендатура, а Ромул у нас посидит.
В Древнем Риме! Мы со Стасом знали, что дураков обижать опасно, они быстро превращаются в сумасшедших, и только перемигивались, внимая Коряге. У Коряги, как у Ментхаузена на каждый день был запланирован подвиг. Свой план по подвигам Вовчик выполнял и перевыполнял. Удивительного парня просмотрели мы в школке, нет бы вовремя к нему подлизаться!
Привлекать Корягу в качестве консультанта было б нелепостью, но ведь можно написать смешной детектив! Про Вовку Корягина. Если роман меня прославит, Вовчик станет моим личным Савонаролой, но попробуй прославься без огромной волосатой клешни! Не будем опережать. Главное, сделать дело, ввязаться в битву, не променяв лицо на рожу продажного конъюнктурщика. А дальше будет все по бабуле: если что-то происходит, как происходит, то так тому и происходить.
У Клима и Стаса впереди имелся год относительной стабильности. Мое время на раскачку стремительно иссякало. В принципе, оно иссякло давно, просто я не желал этого признавать. Возможно, завтра снова спрячусь от правды жизни в кураж, в компанию, в «Зурбаган». Не потому, что я такое дерьмо – от беспомощности пред этой самой правдой. Ощущать себя бессильным – смертоубийственно. Целые народы в истории впадали порой в подобное состояние. Им не хотелось жить, суицид становился первой причиной смертности, а рождаемость почти прекращалась. Редкие люди не поддавались депрессии. Но что они могли изменить?
– Не спишь? – я постучался к бабуле. Бабуля раскладывала пасьянс. – Может, у тебя есть какие-нибудь идеи?
– Никаких. – она стала раскрывать карты. – Я фашистов бить умела, а не своих феодалов... Они сами себя прикончат. Наше дело – им не мешать.
Примерно то же хвастливо заявлял Вовчик: чем активней бандиты перемочат друг друга, тем легче будет милиции. Так ведь не все они передохнут. Крупные акулы сожрут мелких и станут еще жирнее.
– Даже паре крупных акул в одном океане тесно, – изрекла, разглядывая карты, бабуля. – Ненасытные они, а значит, неугомонные. Да и страшно им, они тени своей боятся. Вот хоть режьте меня, Ромул, я бы с ними не махнулась судьбой ни за какие блага мира. У них не жизнь, одна видимость, а они даже этого не понимают.
– Боюсь, наша жизнь закончится раньше, чем акулы станут дельфинами.
– А они и не станут, не тот вид, но бояться их не надо, они плохо держатся на плаву. Только пока двигаются. Вот они и двигаются, чтобы не потонуть. Ты, главное, не пытайся лечить им зубы.
– Никогда не мечтал быть стоматологом.
– Ты воин, Ромул, но не солдат. Время твоей битвы еще придет, а пока на все, что видишь, смотри, как на спектакль. Из зала.
– Да ты пифия, бабуля!.. А Клим, с ним что?..
– Я не пифия, просто я давно старая. За Клима не бойся, он с его хранителем – одно целое.
– А у меня, бабуль, у меня есть хранитель?
– Ну, раз ты до сих пор жив…
– И как долго мой хранитель меня протерпит?
– У него спроси, когда будешь благодарить.
– Так, а сейчас мне что делать, в текущем дне? К толстозадым наниматься в рабы?
– В рабы не нанимаются, ими становятся. Или рождаются.
– Эт, смотря в какую эпоху!
– В любую. Они все одинаковы.
Наверняка, наша мудрая Тортилла была права, но вопрос: «Куда податься?», остался открытым. Папу подставлять не хотелось. В матросах береговой службы я не продержался бы и недели. Обязательно б дал себе оторваться. Ладно, если б ведро для мусора не надел на голову кому-то из господ офицеров!
* * * *
Выход, какой-никакой, я придумал. Пойду сдавать материал, попрошу редактора направить меня на борьбу с организованной преступностью. Не в банду внедрить – упаси, Господи – договориться с ментами, чтоб они брали меня с собой на задания, рассказывали о подвигах. И ментам приятно, и редактору польза – народ про криминал читать любит. А я насобираю материала для детектива.
Утро и правда оказалось мудреней вечера уже потому, что ему радовалась природа. Светило солнце, как за миллионы лет до меня, чирикали птицы, а звуки цивилизации заглушал голос бабули. Бабуля на кухне напевала песню Маши из кинофильма «Жажда». Это меня навело на мысль сделать для родных что-то приятное. Например, дать домашний импровизированный концерт. Папа хотел послушать Тончину гитару, так мы это устроим, я и Тонча, и сыграем, и споем любимые песни старшего поколения.
– Проснулось наше солнышко? – поприветствовала меня бабуля. – А я блинов напекла, садись, будем завтракать. Ты же никуда не спешишь?
В ее вопросе не содержалось и намека на издевательство, и я ответил, что всегда успею в редакцию, я там – свободный художник слова.
– В штат взять не хотят? – справилась бабуля сочувственно.
– Может, и хотят, нет вакансий, а появятся, возьмут кого-то, у кого дети плачут, семеро по лавкам. У меня детей нет, так что мне ничего не светит. Молодой!
– Да, Ромул, это и плюс и минус – быть молодым.
– Это очень маленький плюс! Который быстро теряет вертикаль!
– Главное, не потерять жизнестойкость.
– Не дождутся! Бабуль, ты бы какие песни хотела услышать в моем исполнении, в нашем с Тончей? Про два берега я уже понял, а что еще? Ну, «Катюша», «Землянка», это классика, а какая у тебя еще есть самая любимая песня?
– Много их, Ромул, и сама не все помню.
– Как ты думаешь, мама захочет, чтобы мы здесь немножко повыступали? В смысле, захочет ли она видеть Тончу?
– Если Миша пригласит…
– Уже пригласил.
– Тогда дело в шляпе. Лара Мишу не станет огорчать из-за ерунды.
– Ерунда это мы?
– Ее настроения. Они у нее, как крымская погода зимой, то дождь, то снег, то цветение миндаля. Не обращай внимания. Делай, что задумал.
* * * *
Прежде, чем делать, следовало поговорить с Тончей. Вдруг бы она не согласилась?
Она согласилась, и даже с радостью. Предложила продумать репертуар. О вкусах бабули она себе представление составила, а что предпочитают мои родители?
– Да все нормальные песни. С нормальным текстом. Кстати, они от Высоцкого фанатеют…
– Ну, его песни лучше него никто не споет… А если наши?
– Не надо!!
– Да почему, Ромул?! Вспомни, как мы на митингах зажигали!
О том, что мы пели на митингах протеста, родителям знать не полагалось. Бабуля, та и сама посещала несанкционированные сборища – дышала воздухом свободы. Могла нас там видеть и слышать, но бабуля давно свое отбоялась, и за себя, и за нас. Тем паче, что власть не трогала митингующих.
– А вельможи наши не дураки, – как-то даже похвалила властьимущих бабуля. – правильно делают, что дают людям прокричаться, сбросить пары.
Люди протестовали против роста цен и тарифов, против правящих личностей. Собирали демонстративно отцам города пятаки в «трехлики» – чтоб им было на что от нас свалить, но цены и тарифы продолжали расти, руководители – сидеть в своих креслах, зато массы, выдав что накипело, ощущали себя не быдлом, а хозяевами страны. Приятное ощущение! Мы, тогда еще команда, протискивались сквозь толпу на площади Нахимова к самому памятнику великому флотоводцу и располагались у подножия монумента – с двумя гитарами, флейтой, маленьким барабаном. «Усилка» у нас не было, да и куда бы мы его подлючили? Пели, как могли громко, до хрипоты, а толпа нас поддерживала, аплодировала, кричала что мы – молодцы. Нас просили петь еще и еще…
– «Властелины, феодалы, да чтоб вам!
Выворачивая нищих котомки,
По планете мчатся диким галопом
Крестоносцев сволочные потомки…» – напомнила Тонча, и я подхватил:
«Где они прошли, не зреть винограду,
Не расти хлебам, не ждать в храме чуда,
Но мы в зад пошлем Верховную Раду,
Мы натравим на нее Робин Гуда!
Завтра мы себе найдем Робин Гуда!».
На митингах мы ощущали полноту жизни, единение с народом и свою нужность людям. Не суть важно, что ничего в политике не менялось – мы менялись. Становились смелей и чище. Может, у ментов и возникало желание сцапать нас, но мы были плотно окружены согражданами, а служивым не поступало приказа провоцировать бунт с мордобитием. Или, того хуже, с кровопролитием. Да и не все они были подобием Коряги. Некоторые, я видел, – слушали с удовольствием, а иные и сами разнесли бы Верховную Раду вдребезги.
Лично я был не согласен с двумя последними строчками собственного текста: не искать надо робингудов на стороне, а самим становиться ими! Виталю, да и остальным, такая революционность представлялась наивностью. Следует относиться к себе критично: ребятишек с двумя гитарами, флейтой и барабаном никто и близко не подпустит к зданию Рады! Да и не депутаты нам нужны, а народ! Он у нас есть!
Моим родителям песня про Робин Гуда точно бы не понравилась. В глубине души они оставались законопослушными, робкими. Генетически боялись Беспеки.
– Давай что-нибудь другое споем, – предложил я Тонче, – а исполним анонимно?
– А если спросят? – Тонча не дала мне ответить, – Если спросят, скажем: музыка Виталия Бехтерева, слова Романа Саенко.
– Типа, страна должна знать своих героев?
– Типа должна.
Я опасался, что мама заподозрит Тончу в грязных матримониальных намерениях – любой предлог использует девка, чтобы войти в нашу семью, но мама, вопреки подозрениям, приняла предложение на-ура. Вдохновилась и с энтузиазмом истинного подвижника предложила пригласить Поляновских – пусть и Дима с Олей получат заряд светлых эмоций. Ну, а если концерт пройдет на хорошем профессиональном уровне, мама нам устроит выступление в библиотеке, в Ротонде. Я попросил маму не бежать впереди паровоза – в своем высоком профессионализме я не был уверен. Да и две это большие разницы – выступать перед народными массами и перед рафинированными ценителями прекрасного.
– Я никуда не бегу, – отрезала мама. – Но я всегда все планирую. Это у тебя сплошные экспромты.
Я не стал вдаваться в обсуждение, что лучше – экспромты или пятилетние планы, с меня хватало того, что мама против Тончи не возражает.
Лариса Леонидовна, прирожденный руководитель, взяла на себя организацию вечера. Важно было, чтоб и дядя Дима, и папа оказались свободными от службы, а Клим и Стас получили увольнительные. По мне, так пусть бы оставались в казарме. Дядя Дима и тетя Оля могли взять с собой Анютку, а та на каждом шагу подчеркивала свою исключительность. Мелкая с высокомерным пренебрежением относилась ко всему, что мы делали – нашим картинам, музыке, стихам... Великая девушка! Малолетка бы притопала к нам, чтобы пересечься с Климентием. И не только ему испортила бы все настроение! Но не томить же брата в казарме из-за дурной Стасовой сестренки! С ней, ежли что, разберется Лариса Леонидовна, жесткий страж семейного очага.
Тонче я предложил пригласить Галину Сергеевну, но Тонча сказала «нет». Мама быстро устает, ей трудно ходить.
– А если взять «мотор»?
– Побереги деньги, Ромул. Мама все равно никакого удовольствия не получит. У вас все будут парами, кроме нее, она и сама расстроится, и другим не даст расслабиться, еще и расплачется посреди какой-нибудь песни. Я свою маму знаю.
* * * *
В назначенный день мы с Тончей пришли к нам заранее. Тонча была очень красивой в фиолетовом платье с вырезом, с розой на груди. Мы решили начать с ее сольного выступления, с фламенко. Бабуля заставила нас поесть, и мы перешли в комнату, настраивать инструменты. Признаюсь, я еще никогда так не волновался, ни на одной отрытой площадке с сотнями зрителей. Поэтому держался нарочито развязно, почти вызывающе. Бабуля понимала меня, подбадривала улыбкой, и Тонча мне улыбалась. Так, словно говорила: «Не боись, атаман, прорвемся».
Мама явилась первой, с цветами и тортом. Прокричала с порога: «Все, все, все, не буду мешать!», и закрылась в кухне с бабулей. Неожиданно вела себя мама! Зато папа был вполне предсказуем. Спросил, будут ли кормить, и пошел переодеваться. Шествуя мимо нас, папа вежливо поздоровался с Тончей. И вежливо, и приветливо. И она ему ответила с дочерней приветливостью: «Добрый вечер, Михаил Константинович!».
Поляновские пришли без Анютки. Стас сообщил, что увольнения не будет, а значит, не будет Клима. Наврал. Время спустя они ввалились втроем, с бутылкой шампанского – близнец, побратим и Леся. Когда все расселись, Тонча устроилась на стуле с гитарой и заиграла свою коронку. Я сидел рядом, время от времени ударял по корпусу своей гитары, для колорита. Подыгрывать не рискнул.
Это потом, вдохновившись вниманием, мы вдвоем выдали и «Катюшу», и «Заветный камень», и «Песню Маши», много чего. Леся и Стас принялись подпевать, к ним присоединись мама и тетя Оля, бабуля. В конце концов, не выдержали отцы, и у них душа запросила песни. Не запросила ее только душа Климентия, хотя он улыбался нам поощрительно, даже признательно. И в глазах его тоски не стояло. Уже – победа над Космосом, над черными дырами. Классно все-таки гостить на Земле!
По окончании концерта все сели за стол, ели торт и тети Олин пирог, пили шампанское. Папа с бабулей – беленькую, дядя Дима – коньяк. Всем было так весело, словно не зверел за окнами 96-й год.
Впрочем, по отношению к двум нашим семьям, он не слишком-то сатанел. Пока мой отец и дядя Дима служили. Дядя Дима, по словам тети Оли, никогда не знал заранее, выходить ли ему утром на службу. Мой папа просто вставал и шел. «Если что, мне доложат, – говорил папа. – Если на меня уже есть приказ, пойду рыбу ловить на удочку, как уважающий себя отставник».
– Ну, какая отставка, зачем?! – сокрушалась тетя Оля. – Им же по полтиннику, Лара, самый возраст для мужчины, чтоб быть при деле!
– Это не мы с тобой решаем, кому где быть. – отвечала мама, как могла твердо. Ее мужа-правдоборца в отставку могли спровадить раньше, чем дядю Диму, но мама никогда на людях не раскисала. Тетя Оля так не умела, плакалась в жилетку кому ни попадя. Но в тот день, в вечер нашего концерта, даже тетя Оля выглядела счастливой. Тетя Оля гордилась мной, Стасовым побратимом. Моя мама тоже мной гордилась. Ее амбиции были удовлетворены. На сегодня, во всяком случае. И у папы сегодня не нашлось бы повода читать мне мораль. Мы с Тончей сделали людям праздник. Он удался!
Между тем, отношения с «маминой газетой», как я ее называл, стали у меня ухудшатся. Я отрывался не по-детски, рубил правду-матку, а главного, это исчадие СССР, пугала острота моего пера. Не хотел он, чтоб его таскали из-за меня на ковер в высокие кабинеты. Но я был неисправим. Мало, что пишем о неразрешимых проблемах, так еще и писать о них надо, как о балете?! А уж когда редактор узнал о моем желании включиться в борьбу с криминалом, он едва не уделался на руководящем стуле. Если я рвусь получить перо в бок или камнем по башке, то редактор о такой судьбе не мечтает. Для борьбы с преступностью существуют специально обученные люди, менты. На которых паханы не попрут, на ту же крутую мафию, но в погонах, а с гражданскими расправятся только дай. Еще и редакцию взорвут, и главного подкараулят под домом. Я с трудом подавил порыв спросить, что такой трус делает в газете, в границах четвертой власти. Хорошо, не верил уже, что такая власть существует, а не обслуживает народных избранников, как их шофера и уборщицы. Вышел, не получив очередной «балетной» темы, а весь свой адреналин сбросил на невинную Тончу. Тонча, умница, дала мне проораться прежде, чем стала увещевать. Я собрался всех послать? Пошлют меня. Но я могу отыграться, отомстить гадам в историческом масштабе. Если напишу песню. Гады уйдут, а моя песня останется, потому что настоящее искусство бессмертно.
– Так и что, я должен их обессмерить, козлов? – психанул я по новой.
– Не их, Ромул, нас. Статья живет пару дней, а песню можно петь долго.
– Я не умею писать музыку.
Отношения с Виталем у меня разладились. Не только из-за Тончи. Виталь требовал текстов грубых и резких, с употреблением нецензурных слов, а я считал, что мы, культурные люди, почти все – дети офицеров, не должны скатываться до пошлости. А иначе народ нас не поймет? Почему-то он Высоцкого понимал. Тогда народ был другой, но эпоха стремительно поменялась, и народ преобразился!
– Так мы что, для братков будем творить?! Они – яркие представители?!
– Да, Ромул, они! Не старперы, которые только ноют, а молодняк! Их сориентировать, направить, куда надо, и они пойдут!
– Куда?! Новый Зимний брать?! С новой «Авроры»?! Виталь, они тупые!
– Вот поэтому и надо писать доступно! Чтобы до них дошло, проняло...
– Виталь, их пронять можно водкой или пулей, только так!
– Песню все любят, Ромул!
– «Мурка» уже есть, но ее любят старперы. И вообще, с какой радости ты наш народ свел к бандитским группировкам?! Вспомни, сколько молодых стояло на митингах!
– Мало! В основном, бабульки с дедульками. Молодые приходили потусоваться, со скуки. С пивом!
С Виталем идейно мы быстро разбегались в разные стороны. Он меня обозвал сраным аристократом, а я ответил, что да, аристократ, но не сраный, а самый натуральный, в третьем поколении. Народившееся советское дворянство сгинуло быстро, но не бесследно. Так что я и в бараке себя буду ощущать выше быдла. Виталь тут же решил, что к быдлу я причислил его. Вдобавок, лидера злило, что Тонча оказалась на моей стороне. Ничего, я еще приду к нему на поклон!.. Но я не приду.
– Обойдемся без Виталика, – поняла меня Тонча. – Я попробую написать музыку.
– Даже если у нас что-то получится, группу без Бехтерева мы не сколотим.
– А вдруг? Мы ведь даже не пробовали. Если что, привлечем своих, Лесю…
– Моего близнеца! А еще лучше – бабулю! Вот она точно подпишется!
– Класс! С Евдокией Романовной мы станем не простой молодежной группой, а…
Тонча замялась, и я подсказал: «Масштабней? Группа «Связь поколений»?
– Ну да!!
– Не хотелось бы бабулю подставлять по дубинку, а такой вариант возможен. Наедут же с двух сторон, и братки, и народные слуги, так что мы недолго прогастролируем. До исторического бессмертия не дотянем.
Тонча подумала, кивнула и улыбнулась: «Мы не будем гастролировать, Ромул, мы себя запишем на маг».
* * * *
На том и порешили, и повеселели, и я раздумал уходить из маминой газеты, пока совсем уж не припечет. Лучше быть внештатным корреспондентом, чем вообще никем. Так что вместо путевки к операм я попросил у главного удостоверение спецкора. Те, с кем общаюсь я по редакционной наводке, должны знать, что Роман Михайлович Саенко – не самозванец, не какой-то ком с бугра. Успокоенный редактор бумажку пообещал. Меня, в отличие от женщин, которыми полнился коллектив, загнать можно было в совхоз. На своих двоих и без оплаты командировочных расходов. Ценнейший кадр! В совхоз меня и загнали. Хорошо, люди там жили простые, добрые, и накормили, и дали винограда с собой. Угостил я им, понятно, не редактора – родных и друзей. Мама обрадовалась. Папа – не очень. Спросил: «Это и весь твой гонорар?».
– С паршивого козла... – развел я руками. – Это я не о себе, папа, о государстве.
Папа попытался было встать на его защиту, заговорил о грядущем добром царе, но помешала бабуля: «Радоваться надо тому, что есть. Не разучимся радоваться, жить будем».
Папе в обстановке неразберихи нечему было радоваться. Разве что винограду. Но с бабулей он никогда не спорил. Бабуля защищала его от мамы, когда та вдруг принималась требовать коммунизма. Они оба были экспрессивны, эмоциональны, вспыльчивы, в перепалке доходили до крайностей, и тогда бабуля возвращала мир под оливы. Маму обижало, что бабуля оправдывает зятя. Однажды она даже заплакала: «Ну, почему я всегда крайняя, почему все меня не любят?!»
Бабуля вздохнула укоризненно: «Эх, Лара, Лара! Взрослая женщина, заслуженный человек, а ведешь себя, как девчонка. Раньше ты такой не была».
Я не помнил, какой была мама раньше и плохо ее себе представлял другой. Неужели человек способен так разительно измениться, что его даже мать родная не узнает?!
– Все тебя любят, Лара, потому и не разбегаются, когда ты всех начинаешь строить.
– А что, все готовы?!...
– Как аукнется, так и откликнется. Ты, Лара, женщина, должна понимать, что нельзя мужчину загонять на коврик у двери.
– А я загоняю?!
– Ты командуешь, как заправская командирша, а Миша и на службе устал от этого. Он домой, как в родную гавань приходит, а чем ты его встречаешь?
– У меня, по-твоему, не может быть своей точки зрения?
– Точку зрения выражать можно по-разному. Можно плеткой, а можно – лаской.
– Я, значит, плеткой?!
– Иной раз – оглоблей, а то и кувалдой.
– Ну, спасибо, мама!
– Да не за что.
* * * *
В последний раз на кладбище к деду Лене мы с бабулей ходили вдвоем. Бабуля с цветами, с четвертушкой черного хлеба и шкаликом. Я – с гитарой. Бабуля сама меня попросила взять гитару: «Ленечке приятно будет на тебя посмотреть, послушать».
Когда, много раньше, я спросил, почему у деда могила такая большая, бабуля ответила спокойно: «Так она наша общая. Я в свой час лягу рядом с Ленечкой. Будешь мне песни петь?».
А в тот раз расшифровала фразу про солнце: «Мало кто из наших до внуков дожил. До детей не все дожили, а ведь моложе тебя были ребята. Те, кто в первых боях погиб, даже наград не имеют. Неудобно мне перед ними, стыдно носить медали. Как будто хвастаюсь…»
– Вы же не за медали…
– Так-то оно так. Но теперь, спустя годы, виноватой себя чувствовать начинаю. Я – вот, живая, дочь родила, внуков вырастила, а от ребят ничего не осталось.
– Родина после них осталась, – попытался я утешить бабулю, но тут же сам себе возразил: знали бы морячки, во что превратится Родина, неизвестно, как бы они били врага...
– Известно. Били бы, как били. При любой власти. Счастье – в Солнце: в небе и в человеке. От него и свет, и тепло. Но на грудь его не нацепишь, в кошелек не упрячешь.
Пока бабуля разговаривала с дедом, я отошел в сторонку и – под настроение – сочинил песню:
«Грязь окопа, корка крови и стали,
Взлет на бруствер, и вперед, морпехота!
Никому они отцами не стали,
Пареньки из сорок первого года...»
– Видишь, Ленечка, какой внук у нас вырос? – спросила деда бабуля, когда я замолчал. – Значит, мы не зря выжили, встретились…
Я подумал, что у тех, кто не выжил, могли бы получиться куда более достойные потомки-математики, аграрии, космонавты. Потому и остался равнодушен к бабулиной похвале. Не в этом солнце! Оно в том, чтобы тебя услышали не только на кладбище, но мой талант похоронят вместе со мной!
Счастье, что пребывать в печали долго я не способен. Есть сегодня солнце, и отлично, живем!
Для себя писал теперь понемногу. Редко и в треть силы, только, чтобы не скурвиться в «балетной подтанцовке». Редакционные задания выхолащивали мозг. Но я хорошо себе представлял, как отреагируют родители на мой разрыв с маминой газетой. Отреагируют бурно, оба. Раз я даже корреспондентом трудиться не в состоянии, значит, я дебил. Мне жаль было себя, свой могучий потенциал, но понимали меня только Тонча, бабуля и Леся, гробившая свой потенциал в медучилище. Как ни странно, сочувствовал мне близнец. Он ничего не говорил, но я по нему видел, что мои настроения он полностью разделяет.
Стас попытался настроить меня на бунт. Мы с ним и с Лесей сидели у Поляновских, когда он спросил: «Так и будешь горбатиться на дядю бесплатно?».
А Леся подхватила: «Ты всегда был такой мятежный, почему ты терпишь потребительское отношение к себе?»
Я чуть не спросил, почему то же самое терпит ее папа, но удержался: Виктор Алексеевич не входил в число мятежных натур.
– Потребуй, чтоб тебя взяли в штат! – потребовал Стас.
– Или?
– Пригрози, что уйдешь. Где они найдут второго такого дурака?
– Найдут, Стаська, запросто. Нас стране дураков немерено. Только, вот, куда я подамся, когда поумнею? В ОПГ?
– Почему в ОПГ? – рассердился Стас. – Ты пригрози, и все. Пусть подумают.
Мне стало смешно. Такой большой и такой наивный!
– Есть варианты, не без этого, – улыбнулся я Лесе. – в медуху меня возьмут, как думаете?
– Мы думаем, – и за себя, и за Стаса ответила Леся. – что брат милосердия из тебя никакой. Пациент умрет от болевого шока, если ты ему вкатаешь укол. Я же видела, как ты пишешь. У тебя все летит в разные стороны, и сам ты с ног до головы в краске.
– Значит, наймусь в морг санитаром. Там уже никому не навредишь.
– Там ты и останешься, Ромул, – предрекла Леся. – В первые минуты первого рабочего дня. Ты покойников боишься.
– С чего ты взяла?
– Вспомни, как мы хоронили Стаськиного деда. Ты чуть в могилу не свалился, весь белый.
– Оступился.
– Себе-то ты зачем врешь? Стоит тебе увидеть жертву ДТП в морге, и ты труп.
– Да, Ромул, нервы у тебя хлипкие, – поддержал Лесю Стас.
– Ты, конечно, можешь какое-то время продержаться, но потом на тебя такая пойдет отдача, что организм не выдержит.
– Посадите меня, люди, под стеклянный колпак, обложите стерильной ватой!
– Под колпак не надо, – постановил Стас. – лезть не надо, куда не надо.
Этот разговор с друзьями я пересказал Тонче – пожаловался ей на себя. Пусть знает, с кем связалась, дочь подполковника медицинской службы!
– Ну и что? – не презрела меня Тонча. – Все чего-то боятся, иногда – до потери пульса. Мне даже кажется, что каждый человек запрограммирован на какой-то свой страх. На такой, который не победить, потому что он – часть человека. Кто-то высоты боится, кто-то воды, кто-то крыс... Тебе еще повезло, крыс мы видим чаще, чем мертвецов.
– Так, а если война? – вспомнил я о намерении податься в наемники.
– Тогда – не знаю, тогда, наверное, что-то переключается в мозгу. Но тогда ты будешь не совсем ты. Тебе, Ромул, надо песню написать про войну. Как с тобой рядом убили твоего лучшего друга, а ты в это не веришь, тащишь его, говоришь с ним… Нет, не поможет, поле боя – это не морг...
Тонча задумалась так, что между бровями пролегла вертикальная морщинка.
– А тебе не кажется, Ромул, что твой страх смерти – это бабушкин страх смерти? Преодоленный ею, он перешел к тебе. Куда-то же он должен был деться, раз ничто не берется ниоткуда и никуда не исчезает?
– Нет у меня страха смерти.
– Страх чужой смерти. Свою-то мы не увидим.
За что еще я Тончу любил, так за неординарность мышления. Я Тончу послушался, текст написал:
«Друг, почему ты смотришь в небосвод
Застывшим, странно удивленным взглядом?
Вставай, браток, ведь нам пора вперед!..
Тебе что, больше никуда не надо?...»
Бабуле я свой опус прочитать не решился, прочел другому ветерану, дедушке из ЛИТО. Дедушка мной сразу почему-то проникся, хотя на ЛИТО я отказался продекламировать свои строки. Сказал, что не готов. Не хватало, чтоб меня там уделали всем скопом! При женщинах! Я бы сильно психанул и ушел не как подобает аристократу. Оказалось, дедушка меня слышал в городе. Виталь выпендрился, объявил на публику, что он – исполнитель и композитор, а потом сделал широкий жест в мою сторону: «А это мой текстовик!». Я тогда постарался это ему забыть, чтобы не разбежаться в самый разгар сотрудничества, но не забыл, оказался мелочным и обидчивым. Преисполненным гордыни!
* * * *
Дедушка из ЛИТО встретил меня на улице, спросил, почему я не хожу на их заседания. Я объяснил, почему, а он понимающе засмеялся. Это был добрый и мудрый еврейский дедушка. Пригласил меня к себе, и я пришел. С тетрадкой стихов. Без гитары, потому что музыку писать не умел. Чувствовал ее в глубине себя, а выпустить наружу не мог. Дедушка и это понял. Сказал, что мои стихи надо петь. Он всегда меня внимательно слушал, и его русская жена тоже. Она поила нас чаем с домашней выпечкой, такая славная старушка, а потом дедушка просил ее остаться, чтобы, после моего ухода, поговорить, обсудить. Они были одиноки. Не у всех, кто выжил, получились дети и внуки.
Еврейский дедушка отучил меня употреблять слово «пацан». Он как-то странно заулыбался, когда я прочел стих, в котором были слова «не возвратятся с будущей войны рожденные для счастья пацаны». Тут же поспешил объясниться: «Не подумайте, Ромочка, что я над вами смеюсь». Сказал, что «пац» – по-еврейски – половой член, соответственно, пацан – обладатель этого органа. Тем нелепее звучит в просторечии слово «пацанка». Бабуля подтвердила, что в войну люди называли друг друга ребятами, парнями, славянами, но никогда – пацанами.
По отношению к милым старичкам я себя проявил как скотина неблагодарная. Меня закрутила моя бурная жизнь. С момента, как мы создали группу, я все реже стал бывать у наставника. А когда забежал пригласить на первый концерт, открыла мне бабушка. «О, Ромочка! воскликнула она, – Проходите! Знаете, а Яков Давидович скончался».
Меня как громом поразило – как так?!
– Война, Ромочка, аукнулась.
Она провела меня на кухню, усадила пить чай. Уже без домашней выпечки. Сказала ласково: «Он часто вас вспоминал».
– Простите, – выдавил я. И она ответила: «Не за что. Яша не обижался, понимал, что вы молодой. Он вами гордился, Ромочка. Говорил, что вы еще заявите о себе в полный голос».
Он в меня верил, а я даже не проводил его в последний путь, сволочь. До сих пор не знаю, где он похоронен. Много раз собирался с духом съездить с вдовой на кладбище, но не ехал. Я и к деду Лене ездил с бабулей редко, только по ее просьбе. Не люблю кладбища. Так себя на них чувствую, словно посещаю собственную могилу.
Я дал себе слово не попадать в некрополь раньше, чем исполню завет Якова Давидовича. Но у меня не получалось – не в то время родился. Впрочем – я с грустью это осознавал -у меня ни в какое время не получилось бы стать успешным. В былые эпохи меня за один только характер посадили бы на кол или четвертовали. Крылатая слава, пролетая надо мной, нагадит мне на голову, и все. А жаль! Поэтому так повысил мне настроение наш маленький домашний концерт. Мамино обещание устроить нам концерт побольше, в библиотеке. Я маме верил, Лариса Леонидовна обладала такими достоинствами, как бульдожья хватка, напористость танка и знаменитое хохлятское упрямство. В быту эти качества всем вредили, но у себя на службе – а именно так мама называла работу – Лариса Леонидовна поставленных целей добивалась. Слов на ветер мама никогда не бросала. С мамы начнется возрождение группы. Не в прежнем составе – Виталь на вторую роль не согласился бы даже ради счастья всего человечества, да и мне он стал не шибко приятен, но и флейтист наш, и барабанщик ребята не настолько амбициозные. Выступим в Ротонде, а там, глядишь, отправимся в гастрольную поездку по селам. Пусть даже в компании с местными поэтами, не страшно. Мы-то будем сами по себе и, в отличие от поэтов, быстро завоюем зрительские симпатии. Так мне мечталось. Тонча под мечтой моей подписалась, но не решилась проблема с музыкой. Нестыковка! То, что делала Тонча, не подходило к моим текстам, а я не умел писать в стиле фламенко. Один опус бы смастерил, но не больше. Стихи памяти Якова Давидовича под фламенко не прозвучали бы. Как и стихи о бабулиных морских пехотинцах. Мне не хотелось Тончу расстраивать, но в искусстве врать нельзя даже любимой девушке. Тонча и сама все понимала. Просто не получалось у нее, как у Виталя. Да и времени свободного стало меньше – Тонча нашла работу в театре. Тогда-то она и пригласила меня к себе, с первой получки, и мне ясно стало, почему так долго Тонча не знакомила меня с мамой.
* * * *
Мы с Галиной Сергеевной сразу же друг другу не полюбились.
– Это и есть твой парень? – справилась Галина Сергеевна без ложной деликатности, – Почему такой молодой?
– А каким должен быть мой парень? – попыталась Тонча смехом смягчить неловкость. – Пенсионного возраста?
– Ну, зачем пенсионного? Как-то бы посолиднее, повзрослее, – не унялась Галина Сергеевна. – Он у тебя кто, кем работает?
– Знаете, а я не глухонемой идиот, – сообщил я, как мог обаятельно, – я и сам могу ответить. Я лоботряс, нигде никем не работаю... Тонча, может быть, я пойду, не буду и дальше расстраивать твою маму? Насколько я в курсе, твоя мама всегда больна.
– Ой, да ладно! – пискнула Галина Сергеевна. Кажется, до нее дошла только последняя фраза. – Я сегодня себя чувствую сносно. Уж пришли, так проходите за стол. У меня всегда найдется, чем угостить.
– Не суетись, мама, не надо, – попросила Тонча заботливо, – Мы все свое принесли с собой. Идем, Ромул!
– Как, ты сказала, его зовут? – напряглась Галина Сергеевна. – Что еще за имя такое?
– Его зовут Саенко Роман Михайлович, – терпеливо растолковала Тонча. – но для меня, для своих он Ромул. Ты, если хочешь, можешь звать его Романом.
– Ромкой, значит?
– Ну, зачем же сразу так по-семейному? – подмигнула мне Тонча.
– А этот, Саенко, отец его, он с нашим папой не работал?
– Нет, мама, он строевой офицер.
– А жених твой, значит, перекати-поле?
– Он музыкант.
– Так он тоже в театре играет?
Этот содержательный разговор мог продолжаться до бесконечности. Тонча мне шепнула: «Не бери в голову», и мы стали разгружать наши торбы.
– Да зачем же вы тратились! – всплеснула руками мама. – Я б сама напекла печенья. У меня все для этого есть. А домашнее, оно вкусней магазинного. В магазинное невесть чего намешали, а у меня все чистое.
– Ты в другой раз испечешь, – успокоила ее дочь. – Когда будешь себя хорошо чувствовать.
– Ой, не буду я себя чувствовать хорошо! – всхлипнула Галина Сергеевна, – Никогда уже не буду. Вот как ушел от нас твой папа, не живу – существую. Только ради тебя, Тоня, и терплю муку эту.
Тонча к таким заявлениям, видимо, давно привыкла, а я счел лучшим удержаться от реплики. Не хотелось прерывать моноспектакль Тончиной матери. Судя по всему, она была исполнительницей единственной роли – мученицы. Из образа Галина Сергеевна не вышла и после того, как мы выпила по бокалу «сухаря» за знакомство. Напротив, оказалось, что мы своей «кислятиной» провоцируем у мученицы гастрит.
– И зачем ты это пила, раз тебе нельзя? – справилась Тонча с мягким упреком. К своей маме относилась она, как к ребеночку, – У тебя же есть кагор, есть коньяк, есть водка.
– Неудобно было отказываться, раз угощают.
– Неудобно, мама, спать на потолке и надевать штаны через голову. Сиди. Я тебе принесу коньяк. Расширишь сосуды.
Тонча обслужила маму, но та не перестала страдать. Она ведь уже навредила своему животу, неизвестно какие будут последствия! Страдала Галина Сергеевна так назойливо, что мне отказало чувство юмора. Я стал раздражаться. Залпом опорожнил бокал каберне и налил себе еще – чтобы не нахамить предполагаемой теще. Я четко понял, что под одной крышей с Галиной Сергеевной не проживу и дня. Даже если мама не примет Тончу, а меня выпнет из дома. Поселюсь на природе. С милой и в шалаше рай. Другое дело, что милая свою мать одну не оставит. Из-за матери, а не из-за украинского языка Тонча бросила музучилище!
– И как ты это терпишь? – спросил я Тончу по завершении приятного вечера.
– Что делать! Мама ведь и правда больная.
– На всю голову!
– На голову тоже, – признала Тонча. – но она в этом не виновата. У каждого свой запас прочности. Мама потеряла опору.
– А поэтому сбежала в болезнь.
– Так ей проще.
– А тебе?
– Я привыкла. И сама отвлекаюсь, и ее отвлекаю. То прошу ее сварить борщ, то связать свитерок. К нашей следующей встрече она печенья напечет.
– Ты уверена, что будет следующая встреча?
– Я в тебе уверена, Ромул, ты не сможешь долго злиться на несчастную женщину.
– Это ты о себе?
– О маме! – Тонча расхохоталась и взяла меня под руку. – Я-то счастливая. Правда, Ромул. У меня есть ты, есть гитара, а теперь и работа есть. И мама у меня есть. В этом тоже счастье, когда есть мама. Она смешная, а не вредная. – И продолжила на подъеме. – Мы с ней прекрасно дополняем друг друга. Мама чистюля, а я жуткая неряха, да, да! Все всегда разбрасываю, а уж как я ненавижу заниматься уборкой!. Если б не мама, меня пришлось бы откапывать из завалов!
Я Тонче не поверил, но оценил ее стремление обелить мамашу. Если так и дальше пойдет, моей девушке потребуется нимб, а мне – смирительная рубашка.
– Расслабься, Ромул! – бодро потребовала Тонча. – Все хорошо!
Тонча была снисходительна к людским слабостям, но меня инстинкт самосохранения ограждал от общения с сумасшедшими. Даже с не совсем сумасшедшими – с великими актрисами с великим приветом. А ведь рано или поздно мне придется познакомить моих старших с Галиной Сергеевной! Лучше позже, чем раньше, и лучше сделать это в Ротонде. Туда мы Галину Сергеевну пригласим. И Латининых пригласим.
К нам домой я не мог позвать родителей Леси – с ними не были знакомы мои родители – а в Ротонду – пожалуйста! Леся нарисует афишу. Не потому что оно нам надо – я хочу поддержать могучий Лесин потенциал, чтоб и Латинины гордились, и Поляновские. А еще я предложу Лесе сообщить про концерт в медухе. Пусть придут ее сокурсницы, преподы, кто захочет. А курсантов пригласит Стас. Мы большой толпой в Ротонду не влезем.– только в читальный зал...Что-то я опять размечтался.
Домой я вернулся задумчивый, как близнец. Даже мама заметила мое состояние, спросила:» Ты не заболел?».
– Я творю, ма, – отмазался я. – у меня полная башка слов.
И для убедительности постучал себя по лбу.
Мама сразу же вернулась к житейскому. Они с отцом обсуждали планы на отпуск – удастся ли куда-нибудь съездить? Родители любили проводить отпуск вдвоем, в доме отдыха или в гостях у папиных однокашников. Конечно, они любили и нас с Климом, и бабулю, но главными людьми для обоих оставались Он и Она. Наверное, это правильно.
Мысль о родителях навела на мысль о Якове Давидовиче с его Варенькой, и слова пришли сами:
Они, у жизни взяв заем,
Его вернули до мгновенья,
Их одиночество вдвоем –
Отрада. Умиротворенье.
Эти слова я забраковал, даже не записав. Старички умиротворенными лишь казались. Мне, человеку со стороны.
Есть данный день и светлый дом,
И книги, и знакомых лица…
Их одиночество вдвоем –
Любви последняя страница.
– Ромка! – закричал из залы папа. – Иди помоги!
Оказалось, в люстре перегорела лампочка, а папа до люстры не доставал. На табуретку взгромождаться он не решился, точнее, мама не разрешила. Зачем немолодому грузному человеку куда-то лезть, когда есть в доме здоровый лоб?
Я поменял лампочку и вернулся к себе. С грустью по Варваре Степановне. Ей-то кто теперь помогает? Представил себе, как старушка сидит на своей кухне одна, пьет пустой чай. Друг ушел, и ей не для кого стараться. У Галины Сергеевны, по крайней мере, есть Тонча, а что вреда от Галины Сергеевны больше, чем пользы, этого матрона не понимает. Зато чувствует себя нужной!
Родители позвали меня за стол, но я отказался – я из гостей. Они не стали настаивать, отужинали втроем. В молчании, чтоб пища лучше усваивалась. Или же говорить было не о чем, даже маме. Никаких новых событий жизни.
Я вспомнил, как в годы нашего детства родители выезжали на пикники. Семьями. Саенко, Поляновские, еще какие-то друзья их и сослуживцы. Детей брали с собой, и мы мотались по лесу, пока старшие накрывали на поляне «поляну». На природе наши старшие становились веселыми, шумными, беззаботными, много смеялись, корчили рожи в объектив фотоаппарата. Наши старшие превращались в расшалившихся детей, а нам это не нравилось. Опасались, что такими они и останутся? А как же тогда мы? Кто будет о нас заботиться, одевать, кормить, сажать за уроки? Все ли дети жуткие ревнивые эгоисты? Это я теперь понимаю, что ребенок в человеке сохраняется до самого конца жизни.
Папа рассказал, как они с ребятами – он, конечно же, сказал с пацанами – проверяли себя на храбрость. Тогда на Приморском разрешали купаться, даже у Памятника затопленным кораблям, а напротив памятника, в скалках, имелось круглое, заполненное водой отверстие. Из него узкий туннель вел к морю. В нем, под скалой, проплыть надо было метра четыре, и мальчишки по очереди ныряли в расщелину. Иногда – навстречу друг другу. Кто-то из моря, кто-то – из дыры. Чтоб разминуться под водой, один должен был прижаться к самому дну, другой – к самой скале. Знали, если застрянут, или не хватит дыхалки, никто их не вытащит. Зато какой был восторг – вынырнуть, поорать!
Дыру в скалках потом зацементировали – после того, как в ней утонул не то взрослый парень, не то мужик, а мелкие нашли себе новое развлечение – нырять с памятника в просвет между подводными камнями. Забирались на камни постамента повыше и сигали вниз головой. Промахнешься чуток, и кранты, но чувство опасности подстегивало, побуждало рисковать. Мама, слушая папу, ахала, восклицала: «Теперь ясно, в кого Ромул уродился!». Мне слова мамы льстили. Безумный сын безумного отца. Круто! Самому мне с памятника попрыгать не довелось – на Приморском запретили купаться, а городской пляж перенесли на мыс Хрустальный. Оборудовали цивилизованно – с раздевалками, лесенками в воду, топчанами на прокат. Мы с ребятами туда не ходили. Там не подухаришься, не поныряешь. На лесенках гроздьями висят бабушки, вопят: «Вы нас обрызгали! Вы еще на головы нам свалитесь!». Мы повадились ходить в Херсонес. До него из центра, напрямик через горку, можно было добраться пехом за полчаса. Мы ходили быстро. Древний город стал для нас вторым домом. Особенно, для меня, с моей склонностью сочинять себе всяческие истории.
Иногда мы оставались там на ночь. Перед зарей вода была теплой, серой, спокойной, а в окрест – ни души. Холмы, море и ты, древнегреческий эфеб. Чем займусь в течение дня? Поупражняюсь в стрельбе их лука, в битве на мечах, а потом завалю к гетере...Погружаясь в прошлое Херсонеса – в свое собственное далекое прошлое -я забывал о неприятном.
* * * *
От судьбы не увернешься. Как я ни артачился, а таки пришлось прийти на печенье к Тончиной маме. Тонча очень просила, и я сдался. Не такая уж большая жертва с моей стороны – провести часок у Егоровых!
За чаем Тончина мама вещала, не закрывая рта. Вспоминала, как хорошо они жили с Павлом Ивановичем, душа в душу, и всего было вдосталь.
Монолог она прервала внезапно. Вскричала со страхом в голосе: «Тоня! У нас деньги кончились!»
– Как это? – удивилась Тонча. – Ты три дня назад получила папину пенсию.
– Так, а цены какие! – взвыла ее мамаша. – Все и разошлось! Я на рынок всего три раза сходила, за самым необходимым, на черный день...
– За сандалетами? – уточнила Тонча сурово.
– Почему за сандалетами? – не въехала Галина Сергеевна, – Сандалеты тоже надо, мои совсем прохудились, но мне не подошли, у меня ноги отекают, от сердца…
– Ну, и чего ты купила на черный день? Пакет пшена? Огурцов? – непримиримо спросила Тонча. Я впервые ее видел такой сердитой. – Мама, ты порылась в моей сумке, ты и мои деньги прихватила!
– Так они у нас общие…
– Только у меня их почему-то не бывает. Ты меня оставила без обеда и без ужина на работе…
– Так давай мы тебе в баночку...
– Я не попрусь в театр с баночкой, мама! Мне теперь придется сигареты стрелять по людям из-за того, что ты хватаешь все, на что глаз упадет…
– Тоня, я же для нас…
– Мы с тобой вдвоем так много едим?!
– Тебе надо! Ты вон какая тощая...
– Я не тощая, я стройная.
– Тощая! Тебе хорошо питаться надо...
– Черной икрой? Буженинкой? У меня не хватит совести есть красную рыбу, когда рядом люди с голода помирают!
– Да кто помирает, Тоня…
– Люди, мама, у которых нет приличной пенсии за мужа! Тебе денег не хватает?! Ты бы и Рокфеллера за неделю разорила!
– Тоня, за что?! – взвыла жалобно Галина Сергеевна, – Мне самой ничего не надо…
– Раз не надо, не ройся в моей сумке, не занимай у соседок. Стыдно!
– Я счета оплатила…
– Спасибо! Хорошо, хоть это ты делаешь вовремя.
– Да что я не так делаю?! О чем просишь, все делаю! – Галина Сергеевна схватилась за сердце.
– Ты, мама, как из космоса свалилась.
– Почему я – свалилась? Почему приличному человеку нельзя жить достойно?!
Лично я Галину Сергеевну приличным человеком не считал, но ее мало волновало чье-либо мнение. Она была в шоке от внезапно полученного отпора. Моя девушка, похоже, перестала претендовать на нимб.
– Спасибо за угощение. – произнесла она холодно. И встала, – Ромул, у тебя курево есть? Тогда пошли!
Галина Сергеевна запричитала нам вдогонку, но Тонча не обернулась. Саданула за собой дверью. Глаза ее горели, ноздри раздулись.
– Извини, Ромул. – бросила она, когда мы закурили. – Сорвалась.
– Не расстраивайся, Тонча, – попытался я ее успокоить. – Купим мы тебе сигареты. Есть у меня малость тугриков.
– Откуда?! – похоже, остатки гнева Тонча решила израсходовать на меня. В принципе, справедливо. Со своим близнецом я поступал не порядочнее Галины Сергеевны.
Тугрики у меня – от Клима. В редакции даже на пирожок пожлобились. Гонорарный фонд израсходован на самых нуждающихся людей! Знают гады газетные, что я сын капраза!
– Она знает! Про папу! – выдала страдальчески Тонча. – К ней утром какая-то тетка подошла на базаре, пока мама там в барахле копалась. Постояла, посмотрела, потом говорит: «Ну-ну! Мужа в гроб вогнала, а сама наслаждаешься?». Мама растерялась: «Кто вы такая? Вы меня с кем-то путаете!». А та ей с усмешкой: «С кем тебя спутаешь, Галочка Егорова, покупалка! Из-за такой чувырлы прекрасный человек руки на себя наложил!». Сплюнула и ушла.
– И?…
– Что – и?! Мама эту информацию тут же от себя отшвырнула. Пожаловалась сейчас, пока тебя ждали, какие люди бывают злые, завистливые! Даже мертвого оклеветали! Мама из папы святого сделала! Для себя! А та тетка, она, возможно, с папой работала! Может, любила его! Может, у них было что-то! А и пусть! Бедный папа! Как он мог столько лет терпеть маму!
– Любил, наверное, – сказал я, чтоб что-то сказать.
– За борщи? За котлетки? – выкрикнула Тонча. – Правильно ее та тетка назвала покупалкой! Для нее же главная радость – что-то купить! А папа даже и не смотрел: «Да, Галочка», «Хорошо, Галочка»!
– Ты же не знаешь нюансы их отношений.
– Не знаю, – кивнула Тонча. – Вероятно, у людей без мозгов сильно развит какой-нибудь другой орган! – И спохватилась: «Боже, что я несу! Про маму! Дура!!».
Я обнял Тончу, прижал к себе: «Ты не дура, просто ты тоже человек».
– Теперь она начнет звонить на вахту…
– Попроси дежурного, чтоб он тебя не звал.
– Бесполезно. Она ему весь мозг вынесет. Объяснять ей что-то – все равно, что младенцу запрещать пачкать пеленки.
– Мне б работу найти нормальную, я б тебя забрал из вашего ада.
– Забрать меня куда-то ты сможешь только в наборе с мамой, – усмехнулась Тонча и заморгала часто, скрывая слезы.
– Твоей маме крупно не повезет, если она вздумает жить со мной, – пообещал я уверенно. – Я с ней цацкаться не буду, я беспощадный. Изобразит приступ, пошлю к патологоанатому на прием!
– Ты решил убить мою маму? – Тонча шмыгнула носом.
– Не убить. Поставить на место. Пусть стоит как сурикат и никого не дергает.
– А если твоя мама будет нас дергать? Ты ее тоже – к патологоанатому?
– Моя не будет, – пообещал я, хотя не был убежден в этом, – С моей, если что, бабуля поговорит. У нас бабуля – авторитет. А еще лучше, нам жить вдвоем. Уйдем на квартиру.
– Моя мама нас нигде не оставит в покое. Будет приходить, с хозяевами общаться, с соседями...
– Сочинять про нас гадости?
– Про тебя. Для нее важно – меня вернуть. Она без меня не может.
– Я тоже без тебя не могу, – заявил я, и мы поцеловались.
* * * *
Трудно быть идиотом. То есть, мечтателем. За душой ни гроша, а я вью семейное гнездышко! В воображении это хорошо получается.
Я проводил Тончу в театр, огляделся по сторонам, решая, куда податься, и наткнулся взглядом на Стаса. Вот кого мне сам бог послал!
– Ты что здесь делаешь, близ храма искусства? – хлопнул я его по погону.
– Я в другой храм, – ответил Стас с долей смущения, – во Владимирский собор. Мама свечки попросила купить.
– Тетя Оля в бога поверила? – не поверил я.
– Да не в бога, – отмахнулся Стас. – Ей одна приялка сказала, что порчу надо выжигать церковной свечой. У нас вроде как весь дом в демонах, поэтому и отец на нерве, и Анька буровит…
– Ты-то сам в это веришь?
– Мне что, трудно купить свечку маме?
– Почему она сама не пойдет?
– Разговоров боится. Это ж кошмар, если адмиральшу увидят в церкви!
– А если сына-курсанта?
– Нам, курсантам, по барабану. Из нас, кто женился, потом еще и венчались.
– Это, чтобы жены не убежали?
– От нас не убегают.
– А вы с Лесей – тоже?
– Мы не тоже, – нетерпеливо перебил Стас. – Я еще и церковь содержать не намерен на свое бедняцкое жалованье. Офицерское! – как сплюнул он.
– А жить ты где собираешься? Дома или у Леси?
– Мы об этом пока не думали, – раздосадовался Стас. – А тебя это почему волнует?
– Я, наверное, женюсь раньше, чем ты, хотя проблем у меня больше.
– Так не женись. Кто тебя заставляет?
– Молодость, как учит бабуля, не перенесешь на потом.
– У нас впереди молодости – вся жизнь.
– Ты мне это повторишь лет через тридцать. Ладно, пошли в собор. Я себе тоже куплю свечку.
– Тебе-то на кой?
– Из мамаши Тончиной демонов изгонять. В ней их столько, что Магдалина отдыхает.
– А ты, значит, врио Христа? – хмыкнул Стас. – Не слишком круто берешь?
– Не надеюсь дотянуть до второго пришествия, а при жизни каждый должен побеждать зло по месту своего обитания.
Так, болтая, мы дошли до собора. У ступеней Стас снял фуражку, и мы перекрестились, как умели.
– Ты что, католик? – одернул меня Стас. – Ты чего – слева направо?
– А Богу это важно?
– Богу, может, и нет, зато бабушки волком на тебя смотрят.
– А они главней Бога?
– Мы пока что не на небе, а на земле, а здесь бабушки главней! – Стас рассердился. – На фига против себя кого-то настраивать? Перекрестись правильно, и войдем.
– Пока нас не линчевали во славу Божию?
– Да, пока не того.
В церковной лавке близ входа Стас купил пригоршню свечей и несколько сунул мне: «Держи, брат, и не мелочись. Не мешай делать богоугодное дело».
Мы еще раз перекрестились, теперь перед внутренней дверью, и Стас вдруг вернулся в лавку.
– Девушка! – обратился он к торговавшей там женщине. – Вы не подскажете, куда свечки ставить? Чтоб и за здравие, и за упокой?
Я понял, что Стас хочет деду поставить свечку. Был ли его дед крещеным? Возможно. В старину младенцев крестили. Мой, 23-го года выпуска, в купели, скорей всего, не побывал. Если не родился в глухой провинции, в деревне... Оказалось, я не знаю, откуда родом дед Леонид. Где воевал и как умер, знаю, а где родился и рос, этим я не интересовался. Ничего, исправлюсь. Но даже если дед нехристь, ему все равно должно быть приятно, что внук за него ставит свечку в храме. Не зря же люди выдумали обряд!
Мы нашли в углу место, где вспоминают умерших. Над большой подставкой для свечек висел на стене плакат с текстом молитвы. Для таких, как мы. Стас стал читать, шевеля беззвучно губами, я обломался – не прочувствовал слова. Заговорил своими, но молча: «Дед, бабуля тебя любит. И мама. А теперь и мы, твои внуки, тебя помним и уважаем. Так что спи спокойно на небесах. Я читал, что погибшие в бою попадают в рай, а ты тоже пал в бою, просто с отсрочкой. Бог тебе дал возможность продолжить род».
За Якова Давидовича свечку в православном соборе ставить, вероятно, не полагалось. Хотя он, как и мой дед, был неверующим. Или все-таки верующим, в душе? С этим Бог разберется, а мое земное дело – почтить память доброго человека. Я зажег еще одну свечку и попросил Бога о милости к Якову Давидовичу. И меня попустило, словно я извинился за свое непотребство, а Яков Давидович услышал и простил.
– Ну, чего, теперь за живых? – обернулся я к Стасу.
– Как скажешь, начальник, – буркнул он недовольно.
Судя по лицу Стаса, благодати он не исполнился. Я – тоже, и это меня расстроило. Я читал, что в церквах люди испытывают блаженство, не говоря уже о возвышенных чувствах, в прочих местах человека не посещающих. Нас они не посетили и тут, но раз пришли, почему бы не завершить начатое? Я поставил свечку за своих старших, одну на троих, попросив для близких здоровья и покоя, и, неожиданно для себя, свечку за Тончу – вот кому покой был необходим жизненно! Поглядим, что из этого получится. Вдруг...
Выйдя из собора, мы разом взглянули в небо и вздохнули. Глубоко, с облегчением. Те еще христиане!
– Мне, наверное, там воздуха не хватает, – попытался я объясниться не то со Стасом, не то с Богом. – Стены слишком плотно, пестро расписаны.
– Византийская школа, – блеснул Стас эрудицией. Вот оно, благотворное влияние Леси.
– Знаю, но когда стены сокращают пространство…
– Ты так часто здесь бываешь?
– Сегодня – впервые.
– Так и молчи.
– Не оскорбляй чувства верующих? Они нас не слышат.
– Бог слышит, – ошеломил меня Стас. – Сдается мне, Ромул, Он нас не принял.
– С чего ты взял? – я уставился на Стаса в недоумении. – Он всех прощает, всех принимает...
– Тех, кто кается.
– А тебе есть, в чем каяться? Ты кого-то убил, обокрал, развел на жилье?
– Я другого много делал дурного.
– А кто не делал, я, что ли? Знаешь, если все начнут каяться, мир загнется. Ничего никто делать не будет, чтобы случайно не нагрешить.
Мы со Стасом друг друга знали с пеленок, но никогда не лезли буром в частную жизнь друг друга. Захотелось поделиться – обсудим, не захотелось – не надо. Но сейчас, глядя на такого странного Стаса, я решился: «У тебя с Лесей что-то... может, она того, залетела?».
Я ждал, что Стас меня пошлет на три буквы, но он ответил: «Нет. Не должна. Она бы сказала… Я плохой внук, Ромул, плохой сын, из меня выйдет плохой офицер».
– Приплыли! Ты не можешь знать заранее, каким будешь офицером…
– Я и отцом буду плохим. Если буду хорошим офицером.
– С такими мыслями на склад надо! Мичманом!
Стас меня не услышал, и я пихнул его кулаком в бок. В не подходящим для таких телодвижений месте.
– Не гони беса, Стаська. Мы своих отцов любим не за то, что они нас купали в ванночке. Мы их понимаем, уважаем их мужскую работу, и они это ценят. Не цепляются по-глупому. Понимают, что мы другое поколение, у нас другие приоритеты.
– Приоритеты всегда одни. Вечные.
– В глобальном масштабе – да, но не в данном дне. Если бы каждое поколение копировало свое предыдущее, мы бы сейчас жили в пещере. В гармонии с природой! – рассмеялся я, чтобы встряхнуть побратима. – Будь ты гадом, Стаська, я б с тобой не общался. Хотя я и сам тот еще подарок Вселенной! Для меня жизнь – время действия, а отвечать за свои действия будем потом.
– Из гроба? – усмехнулся Стас мрачно.
– С расстояния... Для начала... А уже потом – как получится. Перед Богом или перед потомками, перед кем-нибудь да ответим. Было б, за что.
Стас остался поникшим, погруженным в себя, и я понял, перед кем он собрался каяться – перед дедом Поляновским, за недобрые к деду чувства.
* * * *
Стасов дед был человеком своеобразным. Он считал, что обеспечивать надо только дочерей, а сыновья должны сами и подниматься по служебной лестнице, и содержать свои семьи. На то они и мужчины. В соответствии с этим тезисом свою шикарную адмиральскую квартиру он оставил дочери Наталье Николаевне, не завещав дяде Диме даже стоптанных тапочек.
Когда об этом стало известно, в семье у дяди Димы разразился скандал, невольным свидетелем которого оказался я: пришел не вовремя и не успел убежать. Впервые на моей памяти тетя Оля возвысила голос на супруга.
– Дима, да что же это?! – закричала она. – Этого так нельзя оставлять! Ты обязан оспорить завещание! Через суд!
– Я не нарушу волю отца, – сухо объявил дядя Дима.
– Но это же нечестно! Неправильно!
– Да, папочка! – подхватила Анютка. – Тетя Наташа и так богатая! И так у нее все есть!
– Вам чего-то не хватает? – справился дядя Дима сурово. – Жить вам негде, или я вас в черном теле держу?
– Дима, у тебя дети! Ты о них думать должен!
– Да, папочка! Вот почему Стас не женится?! А куда он приведет Лесю?! В мою комнату?! У него своей нет! А у Леси однушка с предками!
– Это правда, Стас? – дядя Дима поглядел требовательно на Стаса. – Ты только поэтому не женился?
Стас в ответ пробормотал что-то невразумительное.
– Если в этом проблема, мы ее решим, – заявил дядя Дима. – Мы с мамой переедем в залу…
– Вы за кого меня держите?! – возмутился Стас. – Я не позволю вам жить в зале!
Залой у нас называется самая большая комната в доме, независимо от ее размеров и убранства, общая и, как правило, проходная.
– Ой-ой-ой! – только и сказал дядя Дима в ответ на гневную фразу Стаса.
– Когда дедушка болел, умирал, тети Наташи и близко здесь не было! – завелась по новой Анютка. – Это мы к нему бегали, мы его досматривали... – поглядела на мать и поправилась торопливо. – Мама досматривала! И убиралась, и продукты таскала, а теперь теть Наташе все, а маме, нам?.. Даже чашку нам пожалел!
– У тебя чашки нет? – справился дядя Дима так, словно увидел дочь впервые, и Анютка зарыдала: «При чем здесь чашка? У теть Наташи и квартира в Москве, и дача! Пусть дедову продает, а часть денег отдаст тебе, нам, а то…
– Несправедливо, – выдавил Стас. И тетя Оля поддержала его: «Позвони сестре, Дима! Должна же быть у нее хоть капля совести!»
– Никто никому звонить не будет, – объявил дядя Дима. – И я не буду, и тебе, Оля, запрещаю. Все будет так, как хотел отец.
Он удалился в спальню, а тетя Оля бросилась звонить моей маме.
Мои родители решение покойного не одобрили, но, зная дядю Диму, поняли, что с сестрой он судиться не будет. Мама, утешая тетю Олю, советовала ничего по телефону не обсуждать. Вот приедет Наталья Николаевна на похороны, тогда тетя Оля и поговорит с ней с глазу на глаз, без Дмитрия Николаевича, может, что и получится... Будущее показало, что ничего у тети Оли не получилось. Хату дяди Димина сестра не продала, они с мужем ее сдали надолго каким-то своим нужным знакомым. С условием, что, приезжая в отпуск, будут там жить. Никогда они в Севастополь не приезжали, брата Наталья Николаевна избегала, а Стас затаил зло на деда. И я б на его месте затаил. Будь Наталья Николаевна нищей и одинокой, вице-адмирала еще можно было б понять, но ему принцип оказался важнее живых людей. В конце концов, тетя Оля ему тоже была, как дочь, Анютка – родная внучка, а у Натальи Николаевны, как я знал, потомков женского пола не наблюдалось. Понял я тогда и другое: моя мама зря подозревала, что дядю Диму в адмиралы тащил и толкал его папа. Дядя Дима сам преуспел. Отчасти, потому что был спокойный, сдержанный, в отличие от моего Михал Константиныча. Он и на похоронах себя вел пристойно, с сестрой говорил по-родственному, хотя много лет до этого они общались только по телефону. Причем, общалась с Натальей Николаевной, в основном, тетя Оля.
Я к Стасовой тетке не испытывал приязненных чувств, поэтому старался на нее не смотреть. Кладбище – не то место, где выражают враждебность. Я и на усопшего не смотрел – не только потому, что лицезрение опустевших человеческих оболочек на меня скверно действует – из-за Стаса и тети Оли. Сунул в ноги тела букет и отошел.
Но меня буквально колотило от царившего вокруг лицемерия, потому, наверное, я чуть не рухнул в яму, когда надо было бросать горсть земли на гроб. Сдерживал ярость, вот башка и закружилась. Каждый, по моей думке, должен получать по заслугам. Кто-то – любовь, кто-то – неприязнь. А вот Стас в своих чувствах к деду раскаялся. Да еще как!
– Слушай, Ромул... – Стас помедлил, предвидя мою реакцию. – Раз уж сегодня такой день...Давай поедем на кладбище?
– Стаська, если ты решил навестить деда, то мы только что от него. Он теперь где угодно, но не в земле. Давай лучше к тебе поедем, по дороге пузырь прихватим... Помянем. Переоденешься по гражданке, прогуляемся куда-нибудь вечером. Жизнь продолжается!
Пузырь мы купили, помянули всех дедушек. Тетя Оля накрыла нам стол в кухне, а сама принялась выжигать нечисть церковной свечкой. Ходила с ней вдоль стен. Молча. Тетя Оля тоже не умела молиться. Потом позвонила Леся, и мы пошли в театр. Тонча провела нас в звукоцех, откуда мы, как из ложи, смотрели спектакль. Не смотрели – обсуждали свое. Тонча сказала, что если мы подготовим концерт, его можно будет записать на театральной, профессиональной аппаратуре. Барабанщик и флейтист с радостью поучаствуют. Виталь станет моим злейшим врагом, но переживу и это.
Репертуар мы обговаривали втроем – Стас не лез на чужое минное поле. Я вещал, что все старые песни – сюжетны, в этом их особая привлекательность. И популярность. Каждая – маленький рассказ о человеке и его ситуации. «Поедем, красотка, кататься» – о ревности и мести, не знающей берегов. «Гуляет по Дону казак молодой» – о несчастной любви, а «Катюша» – о верной, взаимной. «Сон Степана Разина» – пророчество с элементами мистики. Есть такие элементы во всех наших песнях, даже в советских, потому что мечта, по сути своей, есть не что иное, как недозревшая легенда.
Наши ситуации вошли в привычные русла, а чтобы окончательно забыть неприятное, мы собрались в поход. Поначалу я без Тончи идти не хотел, но она сама настояла, чтобы пошел. Толку ей от моего раздвоения: душа на природе, а тело в городе! И я пошел. Без Тончи и без гитары. «Концертную» в горы не потащил бы, а наши с Климкой «дрова» превратились в щепки. Слишком много лет мы их мучили.
Часть вторая. Чембало
Мы шагали через лес. Я замыкающим. Шел и любовался Лесей и Стасом. Классная парочка! Мечта Голливуда! Музыкант во мне на время затих, зато проснулся художник.
Мы выбрались на поляну, где делали обычно привал, и тут... Земля ушла у нас из-под ног! Множество раз мы пересекали эту поляну, поросшую разнотравьем, носились по ней, катались, и вдруг… Мы провалились в яму. Глубокую. Не разбились, потому что сгруппировались и потому что съехали под землю вместе с осыпавшейся землей. Отряхнулись, ощупали себя, справились, все ли целы, и посмотрели наверх, в далекое небо. Выход из норы сиял метрах в десяти над нами. Даже встав друг на друга, мы бы до него не достали. Наскрести земли со стен ямы, соорудить холм... не реально. Во-первых, нас может в яме засыпать, во-вторых, нет у нас шанцевого инструмента, а руками и ножами мы провозимся не день и не два. Воды не хватит, чтоб продержаться. Мы с собой взяли немного, потому что близ стоянки бил родник, нужды не было тащить в горы воду. Кто же знал, что твердь, дотоле надежная, разверзнется под нами?!
Стас включил фонарик, осмотрел стенки западни и закричал вдруг: «Ребята! Тут лаз! Туннель! Раз он есть, то он куда-то ведет!»
– В преисподнюю, например, – сострил я невесело.
– Но не умирать же здесь! – Леся тоже зажгла фонарик. – Он широкий, мальчики, и высокий, его кто-то когда-то прокопал. Может, древние люди, а может, немцы в войну, или наши партизаны… Надо разведать.
– Если в войну, могли и заминировать, – разумно предположил я.
– А вот мы сейчас проверим! – Стас шагнул в туннель, светя себе под ноги. Мы потянулись следом. Я, как и на земле, замыкающим. Туннель, вырытый людьми, неважно, какими, должен был иметь выход на поверхность. Иначе, зачем бы его рыли на такой глубине? От кого-то скрывались. Если прятались тут неандертальцы, то верхний слой образовался позднее, по ходу тысячелетий. Главное, чтобы не засыпало выход. У неандертальцев шанцевый инструмент, пусть и примитивный, имелся. А мы окажемся заживо погребенными.
– Проверено, мин нет! – объявил Стас.
Я невольно залюбовался им. Красавец! Типичный первобытный охотник! Стас оглядывался по сторонам, принюхивался, смотрел, куда ставить ногу.
– Здесь вообще ничего нет, – сообщила Леся с тревогой. – ни останков чьих-нибудь, ничего. А должны быть, если здесь обитали люди.
– Ну да, фантики от конфет, консервные банки! – подхватил я. – Люди были чистоплотными, Леся, не гадили, где живут. Не наши были люди.
В завал мы не уткнулись, но от этого веселей не стало. Туннель обрывался небольшим круглым залом. Вероятно, здесь у предков было святилище. Посередине его все еще стоял их алтарь – небольшая серая пирамидка.
– Что еще за хрень? – сам у себя спросил Стас, и я ответил: «Подземная пирамида».
– Откуда? – недоверчиво справился побратим. Он шагнул к пирамидке, осветил ее фонариком, и Леся выкрикнула: «Не трогай!»
– Почему?
– Не знаю. Лучше не надо.
– Думаешь, ее ядом обработали?
– Какая-то она... неземная.
– Пирамида как пирамида, – не проникся Стас. – Мы с Ромулом про них читали, они по всему Крыму раскиданы. А земная или нет, нам без разницы. Может, на ней какие-нибудь ориентиры нацарапаны. Письмена…
– Ты сумеешь прочесть древние письмена?!
– Ромул прочтет, – польстил мне Стас. – что не поймет, то придумает.
Он коснулся пирамидки, и в тот же миг зал наполнился ярким зеленым светом. Мы шарахнулись в стороны, но было поздно. К свету добавилось гудение, оно усилилось, и неведомая сила нас подхватила, закружила и... вынесла на поверхность. Вот как предки выбирались из-под земли! С помощью божественной пирамидки! Понятно, что бытового мусора они по себе не оставляли. Кто же будет гадить в храме?
Мы стояли под солнцем, все еще с зажженными фонарями, зажмурившись, а когда глаза привыкли к яркому свету, бросились в объятья друг другу. Ура, спасены!
* * * *
Радовались мы рано. С пригорка, на который нас доставила пирамидка, открывался вид на город. На Балаклаву, как мы поняли по очертаниям бухты, но …не на нашу Балаклаву. Сторожевые башни и стены выглядели как новострой, а внутри располагались, один над другим, два города, разделенные одной крепостной стеной. Верхний – административный центр генуэзцев – город Святого Николая. Ниже, на крутом склоне, ярусами, город Святого Георгия, где обитал простой люд. Все, как я когда-то читал, но все – свеженькой, недавней постройки. Пирамидка промахнулась: она хотела, как лучше, а получилось, как у землян!
– Не стойте так! – скомандовал я своим. – Прячемся!
– Зачем? – робко спросила Леся. – Мы же ничего плохого не делаем.
– Затем, что мы не дома, – ответил я с раздражением, – не в нашем веке.
– Так не бывает, – возразила Леся.
– Бывает, как ты можешь убедиться.
– Это ребята из клуба любителей истории что-то здесь проводят... – не сдалась она.
А Стас объявил уверенно: «Кино снимают!»
– Эти камни очень похожи на декорации? – я таки толкнул друзей в кусты под пригорком, – Два государства не могли восстановить донжон за много десятилетий, а киношники смогли, за два дня?! Еще и новых понастроили?!
– Может, у них спонсор богатый, – предположила Леся.
– Богаче не бывает! Здесь все настоящее, ребята. Четырнадцатый век. Или пятнадцатый.
– Надо проверить, – не смирился с очевидностью Стас. – Я схожу вниз…
– Сиди! – схватил я его за руку. – Если ты туда пойдешь, ты уже не вернешься.
– Это почему?
– Генуэзцы – люди свирепые, глубоко религиозные, а ты очень мало похож на генуэзца. Ты и на грека не похож. Разве что на греческого бога, но за него тебя не примут в таком прикиде. Я не знаю, за кого тебя примут, но обойдутся с тобой не по-божески.
– Ромул, а ты не заигрался? – озлился Стас. – Что ты городишь?! У тебя нет других объяснений, реальных?...
– Нет, потому что их быть не может, – в тон ему бросил я. – Это для нас время линейно, а для пирамидки оно круглое, как Вселенная. Она хотела нам помочь, но высадила не в той эпохе. Для нее пара-тройка столетий – мизер, а нам теперь надо как-то здесь выживать. Я не шучу. Приглядись. Киношники могли нагнать толпы статистов, но – куда?! В современную Балаклаву. Где ты здесь ее видишь? Где набережная Назукина, Стас, здание райадминистрации?! Где жилые дома, кафешки?!
От современной нам Балаклавы не наблюдалось внизу ничего вообще. Стас помрачнел, а Леся чуть не заплакала.
Мы разглядывали с холма открывшуюся нам панораму и курили. Нервно. Одну за другой, пока Леся не сказала: «Беречь надо огненные палочки, других не будет».
– Перед смертью не надышишься! – огрызнулся Стас и прикурил от «бычка» новую сигарету.
– Мама, я хочу домой, – всхлипнула Леся.
– Все хотят! – рявкнул Стас. И стал озираться. – Надо в яму вернутся. Оттуда нас вытащат. Кто-то набредет на яму, родные объявят поиски... Рано или поздно, нас хватятся.
– И как ты вернешься в яму? – справился я устало. Никаких отверстий, щелей и брешей рядом не наблюдалось. Пирамидка нас высадила сквозь землю, своим излучением.
– Все, мальчишки, мы погибли. – предрекла Леся. – Даже если нас сразу не убьют... Мы не сумеем приспособиться.
– Зато Ромул доволен! – зыркнул на меня Стас, – Да, Ромул?! Ты всегда мечтал попутешествовать по эпохам...
– Но не в собственном теле!
– А чем плохо? Все потрогаешь, попробуешь…То-то он такой свеженький! Тебе классно, Ромул, да, круто?!
– Ребята! – взмолилась Леся. – Не хватало еще вам поругаться! Стаська, Ромул не виноват!
– В конце концов, не я схватился за пирамидку, – вставил я свои пять копеек.
– Ага! Это я зашвырнул нас в средневековье!
– Спасибо, не к саблезубым тиграм! И такой вариант был возможен!
– Мальчишки, если мы будем бросаться друг на друга, мы никогда отсюда не выберемся!
– А мы – выберемся?! – заорал Стас.
– Ну, может, пирамидка поймет, что не туда нас доставила...– попыталась Леся обнадежить и нас, и себя. – Она же разумная…
– С чего ты взяла?! Она может быть роботом, инопланетным средством связи, которых здесь понатыкали прежде, чем улететь! Натыкали, и забыли!
– А мы отдувайся, – рассмеялся я через силу. – Люди, нам, чтоб выжить, надо рассчитывать на худшее, не расслабляться. Но и не терять чувство радости.
– Что?! – возмутился Стас. – Какое, ты сказал, чувство?!
– Радости. Так еще Будда заповедовал, а он мудрый был человек.
– Что бы он на нашем месте запел?!
– Он не пел. Но он бы не растерялся. Люди всюду и всегда – люди.
– Мы – совсем другие люди, – обреченно проговорила Леся. Она поникла, опустив голову, а Стас стал раздеваться. Снял с себя все, кроме трусов и банданы. Наверное, полагал, что в голом виде сойдет за аборигена.
– Надо определиться, – подтвердил Стас мое подозрение. – выяснить, какой это век. Четырнадцатый или уже пятнадцатый?
– Нам без разницы, – объявил я.
– Не скажи. Узнать надо, кто здесь с кем воевал…
– Мы для всех здесь враги, – тяжко вздохнула Леся, – Чужеродный элемент.
– Ромул не чужеродный! – вновь нашел Стас, на кого сбросить агрессию. – Ромул с ходу определил, где тут какой город. Никто из наших современников их не видел, а Ромул как увидел, так и узнал!
– Реконструировал, – поправил я, стараясь не заводиться. – Расположил на местности. Но если мы отсюда вырвемся, мы осчастливим научный мир. Нарисуем, что здесь каким было. Да, Леся?
– Если вырвемся, – повторила Леся беспомощно. – Но у меня уже нет надежды...Только на пирамидку. Если б можно было найти такую же…
– Стас, ты хочешь увидеть живого динозавра? Леся не против.
– Леся против. – заступился за Лесю Стас. – Но ее идея мне нравится.
– Кто сказал, что пирамидок здесь, как опят на пне?
– Почему нет? – убежденно возразил Стас. – Это до наших дней не все они уцелели. Войны, хозяйственная деятельность человека, а в старые времена войны шли...в щадящем для природы режиме. Так что, где одна, там и другая может быть. Дублер первой.
– Ой! – вскрикнула Леся и закрыла себе рот ладонью.
* * * *
Мы услышали шаги за холмом и – оцепенели. Шаги были легкие, значит, не принадлежали амбалу с мечом, и все равно нам сделалось страшно. Стас, без пяти минут командир, овладел собой первым. Поднялся во весь рост и приготовился к атаке. Я встал с ним рядом. Леся спряталась за нами. Сла-те-бо, из-за пригорка появился не вояка – девчушка. Нас она испугалась не меньше, чем мы – ее.
Сла-те-боже, не ударилась в крик. Замерла и – перекрестилась.
Мы, все трое, тоже перекрестились, по-православному. Это подействовало. Девушка с облегчением вздохнула, а когда ее взгляд наткнулся на крестик на голой Стасовой груди, она почти совсем успокоилась. Надо же, Стас, оказывается, крещеный. Видимо, курсанты предполагали, что их могут загнать в какую-нибудь горячую точку, а на войне, как говорила бабуля, атеисты исключены.
– Не бойся, – попытался я наладить контакт. – Мы мирные люди, просто мы ...заблудились.
Странно, но девчушка меня поняла. Точно так же ее понял я, когда она спросила, кто мы. Значит, пирамидка, предполагая нестыковку, снабдила нас незримым синхронным переводчиком. Слава инопланетным богам!
Я придумал с ходу, что мы бежали из плена. Мы славяне, жители земель, что лежат северней Таврики. Нас татары захватили, вели на рынок рабов, но мы смогли освободиться.
Легенда объясняла и нашу одежду, и наружность моих друзей. Сам я легко сошел бы за сына любого племени, кроме представителей негроидной и монголоидной рас. Почему мы пошли к югу, а не на родину? До родины далеко, да и оттуда пришлось нам спасаться бегством из-за любви моего побратима к девушке, на которой он жениться не мог: их семьи находятся в суровой вражде друг с другом. Лесе уже нашли жениха, а Эстану, княжескому сыну, невесту, вот и пришлось паре покидать отчий край. Они ведь и дня друг без друга прожить не могут! Я же последовал за своим побратимом, верный обету не бросать его в беде. Романтические истории о любви во все времена покоряли сердца девушек. Наша девушка внимала мне с восторгом и состраданием. Переводила восхищенный взгляд со Стаса на Лесю, а потом на меня, врио Шекспира.
– Ты меня как назвал?! – прошипел Стас, но я оборвал: «Потом!». И приступил к завершению рассказа: «Мы хотим добраться до княжества Феодоро, где живут наши единоверцы».
Девушка кивнула и – погрустнела. Земли феодоритов мы уже миновали, а на побережье угнездились латиняне, выходцы из Генуи, они местным грекам житья не дают, а уж пришлым и на глаза им лучше не попадаться. Но Софья придумала, как помочь нам. Мы должны до темноты прятаться за холмом, а когда стемнеет, Софья принесет нам одежду. Не такую, как на нас, а нормальную, которую носят простолюдины. Проведет в рыбацкую деревушку за городскими стенами.
Там, где мы сейчас находимся, людей почти не бывает. Софья случайно забрела так далеко – в поисках козочки. За разговором я рассматривал Софью. Было ей на вскидку годков шестнадцать. Одета она была в простое платье до щиколоток, с пояском, из-под подола виднелись ноги в сандалиях на деревянной подошве. На голове покрывало, завязанное узлом на затылке, из-под него вытекают на грудь две толстые черные косы. Глаза у Софьи тоже были черные, как у Тончи, но чертами лица она Тончу не напоминала. Тонча скорее сошла бы за итальянку, чем за гречанку... Тончу я, видимо, никогда уже не увижу…
Стас, истинный княжич, предложил поискать козочку, но Софья замахала руками – ни в коем случае! Не дай бог нас кто заметит в наших национальных костюмах! Леся Софью поддержала – козочку найдут и без нас, а вот если найдут нас… Девушки друг другу улыбнулись, как сестры, и Софья заскользила вниз по холму.
– Как думаете, можно ей доверять? – справился Стас, провожая ее глазами.
– Можно, – ответил я. – Хорошая девочка.
– Тем более, что больше нам доверять некому, – добавила Леся.
– Слушай, Ромул! – вспомнил Стас. И разгневался. – Ты какого меня выдал за княжеского сынка?!
– А за кого тебя выдавать?! – парировал я. – За мусорщика?! Может, ты владеешь какими-нибудь ремеслами?! Пекарь, столяр?!
– Что за имя ты мне придумал?!
– Самое то! Стас – слишком просто для птицы августейших кровей, твое полное имя никто здесь не выговорит, все равно сократят, а Эстан... Почти Тристан! Никого больше так не зовут! Ты – единственный!
– Оно мне надо, чтобы меня коверкали?!
– Стас! – взмолилась Леся. – Вот вернемся домой, и будешь ты снова Станислав Поляновский, а здесь так нельзя…
– Конспирация или смерть! – рявкнул я. – Нет, но если тебе твоя гордыня дороже нашей жизни…
– Нет у него гордыни, Ромул, это...
– Да все при нем! И гордыня, и фактура! Типичный княжич!
– Я, значит, вылитый феодал?!
– Меча не хватает! Ты, кстати, умеешь им пользоваться?
– Откуда?!
– Надо научиться. Княжич без меча – это недоразумение.
– Кто его учить будет? – вздохнула Леся трагически. – Рыбаки? Боюсь, что кроме генуэзцев, тут никто мечом не владеет... Ребята, мальчики, а может, нам все это снится?! Может у нас быть коллективный глюк?!
– На почве белой горячки. – мрачно пошутил я и легонько ущипнул Лесю за руку. – Убедилась, что не спишь? Тогда давайте спрячем куда-нибудь наши шмотки. Чтоб никто не смог найти, кроме нас. Вдруг понадобятся…
– Чем черт не шутит, – произнес, как заклинание, Стас.
Я, как и он, разделся до трусов и банданы. Леся осталась в трусиках и бюстгальтере, в пестрой косынке, которую всегда носила в походе.
– Как быть с этим? – оглядела она себя. – Нижнее белье здесь не носят.
– Будь пока так, – разрешил я. – Потом Софья тебе что-нибудь принесет.
* * * *
Мы со Стасом обследовали окрестности в поисках надежного тайника. Передвигались осторожно, по-партизански. Стас нашел выемку в земле и стал ее расширять ножом. Я присоединился. Каменистая почва плохо поддавалась, но мы старались вовсю. Прежде, чем уложить в тайник и прикопать наши вещи, я вытащил из рюкзаков банки с консервами – неизвестно, когда мы теперь пожрем.
– Как-то и не хочется, – призналась Леся.
– Надо, – отрубил Стас. – Нам силы нужны.
И я подхватил: «Особенно тебе, Стаська. Мечи тут тяжелые, а с непривычки…»
– Ты, то есть, не возьмешься за меч? Ты пацифист?
– Да куда я денусь, возьмусь, но я у нас кто?
– Кто? – справилась Леся. – Если ты побратим княжича, то и ты не из простых…
– Я его молочный брат, сын кормилицы. Сказки ему сказывал на ночь, на гуслях играл…
– Не отмазывайся, Ромул, не выйдет. Будешь биться с генуэзцами, как положено.
– Ты уже и биться с ними собрался? Красавец!
– А как иначе, если они захватчики? Если они на меня налезут... Ромул, русские не сдаются!
Я вскрыл ножом три банки с килькой в томатном соусе. Отломил по куску хлеба и раздал друзьям: «Приятного аппетита, русские. Жаль, мы выпить не прихватили. Очень бы пригодилось»
– Ни хрена, – опроверг решительно Стас. – Разморило бы на жаре, и взяли б нас тепленькими. Запорожские казаки, ты сам рассказывал, за одну чарку горилки башку с плеч сносили. Если кто в походе прикладывался. После похода, хоть залейся, но на марше, перед битвой – ни-ни.
– Мушкетеры это правило не соблюдали, – напомнил я. – Чарка мне бы сейчас точно не повредила.
– Мы с тобой не мушкетеры, мы – греки. Для генуэзцев. Надо соответствовать, Ромул, перенимать обычаи. Ты их знаешь, кстати?
– Я, Стас, гощу в этом столетии впервые, еще не освоился. Но я вижу там, вдали, виноградники, а поскольку греки чай-кофе не пили, остается предположить, что они употребляли вино. Вот бы Софья принесла нам кувшинчик, промочить горло… Жаль, до Софьи нам здесь жариться до фига и дольше.
– Потерпишь, – объявил Стас, как на фронте.
– И водички не осталось почти, – посетовала Леся. – Какие-то мы непредусмотрительные...
– Мы могли предусмотреть падение в яму, а оттуда в пятнадцатый или в четырнадцатый век?
– Допивай, – Стас протянул Лесе фляжку.
– Мы поделимся, – заявила Леся, но Стас возразил непререкаемо: «Нечем тут делиться, допивай».
– Не спорь с мужчинами. – подхватил я. – В этом веке мы главные.
Леся фляжку взяла и положила рядом с собой. Нырнула в кусты. Мы решили, что девушке пора облегчиться, но из кустов Леся выбралась с папкой для этюдов, карандашом и коробкой акварели. Она все это спрятала, пока мы общались с Софьей. Леся всегда брала на природу свои художнические причиндалы. Запечатлевала виды. У меня такой потребности не было. Видимо, я все-таки не художник.
Леся отлила немного воды в крышечку от фляги и устроилась писать Балаклаву. Средневековые города на фоне моря и неба.
– Вот это правильно, – похвалил ее Стас. – Так и надо.
Я сомневался, что так надо. В данном столетии, кажется, еще не производили ни ватман, ни акварель. Можно, конечно, выдумать, что на нашей северной родине обитают люди продвинутые, потомки богов. Нет, ни боги, ни инопланетяне не прокатят. Наши предки своим умом дошли до множества технических новшеств. И бумагу научились делать тысячелетие назад, и краски, и карандаши. Суперлюди.
Стас разлегся на земле и прикрыл лицо банданой. Я уселся позади Леси, стал ее глазами смотреть на мир. Прежде я видел его в общих чертах, сейчас выделял подробности. Над дозорной башней реял флаг капитанства, а верхний город, маленький, состоял из добротных домов, одноэтажных и двухэтажных, с крытыми галереями. Центральная улица от ворот вела к площади перед административным зданием – наверное, замком консула, с примыкающими к нему подсобными помещениями, а чуть дальше стояла церковь. Пространство меж домами и крепостной стеной могло быть как улицей, так и плацом, поскольку упиралось в приземистое длинное здание. В казарму, наверное. В верхнем городе народа было не густо – по преимуществу чиновники с бумагами и вояки, в панцирях и с мечами. Длинными и тяжелыми, в этом я не ошибся. Нижний город, Святого Георгия, застроен был хаотично. Дома стояли на ярусах, нависая над улочками, одни над другими.
Титаническую работу проделали тутошние строители! В ложбинке, центре теперешней Балаклавы, имелась площадь. Одним концом она упиралась в высокое административное здание, левей которого виднелся купол храма с крестом, другой – в ворота со сторожевой башней. Вкруг площади стояли дома людей зажиточных – с прочными стенами и фасадами, украшенными, где барельефами, где полуколоннами, на задах их располагались лавки. Некоторые вылезали на край площади, а перед некоторыми имелись прилавки под матерчатыми навесами. Уличная розничная торговля здесь не была в загоне. Людям, как и у нас, каждый день требовалось купить что-то или докупить, и они отправлялись, как и у нас, в ближайшие торговые точки. Судя по постройкам, большинство населения здесь не процветало. Как, собственно, везде и всегда. Чем там, на площади, торговали, с расстояния было не разглядеть. И отпускали, и покупали товар мужчины. Женщины, если и попадались, то старые, с ног до головы в черном. Правда, возраст их я мог определить только по осанке их и походке. Бабулек сопровождали иногда внуки, несли корзинки. Держались позади бабушек, пока те торговались. Пара дам среднего возраста промелькнула вдоль рядов с мелюзгой, мальчишками и девчушками от трех до пяти. Эти спешили. На их месте и я бы спешил, потому что под раскидистым деревом в конце площади стояла виселица, и она не пустовала. Сразу я ее не заметил, а теперь мне сделалось дурно. Перед глазами все поплыло, как над могилой Стасова деда, и я сдавил руками виски. Но тут же взял в руки душу. Никого, кроме меня, ни виселица, ни висельник в ужас не приводили. Таковы они, сермяжные будни. Кто-то рыбу покупает, кто-то болтается в петле на устрашение прочим… Если только и делать, что устрашаться, жизнь остановится.
– Видишь? – спросил я у Леси, и она обронила: «Да. Никогда не думала, что жить – это так страшно…
– Мы еще и не жили. – из-под банданы сообщил Стас. – Жили за счет родителей. Они нас защищали, ограждали, а мы…
Он не договорил, но я понял. Правда, на Лесю вывод Стаса не распространялся. Как и на Тончу. Наши девочки не только тусовались, но и боролись за существование. Стас и мой близнец получали образование, маршировали по плацу, занимались физической подготовкой, дрались за честь и достоинство. Но и они зависели от родителей. Как плохо, что я не смогу сказать папе, маме, бабуле простое человеческое спасибо! Я, не исключено, окажусь завтра на виселице средневековой генуэзской колонии. Поймут ли родные, что я их любил?..
– Ну, и что вы там видите хорошего? – Стас перебрался к нам.
– Вон, – указала ему Леся, и он выдохнул потрясенно: «Ни фига себе!»
– Если бы ты туда пошел, как собирался…
– Вы б там увидели меня!
– И себя тоже... – хмуро дополнил я.
– Я б вас не выдал!
– Да они сами бы нас нашли, – проговорила, в утешение ему, Леся, а я подумал: сколько Стас продержался бы в здешних застенках? Боюсь, не слишком долго. Либо умер бы от болевого шока, либо заговорил. Я читал, что почти не существует людей, способных молча переносить пытки. Все рано или поздно ломаются. Стас у нас орел, но и на орлов есть управа. Отработана до ювелирной точности. Сам я, наверное, нафантазировал бы таково, что у мучителей бы крыша поехала. Хотя, кто его знает... Упаси нас, Господи, от тюрьмы и от петли! Позволь умереть свободными!
Стас будто бы прочел мои мысли. Объявил жестко, с вызовом: «Я русский офицер. Я живым не дамся!». «Ты еще не офицер и рискуешь никогда им не стать», – чуть не выдал я, но сдержался. Спросил вместо этого, чем он будет драться.
– А то ты не знаешь! – ответил Стас.
Стас еще в школе ходил в секции самбо и дзю-до, а потом, какое-то время, – на карате, подпольно. И в Нахимовке боевые искусства не забросил. Я тоже было записался на дзю-до, и занятия по карате посещал за компанию с побратимом, но мне быстро надоело. Дурак!
– Ты уверен, что приемы тебе помогут? – справился я с сомнением. – Против меча? Эти парни тебя близко не подпустят.
– Я – уверен, – отчеканил Стас.
– А против стрелы? – не унялся я. – Или пули? Плохо помню, из чего они тут палят. Из арбалетов или из аркебуз?
– Мог бы и запомнить, – огрызнулся Стас. – А даже если из пушек! Двум смертям не бывать.
– Как-то это... преждевременно, – горько вздохнула Леся. – Я еще не написала свою лучшую картину.
– Все чего-то не сделали. Лучшего, – на свой лад успокоил Стас. И мы замолчали. Леся изображала теперь поселок ниже города, под оборонительной стеной: бухту, причалы, шлюпки, домики среди зелени… Если смотреть только на воду, можно подумать, что ничего с нами не случилось: ровная, гладкая синева. Скалы вход в бухту перекрывают внахлест, и волн здесь никогда не бывает... Только на воду смотреть не получалось, берега лезли в поле зрения! Левей рыбацкого поселка был порт, переходивший в большую площадь, наверное, рыночную, а к ней из города Святого Георгия вела узкая, длинная лестница. Туда же спускалась с горы дорога.
– А девчонка эта, Софья, она могла про нас забыть? – обеспокоился Стас. – Вдруг решила, что ее переглючило?
– Не решила, – убежденно заявил я. – Может, ее из дома не выпустили. Да мало ли! Но она появится, вот увидите.
– Ладно, подождем. Если не придет, будем к морю прорываться, к причалам. Захватим какую-нибудь шаланду…
– И куда мы уплывем, в Турцию? – спросила печально Леся. – Там, наверное, еще хуже. Эти, – указала она кистью на Чембало, – по крайней мере, европейцы, как и мы, христиане…
– Добрые христиане! – ухмыльнулся свирепо Стас. – Ничего, Ромул нас выручит. Он по-католически крестится.
– Но креста-то на мне нет.
– Магометане сорвали. В плену. Новый попросишь у итальянцев. Уж в этом-то не откажут.
– Последнее желание приговоренного?
– Не каркай, и так тошно. Во вляпались!
– Зато избавились от кучи прежних проблем, – поддержал я друзей морально. Нам нельзя было утрачивать бодрость. – Мне теперь не надо искать работу, а тебе – переживать, в какую дыру тебя засунут после училища.
– Мне особо повезло, – усмехнулась Леся, – не придется смотреть на трупы.
– Разве это не здорово?
– Здорово, Ромул. Если самой не стать трупом.
– Врешь, не возьмешь! – вдохновенно провозгласил Стас. И напрягся: «Кто-то идет».
Леся стала собирать свои причиндалы. Спрятала в папку недописанную, недопросохшую картинку. Мы со Стасом зашвырнули куда подальше консервные банки. В тайник зарывать не стали. В обозримом настоящем, вернее, прошлом, никто не поймет, что это такое. Повертят в руках, рассмотрят и выбросят. Даже если используют под светильники, до двадцатого века банки не сохранятся. С флягой Стас расстаться не пожелал. Полезная вещь. У нас на родине живут люди мастеровитые, и не такое делают. Кто может это проверить? Никто.
* * * *
– Софья, – объявил я. И не ошибся. Запыхавшаяся девчушка протянула мне сверток: «Тут все. что мне удалось собрать».
В свертке оказались две рубахи, две пары штанов, кушаки, два плаща, две фески и платье для Леси. Стасу штаны оказались коротковаты, но, как говорилось, в большой семье клювом не щелкают. Повезло, что рыбаки носили штаны, а не чулки на подвязках, в них Стас точно бы не вписался. Да и я тоже. Не повезло с обувкой. С ней всегда сложнее всего. Ее надо подбирать по ноге, а Софья не знала наши размерчики. Не беда, мы не нежные. Часто в походах босиком ходили по скалам, тропам, по гальке. Что нам глина и сухая трава!
– Козочка-то нашлась? – вспомнил я о прелюдии знакомства с девчушкой. Куда нашей Эсмеральде без козочки!
Нашлась, слава Богу. На дерево забралась, свежие листья вкусней выгоревшей травы. Такая сушь стоит этим летом, что негде стало выпасать козочку. А без нее – никак. У Софьиного брата мал-мала детворы. Да и рыба от берега отошла, а налоги платить надо, латинянам все равно, что летом рыба не ловится. Есть у Софьиной семьи виноградник небольшой, огородик, да только виноград еще не поспел, а с водой тяжело... С водой в Крыму всегда тяжело.
Мы с Софьей шли впереди, беседовали. Стас и Леся за нами шагали молча, сосредоточенно. Я затылком улавливал мысли Стаса – неизвестно, куда нас гречаночка приведет. Может, сдаст в комендатуру в счет погашения налогов? Стас настроился на худшее, но лично я не ждал подлости от Софьи. Она была – милая. С глазами, как у Тончи, такими же чистыми.
Софья поведала, что ее родные испугались, когда она им рассказала про нас. Всякий пришлый в поселке был подозрителен. Опасен. О чужаках донести могли страже консула. Мало ли, а вдруг они – шпионы феодоритов? Те ведь тоже православные. А с феодоритами латиняне воевали не первый год, с переменным успехом. Балаклавские греки были на стороне единоверцев, но война есть война, и страдают от нее мирные люди. Неизвестно, под чей меч подвернешься, кто спалит твою хибарку и вытопчет виноградник. В пылу битвы воины как слепнут и глохнут, страшными становятся и те, и другие. Бог весть, что мы за люди. Нас двое мужчин и девушка. Может ли девушка быть лазутчицей-террористкой? Рыбаки решили, что нет. Не женское это дело. Мы немного поживем в их селении, а потом уйдем на Мангуп. Такие, как сейчас, не дойдем. Очень мы ослаблены скитанием по Тавриде. Мы после кильки в томатном соусе не выглядели ослабленными, но юная Софья оказалась убедительна, а ее родные, люди верующие и простодушные, решились на богоугодный поступок.
В их жилище мы проникли уже в темноте. Хорошо, девчушка дорогу знала чуть ли не ступнями. А вот Стас едва не вмазался головой в притолоку двери, когда входил. Ругнулся, и Леся взмолилась: «Тише!». Софьино семейство нас ждало в полном сборе, в полном молчании, напряженно.
На дощатом столе чадили светильники, в свете их мы рассматривали друг друга. Состояло Софьино семейство из четырех мужчин разного возраста, четырех женщин, включая Софью, и детворы. Их я сосчитать не сумел, они прятались за взрослыми плотной стайкой. Только те, что постарше, девочка и мальчонка, выдвинулись вперед. Они нас так и пожирали глазами. Не меня – Лесю и Стаса, ожившие античные статуи. Неизвестно, правда, попадались ли эти статуи на глаза тутошним рыбакам. Я широко улыбался аборигенам, но мои друзья оцепенели. Интересно, на что они рассчитывали? Пришлось пихнуть Стаса локтем в бок: не пугай людей зверской рожей, поздоровайся!
– Здравствуйте, – послушалась меня Леся. – Добрый вечер.
Она принудила себя улыбнуться. Тогда и Стас раздвинул жесткие губы.
– Молодой господин, сын вождя, не знает ваших обычаев, – объяснил я ступор Стаса, и он злобно на меня покосился. – Но мы люди неприхотливые и надеемся быть полезными.
Стас на меня глянул с остервенением, но я гнул свое:» Мой побратим хорошо знает море, глубоко ныряет, умеет грести, а девушка, она... – я вырвал у Леси папку, с которой она не рассталась, и показал аборигенам этюд.
Четверо мужчин и старая женщина склонились на листом, две другие женщины и старшие дети заглядывали им через спины. В свете чадильников выражения их лиц не читались. Одно могу сказать – восхищения никто не испытывал. Отец семейства буркнул что-то неодобрительное, и Софья пояснила: «Если б это была икона... Отцу не понравилось, что здесь город латинян…»
– Леся, ты умеешь писать иконы? – справился я, зная точно, что иконописью Леся не занималась – А придется. Эти люди, как ты понимаешь, чужды искусства будущего.
– Лучше я вообще ничего не буду писать.
– Не лучше. Мы должны отблагодарить за приют. Мы со Стасом в море выйдем, а ты... Хоть портреты их нарисуй.
– Им не понравится.
– А ты сделай, чтоб понравилось. Ты же умная, историю искусств изучала.
– Изучать одно, а работать в такой манере... Я не знаю даже, в какой.
– У них есть иконка. Должна быть. Посмотришь. Софья, у вас есть икона?
– Николай Чудотворец, – показала Софья в темный угол хибарки. Там горела лампадка, ничего не освещая. – Есть Спаситель наш, и Божия матерь, дедушка их вынес из церкви, когда латиняне наш храм превратили в склад. Но те иконы пострадали от огня. Латиняне нашу церковь сожгли, там остались только голые стены... Николая Чудотворца нам потом подарил один чужестранец, он к нам приплыл морем. Его убили потом.
– За то, что писал иконы?
– Он в их церковь отказался войти. Назвал их отступниками, а они его назвали еретиком... Он легко умер, от меча, и мы все за него порадовались. Перед их церковью он умер, перед ступеньками, с именем Божием на устах. Знаешь, они нам разрешили его похоронить, не бросили тело псам. Их епископ разрешил. Устрашился гнева Господня.
По отношению у нам епископ такой милости не явил бы. Да и мы не претендовали на мученический венец. Мы с Лесей. А вот Стас, кажись, становился истинно верующим – из ненависти к оккупантам.
Мы с Софьей шептались подле иконки, мои друзья сидели на скамье рядом. Леся крепко прижимала к себе заветную папку, а Стас – Лесю. Старшая женщина, мать семейства, принялась накрывать на стол, молодые ей помогали, а мужчины в ожидании ужина разбрелись кто куда. Двое из них, объяснила Софья, ее братья, третий – муж старшей сестры. Парни были ненамного старше нас со Стасом, младший даже моложе. Я его рассмотрел получше, когда он проходил мимо нас – в погребок, за кувшином вина. Кажется, сбудется мечта идиота!
Софья спросила, чем я занимался на своей родине. Побратим ходил в море, его невеста изображала природу, а я? Оказалось, мне не за что себя похвалить. Разве только за статью про канализацию! Если б можно было разжиться гитарой, я бы скрасил досуг Софьиного семейства. Но проникнутся ли здесь моей музыкой?
На вопрос, есть в Чембало музыканты, Софья ответила, что есть в городе трубачи, но они не играют песни. Сопровождают вельмож и стражников, когда те зачитывают указы и приговоры, а еще подают сигналы и оповещают о приближении неприятеля. Если надо вступить в схватку, меняют трубу на меч. У вельмож в домах, возможно, есть люди, которые их развлекают, но Софья их ни разу не видела. Девушки вообще стараются держаться как можно дальше от латинян. Есть ли какие-нибудь праздники у простонародья? Церковные. Как сказали бы у нас, официальные. Горожане обязаны в них участвовать, но насильно не сгоняют греков на литургию. Во избежание беспорядков, если православных скопится в одном месте много, и кто-то что-нибудь выкрикнет. Остальные подхватят, и тогда литургия станет кровавой. Острога ведь тоже оружие. Как и топор, как нож для разделки рыбы. Только крови никто не хочет. Даже захватчики. Если всех угнетаемых перебить, кто кормить эксплуататоров будет, поить вином? Правда, опьянев, иные из них приходят в неистовство, убивают всякого, кто им встретится, без разбора. Но такое происходит не каждый день, да и власть карает преступников. В основном, это наемные солдаты – стипендиарии, те, кто служит не консулу, а местной знати, купцам. Сохранились ли у народа праздники? Да, отмечают и свадьбы, и крестины. В узком кругу. Не хватало, чтоб на шум нагрянули стражники или стипендиарии, всех побили, все поотбирали, изнасиловали женщин и девушек, а иных забрали с собой. Но в святые дни люди сходятся вместе. Даже когда не было церкви, собирались. Обязанности священника выполнял старец, который в детстве был служкой. Он и молитвы знал, и обряды, а что в сан не рукоположен, так Бог простит. Бог понимает, что люди ради веры стараются. За дьякона выступал кузнец, у него голос мощный. Бог все видит. Он радовался, когда Его чада рисковали ради Него.
Глаза Софьи в полумраке блистали, как звезды. Ради Бога и она рискнула бы головой. Но не ради нас. Мы поэтому должны быть особенно осторожны. Чтоб и самим не пропасть, и рыбаков не подставить.
Хозяйка позвала к столу. На нем стояли кувшин вина, блюдо с копченой рыбой, миска с лепешками и тарелочка с овощами. Мы расселись, впритык друг другу, все, кроме мелких детей. Их, наверное, раньше покормили и отправили спать. Сели, но к еде не притронулись. По сигналу патриарха стали читать молитву. Стас и Леся беззвучно шевелили губами. Если и молились, то своими словами. О своем. Я не молился. Ни к чему устраивать цирк. Старый рыбак – мы оказались через стол друг от друга – на меня поглядывал подозрительно. – Ты почему?.. – спросил он, когда семья приступила к трапезе.
– У нас не принято – объявил я, вопреки собственным мыслям об осторожности. – У нас другие обычаи.
– Вы не благодарите Господа за хлеб ваш насущный?
– Благодарим. Но не над пищей для тела. Мы к воде идем, к рекам и родникам, в леса и рощи. На воздух. Там мы себя чувствуем ближе к Богу.
– Но твой брат и его невеста молились.
– Мы, гости, не должны огорчать хозяев. Извините, если я огорчил. Я исправлюсь.
– Расскажи о своем народе, – потребовал старый рыбак.
Леся глянула на меня тревожно, предостерегающе, но по части сочинительства я был мастером. Я сообщил, что наш народ отпочковался в древности от славянского массива. Под напором кочевников. Мы ушли при их приближении, нас было слишком мало, чтоб дать отпор, а соседние племена жили от нас в достаточном отдалении. Мы забурились в такие дебри, что оказались в изоляте. Надолго. А потому выработали свою особую культуру. На основе культур как византийской, так и индо-иранской, и друидской, и праславянской. Мы в нашем изоляте смешались с народами, которые там обитали изначально, а были это и кельты, и варяги, и скифо-сарматы. Мы все веруем в единого бога, но немножко по-своему. С элементами язычества.
– У вас нет пастырей? – поинтересовался хозяин дома сурово.
– Есть, но мы их сами выбираем себе, самых достойных. – я метнул взгляд на Стаса.
Не хватало, чтобы он влез с замечаниями и уточнениями. Стас, сла-те-бо, молча жевал рыбину. Поэтому я продолжил…
– Мы достигли высокого уровня культуры, в нашем мире все грамотны, умеют читать, писать и считать, а по части ремесел мы оставили позади себя многих ближних своих и дальних соседей. Будучи мореходами, первыми открыли неведомые дотоле земли. Наши предки привезли из Китая секрет изготовления бумаги. – ткнул я пальцем с Лесину папку, – а из Америки – табак и разные полезные овощи. Но такая лафа не могла продолжаться вечно. Близлежащие страны тоже развивались и росли. Расширялись. Когда дружина соседнего князя вторглась в наши пределы, мы сделались его вассалами.
От нас потребовали открыть наши секреты, но предки поклялись перед богом не выдавать их чужим. Те бы точно их использовали во вред человечеству. Хранителей знаний мучили, пытали, как пытают вас генуэзцы, но они предпочитали умереть с именем бога на устах. Маленькая группа ученых сохранилась при дворе отца Эстана, вот его! – указал я на Стаса и скорчил Стасу страшную рожу. – Они продолжили дело предков, в великой тайне даже от своего населения. Мы с Эстаном тайнами не владеем, ведь мы всегда на виду...
Эстан прервал меня вопросом, который всех напугал: где можно приобрести меч?
Хозяева перестали есть. Первым обрел дар речи старик .– Зачем тебе? – спросил он настороженно. За Стаса ответил я – благо, средневековое винцо сделало меня красноречивым. – Эстан – сын вождя, с младенчества воин, без меча ему, как без рук.
Стас свирепо на меня посмотрел. А старик заявил, почти свирепо: «Нам запрещено иметь оружие».
– Нам все запрещено, – хмуро, в стол, обронил его младший сын.
– Удовольствуйся тем, что есть, – переключился глава семьи на него. – Благодари Бога, что все мы живы, что сыты сегодня. – Он сурово глянул на Стаса и отчеканил: «Вы – рыбаки с западного побережья, вас занесло к нам течением. Вы тонули, когда мы спасли вас в море».
Стас кивнул. Не хотелось ему быть княжеским сыном.
– А девушка? – уточнил я. – Девушка с нами вышла в море?
Старик задумался. Выручила романтичная Софья: Леся дала зарок не разлучаться со своим женихом.
Объяснение так себе, но на худой конец сгодится.
* * * *
Комната, где мы ели, не была в домишке единственной. Из нее вели двери в смежные помещения. Нам постелили в зале, на сдвинутых лавках. Мы пожелали спокойной ночи хозяевам и стали укладываться. Раздеваться не стали. Вдруг придется бежать?
При знакомстве с семейством рыбака, сурдопереводчик выдал их имена в привычном для нас звучании, но столько имен сразу я не запомнил. Только главы семьи – Никос, и младшего сына – Георгий. По аналогии с названием города, и потому что этот парень мне показался самым симпатичным.
– Радуйся, Ромул, что ты простым людям нагнал пурги, – буркнул Стас, укутывая Лесю покрывалом. – Были бы они грамотными, мы бы здесь сейчас не лежали!
– Если б ты что-нибудь нагнал, мы б сейчас висели на дыбе, – ответил я в меру миролюбиво. Оно конечно, жрать рыбу и поигрывать желваками куда проще, чем экспромтом сочинять сказки!
– Ромул попал в свою стихию! – пожелал Стас оставить за собой последнее слово. Мне спорить не хотелось. На вопрос, почему я не отчаялся, обнаружив себя в средневековье, я бы мог ответить одно: «Не знаю». Стас и Леся в прострации, я же все принял, как должное. Может быть, потому что оказался здесь с друзьями, еще и с переводчиком? Мы остались на связи с Космосом!
* * * *
Спокойной ночи у нас не получилось. Леся вдруг закричала.
– Тише, тише, тише! – заворковал Стас, прижимая ее к себе. – Ты всех разбудишь. Что случилось?
– Шуршат! – в ужасе выдохнула Леся. – Тараканы! Их тысячи! Мне кажется, они по мне ползают!
– Никто по тебе не ползает, – успокоил Стас, хотя не мог быть в этом уверен. Шуршание доносилось отовсюду.
– Стаська! – взмолилась Леся. – Унеси меня отсюда! Я даже ноги боюсь на пол спустить, там они, а я босая! Унеси меня на улицу, Стасечка!
– Хорошо, хорошо, – не заспорил Стас. Перебрался через меня – я лежал с краю, – и взял Лесю на руки. Она крепко обхватила его за шею. Стас, хрустя насекомыми, стал продвигаться к выходу. Я последовал за ним. Отвращение, которое я испытывал, шагая по ковру тараканов, не укладывалось в рамки этого слова. Отвращение в высшей степени! Мы выбрались во дворик, и Стас осторожно опустил Лесю на землю под деревьями.
– Здесь тоже может кто-нибудь ползать, – некстати сообщил я. – Кто-нибудь ядовитый.
– Хрен с ним, – отмахнулся Стас. – Здесь хоть сверху никто не падает.
– Я так не могу, – простонала Леся, – Я не могу здесь жить, не хочу! Мы – не отсюда, мы другие, мы не сможем притвориться такими, как все!
Леся заплакала: «Люди, народ, придумайте что-нибудь!»
– Мы придумаем, – пообещал Стас. – Я поговорю с местными. Может, кто-то видел здесь пирамидку…
– Если бы они ее видели, они бы уже здесь не жили, – заявил я.
– Может, они ее не трогали.
– Чтоб они да не трогали?!
– Может, им запрещено трогать непонятные предметы. Сохранились какие-то предания…
– Блажен, кто верует.
– Да, я верую, Ромул. Верую, что из любого положения есть выход. Раз вход был, есть и выход!
– Стас, тут генуэзцы. Как ты будешь бегать по окрестностям в поисках пирамидки, когда они тут ходят дозорами?
– Я буду бдителен.
– Ты уже орешь, бдительный, вы оба. Сейчас всех собак перебудите, а там и людей.
– Мы так больше не будем, – всхлипнула Леся. – Просто я очень испугалась. Никогда в жизни так не пугалась…
Собаки наших хозяев, с которыми Софья нас познакомила накануне, обустроились с нами рядом, но лая не подняли. Навострили уши и выжидали. Леся протянула было руку – погладить одну из них, но передумала. Она вновь заплакала, тихо поскуливая. Мы со Стасом молчали.
– Там что-то есть, за деревьями, – прошептала Леся. – Кто-то...
– Крыса, наверное. – ответил я. – Не бойся. Здесь и мы, и собаки, никто тебя не тронет.
– Стас, мне холодно.
Лесю била дрожь. Стас встал и направился к дому.
– Эй! – окликнул я храброго борца с тараканами. – Ты там кувшинчик не прихватишь? По-моему, он остался на столе, а в нем что-то еще осталось.
Я прикурил Лесе сигарету. Посоветовал огонек прятать в ладони. Так, я читал, поступали на кораблях парусного флота гардемарины. Их гоняли за курение, и они тихорились. А офицеры ладонью защищали огонек от ветра и брызг. И чтоб эскадру не светить ввиду неприятеля. Что они курили? Трубки, сигары? А что курили во время англо-бурской войны, от которой дожило до нас выражение «третий не прикуривает»? По первому определяли местонахождение бойцов, по второму прицеливались, третьего мочили. Нет, но почему столько чуши лезет иногда в голову, бесполезной для выживания информации?!
Леся передала мне докуренную до половины сигарету, призналась: «Мне легче. Я мало курила, только с вами за компанию. А вот как вы будете?»
– Злые будем, – пообещал я.
Победитель тараканов вернулся с плащом и с кувшином. Плащик он накинул на Лесю, кувшин передал мне. Повинился, что не нашарил в темноте кружки.
– Будем из горла. Не привыкать. Только, вот, как Леся…
– Я не буду.
– Отставить! – приказал наш командир Поляновский. Самопровозглашенный командир не допетрил, что обольется Леся при попытке пить из горла. Широкое. Стас и сам облился, когда накренил кувшин. Смутился и решил посмотреть, кого там Леся услышала за деревьями.
– Не буди лихо. – посоветовал я. – Вдруг там не крыса, а сексот генуэзцев? Или местный пэпээсник? Учуял непорядок, затаился, чтоб проследить.
– Тем более, надо выявить.
– И что ты с ним сделаешь? Замочишь мирным людям на погибель?
– По крайней мере, знать будем…
– Ничего мы не будем знать. Лучше просто сидеть и пить. Мы спасенные рыбаки, приходим в себя после перенесенных бедствий.
Я примерился к кувшину, и тут нам повезло. К нам вышел младший Софьин брат Георгий, с кружками.
– Мы вас разбудили? – виновато спросила Леся.
– Я не спал, – ответил паренек. – Думал. О вас, о вашей стране. Вот бы мне туда попасть…
Он раздал нам кружки и плеснул всем вина.
– Я бы очень хотел попасть в такую страну, где люди столько всего знают…
– Не все, – честно сообщил я.– Большинство просто пользуется тем, что имеет. Как и у вас.
– Мы ничего не имеем, – с затаенной страстью выдал Георгий. – Мы самих себя не имеем.
– А вы не пробовали... – начал Стас, но я понял, о чем он хотел спросить, и опередил: «В нашей стране тоже больше нет свободы. Нас поработили!»
– А ваш главный?.. – Георгий посмотрел на Стаса требовательно, в упор, но я опять не дал Стасу ответить.
– Он подчинился силе, чтоб сохранить свои привилегии.
– Но ты бежал от него, – Георгий буравил Стаса глазами. – Не верю, что ты бежал только из-за девушки. Ты не захотел покоряться.
– А в итоге угодил в еще худшую передрягу, – напомнил я. – Слушай, Георгий, здесь никто сейчас не прячется? Там?
– Никто, – успокоил парень, – ночная птица. У вас разве нет ночных птиц? Они не прячутся, а живут.
Последнее слово он произнес с нажимом. Все – живут, и звери, и птицы, но не население Балаклавы. Вернее, Чембало.
– Я хочу, чтобы пришли феодориты, – заговорил Георгий, понизив голос. – они тоже нас грабят, но у нас одна вера. Из нас многие готовы перейти под власть Дороса. Только так мы избавимся от итальянцев. Мы для них не христиане, не люди… – он еще сильнее понизил голос.– Я мечтаю… знаете, о чем я мечтаю? Я хочу убить феодала. Самого главного. Но у меня не получится.
И он уставился на Стаса. С надеждой.
– Хорошо бы! – с чувством произнес Стас. – Только одного – мало.
– Стас! – ужаснулась Леся. – Эстан! Мы здесь чужие, мы не имеем права…
– Это мы теперь там чужие, – опроверг Стас. – там, откуда взялись. Мы теперь греки, Леся.
– Я достану тебе меч, – пообещал Георгий.
Он ушел в дом, а мы с Лесей напустились на Стаса.
– Не провоцируй мальчика, – горячилась Леся. – Он совсем еще мальчик! В таком возрасте всем хочется сражаться за свободу, – произнесла она так, словно годилась Георгию в бабушки.
– А если это мальчик нас провоцирует? – предположил я, но Стас опроверг решительно: «Нет. Он и правда хочет порешить феодала. И я – хочу. Ненавижу гадов!»
Стас еще в школе слыл защитником слабых. Всегда вступался за тех, кого били или дразнили. Но там бы за это его никто не казнил.
– Стас, миленький, – не на шутку перепугалась Леся. – не надо никаких глупостей. Давайте просто уйдем. На Мангуп. И Георгия с собой возьмем, и Софью...
– Софью зачем? – удивился Стас. – Она же не собирается мочить феодалов.
– На всякий случай. Не знаю...
– Стас, – прервал я причитания Леси, – Мы не должны менять ход истории. Она пойдет по-другому, если ты учинишь тут какое-нибудь восстание или порешишь консула.
– Да это Стаськи не будет, а не истории! – вскричала Леся. – Его убьют раньше, чем он что-нибудь учинит!
– Это уже не история, это – жизнь, – заявил Стас непоколебимо. – А жизнь – это борьба!
Наврал Стас Лесе про поиски пирамидки? Или решил одно совместить с другим?
– Почему-то тут все живут без борьбы !– не смирилась Леся.
– «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков», – процитировал Стас Высоцкого. – Вожаков перебили еще до нас, но мы не случайно сюда попали. Бог знал, куда посылать.
– Бог – это пирамидка? – против воли сыронизировал я.
– Пирамидка – это средство, – просветил Поляновский, – инструмент.
– Жаль, что Бог не прислал тебя сюда с автоматом. Ты бы сразу столько пользы принес.
– С автоматом – нельзя, – посмотрел на меня Поляновский, как на дебила. – Автомата еще нет, а люди есть, и они страдают от произвола. Это неважно, что у нас в руках, палица или калаш, важно, какие мы, за что боремся. Можно ведь и карандашом, – ободряюще улыбнулся он Лесе, но она не приободрилась.
– Стас, если ты меня любишь, ты подумаешь обо мне, о Ромуле, а не о народе, который прекрасно жил без тебя. Хорошо, не прекрасно, но жил. Представь, что мы не провалились в дыру, не нашли туннель. Балаклавские греки от этого не исчезли!
– Все мы исчезнем, – философски предрек Стас. – И они, и мы.
Не повелся на Лесин женский шантаж. Воитель.
Стас выпрямился во весь рост. Поиграл мышцами и замер в виде памятника герою-освободителю. Как ни глупо, но меня пробило на смех.
– Тебе очень бы пошел конь, – сказал я.– Попроси Георгия, пусть он коня прихватит. Вождь должен быть на коне!
И этот тип стеснялся зваться княжеским сыном?! Ах да, сыном, а не князем! На князя он мог бы и согласиться!
– Учти, Стас, я твоим оруженосцем не буду.
– А кем ты будешь, где?
– Рядом, с карандашом. Новой эпохе, которая начнется с тебя, потребуется свой летописец. Леся, ты мне одолжишь карандашик?
– Я очень рада, что вы такие веселые, – пасмурно ответила Леся. – что вы уже греки. Я понимаю, что нельзя терять присутствие духа, но ведь и разум терять не надо. Вы заигрались, мальчики.
Мы превращались в повстанческих командиров и хронистов, а Леся – в умудренную веками матрону. Неизвестно, какая из метаморфоз лучше.
* * * *
Мы сильно устали от событий и впечатлений дня, но заснуть не получалось. Наверное, из-за обилия впечатлений. Сами не заметили, как выкурили все сигареты. «Не сегодня, так завтра они бы закончились», – попыталась успокоить нас Леся. Никого это не успокоило. Стресс крепчал.
Мы допили вино и улеглись под ветками. Стас и Леся прижались друг к другу, завернулись в плащ. Я за своим сходить не решился. Надо было Георгия попросить, но – протупил. Не беда, ночи на юге теплые. Я услышал, как Леся пробормотала:» Русским офицером ты мне нравился больше». Стас не ответил. Может быть, задремал. Он-то свое будущее уже спланировал. Я же, оставшись в одиночестве, затосковал. Не перед кем стало изображать бравого оптимиста. Я представил себе Тончу, как она ждет меня из похода. Это когда мы должны были вернуться? Завтра. Значит, если завтра меня не будет, Тонча забеспокоится. Позвонит моим, их взволнует. Пару дней они выждут, а потом начнут искать. Мои родители поставят на уши Поляновских, а Латинины хватятся Леси. Тоже начнут всех обзванивать. Наши со Стасом отцы не станут ждать у моря погоды, организуют поиски пропавших туристов. И МЧС привлекут, и армию. Прочешут окрестности. Тонча им покажет дорогу. Если яма в земле осталась – только бы осталась! – спасатели поймут, что мы в нее провалились. Спустятся. Пойдут по следу, достигнут пирамидки, кто-то из них непременно к ней прикоснется... Тогда в районе Чембало наших резко прибавится! Современников, соплеменников! Хорошо бы отцы задействовали спецназ. Правда, мне не доводилось читать о высадке в средневековой Балаклаве воинского подразделения с автоматами…Так оно еще не высадилось... Если высадится, здесь же и заторчит... Хорошо бы Тонча пошла с поисковиками.
При воспоминании о Тонче, захотелось выть на луну. К счастью для окружающих, я луну не видел за кронами, поэтому не завыл. Никогда я не впадал в уныние, сразу начинал действовать, шел куда-то... Теперь идти было некуда, и я лежал неподвижно, таращась в небо, самому себе противный, как таракан. Может быть, звезды нам помогут? Я послал в небо импульс, сигнал SOS. Попытался связаться с Тончей через Вселенную. Тонча должна мой сос уловить. Я представил себе Тончу, как ею вдруг овладевает тревога, как она подходит к окну, пробудившись посредь ночи, и тоже принимается смотреть в небо... Тонча как-то сказала, что от любви рождаются красивые дети, а мы не завели детей, дураки... Стоп, нельзя брать дурное в голову! Вопрос, как быть с сердцем, которому не прикажешь? Сердце подсказало, и я стал наговаривать слова в небо:
Земля опустеет, звезда отгорит,
Не вытянуть жребий, не бросить монету.
Смогу ль дотянуть до ближайшей зари
В той яме, откуда не выбраться к свету?
– Ромул, зачем ждать зарю, если из ямы не выбраться? – обреченно спросила Леся.
Вероятно, проснулась от звуков моего голоса.
– Потому что заря все равно наступит.
– И мы сможем за кого-то порадоваться?... Ромул, ты всегда был такой веселый! – как укорила она.
– Я прикидывался, – сообщил я устало. Виртуальное общение с Тончей меня обессилило. Даже говорить стало трудно. Я сделал все, что мог, остальное – за Космосом.
– Зачем ты прикидывался? – не унялась Леся.
– Не знаю.
– Ромул, а какой сейчас век?
– Неважно.
– Лучше бы ты прикидывался! Ладно, я у наших спрошу.
Я отметил, что греческих рыбаков Леся назвала нашими. Смирилась с обстановкой? Впрочем, людям всегда и везде нужны свои, наши, которые и помогут, и защитят.
– Думаешь, они знают?
– Они же празднуют Рождество.
– Нам важно определиться с событиями, – присоединился к нам Стас. Наш командир и в полусне – бдил. – Если б мы помнили, что было в 1201-м, а что в 1380-м...
– В 1380-м была Куликовская битва. – доложил я.
– Она не здесь была, а нам надо – здесь. Напрягись, Ромул.
– Я дневная птица, Стас, по ночам не пою.
– Спать будешь?
– Попытаюсь.
* * * *
Я попытался, и у меня получилось. Проснулся оттого, что на меня смотрит Тонча. Заинтересованно смотрит, ласково. Открыл глаза и увидел Софью на фоне утра. Она сидела рядом на корточках, с кружкой вина, лепешкой и куском овечьего сыра. Стас и Леся уже завтракали. Заметив, что я проснулся, Софья засмущалась. Протянула мне еду и убежала в дом.
– Стыдно быть паразитом, – самому себе сказал Стас.
Паразитом Поляновский никогда не был. Всем делился, но никого не объедал и не обпивал.
– У тебя будет время доказать свою полезность – утешил я.
– Сегодня же докажу. Выйду с нашими в море.
Он, как и Леся, употребил слово «наши».
– А ты, Ромул?
– Здесь пока осмотрюсь. Вдруг найду пирамидку?
– Пирамидка потерпит, а Лесю нельзя оставлять одну.
– Я не маленькая девочка...
– Будь ты маленькой, на тебя б никто не позарился, а тут, как я понял, полный беспредел. Работорговцы процветают.
Стас был прав. Лесю с ее русалочьей красотой не следовало оставлять без пригляда. В деревеньку забредали и стражники, и наемники, и обслуга купцов. Женщины Лесю бы не отбили. Если честно, то и я б не отбил, но я бы попытался заговорить, запугать. Язык мой – меч мой.
– Дети могут наболтать лишнего, – насупился Стас, – они мелкие, не понимают…
Детвора столпилась поодаль и таращилась на нас, как на не здешние существа. Собственно, мы и были такими. Ребятишки нас буквально ели глазами. Близко не подходили. Молчали. Судя по всему, эти дети с материнским молоком впитали чувство опасности, но было бы лучше, если б матери за ними присматривали, не выпускали мотаться по округе, чтоб всем и каждому рассказывать о необычных гостях.
– Зря мы не взяли расчески, зубные щетки и пасту. – посетовала Леся. Сняла с головы косынку, и перламутровые волосы рассыпались по плечам. Детвора оцепенела от восхищения. Ангел их почтил своим присутствием! Сказочная волшебница!
– Расческа у хозяек найдется, а без щетки и пасты придется обойтись. Мы же обходимся без крема для бритья! – вернул я Лесю в средневековье.
– Вам хорошо, вы мужчины, вы можете носить бороды. Ты и так носишь.
– Аж с двадцатого века! – улыбнулся я Лесе. – Не паникуй, и этот век – не пещерный.
– Бриться можно ножами. Если хорошо наточить. – встрял Стас – Как твои предки, Ромул.
– Они гладиусами брились. Мечами.
– Мимо гладиусов мы пролетаем, не в той эре высадились.
– Главное, забудь навсегда, что ты чуть не стал офицером украинского флота.
– Я своим привычкам изменять не намерен! – гордо возвестил Стас. – Был и останусь офицером. Неважно, какого флота. Главное, остаться собой.
Стас, похоже, услышал фразу Леси, что офицером он ей нравился больше, чем заботливым варваром, и обиделся. Он поиграл мышцами, сделал пару вдохов-выдохов, и стал отжиматься. На пальцах. Чем привел в неописуемый восторг малышню. Малышня восторг сдержать не смогла, стала толкаться, шушукаться, повизгивать, и этим привлекла женщин. Они к нам подошли втроем, хозяйка и старшие дочери, посмотрели с одобрением на Стаса и принялись разглядывать Лесю.
– Извините, у вас гребенки не найдется? – спросила Леся.
Старшая женщина кивнула, а затем покачала с сомнением головой и забрала у Леси косынку. Женщины щупали, рассматривали платочек, передавали друг другу: до чего яркая, красивая вещь! Но – не для Чембало, в такой на люди лучше не показываться. Женщины ушли в дом, но вскоре старшая вернулась – с гребнем и простым платом. Леся стала заплетать косу, но коса расплеталась. Волосы у Леси были тонкие, непослушные, а Леся еще и нервничала. Старая женщина вздохнула, порылась в мешочке на поясе и вынула тесемку. Она так напряженно оглядывалась по сторонам, что я от души пожелал Латининой поскорей разобраться с красой ее несказанной. Пока еще кто-то не заподозрил в ней ангела. Точнее, товар.
К нам подбежала Софья с веревочками. Измерила наши ступни, завязала на веревочках узелки. Объяснила: Георгий сходит в город к сапожнику, закажет нам обувь.
– Нет! – рявкнул Стас. – У нас денег нет!
Стас не мог допустить, чтобы нищее семейство тратилось на незваных гостей.
Софья постаралась нас успокоить. На покупке сандалет настаивал глава клана. В обутом виде мы скорей отработаем затраты, чем босиком, а две пары крепких рук в хозяйстве не помешают. Руки Леси старик не счел достаточно крепкими для тяжелого физического труда, но и для ангелицы дело найдется.
– Да, Эстан! – подхватила Леся. – Считай, что мы устроились на работу!
– До первого полицая, или как они у них называются, – скептически буркнул Стас. – Не слишком ли подозрительно – заказать столько обуви разного размера?
– Раз они считают, что нормально... – не проявил я излишней бдительности, и Софья подхватила: мастер, к которому пойдет Георгий, хороший человек, молчун, давно знаком с семьей Никоса...
Стас вознамерился начать отработку прямо сейчас. Сказал старику, что пойдет с ними в море. Хозяин не возражал. Экипировались мужчины удобно, чтоб, в случае чего, быстро выплыть из одежды – в широкие штаны и то, что у нас называли тапками – сандалии с одной широкой перепонкой. Прежде чем уйти, Никос оборотился к жене: «Рано не жди нас, Феодора. Мы далеко пойдем».
Хозяйка кивнула, перекрестила на дорожку мужчин, а Стас на ход ноги поцеловал Лесю. Целомудренно, в щечку. Взрослые женщины переглянулись понимающе. У Софьи засияли глаза. Софья созрела для любви. Потому и смотрела на меня спящего с робким девичьим вожделением.
Надо сказать ей, что я женат. Это отчасти не будет ложью. Я хотел жениться на Тонче, просто не мог до поры, до времени. Ни поры, ни времени у меня больше нет. У Тончи – есть. Она молодая, найдет себе другого, когда ясно станет, что мы не вернемся. Не хочу я, чтоб Тонча коротала век с сумасшедшей матерью, храня верность тому, чью могилу никакие археологи не найдут. На свой лад, я был так же романтичен, как Софья, но для меня Любовь шла рука об руку с Подвигом. Приструнить Галину Сергеевну не подвиг – проявление разумной жестокости. Пусть ее проявляет тот, другой, который станет Тончиным мужем, а я должен отрешиться от прошлого. Мечтал пожить в других эпохах? Получай и распишись, идиот!
– Сам Господь свел твоего брата и Лесю! – зашептала завороженно Софья. – Он солнечный, она лунная. – И добавила мечтательно. – А какие у них детки будут красивые!
Интересно, догадался ли Стас прихватить в поход упаковку презервативов? Я – нет, Тонча-то с нами не пошла. В своем веке я бы и не подумал изменять Тонче, но в этом, когда мне все те же двадцать один, а монахом становиться я не мечтаю… Кстати, в каком я веке?
Леся как прочла мой вопрос. Обратилась к Софье: «Ты не знаешь, какой сейчас год?»
– 36-й! – выпалила Софья, засмеялась при виде изумленного Лесиного лица и поправилась – 1436-й от Рождества Христова.
– Точно! – словно бы вспомнил я. – Как мы могли забыть!
– Вы долго бродили по степям и горам, – оправдала меня Софья. – по безлюдью. – И согрела лучистым взглядом. – Община не будет против вас возражать. И коммуна городская не будет. Отец все уладит с официалами, мы исправно платим налоги.
При этих словах она погрустнела. Отошла к навесу, под которым вялилась рыба, приподняла полог, укрывавший ее от мух, и еще сильней опечалилась.
Мало рыбы, и самим-то не прокормиться до осени, но господам не объяснишь, что не круглый год ловится рыба – с февраля по апрель и с сентября по декабрь, летом люди работают на земле. Господам, кровь из носа, подавай десятую часть улова, потому-то Никос и другие из их селения в море выходят постоянно. В открытое море. В надежде на глубоководных рыб. А уж если посчастливится добыть камбалу, это праздник. Правда, сразу две рыбины тут же заберут себе латиняне, такой они завели закон, но если рыбакам повезет, и они привезут штук пять глоссиков, то и семьи будут сыты. Вот бы Эстан оказался счастливым талисманом!
Я сомневался в подобном качестве Стаса, но не стал Софью расстраивать загодя. Софья, впрочем, была слишком юной, чтобы подолгу предаваться печали. Она углядела цветок бессмертника в траве, сорвала и протянула мне: «Это на удачу. Я загадала. Если я загадываю желание, оно исполняется».
– Так ты колдунья! – поневоле улыбнулся я ей. Она была и непосредственной по-детски, и жизнерадостной, хотя, по тутошним понятиям, заневестилась.
– Нет, нет! – отвергла подозрения Софья. – Я не колдую, я загадываю желания, это ...игра! Но если ты в игру веришь…
– Тебе – верю. – Я взял у нее цветок, покрутил и заткнул за пояс. – Спасибо за живой амулет.
Софья просияла, и мы направились к женщинам. Они расположились под стеной дома, толкли зерна в ступках. Леся сидела с ними, но ступку ей не доверили. Зато они ей позволили себя рисовать. Мелкие дети во дворе во что-то играли, старшие латали висевшую на веревке сеть. Время от времени и те и другие подбегали посмотреть, что получается у Леси. Им нравилось. Женщины своих эмоций явно не выражали, но и замечаний не делали – типа, они не такие, и носы не такие у них, и губы…
– А меня?... – спросила ревниво Софья, и Леся ответила, не отрываясь от работы: «Тебя Ромул нарисует, он тоже умеет».
Софья уставилась на меня, как на сказочного героя: «Ты?!..»
– Я учился. В славном городе Флоренция, колыбели искусств, – выдал я в целях безопасности. О Флоренции Софья слышать могла, но не о Севастопольской художественной школе! Чуть не ляпнул, что и Леся обучалась в Италии, но спохватился: женщина в пятнадцатом веке рассчитывать могла лишь на домашнее образование.
Леся мне дала карандаш и лист ватмана, и мы с Софьей удалились в глубину двора, под деревья, где бы мне никто не мешал рисовать. Ничем другим я с Софьей заниматься не собирался. Рыбацкие матроны могли быть за девчонку спокойны. Да они и были спокойны. То ли не верили, что я способен отплатить за гостеприимство подлостью, то ли Леся им наболтала чего-нибудь легендарного – про обет безбрачия, например. Точнее, про обет воздержания, который дал я подруге в дальней стране. Я такой обет Тонче не давал, но придумка избавляла от сожалений о презервативе.
Софья, резвая козочка, не могла долго сидеть спокойно, и я набрасывал ее по-быстрому, в разных позах, с разным выражением лица. По идее, ей это понравиться не могло, но ей понравилось. Может быть, потому что ей понравился я?
– Ромул! – она чуть не захлопала в ладоши, – Ты не только воин, ты и маэстро!
Тот еще я маэстро, но на безрыбье сойду за камбалу. А уж какой из меня воин, лучше не проверять.
– Ты еще и поэт, я знаю, – продолжала восхвалять меня Софья. Причем, вполне искренне. – Я словно сама видела твою землю, когда ты вчера нам о ней рассказывал. Я уверена, что ты слагаешь куплеты.
– Слагаю. – не соврал я. – Но на своем языке.
– Разве мы не на одном говорим? – удивилась Софья.
– Говорить это одно, – нашелся я, – Ведь мы говорим без рифмы, без образного строя, а он в каждом языке свой.
– Ты такой умный! – восхитилась она. – А имя у тебя красивое, как ты сам! Такое и должно быть у поэтов.
Будь я амбициозным, я бы поплыл от такого количества комплиментов, но я был самокритичным. Поэтому сказал Софье, что имя у меня обычное. Римское. Мои предки когда-то основали Древний Рим, с тех пор одного из мужчин в роду зовут Ромулом.
Софья поверила. Ее познания не распространялись на древность. Что до меня, то угрызений совести я не испытывал – кто ж его знает, что было задолго до меня, может, именно мои предки и похищали собинянок?! Для меня куда важней было пресечь экспансию со стороны Софьи. Софья мне фактически призналась в любви. Поэтому я спросил, есть ли у нее жених.
Она смутилась, зарделась и сказала, что нет. Отец ее любит, не отдаст за того, кто ей не по нраву, а ей пока что никто не нравится. К тому же, первой должна выйти замуж ее сестра Елена, той уже семнадцать, но и ее отец неволить не хочет. Повезло сестре Евгении, Димитрий вырос в их доме, они с Евгенией друг друга полюбили совсем юными. Когда феодориты напали на генуэзцев, пострадали от тех и других мирные жители.
Было это давно, Феодора с маленькой дочкой успела спрятаться в подполе, а люк завалило сверху полками и черепками посуды. Отец со старшим сыном перед самой войной ушли в море. К побережью своему не пристали, видели, что там все дымится, горит. Решили, что родные погибли, оплакали их, а когда генуэзцы отогнали феодоритов, вернулись. Кто селение разрушил, бог весть. Дом отца уцелел, и они с сыном вытащили из подпола жену с дочкой. Те ни на что уже не надеялись, только молились. А питались одним вином, ничего больше не было. Уцелевшие обходили разрушенное село, собирали и хоронили мертвых, а в одном из домов нашли Димитрия, живого, его придавило упавшей кровлей. Мать отца упросила забрать его к себе, он был сыном их кума, и отец согласился сразу же. Так Димитрий стал потом его зятем.
Семейную хронику Софья рассказывала мне с чувством, глядя в глаза. Ей было важно, чтоб я разделял ее чувство, но меня куда больше заинтересовала война. Кто с кем воевал и за что, кто победил? Софью война совершенно не занимала, знала она о ней с чужих слов.
Сначала феодориты заняли крепость генуэзцев, но потом те ее отбили и пошли ответным походом на Каламиту. Такую же мощную крепость, но феодоритскую. И взяли ее, и всех в ней убили, а по случаю возвращения в Кафу золотого рыцаря Карло Ломеллини, устроили празднество. Это их гуляние устрашило горожан не меньше, чем уличные бои. Вообще-то войн было несколько, но Софья застала только последнюю. Одни говорили, что феодориты на генуэзцев напали во имя Бога, другие, что сначала передрались купцы двух государств, третьи – что единоверцы поддержали восставших греков.
– Здесь было восстание? – возбудился я, и Софья подтвердила: и не одно! Не выдерживал народ притеснений и поборов, пытался сбросить завоевателей в море; многих богатеньких тогда пограбили, показнили. Не только католиков, но и тех иуд-архонтов, что просрали побережье, продали вместе с населением, зато сами в убытке не остались. И на них в дни восстаний обрушивался народный гнев! Но как плохо вооруженным людям взять мощные стены, за которыми спрятался гарнизон?! Тогда-то и подходили феодориты. Да только, и так рассказывали, имелись у них цели поважней свободы единоверцев.
– У господ всегда свои цели! – подытожил я зло. Будь у горожан, земледельцев и рыбаков такой командир, как Стас, не потребовались бы им готско-византийские феодалы! Стас бы сообразил, что делать…
«Да уж! – прервал я поток фантазий – недоучившийся курсант Поляновский только тем и занимался всю жизнь, что брал штурмом средневековые крепости!».
– А что было потом? – спросил я.
– Страшно было, – понурилась Софья. – Людей хватали, казнили. Одних на месте убивали, а других вешали. Без разбора людей хватали. Нашим даже повезло, что поселок разрушили. Латиняне решили, что у нас все погибли.
* * * *
Я сделал несколько набросков на обороте листа – иллюстраций к Софьиному рассказу. Софья так испугалась, что схватила меня за руку: «Не надо! Нам нельзя это помнить!».
– Вы и не помните. Какие-то воины, непонятно, чьи, бьют других воинов, тоже невесть чьих…
– В курии поймут. И кавалерий…
Кавалерием, как разъяснил переводчик, именовался тутошний начальник полиции, а курией – консульский совет и канцелярия первого лица Чембало.
– Хорошо, мы это сожжем, – счел я правой стороной Софью. Неизвестно, как бы главный мент Севастополя отреагировал на сцены борьбы с криминалом в моем вольном исполнении! – Прямо сейчас.
– Но там – я…
– Тебя я потом еще нарисую.
– Но я сейчас хочу показать! Маме, сестрам, подругам…
– Маме и сестрам покажи, – разрешил я, – а подругам...сама знаешь.
Софья вздохнула с сожалением, взяла лист с набросками и побежала к дому. Я неспешно направился туда же. Подошел, когда она уже показывала рисунки. Как я и предполагал, Феодора забрала у нее лист и рассмотрела с оборота. Закаменела лицом.
– Ты хочешь нам зла? – спросила на придыхе.
– Я это сожгу, – пообещал я. – И больше – никаких ужасов, обещаю. Я здесь новенький, не знаю, что можно, чего нельзя.
Мать семейства этим объяснением удовлетворилась, и Софья бросилась разводить огонь под жаровней.
– Ты меня снова прямо сейчас нарисуешь, – не попросила, а потребовала она. Софья желала жертвы во искупление. – А еще... Нарисуй мне свою любимую!
– С чего ты взяла, что у меня есть любимая? – осведомился я нарочито небрежно. Помнится, ни Леся, ни Стас не обмолвились ни словом о моей личной жизни.
– Я вижу, – объявила Софья уверенно. – По человеку видно, когда он кого-то любит.
Уже легче! Не будет девчушка претендовать на меня. В обозримом настоящем, по крайней мере.
– Я хочу ее увидеть! Такой, какой ее видишь ты!
Странная просьба. Нет бы постараться, чтоб человек забыл свою пассию! Или Софье захотелось сравнить себя с моей девушкой, убедиться, что она – лучше?
– Давай, завтра…
– Нет, сейчас! – чуть не топнула Софья ножкой. А затем – чуть не расплакалась.
– Это очень плохо, что мы предали огню мое лицо! Разве ты не чувствуешь, как это для меня плохо?!
Мне подобное на ум прийти не могло. В моем веке не сжигали еретиков или их изображения. Неужели в Чембало есть инквизиция? Но если колонисты привезли с собой пыточные орудия своей родины, почему им было не прихватить пару-тройку отъявленных отцов Церкви? Разве только они сами их опасаются. Те могли слишком рьяно любить Господа нашего!
Софья смотрела исподлобья, в упор, траурными глазами. Что ж, виноват – исправлюсь. Не бездельничать же мне, пока другие работают. Я попросил у Леси еще один лист, и мы с Софьей воротились под кроны садика.
Сначала изобразил я Софью. С натуры: прямые линии лба, носа, бровей, рот по-детски смешливый, по-женски чувственный, пламенные глаза под длинными прямыми ресницами. У Тончи ресницы на концах загибались. Тончу рисовал я по воображению, и вышла она лучше, чем Софья. Воображение постаралось. Не хотелось огорчать маленькую гречаночку, я замялся, но Софья у меня буквально вырвала лист. Долго рассматривала.
Потом изрекла: «Красивая. Твоя девушка могла быть только такой». Я промолчал, и Софья добавила удовлетворенно: «Она похожа на меня. Глаза такие же. Глаза – это главное».
То же самое я когда-то говорил Тонче.
Софья повеселела. Она думала о себе. Я думал о Тонче, и мне делалось больно.
– Ромул! – позвала меня Леся. – Иди сюда!
Леся под стеной сидела теперь в компании Георгия и подростков. Евгения колдовала у жаровни над котелком, мать семейства и Елена скрылись в доме. Мелюзгу они забрали с собой. Старшие дети воспользовались этим, чтоб удовлетворить свое любопытство. Приблизились к Лесе, и она стала их рисовать.
Я понимал, почему Леся работает так активно – есть ситуации, когда только творчество может спасти человека. Ребятишки замерли в напряженных позах, так, словно с них снимали мерки, а Георгий не сводил с Леси глаз. Он таких девушек раньше не встречал, но знал, что Леся – чужая девушка. Я Георгия понимал. На месте Леси я не выказывал бы ему столь сестринского расположения.
– Ромул, смотри, что мне Георгий принес, – Леся подняла ногу в мягком плетеном сандалии и продемонстрировала обувку. – Какой молодец сапожник. Он мне прямо при Георгии сточал пару. Ваши завтра будут готовы, а мне он сделал сейчас. Спасибо Георгию, он попросил, подождал. И ты молодчинка, – спохватилась она, поглядев на Софью. – так точно мерку сняла. Глаз алмаз.
Судя по выражению Софьиного лица, наш синхронный переводчик вначале воспроизвел фразу дословно. Потом исправился, и Софья заулыбалась, польщенная. Села рядом, приподняла подол и стала переплетать ремешки на своих сандалиях. При этом косилась на меня – замечаю ли я, какие у нее красивые ножки. Ножки у Софьи были что надо, но мне было не до них.
Георгий засмущался от Лесиной похвалы и, чтоб скрыть это, переключился на меня: «Леся говорит, что и ты художник».
Я собрался ответить, что любитель, но Софья опередила.
– Да! – вскричала она. И сунула брату лист. – Вот я, а это... Это мечта Ромула, его звезда.
Со звездой Софья попала в точку.
– Леся сказала, ты нарисовал и восстание, и битву с феодоритами, – выжидающе поглядел на меня Георгий. – Тебе Софья рассказала. Но она была маленькая, многого не помнит, а многое перепутала.
Софья глянула на брата осуждающе. Не хотелось ей выглядеть в моих глазах дурочкой.
– Наш отец и братья не участвовали в восстаниях, – сообщил Георгий с толикой сожаления. – Отец перевез нас на другой берег бухты, где виноградник. Там у нас шалаш, есть немного съестных припасов. Туда ни татары, ни феодориты не заходят, нечем поживиться, вот отец нас туда и вывез. Вон за ту гору. – указал он рукой за кроны. – И про войну тебе Софья неправильно рассказала. Феодориты часто нападают, но большой войны, о которой повествуют сказители, у них с латинянами не было. Для большой войны людей не хватало. Гарнизон Чембало сорок человек, это вместе с рассыльным, с трубачами, с комендантом крепости. Есть у консула своя гвардия, татары, но они за сонмы консулу служат, от них доблести не ждут. Богатеи в городе имеют охрану, но те их от грабителей берегут, не от воинов. И феодориты нападают отрядами, не целым войском. Приди они войском, латиняне не удержали бы крепость, не отбили бы цитадель...
В общем, войны того времени в мое время назвали бы горячими точками.
– Феодориты воспользовались восстанием, но латинянам было, что терять, они отбивались яростно, а потом и в наступление перешли. Они подмогу получили из самой Генуи, с пушками. Так и вышло, что мы оказались крайними, те и другие отыгрались на нас.
София обиделась на Георгия, потупилась и свела брови над переносицей.
– Каждый помнит, как он помнит, – миролюбиво заметил я. Спроси у меня, в каком году распался Союз, я бы пошел спрашивать у бабули!
– Я не помню, сколько дней проведи мы на винограднике, – признался Георгий, – Я тоже не был взрослым тогда. Но в один из дней отец с Александром, старшим братом, решил спуститься к бухте, посмотреть, что в селении делается и в городе. Александра он оставил на берегу. Наказал ждать до вечера. Если он не вернется, пусть Александр возвращается к нам, и как он решит, так и будет: остаемся мы в убежище или насовсем уходим из Чембало.
– Мама много плакала и молилась, – вставила свои пять копеек Софья.
– Отец переправился на ту сторону, много видел и повешенных людей, и порубанных, но он все-таки пошел в город. Сказал страже, что ему надо в правление коммуны. Его пропустили. Нашего отца в городе уважали. От старейшин отец узнал, что порядок восстановлен, и тем, кто не злоумышлял против власти, бояться нечего. От кого наше селение пострадало, не знаю. Наверное, ото всех.
– Это тогда вы нашли Димитрия? – уточнил я, потому что запутался в истории налетов и мятежей.
– Раньше. В двадцать третьем от Рождества Христова. Я не ошибаюсь, Евгения?
Старшая сестра отложила ложку, которой помешивала варево в котле, распрямилась и задумалась, вспоминая.
Потом произнесла: «В 24-м. Димитрию восемнадцать стукнуло, а мне двенадцать. Через год мы поженились».
– Ваша мама рассказывала, – подхватила Леся. – ваш отец охотно согласился на брак. И все останутся в семье, и семья увеличится…
– Мы Димитрия всегда называли братом, – вставил Георгий.
– А отец – сыном, – вновь встряла Софья. – А потом у мамы родился мальчик, а у Евгении – девочка. – указала она на подростков. Те уже не сидели неподвижно. Молчали, как это положено хорошо воспитанным детям в здоровой патриархальной семье, но мотали себе на ус каждое слово.
– А потом у Евгении родились друг за другом пятеро маленьких, – повышала свой рейтинг Софья. Обращалась она ко мне, на меня косила блестящим глазом. Вознамерилась отвоевать меня у звезды? Это ей не удалось бы ни при каких обстоятельствах. Димитрия семья знала с первого его вопля, я же был чужаком. Мало ли чего я насочинял о себе! Но и это не вся беда. Нас с ребятами могли схватить как вражеских лазутчиков. Прихватили бы и тех, кто нас приютил. Но даже если б все обошлось!.. Душа моя рвалась к Тонче, а вот плоть, молодая и здоровая, рано или поздно потребовала бы удовлетворения своих природных потребностей, в этом я нисколько не сомневался. Как и в том, что не буду удовлетворять потребности с Софьей. Софья мне отныне все равно, что сестра. Но в окрестностях найдется наверняка молодая и приятная на вид вдовушка. Правда, люди религиозные восстают на блуд всей праведностью своею. Патриархальное сообщество может заставить меня жениться на вдове. Для Софьи это было бы ударом. Для меня тоже. Блин, опять я не о том думаю!
* * * *
Солнце садилось, когда из моря возвратились рыбаки. Без камбалы, но с ершами. Женщины тут же принялись чистить их и жарить, а подростки накрыли на стол, на воздухе, чем нас с Лесей очень порадовали. Зато Стас был мрачнее тучи. Уединившись под деревьями со мной и Лесей, он признался, что смертельно хочет курить. Стресс на него навалился жуткий после того, как они встретили в море рыбаков с Южного берега. Оказалось, наши в Чембало еще горя не знают! Тутошние властители – агнцы божии по сравнению с мерзавцами ди Гуаско, папашей и тремя бандитами-сыновьями. Эта гнусная семейка захватила села в окрестностях Тассали, как бы родовой вотчины. Здесь они себя провозгласили баронами, хотя вряд ли таковыми являлись в Генуе, и понеслось!
Замордовали вчера еще свободных людей, понаставили в селах виселиц и позорных столбов, ввели свои собственные законы, в том числе право первой ночи, а налоги стали драть по семь шкур. Население лишилось возможности заготавливать сено и дрова, растить хлеб, все должны были работать на ди Гуаско. А братки чинили суд и расправу под настроение, которое никогда не бывало добрым. Даже консул Солдайи ничего не мог поделать с уродами. О Христофоро ди Негро отзывались жители как о человеке справедливом, порядочным. Возмущенный беспределом, который ди Гуаско сделали нормой жизни, он отправил в деревню Скути вооруженный отряд – сжечь на фиг виселицы с позорными столбами, но навстречу представителям власти выдвинулся Теодоро ди Гуаско со своими пацанами. (В данном контексте слово уместное, как и другое из той же области – «паханы»). Криминальные элементы слуг закона едва не поколотили. Благо, те решили не нарываться. Их могли и поубивать. Теодоро пребывал в убеждении, что ничего ему за это не будет, он главный в Газарии! Оскорбленный и негодующий ди Негро настрочил жалобу в Кафу, но братаны подкупили и консула, и чиновников областного центра. Чиновники во все века одинаковы. Братаны нагло ржали, когда им в Кафе показывали требования консула Солдайи предъявить документы, по которым ди Гуаско имеют право владеть захваченной ими территорией. Чиновники отрабатывали взятки отписками, а виселицы не пустовали. В Кафе ди Гуаско напирали на ярлык Тохтамыша, который, якобы, именно им дозволил владеть доброй половиной Газарии. Хан Тохтамыш такой ярлык и впрямь выдал, но всей генуэзской колонии, а не баронам персонально. Хана не привлекали ни море, ни приморские области, зато от генуэзцев он имел исправный доход, они-то были прожженными торгашами. От одного только рынка рабов в столице колонии получал хан хорошие деньги.
Георгий к нам приблизился неслышно, выслушал Стаса, играя желваками, и внес дополнение…
Купцы, что в Кафе, что в Чембало, напрочь нюх потеряли. Если раньше они привозили в колонии оружие, шелк и сукно, зеркала, а вывозили шерсть, шкуры, вино, то в дальнейшем почти целиком переключились на торговлю людьми. Куда прибыльней оказалось.
– Еще бы! – прокомментировал я со сдерживаемой яростью. – Тюк шелка за борт выбросить жалко, если попали в шторм, а человека – самое то. Людей, что грязи.
Стас все еще переживал за деревню с рабами-жителями.
– Меня там не было. Я бы этому гаденышу, Теодоро, лично кое-что оторвал.
– Не наняться ли тебе на службу к Солдайскому консулу? – предложил я. – Самое то, по-моему. Будешь и на месте, и при деле.
– Так он меня и взял!
– А ты себя прояви. Раскидай его парней, он проникнется.
– Завтра!
– Завтра тебе Жорик башмаки принесет. Будет, в чем предстать перед консулом.
– Не смешно! – буркнул Стас. Но задумался. – Пока я мечом не овладею, бесполезно куда-то лезть.
– Наоборот! – энергично возразил я. – Если ты голыми руками расшвыряешь охрану, на тебя смотреть будут, как на Ахилла-понтарха.
– Ты мечом не владеешь?! – изумился Георгий, – Ты, сын вождя?!
– Он искусством занимался, науками, – поспешил я защитить Стаса, – собирался уйти в монахи, но встретил Лесю…
Леся глянула на меня благодарно, а Стас – так, словно собирался свернуть мне шею. И поделом. Нельзя нести что попало в обществе местных. Благодаря переводчику, они так же понимают нас, как мы – их.
– Эстан владеет тайным оружием, которым не владеют простые смертные, – сообщил я, сильно понизив голос. – Он учился этому так долго, что забыл, как надо пользоваться мечом. Но он вспомнит. Рука сама вспомнит.
– А ты, Ромул, ты владеешь тайным оружием?
– Очень плохо, – не стал я врать славному парню.
– Вы научите меня?…
– Не положено, – отрезал Поляновский, но Леся потребовала вдруг: «Покажите ему приемы! Хоть парочку. Ему они могут пригодиться».
– Сама показывай, – огрызнулся Стас. Он все еще переживал за Тессали.
– Нет уж, ты! Вы. Мне не положено.
Георгий посмотрел на нее очень внимательно, прежде чем произнес: «Если я понял правильно, у вас женщины в большом почете. Вы во многом их слушаетесь и подчиняетесь им.» Теперь Леся одарила благодарным взглядом Георгия, а я встал и сказал Стасу: «Пошли на полянку».
* * * *
По полянке он меня покатал, как котенка, но я ничего другого не ждал и не расстроился. Леся на Стаса взирала с гордостью, Георгий – с восторгом.
– Вы должны научить меня. – заявил он убежденно.
– Для него это вопрос жизни и смерти, – поддержала Леся Георгия. – Он должен уметь защищать себя и семью. А судя по тому, что мы знаем…
– Ладно, – сдался наш командир. – Иди сюда. Смотри. Теперь повтори.
– Никого это не спасет, если что, – сообщил я Лесе, пока Стас катал по полянке парня.
Леся не успела ответить. – Ой! – послышалась за нашими спинами, – Ой, а что они делают?
Софья, часто моргая, таращилась на Стаса и брата.
– Это игра такая, – нашелся я, – наша, народная.
– А девушкам в нее играть можно? – загорелась Софья. Ее юная энергия требовала выхода.
– Можно. Но не с мужчинами.
– Леся! – обрадовалась Софья. – Давай мы с тобой поиграем!
– Мы – потом, – нашлась и Леся, – когда рядом не будет мужчин.
– Мы попросим их уйти, не смотреть.
Положение спас младший из ее братьев: семья уже за столом, все ждут нас.
На сей раз я не стал привлекать к себе внимание – помолился вместе со всеми: прочитал одними губами стихотворение Есенина «Письмо к матери». Вспоминал бабулю с нежностью и тоской. Отчего выражение моего лица соответствовало моменту. Отмолившись, все приступили к трапезе. Ели молча, как и пристало есть костлявую рыбу. Правда, Софья, неугомонная дереза, мне шепнула, что ершей наловил Эстан. Не обувку, так харч отработал.
Когда стали укладываться спать, Феодора спросила, почему мы не хотим ночевать под кровом. Я ответил, что спать мы привыкли на свежем воздухе, под открытым небом, так мы лучше чувствуем бога. Мы и в зимние холода так спим, но только в ясную погоду, когда светят звезды. Каждый, засыпая, высматривает свою. Феодора не посягнула на обычай гостей, вынесла во двор циновки и покрывала, спасибо ей. Не знаю, как Стас и Леся, в обнимку и под одним плащом, а я на исходе прошлой ночи продрог.
Леся предложила мне устроиться подле Стаса – и теплее, и безопаснее. Я согласился. Вряд ли мои друзья будут заниматься любовью. Стас, хоть и вымотался за день, продолжал продумывать планы нашего спасения. Стратег недоделанный! Про пирамидку, понятно, заливали мы Лесе, чтобы ее успокоить. Шастать по округе, рассматривая каменья? Даже у меня бы не хватило фантазии сочинить, что мы так старательно ищем.
Стас итожил впечатления дня.
– Как, по-твоему, мы правильно поступили? – осведомился он.
Я понял, о чем он, и ответил: «Нормально. Георгий никому про тайное оружие не расскажет».
– Софья видела. Как мы... играем.
– Софья за ночь забудет. У нее на уме одна любовь.
– И к кому у нее любовь? – осведомился Стас с подозрением. – К тебе?
– Боюсь, что да.
– И что ты собираешься делать?
– Ничего. Подожду, когда у нее это пройдет.
– А у нее – пройдет? – усомнился Стас.
– Я же ей не отвечаю взаимностью.
– Чем ты будешь недоступней, тем активней она будет тебя домогаться, – пообещала Леся. – для нее это вопрос... – Леся замолчала, подбирая нужное слово, и я подсказал с издевкой: «Девичьей чести!».
– Самолюбия, – не то согласилась, не то возразила Леся. – Самоуважения.
– И что теперь, Феодоре пожаловаться? Пусть запрет Софью в доме?
– А тебе не жаль девочку? – с упреком спросила Леся.
– Так жаль, что завтра же попрошу ее руки! – как выматерился я.
– Ты с этим не шути, Ромул, – посоветовал Стас. – Никос в дочках души не чает.
– Скажу, что дал клятву верности. Своей звезде. Я ведь ее даже нарисовал.
– Звезда далеко, – грустно вздохнула Леся, – Все знают, что тебе до нее не дотянуться, а здешним людям всего важней семья, дети…
– Вы уже придумали, как назовете своих детей?
– Нет! – отрезал Стас. – Мы пока еще не здешние люди. Все, народ, команда отбой!
Он шумно повернулся ко мне спиной, руками и ногами обхватил Лесю, а я остался один. Со здешними людьми и их нравами.
* * * *
Перед рассветом, пока все еще спали, мы с Лесей отправились на поляну. Тренироваться. Вредно утрачивать полезные навыки, пусть и весьма скромные. Говорят, что мастерство не пропивают. Навыки – тоже. Что я накануне сказал Георгию? Рука сама вспомнит? Тело и вспоминало.
– Так держать! – поприветствовал нас Поляновский. Он появился из-за куста, как бог из машины. – Ромул, уступи-ка мне Лесю. Дай, я с ней поработаю.
Я уступил, и услыхал голос Софьи: «Ты обманул меня, Ромул! Ты сказал, что девушки с мужчинами не играют».
Софья, обиженная, стояла у меня за спиной. Не иначе, любовное томление мешало ей спать!
– Мы – одна семья, Софья, – придумал я, чем отмазаться. – Нам друг с другом играть можно. Это с чужими – нет, а с родными…
– Твой брат и Леся еще не муж и жена, – непримиримо возразила девчонка. – они не венчаны.
– Перед Богом... – начал было я, но Софья перебила: «Мы их можем обвенчать перед Богом. В нашей церкви. Отец сходит в город…»
– Так у вас нет церкви! – напомнил я.
– А вот и есть! – гордо вскричала Софья. – Латиняне нам дозволили потом иметь храм, и коммуна его построила, рядом со зданием Совета. У нас большая церковь, красивая, вы увидите. Мы сходим туда все вместе!
Я подумал, что чудом спасшимся рыбакам сам Бог велит возблагодарить за чудо прилюдно. И Бога, и Святого Николая, и Посейдона... Блин, не туда меня занесло!
– А как у вас тут с правом первой ночи? – справился я. Местным не обязательно было знать, что ночей у Стаса и Леси насчитывалось изрядно.
– В нашей коммуне это право отменили давно. Тогда убили знатного латинянина, который прямо со свадьбы чуть не украл невесту у гончара. Брат убитого послал стипендиариев схватить жениха, но гости, все, кто был на свадьбе, его не отдали на расправу…
Так оно было, или Софья в очередной раз что-то напутала в угоду своему воображению, я бы все равно не узнал. Но во все века все народы обожали героические легенды. А уж легенда, по которой народ расправился с угнетателем, фуэнте овехуна по-чембальски, меня впечатлила. Я бы и сам за Тончу замочил феодала. Порешил бы я его из-за Софьи? Наверняка. Пусть она мне никто, она славная, чистая девчушка. Я б себя дерьмом ощущал, если бы позволил надругаться над ней богатому недоноску. Слава богу, на Софью никто пока не покушался. А вот идея обвенчать Стаса и Лесю показалась мне и заманчивой, и разумной. Ни к чему дразнить гусей, то есть добрых христиан, вольным сожительством.
Софья на Стаса и Лесю глядела с завистью. Потом взяла меня за руку и повела туда, где я ее рисовал. Там она меня буквально с ног сбила. Я так и сел, когда Софья спросила простодушно: «А мы сможем играть с тобой, когда нас поженят?»
– Нас не поженят, – попытался я вразумить девчушку, терпеливо и ласково, чтобы не оскорбить. – Я здесь пришлый, и я не грек.
– Ты красивый, – не вразумилась она. – А когда мы поженимся, станешь греком.
Вот как все просто. Повенчался в греческой церкви, и не надо никакой метрики!
– Софья, ты меня совсем не знаешь, что я за человек…
– Я тебя знаю, – убежденно заявила она. – Я тебя вижу, и я видела, как ты рисуешь... Ромул, у тебя глаза, будто солнышки, у плохих людей таких не бывает.
– Вам сначала надо выдать замуж Елену, – вспомнил я. – А еще – женить Александра. Он у вас самый старший.
– Александр был женат. – Софья опустилась рядом со мной на корточки. Судя по всему, она решилась доверить мне фамильную тайну. – Его жена умерла при родах, а другой он не хочет.
Софья наклонилась так низко, что ее косы упали на мою грудь, – Никос-младший – сын Александра. Наши родители признали его своим, чтобы Александр считался свободным. Но Александр любит Зою.
Последнюю фразу она произнесла и сострадательно, и мечтательно. Вот бы ее саму так любили!
* * * *
К завтраку мы явились последними. Мужчины уже собирались в море, все, кроме Георгия, которому надо было наведаться к сапожнику. Я выразил желание примкнуть к мужчинам, но и Никос, и Стас велели мне остаться в селении. Стас – из-за Леси, которая смотрела на нас умоляюще. Никос, не знаю, почему. После их ухода я сказал Георгию, что пойду с ним. Он согласился, Леся тоже собралась с нами, но Софья схватила ее цепко под локоть. Зашептала горячо: «Нам нельзя. Мы – красивые. Если мы понравимся кому-нибудь из господ, они нас заберут к себе, а потом продадут купцам, а те – туркам».
– Но почему? – только и смогла произнести Леся. И воззвала ко мне: «Ромул, не бросай меня здесь одну!»
– Ты здесь не одна, – постарался я ее успокоить. – А мы – быстро, туда и обратно. Надо же определиться на местности. Все равно здесь мы не пропрячемся вечно.
При слове «вечно» Леся закрыла на мгновенье глаза. Но она была сильным человеком. Попросила: «Береги себя, Ромул». И отвернулась.
Мы с Георгием миновали живую изгородь – заросли ежевики и заспешили к городу по лабиринту улочек и проулков, некоторые из которых являлись еще и сточными канавками. На окраине я остановился. Мне открылся город с близкого расстояния – крепостные стены с башнями. Это ж сколько усилий надо было потратить, чтобы вписать в скальный грунт такие сооружения! Сколько человек должно было здесь горбатиться! Вряд ли кучка генуэзцев обошлась своими силами. Местных на бесплатные общественные работы они, поди, палками загоняли, били, как рабов на галерах? Или внушили им, что защита от набегов – задача наиважнейшая, и каждый должен внести в свой клад в дело общей и собственной безопасности?
Георгий мне на этот вопрос ответить не смог. Сообщил, что поначалу латиняне прорыли ров, окружили его частоколом, но хан Тохтамыш эти укрепления смел. Когда генуэзцы с татарами установили взаимовыгодные торговые отношения, а случилось это в 1380-м году от Рождества Христова, тот же Тохтамыш пожаловал им ярлык, подтверждающий суверенитет Газарии, и татары больше на Чембало не нападали. Они были конники, не привлекали их ни горы, ни скалистое побережье, но доходы, получаемые от колонистов, оказались очень кстати.
Вот оно как, 1380 год оказался значимым не только для материковой истории, но и для истории Крыма. Я, абориген полуострова, об этом не знал, но знал неграмотный Георгий, куда больший абориген. Для него история являлась реальностью, средой обитания отцов, дедов и прадедов. Их рассказы могли соперничать с книгами. Написать-то можно разное, и бумага и пергамент все стерпят, а устное творчество требовало предельного лаконизма. Знать бы генуэзцам, что от их зодчества останется полуразрушенный донжон на вершине да обломки крепостных стен! Сегодня они потрясали воображение. Я так на них засмотрелся, что оступился и едва не упал. Георгий приободрил: «Сейчас ты обуешься, и легче станет идти».
Мастерская сапожника располагалась меж городом и поселком, для удобства клиентов, большинство которых составляли рыбаки. Отсюда рукой подать было и до большой базарной площади, и до порта.
Площадь в этот день пустовала, а у причала стояла под погрузкой одна-единственная галера. На борт ее группами загоняли людей, связанных друг с другом за шею веревкой. Я замер, глядя на них, и Георгий дернул меня за руку: «Идем!». Ни к чему смотреть на несчастных с таким нездешним выражением на лице. Мало ли что подумают охранники. Я внял, и мы вошли в лавочку-мастерскую.
Мрачный бородатый мужчина в кожаном фартуке кивнул Георгию, снял с полки сандалии типа тапок и пару сапог, а Георгий развязал мешочек на поясе и высыпал на верстак мелкие серебряные монеты. Сапожник пальцем отсчитал, сколько требовалось, а две монетки вернул Георгию. Сандалии Георгий убрал под плащ, а сапоги протянул мне: «Примерь!»
– Но почему?! – взбунтовался я. – С какой радости?!
– Софья попросила, – в сторону ответил Георгий.
– Мало ли! – не унялся я, и Георгий повторил, и смущенно, и твердо: «Софья попросила! Не спорь. Работа сделана и оплачена».
Я подумал, что было бы не лишним ополоснуть ноги, но для этого пришлось бы спуститься к морю...где шла погрузка живого товара на галеру.
Так что обувь я надел прямо в мастерской. Сапоги оказались впору, мягкие и прочные, удобные. Местный сапожник был мастером своего дело. Маэстре. Мы с Георгием поблагодарили его, но он нас словно бы не услышал. От дверей мастерской Георгий повлек меня вдоль стены направо, но я заметил краем глаза, что погрузка в порту закончилась.
– Все равно ты никого не спасешь, – сказал Георгий, и чтоб отвлечь от мрачных мыслей, похвастался: у него остались еще сонмы из денег, что копил он себе на свадьбу. Все равно свадьба не скоро, у Георгия пока нет невесты.
– Неужели не нашлось симпатичной девушки на такого молодца? – взялся я поддержать беседу.
– Мне нужна не всякая, а такая, чтоб на всю жизнь, – признался Георгий, и по его вздоху я понял: Георгий влюбился в Лесю.
Парень знает, что его чувство останется безответным, ему предстоит страдать. Молча, как брат его Александр. Может быть, все мужчины в этой семье – однолюбы? Александр выглядел спокойным, сдержанным, но словно бы замурованным в себя. Он никогда не улыбался. Димитрий улыбался, но казался человеком, живущим в постоянной тревоге. Георгий был самым открытым, импульсивным, и вот… Что бы ни творилось в окружающем мире, люди и влюблялись, и создавали семьи, и обихаживали дома. Для них это являлось первичным, главным.
Я не стал городить ерунду про то, что Георгий еще молодой, обязательно встретит свою суженую, и прочее. Спросил про сапожника – почему он такой нелюдимый. Георгий ответил, что когда-то наемники изнасиловали дочь мастера, после этого она утопилась, а он перебрался из городской черты в пригород. Не хотел видеть знакомых, слушать слова сочувствия.
– А у вас не полагается наказания?…
– Полагается, – прервал Георгий с усмешкой. – Но закон служит тем, кому выгоден. Если комендант или пристав застанут солдат гарнизона пьяными в часы несения службы, мало им не покажется, но в свободные часы они вольны делать что угодно.
– Насиловать девушек?
– Гарнизонные солдаты ходят к женщинам определенного сорта, – растолковал Георгий. – Большинстве из них – латинянки. Они построили дома, принимают мужчин за деньги. Бесчинствуют охранники и слуги купцов. Эти даже не генуэзцы, не считают для себя обязательным соблюдать законы капитанства.
Если что, уйдут или сбегут. Те татары, что нанялись служить консулу, чтут запрет Аллаха на алкоголь, но в Нижнем Городе проживают кучно и православные, и латиняне, и мусульмане. Последние, из поколения в поколение тусуясь средь прочих наций, охотно приобщились к вину. Соседи собираются по праздникам вместе, а где праздник, там и разборки, слово за слово. Гарнизонные стрелки с комендантом, по семь человек в наряде, постоянно патрулируют город Святого Николая, там они порядок поддерживают безукоризненный, а спускаться в Нижний Город, в человеческий муравейник, себе дороже. Там коммуна пусть сама разбирается.
Рассказ Георгия вызвал у меня желание выпить. Прямо сейчас. Но у парня оставалось всего две монетки. Надо срочно придумать, где заработать. Вернуть свадебные деньги, потраченные на нас, и отложить на личные расходы. На питейное заведение и жрицу любви. Когда молодому здоровому организму приспичит. Уж на жрице-то меня жениться не заставят! Вопрос, где заработать, встал передо мной так же остро, как в моем прежнем мире... в котором у меня были родители, брат и, для успокоения совести, газета. В рыбаках я много денег не наловлю, а и те, что наловлю, надо будет положить в общий котел. Попроситься в ученики к сапожнику? Он меня и слушать не станет. Заявиться в церковь, предложить написать икону?... Ни боже упаси! Боже, до чего я бестолковый! Даже будь у меня гитара, что б я народу сбацал? Песню про Верховную Раду?
Если я решу раскручиваться в музыкальном направлении, надо сочинить что-нибудь про любовь. Вечная тема, самая благодатная. Сочиню, исполню нашим хозяевам...и меня женят на Софье. Софья меня уже опутала по ногам...сапогами! Заработать, отдариться красивым платьем? Не так поймет!
* * * *
Когда мы вернулись, Леся, Софья и Елена с подростками и собаками собирались к роднику, в обход города Святого Георгия. Воды требовалось много, и для бытовых нужд, и на полив огородика. Мы присоединились к компании. Софья взяла с собой козу, и весь путь с ней бодалась. Упрямое животное не желало идти в процессии. Во главе ее шагали младший Никос с младшей Зоей, самые резвые, за ними Георгий и Елена, а в арьергарде мы с Лесей. Псы трусили вокруг. Софья с козой то отделялась от группы, то примыкала к одной из групп – по воле козы. Это сильно сердило Софью, ей хотелось идти рядом со мной.
У родника, пока подростки наполняли кувшины и бурдюки, взрослая часть экспедиции расположилась отдохнуть. Софья тут же забросала меня вопросами – видел ли я город, что в нем сейчас происходит? А что на базарной площади? А что в порту? Про погрузку рабов на галеру я не обмолвился ни словом, дабы не травмировать Лесю. Объяснил, что мы были только у сапожника. Мы ведь обещали не задерживаться.
– Будь я уродиной, я бы ходила с вами в город! – промолвила Софья сокрушенно и покосилась на меня – в ожидании похвалы своей красоте. Я предусмотрительно промолчал. Ответила Леся: «Я бы тоже хотела в город. Только в другой. Но раз нельзя, значит, нельзя».
Софья явно ждала, когда я поблагодарю ее за сапоги, но я решил спустить эту тему на тормозах. На вопрос Леси, почему меня обули не по сезону, еще и дорого, сослался на Георгия – ему так захотелось. Георгий мои слова подтвердил. Покупай сани летом, типа того. Эстану в море сапоги не нужны, а Ромул – сухопутный. Порадовал!
В обратный путь двинулись медленно, старались не расплескать воду. По дороге свернули к огороду в ложбинке, и коза возбудилась так, что Софье стало не до меня. Коза напустилась на корнеплоды – морковь, свеклу, капусту и картофель доколумбовской Европы – репу.
Козу интересовали вершки, а не корешки, так что Софья могла бы и не усердствовать, но Софья демонстрировала свою хозяйственность – едва ли не грудью ложилась на кочаны.
– Смешная, – сказала о ней Леся, а Георгий ласково улыбнулся. И Лесе и сестре: «И большая, и маленькая».
Мы с ним и с Лесей нарвали огурцов, Елена надергала моркови, а когда участок был полит, и земля взрыхлена, двинулись к дому. Последней – Софья, набравшая в передник ботвы для козы.
– Когда так идешь, не особенно смотришь по сторонам, кажется, что мы дома. – проговорила Леся задумчиво. – Природа не изменилась. Тропы, склоны, бессмертники, беленькие улитки. У нас из них бусики делали, помнишь? Продавали у базара, в аллейке…
Такие бусики я однажды купил маме на день рожденья, когда был маленьким.
– Нас уже должны хватиться, искать, – озвучила Леся мою недавнюю мысль, и я жестоко уничтожил ее иллюзию: «Нас никто и никогда не найдет. Даже не надейся».
– Ромул, а давай отстанем, осмотрим как следует валуны?
– Леся, тут люди каждый день ходят, берут камень под фундаменты, на ограды. Неужели ты думаешь, они бы не заметили такую интересную штучку, как пирамидка?
– Заметить могли, а с собой забрать – нет. Они бы – переместились.
– Так, а если пирамидка – в анабиозе? Может, есть у нее такая реакция защитная на людей? Или она – тяжеленная, суперпрочная? Ни кувалдой не разбить, ни поднять. Даже если она земного происхождения, сохранилась от прежней цивилизации, нам не понять, как она работает. Радуйся, что вы здесь оказались вдвоем.
– Втроем, – поправила Леся. И повторила. – Втроем. Раз уж мы со Стасом в своем мире семьи не создали, здесь и подавно ничего у нас не получится.
– Местные помогут, – обнадежил я. – Не позволят вам гневить Господа. И не надо считать дни, бесполезно. Здесь сегодня лето, завтра осень, потом зима, новый год от Рождества Христова. А потом опять весна, лето, осень…
Я встряхнул Лесю за плечо, чтоб взбодрить, и ощутил спиной напряженный взгляд Софьи.
* * * *
Младшие дети, оставленные под начало шестилетней сестренки, не баловались и не разбегались по району. Даже самым мелким не приходило на ум учинить небольшое мамаево побоище. Наоборот, они старались быть полезными. Взрыхлили палками грядки во дворе, где росли укроп и лук, насобирали ягод. Мать и бабушка прижали их к себе, погладили по головкам, принялись разбирать наши котомки, а я взялся почистить овощи. Женщины заявили, что не царское это дело, не мужское, но я возразил: в моем народе только мужчины пользуются ножами. Они у нас очень острые, женщины рискуют порезаться, а руки – это для того, чтоб ласкать. Старшие женщины удивились, а Софья обрадовалась, посмотрела на мои руки так, словно они уже лежали на ее чреслах. После этого она посмотрела на мой нож: «Какой красивый! Светлый, как зеркало!». Мой походный ножик из нержавейки отличался от хозяйских и лезвием, и рукояткой, выложенной пластмассой. Зря, наверное, я его вытащил из-за пояса!.. Впрочем, в моем отечестве и не такое производили!
В конце концов, меня загнали на дерево – собирать вишню. Феодора заподозрила, что мужчины возвратятся пустые, взялась налепить вареников с ягодой. В безрыбные дни мужики выходили в море скорей по привычке, из приверженности родимой стихии. Заготовкой дров занимались младшие члены клана. Такие, как Георгий. Вот и сейчас его нигде не было видно, и куда он делся, никто не знал. Мужчина не обязан отчитываться перед женщинами. Разве что перед матерью, но она возилась с тестом, и сын не захотел отвлекать ее от священнодействия! Никос-младший с корзинкой обдирал соседнее с моим дерево, Зоя-младшая и Софья рвали вишню с земли. Софья на меня поглядывала и лукаво, и настороженно – а вдруг сорвусь? Я заверил ее, что по деревьям лазаю, как Тарзан, чем опять вогнал в оторопь переводчика. Про обезьян ничего не знала Софья, и переводчик заменил Тарзана белкой. Прикольно.
С верхушки вишни открывался вид на селение, на бухту и на порт с примыкавшей к нему пустынной базарной площадью. Галера с рабами давно отчалила, ее место заняли две другие. Эти стояли под разгрузкой. С них тащили по сходням пушки. Назревал очередной вооруженный конфликт? В бухте болтались рыбацкие суденышки. Вероятно, с них помышляли моллюсками. Где-то там должны были быть и наши.
– Что там? – спросила заинтересованно Софья. – Что ты там увидал, Ромул? Что-то необычайное?
– Для меня все здесь необычайно, – ответил я. И задумался. О себе. Почему я быстрее, чем Стас и Леся адаптируюсь к обстановке? Не потому ли, что сочинял себе приключения и вживался в них почти шкурно? В своих фантазиях я странствовал по миру, совершал подвиги, влюблялся в красавиц. А их, всех до единой, влюблял в себя... Вот, одну уже влюбил. Какая беда!
Еще большая беда, что хороший парень Георгий втюрился в Лесю. От таких, как мы, одни неприятности. Понимает ли это пирамидка? Или ей по фиг? Вызволила из подземелья, и гуляйте, ребята!
Размышляя так, я отвлекся, накренил корзинку и обдал Софью каскадом ягод. Софья взвизгнула, а я стал спускаться – оценить ущерб, нанесенный платью девочки и хозяйству. К счастью или нет, ягод я нарвал мало.
– Какой ты неловкий, Ромул! – укорила меня Софья. Кажется, она не сердилась. А когда мы стали собирать с земли ягоды и соприкоснулись руками, посмотрела на меня требовательно, призывно. Будто ожидала, что сейчас я все брошу и буду ее ласкать.
Насколько помню из книг, девицам ее эпохи полагалось вести себя скромно, Софья же меня обаяла наступательно, без оглядки на окружающих. Не хватало мне только обвинения в растлении несовершеннолетних! По тутошним меркам Софья малолеткой не считалась, зато считалась невестой, а хрен редьки не слаще. Спасибо Зое, что стала нам помогать. Хорошо, что появилась Елена.
– Я сейчас все помою, – заторопилась Софья. Подхватила корзинку и убежала. Мне оставалось только улыбнуться виновато. Зоя оправдала меня: в его земле не растут такие деревья!
* * * *
Мореходы явились засветло. Принесли моллюсков. Меньше, чем накануне. Не они одни занимались их добычей. Поляновский опять выглядел мрачным и опять вряд ли из-за отсутствия улова. Еще что-то нехорошее узнал про наше нынешнее столетие? Леся поспешила к нему: «Стас, что-то будет? Ромул видел пушки и ядра, их выгружали с кораблей!»
– У него и спроси, что будет, – огрызнулся Стас. – Он у нас Геродот.
– А иди ты!... – озлился я. – Если ты не загарпунил глоссика, зато встретил каких-то словоохотливых рыбаков, то при чем здесь мы с Лесей?!
– При том, что – сидите! – буркнул непримиримо Стас.
– А что надо, плясать?! Вприсядку?!
– Эстан, Стасик, расскажи толком... – взмолилась Леся, но Стас процедил «потом», сдернул бандану с золотистых кудрей, вытер ею лицо и брякнулся в тень под дерево. Мы с Лесей расположились рядом.
– Чье это? – заметил Стас мои новые сапоги меж наших постельных принадлежностей.
Мы с Лесей переглянулись, и Леся протянула Стасу сандалии: «Это твои. А это...»
– Понял, – прервал Стас. – Здесь кого-то выбрали на роль жертвенного козла.
Надел сандалии, встал, потопал ногами, произнес с чувством: «В самый раз!», и вновь сел.
– Не запаришься, Ромул? – спросил угрюмо. – В этом веке, я слышал, не жалуют героев-любовников.
Из дому вышла Софья, повесила застиранное платье сушиться, но к нашей компании не примкнула.
– Я решил, что мы займемся охотой, – наконец, заговорил Стас. – Рыбаков и без нас хватает, а вокруг леса. А в них дичь…
– Дело, – одобрил я.
– Ни хрена! – тут же вновь разозлился Стас. – Леса – собственность феодалов, в них народ не пускают. Одного заловили с зайцем – мне рассказали – так дубинами приласкали, что насилу жив остался. Говорят, легко отделался, на суд не поволокли.
– Что, все леса чья-то собственность? – уточнила недоверчиво Леся, – Все-все? Неужели нет каких-то общественных угодий, которые принадлежат коммуне? Должны быть.
– Не должно быть частной собственности на землю! – по-комиссарски провозгласил Стас. – Но она – есть! У кого деньги, у того и власть.
– Скорее, наоборот, – рискнул я не согласиться с «большевиком». – У кого власть, у того и деньги, и угодья, и все. Думаешь, первые поселенцы были шибко богатые? Буратины не стали бы рисковать, переться на необжитые территории, а разная шушера только тут и почувствовала вкус жизни.
* * * *
Сразу стали дворянами все подряд! Они все тут – самопровозглашенные бароны... Цвет нации на отшибе цивилизации.
– На стихи потянуло? – процедил с ожесточением Стас.
– Раз нельзя стать охотником, пойду в трубадуры – решил я не обострять отношения.
– В трубадурни, – не повелся Эстан на мирные предложения. – Узнай, может, трубачей не хватает? Сходи в гарнизон. Вдруг освободилась вакансия? Ты ж теперь обут, как барон!
– Мальчики, не ссорьтесь! – воззвала Леся. – Мы должны держаться друг друга.
– Много мы продержимся при таком порядке вещей?!
– Но не нам же менять порядки! – Леся погладила Стаса по руке. Приласкала. – Надо посоветоваться с Никосом…
– Убедиться лишний раз, что мы – бесполезны?! Лейтенант Поляновский – столяр-краснодеревшик! Круто?!
– Ты здесь видел где-то красное дерево, командир?
– Надо искать что-то ближе к прежней профессии, – предложила Леся, и Стас рассвирепел окончательно: «Витамины колоть будешь, антибиотики?! А я... По кому я буду палить из морских орудий?!»
– Мог из морских, сможешь и из наземных. Впрочем... – оборвал я себя, тоже, наконец, не сдержавшись, – Это не для профи твоего уровня – в ствол руками ядро запихивать. Тебе в рубке сидеть надо, возле приборов. Только тогда и попадешь!
– А пошел ты!!
– Счастье, что здесь люди! На необитаемом острове мы бы друг друга поубивали, а здесь тебе придется меня терпеть до конца моих или твоих дней!
– Мальчики! – вскинулась Леся. – Прекратите! Чтоб я больше о конце дней не слышала!
– И без того тошно, – закончил за нее Стас. И низко опустил голову.
* * * *
Георгий вернулся к трапезе. С небольшой вязанкой дров. Выглядел он как-то особенно. Блестел глазами, с нетерпением косился на Стаса, а когда родные смотрели на него, тупился. Он едва дождался ночи, чтобы завалить к нам на лежбище.
– Я нашел тебе меч! – возбужденно выпалил он Стасу в лицо. – Я заказал его кузнецу!
Стас долго молчал прежде, чем выдавил: «На какие шиши?». Нашел, о чем спросить, идиотина!
– Известно, на какие! – опередил я Георгия. – На свадебные.
– Забери их обратно, – резко потребовала Леся. – Скажи, что передумал. – И обернулась к Стасу: «Эстан! Зачем тебе меч? Просто помахать им?»
– Раз нельзя иметь оружие, значит, нельзя, – выступил я на стороне Леси. – Несовместимо с жизнью! – Эту часть предложения я адресовал Стасу.
Не знаю, как справился переводчик с моей тирадой, но Леся поняла меня лучше всех.
– Эстан потом себе сам достанет меч. Когда заработает. – заговорила она с Георгием и виновато, и проникновенно. – Ты дрова принес откуда-то. Из леса? Если там разрешено рубить дрова, то, может, и охотиться можно? На птиц, хотя бы?
– Дрова рубить разрешают, потому что часть их мы отдаем господам, – просветил Георгий. – Господа за дровами не поедут, а охоту они любят, для них это забава.
– А их слуги? – не теряла надежды Леся отвлечь его внимание от меча.
– Слугам надо платить, а у нас можно просто все отобрать!
Георгий, как я понял, и сам хочет иметь меч. Он заказал его для Стаса, чтоб княжич научил его им орудовать... Как бы этот меч не посек много голов, как повинных, так и невинных!
– Давай так! – предложил я решительно, – Завтра вместе сходим к твоему кузнецу. Скажешь, что я заказчик, но я снимаю заказ. Деньги пусть оставит себе – за беспокойство. Дров нарубим побольше – продадим на базаре…
– Я пойду, – сурово перебил Стас. – Я этот базар начал, мне и разбираться.
– Вот уж ты точно никуда не пойдешь, – зазвенела голосом Леся. – Знаю я, как ты разберешься, русский офицер!
– Не кричи, – потребовал Стас. – Как я сказал…
– Так не будет! – отрезала Леся. – Ты только хуже сделаешь. Всем. Мы втроем пойдем, Георгий, Ромул и я…
– Ты?! – подскочил Стас. – Ты-то там зачем?!
– Затем, что из вас всех я самый разумный и осмотрительный человек. – заявила Леся непререкаемо. – Не волнуйтесь, я не в этом пойду. Георгий, у тебя найдется лишняя мужская одежда? Мы с тобой одинаковой комплекции, вроде...
Роскошеством форм Леся не отличалась. Грудь у нее была маленькая, бедра узкие, а плечи широкие. Легкоатлетка. В платье Георгия она сошла бы за юного паренька, но что бы она рассказала о себе-чужеземце? Впрочем, для баек существую я, кот-баян!
– Никуда я тебя не отпущу, – отчеканил Стас. – Я эту кашу заварил…
– Заваришь и новую! – резко предрекла Леся. – Ты у нас типичный княжич, отпрыск двух адмиралов! Кто-то на тебя посмотрит не так, не то скажет, ты мгновенно заведешься, встанешь за свою честь... За спесь!
– Что ты сказала?!
– Что слышал!
– Все! – потребовал я. – Заткнулись. Всем слушать меня. В город идут я, Георгий и Леся. Они – мои поручители, будут стоять и молчать, а я по ходу пьесы соображу, что наврать. Мне в этом искусстве нет равных в данном столетии, потому что, Эстан, я, в отличие от тебя, знаю о нем хоть что-то. И потому что у меня нет гордыни.
– И ты туда же?!
– Мы, Эстан, тебя видим со стороны, в этом наше преимущество.
– Зато вы себя не видите!
– Твоя правда, но мы видим друг друга. Леся, это я точно знаю, на рожон не полезет, а ты полезешь, и таких дров наломаешь, что мы с ними на базар точно не попадем.
Георгий, о котором все забыли в горячке ссоры, отрезвил нас вопросом: кто это – русский офицер, и чей Эстан потомок – князя, адмирала, еще кого-то?
– Наши князья носят звания адмиралов, – выдал я тут же, по ходу пьесы. – Они бороздят моря и реки на высоких острогрудых челнах. Им случалось и до Черного моря доходить, и до Турции. В давние времена, когда море называлось Понтом Эвксинским, а османов не было и в помине.
Георгий меня выслушал с огромным вниманием. С доверчивым интересом. Вот бы так же слышал меня кузнец!
Паренек ушел в дом, а Стас отломил веточку и стал ее с ожесточением грызть. Ему до смерти хотелось курить. А уж как мне хотелось! Очень зря пирамидка не забросила нас к индейцам. Там бы нас быстренько распотрошили на пирамиде, но перед смертью мы бы, наверное, накурились!
* * * *
То ли от стресса, то ли от никотинного голодания, спал я плохо и пробудился рано. Георгий уже сидел возле дома. Он тоже нервничал. Протянул мне ворох тряпок для Леси. Посмотрел встревоженно и с мольбой:» Скажи ей, чтобы она осталась!». Я и сам не хотел брать Лесю, но знал, что ее не переупрямить. Если она что задумала, не отступится.
Напряженная Леся с угрюмым Стасом уселись рядом с нами за пустой стол. Леся стала разбирать вещи. Кивнула удовлетворенно, собрала волосы на затылке в скатку и приказала Стасу: «Режь. Повыше руки, короче не надо».
Стас бросил на нее дикий, протестующий взгляд. Он любил Лесины волосы. Георгий тоже был в восторге от их красоты, и я вынул из сапога нож. Примерился, и Стас не удержался: «Зачем?!»
– Затем, – ответила Леся жестко, с долей издевки. – Может, мне еще и глаза, и губы подкрасить, чтобы больше походить на средневекового пацана?!
– Зачем ты туда пойдешь?! Они и вдвоем…
– Эстан, я тебе не матрос и не жена, чтобы ты мной командовал. Я за себя решаю сама, что мне надо делать, а что не надо. Закрыли тему.
Лесины ковыльные волосы прядями падали на землю, когда на пороге возникли женщины. Оцепенели. На Лесю смотрели с осуждением, сочувствием, страхом. Первой опамятовалась Софья: Леся хочет пойти в город с мужчинами, но она красивая, ей туда нельзя девушкой…
Феодора поджала губы, вопросительно воззрилась на Лесю, и Леся подтвердила: «Нам с Ромулом нужно в город. В церковь. Договориться о венчании».
– С Ромулом?! – обалдело вопросил Поляновский.
– С тобой, – ответила Леся. – Но ты все испортишь, если пойдешь. Поэтому договариваться будут Ромул и Георгий, свидетели, а я их проконтролирую. Мужчины всегда что-то упускают из виду, какие-нибудь мелочи важные.
– Да, Эстан, не переживай, – по-дружески улыбнулся я. – Отправляйся в море, вода успокаивает нервы.
– Особенно, в шторм, – процедил Стас, и я заглянул ему в глаза, очень серьезно. – Эстан, я знаю, как тебе здесь не нравится. Нам – тоже. Всем не нравится, но все терпят. Нам, ты знаешь, и самим стремно, так что ты нас не грузи своим настроением. Лучше пожелай удачи.
– Желаю, – бросил Стас сквозь зубы и отвернулся.
Леся вышла из дома в штанах, длинной рубахе и жилетке, с плащом на руке. Неровно обрезанные волосы выбивались из-под войлочной шапки. Женщины при виде нее сделались еще напряженней. Все, кроме Софьи. Дереза нас нагнала за живой изгородью. Она явно собралась с нами – прихватила на ход ноги плащик не по росту, а в покрывало замоталась, как мусульманка – так, что виднелись только глаза.
– Вам нужна свидетельница, – объявила Софья. – я буду свидетельницей со стороны Леси.
– Мы еще не сейчас венчаемся, – взялся я ее урезонить, но тщетно: «Я тоже хочу в церковь, Ромул. Я хочу поставить свечку за Зою».
– Я поставлю, – пообещал Георгий.
– Но я сама хочу! Я хочу помолиться!
Я понял, что Софья не отстанет. Будет следовать за нами на расстоянии. Поэтому сказал Георгию: «Бог с ней. Пусть уж лучше идет с нами, чем одна».
– Что с мамой будет, когда она поймет… – Георгий не договорил, глянул на Софью осуждающе, но Софья не смутилась.
– Мама не долго будет сердиться, – заверила она брата. – а когда узнает, что я поставила свечки за здоровье всех нас, то она сразу меня простит.
«Это если мы вернемся», – подумал я, но оглашать эту мысль не стал. Мы шли на опасное задание, в неизвестность, у меня у самого сосало под ложечкой, хоть я и старался выглядеть спокойным. И Георгий, и Леся мандражировали внутренне, но тоже держались. Только Софья, по неведению, порхала, как бабочка. То отставала, заметив что-то интересное – цветок за низкой изгородью, щеночка, то забегала вперед. Софья была воплощенной радостью жизни. Ей удалось удрать из постылого мирка, да не одной, а с предметом своих мечтаний!
От рыночной площади к городу вела крутая высокая лестница. Здоровый, тренированный народ обитает в Чембало! Знать едва ли напрягала икроножные мышцы – чуть поодаль струилась к порту с горы накатанная дорогая, по которой можно было перемещаться, как верхом, так и в повозках. Вероятно, по ней и волокли в город пушки. А как еще?
Близ ворот Леся накинула плащ на плечи, а я обратился к группе по-командирски: «В кузне говорить буду я, как старший. Вы, если что, кивайте».
– В какой кузне, Ромул? – удивилась Софья. – Мы идем в храм!
– Но сначала мы зайдем в кузню, – раздосадовался я на себя. – Мне там надо кое-что заказать, по мелочи. Наконечник для гарпуна, кольца... Как Эстан и Леся будут венчаться без колец?
– Их покупают в лавке ювелира, – сообщила Софья.
– Мы и туда заглянем. Посмотрим, где подешевле. Все равно мне нужен гарпун.
Софья может и не поверила, но присмирела. Предмет мечтаний не следовало выводить из себя.
Городские ворота мы миновал благополучно. Никто к нам не пристебался. На дворе стоял день, и население перемещалось туда-сюда, каждый по своим надобностям. За воротами группу возглавил Георгий – он один знал дорогу. По крутому, плотно застроенному склону, мы поднялись к довольно широкой улице с покрытием из щебенки. Судя по ней и домам вокруг, народ здесь обитал если и не богатый, то зажиточный. Жилые дома перемежались с лавками, но всем нам, кроме Софьи, наплевать было, чем в них торгуют. Поэтому я чуть не подпрыгнул, когда Софья легонько потянула меня за рукав.
– Это здесь, – оповестила она. – Вот здесь – ювелир.
– Потом, – обозлился я. Обозлился не на Софью, а на себя, но разбираться с нервами стало некогда: мы достигли цели – добротного приземистого здания впритык с двухэтажным. Вероятно, в нем ютился кузнец, не самый бедный гражданин данного мира. Мы остановились возле двери – собраться с духом.
– Смотри, – сообщила неожиданно Леся. – тут у некоторых домов стены покрашены. Видишь? Красные, желтые, оранжевые. Так дома красят в Генуе. Дома там высокие, а улицы узкие, вот солнца и не хватает. А здесь традицию соблюдают. Народы, как правило, на новые места обитания переносят традиции метрополии.
Я взглянул на Лесю с недоумением. Нашла время любоваться постройками, да еще и блистать эрудицией! Потом подумал, что Леся так себя успокаивает – переключает внимание на мирные объекты.
– Я загляну, – вызвался Георгий. – проверю, там ли он.
Где мог быть кузнец в разгар рабочего дня? Препоручил трудовой процесс подмастерьям, а сам вышел перекусить? Кто ж их знает, когда у них тут обеденный перерыв!
Георгий вошел в кузницу, и тут же следом за ним, взявшись, как ниоткуда, туда ворвалось четверо стражников. Мы оцепенели. Все случилось так внезапно, что мы не сразу осознали, что происходит. Народ, тоже взявшись, словно из-под земли, затолпился на улице перед кузней, а мы трое стояли, как парализованные, пока стражники не выволокли Георгия.
Он взглянул на нас с отчаянием, взглядом приказал – уходите, но мы не двинулись с места. Георгия проволокли мимо нас. Двое тащили его под руки, двое шли впереди и позади, готовые копьями разгонять людей, если те попробуют отбить пленника. Но никто и не пытался, в том числе – я. Торчал столбом, будто врос в щебенку, зато слышал, о чем судачат в толпе. Вор пытался украсть меч, который кузнец сделал по заказу консула, в подарок самому дожу! Дорогущий меч с рукоятью, украшенной драгоценными камнями! Все стало ясно. Все было придумано заранее. Кузнец не удовольствовался сонмами Георгия, тварь!
На углу улицы Георгий в последний раз обернулся, и я отмер. Кровь ожила, ударила в голову. Стас, сволочь, освободитель хренов! Подставил! Я рванулся к Георгию, но Леся и Софья вцепились в меня, как кошки, обхватили, зашептали наперебой: «Нет! Нет! Ты его не спасешь! Если схватят нас, никто не узнает... Надо сказать отцу…»
Леся и Софья выталкивали меня из скопища, и я покорился. Брел, как приговоренный, насилу передвигая ноги. Смотрел себе на ноги, на сапоги, которые мне справил Георгий. Он был классным человеком, а я его бросил, предал. Я б успел напасть на стражников, раскидать их… Вероятно, эту фразу я проговорил вслух, потому что Леся выдохнула: «Ничего б ты не сделал. Побрали бы тебя как пособника. Еще б и нас прихватили».
– Ромул, уведи нас отсюда! – взмолилась Софья. Ой, не скоро ей теперь захочется в церковь!
– Надо папу найти. Сейчас! – заторопилась Софья. – Ждать до вечера нельзя. Ромул, что делать?!
– Лодку нанять, – ответил я глухо. И указал на бухту движением подбородка. На одной из посудин, застывших на водной глади, вполне мог оказаться Никос с семейством.
Леся тоже так подумала. Бросила Софью на меня и побежала к причалам. Софья дрожала, крепко впившись мне в руку, почти висела на мне. Слава богу, не плакала.
Мы достигли бухты, когда Леся уже была там. Разговаривала с рыбаком, приставшим к берегу. Рыбак Никоса знал, но чужим давать лодку, еще и за бесплатно, категорически отказался. Софья бросилась к нему, заговорила сумбурно: ее брат в большой беде, надо срочно, срочно найти отца! Во имя Господа Бога и всех святых, помогите! Она упала на колени в воде, она все-таки зарыдала, и рыбак ее пожалел. Пообещал отыскать Никоса. Мы остались на берегу, устроились на камнях. Как бы мне не повредила сейчас пара затяжек! Софья сотрясалась всем телом, и я прижал ее к себе, утешая, как прижал бы к себе сестру. Она уткнулась мне в бок мокрым лицом, обвила руками. Леся неподвижным взглядом буравила бухту. Спросила, не глядя на меня: «Что мы скажем?..»
– Не знаю, – ответил я.
Я зато знал, что выдам Стасу. Хоть и понимал, что этого нельзя делать. Если Стас узнает, что Георгий арестован по его милости, из-за его дурацкой прихоти, неизвестно, что он сотворит. Ясно, что ничего хорошего. Я не должен обвинять Стаса, но боль и злость превозмогали рассудок. Мне бы сигарету, и не одну! Лесе – тоже. Леся встала, принялась ходить вдоль кромки воды. «Как долго!» – вырвалось у нее.
Я думал о Георгии. Его, может быть, в эти минуты пытают. Расскажет ли он про Стаса? Будь я рядом, я бы, возможно, придумал какую-нибудь историю... Но что слово чужака против слова кузнеца, персоны известной и на свой лад влиятельной?! Ситуация изменилась, я теперь не заказчик – вор. Не стой я на стреме, висел бы сейчас на дыбе. Оказаться там я могу еще сегодня. Ладно, если не с девчонками. Свидетели видели, что мы пришли вчетвером, и хорошо нас рассмотрели. Рассмотрели из засады и стражники. Почему не повязали? Рассудили, что слабо им задержать сразу столько преступников? Уходить нам надо с открытой местности.
Я сказал об этом Лесе, но она отрезала: «Толку». А Софья присовокупила с надеждой, что Никос все разъяснит и коммуне, и в курии.
– Они! – объявила Леся. К берегу быстро приближались две лодки. Одна – с нашим посланцем, вторая – с семейной артелью Никоса. Я отстранил от себя Софью и встал. Софья тоже вскочила, вытерла слезы покрывалом.
Первым, прямо в воду, из шлюпки выскочил Стас, бросился к нам с Лесей, закричал требовательно: «Ну?! Что тут у вас случилось?!»
– У тебя не будет меча, – ответил я, как сумел спокойно, – А Георгий... Его тоже может не быть.
– Конкретней! – приказал Поляновский.
– Что – конкретней?! Его уволокли в Верхний Город, а что там с ним делают, мы не знаем. Но если он не выдал тебя, ты успеешь обвенчаться с Олесей!
Последнюю фразу извергать не следовало, но я не совладал с бешенством. Стас, именно Стас должен был втолковать Георгию, что меч ему нужен, как козе баян!
– Все. Я – туда, – выдавил Стас сквозь зубы, – Я виноват, мне и отвечать.
Леся преградила ему путь, но он легко ее отстранил.
– Ромул! – воззвала Леся. – Останови его!
Остановил Стаса Никос. Окриком в спину: «Вернись!».
Никоса Стас послушался. Развернулся к нам и замер, сжав кулаки. Из несвязной речи Софьи старик ничего не понял. Потребовал от меня: «Рассказывай», и я повторил то, что раньше врал Софье. Мы собрались в храм, по дороге забрели в кузницу, мне хотелось присмотреть себе гарпун. Не купить – прицениться на будущее. Георгий вошел первым, тут на него и навалились ни с того ни с сего. Подстава чистой воды. Мы знать ничего не знали о консульском спецзаказе. Да и какой идиот пошел бы на дело средь бела дня, в помещение, где полно нехилого люда – и сам кузнец, и его помощники? Бред!
По новой версии – не покупке, а попытке кражи оружия – отпадала необходимость засвечивать Стаса. Я и не засветил. Но Стас, герой-правдоборец, шагнул вперед со словами: «Я разберусь».
– Ты – нет! – выкрикнула Леся. – Не вздумай!!
Черт меня дернул обвинять Поляновского! Он же не успокоится, пока не погибнет!
– Мы все пойдем, – заявил Александр.
Он стоял у воды, как каменный, сузив глаза. У Димитрия дергалась щека.
– Вы останетесь дома, – объявил им свою волю Никос. – Вам я поручаю семью. Переправите их в соседнее селение, если... – он замолчал, но все его поняли.
– Ты мне можешь понадобиться, – обратился Никос ко мне. – Двое других…
– Мы дали зарок не разлучаться, – опередила нас Леся. – Так что мы пойдем с вами, хотите вы того или нет. Даже не пытайтесь нас гнать!
Никос оценил ее решимость. Сделал нам знак следовать за собой. Меня мучило теперь еще и раскаяние. На Стаса жутко было смотреть.
– Не грызи себя, – заговорил я примирительно, – Это я виноват. Тебя там не было, а я был. Мог бы отбить Георгия…
– Не мог, – опровергла Леся.
– Мог бы попробовать. А я стоял и смотрел…
– Мы все и виноваты, и не виноваты, – изрекла Леся тоскливо. – Мы привыкли, что люди просто болтают, обещают и не делают, в нашем мире это в порядке вещей, вот мы и не поверили Георгию…
– Подождите! – донеслось нам вдогонку. – А я?! Я ведь тоже там была, я все видела…
Никос Софью ответом не удостоил. Обернулся к сыновьям: «Отведите ее домой. Успокойте мать. Господь все видит, он не допустит покарания невиновного!»
Его бы слова, да Богу в уши!
Они еще долго стояли на берегу, Александр, Димитрий и Софья. Смотрели вслед нам, словно прощались. Перед тем, как войти в ворота, я помахал им рукой. Тоже попрощался. На всякий случай. Ни уныния, ни страха я не испытывал – фаталистическое спокойствие вкупе с верой в себя. Где наша ни пропадала! Я, конечно, не русский офицер, но я сын офицера, внук героев обороны, мне раньше смерти помирать не пристало. Бабуля бы не одобрила.
Мысли о бабуле, о Тонче, о родителях и брате я безжалостно в себе подавил. Перед битвой не ностальгируют.
* * * *
Вслед за Никосом мы вышли на площадь, которую наблюдали с холма в день прибытия в пятнадцатый век. Пересекая ее, я отвернулся от виселицы. Не приведи Бог увидеть на ней Георгия! Хотя в неторопливом этом столетии суд и расправу вряд ли чинили быстро. Надо же сначала человека помучить, чтобы он еще кого-нибудь заложил. Нехорошо, когда виселица пустует.
В торце площади, у здания с высоким крыльцом Никос остановился.
– Оставайтесь тут и ждите меня, – распорядился он. – Молчите и ни во что не вмешивайтесь.
Последние слова относились к Стасу. Мудрый Никос знал, от кого чего ждать.
– Как я понял, здесь у них горсовет, правление коммуны, – предположил я. – Никос хочет заручиться поддержкой официалов. А ты, друг... Леся, отведи его в церковь! По-моему, она – там… – указал я на строение с крестом неподалеку от ратуши.
– Тебе сказали сидеть тихо и не высовываться.
– Как-то мы слишком демонстративно не высовываемся. Вон тот дядька с копьем уже присматривается к нам. Может, он решил, что мы – террористы?
– Нет здесь террористов, – отрезал Стас. – Не наплодили.
– Как вы думаете, если мы переберемся на паперть, нас примут за мирных нищих? – продолжал я через «не могу» оживленно. Мне совсем не нравилось состояние Стаса. Да и дядька с копьем не нравился. Он имел право проявлять бдительность, но ведь мы ничего не нарушали! Страж порядка тоже так рассудил. Проявлять избыток рвения на жаре ему расхотелось, и он скрылся в лавке между домами. Выбрался оттуда мил-человеком, без кирасы, вытирая усы.
– Будь у нас монеты, мы б тоже туда наведались, – вздохнул я. – Утолили бы жажду.
– Ты о чем думаешь?! – грозно глянул на меня Стас, и Леся поддержала его: «Мы должны думать о Георгии, как помочь ему».
– Для того, чтобы думать, надо располагать информацией, – заявил я, – а накручивать себя... Пустая трата энергии.
– Может, и правда сходить в церковь? – предложила нерешительно Леся. – Нам со Стасом. Ромул позовет, если что.
– Можно, – согласился неожиданно Стас.
Они встали со ступеньки, но тут на вершине лестницы возник Никос в сопровождении двух седовласых мужей.
– Это свидетели, – указал на нас Никос, и честный Стас не замедлил возвестить, что он не свидетель, он – поручитель. Он все разъяснит.
Никос уже и сам все разъяснил, с его слов составлено было прошение на имя консула, его-то и понесли мы в курию.
Если Никос на прием отправился, в чем пришел из моря, то официалы выглядели солидно. На них были добротные ламсердаки, длинные, как то пристало людям их возраста, чулки и мягкие туфли. Их плащи не служили утилитарным целям – прикрываться от холодного ветра и волны, но являлись деталью гардероба. Как и бархатные шапочки. Один их мужей в руке держал жезл, второй – свиток, свернутый в трубочку, как мы поняли – челобитную. Мы последовали за ними на почтительном отдалении.
* * * *
Через город Святого Георгия, рассекая ярусы, шла лестница, она упиралась в ворота города Святого Николая. На верху лестницы Никос нас оставил: «Если вы потребуетесь, за вами придут». Слово «придут» мне решительно не понравилось. По ассоциации с временами не столь отдаленными. Тогда тоже приходили, а потом от людей только кости оставались в зоне вечной мерзлоты. Но не спорить же было с официалами!
Мы уселись в стороне от ворот. Долго молчали. Наконец, Стас изрек: «Даже если мы узнаем, где его держат, мы не ниндзя, через стены не перепрыгнем».
А я добавил: «На подкоп нам потребуется не меньше ста лет». Вид укреплений подрывал мою веру в себя.
Мы опять замолчали, грызя травинки, пока я не увидел, как на лестницу вылетел, едва не вприпрыжку, тип в короткой курточке, красных рейтузах, заправленных в сапоги, в кокетливой шляпе и с трубой под мышкой. Я подпустил его поближе, прежде чем обратиться, со всей средневековой учтивостью: «Любезный господин, не уделите ли вы мне немного своего драгоценного времени?»
Франт остановился с разгона. Осмотрел нас с сомнением. Он был совсем юным, с редкими усиками, что умаляло его рейтинг в его же глазах, но все-таки ответил, через губу: «Что синьору угодно?»
Я встал и представился с достоинством: «Ромуальдо де Кастро, кастильский дворянин, волею судьбы занесенный на этот край света. Мы с моими назваными братьями – указал я на Стаса и Лесю, – претерпели множество злоключений прежде, чем достигли Газарии в надежде поступить на службу к консулу Чембало. Вы нас очень обяжете, сеньор…
– Луиджи ди Пьетро, – представился он, тоже с достоинством, и мы церемонно поклонились друг другу. Даже если он такой же он ди Пьетро, как я де Кастро, это сейчас значения не имеет.
– Мы не знаем, к кому нам обратиться с нашей нижайшей просьбой.
Юнец себя почувствовал важной персоной, он приосанился. Осведомился, каким ветром занесло испанцев в Газарию, и чем мы можем оказаться полезны консулу. Я объяснил, что испанец из нас лишь я, а мои названые браты – итальянцы, фамилия их Латини – тут я бросил на Стаса предостерегающий взгляд. Стас не собирался брать фамилию Леси, но ее фамилия, Латинина, очень нам сейчас пригодилась.
– Алессандро, – указал я на Лесю, – художник. Старший, Эстан, – боец. Мать их была славянкой, от нее унаследовали они светлые волосы и глаза. Сам же я – и художник и поэт. В долгих скитаниях по Европе мы на жизнь зарабатывали каждый своим умением.
Синьора Луиджи заинтересовало умение Эстана.
– О, в далекой земле он научился боевому искусству, которым ни один другой народ не владеет, – сообщил я, понизив доверительно голос, – это тайное искусство, но мать Эстана была родом из тех земель, и его там принимали как своего. Эстану ни нужны ни арбалет, ни меч, ни какой-либо другой вид оружия.
– Он разит врагов силой мысли? – усмехнулся юнец презрительно.
– Он бы показал вашей милости, как он их разит, но нам бы не хотелось испачкать и помять костюм сеньора ди Пьетро.
Синьор согласился, что это было бы не по-дворянски. Тем паче, что сейчас он – при исполнении.
– Вы музыкант?! – изобразил я восторг. – Не согласится ли любезный сеньор исполнить какую-нибудь мелодию?
Я бы посмотрел, поучился, потому что сам играю только на струнных.
Мой восторг произвел впечатление на юнца. Он вынул трубу, но к губам не поднес. Стал внимательно озираться по сторонам. Я его понял и проникся его тревогой: «Синьор Луиджи, если вы сыграете всего несколько нот, для меня и этого будет довольно. Я весьма чувствителен к музыке». И в подтверждение своих слов воспроизвел песенку из кинофильма «Бумбараш»:
«Где я только ни был, чего я не отведал –
березовую кашу, крапиву, лебеду,
Только вот у Бога я ни разу не обедал,
Господи, прости меня, я с этим обожду».
– Эту песню я вынес из страны, где мне довелось пожить, – тут же объяснил я, – Не знаю, как она звучит на мелодичном итальянском наречии, но смысл вам понятен. Если синьор будет и далее так же ко мне снисходителен, я вам напою свою песню. Но ее я сочинил тоже в чужой стране. На языке, которым там пользуются.
Похоже, юнец ко мне расположился. Он еще раз огляделся вокруг и присел на ступеньку рядом со мной. Стаса и Лесю наш треп, может быть, раздражал, но они в мой моноспектакль не вмешивались. Стас сердито жевал свежую травинку, Леся хмурилась, а я напрягся и выдал. Экспромтом, на злобу дня:
«Мне что Солдайя, что Каламита,
Песни слагаю и пью вино,
Счастье мое на меня сердито,
Ей опостылело быть одной».
Тут же, сообразив, что в угоду рифме пожертвовал безопасностью, я заявил, что Каламиту мы считали по невежеству крепостью генуэзской. Только на месте разобрались, что к чему.
– Синьор Ромуальдо посвятил стихи своей даме? – заинтересовался юнец. Тема дамы его волновала сильней политической.
– О, да, – вздохнул я, – Моя дама была прекрасна, мы питали друг к другу нежные чувства, но... Она была замужем за грубияном, грязным животным…
– Вы его вызвали на дуэль! – подсказал Луиджи.
– Для меня это едва не закончилось гибелью, мне пришлось бежать. Муж моей дамы был знатным господином, а кто я? Иноземец, бедный идальго, у которого ни кола, ни двора, только имя... Но и его я подтвердить не могу. Судно, на котором добирались мы до Газарии, затонуло в Эгейском море вместе с нашим багажом и бумагами. Мы чудом спаслись.
– А ваша дама? – не проникся ди Пьетро моим чудесным спасением. – Что стало с нею?
– Нам пришлось расстаться, – удовлетворил я любопытство юноши, – она сама же умолила меня уехать. Спасти свою жизнь и ее честь…
– Как вы несчастны! – вырвалось у мальчишки.
– Я был глубоко несчастен, – признался я, как лепшему корешу. – Но время лечит и душевные раны. Особенно, в череде моих безрадостных обстоятельств. А женщины, – улыбнулся я Луиджи ди Пьетро как опытный сердцеед, – нас, поэтов, они вдохновляют на творчество, а на смену одной музе всегда приходит другая, тоже прекрасная.
Эта фраза могла сильно не понравиться Лесе, но Леся была умной и промолчала. Стас метнул на меня исподлобья пронзительный взгляд, но тоже, сла-те-бо, промолчал.
– Я хотел бы посвятить стихи прекрасной незнакомке, – признался Луиджи, – положить их на музыку, но я ни стихи, ни музыку не пишу, я служу трубачом в гарнизоне.
– Я тебя научу всему, что умею, – перешел я фамильярно на «ты». – Если мы продолжим наше знакомство. В вас, синьор Луиджи, – спохватился я тут же, – я ощущаю родственную мне душу.
– Я был бы рад продолжению знакомства, синьор де Кастро, но... – он с сомнением меня оглядел. – в такой одежде вас не пустят в город Святого Николая.
– Увы, друг мой, – развел я руками, – Для того, чтобы иметь приличное платье, на него надо заработать, а нас с братьями преследует рок. Мы вторично чуть не утонули, на сей раз в Великом море, когда суденышко, которое нам удалось нанять, налетело на подводные камни. А ведь для того, чтобы сесть на шхуну, нам пришлось пойти на крайние жертвы – мы продали и наши нательные серебряные кресты, и перстень, прощальный подарок моей возлюбленной. Но Господь в милосердии своем не дал нам пропасть, он послал нам во спасения рыбаков из Чембало, они нас подобрали в море.
– Хвала Господу! – перекрестился Луиджи, и я тоже перекрестился. Тоже по-католически.
– Я скажу о вас нашему капитану, – пообещал затем добрый малый, – попрошу замолвить слово перед господином приставом, комендантом, а сейчас мне пора, я должен огласить приказ господина консула, господ старейшин и господина викария.
– Я могу узнать суть приказа? – спросил я с беспокойством. – Мы видели в порту пушки. Близится война? С кем?
– О, нет, – развеял Луиджи мою тревогу. – От стычек с горцами Господь нас пока что милует, и османы, слава тебе, Господи, далеко. Ходят слухи, что они готовят вторжение, потому и мы готовимся к обороне, но купцы не встречали в море военные корабли неверных.
– Береженого Бог бережет, – похвалил я боевой нюх генуэзцев, – Нельзя, чтобы нас застали врасплох.
– Нас мало, но из нас каждый стоит сотни османов, – выкрикнул запальчиво юноша, сверкнул глазами и добавил тутошнее «ни шагу назад», – Мы будем биться до последнего человека, даже если против нас бросят тысячи. Нас всего сорок, вместе с трубачами, цирюльником и рассыльным, но мы не сдадим Чембало!
– С нами вас будет сорок два, – подхватил я, – Алессандро не воин, его оружие – кисти, но мы с Эстаном не подведем.
– Может, нам и не придется погибать за веру и родину, – понадеялся Луиджи ди Пьетро.
– С нами выгодно торговать, и султан это понимает. – проговорил он так, словно знал планы султана. Их знал я, но омрачать жизнь Луиджи мне не хотелось. Пусть порадуется солнцу, сколько получится. Я вернулся к тому, что меня сейчас волновало – что за указ должен ди Пьетро зачитать населению? О повышении налогов и пошлин? О запрете держать собак?
– О, нет, пустяки, – отмахнулся от моих предположений Луиджи. – Горожанам предстоит собраться на большой рыночной площади, чтобы выслушать решение господина викария и старейшин по делу злодея, попытавшегося ограбить самого господина консула.
– И кто же этот злодей? – опередил я Стаса и Лесю. Они в упор уставились на мальчишку. Враждебно.
– Какой-то местный рыбак, – пренебрежительно рассмеялся Луиджи.
– Его звать Георгий? – справился Стас.
– Кажется, да...
– Этот человек спас нам жизнь! – прогремел Поляновский, – Он, его отец, его братья! Мы б сейчас рыб кормили, если бы не они...
– Закон чести повелевает нам отплатить добром за добро этим простым честным людям, – поспешил я заткнуть Стаса. – Я убежден, что Георгия взяли по навету, его оклеветали, и я хотел бы знать, почему.
– Наш отец викарий не ошибается, – посуровел ди Пьетро.
– Почему викарий? – спросила с дрожью в голосе Леся. – Почему не судья? Разве Георгий согрешил против Бога?
– Наш викарий это и есть судья, – усмехнулся Луиджи нашей дремучести, – На вашем месте я бы не подвергал сомнению приговор судей.
– Что, Георгию уже вынесли приговор?! – ужаснулась Леся, – А как же следствие?..
– Значит, он признал свою вину, – отрезал мальчишка и заторопился. – Заболтался я с вами, мне может влететь…
– Я был там, синьор ди Пьетро, когда все случилось – решился я его задержать. – Я готов присягнуть на распятии, что рыбак ничего не крал. Ну, подумайте сами, как можно взять даже самую мелкую вещицу на глазах у многих людей? А меч, о котором говорят... Зачем он ему? Продать дорогой и редкий предмет невозможно, не по дрова же он с ним пойдет, не за рыбой!
– Значит, сговорился с феодоритами...
– Георгий вошел в кузницу за мгновение до меня. Это я должен был войти первым...
– В таком случае, вам несказанно повезло, синьор Ромуальдо.
– То есть, судье все равно, кого назначить виновным?
– Я не обсуждаю решения судьи, и вам не советую.
Луиджи ди Пьетро резко переменился ко мне. Сделался суровым и неприступным. Пошагал по направлению к городу, но я быстро его нагнал.
– Извините, синьор ди Пьетро, мой порыв, – заговорил я покаянно, – но я испанец, я дворянин, для меня понятия о чести и справедливости священны…
– Положитесь на высшую справедливость, – прервал он.
– Я в нее верую, но и здесь, на земле, Господь велит нам следовать истине. Я не сомневаюсь в порядочности судьи, но уверен, что его ввели в заблуждение. Кто он, этот кузнец, что он за человек?
– Уважаемый человек, богатый ремесленник, – снизошел Луиджи до разговора на ходу, – Он не так давно прибыл из Генуи, но успел снискать расположение многих.
– В том числе, господина консула? – подсказал я.
– Рафаэле мастер, маэстро! – выкрикнул нетерпеливо ди Пьетро. – Равных ему нет в Чембало.
– Я о нем наслышан, потому и просил Георгия меня к нему отвести. Мне, потомственному идальго, невозможно предстать перед сиятельным властителем Чембало мало, что в обносках, но еще и безоружным. Я хотел заказать мастеру меч и кинжал. Я, а не Георгий! Но и я ничего не крал. Что я должен сделать, синьор ди Пьетро, чтобы предстать перед судом вместо несчастного рыбака?
– Ничего, – ответил трубач. – Господин судья не будет менять свое решение, поскольку он его уже принял. Что до вас... Я бы вам не советовал совать голову в петлю, не самая достойная смерть для дворянина, если вы и впрямь таковым являетесь.
– Отступиться от невинно осужденного это то же самое, что убить, синьор ди Пьетро. Я готов убивать османов, но не мирных рыбаков Чембало, тех, кто приютил меня, кормил и поил. Я вас не прошу о встрече с викарием, понимаю, что это невозможно, но со своим капитаном вы меня свести можете. Христом богом вас прошу, помогите, а мы с братьями в долгу не останемся!
Я готов был продолжать свою пламенную речь, но юнец сделал нетерпеливый, протестующий жест.
– Хорошо, – сказал он. – Приходите, как стемнеет, к воротам. Я предупрежу стражников.
– Могу ли я взять с собой братьев?
– Нет.
Ответ прозвучал решительно, даже резко, поэтому настаивать я не стал, а ди Пьетро вновь неодобрительно меня оглядел.
– Я бы рискнул одолжить вам денег на приличное платье, – произнес он в некотором замешательстве. – но нам задержали жалованье.
«Все, как всегда», чуть не выдал я, но сдержался. Проговорил растроганно: «Весьма вам сочувствую, дон Луиджи, – я намеренно назвал его доном, знай наших! – и премного благодарен вам за намерение, достойное истинного христианина, но... Как часто вам задерживают денежное довольствие? – справился я затем, с показательным шкурным интересом.
– При прежних консулах – никогда, – повелся трубач.
– Не может быть так, что новый консул потратился на подарок своему сюзерену в Генуе? – рискнул я задать бестактный вопрос. Юнец, как ни странно, клюнул.
– Такие разговоры ведутся, но я не верю, что господин консул захочет настроить против себя стрелков.
– Что-то намудрили в казначействе, – поддакнул я. – Господин консул скорее руку бы себе отрубил, чем присвоил деньги защитников крепости. Господин консул разберется, – пообещал я так, словно был лучшим другом господина консула – А пока что ваш покорный слуга предстанет перед господами в том платье, которое имеет. Уж если сам Спаситель не гнушался бедной одежды, – рискнул я помянуть всуе Господа, – то мне тем паче не пристало роптать. Я вас не смею более задерживать, дон Луиджи.
Мне и себя не следовало задерживать – меня в любой момент могли затребовать в поручители, свидетели... обвиняемые.
* * * *
Я так устал от доверительной беседы с Луиджи, что меня бросило в пот. Хотелось лечь и закрыть глаза. И всё. Больше ничего не хотелось. Я не какой-нибудь там актер, я неприкаянный севастопольский гитарист, я не подписывался изображать идальго! Или все-таки – подписался?..
– Да, силен ты заливать, – поприветствовал меня Стас, когда я вернулся. – Ромуальдо де Кастро! Что ж ты не назвался Фиделем?
– Чтоб вы не запутались, – огрызнулся я. Попробовал бы Стас полицедействовать с мое. Не только сочинять на ходу, но и следить, чтоб не проколоться. Быть и убедительным, и обаятельным, когда на душе кошки скребут. Нет бы похвалить, поддержать, так этот солдафон, этот недолейтенант…
– Ромул, ты молодчина, – похвалила меня Леся. – Стаська, скажи! Мы бы так не смогли…
– От каждого по способностям, – отрезал командир Поляновский. Вспомнил заповедь, которую учил октябренком! – Ты бы хоть определился, кто мы такие – славяне, карфагеняне?..
– Троглодиты! – прорычал я. И сгорбился на ступеньке. – Был такой народец на берегах Аравийского залива. Жили в норах и пещерах, бегали очень быстро.
– И куда ты – очень быстро?..
– На тот свет! А куда еще с вами?! Мабудь, в разведку?! Что ни сделаю, все не так!
– Так, а что ты сделал так?! – вознегодовал Стас. – Чего ты добился?
– Приглашения в гости! – ответил я ему в тон. – Как стемнеет, я пойду в цитадель.
– Мы, – поправила Леся, но я резко возразил. – Я. Вас мой приятель не пригласил.
– А нам и не нужно чье-то приглашение! – вызывающе сверкнул Стас очами.
– Ну, конечно, – согласился я. – В тюрягу не приглашают, в нее отводят. Только я не уверен, что смогу еще и вас выдрать оттуда.
– Ты надеешься вызволить Георгия? – недоверчиво уточнила Леся.
– А зачем я, по-вашему, туда лезу? Хохотать над солдатскими анекдотами?
– Ладно, – сдался Стас, поразмыслив. – Пойдешь один. Но запомни, мы будем поблизости, по эту сторону стен.
– Вы дома будете, – психанул я. – В смысле, в селении. Успокоите там всех. Особо не обнадеживайте, но поддержите.
– Ромул, мне страшно, – призналась Леся. – Если ты не вернешься…
– Стас меня помянет Конституцией Украины!
Я рассмеялся нарочито беспечно и обнял друзей – самых мне родных здесь людей: «Расслабьтесь! Ничего со мной не случится. Считайте меня новым воплощением Шарля Перо.
– Шарль Перо отдыхает, – наконец-то похвалил меня Стас.
* * * *
Никос вышел из калитки один, постаревший лет на пятьсот. Нас он словно бы не заметил. Прошел мимо, приволакивая ноги. Мы все поняли, мы молча последовали за ним. «Ваше слово, товарищ маузер», – процитировал я классика. Про себя.
Перед лестницей Никос остановился. Кажется, он ничего перед собой не видел, не знал, куда ставить ногу. Проговорил, обращаясь к самому себе, удивленно и недоверчиво: «Мой мальчик, мой сын – преступник? Он с малолетства и куска лепешки не брал без спроса, а теперь его повесят как вора... Они меня и слушать не стали…»
– А тех двоих господ из Коммуны? – решилась на вопрос Леся.
Никос, если и услышал, то ответил не Лесе: «Им потребовалась жертва. Подвернулся мой мальчик…»
Уточнять, для каких целей властям Чембало потребовалась жертва, мы не рискнули. Да и Никосу цель навряд ли озвучили. Я узнаю все сам нынешним вечером.
Никос замер над лестницей, беспомощно глядя на ступени, и мы со Стасом подхватили его под руки с двух сторон. Повели осторожно вниз. Леся шла за нами, поникшая. Проговорила неожиданно: «Бог все видит», и Стас подхватил: «Он так этого не оставит!» От их слов, от уверенности, прозвучавшей в голосе Стаса, старик встрепенулся, поднял взор к небу.
– Господи, за что?! – спросил он беспомощно, – За что Ты так жестоко нас караешь, мою несчастную жену, моего сына?! Господи, ответь мне, за что?!
Ему чуть не ответил я, словами из клятвы древних херсонеситов: «Лучшие сыны земли первыми уходят в Аид». Слава богу, сдержался. Мне б и самому в аид не хотелось. И хотя лучшим сыном земли я не был, аид мне грозил. Может быть, очень скоро, за компанию с Георгием. Но об этом думать было нельзя.
Мы свели Никоса с лестницы, повели в поселок. На середине пути он остановился, огляделся и, кажется, узнал нас.
– Что я скажу его матери? – спросил он.
– Ничего, – ответил Стас. – все сами поймут.
Никос отстранил нас, сел на камень у дороги и заплакал, не пряча слез.
– Мой мальчик, мой Георгий, – повторял он. – он был такой хороший, честный и смелый...
– Он еще не был, Никос, он – есть! – резко заявил Стас. – Еще не все потеряно, Никос.
– Все, – выдохнул старик. – Старейшины остались у консула не для того, чтобы защитить Георгия, они остались обсудить другие дела...
– Хрен со старейшинами, – выдал Стас. – Мы Георгия отобьем, увезем!
– Вы зря погибнете, – предрек Никос, – Сколько лет я живу на свете, еще никто на моем веку не спас ни одного обреченного. Ни разу.
– Тогда здесь не было нас! – жестко объявил Поляновский. – Идем, отец, тебе надо лечь, а мы уж тут сами, с Божьей помощью…
Что-то часто стал Стас повторять Божье имя. Всуе или не всуе? Если он уверовал, то тем лучше. Не так ему страшно будет умирать, когда подставимся... Стас и Леся подставиться не должны!
Стас был прав, заявив, что объяснять нам ничего не придется. Приговор Георгию был написан у нас на лицах. Я старался держаться молодцом, но получалось плохо. Женщины все разом заплакали. Тихо, без рыданий, кусая пальцы. Щадили Никоса, не хотели пугать детей. Мы довели старика до лежанки, вышли, а женщины вошли в дом. Софья обернулась с порога, посмотрела на меня вопросительно, и я отвернулся. Нашла Христа Спасителя, дурочка! Что я могу?! Я, конечно, сделаю, что могу, но не пора ли ей со мной попрощаться? Другого раза может не быть. Прости, Тонча, радость! Упаси меня, звезда, от петли и тюрьмы!
В любой разлуке можно быть вдвоем,
А значит, все на свете хорошо,
Я отражение твое
Найду в ладонях, сложенных ковшом.
Из родника напьюсь зари,
Вдохну движенье сокровенных строк:
«Звезда с звездою говорит»
Над средокрестьем всех дорог.
Мы осели на месте наших ночлегов, отломили по веточке. Присмиревшие дети сбились в кучку, смотрели на нас, как Софья. От такого ожидания подвига я себя почувствовал худо, не спасителем, а ничтожеством. Вспомнились строчки, сочиненные в прошлом, когда наша группа распалась. Незадолго до этого мы придумали себе название – «Бунтари»:
Мы в мир пришли, чтобы спасти кого-то
От ран и слез, от злобы, впавшей в раж.
Вся полегла земная наша рота
Перед подъемом на небесный кряж.
– Отцу плохо! – возвестила Евгения, выскакивая из дома. – Где Димитрий, где Александр?!
Мы не заметили, куда они подевались. Может, спрятались – погоревать вдали от женщин?
– Беда одна не приходит, – вздохнула Леся, и Стас резко приказал ей: «Заткнись!». Леся глянула на него изумленно, хрустнула веточкой, а я сказал Стасу: «Не бросайся на своих, не поможет».
– Где мужчины?! – вопрошала суматошно Евгения, – Надо сбегать за знахаркой!
– Не надо, – возразила Леся и встала. – Я сама знахарка.
Она вошла в дом, а я зачем-то последовал за ней. Не захотел оставаться вдвоем со Стасом в образе комбата? Я понимал, что зол он в первую очередь на себя – за свое бессилие, но людям свойственно искать крайних. На себя-любимого вволю не поорешь.
Никос лежал на ложе, как неживой. Феодора гладила его по голове, дочери застыли в ногах постели. Леся проверила пульс у Никоса, распахнула ему рубаху на груди и прижалась к его груди ухом.
– Пульс слабый, – мне сказала она. – Сердечная недостаточность, аритмия… Возможно, микроинфаркт. – И обратилась к женщинам: «У вас тут где-нибудь растет валерьяна?»
Валерьянка и мне бы не повредила, но женщины не поняли, о чем речь.
– Помоги, – взмолилась шепотом Феодора. – Ты знахарка, доченька? Ты спасешь моего Никоса?
– Я знахарка, но у меня ничего нет, – ответила Леся, – никаких лекарственных препаратов... Дайте ему немного подогретого вина. Красного.
Дочери метнулись к подполу, а Леся воззрилась на меня с тихим отчаянием. Лесю не учили траволечению. Официальная медицина была на ножах с народной, но на валидол с корвалолом мы могли рассчитывать не больше, чем на табак.
– Сделай ему массаж сердца, – вспомнил я какой-то фильм, – Сможешь?
– Я боюсь навредить…
– Хуже, чем сейчас, ему вряд ли будет. Соберись, Леся, не трусь, ты же медик.
– Я почти такой же медик, как ты.
– Но тебя чему-то учили. Ты девчонка серьезная, занятия не прогуливала. Вперед.
Леся послушалась. Стала делать Никосу искусственное дыхание. Софья и Елена, возникшие из подпола, смотрели на нее, как на ведьму, исполняющую сатанинский обряд.
– Все нормально, все правильно, – заверил я их. – Доктор знает, что делает.
– Разве Леся – доктор? – робко спросила Софья.– Она не художник?
– И художник, и доктор, человек богатых знаний и обширных умений. Вы, девчонки, чем стоять тут, подогрейте вино, только не кипятите, просто, чтоб было теплое. Выходим мы нашего Никоса.
Леся очень старалась выходить. Феодора молилась. Их совместные усилия привели к тому, что губы старика обрели естественный цвет, дыхание выровнялось, и он приоткрыл глаза. Феодора прижалась щекой к его руке, стала целовать руку. Когда она попыталась поцеловать руку Лесе, я объявил непререкаемо: «Не надо! Дайте немного вина больному, и пусть кто-нибудь с ним побудет».
Я увел Лесю на воздух.
– Лиха беда начало, – похвалил я ее, – Ты справилась. Верить надо в себя, и все получится.
Эту фразу адресовал я себе. Вера покидала меня по мере приближения вечера.
Лесю и Стаса я оставил вдвоем – мириться. Стас бы, конечно, не извинился за грубость, это было ниже его офицерского достоинства, но придумал бы достойный окольный ход. Я ушел на поляну, мне надо было побыть одному. Связаться со Вселенной, получить от нее дозу доблести и геройства. Помешала мне Софья. Решила собой подменить Вселенную. Подошла, как подкралась сзади, и прижалась ко мне всем телом. – Ромул, – прошептала, – я люблю тебя, Ромул. – И засунула пальцы мне в волосы.
Мои представления о стыдливости средневековых девиц оказались ошибочными. Книжными. Софья вся была одно сплошное желание.
– Милый, я и дня без тебя не проживу, я умру, брошусь в море, если с тобой что-нибудь случится, – твердила Софья и ласкала меня, как женщина, очень по-взрослому. И я не устоял. Не знаю, что такое на меня навалилось. Возможно, тоска по жизни, которая могла прерваться прямо сегодня. Я развернул Софью к себе и тоже стал ласкать, и исступленно, и нежно. Как Тончу. Гладил ее шею и грудь, а когда она застонала, забрался рукой ей под юбку, присел на корточки, исцеловал ей ногу, бедро, лобок, и мы повалились наземь, не отрываясь друг от друга, сгорая от вожделения, от нетерпения, от желания слиться… Тут-то и нашлись ее братья.
Отдаю им должное – они не набросились на меня с кулаками, не запинали и не кастрировали. Остановились над нами в мрачном молчании. Софья первая их заметила, но не рванулась от меня, только крепче придавила к себе, и выкрикнула наверх, в гнетущую тишину: «Ромул мой жених! Мы поженимся!».
Этого не ожидали ни я, ни братья, мы оторопели все трое. А Софья, отвалив меня в сторону, села рядом и уставилась на братьев сверкающими глазами: «Я люблю Ромула, а он любит меня. Отец, я знаю, благословит нас на счастье».
– Ты выбрала для счастья не самое удачное время, – процедил Александр.
– Потому и выбрала, что все мы под Богом ходим! – не стала оправдываться Софья. Наоборот, перешла в атаку. – Завтра любого из нас может не стать.
Братья молчали, я встал и отвел в сторону Димитрия.
– Меня может не стать уже сегодня, – сказал я ему так, чтобы не услышала Софья. – я пойду спасать Георгия. Если вернусь, попрошу руки вашей сестры, а если нет... Александру скажешь потом, куда я ушел, но не женщинам, не Софье. Договорились?
Он кивнул, посмотрел на меня со страхом, и я добавил, спохватившись: «Вы с Александром не знаете, куда я подевался. Вы меня выгнали, когда застукали с сестренкой. Так будет лучше для всех. Ты понял?
– Понял, – выдавил он и взглянул на меня по-новому, с уважением и завистью. Уже спасибо. С меня и собственного страха довольно. Я не железный. Несгибаемым героем бывал только в своих фантазиях, когда знал, что в любой момент могу их прервать. Здесь же могут прервать меня. Ладно, если меня одного…
Я взглянул в небо. Летний день долог. У меня есть время. На что? Вернуться к Софье? Ее братья мне весь кайф обломали. Написать стих или прощальное письмо к брату? Почему-то именно Климу захотелось мне написать. Может, потому что мы редко, мало общались, и он может не узнать, что я любил близнеца, просто никогда этого не показывал. Я подтрунивал над ним, в детстве – зло. За то, что он такой правильный. Но я всегда его любил. Как об этом напишешь? В любви к женщине признаваться просто, но как признаться мужчине? Мужчина верит не словам, а поступкам. О моих поступках Клим не узнает. О них, скорей всего, никто не узнает. Ни Стас, ни Леся.
Стас и Леся сидели на траве. Взявшись за руки. Совет им да любовь. У жаровни хлопотали Евгения и Елена. При виде нас, Евгения распрямилась. «Сам Господь послал нам Лесю! – объявила она мужу и брату. – Отцу стало лучше.
– Надолго ли? – обреченно обронил Александр.
– С ним мама, – не поняла его Елена, – она приглядывает за ним.
– Обед почти готов, – обнадежила нас Евгения.
Война войной, а обед по расписанию!
Софья не поспешила к сестрам. Поглядела на братьев с вызовом и уселась рядом со мной, близ Стаса и Леси. На правах невесты взяла меня за руку.
– Почему ты такой грустный? – спросила. – Из-за Георгия? И у меня на сердце камень, Ромул, но на все воля Провидения. Если верить, что Георгий попадет в рай, станет чуточку легче. А он точно попадет в рай, я знаю. Я говорила с Богородицей ночью.
– И что она сказала? – спросил я безучастно. Не верил я Софье, как не верил и в царствие небесное.
– Так и сказала, что Георгий сподобится блаженства, потому что он очень хороший, чистый, потому что станет мучеником... – Она всхлипнула при этих словах, но быстро вытерла слезы. – Нам нельзя по нему плакать, нельзя. Мы страданием посягаем на волю Свыше. Господь сам решает, лишь Он один, кто Ему нужен здесь, а кто – там… Георгию станет хорошо, сладостно. Нам следует радоваться…
– Мы потом порадуемся, – прервал я поток ее самовнушения. – сначала мы поскорбим, так тоже положено. Разве Санта Мария не плакала, когда распинали ее сына?
– Как ты назвал Матерь Божию? – насторожилась Софья. – Санта Марией ее зовут латиняне. Ты католик, Ромул?
– Я странник, – ответил я равнодушно. Я себя чувствовал измочаленным по самое не могу. – Я жил среди разных людей и старался не оскорблять, а соблюдать их обычаи.
– Ты отрекался от Господа! – ужаснулась она.
– Ни от кого я не отрекался. Просто не нарывался. Иначе б мы здесь сейчас не сидели.
Она призадумалась и отняла свою руку. Вот как все просто. Назвался католиком, и не будет никакой свадьбы. Аве Тонча, спасибо, что надоумила!
* * * *
Мне кусок не лез в горло, поэтому к столу я не пошел. Мне надо было сосредоточиться, настроиться на удачу. Мешали окружающие. Своим напрягом. Софья сидела спиной ко мне, расплетала, заплетала и опять расплетала косу. Ее братья поглядывали тревожно.
Без сомнения, Димитрий нашептал Александру, куда я собрался, и теперь они боялись. Не только и не столько за меня. Ой, ребята, если меня начнут пытать, я орать буду на все Чембало, буду материться, как угорелый. Я сознаюсь в убийстве Ленина и Раисы Максимовны Горбачевой, я возьму на себя все висяки всей Газарии, но вас, ребята, не заложу. Шарль Перо сможет отдыхать дальше. В компании со Стивеном Кингом. Есть, правда, еще вариант. Переводчик не выдержит моей матерщины, сгорит, и тогда меня никто не поймет. Продолжение допроса станет бессмысленным. Спятил дон Ромуальдо!
Для выполнения задуманной миссии мне следовало отрешиться от Романа Саенко, перевоплотиться в Ромуальдо де Кастро. Итак, я родился в Толедо. Когда я родился? В 1415-м. Плохо, если в Толедо жил или бывал кто-то из стрелков Чембальского гарнизона, тогда меня спалят. А я только родился в том славном городе!
Мои родители рано умерли, и меня воспитывал дядя по отцу. В Кордове. Дядя тоже недолго прожил, погиб при осаде Гранады. Вспомнить бы, когда испанцы начали осаду Гранады, а когда ее захватили. Не помню, блин. Я был еще маленьким. Где, в таком случае, обучился я грамоте, если не в семье дяди? Там и обучился, а потом меня выгнали на большую дорогу дядина вдова и ее родичи. Наследство не захотели делить? Вдова меня обольщала, а я не поддался, вот она и отомстила? Или я поддался, а потом охладел? Или соблазнил другую даму? Разразился, короче, большой скандал, о котором не хочу ни вспоминать, ни рассказывать. Пришлось поскитаться вволю. Зарабатывал на жизнь, чем придется, но по большей части – песнями, сочинять которые оказался я большой мастер. Всю Европу излазил вдоль и поперек. А во Флоренции сошелся с Эстаном и Алессандро. Мы с тех пор неразлучны. Вместе подались за удачей в колонию генуэзцев. Поверили, что там легко раскрутиться людям с нашим опытом и талантами… Всё. Пора. Биографию свою додумаю по дороге.
Стас и Леся проводили меня до изгороди. Они так за меня переживали, что я заставил себя рассмеяться весело и беспечно: «Не спешите вы меня хоронить! Я еще не погулял у вас на свадьбе, и пока не погуляю, вы от меня не избавитесь!».
– А потом надо будет крестить наших детишек! – подхватила Леся. Понимала, что нельзя сбивать меня с героического настроя. Стас тоже это понимал, но не нашел нужных слов, поэтому лишь крепко пожал мне руку. На прощанье я передал ему свой ножик из нержавейки: «Спрячь где-нибудь».
– А ты? – обеспокоилась Леся. – Вдруг на тебя нападут?…
– Не нападут, – пообещал я. Давно заметил, что человек в отчаянии или в полной боевой готовности словно б всех со своего пути разметает. Во мне готовность и отчаянье слились воедино.
Я отдалился от ограды шагов на пять, когда услышал крик Софьи: «Куда он пошел?! Верните его! Мне надо сказать... Пусть он католик, все равно я его люблю!»
Бедная Софья! Не удалось ей стать моей женщиной. Хоть в этом я не виновен.
Софья бросилась бы вдогонку, не удержи ее Стас и Леся: Ромул вернется. Он пошел к морю, охладиться. Ромул ни за что не бросит своих.
Ромул и не бросил. В неизвестность проследовал Ромуальдо.
* * * *
В крепости меня ждали. Я постучал, и зевающий охранник открыл калитку. В этот вечер набегов не ожидалось – дозорные, бдящие на вершине донжона, заметили бы подозрительное движение, как на море, так и на суше. Те, что сторожили ворота между верхним и нижним городом, попросту отбывали номер. Их было двое. Один дремал в закутке с внутренней стороны от входа, второй скучал, ожидая своей очереди поспать. При моем появлении он растолкал товарища и повел меня к казарме, приземистому зданию справа. Слева проступали из темноты строения капитальные – высоченная башня консульского замка, церковь, дома тутошней элиты. Размеренная жизнь располагала к комфорту – ни членам курии, ни епископу, ни кавалерию не хотелось тесниться в консульском замке, пусть и обширном, пригодном для совместного проживания. И в ту эпоху люди предпочитали собственное жилье общежитиям. Горели факелы, вделанные в стены домов, но мой провожатый и без них нашел бы дорогу. Город Святого Николая занимал пару кварталов современного мне города. Современного ли?...
Проехали! Семерым дозорным не составляло труда обойти его раза три за ночь и, не выявив беспорядков, передохнуть у себя дома, в казарме, либо в таверне, работавшей, видимо, круглосуточно. Будучи людьми дисциплинированными, пэпээсники средних веков не манкировали обязанностями. Заслышав наши шаги, появились откуда-то, вооруженные, как для битвы, окликнули, кто идет. Мой провожатый сообщил, что ведет в казарму гостя господина ди Пьетро. Вероятно, все в городе знали, что синьор Луиджи пригласил к себе некого испанца, так что пропустили нас беспрепятственно. Страж ворот толкнул массивную дверь, из-за которой ударило винным духом, и обронил что-то вроде «гуляют ребята». Он и сам бы гульнул с ними, но находился при исполнении. Крякнул досадливо и пошагал на пост. А мне навстречу из глубины помещения выбрался синьор Луиджи, уже навеселе, а потому простой и радушный. Дальняя часть пространства тонула в сумраке, но ближняя освещалась и факелами на стенах, и свечами, установленными на длинном столе. По сторонам от него, вдоль стен, располагались койки служивых, рундучки, и свалено было разное барахло – начиная от оружия и доспехов и заканчивая бочками с вином и мешками. Уборщица в штатном расписании не числилась, а сами служивые за порядком не очень-то и следили: скарб громоздился то там, то здесь, и на лавках, и под лавками. Все-таки не германские ландскнехты – нормальные итальянцы. Сейчас почти все они сидели вокруг стола.
Я извинился, что явился на пирушку пустой. Вот когда повезет мне с трудоустройством в их городе, пределе моих мечтаний, я компенсирую сегодняшний промах. Служивые засмеялись и загалдели. Кто-то хлопнул меня по плечу, а еще кто-то потеснился на лавке. Классные парни, на первый взгляд. Но это – на первый. Луиджи ди Пьетро не дал мне присоединиться к честной компании, он подвел меня к синьору капитану Фурио ди Гросси, кряжистому детине со шрамом через всю щеку. Капитан пребывал в добром расположении духа, он успел на славу угоститься балаклавским вином отменного качества. Он был значительно старше подчиненных, на вскидку, лет сорока, и был опытным воякой. О чем не замедлил мне сообщить. Прочие о подвигах капитана знали, я – нет, и он взялся восполнить этот пробел. Указал на скамью напротив себя и, поглаживая с нежностью шрам, объявил, что он старослужащий, в отличие от большинства из двадцатилетних щенков, которые настоящего пороха не нюхали. Кто-то из щенков попытался протестовать, и капитан отдал дань справедливости. Объявил, что они парни не промах, классные арбалетчики. Их меткости любой позавидует, и когда им случалось стрелять со стен, враги падали на землю десятками. Мало кто рисковал приближаться к крепости на расстояние полета стрелы! Но и в ближнем бою они себя проявляли более, чем достойно. И ди Гросси вновь погладил свой шрам.
– Хочешь знать, почему я хороший воин, лучший в Чембало? – спросил он с напором.
– Потому что вы капитан, – ответил я уважительно.
– А почему я капитан? Почему я неустрашимый? Потому что женат! – рявкнул он с большой гордостью. – Я всем этим молодчикам говорю: заведите себе женщин, и ваша храбрость утроится. Кто же допустит врага до своего дома, до своей женщины? Никто. Я себе построил домик здесь, неподалеку, и когда вижу семью, жену и детишек, понимаю, что не пропущу врага в крепость, в мой дом, драться буду, как лев. Ты понимаешь?
– Да, сеньор Фурио, – ответил я с чувством. – Будь я солдатом, я бы поступил точно так же.
– А они – не понимают, – сделал капитан широкий жест в сторону подчиненных. – они думают, болваны, что вечно будут такими, как сейчас.
– Я убежден, что они последуют вашему примеру, – обнадежил я капитана. И попробовал сменить тему. – Мы, молодые, бываем слишком беспечны, тогда как мир наш суров. Мне доводилось слышать, что султан…
– Пусть только сунется, – перебил самодовольно ди Гросси, – Попробует генуэзской стали!
Окружающие одобрительно зашумели и подняли чарки – за сталь. Луиджи, топтавшийся со мной рядом, подал и мне полную чарку, и я ее осушил. Знал, что не опьянею.
– Я почел бы за честь служить консульству Чембало, но... – я осмотрел себя сокрушенно, – Мне хотелось бы знать, как платит господин консул…
– Голодранец! – объявил капитан зло и презрительно. – Прибыл в одних портках и не знает, где достать сменные!
Его отзыв о консуле вызвал дружный смех у гарнизонных стрелков. Новый консул явно не пользовался у них авторитетом.
– Но ведь есть в городе люди, которые могут подсказать выход. Например, вы сеньор ди Гросси, – продолжал я гнуть свою линию.
– Этот напыщенный индюк будет кого-то слушать? – еще грубей высказался капитан о первом лице Чембало. Мог себе позволить. Кем было первое лицо без гарнизонной службы? – Сколько я здесь, впервые не выдали деньги вовремя!
Подчиненные поддержали капитана возгласами негодования.
– Невероятно! – разделил я общее возмущение. – Он только вам не заплатил или и своей гвардии тоже? Я слышал, у него есть личная гвардия.
– Есть, – криво усмехнулся ди Гросси. – При прежнем было десять ордынцев. Ничего парни, хоть и неверные. Мы их к вину приучили, – похвалился он под хохот солдат, – а при новом человек семь татар. Они в замке живут, к нам не ходят. Наверное, запретил им этот ди Монти. Им он, может, и платит, не то б ушли.
– Странно, – изобразил я недоумение. – если консул так беден, на что он заказал меч в подарок самому дожу?
– Ди Монти заказал меч?! Может, и тиару заказал, и корону?! – развеселился капитан Фурио. – Слушай больше, что болтает городской сброд!
– А не может так быть, что консул расплатился с кузнецом вашими жалованьями? – словно б осенило меня. – Ведь откуда-то пошли слухи...
– От Рафаэле и пошли, – бросил капитан, – Тот еще пройдоха. Он сюда недавно перебрался, видно, пришлось делать ноги из Генуи. Сильно там кого-то обидел этот маэстре.
– Но как может лицо, облаченное властью, иметь дело с мошенником?! – поразился дон Ромуальдо.
– Может, они и раньше вели делишки, – предположил ди Гросси. – Нам-то почем знать. Сильно кому-то насолили, вот и сбежали в колонию. Рафаэле пораньше, успел и дело открыть, и домишко отгрохать не чета моему, а консул недавно...
– Амуницию он заказал кузнецу, – вставил один из бражников. – Принимал Рафаэле в своем замке. Не одного, с другими ремесленниками, кто побогаче, с торговцами, но с Рафаэле, прислуга говорила, обедал. А раз он им не гнушался…
– Значит, сговорились! – выпалил гневно дон Ромуальдо. – Не было меча, а они лгут, что их обокрали! А теперь несуществующие убытки повесят на население, может быть, и на вас, дон Фурио, на ваших честных стрелков! Я готов поклясться на Библии, что рыбак ничего не крал!
– Синьор ди Кастро был там... – храбро вставил Луиджи.
– Был! – подтвердил я, – Потому что это я заказывал меч, чтоб явиться к сеньору консулу, как то приличествует испанскому кабальеро, если и без коня, то с оружием. Мне он меч не сковал, зато оклеветал рыбака.
– В каждом дело требуется жертва, – изрек задумчиво капитан.
Про жертву я сегодня уже слышал. От Никоса. Любят люди совершать человеческие жертвоприношения!
Повисла пауза. Первым ее нарушил де Кастро: «Сеньор капитан, я хочу восстановить справедливость. Что вы мне посоветуете делать?»
– Ничего, ответил Фурио хмуро. – Ежели синьор не стремится стать еще одной жертвой.
* * * *
Сеньор не стремился, но звезды рассудили по-своему. В дверях нарисовался начальник УМВД Чембало, по-здешнему кавалерий, в сопровождении сотрудников охраны правопорядка.
По взглядам, которыми их встретили лучники, стало ясно, что полицейских стрелки не числят в товарищах по оружию.
– Это и есть испанец, не согласный с решением судьи? – справился кавалерий, указав на меня пальцем. Завелась, видать, крыса среди людей капитана!
– Да, сеньор, – ответил я честно. И встал. А что мне еще оставалось делать? – Я и есть тот испанец, который настаивает на возобновлении следствия.
Капитан ди Гросси не любил, когда на его территорию вторгались, и, тем более не любил, когда с нее кого-то забирали. Он нахмурился, филиграня ногтем рубец. Но и послать кавалерия на три буквы латинского алфавита Фурио не мог.
– Выпей, храбрец, – протянул он мне кружку. – За упокой своей души.
И залпом опорожнил свою. Солдаты сделали то же самое. У Луиджи дрожали руки, он вино расплескал. Луиджи заподозрил, что сейчас поберут и его. За связь с подозрительным элементом. Он с мольбой воззрился на ди Гросси, но, по счастью, трубач не интересовал кавалерия. Полицай буравил взглядом меня.
– Следуйте за нами, – приказал он.
Перед тем, как за ним последовать, я успел шепнуть ди Гросси спасибо.
Капитан и его люди проявили солидарность со мной. Когда выпили все вместе за мою душу. Демонстративно и вызывающе.
* * * *
Стражники меня окружили за дверью.
– Час поздний, – не то себе, не то мне сообщил начальник УМВД. – господин судья отдыхает, я не буду его будить.
Снял каску и набросился на подчиненных – лысый, бритый, раздраженный: «Нельзя было подождать до утра?! Этот молодчик на кого-то покушался, убил кого-то?! Нет?! Так к чему такая спешка?!»
И впрямь. В Багдаде, то бишь в Чембало, все спокойно, не было ни малейшей нужды вытаскивать кавалерия из постели, если не из чьих-нибудь объятий. Никаких следственных действий он в такую пору суток проводить не собирается, да и в пьянстве моем с арбалетчиками не усматривает состава преступления. Но сигнал поступил, надо отреагировать. Приказ есть приказ, а донос есть донос!
– Проведешь ночь с тем, за кого ты собрался поручиться. – буркнул он мне. – Заодно и проститесь.
Говорил он устало и без ненависти. Среди многих функциональных обязанностей этого должностного лица аресты и задержания не входили, возможно, в число предпочитаемых.
Мы еще немного потоптались возле курии, гнезда органов охраны, и я смог осмотреться. Пристройки, примыкавшие к замку консула, составляли целый микрорайон, выходя фасадами на центральную авеню. Сам замок претерпел некоторую реконструкцию, стал более ренессансным, чем в первоначальном варианте. К широкой парадной двери вела лестница с каменными перилами, а окна второго этажа мало напоминали бойницы. Консулам и в далекой Таврике хотелось жить по-европейски, с удобствами. Всем прочим – тоже.
Кавалерий, квартира которого располагалась над полицейским участком – чтоб и быстрей добираться до работы, и уходить с нее в удобное для него время – поглядывал на окна верхнего этажа. Нетерпеливо. За окнами его ждали. Поэтому он оперативно разобрался с сотрудниками – кто останется в дежурной части, а кто доставит меня в узилище. Конвойными назначит он четверых. Подумал и добавил к ним пятого – с ключом.
Двухэтажный домина судьи-викария стоял в середине улицы, левее консульской резиденции. Помещение суда и тюрьма к нему примыкали. Ни то, ни другое здание не могли похвалиться архитектурными излишествами, а вот связь в Чембало работала превосходно. Не успели мы дойти до тюремной двери, как она приветливо распахнулась, и какой-то полутрезвый, заспанный тип пригласил нас вовнутрь. Мы вошли. Мысль о том, чтобы кого-то обезоружить и сбежать, меня даже не посетила. Я сюда явился за Георгием, и сейчас я его увижу. Дежурный по тюрьме шагал впереди, он дорогу знал, как свои пять пальцев: из предбанника, в который выходили две запертые двери, по лестнице вниз, потом через зал, кажется, пыточный, судя по тому, что успел я увидеть при свете факелов, а потом опять вниз, к узкой железной двери. На всякий случай, я дорогу запоминал. Тюремный служащий распахнул дверцу, а замыкающий процессию полицай толкнул меня в спину, в темноту. Спокойной ночи никто мне не пожелал.
* * * *
Какое-то время я простоял у двери, пока глаза не пообвыклись с мраком узилища. Не совсем, впрочем, мраком. Факел здесь имелся, хотя и слабенький, типа тридцативаттки. Он позволил разглядеть стены с креплениями для цепей, и сами цепи, свисавшие до глинобитного пола; кучку сена у стены и кучку ветошки поверх сена. Ветошка вдруг зашевелилась.
– Ромул? – услышал я слабый голос. – Это ты, Ромул? Они и тебя?…
К счастью, нас не заковали и не связали. Мы смогли обняться, когда я подбежал к Георгию. Придавил его к себе, и он застонал. На парне места живого не было.
– Звери! – выдохнул я, – Что они с тобой делали, фашисты?!
– Я здесь, потому что не научился вашему тайному искусству, – заговорил Георгий торопливо и виновато, – Но почему здесь ты?!
Я мог бы сказать, что никакое искусство не помогло бы и мне, окажи я сопротивление при задержании, но предпочел промолчать.
– Я говорил, что для себя заказывал меч! Я все время так говорил! Что меч мне нужен, чтоб защищаться от феодоритов. Мы от них сильно пострадали однажды…
– Но тебе не поверили, – закончил за него я. Говорить ему было трудно, но и молчать он не мог: «Меня заставили признаться, что я похитил меч господина консула. Я не выдержал, признался... Но вас я не оговорил, ни тебя, ни Эстана. Почему же ты здесь?»
– Я пришел за тобой.
– За мной? Меня не выпустят, Ромул.
– Нам надо бежать.
– Ты – попробуй, если сможешь, я – не смогу. Я и до двери не дойду...Ромул, они там оставили мне воду. Принеси…
Я осмотрелся, обнаружил в стороне от двери кувшин, принес его и напоил Георгия.
Пообещал: «Я помогу тебе. Донесу».
Пообещал опрометчиво. Как я отсюда выберусь с Георгием на закорках, как схвачусь со стражей? Он понял все и благодарно мне улыбнулся: «Ты хороший человек, Ромул, ты не должен погибнуть из-за меня».
– И куда ты дел меч, который не крал? Судья тебе подсказал, что ты с ним сделал?
– Я украл его накануне, на другой день пришел за ножнами…
– Сказка становится все затейливей! И где теперь тот гребаный кладенец?
– Что? – не понял Георгий. Потом кивнул: «Я его продал богатому феодориту, он и послал меня за ножнами. Сказал, что заплатит хорошо…»
– Так ты еще и предатель родины! – усмехнулся я мрачно, – Вот же гады, как все обстряпали, не подкопаешься!
– Невозможно отсюда сделать подкоп, – не врубился переводчик в смысл моей фразы. – Да и времени нет. Попытайся бежать с площади, когда меня будут вешать. С рыночной площади. Там рядом море. Прыгни в него. Они тебя свяжут, но Эстан ведь там будет. И Леся.
О своей близкой смерти он говорил спокойно. Как о неизбежности, с которой смирился. Имя Леси произнес с печалью. С глубинной нежностью.
– Ты так говоришь...– поразился я.
– Мне уже не страшно, я исповедался. Не так много я грешил. Больше, в мечтах...
У меня б навряд ли хватило мужества в ночь перед казнью вести себя, как Георгий. Может быть, потому что я не был изнурен пытками? Или слишком много грешил? У меня есть шанс броситься в море. Я и со связанными руками продержусь какое-то время, а потом Стас меня вытащит… Но ведь я обещал, что спасу Георгия... Обещать, не значит жениться.
– Хочешь, я тебе расскажу, что будет дальше и с викарием, и с консулом, да со всеми здешними феодалами? Я это знаю точно, – предложил я неожиданно для себя, и Георгий прошептал: «Расскажи».
– Им недолго осталось жировать. В 1475 году придут из-за моря турки.
Я вдруг вспомнил дату покорения Тавриды османами, вдруг многое вспомнил.
– Они придут на пятистах кораблях, тридцатитысячное войско, и захватят все крепости, и Чембало, и Солдайю, и Кафу. До простых людей им дела не будет, – пообещал я, хотя и не был в этом уверен, – но феодалов они всех уничтожат. Иные, как консул Солдайи, достойный Христофоро ди Негро, погибнут при штурме крепости, других казнят, а иные попытаются спастись бегством. Они разнесут чуму, которая поразит сначала турок, потом гарнизон и жителей Кафы, а потом европейцев на материке…
– А феодориты? – спросил Георгий тихо. – Они останутся?
– Нет. Консул Чембало бежит, но османы его схватят и удушат, а стрелки гарнизона... эти будут сражаться. Но что горстка храбрецов против огромной армии! Надеюсь, капитан ди Гросси не доживет до падения Чембало…
– Ты это придумал, или тебе было видение? – спросил Георгий.
– Видение, – солгал я без колебаний. – У твоей сестры Софьи тоже было видение. К ней явилась Матерь Божия и сказала, что ты скоро будешь в раю, близ Господа...
– Софья, – проговорил он растроганно, – Она особенная... Ромул, береги Софью. Перед тем, как случится то… то, о чем ты мне сейчас рассказал, увези ее подальше. Обещай мне!
– Георгий, меня тоже могут казнить.
– Матерь Божия говорила и о тебе? Нет? Вот видишь! Значит, ты спасешься и спасешь Софью. Ты ей будешь хорошим мужем, а она тебе – хорошей женой. Жаль, что я смогу вас видеть только с небес...
Матерь Божья, как мне вдруг захотелось плакать! Не о себе, не над собой. Безотчетный порыв повлек меня к двери, и я принялся в нее стучать ногами и кулаками.
– Чего ты хочешь? – долетел до меня голос Георгия.
– Смерти! – рявкнул я бешено. – Своей! Вместо твоей!
– Это не тебе решать, Ромул, кому когда уходить. Не гневи Бога, не посягай на Его промысел…
– Может, в том и есть Его промысел, чтоб тебя заменили мной?!
– Через сколько придут османы?
Я вернулся к нему, сел на грязную солому, полную насекомых. Мне было по хрен. Леся бы скончалась от ужаса... О Господи! Только б друзья не вздумали меня вызволять!
– Османы?... – переспросил я и встряхнулся. – Через... Через тридцать девять лет.
– Вы успеете пожить, – с облегчением прошептал Георгий, – и ты с Софьей, и Эстан с Лесей, и дети… Выдайте Елену и Зою за надежных добрых мужчин, а потом уйдите. Заранее.
– Куда?!
– Ты сказал, что простые люди останутся.
– Не все. – вырвалось у меня. И я спохватился. Вывалил из подкорки все, что в ней сохранилось. Крымского хана Нур-Дивлета будут держать в Турции до тех пор, пока он не признает себя вассалом султана, а потом жизнь войдет в свои права, в колею. Будут, как и сейчас, жить рядом христиане и мусульмане...
– То татары, а то турки. Скажу правду, Ромул, турки нас вырежут?
Он и с неба не перестал бы волноваться за свой народ.
– Врать не буду, огнем и мечом пройдутся, как все захватчики, но, суди сам, кому нужна безлюдная, разрушенная страна? Кто будет работать, платить подати в казну?..
– Вы – уйдете. – произнес он с нажимом. Он смотрел на меня настойчиво, ввалившимися измученными глазами, и я слегка пожал его руку: «Мы уйдем, Георгий, конечно. Через 39 лет мы уйдем».
Если протяну столько, считайте меня Мафусаилом!
Георгий закрыл глаза.
– Когда я был таким, как наш младший Никос, – заговорил он чуть слышно, – мама посылала меня в город за хлебом. У латинца Филиппо была пекарня и лавочка, а сам он был очень добрый, веселый. Наверное, поэтому хлеб у него был такой вкусный. Он меня всегда угощал. Ему нравилось, что на хлеб я смотрю с благоговением.
Говорить Георгию было трудно, он замолкал, собираясь с силами, но он должен был сказать, что хотел.
– Его жена тоже была добрая, пышная, как хлеба, которые они выпекали, тоже чем-нибудь меня угощала, гладила по голове... А еще у них была дочь Аманда, моих лет. Я влюбился в нее, Ромул. Пробирался в город тайком, чтобы издали на нее взглянуть. А однажды она меня заметила, взяла за руку, повела в патио. Я чуть не умер, когда она ко мне прикоснулась, чуть не задохнулся, ни слова не мог сказать. А она взяла мандолину, села у фонтана, и стала играть, и петь. В их маленьком патио был фонтан, тоже маленький, и большое шелковичное дерево. Аманда пела, а я страдал оттого, что не умею слагать канцоне. Итальянские канцоне очень красивы, ты знаешь.
С чего он взял, что я это знаю? Ну, да, я же Ромул!
– А еще я страдал оттого, что Аманда – латинянка, и мы с ней не поженимся… Ты ведь тоже латинянин, Ромул? – спросил он утвердительно.
Почему они решили, что я католик? Стих Есенина приняли за «падре нуэстро»? Переводчик запутался? Я не знал, что ответить Георгию, потому что был неверующим, а в его веке таких не существовало. В детстве верил в КПСС, взрослым – ни во что и ни в кого, кроме себя. Заявить, что я сам себе – бог? Честней промолчать.
– Пусть ты католик, – продолжил Георгий. – мы в единого Бога веруем, а Бог – это любовь. Люби Софью, как она тебя любит, как мы все любим Бога. Он страдать будет, если вы любовь предадите. И я буду страдать на небе, как на земле.
Я Тончу любил – не Софью, но не мог признаться в этом Георгию. Худой, с узким темным лицом и длинными волосами, с мукой в глазах, он и сам походил на святого.
– Спой мне ваше канцоне, – попросил он и попробовал улыбнуться. – Ты ведь знаешь много красивых песен.
Его просьба была столь неожиданной, что я растерялся. Попроси он помолиться за него, вспомнил бы что-то из Окуджавы, но в своих канцоне засомневался. Это под небом я не сомневался в себе! Георгий улыбался мне сквозь страдания, и я решился. Бабуля рассказывала, что на фронте люди, в перерывах между боями, пели о любви. Не патриотическое, не маршевое – душевное.
– Уже скоро за мной придут, – подтолкнул меня Георгий.
Я вспомнил песню, которую задробил в прошлой жизни Виталь, и стал ее вполголоса напевать:
То колкий дождь, то снегопад
Швыряет ветер в лица,
Но блещет где-то райский сад,
В него душа стремится.
Птиц много там, цветов, травы,
Там ароматны кроны,
Как я хочу ходить живым
Под куполом зеленым!
Вода из чистого ручья
Меня наполнит силой,
Петь о любви там буду я
И целоваться с милой.
Она придет ко мне сквозь град
Сияющей мечтою,
В наш сотворенный вместе сад,
К свободе и покою.
Он здесь, он есть, для всех открыт,
Входи и будь, как дома…
* * * *
За Георгием пришли раньше, чем я допел. Загремело за дверью, загремела дверь, и в подземелье ввалилась целая команда, «бригада ух» – стражники, тюремщики, а с ними священник, крепкий мужчина с сединой в бороде, с черными, пылающими глазами. Этому батюшке меч бы подошел больше, чем крест. Но он вошел с крестом, оттеснил всех от Георгия и склонился над ним. Приподнял его, и они о чем-то тихо поговорили. После того, как Георгий поцеловал крест и вновь откинулся на солому, служитель церкви обратился ко мне: «Ты готов облегчить свою душу, сыне?».
– В другой раз, – отказался я.
Служитель не стал настаивать, отошел к стене и стал перебирать четки. Губы его беззвучно шевелились.
– Прощай, брат, – прочувствованно сказал Георгий, – Помни, что ты мне обещал.
Я молча взял его на руки и двинулся к двери, прямо на стражников.
– Мы – сами! – выкрикнул я хрипло, но они меня не послушались. У них был приказ.
Стражники выхватили Георгия, а тюремщики связали мне руки сзади, от локтей до запястий, крепко.
– «Приплыли», – сообщил я себе. Даже если дорвусь до моря, то вряд ли выплыву.
Два стражника волоком потащили Георгия по лестнице, священник шел следом, я – за священником, в окружении своего эскорта.
Пыточная, как я верно определил ночью место, в которое мы попали, оказалась полуподвальным помещением, с рядом окон под потолком. На дворе стояло утро, в полуподвале было светло. Здесь имелись в ассортименте прибабахи для истязания людей, но я не стал их разглядывать. В своем веке, в кабинете зубного, никогда не смотрел на инструменты на столике, а они были совсем не такие страшные. Я сконцентрировался на палаче, мощном мужлане с лысой головой, с гладко выбритым непроницаемым лицом. Он по-хозяйски обходил свои владения. Внимательно осматривал инвентарь. Так, словно допускал, что кто-то стырил отсюда клещи или кобылу: мол, в хозяйстве пригодится. Его подручные стояли поодаль. Стражники передали им Георгия, и двое крепких молодчиков потащили его под небо. Третий встал напротив меня. Рассматривал с головы до пят, будто снимал мерку для гроба. Удовлетворивший осмотром, оглянулся на заплечных дел мастера. Тот кивнул, широко пошагал наружу, а его помощник набросил мне на шею петлю. Не затянул. Рассудил, что успеется. Конец веревки намотал себе на кулак и сильно дернул меня. На выход! Подобного унижения не испытывал я еще никогда. Я или Ромуальдо де Кастро? Мы оба. Благородного испанского дворянина, как скотину протащить на веревке через два города?! Мерзавцы! Как мог я защитить свое достоинство? Разве что плюнуть в глаз подручному палача, если он окажется рядом, лицом к лицу. Не знаю, плюются ли испанские дворяне, но я бы не удержался.
Покинув тюрьму, наша скорбная процессия потащилась по улице. По сторонам ее, в две шеренги, выстроились стрелки гарнизона, оградили от толпы, если б в ней кому-то вздумалось нас отбить. Вздуматься могло только двум моим современникам, но их я в толпе не увидел. Народу вообще было негусто – основную его массу целенаправили в район порта. К вместительной площади. Вероятно, в городской черте вешали только мелкую шушеру, а не злодеев, посягнувших на представителей власти.
День был базарный, и в столицу капитанства потянулись селяне со своими товарами. Им также следовало увидеть, как карают государственного преступника. Вероятно, так и было задумано – и ублажить, и напугать население. Те, кто пришел на площадь рано, занялись, чтоб не терять время, покупками. Привычные, обыденные дела успешно отвлекают от ужасов. Но об этом я узнаю чуть позже.
Лучники гарнизона, пропустив нас мимо себя, перестраивались – им предстояло сопровождать нас до конечной точки пути. Нравилось им это или нет, но приказы не обсуждаются. Близ ворот между городами я заметил капитана ди Гросси, хмурого и даже расхлыстанного, в пыльных сапогах. Он взглянул на меня и участливо и сердито. Как бы говоря: «И куда ты полез?!».
«Если человек дурак, то это уже навсегда», – взглядом ответил я.
Капитан отвернулся, теребя шрам.
В нижнем городе, казалось, сохранились только собаки, зато на базарной площади яблоку негде было упасть. Нечего и мечтать разглядеть в такой толпе Лесю, Стаса, родных Георгия! Я попытался и чуть не свалился с лестницы.
Георгия к месту исполнения приговора тащили под руки, и его ноги волочились по ступеням. Он был почти уже не живой. Его бросили у помоста. Поп сел рядом, положил его голову к себе на колени. Георгий ни на кого не смотрел. Я смотрел. И на людей, и на пейзаж. Все еще надеялся на спасение. Виселицу, чтобы всем было видно, водрузили на возвышение. Напротив нее, на чуть меньшем возвышении, поставили стулья для отцов города. Самих отцов еще не было. Начальники не опаздывают, они задерживаются! Мне также отвели место в партере, между помостами, но чуть в стороне – чтобы не заслонял картинку. Вглядываясь в народ, я наконец-то увидал двух братьев и трех сестер Георгия. Никос, скорей всего, так и не оправился от болезни, а Феодора осталась за ним ухаживать. Молодые правильно сделали, что не взяли сюда старших. Родные Георгия стояли тесной группой, сразу за линией оцепления. Обреченно смотрели на обреченного. Лишь Софья смотрела на меня, и глаза ее были огромны, едва ль не во все лицо. Огромны, черны, беспомощны. Стаса и Лесю я не увидел. Точно знал, что они где-то здесь, но где, что задумал командир Поляновский?! Я уже никуда не рыпался, понял, что не сбежать. Даже если гарнизонные стрелки не задержат, я завязну в толпе, такой густой, что через нее не пробиться. Вдобавок, со мной рядом находился мой антиангел-хоронитель с веревкой на кулаке. Врезать ему ногой в пах? Он все равно веревку не выпустит.
Ожидание затягивалось. Это действовало на нервы всем участникам действия, как активным, так и пассивным. Часть людей потянулась в торговые ряды, под навесы, другие искали, где бы присесть и утолить жажду. Палач с подручными устроился возле приговоренного. Вытащил заранее припасенный кувшин, сделал пару глотков, дал вина Георгию и подручным. Предложил и попу, но тот отказался. Для того, чтоб напоить Георгия, палачу пришлось поддерживать ему голову. Он проделал это с отеческой заботой. У него работа дурная, а сам он дядька хороший.
Мы с антиангелом изнывали на солнцепеке. Руки и плечи у меня болели немилосердно, но дону Ромуальдо и на ум не пришло бы попросить ослабить веревки. Антиангел бы не ослабил, затянул еще туже, а унижений с дона и так хватало.
Наконец, толпа зашевелилась, задвигалась, все перестали пить и жевать. На тропе, идущей вдоль крепости, появилась кавалькада всадников. Возглавляли и замыкали ее конные стражники – аргузии. Следом за передними на лихом коне ехал тип в роскошных одеждах, не иначе, сам консул, а за ним, на лошаденках поплоше и в повозках, епископ, викарий, члены курии и старейшины. Толпа подалась назад, явно не из почтения. Руководство консульством спешилось и заняло свои места в ложе. Можно было начинать.
* * * *
На меня накатил приступ жути. Я не мог смотреть, как убьют Георгия, уставился в землю, но хоронитель, тварь, переместился мне за спину, оттянул назад голову, а второй рукой впился мне в волосы. Он хихикал подло и тоненько, а я не мог ничего. Мог закрыть глаза, но... устыдился своего малодушия. Георгия внесли на помост, палач вдел в петлю его голову, и тут он отыскал меня взглядом, вновь зрячим, настойчивым. Взглядом приказал: помни! Женщины заплакали. Сперва робко, а потом громко, подхватив рыдания Евгении и Елены. У Димитрия ходуном ходило лицо, но он и не пытался бороться с тиком – прижимал к себе уткнувшуюся в него Евгению. Софья не рыдала. Пожирала меня черными дырами. И я повинился молча. Прости, что обманул. Не спас я твоего брата, Сонечка!
Грузный палач с легкостью кота запрыгнул на плечи Георгию, и под тяжестью его тот провис, дернулся конвульсивно, вытянулся. В толпе закрестились, а из толпы выскочил Стас. Яростный и стремительный. Ногой выбил меч у стражника, смял строй и прыжком взлетел на помост. Понял, что опоздал. Глянул на меня, с полувзгляда сообразил, что мне, в моем положении, век свободы не видать, но перехватил меч поудобнее. Не для того, чтоб кого-то порешить – чтобы перерезать мои веревки. Он спрыгнул вниз. Но момент внезапности был утрачен. Служивые, тоже парни не промах, не могли облажаться на глазах у руководства. Они устремились к Стасу, и я заорал: «Беги!!».
– Стаська! – вслед за мной заорала Леся. – Стаська, беги!!».
Леся тоже взялась невесть откуда. Стас крутанулся вокруг своей оси, уклонился от удара копьем, ударил сам, и тут Леся схватила его за руку, поволокла за собой к морю… Толпа раздалась перед человеком с мечом. Консул вскочил, завопил визгливо: «Хватайте!», но служивым совсем не хотелось подставляться под сатанинские приемы боя. Какие ж еще? Светловолосый дьявол голыми руками поверг наземь пятерых их товарищей. Еще одного вывел из строя отрок.
Консул исходил на дерьмо, топал ножкой и потрясал кулаками, а мне стало вдруг весело, вольно! Друзья не бросили меня. Они вернутся.
– Выкусили, гады?! – крикнул я в кучку госадминистраторов и – захохотал. Смерть Георгия меня уже не пугала. Может быть, потому что Ромуальдо во мне стало больше, чем Ромула? Или же со мной случилась истерика? Георгий отмучился. К нему слетаются ангелы – препроводить на небо. Мне достался ангел другой породы. Сволочь редкая. Он меня мало что чуть не задушил, он со всей дури саданул меня кулаком в живот. Кулаками его Господь не обидел. За счет мозгов. Я согнулся пополам, с трудом отдышался, и тут меня прорвало. – Мать вашу!! – заорал я. И далее – трехэтажно. От каскада моей брани переводчик зашкалило. У меня заложило уши, потемнело в глазах, и я отрубился.
В себя пришел оттого, что дебил отливает меня водой – приказа мочить меня у него не было. Я решил не подавать признаков жизни – узнать для начала, не сломался ли переводчик. Дебил тряс меня, пинал и бил по щекам. Собрались еще какие-то люди. Наезжали на антиангела, он оправдывался. Значит, переводчик с поломкой справился. Я застонал, и меня рывком поставили на ноги. Увидал вокруг себя достойное общество – и господина консула, и епископа с викарием, и палача. Из них всех этот последний показался мне наиболее приятным. Прочие были куда паскудней. Особенно, консул с его бесцветными глазками и ехидной физиономией. Он мне кого-то напоминал. Состояние не позволяло вспомнить, кого.
Палачовы подручные подхватили меня под локти, отчего я чуть снова не отключился. Рявкнул им: «Отлезьте!», и они отлезли без возражений: ползти в гору по жаре налегке куда приятней, чем с грузом. Убедившись, что меня доставят, куда надо, правительство консульства поспешило к своим коням. Они ускакали, а мы повлеклись по лестнице. Каждый шаг отдавался болью в затылке, во рту пересохло, а тут еще мой штатный урод взялся вымещать на мне разнос, полученный от начальства. Резко дергал за веревку в надежде, что я упаду на камни лицом. Непорепанные лица урода бесили.
«И это лишь начало твоего крестного пути, Ромуальдо, – сказал я себе, – вспомни, что сделали с Георгием».
Повезло, что, кроме урода, на персональную голгофу меня сопровождали стрелки. Те, с кем я накануне бухал по-братски. Необходимость изнывать в оцеплении отпала, и они возвращались в город Святого Николая. Один из них грубо одернул моего цербера – кто он такой, чтоб самовольно измываться над арестантом? А помрет испанец, кому отвечать? Мысль эту дебил переварил не сразу, но все-таки присмирел.
– Передохни, – посочувствовал мне солдат. – Присядь, а то не дойдешь.
Вытер мне лицо несвежей тряпицей и дал воды.
Неправы те, кто утверждает, что все генуэзцы – сволочи.
* * * *
Я мечтал поскорее попасть в застенок. Хрен с ним, с грязным сеном, только бы лечь. Только бы развязали и оставили в покое.
За воротами лучники нас покинули, и остаток пути мы проделали вдвоем с хоронителем. Он шел в шаге от меня, но недобрых игр больше не затевал. Только раз дернул за веревку, и то несильно, когда я начал сворачивать к тюрьме: «Тебе не туда».
Друг от друга мы избавились у входа в резиденцию консула. Там урод сдал меня с рук на руки поджарому парню в татарском облачении, а тот снял с моей дворянской шеи удавку и повел на второй этаж. Мы пересекли обширный зал с камином, со столом и тяжелыми стульями посередине, и татарин, постучав в одну из дверей, втолкнул меня в личный кабинет консула. Сам он сразу же вышел, а я уставился на прокуратора Чембало. Этот тип внушал мне отвращение, доходящее до брезгливости, но такие чувства следовало засунуть куда подальше.
Глава консульства развалился в широком кресле, заложив ногу на ногу, и помахивал ногой в зеленом чулке. На губах его блуждала улыбка, она мне особенно не понравилась. Та еще улыбочка, людоедская. Помимо консула, в кабинете находились и его присные – епископ, судья а, чуть в стороне, палач, не последнее лицо в государстве. Старейшин ди Монти, видимо, спровадил на заслуженный отдых. За столом напротив консульского трона горбилось неказистое существо в рясе, с пегими волосенками и подобострастным выражением на мордашке. Это выражение эта рожа сохраняла, наверное, и во сне.
– Так это ты испанец? – усмехнулся консул глумливо. – Не похож ты на благородного дона!
– А вы часто встречались с благородными донами? – справился я тоном Ромуальдо – и вежливо, и надменно.
– Говори, кто ты. – потребовал он, теперь уже грубо. – Феодоритский лазутчик? Ну же! Назови свое имя!
– Ромуальдо де Кастро.
– Настоящее имя!
– Я назвал его, а больше не скажу ничего, пока меня не развяжут.
– Ты мне будешь ставить условия?! – он подскочил в своем кресле, но тут же плюхнулся обратно, – Будешь мне угрожать?!
– Я вам не угрожаю. Я довожу до вашего сведения, что не буду говорить, пока меня не развяжут. Пока мне не предъявлено обвинений, никто не имеет права меня пытать.
– О, да синьор изучал право! Занятно! – Консул хихикнул, предлагая присутствующим разделить его веселье. – Где, в каком трактире вы получили степень бакалавра?
Оборвал смех и отчеканил с угрозой: «Вас никто еще не пытал. Но это упущение легко исправить. Не так ли, синьор Джино?».
– Объясните господам, что еще немного, и я лишусь рук, – обратился к Джино и я. – А они мне нужны уже для того, чтобы объяснить, кто я такой.
Палач, в отличие от господ, знал толк в человеческих организмах. Шепнул что-то консулу, и тот, недовольно скорчившись, распорядился меня освободить. Палач справился с этим сам. Сам же и растер мне конечности, восстанавливая циркуляцию крови. Благодаря лапищам Джино я почувствовал свои руки и посмотрел на палача с признательностью. Да, это он повесил Георгия, но он был такой же принадлежностью казни, как виселица, и я не мог его ненавидеть. Консула – смог бы, если б не презирал. Синьора ди Монти я воспринимал, как насекомое, попавшее под одежду. Мерзко, хочется прихлопнуть, но – без лишних эмоций.
– Итак, вы хотели сделать письменное признание? – нетерпеливо дернул консул ногой. Наверное, и сам не заметил, как перешел на вы. – Не утруждайтесь. Мой секретарь с ваших слов все запишет верно.
Человекообразный гибрид лисы с мышью просиял и вооружился пером.
– Я не сказал, что собираюсь писать признание. – возразил дон Ромуальдо с достоинством. – Самооговора вы не добьетесь, даже если поступите со мной, как с несчастным рыбаком. Я желал бы узнать, что вам угодно на самом деле. – последние слова я подчеркнул интонацией.
– Ваш пособник, который предстал нынче перед Господом нашим, сознался, что это вы его подбили на преступление, – вмешался епископ. Его речь звучала тихо, вяло, лениво. Казалось, он перегрелся, растрясся в седле и жаждет одного – поскорей лечь в постель. Лишь неотложные дела огромадной важности удерживают его при консуле. Если священник, провожавший на казнь Георгия, и сам походил на меч, то данный образец слуги Божьего больше смахивал на плюшевого мишку, которым слишком долго играли. Зачем такой нужен в военизированном мире? Для смягчения нравов? А может, он хронически болен? Аденомой простаты, например. Для его сана недуг самый тот. Блин, да хрен с ним, с епископом, не его потащат в камеру пыток, если мы с де Кастро не утрем носы сказочникам планеты!..
– Ни рыбак, ни я никаких преступлений не совершали, – заявил сурово дон Ромуальдо, – что до признаний... Неизвестно, в чем признались бы вы, окажись ваше преосвященство в умелых руках синьора Джино – и я учтиво поклонился палачу.
Палач не отреагировал. Зато консул так и подпрыгнул в кресле: «Нам доложили, что вы подвергли осмеянию компетентность господ судей, отца викария, что вы распространяете злокозненные слухи о правосудии…»
– Будь это так, я бы здесь сейчас не стоял. Но я пришел к вам во имя правосудия, пришел сам, – гневно сверкнул очами де Кастро. – с желанием разоблачить истинного виновника…
– И кто это, по-вашему? – прервал консул.
– Человек, злоупотребивший вашим доверием. Его имя вам назовет любой.
– Вы всех здесь так хорошо знаете? – хмыкнул иронично викарий. Этот деятель, похожий на хищную носатую птицу, до сего момента хранил молчание.
– Нет, – честно ответил я. – Но я мало говорю и внимательно слушаю.
– Похвальное качество! – вскричал бравурно ди Монти, – При умении им правильно пользоваться!
Он хитро сощурился, а я сильно напрягся. Господину консулу угодно сделать меня сексотом? В обмен на свободу?
– Но мы отвлеклись, – поспешил я сменить тему. – я обещал объяснить, кто я. Прикажите дать мне бумагу и... – я огляделся, увидал на столе чернильницу с пером и отказался от попытки потребовать невозможного. – ничего больше не надо.
Консул махнул рукой, и плюгавец тотчас пододвинул ко мне стопку толстой желтоватой бумаги. Судья недоверчиво, с любопытством изогнул бровь, консул хмыкал, качал ногой, кривил тонкие губы, а епископ вздохнул так тяжко, словно стал невольным свидетелем богохульства. Зато секретарь таращился с умилением. С него я и решил начать.
Гусиное перо я и в руках не держал до сегодня, но предстояло приноравливаться к реалиям.
«Мастерство не пропивают», – вспомнил я мудрость грядущего, – будем считать, что мне страсть как хочется попробовать себя в новой технике!»
Первой пробой пера стала клякса, но она меня не смутила. Правильно я делал, что время от времени кого-то изображал – Тончу, близнеца, Софью… Рука сохранила твердость, глаз выделял главное. Не промахнуться бы с манерой исполнения: секретареныш так и напрашивался на карикатуру! Ничего, если провидение, в смысле правосудие, сохранит мне жизнь, я его еще разок потом нарисую – в виде летучей мыши. Я викария, для себя, нарисую грифом, епископа, лилового и снаружи, и изнутри, совой, консула... вот его рисовать не буду, последую завету «не тронь дерьмо». Но сейчас мне требовалось трудиться во имя ее величества свободы. Я закончил первую портретную зарисовку и принялся за следующую, с викария. Первую отодвинул в сторону, плюгавец тут же сцапал ее и округлил глаза. Вскочил, подбежал рысцой к консулу, протянул ему лист и замер. Ди Монти, поджав губы так, что они почти совсем исчезли с лица, переводил взгляд с зарисовки на секретаря, потом на меня, потом опять на портрет. Он проявил терпение, мало свойственное его амбициозной натуре, дождался, пока я отложу перо, и только потом осведомился, где я научился рисовать. Не в таверне, поди.
– Во Флоренции, великой колыбели искусства, – объявил я прочувствованно.
Епископ с судьей, изучавшие мои работы более, чем усердно, не усмотрели в них руку дьявола. Они, кажется, остались довольны, и епископ спросил, что принудило меня променять столицу искусств на Чембало.
– Тщеславие, отец, и жажда наживы, – покаялся дон Ромуальдо. – Флоренция талантами переполнена, там трудно заявить о себе безвестному новичку. А я устал перебиваться с хлеба на воду, я жаждал признания и... денег.
– Денег, – повторил за мной викарий, а епископ поднял глаза – на удивление ясные и внимательные. С ним я дал маху, физиономист хренов, никакая он не сова, не плюшевый мишка.
– Скажи правду, сын мой, – потребовал он. – ты не испанец.
Мы с Ромуальдо замешкались на долю секунды, потом ответили: «Я перестал быть испанцем, когда покинул Испанию. Жил средь разных народов, говорил на их языках и старался не выделяться».
– Ты католик, сын мой? – задал епископ самый страшный вопрос. И мы с Ромуальдо, как с башни рухнули: «Да, Ваше преосвященство, я был крещен в святой католической вере, но, живя в чужих странах, я церковь не посещал, не исповедовался и не причащался многие годы…».
– И во Флоренции? – уточнил судья. Как мне показалось, с ухмылкой.
– И там! – покаянно воскликнул я. – Мое стремление к искусству поглотило меня всецело. Я путал день с ночью, почти не ел и не спал, не покидал мастерскую, я…
– Чем ты занимался в Испании? – требовательно справился консул. Он вновь перешел на ты.
– Грешил! – выпалил я. И обратил взор к епископу. – Мой дядя воспитывал меня, как родного, а я платил ему черной неблагодарностью. Я сорил его деньгами, соблазнял женщин, я ночи напролет пил в тавернах в компании таких же шалопаев. Конечно, это плохо закончилось, но теперь я рад, что рука Провидения вытолкнула меня на дорогу.
– За что тебя вытолкали? – коварно прищурился ди Монти. – Ты и там нарушил закон? Ты бежал от правосудия, так ?– И он многозначительно поглядел на викария.
– Я бежал, но не потому, что совершил преступление. – Я замешкался, опустил глаза, а затем вскинул их на судью. С отчаянием.
– Я трус. Я уклонился от вызова на дуэль. Но не из страха за мою никчемную жизнь – я побоялся отнять жизнь у человека, которому и так причинил зло. По моей вине он стал... – тут я опять замолк, собираясь с духом. – он стал рогоносцем, а я еще и насмехался над ним, я кичился своей альковной победой... Боже, какая же я мразь!
Судя по лицам слушателей, переводчик нашел аналог последнему слову.
Воцарилось молчание. Которое прервал хохот консула.
– И сколько ж тебе было годков? – ехидно справился ди Монти. – Ты уже не сосал кормилицу, когда лез под юбку к даме?
– Уже не сосал, – сменил я раскаяние на чувство оскорбленного самолюбия. – Мне было четырнадцать, я был крепок и совсем не дурен собой. И я знал, чем покорить женщину.
– Чем? – захихикал консул. – Не желаешь поделиться секретами обольщения?... Я прошу прощения, падре, – как бы спохватился он. – Я имел в виду себя. Может быть, я упустил что-то важное, что известно лишь четырнадцатилетним юнцам?
– Поэзия, музыка, вот что влечет к нам чувствительные женские сердца. – сообщил я с усмешкой превосходства.
– Так ты еще и поэт, и музыкант? – изобразил бурный восторг ди Монти.
– Талантливый человек талантлив во всем, – объявил я без ложной скромности.
– О, да! – подхватил он. – Лжец ты беспримерный. Вероятно, еще и лицедей?
– Если в юные годы я уклонился от поединка, – свел брови и сверкнул глазами сеньор де Кастро, – то сейчас готов постоять за свою честь.
– За честь! Вы слышите, синьоры?! – затрепыхал консул ручками. – Эта скотина заговорила о чести!
«Сам ты скотина» – чуть не вырвалось у меня, но Ромуальдо взял верх над Ромулом.
– Вы отказываетесь принять вызов? – спросил де Кастро презрительно.
– О, нет, разумеется! – вконец раздухарился ди Монти, – А на чем мы будем драться, на гусиных перьях? На кулаках я драться не привычен, уж извините.
– За свою честь я готов биться и безоружным.
– Вот кстати! – как бы спохватился глава госадминистрации. –
Куда делись два молодчика, что чуть не истребили мой гарнизон? Где они?
– Не знаю, – ответил я. – Они плавают, как дельфины.
– Так может быть, они уже в Турции? – разошелся консул сверх меры. – Просят подмоги у султана? – и расхохотался собственной шутке. Он был единственным, кто расхохотался. Возможно, его это обидело. Водянистые глазки сделались злобными.
– Мне известно, что те двое – ваши друзья, достопочтенный дон некто!
– Братья. – поправил я. – Не кровные, но по духу. Мы поклялись горой стоять друг за друга.
– Так почему же там, на площади, они не постояли за вас?
– Не захотели истребить гарнизон.
– О, какие великодушные люди! Говорят, вы все трое просились ко мне на службу?
– Двое. Алессандро – художник, он намного талантливее меня. Мы с ним познакомились во Флоренции.
– А со вторым, с белокурым Геркулесом?
– Он сводный брат Алессандро, у них общий отец, синьор ди Латини.
– Сплошные братья! – как раздосадовался ди Монти, а епископ спросил заинтригованно: «Они итальянцы?».
– Геркулес, как выразился синьор ди Монти, итальянец наполовину. Его мать из дальней окраины Европы, славянка. В ее народе он и научился телом своим владеть, как оружием. Тот народ не знал кузнечного дела, им пришлось искать иные способы защиты.
– А также и нападения! – нахраписто вставил консул, а епископ справился скорбно: «Они – еретики, язычники, тот неизвестный нам народ?»
– Скорее, безбожники, – прямо посмотрел я в глаза опасному человеку. – Они себя самих стали считать богами.
– Невероятно! – изумился епископ.
– Разве у них не было многобожия? – подключился викарий.
Этих двоих идея Бога взволновала больше, чем словесные потоки ди Монти.
– Их жизнь была к ним слишком сурова, чтоб они полагались на кого-то, кроме себя. Холода, болота, леса непролазные…
– Несчастные! – исторг епископ, – Христианский долг повелевает нам протянуть им руку помощи.
– Рискую огорчит вас, отец, – приложил я руку к сердцу. – Они уже вымерли.
– Как, все?! – сокрушенно переспросил ловец душ человечьих.
– Те, кто уцелел, ушли к другим народам, смешались с ними.
– Но свои обычаи они сохранили, – утвердительно произнес судья. – Свои главные навыки, в том числе, умение владеть своим телом как оружием.
– Единицы, – то ли успокоил, то ли озадачил их я.
– А ты? – перехватил инициативу консул. Он не позволял ей надолго ускользать из своих правящих ручек, – Ты, когда решил выступить против меня безоружным, ты на что рассчитывал, ди Кастри... Кастро?
– Погибнуть, защищая честь.
– Нет! – выкрикнул он победно и погрозил мне пальцем. – Варвар многому тебя научил. Ты готов был убить меня голыми руками и, подозреваю, тебе это бы удалось!
Вот почему он боялся меня развязывать, думал, что я тотчас всех укокошу!
– Вы отчасти недооцениваете меня, отчасти – переоцениваете, – обратился я к двум другим. – От побратима я научился многому, но не достиг его совершенства. Я готов к поединку, но против целого гарнизона не продержался бы и минуты.
Знать бы, к каким последствиям приведет моя сомнительная скромность! Консул зааплодировал. Насекомое под рубахой оказалось донельзя надоедливым!
Будь моя воля, я бы повернулся спиной к заносчивому ди Монти, но не стоило бросать вызов его гордыне. Тем более, что позади него высился огромный синьор Джино. Он казался неподвижным, как мебель, но я уже знал, какой он быстрый и ловкий. Похоже, с этим синьором меня сегодня познакомят поближе. Не зря же он здесь торчит! Мне сделалось дурно. Да и события дня навалились все разом, огромной тяжестью. Я пошатнулся, утрачивая кастильскую гордость, и пробормотал: «Позвольте мне сесть…»
– Да! – подскочил ди Монти. – Мы все устали. Мы продолжим нашу содержательную беседу завтра.
Он с подчеркнутой почтительностью приложился к руке епископа, и его присные вышли.
– И ты отдыхай, Джузеппе, – дал он отмашку секретарю. Тот исчез тут же, как невесомый.
– А теперь мы решим, что делать с вами, – потер ручки консул. Он опять стал со мной на вы.
– Вам придется задержаться, синьор, поскольку наш разговор еще не закончен, – он любезно мне улыбался. – Надеюсь, вы не откажетесь воспользоваться моим гостеприимством?
– В подземелье?
– Ну, что вы! Я не думаю, что вам там понравилось. Проведете ночь в моем замке.
– В качестве пленника?
– Синьор! – укорил он. И скорчил несколько гримас, одну за другой. Рожа у него была гуттаперчевая. – Я не держу пленных в консульском замке. Вам предоставят комнату. Идемте! – вскричал он с видом наирадушнейшего хозяина.
Распахнул дверь, за которой оказался его татарин, и поманил меня за собой. Татарин последовал за нами. Синьор Джино остался в кабинете. Им, наверное, требовалось обсудить кой-какие рабочие моменты – подвесить меня на дыбу или сразу искалечить испанским сапогом. Ой, спаси мя и сохрани, Господи!
Часть третья. Консул
Консул шагал размашисто, я за ним с трудом поспевал. Не в лучшей был я нынче спортивной форме. Татарин двигался бесшумно, с кошачьей грацией.
В главном зале ди Монти остановился так резко, что я чуть не налетел на него.
– Али, – обратился он к телохранителю. – принеси чистую одежду синьору.
И пояснил с улыбкой: «Извините, дон Ромуальдо, но своим платьем вы провоняете мне весь замок. Вы обязаны привести себя в порядок не только из уважения к себе. Ваш вид и запах оскорбляет мои органы чувств, а я не терплю, когда меня оскорбляют!».
Я успел заметить: чем шире он улыбался, тем злее становились его глаза. Гадюка он, скользкая и мерзкая тварь!
Тварь распахнула предо мной дверь в спальный покой. Здесь имелись кровать с периной, подушкой и покрывалом, зеркало на стене, тазик и кувшин на тумбе с умывальными принадлежностями, пара стульев, стол и даже удобства – ночная ваза. Живи – не хочу.
– Неплохо? – справился радушный хозяин. – Согласитесь, тут уютней, чем в подземелье. Я еще не успел обустроить замок в соответствии с моим вкусом. – взял он доверительный тон, – в некотором роде я сибарит, но в этой глуши не делают изящные вещи. Все приходится заказывать в Геную. Поэтому я терплю.
Вошел Али со стопкой чистой одежды, положил ее на стул. Спросил, какие еще будут указания.
– Пока – никаких, – ответил добрый хозяин. И отпустил слугу широким взмахом руки.
– Али – один из немногих, на кого я могу положиться, – поделился он сокровенным. – Я нанял его и еще шестерых в свою личную охрану. Что б там ни говорили о восточном коварстве, но азиаты надежнее христиан. Они реже предают... если им хорошо платить.
Он хихикнул, предлагая и мне присоединиться к нему, но я слишком устал, чтобы играть в его спектакле. Я дождаться не мог, когда он исчезнет, чтоб повалиться на кровать. Впрочем, сперва надо было помыться и переодеться. И на это сил не хватало, но не оскорблять же взор и нюх синьора ди Монти! Разобиженный синьор переместит меня на перину из насекомых.
Я сбросил с себя тряпки, и впрямь ужасные, и склонился над тазом. Первым делом, отмыл волосы, потом – шею со следом от веревки, потом спустил таз на пол, влез в него и стал отдраивать остальной организм. Отдраивался он плохо ввиду отсутствия привычных парфюмерно-косметических средств, но я его все-таки оттер худо-бедно с помощью мыльного корня, пемзы и ногтей. Рассмотрел прикид, пожалованный мне консулом явно не с собственного плеча – великий муж был тщедушен и невелик ростом. Раздел кого-то из обслуги? Или добрый Али со мной поделился шмотками? Мы с ним приблизительно одних габаритов. Нет, Али одевался по бахчисарайской, точнее, солхатской моде, а мне принес полотняные штаны и рубаху, какие носит простонародье. Слава богу, ничего модного, никаких чулок с гульфиком. Кушак отсутствовал. Это чтоб я не удавился от переизбытка благодарности к консулу? Ни в жисть! У меня здесь Леся и Стас! Сапоги – память о Георгии – упырь-антиангел не решился стащить с меня при народе, их я предусмотрительно убрал под кровать.
Рухнул на перину, уверенный, что засну моментально. Не тут-то было. Перевозбужденный мозг пытался вспомнить, что и кому я наговорил. Где у меня возникли нестыковки, а где противоречия. А когда мелькнула мысль, что люди ди Монти могут наведаться к рыбакам, я испугался не на шутку. Рыбаки знают Лесю, что никакой она не брат Алессандро! Те же дети по простоте своей проболтаются, что жила у них красивая тетенька, всех рисовала, а потом переоделась мужчиной… Где сейчас Стас и Леся?! Только б их не перемкнуло сунуться за мною в тюрьму. Не случайно консул поселил меня в замке, он в тюрьме оставил засаду! Стас и Леся ничего об этом не знают, а я не могу их предупредить! Я вскочил и заметался по комнате. Окно есть, но слишком узкое, да и высота приличная. Остается тихо-тихо прокрасться вниз. Обезвредить охранника при входе, а потом еще двоих – у ворот. Но те вряд ли окажут сопротивление. Проблема – гвардейцы консула. Как разведать, сколько их на этаже? Интересно, меня на ночь запрут в этом полулюксе?…
– А вот и я! – бодро возвестил консул.
– Вы пришли пожелать мне спокойной ночи?
– Не совсем так, – развел он руками. – Мне придется причинить вам некоторые неудобства. Ради моей собственной безопасности. Я, знаете ли, о ней очень пекусь.
Он сделал знак, и в покой вошел синьор Джино с сундучком и ворохом цепей.
– Я надеюсь, синьор де Кастро поймет меня правильно, – произнес консул издевательски извиняющимся тоном. – Не хотелось бы проснуться со свернутой шеей, ха-ха! Моя охрана люди надежные, но не владеют вашим диким искусством. Да и друзья ваши бродят где-то поблизости. Пока мы их не обезвредим, я не смогу спать спокойно даже в собственном замке. Приступайте, синьор Джино.
Синьор Джино неспешно ко мне приблизился, но я остановил его: «Дайте обуться, полы у вас тут холодные».
Слазил под кровать, достал сапоги и натянул их.
– Теперь – приступайте! – бросил я синьору ди Монти. Я был страшно зол на себя. Напугал до усрачки консула, идиот! Собрался бежать из замка, но не учел, что меня закуют, в лучших традициях эпохи. Тогда всех заковывали. У бедного дона Мигеля де Сервантеса левой руки фактически не было, но никого это не остановило.
Синьор Джино, неторопливый в движениях, сковал мне сначала руки, а потом ноги, цепью длиннее и тяжелее, предложил встать. Отошел на шаг, кивнул, согнул мне руки в локтях и соединил обе цепи еще одной, поперечной, короткой, килограмм в двадцать весом. По крайней мере, мне так показалось.
– Остается спросить, удобно ли? – съязвил я, обращаясь к консулу.
– Разве я обещал вам удобства? – изобразил он удивление. – Смею заметить, что ваши неудобства – ничто в сравнении с тем, что испытывают другие. Не желаете убедиться? Я прикажу заковать вас так, что вы пошевельнуться не сможете. А потом вас спустят в подвал. Там вы будете сидеть в темноте, среди крыс, тараканов и прочей мерзости и, извините за подробность, испражняться себе в штаны. Уже это одно станет для вас мучением, вы же благородный синьор! Но поскольку вы не пленник, а гость... То, что на вас надели, это же просто украшения! – он засмеялся собственной шутке, а я не спросил, будет ли ди Монти навещать меня в подвале для продолжения наших содержательных бесед: перспектива гадить себе в штаны меня ужаснула. Пожертвует консул содержательными беседами – он сибарит с тонким нюхом!
– Ваши неудобства – продолжил он вдохновенно, – это сущий пустяк по сравнению с моим самочувствием. Я, синьор, не привык спать в одной комнате с мужчинами, пусть и с моими телохранителями, мне чужое присутствие мешает размышлять и молиться, но пока за стеной находится такой зверь, как вы… Синьор Джино, вы уверены, что теперь этот зверь меня не порвет? Вы совершенно в этом уверены?
Синьор Джино, собиравший свой инструментарий, объявил, что уверен, но, для пущего спокойствия консула, он может приковать меня к стене. Правда, для этого придется немного испортить стену.
Стены в покое были свежеоштукатурены, покрашены в приятный персиковый цвет, и консулу не захотелось нарушать гармонию помещения.
– Я на вас полагаюсь, синьор Джино – проговорил он размеренно, – верю, что теперь мы все сможем спокойно подготовиться к новому дню. – Глянул на меня и вскричал: «Ах, вас же не накормили! Я сейчас же распоряжусь…»
– Не надо. – оборвал я резко. – Я сыт.
– Моими милостями! – подсказал он, разулыбался, и в глазах вспыхнули болотные огоньки. – Если вам что-то потребуется, постучите в стену. В соседней комнате спят мои люди. Сон у них чуткий.
Перед тем, как выйти, синьор Джино оглядел меня, как хорошо исполненную работу, и остался собой доволен. Консул тоже заметно приободрился.
Они удалились, а я прошелся по комнате, примериваясь к обновкам. Цепи гремели, кандалы впивались в запястья, меня это нервировало до слез. Теперь, и выбравшись из покоя, далеко я не уйду. Помоги, Боже, Стасу и Лесе!
* * * *
Спал я плохо. Мешали мысли, цепи, но сильнее всего, эмоции. Я себя ненавидел. О чем я думал, когда поперся в логово феодалов? Что умные дяденьки выслушают меня, вскричат «А мы и не знали!», с извинениями отпустят Георгия, а меня поблагодарят...за то, что я раскрыл им глаза на их мерзопакости?! Или я хотел освободить Георгия самолично, как герой рыцарского романа?! Придурок!! Ненависть душила меня так рьяно, что я решил задушиться. Цепью. Мир станет чище, если в нем станет на идиота меньше! Хрипя и рыча, я стал приводить свой приговор в исполнение, но цепь не доставала до шеи – мешала поперечина. Я не смирился, подтянул к животу колени, чтоб освободить нижнюю цепь, и дернул всю конструкцию кверху. И опять у меня ничего не вышло – ручная цепь оказалась слишком короткой, чтобы охватить горло. И тогда я заплакал. Зарыдал бурно, как в детстве. Впервые с тех пор, как перестал быть ребенком. Благо, никто меня не видел в таком раздрае. Если кто и подсматривал в секретную щель, насрать. Я им не какой-нибудь мифический Прометей. Я и на несгибаемого партизана не потяну. Стас бы потянул, но не я. Тонча, как могла ты любить такое ничтожество?!
В книгах, которые я читал, герои и в худшем положении не теряли ни присутствия духа, ни хороших манер. С мучителями разговаривали грамотно построенными фразами. Как им это удавалось в грязных штанах, не знаю. Но то герои! Обычного человека, вроде меня, больше, чем фразы беспокоил бы переполненный мочевой пузырь!
Отрыдавшись, я сполз с постели, как спустился бы с Эвереста, и облегчился в ночную вазу. Забрался на свой эверест. За что мне все это?! А за то, что жил, как дон Ромуальдо в юности, безбедно и беззаботно. Карма это, Роман Михалыч, воздаяние! А не слишком ли круто?! Другие черте-что вытворяют, но их не ввергают в ад пятнадцатого столетия... Каждый отвечает лишь за себя... Боже, Космос, мама, помилосердствуйте! Сохраните мне хотя бы свободу воли...Если б все было так просто, палачи остались бы без работы. Жертвы счеты с жизнью сводили б самостоятельно.
Изнемогший до отупения, я все же заснул. Пробудился от того, что по комнате ходят. Подскочил рывком и чуть не грохнулся с кровати – забыл, что закован. Возглас, который я при этом издал, переводчик до сознания Али не довел. Учел собственный горький опыт.
А ведь в прежней жизни я не ругался! Там я был сыном офицера. Здесь я был доном Ромуальдо, благородным идальго, а не чмо подзаборным. Это обязывало, и я пожелал Али доброго утра. Али стоял близ открытой двери, скрестив руки на груди, и наблюдал за мужичком из обслуги. Тот занимался уборкой помещения. Сгреб с пола грязные тряпки, мою бывшую одежду, бросил в таз для умывания, вынул из-под кровати ночную вазу и осторожно пошел к выходу.
– Принеси воды, – приказал Али.
Да, пора было заняться утренним туалетом.
Я доковылял до столика с умывальными принадлежностями, заглянул в кувшин, он был пуст.
– Вода сейчас будет. – пообещал Али.
Он по-прежнему стоял возле двери. Красивый и неприступный. Зато я красивым не выглядел. В первый миг я даже не узнал себя в зеркале. Отражался в нем парень лет на сто меня старше, с воспаленными глазами, припухшей рожей и отросшей до неприличия бородой. Не зря консул хамил мне – на дона я не тянул. Хотя любой дон, даже сам король, в моем положении выглядел бы не лучше.
Пока я рассматривал себя, вернулся слуга. Заменил пустой кувшин полным, а таз с грязной водой и шмотками – чистым. Я неловко взял кувшин, стал лить воду себе в ладонь, плескать на лицо. Простейшие действия оказались трудновыполнимыми. Дожился!
– Вам помочь? – спросил Али вежливо.
– Нет, спасибо, – тоже вежливо отказался я. – Я должен привыкать сам…
Он понаблюдал еще немного за моими мучениями, но когда я чуть не уронил кувшин при попытке перехватить в другую руку, забрал его у меня, предложил спокойно: «Нагнитесь», и стал лить воду мне на затылок, тонкой струей. Когда с умыванием было покончено, Али взялся расчесать мои космы. Я запротестовал.
– Вы потом научитесь все делать самостоятельно, – пообещал Али, и непререкаемо, и учтиво. – А сейчас вас ждут в кабинете у господина. Я вас провожу.
В кабинете господина собралась несвятая троица – консул, епископ и викарий. Синьор Джино отсутствовал, а «летучую мышь» я не посчитал – он был дополнением к писчебумажным принадлежностям, да простит меня Господь за снобизм.
– Как вы провели ночь? – справился с подчеркнутой заботой ди Монти. – Надеюсь, прекрасно?
Любил мерзкий тип поерничать.
Дон Ромуальдо не удостоил его ответом.
– Итак, на чем мы остановились? – наморщил бледное чело консул. Обратился он к судье, но секретарчик затарахтел услужливо: «Синьор говорил о диких племенах севера, об их боевом искусстве…»
Господин его как бы и не услышал: «Как вы полагаете, Ваши Преосвященства, не испытать ли нам этого самозванца?»
– Полагаю, синьор Джино поспособствует выявлению истины, – ответил судья. Он ухмыльнулся плотоядно, а я заорал – во гневе дона Ромуальдо и собственном своем ужасе: «Я мусульманин, идолопоклонник! Я Дьявол! В мастерской у мэтра Джино я признаюсь, что убил Бога! И Святую Матерь Его! И всех апостолов! Я их всех убил вот этими вот руками!».
Попытался вскинуть руки, сжал кулаки, и ди Монти резко дернул меня за поперечную цепь. Понадеялся сбить с ног, но свалился я в его кресло, прямо на консула, чем перепугал его чуть ли не до поноса. Он заверещал, глянул на дверь, за которой скрылся Али, а епископ, с места не сдвинувшись, с укором обратился ко мне: «Не богохульствуйте, сын мой. Это усугубит ваше положение».
Консул барахтался подо мной, как курица, сыпал проклятиями, но крикнуть охрану ему не позволяла гордыня. Я бы с радостью слез с великого человека, не вцепись он мне с цепь. Выручил нас викарий. Меня взял за горло, а главе горадминистрации пообещал, что обезумевший иностранец не причинит вреда его милости. Ни к чему его милости удерживать злодея, не царское это дело, в смысле, не консульское.
Пока длилась неожиданная, неприятная для всех сцена, епископ молился молча, прикрыв глаза, а секретарчик дрожал, не утрачивая подобострастия.
– Я не нарочно, – вырвалось у Ромула Саенко. – Он сам...
Викарий приказал секретарчику подать воды господину консулу. «Мыш» подпрыгнул, засуетился, а консул потребовал вина.
После пары глотков он отдышался и приосанился. Скривил губы в усмешке и указал на меня: «Налей и ему, Джузеппе. Я забыл накормить его, вот он и рассвирепел».
В прошлой жизни ди Монти, вероятнее всего, был актером. Не из последних.
Мне алкоголь был сейчас противопоказан. Я движением локтя отстранил секретарчика. Консул понял меня по-своему, указал мне на стул: «Сядь, испанец». Этим его предложением я воспользовался, потрафил своей физической слабости. Но от чарки отказался решительно: мы, испанцы, с кем попало не пьем.
– Он мне нравится, – сообщил ди Монти единомышленникам. – Забавный парень. Вы так не находите, святые отцы?
Они так не находили, но свое мнение оставили при себе. Изучили своеобразный характер консула.
– Дон Ромуально! – заговорил ди Монти с расстановкой, строго как лицо официальное, – Пока вы почивали, мы наводили о вас кой-какие справки. Разумеется, не об испанском периоде вашей жизни, если таковой вообще был, и не о вашем пребывании у славян. Мы послали запрос во Флоренцию, но, разумеется, ответа пока не получили. А до тех пор, пока мы его не получим, вы останетесь здесь.
Вы, надеюсь, не возражаете? – тут он не утерпел, улыбнулся, и в глазах вспыхнули болотные огоньки. – Теперь о ваших друзьях. Мне бы хотелось, чтоб и они воспользовались нашим гостеприимством. Вы можете связаться с ними?
– Нет. – ответил я твердо. И добавил с сожалением: «Я не знаю, где они. Где они, а где я!»
– Вы должны помочь им, – проговорил с нажимом судья, а ди Монти подхватил: «Это в том случае, если вы желаете им добра. Поверьте, здесь им ничто не угрожает».
– Как и мне. – уточнил я со злой иронией. – Разве не вы собирались препоручить меня заботам синьора Джино? Или вы так шутили?
– Не забывайтесь! – грозно грянул судья, а ди Монти весело потер руки: «Да, мы иногда не прочь пошутить. Нам любопытно стало узнать, как вы себя поведете».
– Теперь вы знаете.
– Совершенно неважно, какую околесицу стали бы вы нести – важно то, что будет запротоколировано…
– Даже если б я отказался это подписывать?
– Вам бы помогли.
– От своих показаний я откажусь на суде, – вспомнил Роман Саенко законы как прошлого, так и нового времени, – Показания, полученные под пыткой, не имеют юридической силы!
Все засмеялись. Кроме меня.
– О намерении вашем заступиться за преступника, мы забудем – сообщил затем консул. – Дело прошлое. Преступник получил по заслугам. Народ успокоился, а ваши заблуждения пусть остаются на вашей совести.
– Моя совесть требует восстановить честное имя человека. Пусть посмертно, – непреклонно заявил дон Ромуальдо. Знал, чем рискует, но заявил. К этому кастильскому ребячеству ди Монти отнесся со снисхождением: «Вы еще слишком молоды, чтобы здраво судить о людях, а тем более о делах, недоступных вашему разумению».
Я принудил себя выслушать молча это почти отеческое увещевание. Вздрогнул, когда заговорил судья: «Нам известно, где вы жили в Чембало».
– У людей, спасших мне жизнь. Это не тайна. – я подавил порыв потянуться-таки за чаркой.
– О, да, вы дважды подвергали свои жизни опасности. – оживленно подхватил консул. – И в Эгейском море, и в нашем. И вот вы здесь. Вы попали, куда стремились, так не лучше ли нам... сотрудничать?
– При условии, что вы искренни, – приподнял веки епископ. Вот он точно не верил в мою искренность. Но откуда они узнали, где и сколько раз я тонул? Я об этом не рассказывал никому. Кроме Луиджи. Так вот кто в гарнизоне крыса! Что еще милый мальчик успел шепнуть отцам консульства? Вспомнить бы, что я тер. Хрен я вспомню свои блестящие экспромты!
– Вероятно, ваш конфеданс вам поведал и о плотских моих грехах, увы многочисленных? – решил я проверить внезапные подозрения. Вдруг все-таки не Луиджи?!
– Все мы не без греха, – вздохнул сокрушенно консул. – Другое дело, что есть грехи легкие, грешки молодости, я бы сказал. А есть тяжкие. Не мне вам объяснять, какие.
– Придется объяснить, – заявил я с нажимом. – Я не злоумышлял ни против Бога, ни против Отечества.
– Которого из? – добродушно уточнил консул. – Не того ли, где научились махать руками и ногами на манер ветряной мельницы?
– Вы правы, – помрачнел сеньор де Кастро. – Прежнее отечество я утратил, а нового не обрел.
– Мы, генуэзцы, умеем ценить людей предприимчивых и отважных, – сообщил вкрадчиво синьор консул. – Что до амурных ваших похождений, то... Вам пора жениться! – возвестил он и подпрыгнул в кресле.
– Вы и в этом готовы мне посодействовать? – справился я насмешливо.
– Упаси Бог! – запротестовал он, – Из нас никто не сочиняет сонеты, не исполняет серенады и не посвящает дамам сердца стихи. Будет время, мы с удовольствием их послушаем. Да, отец Доменико? – воззрился он на викария. – Мы ведь не безразличны к прекрасному?
Синьор викарий нахмурил брежневские брови и метнул в пространство суровый взгляд. Консула это раззадорило.
– В женщинах, синьор де Кастро, кроется источник вашего вдохновения! Но когда одна муза надоедает, вы отправляетесь на поиски другой, за живительной влагой нового родника! Не так ли?
– Если вы никогда не пробовали себя в искусстве поэзии, то искусство многое потеряло, – похвалил я ди Монти. Причем, искренне. Он это почувствовал. Справился лукаво, не обрел ли я живительный источник в его владениях. Он ни за что не поверит, что не обрел.
Если его люди наведывались в поселок… Импульсивная Софья им много чего наговорила. Могла и картинки показать. Да они и сами нашли их, если учинили в домишке шмон.
– Прежде, чем находить жену, следует найти средства для ее содержания, – положил я конец разговору о личной жизни.
– Да вы не по годам рассудительны! – зааплодировал консул. – В ваши годы я не был столь осмотрителен. Вы, пожалуй, больший генуэзец, чем я. В ваши годы... Вы не поверите! Я участвовал в битве с неверными. Мог быть знаком с вашим достойным дядюшкой.
Уж о том, что дядя пал под Гранадой, Ромуальдо точно не говорил никому. Не решился врать столь уж откровенно, поскольку не помнил даты. Мог сболтнуть в бредовом полусне Ромул. Или ди Монти брал меня на понт? Кинул пробный шар и ждет, что я поймаюсь.
– Вы, конечно же, служили на флоте, – загорелся я узнать о подвигах консула. Это могло отвлечь его от моего несуществующего дяди.
– Как вы догадались? – всплеснул он ручками.
– Вы истинный сын Генуи, сеньор консул!
– Мы уничтожили галеру, напавшую на мирное купеческое судно. Алжирские пираты шли под мальтийским флагом, но нас такими штучками не обманешь. Я был ранен во время абордажного боя, мне пришлось списаться на берег…
Не покажет ли он мне шрам от ятагана? Мой ди Монти был, похоже, таким же сочинителем, как я сам. Потому и не отдал меня мэтру Джино? Рыбак рыбака… О каком сотрудничестве он заикнулся? Он об этом расскажет сам. После того, как схватит Стаса и Лесю.
* * * *
– Искренне надеюсь, дон Ромуальдо, что вы не будете скучать в моем замке в мое отсутствие, – заявил он, когда в кабинете мы остались вдвоем. Понимать его можно было по-разному. Он стрельнул в меня злым взглядом и улыбнулся. Он был не просто любителем – он был мастером контрастов.
– От моих предшественников осталась библиотека, – пояснил он свою мысль. – Али вас туда проводит. У меня, к сожалению, не находится времени посидеть над книгой, но у вас его теперь предостаточно. Вас накормят и отведут, куда пожелаете – в библиотеку, в дозорную башню замка... Вы же не попытаетесь бежать?
– Сегодня же убегу, – поддержал я его дурацкую шутку.
– Вот и отлично, рад, что поднял вам настроение… Но вы так и не выпили. Вам не нравится этот сорт вина?
– Мне не нравится быть беспомощным и нелепым.
– Вы притерпитесь к своему новому положению. Я прикажу дать вам бумаги и чернил. И что еще? Уголь, наверное? Вы не так уж и беспомощны, Ромуальдо, пока пользуетесь моим расположением. Али, препоручаю тебе нашего гостя. Отведи его в трапезную, а лучше – на кухню. Посмотрите, не осталось ли что от завтрака.
Он хихикнул, донельзя собой довольный, и убрался, наконец, с моих глаз. Очень уж мне хотелось отдавить ему ногу. Хотя бы это. Удерживала мысль о подвале. Не получался из меня благородный литературный герой! Али спросил, куда бы я предпочел направиться. Я предпочел койку в отведенном мне покое, но до него мы не добрались. На пути у нас возник капитан ди Гросси.
– Дальше поведу я. – сказал он Али. – Ступай с Аллахом и ни о чем не тревожься.
К несказанному моему удивлению, Али послушался.
Я хотел спросить, как ди Гросси здесь оказался, кто его пропустил, но он оглядел меня недовольно, потеребил свой рубец и рявкнул: «Ты как идешь?! Подтяни ножную цепь, чтобы не волочилась. Шаг мельче станет, но тебе и не надо маршировать. Всему вас учи! – И моей рукой приподнял нижнюю цепь на вертикальной. – Так и держи, так же удобней. Запомни: в каждом положении надо добиваться наивозможного удобства.
Не скажу, чтоб мне было удобно удерживать в руке половину собственного веса, но консул мне легкой жизни не обещал.
Если меня решено убить, то к моменту смерти я отлично накачаю мускулатуру. Нет худа без добра, называется.
Капитан догадался, почему мы еле ползем, и дал новый добрый совет: «В обе руки возьми. Ты худой, поэтому тебе трудно».
Меня не смущало, что ди Гросси перешел со мной на ты – это сближало. Он не торжествовал надо мной – он, как мог, обо мне заботился.
– Хочешь спросить, почему я здесь? – угадал он мой невысказанный вопрос. – Как синьор капитан прошел в замок синьора консула? Ногами, дружок, ногами. Я служу в Чембало больше двадцати лет, а наш консул здесь меньше года. Меньше, чем через год его отзовут.
– Но нажиться-то он успеет!
– А вот этого я не слышал, а ты не говорил. Я пришел в казначейство узнать про жалованье, когда нам его, наконец, заплатят, а меня отправили к консулу. Нужна его подпись и печать на бумаге. Али сказал, что ди Монти страшно занят, допрашивает лазутчика. Когда я узнал, кого, решил тебя подождать.
– Так я лазутчик?
– Так сказал Али. Ему так сказали. Али хороший парень, честный, не из болтливых. Я б скорей его назвал благородным, чем кое-кого другого. Он такой же воин, как я, а что бог у него свой, так и пусть. Нам это не мешает уважать друг друга.
– Надеюсь, кое-кто и этого не слышал.
– Если консул нанимает неверных в свою охрану, почему я не могу приятельствовать с одним из этих неверных?
– Потому что ты не консул, – перешел с ним на ты и я.
Он рассмеялся так, словно получил повышение и золотые шпоры впридачу.
– Я – да! – заявил с достоинством. – Я капитан чембальских лучников, лучших в мире. Мы подчиняемся приказам властей, но до тех пор, пока власть не начинает угрожать нам. Если сильно нас рассердить, господам придется самим выходить на стены.
– Сеньор консул мне сейчас рассказал, как сражался с алжирскими пиратами на море...
Ди Гросси захохотал.
– Все в порядке, – успокоил он слуг и гвардейца, выскочивших на шум. – Занимайтесь все своими делам.
– Лодовико ди Монти на боевом корабле?! – капитан чуть снова не захохотал на весь замок. – Я скорей поверю, что он носил за адмиралом перо и чернильницу. Лодовико в битве – то же, что я на ложе с монахиней! Шельмец!
– Ты этого не говорил, а я не слышал, – напомнил я.
– Нет, вот это я говорил! Терпеть не могу, когда вельможи примазываются к солдатам. Я ветеран, это меня здесь будут слушать, а не кого-то графа...
– Временно исполняющего обязанности главы капитанства, – подхватил я с улыбкой. Рядом с ди Гросси я себя чувствовал защищенным. Как рядом с другом, с которым можно встать спиной к спине в битве. Но ведь капитан так и не вытребовал солдатское жалованье! Капитан хорохорится, чтобы не потерять лицо. А в казарме у него крыса… Луиджи ди Пьетро... Не пойман – не вор…
– Наш консул и в Генуе носил титул графа? – уточнил я, оттягивая разговор о Луиджи. – Или это в колонии все вдруг становятся родовитыми?
– В колониях – да! – ди Гросси со смехом стукнул меня по спине. – Здесь даже ленивый обнаруживает дворянские корни. Я – нет. Сам я не генуэзец, я из Ломбардии, из обедневшего, но славного рода. Мне много, где пришлось побывать прежде, чем я осел тут, в Газарии.
– И тебе случалось?... – потряс я оковами.
– Сам не сидел, но и охранял, и сопровождал. Много чего и кого я видел, а Лодовико... Если и граф, все равно прохвост! Промотал, видать, состояние, вот и подался, куда повыгодней!
– Фурио, а у Луиджи есть родственники среди здешней знати? – решился я все-таки на трудный вопрос.
– У горниста? – удивился ди Гросси. – Мальчишка живет в казарме. Имей он богатенького дядю, не спал бы на жесткой солдатской койке. А почему ты спросил?
– Так...Консул мне рассказал историю, которую от меня слышал только Луиджи.
– Ну и что? – отмахнулся Фурио. Своим бойцам верил он, как самому себе. – Ты же не делал тайны из своей истории?
– Нет.
– Вот и не греши на мальчишку. Я в бою его не видел, но знаю – не подведет.
Уверенный тон ди Гросси меня успокоил. И впрямь, что такого ужасного усмотрел я в желании трубача поделиться новостями? У них здесь ни газет, ни телека, сплошное сарафанное радио. Пересекся парнишка с иноземцами, которые аж два раза тонули в море, и оба раза спаслись. Такая удача не каждому выпадает. Чудо божье, а не удача.
Кажись, у меня от пятнадцатого века началась паранойя. Мало мне раздвоения личности – на Саенко и де Кастро – так еще и мания преследования нарисовалась? Но уж лучше она, чем тупое благодушие.
– Рыбачка жалко, – вздохнул ди Гросси. – Я мальчишек всегда жалею, молодых своих под стрелы не подставляю без крайней нужды. Ветераны в первом ряду, а щенки в последнем. Слишком они маленькие для смерти. Я Луиджи бы поберег, а ты из-за рыбачка страдаешь. Я сразу понял, когда увидел тебя, что ты не наниматься пришел – из-за рыбачка. Потому и я, капитан Фурио ди Гросси, пришел к тебе. Ты ведь тоже молодой, ничего не умеешь.
Да, в бытовухе средневековья барахтался я, как слепой кутенок.
Так, неспешно беседуя, мы добрались до моего номера.
– Эй, – крикнул кому-то Фурио прежде, чем войти, – Мы уже здесь!
– Али сказал, тебя не кормили, – сообщил он затем, – вот я и распорядился, чтоб вина принесли хорошего, сыра, мяса, маслин... Ты любишь маслины?
– Я привык к простой дешевой пище.
– Я тоже. Но иной раз можно и пороскошествовать. Консулу маслины привозят из самой Генуи, он без них за стол не садится, а я если честно, от них отвык. Сразу надо отвыкать от того, что невозможно! – исторг он так, словно догадывался о моем никотинном голодании. Или он имел в виду свободу?
– Давай к столу! – скомандовал капитан и отодвинул для меня тяжелый массивный стул. Оглядел комнату, потом меня на свету и объявил: «Я к тебе завтра пришлю цирюльника».
Слушая капитана, можно было подумать, что он и есть настоящий хозяин города. Человек с арбалетом.
– Цирюльника – это бы неплохо. А его ко мне пустят?
– Я сам приведу. Может, и бумаги получу, наконец. Чует мое сердце, Лодовико от меня бегать будет сегодня. – засмеялся он и погладил шрам. – Все равно дальше моря не убежит, поймаю.
Хотел бы я посмотреть на армейского капитана, который, ворвавшись в Кремль, стал бы всех там гонять. Ладно, не в Кремль – в здание Верховной Рады. Пусть даже не Верховной, а городской…
Бесшумные слуги внесли подносы и принялись сервировать стол. Очень скоро на нем появились два графина вина, блюда с мясом, домашним сыром и хлебом, миска с оливками и даже чаши для ополаскивания пальцев. Чтобы не вытирать их о штаны.
Слуги вышли, а Фурио оживился. Подкрутил усы и погладил шрам.
– Бедняга, – посочувствовал он мне, – у тебя руки тонкие, а тебя сковали, как молотобойца. Но ты терпишь, ты гордый, я поэтому тебя уважаю.
Разлил вино и приободрил: «Привыкнешь. Человек такая тварь, что ко всему привыкает. Животные дохнут, а человек привыкает. Мне ли не знать. Помни, что я сказал об удобстве. Оно, как любовь, еда, деньги, не приходит само, к нему надо стремиться. Ты не смотри на меня, ты ешь. Тебе надо возрождать силы, а не то ты никого не убьешь».
Он меня ошеломил. Не столько самой фразой, сколько простотой интонации. Я едва не подавился сыром. Спросил настороженно: «А я должен кого-то убить?».
– Все кого-то убивают, – объявил капитан небрежно. – одни убивают, а другие только хотят, но и этим убивают, желанием.
– Да ты философ!
– Я – капитан арбалетчиков! – гаркнул он так, словно я его оскорбил. И потемнел лицом. – Все ваши философы – прощелыги! Морочат головы людям, у которых нет своей головы.
У меня тяги к философии не было, и философов я защищать не стал. Из них всех мне был симпатичен только Сократ с его «я знаю, что ничего не знаю». Его я и процитировал Фурио.
Капитан не проникся.
– Я знаю то, что мне надо знать! – провозгласил он непререкаемо. – Я о воле Провидения не сужу.
Воля Провидения – не наш уровень. Вот и мне бы не мучить мозг риторическими вопросами – почему, доколе, за что?
Ди Гросси глянул на меня в упор и смягчился: «Выпьем еще. Уж не знаю, как наш консул палил из пушки по пиратам, а в вине Лодовико толк знает».
Вероятно, он представил себе консула возле пушки, потому что расхохотался весело: «За здоровье его милости синьора ди Монти!»
– «Хай ему земля станет адом!» – чуть не подхватил я, но одумался – неудобств мне более, чем хватало. Фраза «стены имеют уши» родилась не на пустом месте, а бухать наравне с ди Гросси было опасно. Капитан располагал к себе. Спьяну я бы выдал правду-матку о своей прежней жизни. Не о жизни Ромуальдо де Кастро!
– Это в память о своем геройском прошлом консул купил пушки? – спросил я, тоже смешно представляя себе Лодовико артиллеристом.
– А вот этого ни один служивый не понимает! – объявил ди Гросси. – Ни я, и никто другой! Пушки – оружие нападения, стенобитные машины нового образца! Мы ни на кого нападать не собираемся, и свои стены рушить не собираемся! Если стрелять по флоту, то орудия ставить надо на нижней линии укреплений, да и то... Это с кораблей по стенам палить сподручно, а не наоборот! Тут попробуй попади! И пока перезарядишь, враг десять десантов высадит, из твоей же пушки разнесет твою цитадель. Я видел, как они бьют! Страх Божий, Ромуальдо! Но нам они ни к чему.
– Тогда зачем?…
– А чтоб у входа в замок поставить, у лестницы! Вместо каменных львов! Их как раз две! – он расхохотался и воздел два пальца.
Я кивком указал ему на стену, он понял, но заговорил еще громче: «Это не я так думаю! Я повторяю то, что слышал! Мол, какую-то сделку заключил Лодовико. Я в этих делах не силен!»
В моем бывшем веке эти дела назвали бы отмыванием денег, но я тоже был не силен в коммерции, поэтому предположил: «А может быть, пушки – оружие устрашения?». Первоочередная задача всякого государства – это борьба с собственным населением! Выстрелить разок из Верхнего города по Нижнему, и конец недовольству!
– Знаешь, что я тебе скажу, – подался ко мне капитан. – нельзя думать о сложном. Просто живи. Как получается. Только Бог знает, когда кому помирать, а как – неважно.
С этим я не мог согласиться. Да, один погиб в схватке, другой утоп в море, третий просто съел что-то не то, но их не сжигали заживо, не четвертовали на площади, не…
– Дурак ты, Ромуальдо, – снисходительно перебил ди Гросси, – Начитался своих философов. Любая смерть – милосердна, потому что перед ней равны все.
Вот кому надо громоздить монументы – самой главной демократке, старухе с косой! Я представил ее себе на высоком пьедестале над морем, на месте фигуры Владимира Ильича, и рассмеялся. Захмелел все-таки. Свою хохму я не озвучил, пожалел переводчика, и друг Фурио не понял, почему я смеюсь. Может, над ним?
Да боже упаси! Над собой смеюсь. Чтоб не плакать. Как-то грустно умирать молодым.
– Молодым – да, неправильно, – погрустнел и посуровел ди Гросси. – я Луиджи, других щенков, отпускаю в Нижний город, чтобы нашли себе зазноб. Я и сам молодым ни одной юбки не пропускал. Завтра могут и убить, так хоть сегодня потешусь... У тебя, Ромуальдо, была зазноба?
– Была, – вспомнил я Тончу. Потянулся за графином и чуть не опрокинул его. Рявкнул: «Чертова железяка!», – и Фурио похлопал меня отечески по плечу.
– Все будет, – пообещал он. – И девчонка, и дети. Я, как женился, как детишек завел, другим стал человеком. Я за них теперь сражаюсь, для меня они – и Генуя, и Чембало. Я тебя к себе возьму в гарнизон, когда все прояснится.
Я не был так уверен в благом исходе. Бумаги из Флоренции, ежели такие найдутся по великому недоразумению, не прояснили, а усугубили бы ситуацию. Не случалось нам с де Кастро гостить во Флоренции! Но я был не настолько пьян, чтоб сообщить об этом капитану. Спросил: «И кем ты меня возьмешь, Фурио? Подметальщиком? Я никогда не стрелял из арбалета».
– Вот и научишься, пока молодой. Я гляжу, ты устал. Да и мне пора. – Он встал, и его лицо приняло вдруг выражение мечтательное, даже смущенное. – Домой зайду, соскучился по семье. Не хотел к ним идти, пока жалованье не выбью, как-то мне в глаза детям смотреть неловко, а поговорили сейчас…
– Может, прихватишь со стола? – по советской неистребимой привычке посоветовал я. Фурио взглянул изумленно и затряс головой: «Я – капитан ди Гросси, объедками не питаюсь и жену с паперти не кормлю!»
Он ушел, а я перебрался на кровать, свернулся калачиком и – заснул.
* * * *
Разбудили меня мысли. Выпрыгнули, как из засады, когда сон стал ослабевать, и навалились всем скопом. Самые разные. Не из заботы о моем культурном досуге предложил мне де Монти воспользоваться библиотекой замка. Заподозрил, что я не читаю по-итальянски. По-староитальянски, тем более. Что до латыни, то ее я в совершенстве не знаю.
И не консул ли произвел разведку боем, сведя меня с обаятельным капитаном? Понял, что к отцам города светлых чувств я питать не буду, и уговорил ди Гросси послужить родине. Она же в опасности! А у него тут семья. Может, даже посулил капитану жалованье в двойном размере, плюс премиальные. Капитан человек отрытый, прямой, лучшей кандидатуры и не придумаешь. Как ди Гросси, который презирал консула, согласился на роль тайного агента? Ради семьи. Она, как он сам сказал, и есть родина.
Если консул выдал меня за представителя феодоритских спецслужб, матерого диверсанта с огромным послужным списком, Фурио мог и повестись. Он мужик простой, в политику не суется, в интригах не разбирается. Умный, но по-народному, без закидонов. И недоверчивый по-народному. Проверял, должно быть, и меня, и ди Монти. Его – на предмет оговора невинных граждан, как в случае с рыбачком, а меня как иностранца с феерической биографией.
Как мог не любить маслины коренной итальянец, который поглощал их с раннего детства? Почему я на них не набросился? Для испанцев оливки, что для русских квашеная капуста. Не допетрили синьоры ловить меня на капусту, тут бы я и выдал свое истинное происхождение! Не выдал бы. Я люблю помидоры, которые к нам еще не завезли из Америки.
Ди Гросси мог притворяться, что презирает консула Лодовико! Провоцировал меня на антиправительственные речи?! А количество пушек зачем назвал? Потому что я лазутчик? Или я заговорщик? Но что, если Фурио и впрямь ко мне расположен? Такой дядька не способен так лицемерить! Он-то не из актерской братии, а и взгляды его, и жесты выдают в нем человека сострадательного и честного. Стал бы капитан защищать Луиджи, если бы работал на консула? Нет, он подтвердил бы мои догадки, чтоб отвлечь подозрение от себя. Что-то я совсем запутался в людях. Доверяй, но проверяй, а как проверять? Доверять я мог только Стасу и Лесе. И Никос, и Фурио в случае опасности спасать будут свои семьи, а не меня. И будут правы.
Мысли прыгали, как блохи, но самая крупная, главная, оставалась неподвижной – мысль о Стасе и Лесе. О том, как связаться с ними. По ходу пьянки с ди Гросси, у меня мелькала идейка попросить его найти мою девушку, Софью, передать, что я жив, что люблю ее, что меня содержат в замке... со всеми удобствами. Даже с ночной вазой! Я чуть было не рискнул, когда речь зашла о женщинах, но все перебила Тонча. Образ ее. Звезда во тьме узилища, последняя звезда. Консул обещал мне перо и бумагу. Это будет несправедливо, если новые поколения ограничатся сонетами Петрарки. Раз уж я здесь. Я пишу не хуже, а новые поколения поймут скорей меня, чем Франческо, я-то свой! Волею судьбы я – надвечный… Ты об этом расскажешь синьору Джино, дон Ромул Саенко!
В узилище еще не стемнело, но бесшумные слуги убрали остатки пиршества. Вино мне оставили. Вспомнив наказы Фурио, я устремился к удобству – к столу с графинами и бокалом. Отметил, что полупустой графин заботливо заменили полным. К кандалам я уже немного приноровился – человек же ко всему привыкает! – и перебравшись на стул, поддернул ножную цепь, чтобы поднять руки повыше. Удалось и дотянуться до графина и налить из него.
Профи маэстро Джино! Ас! Четко рассчитал, как обездвижить человека не до конца, а так, чтобы он то ходил, то ел, то чистил зубы… Сколько дней я их не чистил уже? Постучаться к Али, попросить зубную щетку? Но для этого придется перестраивать цепи. Черт с ней, с гигиеной полости рта. Все равно, когда напьюсь, во рту будет помойка. Напьюсь ли я? А не знаю. Капитан учил, что надо жить, как получится… Что еще он мне сказал важного? Что я кого-то убью.
В прежней жизни мне никого убить не хотелось, даже гниду Сидорчука, с которым мы ходили в плавательный бассейн. Вот кого мне напоминает консул, редкую мразь Сашка! Не редкую. Мрази навалом всюду. Просто в этом веке Сидорчуков мочат, а потом отправляются на виселицу.
В моем прежнем веке отправляются в места не столь отдаленные, кто надолго, а кто – навсегда. Меня Бог сберег от сизо и от зоны, я поэтому не думал, каково там сидится. Знал с чужих слов, что в переполненных камерах спят по очереди, в три смены, что на зоне «петушат», а урки могут порешить ночью. От себя или по спецзаказу. А еще там мрут от туберкулеза, не знаю, как тут... Тут я сижу в замке, в прибраной комнате, попиваю вино, и еще чем-то недоволен. Я сижу не как в замке Иф, не как дон Мигель в алжирской тюряге, пока Стас и Леся на свободе. Как подать им весть о себе? От идеи задействовать капитана я отказался. Хоть он и считает себя первым парнем в Чембало, коварный тутошний сидорчук и его сумеет подставить. Обвинить в государственной измене можно любого. Я не знаю, умеет ли ди Гросси писать, но уверен, что его жалобы до Генуи не дошли бы. До таких же, как наш консул, продажных чиновников. Спасать Стаса и Лесю ценой капитана с его семейством я не стал бы, наверное, и под пыткой. Значит... Вот он, другой вариант! Мне надо в церковь! Я в ней так долго не был, что теперь просто рвусь туда. Кабальеро де Кастро необходимо побеседовать с Богом. Покаяться и попросить помощи у Всевышнего. У епископа. Я, дон Ромуальдо, обесчестил в рыбацком поселке девушку, обещал на ней жениться, но не успел. Христом богом прошу святого отца – пошлите в поселок служку, пусть он передаст несчастной, что от своего слова я не отказываюсь, но и сдержать его не могу. Передайте, падре, Софье миллион моих извинений!
План мне показался стоящим. Я повеселел настолько, что стал напевать. То совсем не итальянское канцоне, которое не допел Георгию в подземелье. И тогда, и теперь оно казалось мне оптимистичным:
Сад здесь, он есть, для всех открыт,
Входи и будь, как дома
В краю, где сердце говорит
Мелодией знакомой.
Она звучит в нас с детских лет,
Исполненная света,
И ничего прекрасней нет
Старинной песни этой.
– Ты меня слышишь, брат? – спросил я Георгия.
Он не ответил. Находился за атмосферой и еще чем-то, что пытливый человеческий ум пока не разрушил?
* * * *
Задремал я на стуле, широком и надежном. Лень было возиться с конструкцией мэтра Джино. Встану по нужде, тогда и переберусь на ложе. Графу Монтекристо и не снились мои удобства, а ведь он, бедный, тоже ни в чем не был виноват. И его плохие люди подставили. Интересно, Тонча бы повелась на провокации Сидорчука, засади он меня в застенок, а потом посватайся к ней? А Софья? При чем здесь Софья?... Софья – мой шанс. Где-то она пересекается со Стасом и Лесей, скажет им, что в тюрьму за мной соваться не надо…
Вошел Али со свечой, поставил свечу на стол. Спросить, курит ли он кальян? Может, есть смысл подсесть на кальян, пока Америку не открыли? Я читал и смотрел по «ящику» про наркоманские притоны, в которых курят кальян, а потом лежат вокруг полными му-му. Остаться без мозга я не мечтал никогда, но Али не походил на дебила...В отличие от урода без вредных привычек – антиангела с веревкой на моей шее. При мысли о нем я содрогнулся от омерзения, и Али это заметил.
«Вас что-то беспокоит?» – спросил.
– Вы не составите мне компанию? – указал я на графин.
Он покачал головой, я не стал настаивать: человек при исполнении, да и Аллах не велит. Возможно, к крымским татарам Аллах был не так строг, как к прочим своим приверженцам, но я этого не знал. Да и Али, по моим представлениям о народах, выглядел скорее, как европеец. Узкое овальное лицо с прямым носом, с миндалевидными глазами. Трудно представь его себе визжащим, орущим, добывающим полонянок, справляющим большую нужду с коня.
Какое-то время он стоял напротив меня в загустевшем сумраке. Опасался, что, пьяный, угожу мимо кровати? Помощь не предложил, не стал оскорблять мое дворянское достоинство. Вышел. Я собрался с достоинством и перенес себя на перину. Не настолько был пьян, чтобы не контролировать себя. С завтрашнего утра, дон Ромуальдо, добиваться удобства и гармонии с собой вы начнете без алкоголя.
* * * *
Утром я привел себя в порядок еще до появления Али. Благо, кувшин оказался полным. Благо, никто не видел, как я неловко с ним обращаюсь. В какой-то момент мне сделалось истерически себя жаль, и я вновь вспомнил про графа Монте Кристо. У него, поди, ни кувшина не имелось, ни таза, ни горшка.
О несчастном Прометее и говорить нечего. Цепи были, и пострашней моих, и жара была дикая, зато ни грамма воды, а из живых существ – только хищный Зевсов орел. Прометея выручало божественное происхождение – не было нужды ни есть, ни справлять нужду – но намучился он изрядно. Он ведь даже не лежал – висел на скале. Ему, бедному, еще и грудь насквозь проткнули штырем, еще и этим приторочили к камню. Одно непонятно: если у него была печень, должно было быть и все остальное! Какая-то нестыковка!
Вдохновив себя примером героических несуществующих личностей, я постучал в стену. Войдут, потребую пайку харча. Или здесь государство не обеспечивает заключенных баландой? А кто тогда? Родственники? А если их нет? Ведал бы дядя, погибая под Гранадой, до чего я дойду! Что-то путаетесь вы, Ромуальдо. Не гнала вас из дома сексуально озабоченная вдова, сами сбежали. Перебрали вы вчера, Ромуальдо, вот и пробивает вас на истерику! Лучше так, чем депресняк! Вот и сочините что-нибудь на эту вечную тему!
Дверь распахнулась, но в проеме ее нарисовался не Али, и не слуга с завтраком, а самолично господин консул. В превосходном расположении духа. Водянистые глазки так и сияли. В руке он держал лютню.
Не Лодовико, а кладовка сюрпризов! Чем тут будят по утрам население? Гимном Генуи? Гимном Капитанства Чембальского? Гимн Украины синьор консул мне не исполнит, даже если я его пел во сне. Но я не пел, потому что не знаю слов.
Ди Монти пересек комнату, брякнулся на стул, где накануне сидел Фурио, и заболтал ногой.
– Я рад, что вам у нас так понравилось, – исторг он с выражением. – мне донесли, что вы ночью пели!
Услаждал слух не только стен. Приму к сведению.
– Вам недоставало аккомпанемента, но мы изыскали способ сделать ваше пребывание здесь еще более приятным! – он опустил лютню на стол и пододвинул ко мне. Издевался он с наслаждением.
Моя мама, когда рухнул Союз, часто говорила, что спасти нас может лишь чувство юмора. Я попытался возродить в себе это чувство. Улыбнулся ди Монти с видом крайней признательности, даже склонил в легком поклоне голову: «Очень любезно с вашей стороны, но, как вы сами понимаете, я не смогу воспользоваться вашей любезностью – дотянусь либо до грифа, либо до струн, не иначе».
– Я не играю на лютне, – поморщился он досадливо, – посему не могу знать, до чего вы дотянетесь, но я понял ваш намек, Ромуальдо. И вот что я вам отвечу: я люблю себя, а не вас. Полагаю, вас это не удивляет.
– Нисколько.
– Рад, что мы прекрасно понимаем друг друга. – он скорчил губы в улыбке, которую полагал приятной, и добавил доверительно. – Если вам захочется, вы дотянетесь. Такие, как вы, де Кастро, дотягиваются до всего. Я поэтому и берегу свою шею пуще вашей свободы. Вы и ваши друзья мне выбора не оставили.
Судя по окончанию тирады, Стас и Леся не попали в лапы ди Монти, и я откровенно повеселел.
– Синьор консул обещал мне бумагу и чернила с пером, – напомнил я. – Не угодно ли синьору консулу приказать, чтобы мне все это доставили? Или мы сейчас перейдем к вам в кабинет для продолжения допроса?
– Все, что вы нам пожелали сказать, вы сказали. – он приподнял и опустил плечи. – Мы не будем тратить время на вас до получения ответа из Флоренции. Так что, отдыхайте, дон Ромуальдо, – с неприкрытой насмешкой произнес он мое испанское имя. – Вы успеете записать сонет или что вы там собрались записывать.
– Я напишу автопортрет.
– О? – переспросил он оживленно. – Но вы не сможете и смотреться в зеркало, и рисовать.
– Я нарисую себя по памяти. Такого, каким был до... – тут я помедлил, чтобы не сказать грубость. – до того, как попал в ваш замок.
– Да, я помню про цирюльника, – притворился ди Монти чайником. – уже скоро он посетит вас.
– А могу ли я просить о встрече с епископом?
И я выдал на-гора вчерашнюю заготовку – о несчастной соблазненной девице и о жутких угрызениях моей совести.
– Вас и правда это тревожит? – натурально усомнился ди Монти, – Как я понял, вы не были излишне щепетильны.
– Я вступал в связи с матронами, но никогда не рвал цветок девственницы, – ответил я честно, потому что и у Тончи не был первым. Там и тогда это значения не имело.
– Вы это... серьезно? – заморгал белесыми ресницами консул. – Вы готовы вступить в брак с простолюдинкой?
– Дыхание могилы избавляет человека от сословных предрассудков, – изложил я четко свою позицию.
– Помилуйте, Ромуальдо, – консул был реально озадачен моим признанием. – Мы еще не решили, как с вами поступить, а вы уже готовитесь к последнему причастию.
– Лучше быть готовым заранее.
Тем более, мне, который никогда не причащался.
– Капитан ди Гросси убедил меня, что жить надо просто, не заглядывая в завтрашний день.
– Какой умный человек наш капитан! – то ли похвалил консул Фурио, то ли презрел его. – Но зачем нам беспокоить епископа, отрывать от дел богоугодных по столь незначительному поводу? Я могу послать своего слугу. Что, кроме извинений, вы хотели бы передать?
– Автопортрет. Мне бы хотелось, чтоб меня кто-то помнил... После того, как вы решите, как со мной поступить.
Консул задумался, поигрывая лицом. Выражения его менялись мгновенно, только глазки оставались гадючьими.
– Ваша... назовем ее невестой, – заговорил он, помахивая ногой. – Она гречанка? Православная? Как же вы намеревались вести ее к алтарю? Вы собирались изменить нашей вере?
– Мы о вере не говорили... Было как-то не до того, – изобразил я смущение. – Но, я думаю, из любви ко мне она перешла бы в католичество.
– Вы так в ней уверены?
– Я не сказал, что уверен. Решать ей. Впрочем, это уже не нам – вам решать.
– Это наш капитан внушил вам столь похоронные настроения? – справился с укором ди Монти.– Надо будет ему попенять…
– Мне такие настроения внушил мой разум.
– Передайте своему разуму, синьор, что он опережает события. Вы вполне живы, я бы сказал, вы бодры, в вас пробудилась потребность в творчестве. Я рад, Ромуальдо, искренне рад, что смог пробудить в вас эту потребность, а в желании помочь вам укрепиться духом я пойду еще дальше – я пошлю своих слуг за вашей дорогой Софьей.
Он замер, как змея перед прыжком, предвкушая мою реакцию, но я не закричал «Откуда вы знаете ее имя?!», не бросился к нему через стол. Я сдвинул брови и стал, как четки, перебирать звенья цепи.
– Вы что, не рады? – первым прервал молчание ди Монти.
– Я не хочу, чтоб имя девушки ославили на весь город, – процедил я. – О том, что было между нами, не знают даже ее родители, но если ваши слуги заявятся в их дом …
– Я никого не посвящу в вашу тайну, слово дворянина. Мои слуги придут не за невестой, а за свидетельницей…
– Свидетельницей чего?!
– Все время забываю спросить... – он заерзал на стуле, – Мужа своей возлюбленной вы, конечно, проткнули шпагой?
– Какого мужа? – не понял я.
– Ну, как же! Грязное животное! Разве не помните?
– Я не могу помнить всех животных, встречавшихся на моем пути. – ответил я с раздражением. Клятый консул наложился на мой бодун и никотинное голодание. Будь я счастливым обладателем сигареты, я б с собой совладал, но тут – не смог. Меня понесло на волне неуправляемой ярости, когда ди Монти полюбопытствовал: «О! Вы уничтожили столько народа?...»
– Ни одного! – заорал я. – Все разбегались при моем приближении! Моя слава опережала меня! Хотите увидеть меня в деле?! Отлично! Снимите это! – Я с такой силой долбанул по столу кулаками, что с него все чуть не попадало, а я пробил себе железом запястья.
Отрезвила меня не боль – физиономия консула. Он смотрел на меня, как на черта, который выскочил из пекла, чтоб утащить туда синьора ди Монти.
Если я срочно не возьму себя в руки, теперь еще и пораненные, консул распорядится не пожалеть стены в комнате. Или отправит в подземелье, где меня так окрутят всяческими цепями, что Стас и за полвека меня не освободит!
– Простите, – выдохнул я.– Ненавижу сплетни! На мне грехов итак слишком много, чтоб я взял на себя еще и уничтожение армии рогоносцев. Да, одного пришлось научить хорошим манерам…
– Свои манеры вы, конечно, считаете хорошими? – просипел ди Монти.
– Нет. Но я уже извинился. Я сорвался, потому что каялся всю ночь! Я совершенно разбит!
– Поэтому чуть не разбили стол, – покивал консул. – Знаете, Ромуальдо, я скорей поверю сплетням, чем вам.
Оставалось признать, что соображаю я быстро, но плохо, «не в ту степь». В моих вымыслах, дополненных чужими домыслами, сам черт ногу сломит. В совокупном творчестве – моем и народа – не разобрался бы ни один аналитик. Сейчас ди Монти уйдет, а мои неудобства перерастут в фазу мучений. В фазу испачканных штанов!
Почему-то ди Монти не уходил. Он откинулся на спинку стула и рассматривал меня так, словно мой поникший вид его радовал несказанно. Наверное, радовал.
– Могу я предположить, что со своей возлюбленной вы были откровенней, чем с нами? – спросил он вкрадчиво, и я ответил через силу: «О чем человек моего уровня может говорить с необразованной рыбачкой?»
– О многом, Ромуальдо. О чувствах. В том числе, и о любви к Богу.
Опаньки! Мерзкий тип замыслил превратить меня из лазутчика в еретика? Или я пойду сразу по двум статьям?
– Мы не поминали имя Божие всуе. – сообщил я устало. – Тем более, что занимались плотским грехом.
– А вы только этим занимались? – хихикнул консул. Кажется, он не слишком на меня злился. Стол-то я не сломал, а вместо того, чтоб изувечить ди Монти, изранил себя. Воздалось, что называется!
– Я Софью рисовал, – сообщил я честно. – А я не отвлекаюсь на разговоры, когда работаю. Разве она об этом не сказала?
– Я имел удовольствие видеть Софью лишь на вашем рисунке. Она сама передала его моим людям, безо всякого нажима с их стороны.
Так я и поверил, что без нажима. Один приход его людей девчонку напугал до смерти, и все-таки, ничего она им не передавала. Девушка, подобная Софье, засушила бы цветок, подаренный милым, и хранила, как драгоценность, а тут – рисунок...
Софья – наивная влюбленная девочка, а не какой-то мой шанс, я обязан оградить ее от феодалов. В тревоге о судьбе Стаса и Леси я о Софье совсем не думал. Надо срочно переделать кино!
– Признаюсь вам, сеньор, как мужчина мужчине, как дворянин дворянину, – запустил я в консула пробным камнем. – если Софья не пожелает сменить вероисповедание, я вздохну с облегчением. Я готов вести ее к алтарю по велению долга, а не чувства..
– Именно так я и думал, – понимающе вздохнул консул. – Но если она выберет вас, вы останетесь верны слову?
– Тогда – конечно, – подтвердил я и решительно, и мрачно. – При условии, что моя тень не падет на нее...В случае неблагоприятного решения моего вопроса. Вы же не допустите, чтоб невинная душа пострадала?
– Ни в коем случае! – горячо заверил он. И вспорхнул со стула, как цветной мотылек. – С Его преосвященством я поговорю сам. Для беседы с вами он навряд ли выкроит время. Но оно пока еще есть у вас! Вам окажут помощь и принесут все, что необходимо для рисования. И, наверное, завтрак? Что бы вы предпочли?
– Баланду, – буркнул Ромул Саенко.
– О, вы предпочитаете на завтрак похлебку?
– Мне все равно, – вмешался Ромуальдо, и ди Монти заскользил к двери. Севастопольсий ди Монти улыбался точно так же перед тем, как кинуть подлянку.
«Молодец! – похвалил я себя, когда остался один. – С твоей подачи Софью потащат в замок, будут промывать ей мозги, а потом, может быть, вас окрутят. Перед тем, как тебя вздернут. Или здесь дворян не вешают, им рубят головы? Тоже то еще удовольствие!».
Первым делом Лодовико позаботился не обо мне – о себе, любимом.
Появился синьор Джино, и набор моих «украшений» пополнился грузом на поперечине, а ручную цепь заменили новой, двойной. Я с трудом удержался, чтобы не взвыть. Если так пойдет и дальше, в кабинет к синьору консулу меня будут доставлять на руках!
Вошел Али со склянкой и принялся осторожно накладывать мазь мне на раны.
– Вам следует быть спокойней, – сказал Али.
Я кивнул. Еще одна подобная вспышка, и я стану очень спокойным. В гробике. Или в подземелье. Уж лучше, в гробике. А еще лучше – здесь, в обществе заботливого Али и бравого капитана.
Наконец-то я почувствовал боль, она превозмогла мой никотинный психоз и прочие неудобства. Только-только я преисполнился намерения примириться с несвободой, и нате вам! Опять самому себе сделал хуже! Ничего. Мы еще поборемся. Всю Европу предстоит перерыть ди Монти, чтоб доказать, будто я не Ромуальдо де Кастро. На моей стороне презумпция невиновности. Где я видел такую презумпцию? Я о ней только слышал, что она существует. А еще существует оборотная сторона Луны и закон сохранения энергии. Этот последний не мешало бы проверить на практике. Я потянулся к лютне, провел по струнам. Лютня отозвалась.
– Жить буду? – спросил я утвердительно у Али. Он со своей склянкой так и стоял поодаль.
– Будете, – ответил, – если научитесь терпению.
Эх, Тонча, Тонча! Я тебе не изменю, даже если женюсь на Софье. Впрочем, как я женюсь? Здесь для этого надо пойти в церковь, и, наверное, прочесть какую-нибудь молитву. Я не знаю ни одной молитвы, ни православной, ни католической. Что я буду читать, Есенина? Стих и впрямь пришел ко мне, как молитва. Точнее, не стих, а песня, которую пел папа с товарищами в годы моего детства. Песня была, можно сказать, народной, я ее слышал только от своих старших:
«В том краю, где желтая крапива
и сухой плетень…»
Я касался осторожно струн, даже не пытаясь подобрать мелодию, и напевал-душой.
«...Я одну мечту, лелея, нежу,
Что я сердцем чист,
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист…»
Сбудется пророчество Фурио!
«И тогда с улыбкой, мимоходом,
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитый мой путь…»
Али слушал молча, внимательно. Обронил с сожалением перед тем, как выйти: «Вы не научитесь терпению». И добавил, уже от двери: «Избегайте резких движений, раны откроются». Они и не закрывались, Тонча!
Расторопные слуги принесли мою баланду – яичницу с куском хлебом. На меня они старательно не смотрели, а я не замечал их – я был очень далеко, на печальной дороге, по которой шли на каторгу люди в кандалах.
«Все они убийцы или воры,
Так судил их рок,
Полюбил я мрачные их взоры.
С впадинами щек…»
Надо есть, иначе я никого не убью. Хочется ли мне убить Лодовико ди Монти, викария, палача? Нет. И когда вешали Георгия, не хотелось. Не потому, что я великий гуманист. Я был в ужасе, в отчаянии, а для убийства нужны либо расчет, либо ненависть. Генуэзский Сидорчук мне внушает презрение, перемешанное с гадливостью, а иногда – с восхищением его актерским талантом. К епископу я никак не отношусь, просто чувствую, что он гораздо опасней консула. Викарий напрягает, и сильно. Джино... этот при исполнении.
У него, может статься, детишек мал-мала-меньше. В кругу семьи он утрачивает непроницаемость, а детишки забираются к нему на колени... Я бы мог убить ублюдка, волочившего меня на веревке, и то случайно. Врезал бы со всей дури, но ногами не запинал бы.
Жизнь сама доставит меня к тому, кого мне потребуется убить. «И тогда с улыбкой, мимоходом…»
Вот о чем я теперь думаю, Тонча, а ведь раньше и на злыдней зла не держал. Несчастные люди! Ненавидел я государство, машину по уничтожению людей и народов, но не детальки этой машины, каких-то деятелей. Они мне виделись нелепыми, жалкими в своих потугах изображать сверхчеловеков. Мы их вышучивали. Им это было по фиг, поэтому нас не трогали.
Чтобы кого-то убить, нужны силы. Без них не нарастить ненависть. Есть не хотелось, но я принялся за завтрак. Хорошо это или плохо, что мне совсем не хочется есть? Это у вас нервное, сеньор, – сказал я себе. – качайте пресс, делайте приседания, делайте хоть что-нибудь, кроме глупостей!
Я изловчился и налил себе вина. В малых дозах оно очень полезно. Тем более, что кофе в постель мне подадут еще нескоро. Разве что турки, когда возьмут Чембало и освободят меня, дряхлого, седого, как волхв. С бородой до пола. Эх, как бы дожить бы... Не к добру затеялся консул с моей женитьбой – ожгло меня запоздало. – классная проверка на вшивость! Помолившись стихом Есенина, я дойду не до Сибири, а куда ближе, до рыночной площади. До чего дойдет моя будущая вдова?…
* * * *
Неслышные слуги прибрали стол, водрузили на него стопку бумаги и куски древесного угля. Не решился Лодовико ди Монти вооружить меня гусиным пером! У меня есть повод собой гордиться – феодалы меня боятся. Я победил их, когда убил в себе феодала. Ромула я убивать не хотел, даже когда изображал покушение на себя. Не хотел, потому и не получилось, но, превратившись в неприкаянного идальго, поднялся над консулом с его камарильей. Я ведь к ним явился, как равный к равным доказывать невиновность Георгия, тут-то и понеслось. Чем сильней они старались меня принизить, тем выше я становился, и они это чувствовали. Одного феодала я все-таки уничтожил. Себя. Плохо, что порадоваться не получалось. Один в поле не воин. Всегда нужен кто-то, кто прикроет со спины, даст совет, да просто подбодрит добрым словом. В прошлой жизни я мог подолгу оставаться один, но не тяготился этим. Знал, что в любой момент могу кого-то найти…
Одиночество мое нарушил цирюльник, верткий и улыбчивый человечек. Мастер монолога, как, наверное, все представители его профессии. Заподозрив, что наша новая с ним встреча может состояться нескоро, я не разрешил ему меня брить. Пусть укоротит максимально бороду и усы и займется прической. Я за модой не гонюсь, на званые обеды не собираюсь.
Мастер заверил, что основная его клиентура, лучники, за модой тоже не гонятся, предпочитают удобство, и стал крутиться вокруг меня, щелкая ножницами. Меня разговорить он не пытался, довольствовался краткими ответными репликами, зато сам не закрывал рта. Он приписан к гарнизону Чембало, в дни военного лихолетья обязан менять бритву на арбалет и становиться в строй. Случается ему и патрулировать город, что не избавляет от основной функциональной обязанности – облагораживать наружность мужчин.
Он, Микеле, отлично с этим справляется, потому что любит свою работу. Не угодно ли синьору немного наклонить голову? А теперь – чуть приподнять? Изумительно! Синьор – писаный красавец, теперь все женщины – ваши!.. Ах, простите, вам сейчас не до женщин! Но все равно... Вам приятно будет посмотреть на себя в зеркало.
Говорливого Микеле консул ко мне точно не подсылал, он появился с подачи капитана. Где сейчас сам ди Гросси? В замке. Ищет достопочтенного синьора ди Монти, чтобы тот закрыл платежную ведомость.
Все ясно. Все, как в Украине девяностых. Я снова дома.
Микеле исчез, пожелав мне всего самого доброго, расторопные слуги подмели пол, а я добрался до зеркала. Приятно ли мне на себя смотреть? Да не очень, и не по вине цирюльника, он свое дело знает. Это я не знаю, как внушить себе оптимизм.
– Отлично! – донеслось от двери.
Капитан, легкий на помине, вошел и стал осматривать меня. С удовольствием.
– Про твою выходку мне уже сообщили. Лодовико, поди, помчался менять штаны, а царапины твои... Ты молодой, заживет все, как на собаке. Ну-к, покажись! Хоть сегодня зачисляй тебя в гарнизон!
– А как насчет жалованья? – в тон ему полюбопытствовал я, и он сразу же утратил веселость. – Говорят, надо подождать. Лодовико ускакал в порт встречать судно из Генуи.
– У него закончились маслины?
– Уж не знаю, что закончилось у него, а я моих людей закончилось терпение. Как и у меня. Я так и сказал секретарю, что без денег не уйду.
Фурио плевать было, где коррумпированный консул наскребет сонмов на жалованье солдатам, и он был прав.
– Лютня! – усмотрел он инструмент на столе. – Она поможет нам скрасить ожидание.
– Ты играешь на лютне?
– Я – нет, но раз она лежит у тебя…
– А это ты видишь?! А это?!
– А чего ты хотел? Чтоб наш прохвост наградил тебя Орденом Золотого Руна? Считай, что он тебя наградил.
– Может, мне еще и порадоваться?!
– Порадуйся. На его месте другой наградил бы тебя гораздо щедрее. Тот же викарий. Мы бы тогда тут не сидели. Но то ли Лодовико к тебе благоволит, то ли ты ему нужен зачем-то. Не спрашивай, зачем, я не знаю. Для меня это такая же тайна, как пушки. Но мы не будем забивать головы непонятным, мы будем наслаждаться мгновением. Играй!
– Нет, Фурио. В том, что на меня понавесили, а теперь еще и с «царапинами», я не сыграю. Лучше я нарисуют твой портрет. Пока хоть это могу.
– Нарисуй. А потом и услади мой слух музыкой. Вспомни, что я говорил о стремлении к удобству. Оно достижимо.
Мы уселись за стол друг против друга, и ди Гросси тут же потянулся к графину.
– Вино, музыка, женщины, вот что нас делает счастливыми!
Он поднял бокал, рассмотрел вино на свет и заулыбался.
– Прошел слух, что ты женишься. Врут?
– Наш синьор ди Монти большой шутник.
– Что да, то да, – согласился Фурио. – Значит, не погуляю на свадьбе?
– Женится Луиджи, и погуляешь.
– Когда это будет! Про твою говорят, что скоро. Сам консул оглашение сделал!
– Это кто так силен болтать?
– Люди, Ромуальдо, люди. Какие здесь у них развлечения? А у тебя, значит, завелась-таки зазноба? Все верно. Раз одна далеко, то другая должна быть рядом. Говорят, она из Нижнего города, гречанка.
– Из рыбацкого поселка. Гречанка.
– Я слыхал, гречанки жены хорошие. Не такие крикливые, как наши. Моя Мариучча, правда, спокойная. Но и то вчера пристала, как с ножом к горлу – о чем я думаю, как я собираюсь детей кормить? Собрала бы наших баб да пошла к Лодовико, его спросила!
За распитием спиртного мужчины разговаривают о женщинах. Мы с Фурио поговорили и о Мариучче, и о других, незнакомых мне дамах, и о моей суженой – какая она? Что красивая, понятно, не повелся б я на уродину, а какой у нее нрав? Любит ли танцевать?
Фурио попивал вино, а я его рисовал. Хорошо сидим. От болезненных ощущений всего лучше отвлекает работа.
– А чего это наш консул задумал тебя женить? – не пожелал капитан отключиться от главной темы. – Ему-то что с этого? Или вздумал возродить право первой ночи?
– Это право уже досталось мне.
– Тогда совсем непонятно... Дай! – Фурио вырвал у меня лист, рассмотрел и вынес вердикт: «В Чембало ты смог бы заработать пару сонмов портретами, но не в метрополии, нет, там своих маэстро хватает».
– Может, консул меня решил по ярмаркам водить, как цепного медведя? С лютней! – мрачно пошутил я. И сразу же пожалел об этом.
– Для начала поупражняйся на мне, – потребовал Фурио. – Не отвалятся у тебя руки, это я точно говорю, как старый вояка. А отвалятся, Али позовем, приладит! – расхохотался он весело. – Давай! Ты же идальго, Ромуальдо, и ты строптивый! Вот и не беги из битвы, а побеждай!
Настоящим идальго был дон Мигель, он никогда из битвы не бегал, но у него был Бог, источник и непреклонности, и смирения.
И о нем, и о себе, и о многих других написал Педро Кальдерон в «Стойком принце»:
«И какие бы лохмотья
На груди не истлевали,
И какие б кучи грязи
Не служили мне жилищем,
В вере я своей не сломлен…
...Ибо я – воитель Божий».
Как я им завидовал сейчас, воителям прошлого. Будущего. Уже недалекого. Что есть у меня, кроме строптивости? Любовь. К миру и добрым людям. Ради них я не должен себя терять. Уже ради Фурио и Али!
– Выпей и спой, чтоб душа у меня возрадовалась! – настойчиво потребовал Фурио.
Он подал мне бокал, подождал, пока я его осушу, и заменил бокал лютней. Ладно, побренчу, как сумею. Раз ди Гросси так просит.
Что б ему набренчать для подъема духа? Песню о трех танкистах? Как переводчик объяснит, кто это такие? «Ты ж мене пидминула, ты ж мене пидвела»? Негоже так издеваться над толмачом. «Голубку» спою. Свою. Которую подарил на 8 Марта Тонче.
* * * *
Я за Тончей забежал, чтобы вместе идти к друзьям, с подснежниками для Галины Сергеевны. Та букетик приняла с царственной благосклонностью, но заявила тут же, что покойный муж всегда ей дарил ландыши.
– Они в Красной книге, – проинформировала Тонча, – Их рвать запрещается.
– А я видела вчера возле рынка женщин с ландышами, – возразила Галина Сергеевна. – Они там сидели.
– Они там сидели, потому что их видела ты, а не милиция, – просветила Тонча.
Ее мать пробормотала с обидой: «Ну, спасибо, Рамон, Рамир... Забываю все время, как тебя звать». И справилась деловито: «А где цветы Тоне?»
– Мама, ты же знаешь, что я не люблю умирающие цветы, когда они вянут у меня на глазах!
– Но ведь красиво. И положено дарить женщинам…
– Женщинам положено дарить то, что им нравится, – возвестила Тонча, и мы с ней вышли. Во дворе я попросил ее задержаться – я хочу вручить ей подарок. Наедине. В палисаднике настроил гитару и спел «Голубку». Тонча всем лицом улыбнулась, обхватила меня за шею, обняла нас обоих, меня и гитару, и выдохнула: «Ромул, я тебя люблю!»
«И я люблю тебя, Тонча», – шепнул я в далекое, и запел, не глядя на капитана:
Снова нам часов не хватило в сутках,
Южная весна от цветов бела,
Ты о чем взгрустнула, моя голубка,
Возле после праздничного стола?
Тень улыбки скомкана, как салфетка,
Пустота в бокале и ночь в окне,
Вздрогнул воздух, скрипнула табуретка:
Все путем, голубка, лети ко мне.
Пустотой в бокале ди Гросси проникся. Наполнил бокалы, спросил: «Ты это той или этой?». Я понял, о чем он. Ответил: «Той».
– Она слышала?
– Да.
– Почему же вы расстались? Если б я такую песню посвятил Мариучче, она б меня из объятий не выпускала. Даже о деньгах бы не заикалась…
О деньгах он заикнулся сам. Это сбило его с лирического настроя.
– Пойду гляну, где сейчас этот прохвост, – объявил он и встал. – Я портрет забираю, это ведь – мне. Отнесу Мариучче, пусть повесит на стену.
– Уголь осыпется, – предупредил я.
– Я придумаю, как сохранить. – пообещал он. Прикрыл рисунок чистым листом бумаги и бережно сунул под камзол.
Мое творчество века не переживет, но какое-то время послужит людям. Это радовало больше, чем страх и ненависть феодалов. Я исполнился чувства благодарности к Фурио.
Часть четвертая. Музыка
Задую свечи, лягу на кровать,
Одним собой заполню холод ложа.
Нет, не хочу я больше тосковать,
По той звезде, что мне светить не может.
Я ей желаю счастья в тех ночах,
Что для меня уже промчались мимо.
Мне сердце вырвут клещи палача,
А ей сиять, любить и быть любимой.
Спасибо, капитан. Ты все верно говорил и о жизни, и о смерти, и об усилиях. С трудом, но я подобрал мелодию к новой песне. Которую не услышит никто, кроме стен с ушами и капитана... Если он посетит меня еще раз. Кроме него, не посетит меня никто из людей достойных. Прометея посещал только орел. Почему я так часто вспоминаю о Прометее? Он был любимым героем моего детства. Прочие мифические эллины мне не нравились – и гаденький хитренький Одиссей, и Ясон, который выгреб за счет Медеи. Она спасала его и его коммандос, а он ее послал, как только перестал в ней нуждаться. Правда, и Медея была та еще штучка. Эти двое друг друга стоили. Я всегда был за Гектора и презирал Ахилла. У смертного человека Гектора не было ни единого шанса победить Ахиллеса – ничего не знал он про его пятку – но он вышел биться за свою Трою, а скотина Ахиллес поглумился над его трупом. Но самым первым в истории героем был Прометей. Богом-мучеником, смелым и благородным. Знал, что всякое добро наказуемо, но пожертвовал собой ради нас. Зевс надумал истребить человечество, а Прометей людей спас. Принес им не только огонь, но и знания. За людей он дал распять себя на скале. А ведь знал, что пытка будет бессрочной, от нескольких столетий до тридцати тысяч лет. Знал про орла. Неблагодарное человечество, насколько я помню, храмы Прометею не воздвигало, фимиам не курило, непонятно, что с ним сталось после того, как Геракл его освободил. Освободил, собственно, Зевс по просьбе Геракла, замочившего орла, но куда Прометей после этого подевался? Совсем, что ли, стал плохой? По легенде, в память о нем, люди носят кольца. Зевс, помиловав Прометея, оковал ему один палец камнем от скалы и железом. Чтоб помнил. Люди камни предпочли драгоценные, а о мученике забыли. Не до него им стало, Зевс наслал на них Пандору с ящиком бед. Или он ее наслал раньше?
Капитан ди Гросси сказал бы сейчас, что о Пандоре думать бессмысленно. А куда девался Али? Дел у него других нет, кроме как смотреть на меня! Не слишком ли большое значение стал я себе придавать с тех пор, как придумал, что убил феодала? Я его не убил, только слегка придушил, раз взираю с высокомерием гранда и на ди Монти, и на его секретута. Понятно, что нельзя выходить из образа. Но я и вне образа так взираю. С иронией, а не спесью, но – свысока. Из-за отсутствия ненависти, наверное. Надо ее в себе воспитать. Жгучую и всепоглощающую. Без нее на войне – копец.
Мною завладевали поочередно то гнетущая тоска, то острое беспокойство и, чтоб избавиться от них, я стал петь. Громко. Стены в переводчике не нуждались, а на тех, кто за ними, я клал большой. И «Таганку» выдавал, и «Катюшу», и про танкистов. Дверь распахнулась, когда я пел про рыбачку Соню. Я ожидал увидеть Али, но не его я потревожил своими воплями – самого господина консула.
– Как у вас весело! – вскричал он и огляделся. – А где наш капитан?
– Предполагаю, ищет или ждет вас. Точней, жалованье гарнизона.
– Какой назойливый человек! – сморщился консул. – Не желает понимать, что я получил Чембало в жутчайшем финансовом состоянии!
– Но вы делаете все возможное для скорейшего процветания капитанства! – съязвил я так, чтобы он не понял. – Поэтому сюда прислали именно вас.
– Да, я делаю все возможное, – гордо подтвердил он, – но я не в состоянии так быстро возродить то, что до меня так долго уничтожали! – и еще раз удивленно огляделся по сторонам. – Но, если вы здесь один, для кого вы пели?
– Для себя.
– И что такое вы пели, на каком языке?
– На языке земли, родом из которой была матушка белокурого Геркулеса. Там петь любили.
– Однако, странно они там пели. Скорей, кричали.
– Так они выражали страсть.
– И поэтому вы, изнемогая от страсти, их дикарский надрыв предпочли страстям своей родины?... Я приготовил для вас подарок..
«Опять?!» – едва не вырвалось у меня.
Ди Монти посторонился с видом загадочным и довольным, и в мой чертог Али ввел оцепеневшую от робости Софью. Али тут же скрылся, а ди Монти протестующе вскинул ручку: «Не благодарите, синьор. Все, что я делаю, я делаю для себя, ибо я, как и положено злодею, сентиментален».
Он замер в картинной позе, ожидая, по-видимому, что я буду его расхваливать, но я молчал. Я был ошарашен, даже напуган. Ждал от ди Монти гадости, но не так скоро.
Консул наслаждался произведенным эффектом: «Для меня удовольствие, синьор, доставить вам радость встречи с возлюбленной. С вашей, можно сказать, женой. Вы успокоитесь, и песни ваши станут более мелодичными».
Он глумился от всей души, отыгрывался за мою пиррову победу над феодалами, хихикал и сверкал перстнями, жестикулируя. Все в нем было подвижным, и лицо, и руки, и ноги. Этакий перпетуум-мобиле. В положении сидя, болтал ногой, а сейчас, у двери, выделывал чуть ли не танцевальные па. Он был в нетерпении.
Господин ди Монти задумал классный спектакль со мной и Софьей в главных ролях. Его начинало злить, что мы портим замысел. Нет бы устремиться друг к другу, разразиться признаниями… А вот хрен тебе, консул!
Мы с Софьей молча друг на друга смотрели. Она – потерянно, я – виновато. Раскрыть ей объятия я б все равно не смог, и консул, уразумев это, подтолкнул Софью в спину. И она встрепенулась, бегом пересекла комнату, рухнула на колени и принялась целовать мне руки.
– Прекрати! – заорал я. Глянул в ее перепуганные глаза и смягчился. – Уж если целовать, Софья, так в губы. Иди сюда.
Она послушно пересела мне на колени, обхватила за шею, и я шепнул ей в ухо: «Нас слушают». Она поняла. Юная Софья росла в мире, полном опасностей. А потому не выдала на-гора, что между нами ничего не было – наоборот, залепетала так, чтоб консул слышал: «Муж мой драгоценный, супруг мой, сколько слез я по тебе пролила!»
Очень в духе зрелища, придуманного ди Монти! Не рыбачка Соня, а жена декабриста!
– Тебе позволили проститься со мной? – подыграл я и «жене», и Лодовико. Знал, что заботам синьора Джино меня пока не препоручат.
– Он такой нетерпеливый! – по-отечески пожурил меня консул. – Сам себе причинил увечья. Никто его не пытал. Подтвердите, Ромуальдо!
– Да, милая, я немного погорячился.
– Кто, как не любящая женщина, может усмирить зверя? У вас впереди целая ночь, чтобы вволю насладиться друг другом. По крайней мере, эта ночь – ваша.
– Вам, дон Лодовико, никогда не случалось обнимать женщину цепью? – спросил я невежливо, и он завопил: «Мне – нет! Мне – не придется! А вот вас, дон Ромуальдо, я могу избавить от столь тяжкой необходимости!».
– О, нет! – вскричала Софья и теснее ко мне прижалась, – Не разлучайте нас, добрый господин консул! Мой супруг сам не знает, что говорит. Простите его.
Добрый господин консул тут же изобразил понимание. Надо будет подсчитать, интереса ради, сколько раз меняется выражение его рожи в течение минуты.
– Полагаю, что я тут лишний, – проговорил он лукаво, – дон Ромуальдо знает, куда постучать, если вам что-либо понадобится.
– Да, конечно, вот в эту стену! Запомнила, милая?
Дождался, когда он выйдет, и воскликнул нарочито громко: «Как я счастлив, что у меня такая замечательная жена!», шепнул Софье: «Будь осторожна!». И она заговорила взахлеб: «Мы так волновались! Слава Богу, появились нынче утром двое людей из замка, а с ними молоденький трубач, такой вежливый! Объявил, что мне дадут свидание с мужем, что такова его последняя воля… Ромул!…
– Мое имя Ромуальдо. Ромулом я звался для краткости.
– Ромуальдо, но это и впрямь – последняя воля?!
– Нет, нет, успокойся. Трубач не так понял…
– Вот и я поняла потом, после беседы со святым отцом…
Софья посмотрела на меня выразительно. И я вскричал заинтересованно, почти восхищенно: «Тебя принял наш падре?! И о чем вы с ним говорили?»
– О нашем венчании, муж мой.
– Ты готова поменять веру? – я отстранил от себя Софью, чтобы прочесть в ее глазах правдивый ответ. Софья смотрела на меня прямо, с огромной нежностью.
– Его преосвященство мне объяснил, что Господь един. Было время, когда люди не делились на православных и католиков, но все истинно верили в Господа нашего Иисуса Христа и в Пресвятую Троицу. Грех – жить в союзе, не благословленном Господом, а не в переходе из одной христианской церкви в другую...
«Женщины!» – изрек кто-то до меня. Боярыни Морозовой из Софьи не получилось бы, а вот Медея... Интересно, чтоб Софья сделала, окажись я мусульманином? Но каков черт наш падре! Просвещенный и толерантный, грамотный поп!
– Софья, послушай! – потребовал я сердито. – Ты должна остаться свободной. Посмотри на меня. Подумай, что меня ждет.
– Чтоб нас ни ждало, – ответила она безмятежно, – мы не разлучимся ни на земле, ни на небе.
– Ты должна думать о своих близких. Они уже потеряли сына, а теперь лишается и дочери, если ты…
– Они меня простят.
– Я себя не прощу! Не смей связываться со мной! Я хочу уйти спокойным…
– Мы уже с тобой связаны, – тихо улыбнулась она и поцеловала мою цепь. Типичная жена декабриста! Ну, и что мне с ней делать? С подачи добренького ди Монти я к синьору Джино попаду прямиком из храма. А оттуда – на рыночную площадь. Не настолько дон Ромуальдо в чужих краях одичал, чтобы забыть «Отче наш»! Онемею от волнения? Не прокатит!
Любовь любовью, но пора было переходить к важнейшей теме беседы. Для начала я справился о здоровье Никоса, как он? А Феодора? Софья тесно ко мне прижалась, вышептала чуть слышно, скороговоркой: «Стас и Леся в деревне. У родных мамы». Всхлипнула и стала отвечать на вопрос: «Отцу лучше, но он в море больше не ходит. В церковь ходит. С мамой и с младшими. Молятся за Георгия. Нам отдали тело для похорон, и мы Георгия погребли, как положено, но денег на венчание не осталось. Я так и сказала господину епископу, что мы не сможем обменяться кольцами, Ромуальдо».
Она вздохнула, а я вспомнил о Прометее. О его кольце с камнем. Лично мне колец хватает и без обручального, а Софье сам Бог велит обойтись. Может, и без свадьбы обойдется, раз уж не случилось на пьянку последнего огурца? Софья быстро разочаровала меня: нашу свадьбу взялся устроить сам консул, все расходы он берет на себя!
И тут я захохотал. Бедное Чембало! Бедный Фурио! Не далее, как сегодня ди Монти жаловался на отсутствие в казне денег, и вот надо же – на мою свадьбу наскреб, на свое шоу! Волшебник Изумрудного города!
– Ромул! – отшатнулась от меня Софья. – Ты смеешься?
– От радости, – успокоил я. – И фата у тебя будет, и ди Монти сэкономит на флердоранже.
Она вспыхнула, потупилась, а потом вдруг встала решительно и потянула меня на ложе.
Повалила на перину и навалилась сверху. Покрывала мне поцелуями лицо, шею, грудь, а ее руки шарили по мне, ласкали, задирали одежду. Когда она дотянулась до опояски моих штанов, я не выдержал. Поймал руку Софьи на своем мужском достоинстве, и мы оба задышали прерывисто.
– Ромул, – бормотала она, – Ой, Ромул... Ой!
Последнее «ой» издала она от боли, и я понял – она не женщина, хоть и вела себя, как женщина. Она только что стала женщиной. – Прости, – повинился я, но она засмеялась счастливо, оседлала мои бедра, изогнулась, как кошка и вновь пала на меня, повторяя: «Я так хотела... хочу... я хочу от тебя ребеночка».
Эти слова меня отрезвили. Я отстранил Софью. Повернулся к ней спиной, но она не унялась, ее ласки стали еще настойчивей. Она долго себя сдерживала, темпераментная южная девочка. И вот страсть прорвалась наружу. Ниагарой.
– Я не хочу, чтоб мой ребенок рос сиротой, – выдавил я в стену, из которой торчали уши. Софья не смутилась, осталась радостной: «Ты всегда будешь с нами, где бы ты ни был. Мы теперь будем вместе, даже если умрем».
И я не выдержал. Глупо лежать колодой, изображая благородного дона после того, как дон сорвал цветок Софьи. Я привлек ее к себе, и все повторилось, но теперь не по-ниагарски. Мы себя сдерживали, чтобы подольше наслаждаться друг другом. Когда, наконец, повалились на перину без сил, разум мало-помалу стал ко мне возвращаться. Я представил себе ди Монти, с какой рожей он уставится на следы нашей близости.
– Но теперь-то все правда! – засмеялась легкомысленно Софья. – Теперь мы – муж и жена.
– Врать некрасиво, – хмуро сообщил я. – А иногда и опасно.
– Но мы же не врали!
– А что мы делали?
– Мы хотели, чтоб наши тела соединились, как наши души. Ты соврал господину консулу, чтобы послать мне весть о себе, чтобы я не так плакала, а я... Я соврала, чтобы хоть разочек еще тебя увидеть.
Слова бы Софьи да Богу в уши. Ему, а не стенам. Я так убедительно втирал Лодовико об обесчещенной мною простолюдинке, что он решит, с полным на то основанием, что врал я ему обо всем вообще. Можно было не гонять гонца во Флоренцию, достаточно было Софью привести ко мне раньше. Утром ди Монти почувствует себя идиотом, которого развели, как последнего лоха, и тогда...
– Неужели господин консул нас не поймет? – не поверила Софья в жестокосердие Лодовико.
– Поймет, – предрек я, – но слишком по-своему. Встань. Я помогу тебе помыться.
В обнимку, мы пересекли комнату, Софья сняла таз, встала в него, высоко задрав подол платья, а я стал лить воду ей на ноги.
– Дай, – потребовала она. Отняла кувшин, накренила надо мной – «мы сейчас и тебя помоем». Она смеялась, как расшалившийся ребенок, словно мы были с ней на лоне природы, вдвоем. Я остался сидеть на корточках, обмывал ноги Софье, и она проворковала кокетливо: «Если тебе нравится меня трогать, то трогай».
Софью переполняла отвага. Софья верила, что святые, все как один, стоят на страже нашей любви. Что чувствовал я? Благодарность. Тревогу. И – радость, от того, что исполнил ее желание. Сумасбродное, но неуемное. Она бы до конца своих дней страдала, не исполнись ее желание.
* * * *
В миг близости для меня перестало существовать все, что могло помешать соитию – боль в руках, оковы, уши в стенах. Уши пусть заткнутся бирушами или спускают с себя семь потов – их проблемы. У меня другой ночи может не быть.
Добираясь до кровати – тоже в обнимку – мы оступились, чуть не упали и расхохотались оба. Прав мудрый Фурио. Жизнь – коротенький миг. Если в ней что и происходит, то спонтанно, по воле импульса, который верующие зовут Провидением. Вот она, моя жизнь – маленькая гречаночка с сияющими глазами. Ее косы расплелись, покрыли спину и плечи, она укуталась в них, натянула на колени ветхий подол. Она прошелестела мне в щеку: «Стас и Леся придут в нужный час».
Это в какой? На венчание! Но о свадьбе не знали даже мы с Софьей. Знал консул. Собрался ловить моих друзей на живца. То есть, на меня.
Я не мог спросить открыто, что Стас и Леся делают в сельской местности, что они намерены делать. Спросил, знает ли кто-то, где меня держат? Оказалось, все знают, сарафанное радио работает бесперебойно, а роли камер слежения выполняют глаза. Кто-то видел, как меня провели мимо тюрьмы. Никто не видел, чтоб уводили из замка. Но достовернейшим источником информации оказался синьор Джино. Софья умолила старших сестер сопроводить ее в застенок, отнести мне чистую одежду и немного еды. Она так мучилась, что сестры пожалели ее. Отправились в город Святого Николая втроем, втайне от всех. С их стороны это было подвигом. Особенно, когда на робкий стук в дверь вылез к ним крепенький детина с плоским лицом и наглой ухмылкой. Оглядел сестер по очереди, раздевая взглядом, и остановил свой выбор на Софье. Облизнулся, справился, зачем красотке мертвый жених, когда рядом есть живой здоровый мужчина, способный утешить ее быстро и качественно?
Я понял по описанию, что пристебался к Софье урод, к которому у меня уже были счеты. Теперь они возросли в геометрической прогрессии. Дебил сорвал с Софьи покрывало, стал ее лапать, она отшатнулась с криком, закричали и сестры. К ним на выручку никто бы не поспешил, даже дозорные, от палача с его подручными все предпочитали держаться как можно дальше, вот дебил и оборзел. Стал орать, что лучше б девке лечь с ним добром, а то он не всегда такой ласковый. Вырвал у Софьи узелок, схватил за руку, но тут на шум вышел синьор Джино. Сцапал подчиненного за ворот, зашвырнул вовнутрь, а узелок вернул Софье. Оглядел сестер, выдавил угрюмо: «Не ходите сюда больше. Его здесь нет». На обратном пути сестры обсуждали, кто вводит их в заблуждение. Софья вспоминала фразу про мертвого жениха, Евгения утверждала, что синьору Джино виднее: раз он сказал, что нет в тюрьме Ромула, значит нет. Вот и узелок им вернули.
Сестры сговорились никому не рассказывать о вылазке, но сцена у тюремных дверей стала достоянием общественности. Старый Никос дочерей не ругал. Сказал о Софье: «Замуж ей надо», и Софья закричала, что скорее умрет, чем пойдет за немилого. Она голову сломала, прикидывая, как ей о милом получить весть, и тут появился приятный синьор Луиджи, которому понравилась Елена. Синьор Луиджи улучил момент и с Еленой пококетничать в стороне от слуг консула, и Софье посоветовать, как себя вести в замке. Главное, не спорить, ни на чем не настаивать и не рыдать, заламывая руки – знатных господ это раздражает. Да и рановато рыдать. Насколько Луиджи ведомо, ничего худого с Ромуальдо не приключилось. Не в подвале он сидит, а в светлом покое, и кормят его не хуже, чем солдат гарнизона. Может, и лучше. Знают люди в обоих городах об испанце. Населению сельхозокруги также известно, что консул в своем замке держит знатного иностранца. Стас и Леся могут не дергаться. Благо, они не в курсе подробностей. Как и моих подозрений.
Ближе к утру мы с Софьей поменялись настроением. Я успокоился, а она, наоборот, озаботилась.
– Ромул, – спросила тихо, – Что с нами будет?
– Что будет, то и будет, – ответил я. – скоро узнаем, а пока – спи.
Она притиснулась ко мне, обвила руками. Она искала защиты, которой я не мог дать. Тот еще победитель феодалов!
– Когда мы будем спать дома, – пробормотала Софья, – я буду снимать с тебя сапоги. Мне будет приятно. А тебе приятно будет укутывать меня покрывалом. А еще мы будем друг друга мыть.
Я набросил на нее покрывало. Поцеловал в висок.
Смутен путь к спасению, вера вне закона,
И мечты и подвиги обратятся в прах…
А чужая девочка кошечкой бездомной
Прилегла под бок мне, чтоб осилить страх.
Вот я и посвятил стих жене! Ей бы он не понравился.
* * * *
Накануне никто не решился нарушить наше уединение, нам не подали ужин и не заменили свечи. Заснуть я не смог. Лежал в ожидании утра, чтоб рассмотреть последствия бурной ночи. Где ты дремлешь, Александр Дюма-отец?
Луч зари, протиснувшись в узкое окно, проложил тропинку света через всю комнату. Тропа к свободе, на которую человек может вступить только духом... Мой дух нуждался в поэзии. К ней в смятении и горе обращались и те, кто стихотворчеством дотоле не баловался, а я не баловался – творил. Обращал свой дух мятежный в слова, искренне и без оглядки на окружающих, и никогда не исполнял чьи-то заказы. Из-за чего мы часто ссорились в Виталем и в конце концов разбежались. Никто не смел мне указывать, чего я должен хотеть!
Я сел осторожно, чтобы не побеспокоить Софью, склонился над лютней. Смешно: я научился выпускать музыку из себя благодаря недоренессансному тирану Лодовико!
А подгоните мне табун гнедых,
А поднимите чарки за меня,
Когда сухим я выйду из воды,
Коль невредимым вырвусь из огня!
Я поспешу к тебе в твой тихий сад,
К сиянью солнца в многоцветьи крон,
Меня ни пуля-дура, ни булат
Не поразят, пока я так влюблен.
Мы знаем все о переливах чувств,
О знаках звезд и километрах дней,
К тебе я раним утром прискачу,
С высоких гор, на солнечном коне.
Переводчик знал, что я пою для себя, не напрягался, а Софье перевод и не требовался. Софья лежала, опираясь на локоть, слушала. Спросила: «Про что это, Ромул? Про смерть?».
– Про любовь.
– Тогда – и про смерть. – она вздохнула. – Это про нас, Ромул…
– Да, – то ли соврал, то ли не соврал я.
– Я почувствовала, Ромул, так можно петь только на родном языке. Но ты не говори никому, кто ты. Говори, что испанец.
– Си, амор мио, пренеприменно.
Она потянулась ко мне, обняла сзади за шею. Прижалась щекой к щеке. Эту сцену и пронаблюдал сеньор консул. Уши ему успели нажужжать про нашу бурную ночь.
Предположив, что ди Монти разозлится, я ошибался. Он был не просто зол. Он был в бешенстве.
– Встать! – рявкнул он, – Вы оба, мерзавцы! Вы посмели меня – меня! – использовать в своих целях…
Софья не стала дожидаться окончания тирады. Подхватилась рывком, вцепилась мне в руку и рухнула на колени, увлекая за собой и меня.
– Синьор, добрый синьор, простите нас! – взмолилась она, – Мы не хотели ничего дурного, синьор, только любви!
Слово это, не применительно к себе самому, ничего не говорило ди Монти. Он стоял над нами, покачиваясь с пятки на носок и поигрывал свирепо лицом. То выпячивал губу, которой у него фактически не было, то гневно раздувал ноздри.
– Синьор, я солгала из страха, что меня выдадут за другого, – не оставляла Софья попыток его разжалобить. – я поклялась, что моим мужем станет только Ромуальдо. А он вам солгал из жалости ко мне, чтоб я на себя руки не наложила от горя.
– А теперь вы вполне счастливы. – подвел консул черту под ее признанием.
– Мы уповаем на милосердие Господа и на доброту синьора! – молитвенно возвестила Софья, и я счел нужным вмешаться: «Я готов понести любое наказание, какое вам угодно будет назначить мне».
– Понесешь, – пообещал он зловеще, – на твою беду, я не так добр, как это кажется твоей шлюшке.
– Она моя жена, – отчеканил я и прямо глянул в мутные глаза консула. – Меня вы хоть сию минуту вольны убить, если это доставит вам удовольствие, но Софья ни в чем, ни перед кем не виновна, и вы это знаете.
– Я?! – взревел он. – Я знаю, что вы нанесли глубочайшее оскорбление и мне, и моему замку, где от века не происходило подобного непотребства!
Он обшарил глазами комнату, задержав взгляд на тазе с грязной водой: «И у вас хватает наглости взывать к снисхождению?!»
– Мы – взываем! – выкрикнула Софья в отчаянии и на коленях поползла к консулу. Этого выдержать я не мог. Вырвал свою руку и встал. Мы, великие русско-испанские поэты, скорей погибнем, чем унизимся перед мелкой средневековой мразью!
Мразь оглядела меня с прищуром и на всякий случай попятилась.
– Убить тебя?! Это все, что ты можешь сказать в оправдание своей похоти?! Вы оскорбили и Бога, и меня!
– Бог – это любовь, – ответил я твердо. – Его я не оскорблял, а вы прекрасно знали, что делали, когда доставили юную девушку к мужчине, изнемогающему от долгого воздержания.
– Он мне еще и дерзит! – воззвал консул то ли к святым, то ли к тем, кто стоял за дверью. – Зря не послушал я синьора викария! После визита к Джино ты изнемогал бы от чего угодно, но не от воздержания.
– Синьор, пощадите моего мужа! – заплакала Софья в голос. – Это я его соблазнила! Разве он виноват, что он мужчина, что не смог устоять?…
– О, да ты у нас Соломея! – хмыкнул консул, но тут же поправился. – У вас, у вас, Ромуальдо! Мессолина и Астарта в одном лице, кто б мог подумать!
Настроение его изменилось. Не к лучшему, но ярость утихла. Он и сам от нее устал, поэтому сменил мизансцену.
– Уведите ее, – приказал кому-то. Его гвардейцы дважды приказывать себе не заставили, ввалились гурьбой, и двое подхватили Софью под локти. Она упиралась, норовя обхватить колени консула, но великий человек отступил.
– Тебя отведут домой, – огласил он свое великодушие. – Там ты будешь находиться до свадьбы. Я сыграю вам свадьбу, раз дал слово, сыграю, но в твоей церкви, гречанка! Ты готов, Ромуальдо, изменить ради бабы нашей святой католической вере?!
– Я готов подчиниться любому вашему решению, – повторил я сурово. – Я готов понести любое наказание и подвергнуться любому испытанию.
Смотрел я на него, а на Софью, пока ее не уволокли. А потом вслед ей, в дверной проем. Ди Монти проследил за моим взглядом.
– Ты уверял, что поведешь ее к алтарю только из чувства долга. – напомнил он со скверной усмешкой. Я не увидел усмешку, но почувствовал ее.
Ответил с прискорбием: «Я ничтожен. Я так и не избавился от сословной спеси, но побоялся в этом признаться. Не только вам – самому себе. Чувство к простолюдинке мне казалось недостойной меня слабостью. До сегодняшней ночи, когда я понял, что и богатства, и титулы – ничто по сравнению с лаской любящей женщины.
– На вашу беду, Ромуальдо, я глух к поэзии. – развел он ручонками. – Феодориты зря выбрали вас агентом.
– Феодориты, попади я к ним в руки, сочли бы меня агентом генуэзцев, а я всего лишь поэт, художник и музыкант. Меня никогда не привлекали ни политика, ни войны, ни слава победителя.
– А слава поэта? – вздернул бровки ди Монти.
– Она сама находит достойных. Горд буду, если окажусь в их числе.
– Сомневаюсь, что слава явится к вам на рыночную площадь Чембало или в подвал, – хихикнул зловеще консул. – Сомневаюсь, что ей нравятся такие места. Тем более, что там вы уже не сможете исполнять свои так называемые канцоне. Слава, Ромуальдо, вас не услышит и не узнает. Ради чего тогда вы упорствуете во лжи?
– Я упорствую в правде. Такие, как я, не бывают шпионами. Мы для этого слишком эмоциональны.
– Вы нагромоздили столько лжи, Ромуальдо, такой невероятной, что я сам себе удивляюсь, почему я до сих пор вас терплю?! Того более, кормлю вас, пою вином из своих запасов – а я пью вино только лучших виноградников – да еще и избавляю от мук воздержания!
Он с брезгливостью оглядел перину. Покосился на таз. Хлопнул в ладоши. Приказал вбежавшим слугам: «Убрать. Заменить». И опять выжидательно уставился на меня: «Так вы согласны венчаться по православному обряду?».
– Пусть на этот вопрос вам ответит сеньор епископ. Ему лучше знать, что пристало христианину более – жить во грехе или быть обвенчанным в церкви другой конфессии.
– Но вы крепки в вере? – поддел он меня злокозненно. – Вера, даже величиной с горчичное зерно, способна своротить гору. Вы – способны?
– Нет. Господь сотворил мир не затем, чтоб мы превратили его в груду щебня в угоду глупости нашей.
– Хорошо. Тогда разбейте свои оковы. Они мешают вам, злят, унижают. Так разбейте их!
– Этим я нарушил бы волю Божию. Раз Господь подверг меня испытанию, я должен выносить его со смирением.
«Христос терпел и нам велел» – чуть не выдал я на закуску, но передумал. Аналога этой русской покорной мудрости могло и не быть в романских языках.
– И давно ли вы вспомнили о смирении? – полюбопытствовал ди Монти глумливо. – Поглядитесь в зеркало. В вас нет и тени смирения, синьор варвар. Вам оно не присуще.
– Оно и вам не присуще, сеньор ди Монти.
– Но я себя не выдаю за кого-то другого!
– Так и я не выдаю себя ни за феодорита, ни за представителя Порты. Повторяю: я – мирный человек, совершивший непоправимую глупость. Вздумал попроситься к вам на службу, не подозревая, что казна Чембало пуста, а любого чужеземца можно обвинить в чем угодно.
– Вы пришли, чтобы снять обвинения с рыбака Георгия, не лукавьте. Вы сочли их ложными, вы подогревали недовольство греков нашим правлением. Вы, по сути, занимались подготовкой мятежа.
– Так чем я все-таки занимался, готовил мятеж или срисовывал схемы укреплений для передачи феодоритам?
– А вы срисовывали?
– А смысл? Феодориты, как мне известно, дважды брали Чембало, так что они и без меня обойдутся.
– Вот как? Что вам известно о новом нападении?
– Ни-че-го! Я не провидец, но скажу, что опасаться надо османов. Вам бы, двум христианским народам, сплотиться перед лицом надвигающегося бедствия…
– О каком бедствии речь?! Откуда вы о нем знаете?!
«В книжке прочел» – чуть не съязвил я от злости на его историческую тупость. Впрочем, что с него взять. Меньше, чем через год он благополучно отчалит в Геную и плевать ему будет на гибель Газарии. Капитана ди Гросси жалко. Сам он до взятия Чембало не доживет, но доживут его дети, внуки...
– Вы, сеньор консул, обвиняете меня во всяческой лжи, – заговорил я устало, – но скажите мне правду. Для чего вы меня держите здесь? Вы же не верите, что я агент феодоритов и вождь повстанцев. Если как приманку для моих друзей, то они на это не клюнут. Наверняка, они покинули пределы вашего консульства, они ведь не идиоты. Я вам нужен как жертва на какой-нибудь крайний случай?
– Я без вас заскучаю, Ромуальдо, без вашей тонкой проницательности, – объявил он и вышел.
* * * *
При синьоре ди Монти слуги не решались сунуться в комнату. Дождались, когда он исчезнет, принесли чистые перину и покрывало, таз и два кувшина с водой. Предположили, что Софья вернется? Софья, похоже, стала такой же недосягаемой, как Тонча. Хотя от ди Монти ожидать можно чего и кого угодно – и Софью, и Джино, и монсеньора или как он тут зовется по-итальянски?
Где сейчас Софья, девочка, которая хочет ребеночка, уже не чужая? С Тончей мы о детях не говорили, даже не думали о них – собирались вечно быть молодыми. Здесь я, похоже, становлюсь старым. Если не старым, то зрелым не по годам. Мне захотелось вдруг стать отцом. На краю могилы захотелось себя продолжить. Только б ничего не сделали с Софьей! Только бы сбылась ее мечта о зачатии! Я попробую выжить, Софья, чтоб сбылась и другая твоя мечта, простенькая, но важная – стаскивать с меня сапоги на ложе. Освобожусь, чтобы ласкать тебя всю, ладонями и губами, а потом укутывать покрывалом. Это если меня не освободят от жизни…
Мне сделалось стыдно перед Софьей – за ночное четверостишие. Софья его не слышала, но оно – есть. Вылетело из моего сердца в Космос. Понимает ли Космос, как часто люди ошибаются? Пора исправляться.
Я подтянул к себе бумагу и уголь, стал записывать то, что так внезапно стало правдой:
Ты ждала своего избранника
На скалистой тропе судьбы,
Ночь с тобой стала песней, праздником,
Не последним, хотелось бы.
Софья, Соня, Ассоль, не мало ли
Дать могу? Я не Грей, не Крез,
Паруса не сумею алые
Прописать в твоей бухте грез.
Скрутит боль, и не сбыться главному,
Не исполнится благодать,
Будет звону вослед кандальному
Твое сердце в толпе рыдать.
Мне оковами и острогами
Путь к мечте перекроет явь,
Но ту ночь, что цвета восторгами,
Не забудем ни ты, ни я.
Такой ночи у меня не было никогда, ни с кем. Это близость могилы так обостряет чувственность? Или дьявол вселился в Софью? Девственница Софья десять фор дала всем моим бывшим женщинам, даже Тонче. Тонча меня стеснялась. И меня, и себя. Наши девушки вообще были скромными. Они могли жарко танцевать, метать пылкие взгляды, но когда доходило до постели, воспитание брало верх над природой.
Да и условия, в которых мы с Тончей занимались любовью, не позволяли расслабиться. Мы этим занимались то на квартирах у друзей, в отсутствие их родителей, то на задах Исторического бульвара. И там, и там в любой момент мог кто-нибудь появиться, и Тонча заранее напрягалась. Мы так спешили, что не успевали получить удовольствие. Во всяком случае, Тонча. Да и я не получал его полноты в ожидании смешков, ора или удара по голове! Всякое приключалось с первобытными существами, когда они теряли осторожность! К тому же, я и сам всегда был стеснительным. Заорал диким голосом, когда мама вошла в ванную, чтобы потереть мне спинку. Делать это было уже нельзя, но мама, погрузившись в служение, не врубилась, что мы с Климкой – выросли!
Но если в прежней жизни можно было от всех закрыться, то здесь?.. Мне стыдно испражняться в ночную вазу! Тем более, что не сам я за собой ее выношу. Я о ночной вазе думаю с содроганием. Справляю естественные потребности так, будто делаю что-то донельзя неприличное. Утешаясь тем, что ваза – не собственные портки. Как бы я себя вел в битком набитой камере СИЗО двадцатого века, с парашей в углу? Притворялся бы таким же, как все. Перед собой не попритворяешься. А вот прошлой ночью мне на все было плевать. На всех, кроме Софьи. Пусть подсматривают, подслушивают, завидуют, мне – до ночной вазы! Здешние попы заподозрили бы Дьявола. Лично я грешу на запах могилы. Что подумают те, кто найдет листок с моими каракулями? Разобрать их никто не сможет. Лодовико тут же решит, что вот оно, шифровка! Алексу от Юстоса! Меня отволокут в пыточную, там я и буду декламировать свой стих – Джино с подручными. Та еще аудитория!
Но даже если б ди Монти удалось заполучить в замок еще одного гостя из будущего, текст мой остался бы неразгаданным. В погоне за мыслью, я пишу так небрежно, что и сам редко разбираю написанное. Легче заново сочинить. А сейчас я еще и запятнал слова кровью. Оченно символично! Вот если ди Монти отправит мой листок в Геную, и он там уцелеет в архиве, заодно с жалобами консула Солдайи, грядущий ученый мир встанет на уши. Переворот в исторической науке!
Чтобы такого не случилось, лист я сожгу, как только принесут свечи. Не судьба сеньору де Кастро стать гением Возрождения! Многие не стали, но Софье свое канцоне спеть я обязан. При венчании или на прощание, как получится.
* * * *
Появился Али со склянками. На меня он посмотрел осуждающе.
– У вас опять кровь, – сказал. – Вы меня опять не послушали.
– Так получилось! – повинился я. И гордо, и радостно. Али, как и все в замке, знал про нашу ночь с Софьей. – Капитан сказал, что заживет, как на собаке.
Судя по озабоченности Али, он сомневался в медицинском опыте капитана.
Взглянул на меня с укором и принялся накручивать кусочки материи на плоские палочки.
– Господин консул нанял меня не затем, чтобы я давал ему советы, – проговорил негромко, – Я и не буду. Но вы сами можете попросить господина консула ослабить браслеты.
– После корриды, которую я устроил?!
– Что вы устроили?
– Вы знаете. Легче попросить Фурио, чтобы он прислал лекаря.
– Его обязанности исполняет цирюльник.
– Боже правый! – вскричал дон Ромуальдо. – А если заболеет господин консул?!
– Ради вас господин консул не пригласит врача из Кафы.
– А мне так уж необходим врач? – наконец-то озаботился и я своим состоянием.
– Пока нет, – успокоил Али. – Я наложу мазь, чтобы раны не загноились. Но шрамы останутся.
Бог с ними, шрамы украшают мужчину. Правда, не всякие. Фурио шрам через всю щеку если и не красит, то не уродует, а вот мои... По ним законопослушные граждане заподозрят во мне беглого каторжника. Но это – если успеют. «В том краю, где желтая крапива», ё-ка-лэ-мэ-нэ!
– Я вас сам умою сегодня, – заявил Али непререкаемо, и я подчинился. Человек старается, возится со мной, не хватало мне еще и начать выпендриваться!
– Следите за повязкой, – потребовал Али. – Избегайте лишних движений.
Молчаливый слуга замешкался прежде, чем приткнуть блюдо с сыром и овощами так, чтоб я не делал лишних движений. Вроде, и вещей у меня всего-ничего, но я умудрился завалить ими половину стола. Узнаю дона Ромула! Початый графин вина заменили полным. Балует меня синьор консул, выскребает из казны последнее серебро, чтоб я дни свои закончил красиво! Изнуренный пытками доходяга не произведет впечатления на толпу, не потрафит эстетическому вкусу вельмож. Надо, чтобы я сам взгромоздился на эшафот. Может, еще и речь произнести, а потом, по русскому обычаю, поклониться народу? На три стороны или на четыре? Не помню. Что вообще я помню из прошлого? Про княжество Мангупское, например? Что территориально оно превосходило Чембальское консульство, а границы то и дело нарушались обеими сторонами. Генуэзцы гнездились на побережье, только морем они могли сношаться с матерью-метрополией. У феодоритов был порт Авлита. Население княжества состояло из потомков готов и византийцев с изрядной примесью разных прочих народностей. По идее, Стас и Леся там не пропали бы. Хорошо, если они ушли на Мангуп. Команданте Поляновский просек, что из замка меня не вытащит, решил сделать это в ходе очередного мангупского налета? Побереги буйну голову, командир, так и мне будет спокойней!
Вернулся Али. Справился, не желаю ли я переместиться в библиотеку. Я не желал. Я желал набросать его портрет. Он посуровел, резко взмахнул рукой. Как мог я забыть, что Коран запрещает изображать людей и животных, а мне не рекомендованы лишние движения? Я указал на кувшины, спросил, не ожидается ли к вечеру Софья? Он ответил: «Воду принесли для тебя. Ты любишь чистоту, мне это нравится. Я и сам люблю чистоту». Али за сегодня превзошел себя в красноречии. Меня порадовало, что он обратился ко мне на ты. «Вставай, – приказал.– От тебя пахнет потом. Сам ты чисто, хорошо не помоешься». Мыться предстояло в одежде и обуви, в оковах, так что чисто, хорошо все равно бы не получилось, хотя Али лучше знать. Может, я не первый узник этого замка? Странно, но с Софьей мы совсем не стеснялись друг друга, словно прожили вместе много лет, а вот Али мне напрягать не хотелось. Наверное, зря. Али не был западным европейцем, не привычным к водным процедурам, и его раздражали дурные запахи. «Шубу, что в том году потеряли», мы, понятное дело, не нашли, но часть грязи смыли. Я поблагодарил сердечно Али, и он вышел прежде, чем я решился узнать, где здесь молятся правоверные. Религия стала главной моей проблемой. Очень трудно быть безбожником в пятнадцатом веке! И опасно и – бесприютно. Любой здешний человек мог в момент отчаяния воззвать к Богу. К кому взывать мне, к Карлу Марксу?! К чести своей, на его учении я собак не съедал, время пошло другое, «Капитал» уже не штудировали, а наращивали. Те, кто имел к нему доступ. Куда ни кинь, всюду феодализм!
Мне вдруг почудилось, что я сижу неподвижно в замке, а вокруг меня крутится, вращается маревом история человечества, вся сразу, пересекается, наслаивается фрагментами одно на другое, и войны, и праздники, и картинки быта. Вот мой папа ныряет в подводный туннель на «Примбуле», а вот Прометея ведут на гору. Теперь-то я представляю, каково это, переться в гору в цепях! Нет, этого, по счастью, я не представляю себе. Простой смертный, я бы помер на середине подъема. Или рухнул в какое-нибудь ущелье. Или сам в него сбросился. Ненавижу насилие! Мог бы, зубами бы перегрыз свои «украшения»! Надо мной, впрочем, Зевс не стал бы так старательно изгаляться – зачем? Я бы очень скоро стал пищей орлов. А вот Прометей не мог умереть. Даже этого не мог, бедный!.. Прометей идет сам, в сопровождении Гефеста, а тот печален и сострадателен, как Али. Старается не причинить лишнюю боль, но Власть неумолима, требует от кузнеца трудового энтузиазма. Власти всегда требуется еще и энтузиазм, и Гефест оправдывается: «Лишь Прометей и вправе побранить мой труд».
Я не вправе побранить труд синьора Джино: не он, а консул сильно портит мне жизнь. А синьор Джино меня пожалел – оставил зазоры между металлом и кожей. Ослушался консула с риском получить нагоняй. Не оставь он зазоры, не сумел бы Али оказать мне помощь, и помер бы я бездарно от какой-нибудь заразы. Тот еще гуманист наш консул! Никогда, ни о малейшем снисхождении не попрошу я Лодовико. Скорей уж, синьора Джино попрошу – если возникнет подозрение на гангрену. Али заверил, что обойдется, а они с капитаном разбираются в ранах. Может быть, через раны меня обращают к Богу? Может быть, не случайно я раздраконил себе запястья? В прошлой жизни кто-то рассказывал, что Христу вбивали гвозди не в ладони – в запястья: кости ладоней не выдержат вес тела. Бог решил поучить меня уму-разуму: испытай, хоть в малой степени, то же, что испытывал я, тогда и проповедуй дальше свой атеизм?! Хотя это даже не атеизм, это нечто, не имеющее названия. Человек, воспитанный зверями, никогда не научится говорить. У людей, которые верят, был в детстве какой-нибудь приходский священник, который их учил грамоте и – Богу. И для нас, и для наших старших заменил священника Жан Эффель с его смешными рисунками, а затем – Исидор Шварц с «Божественной комедией», тоже очень прикольной. Этим исчерпывались наши библейские познания. Мы строили рай земной, а когда перестали строить, думать стали, как выбраться из ада земного. Многие тогда, как Лесина мама, возмечтали обрести Бога, но обрели, скорей всего, видимость. Обрядность. Фасад. Я и этого не обрел. Да и не старался. Библия на мой насмешливый ум не легла, мой ум в ней нашел столько противоречий и нестыковок, что быстро устал от попыток постигнуть истину. Я и сейчас устану даже если, по воле Божией, мне доставят в замок Библию на русском языке. Прости, Господи, я искренне Тебе сострадаю, но обращаться к Тебе могу лишь по-земному, песнями!
Я стал подбирать мелодию к стиху для Софийки. Получалось опять нечто донельзя русское, пронзительно-горестное, с надрывом. По стихам спалят меня раньше, чем по «Отче наш», если я его выучу. Надо перестраиваться. Вспомнить, что играла Тонча на своей шестиструнке. Нам, испанским поэтам, пусть и русскоязычным, тосковать надо сдержанней.
Утренний стих и по мелодике, и по настроению, не ложился ни на какое фламенко, и я обломался мучить себя. Этот пусть уж остается, как есть. Напишу чуть позже другой. Я теперь воистину свободный художник – никуда не надо бежать, и никто не отвлекает.
* * * *
Отвлек Али. На сей раз – при исполнении. Учтиво скомандовал на выход.
Я сгреб со стола свой текст, попросил Али отвернуться – надо мне отметиться на дорожку. Бог даст, эстетическое чувство помешает кому-либо ковыряться в ночном горшке! Кроме горшка, вариантов не наблюдалось. Свечу принесут лишь вечером, а обыскать могут прямо сразу. Чистоплотный Али мало что отвернулся – вышел за дверь. Спасибо! Я старательно вымыл руки, крикнул Али, что готов следовать за ним. Думал, он ведет меня в кабинет консула, но главный гвардеец повернул к лестнице. Мы стали спускаться. Али – впереди, еще и для того, чтоб поймать меня, если я сорвусь со ступенек. Крутых и высоких. Я не сорвался, самолюбие не позволило вкупе с чувством ответственности за ближнего. Грохнись я на Али со своим центнером железа на теле, мы бы оба свалились с лестницы, могли бы и покалечиться. Устоял. Зато чуть не лишился чувств, когда Али довел меня до цели нашего похода – до храма. К этому я не был готов. Воззрился на Али вопросительно, но он молча распахнул передо мной дверь. Сам, естественно, остался снаружи.
Я вошел, вспомнил, что надо перекреститься, и нагнулся к своим рукам. Это позволяло не видеть тех, кто находился внутри, выиграть время, опамятоваться и сосредоточиться. Так что крестился я долго, старательно, истово. Собрался рухнуть ниц, когда услышал голос епископа: «Подойдите, сын мой». Вот она, картина Репина! Я подошел к фиолетовому пятну и преклонил перед ним колени. Чмокнул руку, которую мне милостиво сунули в рожу. Поднял глаза. Тучный падре сидел в глубине полутемного продольного помещения. В центральном нефе. На стене за ним висело распятие. Горела лампада. Никаких декоративных излишеств. Все по-военному. Точней, по-разбойничьи. И все же храм выглядел величественным. Почему, не скажу, но точно не из-за падре. Впрочем, я по сторонам не смотрел, я ждал напряженно, когда заговорит епископ. Он и заговорил, и сказал именно то, чего я боялся: «Вы хотите исповедаться, сын мой». Хоть и безбожник, я не решался вешать лапшу Богу на уши. Вдруг Он все-таки есть?! Но ведь я был сейчас не Ромулом – Ромуальдо! Ромуальдо и ответствовал со смирением, что давно мечтает облегчить душу. Кроме нас с епископом, в храме никого не было. Храбрый поп не окружил себя стражей на случай, если я вдруг взбрыкнусь, изловчусь и огрею его цепью. Либо стража пряталась в боковых нефах.
Как бы то ни было, коленопреклоненный Ромуальдо принялся каяться во всем, что они с Ромулом совершили за жизнь плохого. Непочтительные сыны, бражники, кобелины! Не о жизни вечной помышляли– о радостях преходящих. К ним стремились. Для того и в Газарию приплыли: очень славы захотелось. И денег. А потом еще и влюбились, если это можно назвать грехом. Ради девушки, на которую нормальный гранд и не посмотрел бы, обманули добрейшего синьора ди Монти. Это ужасно! В чем не раскаивается Ромуальдо де Кастро, так в стремлении защитить невиновного. Будучи иноземцем, не зная местных законов, Ромуальдо втянул парня в авантюру, за которую тот и поплатился. О, как де Кастро теперь страдает! Впервые в жизни он нарушил, пусть косвенно, заповедь «не убий». А вот заповедь «не укради» никогда сеньор де Кастро не нарушал, не так воспитан! В конце исповеди я разрыдался. Подвели нервы, но епископ должен был понять это по-своему. Кажется, так он и понял, потому что положил руку на мою склоненную голову. Объявил, что он слуга церкви, в мирские дела не лезет и не обсуждает приговоры светских властей, но грехи он мне отпускает, ибо верит в искренность моего покаяния. «Помолимся же вместе, сын мой!» – призвал он. Этого я сделать не мог, а потому продолжал рыдать, все отчаянней. Отливать меня водой падре не полагалось, а увещевания не действовали.
Я мотал головой и всхлипывал. Бог в безмерном милосердии своем простил меня, но как мне себя простить, если я вот-вот согрешу вновь, круче прежнего – повенчаюсь со своей избранницей у православных еретиков?! Не посмею я нарушить волю синьора консула, перед которым так виноват! О, если бы Господь пожелал забрать мою ничтожную жизнь! Не знаю, как Господь, а епископ не спешил. Редкого терпения человек! Он стал за меня молиться, а я, сквозь спазмы, повторял за ним некоторые слова. Надеюсь, что правильно, музыкальным слухом Бог меня не обидел. Так мы завершили процесс, и я распростерся на полу, уткнувшись лбом в плитору. Изнемог.
– Сын мой, сын мой! – закудахтал обескураженный падре. Вероятно, давно не сталкивался со столь мощным проявлением религиозного чувства. Или же, со столь наглым издевательством.
– Встаньте, сын мой! Да встаньте же!
На его месте я бы дал мне крепкого отеческого пинка, но он пообещал решить мою проблему с синьором консулом. Итак, я себе выплакал отсрочку. При условии, что опасный человек мне поверил.
* * * *
К выходу из церкви я еле полз. Добрый пастырь сопровождал меня. Опасался, что я застряну в его владениях до судного дня.
Вытолканный под солнце, я огляделся в поисках сопровождающего. Али стоял неподалеку, живописный в своем восточном одеянии на фоне западного средневековья. Я спросил, не очень ли мы спешим, нельзя ли еще чуть-чуть подышать свежим воздухом? Он ответил отказом, но тут же и обнадежил: он попозже отведет меня на вершину башни, оттуда я налюбуюсь вволю видом окрестностей. Я же не попытаюсь сброситься на камни двора? Еще чего не хватало! Мы, как испанцы, так и русские, предпочитаем пить до дна чаши свои. Мои предки Саенко делали также. Может статься, они были запорожскими казаками. Жаль, о них мне известно так же мало, как о Чембало. Точней, ничего.
Свои новые знания ни до кого я не донесу.
В мое отсутствие слуги прибрали комнату. Навели порядок и на столе. Стопкой сложили листы бумаги, горкой – куски угля. Опорожнили и ополоснули горшок. Унесли грязную посуду, принесли чистые бокалы. Два. Я жду гостей?
Мой незваный гость оказался хуже татарина. Им стал отец викарий. С ним отношения у нас не сложились сразу же. Настолько, что мы и не пытались казаться взаимно вежливыми. Будучи епископом без епархии, господин викарий одевался также, как мой недавний духовник – в лиловую рясу с пелериной и шапочку, но мне казался куда более фиолетовым. Наверное, из-за бушевавшего в нем огня с черным дымом.
– Его преосвященство вы потрясли! – рубанул он с порога.
Я хотел спросить, имеется ли в консульстве валидол, но решил не потрясать еще и викария. Потянулся за бумагой, и он грянул:» Не надо! Я оценил ваш талант рисовальщика, но меня куда больше интересуют другие ваши таланты. Я никогда не поверю, что вы – бродячий испанский дворянин, искатель наживы и заядлый путешественник.
– А в то, что я разведчик или заговорщик, вы верите?
– Вряд ли вы разведчик, но заговорщиком быть можете. – объявил он.
– С тем же успехом я могу быть консулом Чембало! – парировал я. – Ваше святейшество затрудняется выдвинуть против меня обвинение?
– С этим у нас никогда затруднений не возникало, – заверил он. – Не возникало и не возникнет. Но нас интересует истина!
Меня так и подмывало открыть ему истину во всей ее невероятности, но он счел бы это глумлением над собой. Повторить в сотый раз биографию дона Ромуальдо судья мне не дал. – Я внимательно изучил записи того, что вы пели, – объявил он со скрытым торжеством. – Вы-то думали, что поете для себя, для своей подруги и капитана!
– Вынужден огорчить вас, – попытался я подпортить ему обедню, – Я догадывался о присутствии третьих лиц.
– Для поэта и музыканта вы слишком опытны в такого рода делах.
– Я не лезу ни в какие дела, но раз моя персона возбуждает любопытство, то, конечно же, за мной наблюдают. Могу я узнать, к каким выводам вы пришли?
– Пока только к одному – что вы большой выдумщик. Не пытались писать романы?
– Надо будет попробовать. Может, хоть они меня сделают богатым!
– Сие зависит от скорости, с какой вы будете сочинять, – ожег он меня хищным взглядом. – Обещаю: в руках у синьора Джино вы отречетесь и от матери родной... Если уже не отреклись от нее!
– Я своей матери не знал, – вовремя опомнился Ромуальдо, – и отрекаться мне не от чего. Кроме как от таланта, а он не зависит от меня. Напротив, это я от него завишу, коль скоро Богу было угодно меня им наделить.
– Богу ли? – уточнил он, сведя брови. – Вы уверены, что Богу?
– У вас есть основания сомневаться в этом?
– Оснований хватает. На языке, не известном никому, кроме вас, легко слагать гимны Дьяволу.
– Мои песни звучат как гимны дьяволу?! – изумился я искренне.
И возмутился. Тоже искренне. – Все, чего не можете понять вы, непременно должно быть богомерзким?! Помимо слов, существует еще и музыка слов, чувства и настроения! Или вы полагаете, что и женщине, и дьяволу признаются в любви с совершенно одинаковым чувством?!
– Я любви к женщинам не питал, но ваши чувства выражают не столько нежность, сколько нечто ей противоположное.
– Тоску по нежности! Невозможность подарить ее любимой!
– Кто вас лишал такой возможности прежде?
– Я сам. Я мало ценил то, что имел.
– Зачем вы женитесь? – резко спросил он.
От неожиданности я растерялся, выстрелил ответом не сразу: «Вы не поймете, вы же не питали любви к женщинам».
– Зато вы ее питали довольно часто. Однако, мысль о женитьбе вас не посещала.
– Мои подруги уже имели мужей, а главное, я только теперь всерьез задумался о жизни и о себе.
– Неправда. Вы решили, что женитьба освободит вас из заточения.
– Вот об этом я, ей-богу, совсем не думал.
– Что б вы, с вашим хитроумием, да не прикидывали как выбраться отсюда? Не верю.
– Я надеялся, я и сейчас надеюсь, что меня освободят на основании моей невиновности.
– Вам потребовалась сообщница на свободе, чтобы через нее поддерживать связь со своими сторонниками. Их мы пока не нашли, но найдем.
– Для чего мне какие-то сторонники?
– На этот вопрос вам предстоит ответить.
– Наличие сторонников предполагает наличие врагов, а я ни с кем не собираюсь бороться.
– Одну попытку вы уже совершили.
– Разве я являлся с мечом, во главе толпы недовольных?!
– Вы сделали выводы.
– А, по-моему, это вы их сделали! Причем, в корне неверные! – не сдержался я. – Кстати, идея женитьбы принадлежит не мне, а сеньору ди Монти.
– Синьор ди Монти вас испытывал.
– На предмет чего? Я не давал обет безбрачия. Но коль скоро будущее мое под вопросом, я хочу в настоящем получить то, что положено нормальному мужчине – семью.
– Полагаете, вас будут отпускать к семье, чтоб вы плодились и размножались? – ухмыльнулся он ядовито. Вряд ли ему польстило, что его я исключил из числа нормальных мужчин.
– Женатые люди не забивают себе головы ерундой типа всенародного блага, они поглощены обыденными заботами.
– Не все так благоразумны. Что до вас, то вы напрочь лишены такой добродетели, как смирение... Так вот! – каркнул он злобно – Вас раскуют не раньше, чем ваша юная супруга станет вдовой! Это я вам обещаю! Подумайте, стоит ли вести под венец ту, кого в последний раз в жизни увидите вы у алтаря? Пишите роман, только не на своем языке. По-итальянски пишите, по-испански или же по-французски. Так у вас появится хотя бы один читатель.
Он развернулся, взмахнув полой одеяния, и стремительно пошел к двери. Сказать, что он меня озадачил, значит, не сказать ничего.
* * * *
Я пришел в такое смятение, что здраво мыслить не мог. Блин! Где феодориты?! Где их черти носят, черт побери?! Нет бы взять Чембало, хоть на денек, и забрать меня отсюда! Представил, как врывается ко мне Стас, обнимает, сбивает оковы, и мы с ним бежит под небо, где ждет нас Леся, воительница в феодорийском доспехе... Бедная Леся! Она так любит искусство, столько знает о нем! Никогда она не мечтала стать воительницей. А о Стасе-освободителе я мечтать могу, как о Дед-Морозе. Если я и дальше буду только мечтать, то до свадьбы-женитьбы не доживу... От свадьбы-женитьбы предостерег викарий. Весьма недвусмысленно. Лучше мертвый жених, чем погребенный заживо муж?
Викарий, похоже, и сам не знает, в чем таком обвинить меня, чтоб и государству была польза, и ему лично. Или фанатики не радеют о личной выгоде? Пока судья не придумает, каких признаний от меня добиваться, он меня к мэтру Джино не отведет. Что за мысли вращаются под шапочкой у епископа? Этот озабочен выяснением истинной моей веры. Но кто сказал, что все мирское так уж ему до лампочки? До лампады? С консулом проще. Консул зациклился на доходах. Ему надо так запугать народ, чтобы тот сам пожелал быть ограбленным. Но, если я не обманываюсь, три главных авторитета Чембало не достигли консенсуса в отношении меня. Похоже, они разошлись во мнениях, в основополагающих интересах. Будь я интриганом, я бы этим воспользовался, но интриган из меня никакой. Елки, что за денек! Вкрадчивые речи епископа, откровенные угрозы викария, а перед этим – истерика Лодовико. Лодовико свою истерику сбросил на нас с Софьей, я его примеру последовать не могу. Мне одно остается – думать, думать и еще раз думать, сопоставлять информацию. Что посоветовал судья, кроме отказа от женитьбы? Писать роман, но не на родном языке. Он что, не побрезговал порыться в ночном горшке?
Я поймал себя на том, что рисую в задумчивости, чисто на автомате, карикатуры на чембальских авторитетов. Этак мне никакого горшка не хватит! Этак я сам себя отправлю на плаху! Господи, не делай из меня страстотерпца! Все, кто страдал за Тебя, страдали за веру, а мне за что мучиться?! За любовь к Жизни, конкретным людям и конкретным вещам?! Я вижу Тебя иным, чем все попы мира вместе взятые, со всей их паствой...паствами! Я бы спел Тебе под гитару свое канцоне и по Твоему лицу понял, понравилось ли Тебе! Побродил бы с Тобой по горам и посидел бы за бутылкой вина, за разговором обо всем вообще. И о Тебе, и обо мне, и... о женщинах! О женщинах как о музах! Не муза, а бес, который во мне сидит, дернул меня поиздеваться над руководством Чембало! Типа, хоть так, но поквитаюсь с клятыми феодалами! И за Георгия, и за цепи, и за тебя, Господи, – такого, каким я себе Тебя сотворил!.. Мало мне не покажется!
В панике я сунул изрисованный лист под стопку чистых. Ну, а дальше-то – что? Попросить Али уничтожить мои художества? Я уже почти правоверный, я проникся заповедью Корана!..Так он мне и поверит! Дьявол, даже наорать не на кого! Не на себя же!
И тут мне вдарило в голову: венецианцы! Главные соперники и враги генуэзцев. Почему я о них забыл? Потому что они не нападают на колонии конкурентов? У них для этого есть феодориты. Одни платят, а другие стреляют. Или каждый из них сам за себя, и всем подавай монополию на владение Великим морем?! Которое потом неверно назовут Черным. А ведь когда-то называли правильно – Синим! Может, не закончились еще терки между генуэзцами и венецианцами? Разведчик в неприятельском стане мог потребоваться именно ушлому купецствующему народу. И не какой-нибудь лучник или сапожник – человек образованный, умеющий писать и считать. Не военные секреты Чембало важны для венецианцев – сведения о торговле, дебит и кредит. Поди докажи, что я в этом полный профан!
Зато столь опрометчиво записанное стихотворение сойдет на шифрограмму. Связника я ищу, потому и женюсь. Викарий так и сказал. Правда, не о венецианцах, а о мифических подпольщиках. Венецианцы, впрочем, тоже мифические! Но это известно только мне. Ди Монти затеял свадьбу, чтоб секретные службы консула накрыли мою агентурную сеть! Тутошние чекисты ждали, что я воспользуюсь свиданием с Софьей для передачи на волю сведений, и вдруг такой облом! Чекисты, верно, на дерьмо изошли. Почему судья против свадьбы? Да потому что женофоб. Вот как все просто. И капитан, наверное, неспроста... Боже, как хочется хороших, честных людей!
* * * *
Хороший честный ди Гросси застал меня за выполнением приседаний. Делал я их так же истово, как незадолго перед этим крестился.
– Рад за тебя! – разулыбался Фурио. – Боевой настрой – это главное.
– А как ты? – спросил я, восстанавливая дыхание. – Могу я за тебя порадоваться?
– Подписал консул ведомость, – понял Фурио, – да вот незадача: денег нет в казначействе!
– Совсем? – не поверил я. – Даже на лучшие сорта вин? Кстати, вот, угощайся.
– Очень щедро со стороны Лодовико, – хмыкнул капитан, усаживаясь за стол. – Вовремя я пришел.
– Скажи еще, что ты по мне не соскучился! – улыбнулся я.
Искренне. Я и сам по нему соскучился, кто б он ни был. Да и что я о нем знаю? Если каждого подозревать в гадостях, смысла нет жить среди человечества. Я и сам на редкость хорош. Призывая феодоритов спасать меня, я не думал о капитане ди Гросси!
– Я тебе очень благодарен, – сообщил капитан. – за твой портрет. Мариучча как увидела, даже забыла, что я без денег пришел. Жаль, ты не сможешь нарисовать Мариуччу, моих детей…
– Твою мадонну с ангелами? Смогу. – заявил я самоуверенно. – Если ты мне ее опишешь.
Он задумался, потом произнес смущенно: «Я капитан арбалетчиков, я тебе Мариуччу, как надо, не опишу. Как я ее вижу.
– Тогда я сам. Если не возражаешь. Я тебе просто нарисую мадонну.
– Со своей нареченной? – уточнил он, изогнув бровь. – Нет, моя другая, дородная... Вот же случай! – потянулся он за графином. – Хочешь знать, к кому Луиджи бегает вниз? К сестре твоей невесты, вот как!
– Значит, будет две свадьбы. На одной из них ты точно погуляешь.
– А на твоей – точно нет? – прищурился он внимательно.
– Вопрос не ко мне. – я, в свою очередь, с внимательным прищуром посмотрел на капитана. – До тебя еще не дошел слух, что удумал наш консул? Нас с Софьей обвенчают в православной церкви, друг Фурио.
– Слух слухом, а дела никакого не выйдет, – возразил он убежденно. – Их падре на такое не пойдет. Ты ж его видел, кремень!
Да, православный падре с его горящим взором преградит путь в храм не только мне, но и синьору консулу. Да и процедура обращения меня в истинную веру – процесс долгоиграющий. Нетерпеливый ди Монти ждать столько не согласится.
– Ну, значит, я умру холостым. – решил я свести разговор на шутку. – Тоже неплохо. Никто не будет рыдать.
И, по воле порыва, подался через стол к капитану: «Не окажешь мне услугу, друг Фурио? Ты не можешь это вынести отсюда и выбросить?» – и я сунул ему лист с карикатурами. Ход конем. Если Фурио надумали использовать по новому назначению, он передаст мои художества руководству. Что я руководству совру? Еще не придумал. Но если Фурио простой честный парень, то я его подставляю...
– Оставь! – опомнился я, – Дай сюда!
Капитан ди Гросси не внял. Он мои художества рассматривал с удовольствием. В конце концов, громко расхохотался.
– Это лучше, чем мадонна, – объявил он, – Ее многие рисуют, а чтоб нашего прохвоста, да так... Нет, дружище, я это заберу, покажу моим ребятам в казарме. Вот они повеселятся!
– Фурио! – испугался я. – Но тут не только наш консул…
– Другие тоже, как есть, самые те!
– Разве можно смеяться над преосвященствами?…
– Это кому как, Ромуальдо. Тебе – нет, а нам – можно. Кто они без наших арбалетов? Денег я парням и сегодня не принесу, но ты за нас хорошо отомстил, красиво!
И он аккуратно спрятал листок под курткой.
– Ты ведь можешь не дойти до казармы, – выразительно поглядел я на стену за спиной капитана.
Он понял, отчеканил с вызовом: «Я – капитан ди Гросси, командир лучших арбалетчиков мира, кто меня попробует задержать? Татары Лодовико? Им Лодовико не Аллах, чтоб за него лезть на сталь. Слуги? Ха-ха-ха. Кто еще? Служки церковные с кадилом? За меня будь спокоен, Ромуальдо, весь Чембало – это мой гарнизон.
Но я не был уверен в его неуязвимости. На любого капитана сыщется наемник с ножом, или, не дай, Боже, эмиссар инквизиции. А у него еще и крыса в казарме. По какому праву я жду подлянок от ближних, когда сам их то и дело кидаю?!
Ди Гросси тоже стал серьезным. Помолчал прежде, чем похлопать себя по куртке: «Кто-нибудь это видел?»
– Никто.
– Когда тайное становится зримым, оно не так опасно, как раньше. Но я бы на твоем месте поостерегся. Или, думаешь, все, спеты твои канцоне?
– Очень может быть.
Мы молча выпили. Нам обоим перестало быть весело.
– У меня к тебе просьба, Фурио. Не знаю, правда, насколько она выполнима… Когда... Если... Ты понял. Выстрели мне в сердце, ты не промажешь.
– Я-то не промажу. – кивнул он угрюмо. – Но лучше бы тебе не так спешить к Богу.
– Да и ты целей будешь, – закончил я и поднял бокал. – Твое здоровье, друг Фурио.
Я снова верил, что Фурио – друг. И снова тихо ненавидел себя.
* * * *
Чтобы как-нибудь себя оправдать, я сел набрасывать мадонну для Фурио. Дородную, как хотелось бы капитану. В окружении ангелочков. Почему я не спросил, сколько у ди Гросси детей? Размещу их на листе столько, сколько требуется для композиции.
Али я заметил не сразу. Подошел он, как подкрался. Стоял и смотрел. Впрочем, смотрел он не на мадонну – проверял, как я выполняю его врачебные предписания. Если честно, то в работе я совсем о них позабыл. Однако, и навредить себе не успел. Али проверил повязки и успокоился. Предложил вывести меня на прогулку. Я спросил, можно ли взять бумагу и уголь – нарисовать пейзаж. Он кивнул, и мы с ним пошли. Забрались на третий этаж, где хранились оружие и съестные припасы на случай осады. Цистерны, как и положено, располагались внизу, в них по трубам поступала вода из родника. Сломать трубы, и ни мука, ни арбалеты не спасут город. Херсонес бы еще долго держался, не укажи предатель князю Владимиру источник водоснабжения. Феодориты ничего не порушили, потому что сами собирались всем пользоваться.
Перед подъемом на вершину донжона, Али взял у меня мои рисовальные принадлежности: «Так тебе легче будет взойти». Я выделываться не стал. День выдался трудный и еще не закончился, ни к чему тратить силы без толку. Это я только с виду железный Феликс!
Наверху подошел к парапету между зубцами, стал смотреть на город, горы и море. Все было ярким, мирным, живым, а я словно видел, как идет к берегу турецкая армада. Море под ней исчезло. Запаниковали, ужаснувшись, дозорные, с грохотом посыпались вниз – предупредить о беде. И капитан, такой же крепкий и усатый, как Фурио, повел на стены своих лучников. Обреченных. Хватит ли двух пушек, чтоб остановить наступающих янычар? Для морального удовлетворения, разве что! Я едва не спросил Али, станет ли он за консула биться с турками, но не спросил. Через тридцать девять лет Али здесь не будет. Его может вообще не быть. Как и Фурио. Как и Никоса с Феодорой, их старших детей...
Если погибну я, погибнет и Софья, и мой ребенок, который, может быть, уже есть. Если меня не сегодня-завтра замочат, я не исполню последнюю волю Георгия. А к этому все идет. У ди Гросси в казарме крыса. Не исключено, что авторитеты Чембало уже насладились карикатурами на себя, и пейзаж предо мной – последнее, чем дано насладиться мне. Наслаждаться не получалось. Рисовать – тоже. Я глядел на два генуэзских города и пытался наложить их на карту Балаклавы, мне некогда современной. От генуэзских городов ничего не осталось. Сперва османы, потом первая оборона Севастополя, англичане с их лагерем. А потом вторая оборона. На руинах Чембало возникла маленькая уютная Балаклава. Мы с ребятами через нее проходили на пути к морю.
Однажды с нами увязался и Сидорчук. Он нам никогда не нравился, но мы не гнали его, не было повода. Улыбчивый такой, услужливый парень. С юмором. Он потом рассказывал смачно, что мы на природе нажрались до посинения. Бегали по побережью голые, по чужим стоянкам. Ко всем приставали и трахались у всех на глазах. Ничего такого и близко не было, и мы, возмущенные, заподозрили Сашка в гнусном вымысле. Он, понятно, пошел в отказ, бил себя в грудь, уверял, что оклеветал нас кто-то из туристов. Надо выяснить, кто, разобраться. Мы на первый раз поверили. Но за первым разом последовал и второй, и третий. Мы со Стасом чуть не побили Сидорчука после того, как он рассорил Стасова сокурсника Тиму с его девушкой Милой. Тима и Мила собирались пожениться, и тут Сашок в доверительной дружеской беседе поведал Тимуру, что Милка спит с половиной города, и об этом знают все, кроме Тимки. Мы, мол, Тимке ничего не расскажем, не решимся лезть в интимную жизнь товарища, но Сашок обязан предостеречь. Лучше горькая правда, чем испорченное будущее. Милке Сидорчук наврал про взрослую богатую тетку, с которой встречается Тимыч, ублажает ее за походы в ресторан и подарки. Вот откуда бы взялись у Тимура дорогие часы? Часы Тимычу купили родители – на выпуск из училища, но он их нашел раньше, и подарок ему сделали авансом.
На радость Сидорчуку, и Тима, и Мила ему поверили. Отказались не только объясняться, но и видеть друг друга. Мы со Стасом и Климом пытались вразумить Тимыча, Леся – Милку. Бесполезно. Сашка еще могла бы оправдать злая ревность к сопернику, но он к Миле не относился никак. Просто ненавидел счастливых людей. Ладно бы, он был обездоленным, из семьи алкашей, где его бы каждый день лупцевали и гоняли за водкой – семья Сидорчуков считалась вполне приличной. Мама училка, папа капитан второго ранга, но вот уродилось такое чмо! Дай Сашку власть, и получится ди Монти! Мы со Стасом руки о Сидорчука пачкать не стали, а Тима с Милой так и не поженились. Мой близнец сказал, что и правильно, нельзя жить с человеком, которому не доверяешь.
Мы со Стасом потому еще не поквитались с Сидорчуком, что нам нельзя было драться. Стас однажды с тренировки вернулся избитый. На него набросились в городе пьяные придурки, толпой. Стас бы их раскидал на счет раз, но он только закрывался. Знал, что может убить. Да и я бы, возможно, смог. Тело, как собака, вспомнило б, на что его натаскали. Но это в прежней жизни мы не имели права защищаться, в этой обязаны и защищаться, и защищать. Жаль, что у меня не получится.
Счастье, что у родителей есть Клим. А бабуля теперь оставляет на кладбище два стаканчика водки, с двумя кусочками хлеба, мужу и внуку. На могиле деда Лени, у внука могилы нет. Счастье, что у Поляновских есть Анютка. Подрастет, войдет в ум, станет отрадой старикам. Хуже Латининым. Вот когда Светлана Евгеньевна наконец-то пойдет в церковь. Куда пойдет дядя Витя? В наливайку. Ни в каком веке нельзя иметь одного ребенка. У нас с Софьей их будет много. В традициях ее времени. Это если у нас с Софьей вообще что-то будет.
* * * *
Софья ворвалась утром, повисла у меня на шее. Я так офонарел от внезапности, что не успел спросить, откуда она взялась. Впрочем, Софья тут же все сама рассказала. Радостно. Синьор епископ убедил господина консула не отступаться от первоначального решения, жена должна следовать за мужем, а не наоборот. Так что свадьба состоится, причем, в моей церкви. Туда, правда, не придут родные Софьи. Никто, кроме Елены в сопровождении Луиджи – тут Софья ненадолго померкла – но у нас впереди целая жизнь, чтобы восстановит мир под оливами...которые здесь пока не растут. Господин консул оказался так щедр, что велел пошить невесте платье! У лучшей портнихи города! И вот его принесли в замок, и Софью привели померить подвенечный наряд. Господин консул хочет на нее в нем посмотреть.
– Он собрался быть посаженым отцом? – поинтересовался я хмуро. Я радость Софьи не разделял. Помнил и о своих недружеских шаржах, и о пустой чембальской казне. Что еще затеял сатир ди Монти, чтоб себя распотешить?
– Я не знаю, – растерялась Софья. – Но это было бы неплохо, да, Ромул? Тогда б тебя сразу же отпустили!
«Размечталась!» – чуть не съязвил я. Но вместо этого спросил осторожно, куда б меня отпустили, в домик Никоса? Нас обоих оттуда вышвырнут с порога за измену истинной вере.
– Ну, тогда… – помедлила Софья и тут же вновь преисполнилась оптимизма. – Господин консул придумает, где нам жить.
Вот она, с ее простотой, точно попадет в рай, так что ни на земле, ни на небе не быть нам вместе!
Софья обошла комнату так, словно уже в ней жила, взяла со стола лист с моим наброском и стала его рассматривать. «Кто это?» – спросила настороженно.
– Мадонна.
– Почему она толстая, на лавочницу похожа?
– Это Мариучча.
– Кто? – переспросила подозрительно Софья.
– Жена капитана.
– Ты ее видел?
– Нет. Фурио ее описал, и я решил сделать ему приятное, нарисовать мадонну с его жены. Многие художники так делали.
– Как ты можешь ее нарисовать, если ты ее не видел? – не поверила Софья.
– Я и мадонну не видел. Это к тебе она являлась.
Софья тут же забыла про Мариуччу. Прижалась ко мне, сообщила доверительно: «Мне Георгий приснился. Он сказал, что будет нашим хранителем».
Услышь я такое от кого-то из своих прежних подруг, решил бы, что у человека «протекла крыша», но в мире Софьи люди и ангелы обитали в тесном содружестве. Поэтому я вздохнул» хорошо бы», и Софья заверила, что Георгий будет оберегать нас наряду с прежними нашими ангелами-хранителями, назначенными нам Господом при крещении. Меня не крестили, но в существование у меня хранителя я верил. Сама жизнь доказывала его наличие. Без опеки свыше я б не выбирался целым из ситуаций, в которые вляпывался. Правда, я еще никогда не вляпывался так круто, до глубины пятнадцатого столетия. Хорошо, если ангел по дороге не потерялся!
Софью мало занимали мои сомнения – для нее все в мире было понятным. Она притиснулась ко мне, но сразу же отстранилась. Вскричала, с трудом подавляя свое счастливое настроение: «Ромул! Я плохая жена! Я гадкая! Тебе больно, а я прыгаю тут, как козочка!»
– Прыгай. Со мной все хорошо. Я сочинил для тебя песню.
– Веселую?
– Нет. Поэтому сегодня я тебе ее не спою.
Софья глянула еще раз на портрет как бы Мариучи и отошла к зеркалу. Поправила волосы. Улыбнулась своему отражению – она себе откровенно нравилась, и спросила с намеком: «Ромул, а с меня можно рисовать мадонну?».
– Конечно, – не соврал я.
– А ты – нарисуешь?..
– Потом, – не стал я ее расстраивать, и она чуть не захлопала в ладоши: «Да, Ромул, потом, когда мы будем жить вместе!».
И все же состояние мое она уловила. Согнала улыбку с мордашки, справилась осторожно: «Почему ты такой печальный?»
– Я не печальный.
– Печальный. Что-то случилось?
– Нет, ничего.
– Тогда почему?..
– Мы с тобой будем странно смотреться в церкви, – выдумал я отмазку, – ты в красивом платье, а я…
И Софья вновь просияла: «Богу все равно, во что мы одеты. Он видит наши души, а не тела».
Хорошо бы Он видел и тела!
* * * *
Вот кого я в своем чертоге совсем не ждал, так это его преосвященство. Он явился, чтоб проводить меня в последний путь? А как же суд, приговор, другие формальности?! Вид преосвященство имел обиженный. Похоже, он успел полюбоваться моим рисунком! Рисунок – вот причина визита!
Дон Ромуальдо смиренно опустился на колени, выпалил с чувством: «Я опять нагрешил! О, Боже! Во мне сидит, как заноза, демон насмешки!»
– И что делаете вы, чтобы исторгнуть из себя эту занозу? – холодно справился епископ.
– Спохватываюсь! Мне тогда становится очень стыдно! Я каюсь! Но потом все повторяется!
– Вам следует молиться с большим рвением. Но вы не молитесь!
– Молюсь, падре, молюсь! Еще как! Но моя память со мной сыграла дурную шутку! Я совершенно забыл латынь. Я и на своем языке помню только музыку!
– Я бы не назвал вашу память слабой.
– Она избирательна! Я молюсь молитвами чужого народа, но обращаюсь ими к Господу нашему! Прошу просветить меня, вразумить, избавить от худшего во мне!
– Демон заставляет вас видеть в ближних не божественное, а безобразное, – проговорил он со вздохом. – Вы и сами от этого страдаете, и других вынуждаете страдать. Ваш демон – ваша гордыня, Ромуальдо, побуждает вас бежать от страданий. Их вы боитесь сильнее, чем гнева Божьего.
Вот чего я не боялся совсем, так Божьего гнева. Зато от слов преосвященства похолодел. Что последует за этой прелюдией?
– Я всего боюсь, падре! – выпалил я. – И гнева Божьего, и гордыни! Себя! Нет мне прощения!
– Каждый кающийся грешник заслуживает прощения. Я вижу, что вы каетесь искренне.
– Что меня ждет?!
– Сегодня? Отпущение грехов, сын мой. – он влил мне в рот ложку вина и сунул в руку галетную печенюшку. – Именем Господа, властью, Им данной, отпускаю вам грехи ваши, Ромуальдо де Кастро, дабы очищенным от них вошли вы в дом Божий, где совершится таинство венчания.
* * * *
Не такой я представлял себе свою свадьбу. Правда, я ее себе не представлял вообще. Даже когда хотел жениться на Тонче. Сбегали бы в ЗАГС, расписались там в амбарном журнале, а потом выбрались с друзьями на природу. Тонче ни колечко, ни платье с фатой нужны не были. Родители бы огорчились, конечно. Но мы б их задобрили – пришли вечером с шампанским и тортиком. А бабуля бы за нас просто порадовалась. Что мешало Стасу и Лесе поступить так же? Свадьба – праздник для женщины, для мужчины – обязанность, но по отношению к Лесе Стас должен был исполнить эту обязанность. Возможно, исполнил, и ребята где-то обвенчались в пещерном храме. Стас, похоже, Богом стал проникаться всерьез, еще в Севастополе. Военным положено. Я читал, что многие герои-фронтовики после войны стали монахами. Читал, как политрук истово крестился во время боя. Когда я крестился истово, я самоспасался. Сегодня мне предстоит делать то же самое.
О великом событии в моей жизни сообщил мне наш консул. Влетел в полулюкс, сверкая гримасами, и объявил: «Ваш час пробил, Ромуальдо! Вставайте!».
Прозвучало это зловеще. Про час, который пробил, объявляют приговоренным. У них тут что, мочат в лучших традициях большевизма, без суда и следствия?! Нет, не тот человек ди Монти, чтоб пожертвовать роскошным финалом! Прочитав на моем лице сначала испуг, а потом растерянность, Лодовико остался доволен.
Так обрадовался, что чуть не пустился в пляс: «Да нет же, Ромуальдо, вас не на казнь поведут, а в храм! Ваша невеста выглядит божественно. Не будь я женат, я б и сам повел ее к алтарю. Она ангел, Ромуальдо, чистый ангел!» – Последние слова произнес он с явной издевкой и заулыбался еще злокозненней.
– Я что, так и пойду? – оглядел я себя скептически.
– Но почему же – так? – затрепыхался Лодовико. – Вас помоют. Вы же любите воду? В детстве часто плескались в Гвадалквивире? Или, где вы научились хорошо плавать? Вас умоют, причешут…
– А это? – громыхнул я оковами.
– Могу вас заверить, что это вас нисколько не портит.
– Наоборот, украшает? Остальные того же мнения?
– Остальные? – изобразил он непонимание, но тут же снова заулыбался. – О, да! И наш добрый падре, и господин судья предпочитают, чтобы обряд прошел торжественно, без каких-либо происшествий. Из гостей присутствовать будут наш друг капитан с супругой и сестра вашей невесты с гарнизонным трубачом Луиджи ди Пьетро, свидетели. Ну, и кое-кто из горожан, кому захочется посмотреть. И все! – развел он ручонками. – Своих друзей вы не пригласили!
Очень бы не хотелось, чтоб мои друзья пришли незваными, да еще и без отряда феодоритов!
– До скорой встречи, дон Ромульдо! – крикнул ди Монти и едва не послал мне воздушный поцелуй.
Он выскочил за дверь, взволнованный, как жених или, скорей, как невеста, а его место при моей особе тут же занял Али.
Я нагнулся над тазом, и Али, задрав мне рубаху, смыл с меня грязь и пот холостого существования. Причесал, оглядел придирчиво, рассудил, что я вполне пригоден для свадьбы, и повел вниз. По пути к нам присоединились его подчиненные. Опасались, что сбегу из-под венца?
* * * *
На площадке возле храма толпились люди, лишенные телевизоров. Бойцы гарнизона в полном составе – тоже на случай беспорядков? – а чуть в стороне – капитан с супругой, в выходных одеждах. Ди Гросси был почти «по гражданке», но при оружии, а его половина – в платье с длинными узкими рукавами, поверх которого пестрело другое, пышное платье; с замысловатой прической. Одна радость от сегодняшнего дня – я увидел Мариуччу. Весьма миловидна, круглолица, щекаста, с веселыми черными глазами и крупным чувственным ртом. Ди Гросси своей супругой гордился, поглядывал орлом на собравшихся. Мне подмигнул по-дружески, ободряюще. Зато жители глазели на меня в замешательстве.
Я знакомых лиц в толпе не заметил, это меня несколько успокоило. Все обойдется без крови, если только командир Поляновский не проник в церковь ночью и не затаился в боковом нефе. С мечом. Ладно, если без Леси. Но она бы его одного на дело не отпустила… Толпа оживилась – привезли невесту. И не на ишаке, как я мог бы предположить, а в карете синьора консула. Было у него чудо техники мощностью в две лошадиные силы! Восседал в карете он сам.
Важный, по-отечески суровый, как положено первому лицу государства; заботливый, как отец, готовый с рук на руки любимую дщерь передать ее будущему мужу. Гвардейцы поспешили к нему, помогли сойти, окружили, и театрализованное действо продолжилось. Из кареты выскочил ладный ди Пьетро, подал руку сперва Елене, а потом – Софье. Она и сама бы спрыгнула с подножки, так рвалась к жениху!
Софья себе очень нравилась в золотистом платье с высокой талией, с распущенными завитыми волосам, украшенными на затылке цветной заколкой. Наверняка, подарком Мариуччи. Я своей невесте подарить мог только себя!
Софья одарила меня лучистым взглядом, но в объятия броситься не посмела – не полагалось по этикету. Согласно ему, Софья опустила на лицо прозрачное покрывало. Теперь ее солнца сияли мне словно бы сквозь дымку. Жаль, что мне было не до прекрасного!
Ди Монти, вызвавшийся исполнять роль отца, должен был вручить мне Софью у алтаря, но государственные дела оторвали его от исполнения этой святой обязанности. Он от нас отдалился. Оживленно разговаривал о чем-то с судьей, возникшим на пороге храма. Вот бы кто нам хрен пожелал добра да любви! Ди Пьетро приосанился, выглядел не мальчиком, но мужем, а вот Елена растерялась. Ее не предупредили, в каком прикиде будет жених. Она смотрела потрясенно то на меня, то на Софью, то на Луиджи.
Благостную картинку в стиле Высокого Возрождения портил я, но Софью кандалы мои не смущали. Софья была мятежницей, потому что была истинной женщиной. Оглядела толпу победно. А потом сказала мне так, чтобы все услышали: «Ты самый красивый, Ромуальдо, самый-самый красивый!».
И тут заиграла музыка. Вероятно, консул доставил из метрополии не только маслины, но и музыкантов. Или они остались от прежних консулов? Заиграли они что-то тягучее, благозвучное по их представлениям, но лично я предпочел бы сейчас услышать «Тачанку»! Мои предпочтения всем были до одного места, как и мое волнение. Не дай Бог, Поляновский решится на подвиг дружбы?! Не дай Бог, меня заставят читать молитву?!
Софья огляделась в поисках синьора ди Монти, не увидела его, но озадачилась всего на мгновение. Уверенно взяла меня за руку, второй я уже привычно поддерживал кандалы, и мы чинно проследовали в церковь. Фурио с Мариуччей и еще какие-то граждане примкнули к процессии. Епископ ждал нас у алтаря, всем своим видом излучая благолепие. Он был в белом, с длинным шарфиком через шею. Спросил у собравшихся, известны ли кому-нибудь причины, препятствующие совершению обряда? Я ожидал, что ди Монти выскочит с какой-нибудь гадостью, но он не стал портить настроение людям. Мы опустились на колени. Софья потупилась с приличествующей девице скромностью, я уставился на распятие. – Боже милосердный и всепрощающий! – от души воззвал я. – Спаси и сохрани! Ты-то знаешь, Боженька, что мы не самые гады на земле! Упаси нас от зла! Пожалуйста!»
Я так увлекся своей мольбой, что перестал слышать всех, включая епископа. Софье пришлось меня толкнуть прежде, чем я понял, что падре обращается ко мне. Согласен ли я?… Си, сеньор, категорически согласен! Готов быть с Софьей и в горе, и в радости, и по гроб жизни! Софья тоже была согласна. Капитан вложил мне в руку кольцо, и я надел его Софье на палец. Мне кольцо надела она. Новые подарки от Лодовико? Оставалось расписаться в амбарном журнале, сиречь в регистрационной книге. Софья приложила палец, я вывел размашисто «Ромуальдо де Кастро».
После нас расписывались свидетели, все, кроме Елены, грамотные. Софья откинула покрывало, но я не помню, целовались ли мы. В голове густел туман и гремела «Тачанка».
* * * *
Я встряхнулся, когда заиграл орган. Он здесь был! Вероятно, остался от прежних консулов, как и библиотека в замке. Прежние были культурней, чем их приемник?
– И что теперь? – спросил я ди Монти, когда всё закончилось, и публика степенно потянулась на выход.
Ди Монти с викарием все это время находились при нас. Как я слона-то не заметил, самого Лодовико?! – Теперь куда?
– Вам, Ромуальдо, в покой, который я вам отвел, а вашей очаровательной супруге… Ромуальдо, моя резиденция не гостиница, о приюте для жены вы должны были позаботиться заблаговременно. Может быть, наш капитан окажется так великодушен, что разместит ее в казарме?
Консул хихикнул, и они с судьей выскочили из церкви. Я так охренел, что не мог вымолвить ни слова. Первым моим порывом было догнать ди Монти, сбить с ног и отделать и ногами, и кандалами, но я б его не настиг: он предвидел мою реакцию. Нас уже теснили наружу, когда капитан положил руку мне на плечо: «Все в порядке, друг. Софья поживет пока в моем доме». И добрая толстая Мариучча взяла Софью под локоть. Елена косилась на сестру виновато, она и сама, быть может, опасалась возвращаться домой. А возможно, семейство Никоса от дочек не отрекалось. Они просто боялись, что их всех предаст анафеме грозный огненноокий батюшка.
Нас с женой разъединили за папертью. Дали проститься прежде, чем Мариучча, приобняв Софью, повела ее в дом ди Гросси, а меня окружили гвардейцы консула. Перед разлукой мы поцеловались, вот это я помню точно. Еще долго ощущал на губах вкус Софьиных губ.
* * * *
На суд, гуманный и справедливый, я не рассчитывал, на Стаса – тем более... Вру, только на Стаса и надеялся. И боялся, что он придет меня вызволять, и – ждал его. Их. Было у Стаса время подучить Лесю приемам рукопашного боя! Но что могут двое против целого гарнизона и телохранителей консула? Неизвестно, вдобавок, кто здесь еще водится. Мабуть, народные дружинники?
Я сидел один комнате. Пил вино и ничего не хотел. Ни жить, ни умирать. Потому что был уже ни живым, ни мертвым. Как там выразился подручный маэстро Джино – «Лучше мертвый жених, чем погребенный заживо муж»? Или это не он так выразился?
В старых фильмах я видел, как на Западе люди, когда им невмоготу, заходят в маленькие церквушки. Они и ночью открыты, и в них – никого. Только Бог. Человек сидит в полутьме и разговаривает с Богом. У нас бы такое не прокатило – все б разнесли, разграбили. У нас Бога надо искать под небом. Или – в поэзии. Но у меня не получится. Я зверски устал от неопределенности. Устал зависеть от злой чужой воли. Не всегда злой. Фурио с Мариуччей сами сидят без денег, но забрали к себе Софью. С паперти, можно сказать, забрали. Али не обязан был меня мыть и лечить, он это делал из человеколюбия. Для него, как и для Фурио, я – военнопленный, который заслуживает уважительного к себе отношения.
Али как почувствовал, что я о нем думаю. Сел напротив меня, произнес убежденно: «На все воля Аллаха». И я кивнул. Это неважно, как люди называют своего бога, главное – верить. Я сегодня тоже, кажется, верил. Это Бог не поверил мне. Зря Он так. Я был искренен. Неужто Богу нужны не чувства, а соблюдения обрядов? Тогда я снова – не верю.
Я попросил переводчика отдохнуть, пока я буду говорить сам с собой. Пусть Али просто смотрит, слушает интонацию. Когда я был маленьким, бог у меня был, его звали Ленин. Он был бессмертен. Ему посвящали громкие, под музыку, псалмы. Возносили молитву «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Один из псалмов я пропел как-то бабуле – уже когда в Ленина не верил, по приколу: «И Ленин, такой молодой, и юный Октябрь впереди». Бабуля на меня посмотрела, как на больного. Не припомню, чтоб у нас дома разговаривали о боге Владимире Ильиче. Книжки про него нам читали, какой он добрый. Книжки про него читать полагалось. Он был и бог и человек. Но не простой, а самый человечный. Поэтому его не закопали к землю, а положили на веки вечные в специальном домике – Мавзолее, чтобы люди совершали к нему паломничества. Он ведь не по-взаправдашнему умер, когда умер, а только для врагов его дела.
Мама как-то сказала папе: «Нам надо быть осторожней. Дети все слышат, а потом повторяют, не понимая. Им же не объяснишь…». Произошло это после того, как я спросил у мамы, почему портрет Ленина над трибуной больше, чем портрет Брежнева? Ведь теперь главный Ленин – Брежнев! Город готовился к Первомаю, и его украшали портретами членов Политбюро. Мама схватила меня за руку и поволокла, озираясь, к троллейбусной остановке. Она что-то объясняла неубедительно, а потом сказала очень серьезно, как взрослому, что о богах нельзя говорить на улице. Слово «бог» она не произнесла – таким оно отпечаталось в моих двухлетних мозгах. Я понял, что Ленина запрещено поминать всуе, равно как других богов и святых, они могут разгневаться. Так покарают, что собственное имя забудешь! Но потом я вырос. Я узнал, что Ленин не был ни богом, ни самым человечным человеком, он был маленьким картавым мерзавцем. Хитрым и жестоким. Бог исчез, но его образ уцелел – вымысел, который не давал поверить в другие людские вымыслы. Суть наша закладывается в детстве. Тот, кто с младенчества почитал Святую Троицу, при ней и остался. Али -при Аллахе. Я – без никого. Дитя народа, который себя провозгласил богом! Для того, наверное, чтоб не тяготиться своим рабским положением?...
Я-то не тяготился, мы со Стасом принадлежали по праву рождения к сословию всадников. Пока не навернулся наш Рим. Не потребовалось германских племен, с их функцией справились новорожденные феодалы. Все и всех похерили, и страну, и ее элиту– военную, научную, творческую...Амба, товарищ переводчик, включайтесь! Я злоупотребил снисходительностью Али. Он пытался вникнуть в смысл моей речи...от которой мне стало еще больней, еще горше. В прежнем мире, как и в этом, я ничего не решал даже за себя самого. Я извинился перед Али и налил себе вина. Али выпить не предложил. Но он вдруг тоже налил себе. Так мы и сидели через стол. Молча. Пока не принесли свечи. Тогда Али встал и вышел, а я притянул к себе лютню. «Поговори хоть ты со мной…»
* * * *
Тонча играла на шестиструнке. Вспоминайте, сеньор Саенко, что она играла. Фанданго на лютне один хрен вам не сбацать, да и не надо. Вам нужна мелодика стиха, чтобы писать по-русски, но с испанским настроем. Иначе, какой вы дон? Только что это мне даст? Ни один венецианец не проникнет ко мне, ни в замок, ни в тюремный подвал. Удивительно, что я до сих пор не там. Лодовико ди Монти отыграл свой спектакль со мной в главной роли, на хрена я ему теперь сдался? Он ничего не делает просто так. Изводить на меня продукты харчування зря не будет, но, пока изводит, есть надежда, что придумал, чем еще себя поразвлечь вдалеке от культурной столицы... Не занимайтесь самообманом, сеньор де Кастро. Вы сидите здесь, потому что консул сегодня занят. Свадьбу вашу гуляет в обществе других паханов! Все решится завтра, сеньор Саенко. Утешайтесь тем, что двадцать один год жизни – не самый краткий из земных сроков. Много всякого приключилось за это время... О чем никому я не поведаю ни устно, ни на бумаге. Ничего-то от меня не останется. Кроме, может быть, ребенка. Если я успею спасти его от османов. Но я не успею.
Вспомнилось, как мы с Лесей и Стасом спорили о предназначении человека. Стас меня обвинял в тщеславии. Мол, я палец о палец не ударю, если мне не напророчить историческое бессмертие. Не искусство любит Ромул, он гордыню свою тешит! А я отвечал, что да, мастурбацией не занимаюсь: перед голыми стенами не пою и картинки для помойного ведра не рисую. Люди мне нужны! Люди! Без них, спайки с ними, я никто и звать меня никак, даже если я гений. Леся тогда долго молчала, потом сказала Стасу: «А ведь он прав. Мы все делаем для себя, имея в виду других». Стал бы я что-то делать на необитаемом острове? При условии, что причалит к нему однажды корабль, и кто-то наткнется на вырезанного мной из дерева истукана! Для кого я сейчас стараюсь? Для своей гордыни или для Бога? Он-то понимает все языки. Погоди, Господь, сейчас я соберусь с духом…
Та дорога, что помнит столетья,
Серпантином вилась вдоль сиреневых скал,
Нам над нею пел ветер сказанья о лете.
Как случилось, что я вдруг ее потерял?
И любовь потерял, и себя потерял.
Я спешил на зарю, я хотел быть счастливым,
Погоди уходить, не прощайся со мной,
Тот бессмертник, что ты сорвала над обрывом,
Прижимаю я к сердцу на кромке земной.
Белый берег мечты ослепительно светел,
Стаи синих ветров облака теребят.
Та дорога, что помнит столетья,
Не забудет меня и тебя.
Та дорога, дорога, дорога...
Что останется? Только дорога.
Ну, и что у вас получилось, дон Ромуальдо? Никто не скажет. По крайней мере, на этом свете. Как жаль, что я напрочь лишен мистического мировосприятия Софьи! Ни Матерь Божия, ни Георгий ко мне не явятся. Но вдруг, если очень захотеть?! Не к одной только Софье приходили святые. Современные мне когда-то спецы признали Жанну Д’Арк шизанутой. Современные мне спецы были невежественны и самодовольны.
Их стараниями Земля снова стала бы плоской, как блин на трех слонах или черепахах. Множество людей общалось во сне с покойными близкими, и те приходили не со скуки, не поболтать, а чтобы предостеречь, сориентировать. Проникнуть бы отсюда в сон Софьи, соединиться с ней в ее сне!
Я покрутил на пальце кольцо, как если бы оно было волшебным. Наконец-то я его рассмотрел. Кованое, железное. Как у Прометея. Только без кусочка скалы. Но с кусочком оно стало бы перстнем. Наверняка, это изделие кузнеца Рафаэле, познакомиться с которым я не успел. А вот Лодовико, наверняка, на этом изделии сэкономил, оно даром ему досталось. Если и у Софьи такое же, ди Монти раскрутится. И Сидорчук раскрутится. Консул без пяти минут альбинос, Сидорчук почти брюнет, но внутри они куда большие близнецы, чем мы с Климом. Почему я не о Климе вспоминаю, не о бабуле, а о каком-то Сидорчуке? Потому что мне нужна ненависть. Спасет ли она меня у синьора Джино? Это – вряд ли! Вот когда я расскажу, и кто я, и откуда! И про папу с мамой расскажу, и про Балаклаву на месте Чембало!
Знать бы, что здесь делают с сумасшедшими. Сжигают вместе с бесами, которые в них вселились, или помещают в дома презрения? К синьору Джино ненависти у меня нет. Он мог бы процитировать былых моих современников – «ничего личного» – а вот его дебильный подручный даст себе оторваться тайком от начальника. Хрен ему! Я его убью. Феодала порешить не получится, но антиангела укокошу. Не позволю ему сеять свое семя по миру. Убью его и сбегу. Заберу Софью, и мы подадимся в горы. Найдем Стаса и Лесю. Будем партизанить. Отлавливать феодалов и казнить, как немецко-фашистских оккупантов. Не судьба оказалась Поляновскому стать русским офицером – станет командиром отряда мстителей. Мы в любую эпоху – на своей земле!
Ничтожен всякий, кто ноет, что родился не в то время. Время – условность, оно всегда одинаково, а вот события зависят от человека. Печально, что их плюсы и минусы видны только из надвременья, сверхпространства…
Ближе к утру я уснул. Георгий мне не приснился.
Георгий остался бы в живых, не приюти его семья нашу троицу.
* * * *
Сколько суток меня никто не посещал, я не знаю. Мое время сделалось более, чем условным – оно стало пустым. Его некем было заполнить, кроме себя. Уши в стенах – не в счет. Им я пел, чтобы не взбеситься от тишины. Молчаливые слуги обеспечивали мои физические потребности, но о душе, без людей, заботиться я не мог. Люди мне только снились. Многие, из обеих моих жизней. Они двигались, улыбались, хлопотали по хозяйству, но я их не слышал. Если и слышал, не запоминал слова. Одиночество оказалось мучительнее оков. Тем более, что оно было начинено неизвестностью. Я б даже консулу обрадовался, как родному, даже судье! Даже если б они явились, чтобы отвести меня в пыточную! Все какая-то ясность. Можно сопротивляться. С самим собой не поборешься, только изведешь себя понапрасну. Никогда не получится из меня смиренный отшельник, Робинзон или узник замка Иф. Этот, правда, спасся благодаря соседу по заточению. А вот как спасался сосед до появления Монте Кристо?... Мудрый был и самодостаточный.
Я себе лишь казался самодостаточным. На людях, которые могли меня оценить. Наедине с собой я не прикидывался героем. То бродил, гремя железом, из угла в угол комнаты – все какие-то звуки, то орал песни ушам. На родном языке, вестимо. Спел ушам весь репертуар бабули, родителей, свой – эпохи Виталя и Тончи. И не по разу. За роман так и не засел, хотя, чем черт не шутит, вдруг меня обеспечили творческим уединением для того, чтобы я изваял что-нибудь разэтакое? Но роман был, во-первых, заказом викария, во-вторых, я никогда не сочинял романы, в-третьих, понятия не имел, про что сочинять. Дать отдохнуть Вальтеру Скотту? Он и так давно отдыхает. Зато новые стихотворные тексты записывал теперь, чтоб не забыть. Сообразят же тутошние авторитеты, что шифровки мне передавать некуда. Нет вблизи не только венецианского референта, но и татарина Али. Для связи с крымским ханом!
Хана, кстати, не грех бы предупредить о грядущем пленении. Впрочем, в данное время он и так, возможно, сидит в крепости города Солдайя, куда упрятали его младшие братья. Упрятали или упрячут, не помню. Восточные сыновья отеческий престол делили безбожно. Слишком их было много от разных жен, чтобы питать друг к другу теплые чувства. Турки Нур-Девлета из плена выдернут, отвезут в Стамбул и дальше он будет сидеть у них. Пока не отречется от незалежности. Прикинуться дервишем, объявить вердикт истории?… Да пусть ханствует спокойно, все равно же ничего не изменится. Или – изменится? Посети меня, Георгий, прости, сподвигни на что-то путное!
Мне б заглянуть туда, за край земной,
Где нет долгов и сведены все счеты,
Где жив мой брат, по духу мне родной,
Где у меня друзей не меньше роты.
Они б сумели облегчить мой плен,
Клич нашептать, в зрачки мне светом влиться,
Чтоб мне пред властью не склонить колен,
И от любви в бреду не отступиться.
Поверив сердцем, что не свят, но прав,
Того добьюсь, чего не смел понять я,
А дед и брат, свое отвоевав,
Меня при жизни заключат в объятья.
Долгов у меня скопилось немерено, и хоть один из них – долг благодарности – я обязан был погасить. Нарисовать для Фурио Мариуччу, пока я ее еще помню. И это не важно, что рисовать мне не хотелось. Только словами – ими душа рвалась из темницы плоти. Вдохновение приходит в работе, как аппетит во время еды – этой присказкой собственного сочинения часто я потчевал себя и других, когда всем нам желалось отдохновения, а ему препятствовала некая обязаловка. Вот и сейчас если не вдохновение, то чувство удовлетворения я испытывал. Не только карикатуры умею я рисовать! Лавочница, как Софья обозвала мою мадонну, получилась удачно. С ангелочками оказалось сложней. Я не только ангелов, я и детей раньше не рисовал, а у них совсем другие пропорции. Но не парубками же вроде Луиджи окружать Мариуччу!
Пока я бился над ангелами, закончилось мое одиночество. Так же внезапно, как началось. Обрадоваться Али я не успел – он всем своим видом показал, что этого не следует делать. Застыл в дверях, подождал, пока я к нему подойду. Не ответил на вопрос, куда мы направляемся. Может быть, ему претило называть это место?
Этим местом оказался кабинет консула. В нем уже кучковались главные отцы государства, все трое, но теперь там находился и синьор Джино. Вот он, конец! Чего и не требовалось доказывать. Главное теперь – продержаться достойно.
Ди Монти, как всегда, покачивая ногой, восседал в своем кресле, величественный и строгий, как то и приличествовало верховному пахану. Судья, как всегда, страдал от приливов желчи. Епископ, тоже, как всегда, прятался под тучными веками. Секретут оставался подобострастным.
– Садитесь, Ромуальдо, – указал мне консул на стул напротив себя. – Мы вас будем называть этим именем, раз истинное свое имя вы назвать не желаете.
– Оно звучит почти одинаково на всех известных мне языках, – ответил я безучастно. Я утратил и желание, и способность что-нибудь сочинять. – Продолжайте звать меня Ромуальдо. Мы все привыкли к этому имени.
– Нам приятно, что вы наконец-то решились на откровенность. – похвалил консул не то меня, не то себя с камарильей. – Мы вам ответим взаимностью. Вы не христианин, не мусульманин, не иудей. Вы не знаете никаких молитв и обрядов, кроме, разве что, молитв своих соплеменников. Скорей всего, вы принадлежите к народу, некогда имевшему высокоразвитую цивилизацию, а ныне малочисленному, обитающему в горах. Там сохранилось много таких народов, точней, их остатков. Но вы, бесспорно, посещали Европу, ознакомились с нашей культурой и даже получили образование. Мы правы?
– Отчасти, – ответил я издалека. – Я Европу не посещал – я в ней нахожусь, так же, как и все вы, а мой народ как был, так и остался великим.
– И где он сейчас? – полюбопытствовал епископ.
– Везде.
– Так вы – еврей? – с непередаваемым отвращением справился викарий.
– А я похож на умного, практичного, осторожного человека? Или для меня каждый Божий день – конец света? – глянул я мельком на отца Доменико. – И не еврей, и не мавр. Я родился и жил на юго-западе полуострова, там, где раньше был Херсонес, а потом построят город Севастополь.
– Кто же его построит? – уточнил с ухмылкой ди Монти. – Венецианцы?
– Ни их, ни вас к тому времени здесь не будет.
– Вот как?! – жестом остановил консул викария – тот так и рвался огреть меня кулаком. – И кто же нас вытеснит отсюда, феодориты?
– Их тоже не будет.
– Остается хан!
– Хан станет подданным султана, о котором вы и слышать ничего не хотите.
– А вот теперь послушаем, – остренько взглянул консул на меня и властно – на судью: того распирали патриотические чувства. – Как давно вы на службе у султана, Ромуальдо? Как вы к нему попали? Это турки подобрали вас в море и переправили в Газарию?
– Я никогда не бывал за пределами Крыма. Вы зря отправили гонца во Флоренцию.
– Ну, почему – зря? Он привезет известия не только о вас... Хотя о вас он никаких известий не привезет. Разве что о ваших названых братьях Латини, один из которых не Алессандро, а прелестная девица Алессандра! Что вы так занервничали? Чембало – городок небольшой, и в нем редко происходят впечатляющие метаморфозы! Мы пришли к мысли, что мона Алессандра переоделась в мужское платье, чтоб поступить в ученичество к одному из славных флорентийских маэстро, отточить талант, который женщине иметь не пристало…
– Талант от Дьявола! – убежденно рявкнул судья.
У этого все от Дьявола. Разобрался бы со своими причиндалами, может, не так бы самоискушался на горе людям! Но если у него там все усохло, мне лучше на него не смотреть. Обезумеет и кастрирует!
– Ну, а вы, Ромуальдо? – склонил голову к плечу Лодовико – Где в Тавриде вы могли обучиться искусству рисования, стихосложения, музыке, хорошим манерам?
– Я происхожу из аристократической семьи.
– Вы знатного рода, Ромуальдо, но вы не испанец, не итальянец, не грек и не славянин.
– Славянин. Хотя в моих жилах течет кровь многих народов – и турок, и греков, и степняков. Как, собственно, и у вас.
Викарий вскочил, но принужден был сесть, а епископ стал рассматривать меня так, словно собирался распять.
– Что с вами, падре? – не удержался я от сарказма, – Не верю, что вы ничего не слышали о великих переселениях народов, с древности и до наших дней, о том, как народы смешивались между собой, вне зависимости от их религий или отсутствия оных.
– В кого верите вы? – задал он свой коронный вопрос, но я так устал от всяческого притворства, что повторил свою исповедь самому себе – про бога по имени Ленин, в котором все потом разуверились.
– И в кого вы уверовали? – с напускной сострадательностью осведомился епископ.
– Кто в кого, – вздохнул я. – Одни в Христа, другие в Аллаха, третьи ни в кого.
– Вы – из последних, из тех, кто так и не обрел Бога?
– Я – из последних. Нет у меня больше ни бога, ни страны. Есть, правда, чувство Родины и... чувство Творца, каким бы нелепым вам это ни показалось.
Повисшее в кабинете молчание мне увиделось черным, и я нарушил его. Обратился к епископу: «У меня к вам вопрос на засыпку, святой отец. Вы меня исповедовали, венчали... Все это было инсценировкой?»
Он мне ответил долгим спокойным взглядом. Заговорил, словно с самим собой: «Я исповедовал и венчал сеньора Ромуальдо де Кастро, истинно верующего человека. Я видел вашу душу, я в ней читал. То полбеды, что вы решили впасть в какую-то дикарскую ересь. Беда ваша в том, что вы пытаетесь отрешиться от Господа, но – не можете. И чем упорней вы будете в своих нелепых попытках отпасть от Бога, тем с большим рвением буду я молиться о спасении души вашей.
– Он спасения не желает! – грянул судья.
– Этого желаем все мы, – возразил епископ смиренно. – Наш пастырский долг велит нам использовать все средства, дабы вернуть заблудшую отцу в стадо.
Бог – это боль?! Что ли, так?!
– Если вы читаете в моей душе, падре, то мне сказать нечего. – приготовился я к худшему. Мать моя женщина, вот когда я уверую! Уж так уверую, что стены будут дрожать!
Они переглянулись, совещаясь взглядами. Секретарь заерзал на своем стуле, а Джино шумно вздохнул.
– О, синьор Джино! – словно только тут вспомнил о нем ди Монти. – Вы устали там стоять. Берите же стул, устраивайтесь удобней. Я не ожидал, что наш разговор с Ромуальдо окажется таким продолжительным... Ромуальдо, мы внимательно следили за вами с первого мгновения вашего появления здесь. Я вас потому и перевел в замок, чтоб нам было удобней вас наблюдать. Мы изучали и вашу речь – и по губам, сопоставляя слова с тем, как вы их произносите – и по вашим записям. Едва ли это шифровки. За шифровками бы кто-то явился, да и вы не стали бы стараться их уничтожить. – тут он чуть не хихикнул, покосившись на викария, но заставил себя стать суровым. – Мы слушали ваши песни, но не приблизились к разгадке вашего феномена. Допустим, рыбаки вас и впрямь подобрали в море. Допустим, вы решили перебраться с юго-запада к нам... Рыба там плохо ловилась?
– Мы рыбаки поневоле. – сообщил я устало. – Я, надеюсь, доказал вам хотя бы одно – что я художник, пусть и не учился во Флоренции?
– О, это вы нам доказали, а мы – оценили! – вскричал ди Монти таким тоном, что мне стало ясно: мои пародии на себя они рассмотрели внимательно. То-то судья жаждет забить меня до смерти, а падре – сжечь заживо.
– Мы, Ромуальдо, долго расходились во мнении, что с вами надлежит сделать. Господин судья предложил приписать вам серьезные преступления. Государственной важности. Тут и покушение на меня, и заговор против республики, да мало ли! Вы бы во всем сознались, даже не сомневайтесь, а затем, после громкого процесса, вас бы четвертовали на рыночной площади. Местному сброду в назидание. Это бы хорошо, но местный сброд может не только устрашиться, но и сделать из вас героя. А вот это уже плохо – герои переживают не только себя, но и целые народы, и мы, казнив вас столь эффектно, оказали бы огромную услугу вам, но не себе. Придушить вас в застенке, чтоб назавтра о вас и думать забыли? Но это исключает процесс, о котором я бы доложил в Геную. Там уже знают, с каким разгулом преступности я столкнулся в моей новой должности, но потребуются весомые доказательства!
Его преосвященство предпочел бы отправить вас в метрополию с сопроводительным письмом, протоколами допроса, вашими художествами, Ромуальдо, и такое решение тоже можно признать разумным. Но оно умаляет нас как правителей капитанства. Грош нам цена, если мы ничего не можем решить на месте! Мы – можем, но мы не на Западе, здесь аутодафе не произведет нужного впечатления. Напротив. Население уж слишком неоднородно. Православный элемент преобладает, к большому нашему сожалению, а дразнить этот элемент не хочется. Тут, опять же, возникает риск сделать из вас героя или даже, вы будете смеяться, мученика за веру! Третий вариант, который предложил я, – ди Монти любовно приложил руку к своей груди, – заключается в том, чтобы вас использовать.
Вы человек незаурядный, способны приносить пользу… – консул сделал паузу, ожидая, что я спрошу, кому или чему выйдет от меня польза, но я промолчал. Принудил себя взять пример с епископа с его поистине христианским терпением: не дают отцу церкви спалить еретика, а он в бутылку не лезет, крестом не потрясает. Ну, может, пишет потихоньку доносы в свое министерство. В Ватикан. Там, кстати, могут и не одобрить, что он пригрел на пастырской груди такую зверюгу! Падре важно, чтобы я оставался доном Ромуальдо де Кастро и ныне, и присно, и в книге актов! Впавший в ересь католик и природный безбожник – это совсем не одно и то же! Да и консулу выгодно чтоб дикарь считался испанцем. О моем национально-языковом феномене знать будем лишь мы четверо. Секретарчик и синьор Джино – не в счет. Софья – моя та самая сатана.
– Честно вам скажу, Ромуальдо, – продолжил ди Монти проникновенно, – я и сам пока не знаю, как вас использовать, зато знаю, что будет глупостью убить вас вместо того, чтобы задействовать ваши таланты. Я имею в виду ваш дар сочинителя, ваше обаяние, наконец. Вы умудрились снискать симпатии не только капитана с его стрелками, но и Али. Того более!
Синьор Джино просил меня смягчить режим вашего содержания после того, как вы себя слегка покалечили! Сам синьор Джино! С ним-то вы и парой фраз не перебросились! Может быть, вы колдун, а ваши песни – это какие-то древние заклинания?! Как вы полагаете, святые отцы?
Я сильно напрягся, но отцы промолчали. Вероятно, этот вопрос они обсудили в мое отсутствие. Так что не стоило нарываться – напоминать, что синьору Джину я ничего не пел, а на викария мои чары не действуют. Как и на второе преосвященство. Не иначе, крепость веры спасает!
– Ну, а ваше умение перевоплощаться – это редкое и ценное качество! – завершил Лодовико поток дифирамбов. – Вы великолепный актер!
«На себя бы посмотрел! – мог бы грубо посоветовать Ромул, – Или ты у нас – режиссер?»
Ромула я заставил заткнуться. Из предложенных мне вариантов третий был оптимальным. Если я ди Монти отвечу «нет», активизируются викарий с епископом. Ответив «да», я, по крайней мере, не сегодня отправлюсь в мастерскую синьора Джино для более чем плодотворного диалога.
– Вам нужно время подумать – покивал ди Монти. Он-то понял, что я надеюсь выиграть время, а там, с помощью таланта, консула одурачить. Поэтому я не закричал: «К вашим услугам, сеньор!», а пробормотал неуверенно: «Да. Подумать. Я свои способности не оценивал так высоко».
– Мало кто способен оценить себя по достоинству. – провозгласил консул. – Что до меня... В знак высокого к вам доверия, Ромуальдо, я велю освободить вас от оков.
Викарий дернулся, как ошпаренный, а епископ поглядел на ди Монти с нехорошей укоризной во взоре. Кажется, Лодовико это лишь подхлестнуло.
– Приступайте, синьор Джино, – дал он отмашку палачу. И встал, распрямив не богатырские плечи. – Да, я рискую. Но сотрудничество может строиться лишь на доверии. На абсолютном доверии, синьоры. Я делаю первый шаг, а вы, Ромуальдо, должны хорошо подумать, какой шаг сделать вам – ко мне, или от меня. Сразу предупреждаю: шаг от меня будет последним в вашей жизни!
Никогда б не подумал, что освобождение от цепей не принесет мне облегчения.
Часть пятая. Стремления
Как, должно быть, веселится ди Монти! Знает, что припер меня к стенке. Знает, гад, какой работенкой собирается меня загрузить, но решил помучить. Работенка, скорей всего, предстоит не пыльная, а кровавая. Ладно б консул вознамерился ликвидировать монстра викария или каверзное преосвященство! Один из них собрался меня четвертовать, другой – сжечь. Не забудем, не простим! Ради их устранения я бы поучился на киллера, и ничто бы не шевельнулось в душе, и рука бы не дрогнула! Это – в теории. Мне еще никого не приходилось убивать, тем паче – вручную. На практике не исключался прокол. При виде умоляющих, испуганных глаз жертвы моя ненависть бы скисла, сменилась рвотой, я бы ослабел и убежал. Если б успел. Но зачем консулу покушаться на своих единомышленников? Да еще руками такого неопытного злодея-арнаута, как я? При нем полно профессионалов. Ах, да, я же – суперпрофессионал, чуть не забыл! На все руки...Как они, кстати, выглядят? Главное, что есть. К заразе гангрена не пристает! Выполню задание ди Монти, разбогатею, куплю себе рубашку с длинными узкими рукавами на шнуровке, как здесь носят. Две рубашки куплю. Одну – на лето, шелковую, с тесемками на манжетах. Может даже, с кружевами. Чтоб не стыдно было Софье ходить со мной на гулянья!
Хорош прикалываться! Консул хочет меня забросить к венецианцам? Через княжество Феодоро, где, как он полагает, уже прикормились мои друзья? Собирать инфу и распространять дезу? Зачем так сложно? Я ведь могу там остаться. Не могу. Софья! Заложница! Для того нас и повенчали, чтоб я не слинял. За мной не только наблюдали – меня изучали. Консул убежден, что я свою женщину не брошу на растерзание. «Инженер человеческих душ» епископ в этом тоже стопроцентно уверен. А уж если и викарий отступился от природной кровожадности...Могу я выдвинуть встречное условие? Типа, я согласен сотрудничать, если приказы руководства не пойдут вразрез с моей совестью. Вряд ли они знают, что это такое, совесть... В княжестве Феодоро руководство не сможет меня контролировать. Поди разберись, что из моих донесений правда, что выдумка! Не пошлют же со мной взвод соглядатаев! Обосноваться в стране Дори, поводить за нос ди Монти, а потом с группой захвата проникнуть в город Святого Николая и выкрасть Софью… Где гарантия, что консул не истребит под корень ее семью? Чисто от озверения? Но семья от Софьи отреклась. Да и не дурак Лодовико, чтобы сходу поручать мне ответственные задания. Для начала он меня повяжет кровью невинных горожан, пошлет подглядывать и подслушивать, стучать. Я контактный, располагаю к себе, легко вхожу в доверие к людям, могу их разговорить... И что, я пожертвую чьей-то жизнью ради спасения своей? Мне внушат, что ради Софьи, ее родных, снова крепко возьмут за горло... Куда ни кинь, а придется говорить «нет».
А что, если проблему рассмотреть под другим углом зрения? Получив свободу передвижения, я смогу обследовать замок, узнать, сколько человек его охраняет, где расположены посты, а потом сбежать. В замке полно вооруженных людей. Одолею ли я в рукопашной телохранителей Лодовико? Слуги в драку не полезут, а вот гвардейцы не облажаются. Смогу ли я их раскидать прежде, чем меня пырнут сталью, добежать до двери, открыть ее, вырваться в город? Я совсем не знаю город. Рассмотреть его с высоты донжона, набросать план? Не факт, что сориентируюсь в застройке. Тем более, что за мной будут гнаться, а на улице я наткнусь на генуэзский патруль: «Не подскажете ли, синьоры, как пройти к дому капитана?» Но даже если до жилья ди Гросси я доберусь, как ускользнуть из города с Софьей, с погоней на хвосте?! Софья никаким видом оружия не владеет. Софья владеет оружием обольщения. И что, буду я спокойно взирать, как моя жена охмуряет стражников, гладит их по щекам и приподнимает подол? Я же безбашенный! Рыцарь я дурацкого образа!
Очень плохо продумал я план побега. Я не мог его продумать, потому что не разгуливал по замку свободно. Кто сказал, что такую возможность мне предоставят? Вот сегодня же и узнаю. Давно пора посетить библиотеку. Всем понятно, что Овидия в подлиннике читать я не буду, но гравюры и миниатюры рассмотрю. А то ангелы не получаются! Мои ангелы походят на рахитичных взрослых. Мариучча мне удалась, но не ангелы. Расстроится Фурио. Надо будет нарисовать ему другую мадонну. Буду ваять мадонн одну за другой, и с Софьи по памяти, и с Елены. Освою лютню. Никто не должен догадаться о моих планах.
Планам препятствовал еще один момент, нравственный. Если на пути моем к свободе встанет Али, смогу ли я садануть его в горло? По отношению к Али это было бы подло. Может, есть смысл довериться ему? Тогда меня тотчас же снова закуют. Но если не захочется ни Али, ни Фурио, чтобы меня четвертовали, они могут и не заметить моего исчезновения. Отправятся со своими парнями на какие-нибудь учения. Набухаются. С мусульманами этот номер не прокатит, но вдруг они, предположим, начнут совершать намаз? ... К черту планы! Фурио внушал, что жизнь их не терпит. Почему она не терпит планы нормальных людей, а у авторитетов все получается? Может, и у них – не все, но мне от этого не легче. Легче было, пока не было выбора.
Я взял лютню и стал подбирать мелодию к своей как бы испанской песне. Мелодия звучала во мне и раньше, просто я не мог исполнить ее. Теперь мог, но поменялись слова.
Та дорога, что помнит столетья,
что в синюю даль уводила суда,
Я сегодня прощаюсь навек,
Я сегодня уйду навсегда.
Ты прости, что уйду молодым.
Врежусь в скалы и сяду на мель,
Поклянусь ни о чем не жалеть,
Распахни мне, дорога, постель
В глубине своей светлой воды.
Мне нельзя умирать на земле.
Грустно мне умирать молодым.
* * * *
Загрустил я всерьез и надолго, потому что так и не ответил себе на любимые вопросы русской интеллигенции «Что делать?», «С чего начать?». Интеллигенция, если и ответила, то неверно, а Ромуальдо бы просто действовал, по наитию. Как и сам я всегда это делал раньше. Пока был молодым.
Я подошел к зеркалу и стал на себя смотреть. Изменился, и сильно. На место щенячьей открытости пришла злость. Не черная – багряная, потаенная ярость. Когда ее покрывало пеплом печали, я начинал всех любить и жалеть. И – каяться.
Близнец сидел во дворе на корточках, гладил котенка, и в глазах его была – нежность. Тут я подбежал. Ехидный! Не помню, что я Климу ляпнул. Не помню, почему. Просто так! И он сразу же ушел в Космос. Побрел со двора, поникший. Это я отправил в Космос своего единоутробного брата! Он знал единственный способ самозащиты – уйти. Никогда не отвечал на мои наезды, ни словами, ни кулаками. Для начала он ушел от меня, потом – от всех прочих. Не понятый, преданный. Какая беда! И я смел считать себя хорошим?! Мы выделываемся, чтобы спрятать поглубже ребенка внутри нас, беззащитного без мамы и папы.
Я не хотел быть беззащитным, а поэтому ранил других...Еще более беззащитных.
– Хорошо. – услыхал я внезапно. Капитан сидел за столом, рассматривал мой рисунок. Я настолько углубился в себя, что не заметил, как он вошел, хотя он-то тигриной походкой не обладал. Капитан всегда казался и подвижным, и шумным –-даже когда молча потягивал вино. Энергия перла из каждой поры его тела. Но не сегодня.
– Мариучча хорошо получилась. – не соврал Фурио про ангелов. – Но ты ж их не видел, моих разбойников.
– Я потом их нарисую иначе... – пообещал я неуверенно. Я ни в чем не был уверен. Даже в себе. Да и капитан выглядел подавленным. Таким я его еще никогда не видел.
– Как Софья? – решился я спросить, и он буркнул: «Хорошо». Встряхнулся и добавил: «От нее тебе множество поцелуев. Просила меня вам свидание выхлопотать. Но, ты уж прости, Ромуальдо, с этим я к Лодовико не сунусь. Злой он на вас».
На меня-то – понятно, кто-то ему мои художества передал. Но Софья чем его прогневила?
– Тем, что тебя любит. – объяснил капитан.
– Он что, и платье у нее отнял?…
– Платье – нет, оно ему ничего не стоило. Кто ж с синьора консула потребует денег! Это ж какая честь – оказать услугу самому Лодовико!
Капитан усмехнулся зло, еще сильней помрачнел и принялся дергать свой шрам.
– У тебя что-то случилось? – отрешился я от собственных печалей.– Денег опять не дали?
– Дали. – ответил он равнодушно. – В половинном размере. Остальное потом. Как налоги соберут, так и расплатятся.
Он не сделал попыток потянуться к графину, и я сам налил нам вина.
– Твои стремления увенчались успехом, Фурио. За них. За удобства.
Он промолчал. Насупился, выпил, дернул рубец. Решился и взметнул на меня затравленный взгляд.
– Я на исповеди об этом молчу, даже на исповеди, Ромуальдо... Бог все знает, а падре я сказать не могу... Тебе признаюсь.
– Может, не надо? – забеспокоился я. – Раз ты даже падре…
– Помнишь, ты заподозрил, что есть в гарнизоне крыса? Есть. Это я, Ромуальдо.
– Не наговаривай на себя, – потребовал я. Знал, что он так же искренен, как я минуту назад, когда вспоминал Климентия, но не мог сказать ничего другого. Не хотел, чтобы и капитан ушел в Космос.
Он так вцепился в свой шрам, словно хотел содрать его лица, вместе с кожей.
– Как бы иначе остался я в капитанах, дом построил, семью кормил? А никак. Прежние консулы, что до Лодовико, меня убеждали, что я честно поступаю, когда довожу до вышестоящих о настроениях в гарнизоне, что так и надо...
– Но ты так не считаешь? – спросил я осторожно.
– До Лодовико я об этом не думал, думал, что все правильно. Пока ты не сказал про крысу. Мне с моими арбалетчиками в одном бою погибать, а я на них доношу, что они по пьянке болтают? Правда, я хитрю, к нашей солдатской выгоде, обо всем не довожу, никого не называю. Говорю, что все недовольны, а кто зачинщики? Так ведь не разберешь, когда все кричат хором одно и тоже! И я с ними, синьор консул, кричу! Так что ваша милость может меня записать в зачинщики, если так будет угодно вашей милости!
– Ты своих людей защищаешь, – заявил я убежденно.
– Защищаю, – тоскливо подтвердил он, – Но ведь по-разному бывает. Приходится говорить, кто из моих парней в город ходит, к кому, какие сплетни приносит... Я солдат, Ромуальдо, я хитрить не умею... Это я твой рисунок передал консулу.
Он выпил залпом. Замолчал, ожидая проклятий. Но я рассмеялся и потрепал его по плечу: «Они б тот лист и так и так получили. Не ты один служишь консульству не только оружием».
– Я только про себя знаю.
– Ты все правильно сделал, Фурио. Ты же знал, что нас слушают. Да и парни твои поделились бы впечатлением!
Он не ответил, и я снова наполнил его бокал.
– За тебя. Ты лучший капитан лучших на свете арбалетчиков!
– Ты это мне говоришь от сердца? – мне показалось, что суровый капитан вот-вот расплачется, и я заорал как мог бодро:
– Посмотри на меня! Я, конечно, не падре, но я тебе твой грех отпускаю, я вообще не считаю его грехом! Забудь! Скажи лучше, почему ты решил открыться мне, именно мне? Потому что я твою тайну унесу в могилу, и очень скоро? Только честно, Фурио, что против меня затевается?
– Не знаю, что затевается, – выдавил он с остервенением, – но что-то нехорошее, Ромуальдо. Неспокойно мне за вас с Софьей. Мариучча за ней приглядывает, но девчонка извелась, к тебе рвется.
– Скажи, что я сам приду. Как только, так сразу.
* * * *
Не дождетесь вы от меня никаких эксцессов, герр Лодовико! Буду играть на лютне и рисовать ангелов, пока вам это не надоест. Тогда и поговорим. Когда вы выложите карты на стол. Понятно, что колода у вас крапленая, и туз в рукаве, но хоть увижу, как карты лягут.
С этой утешительной мыслью я отбыл ко сну. Наконец-то появилась возможность не изощряться в поисках удобства, а просто спать. Тихо и спокойно. Как бы не так!
Сбылась мечта идиота. Мне приснился Георгий. Но не в раю, а на виселице, мертвый, каким я его видел в последний раз. Убежать я не мог, так оно часто происходит во сне. Стоял, содрогаясь от ужаса. А он вдруг поднял лицо и прожег меня взглядом – мрачным, пронзительным, обвиняющим. У живого Георгия никогда не было таких глаз, словно бы провалившихся внутрь черепа. Георгий был добрый. Это он так изменился, или какая-то бесовская сущность приняла его образ и теперь покушается на меня?!
Я пробудился от того, что ору. Подумал, что сейчас ко мне ворвутся застенные наблюдатели, но никто не ворвался.
Что там Тонча говорила о страхе, который у каждого – свой? Непобедимый! Когда я умру, то попаду в мертвецкую. Она-то и будет адом. Век за веком буду лежать среди трупов в разной степени разложения, вдыхать их смрад, но не смогу ни умереть, ни сойти с ума! Бесконечная, бессрочная пытка! Господи, да неужели ж ты так жесток?! Лодовико, тот хоть признает себя злодеем, кичится этим, но Ты, Ты?!.. Надо срочно вскочить, умыться, разогнать наваждение, чтобы не оказаться в аду прямо сейчас! При таких стрессах хрен когда я избавлюсь от никотинного голодания! Я и там, в потусторонней мертвецкой, буду мучиться еще и от этого! Четвертуй меня, Господи, а потом вари в котле, но не подвергай моему врожденному ужасу!! Генетическому, клеточному, неодолимому!.. Только я сам смогу себя от него избавить!..
Еще в детстве я придумал, как бороться с кошмаром, когда тот меня захлестывал. Так случалось, если заиграться с воображением. Чтобы насовершать подвигов и влюбить в себя всех красавиц мира, требовалось подвергнуться испытаниям. Я им подвергался на уровне всего себя, вплоть до кожных ощущений, и по ночам на организм шла отдача. Выдумки становились явью. Чтоб кошмар победить, его надо нарисовать или описать, придать ему форму! С формой можно работать! Я схватил уголь и принялся набрасывать демоническую ипостась Георгия. Рисовал при свече, впопыхах, пока помнил, как выглядел жуткий лик. А закончив, увидал с удивлением, что лик вышел не жуткий – скорбный. С листа на меня смотрел мученик, каковым Георгий, собственно, и был. Стал. Сделали. С нашей подачи. Не хрен все валить на одного Поляновского. Я не на Марсе был, когда шел разговор о мече. Случайно ли Георгий приснился мне? За этим кроется что-то важное, или я превратился в законченного невротика?
«Веселей ходи, атаманы!».
Я принялся изображать атаманов. В шароварах, с оселедцами, с саблями. Отрешался от послевкусия-послесония – чтобы вернуться к Ромулу Саенко, который не верил ни сглаз, ни в чох. Не верил или думал, что не верит? Чтоб вернуться к себе прежнему, требовался рывок. Действие. Вот оно, синьор Лодовико! Вам не терпится узнать, кто эти люди? Мой народ, господин ди Монти. Они и мореходы, и конники, и в пешем строю дерутся, как боги. Обоерукие – с древнейших временен. Осадили Царьград, взяли Херсонес. Часть их перемещалась по планете в поисках зипунов – вы, генуэзцы, ищете то же самое. Часть осталась в Крыму, женилась на местных женщинах. Моя пра-пра-пра- была то ли скифянкой, то ли тавричанкой, от нее достались мне высокие скулы и дикий нрав. Впрочем, предки-славяне тоже мирным нравом не отличались. Появись они тут, феодориты показались бы вашей милости ангелами. Казаки – православные. За Бога порвут. За жинку и коня тоже.
Боевым приемам богонарода обучил меня мой названый брат, сам я в их стране не бывал, но очень быстро обучаюсь всему, чем владеют и гордятся другие. Мои учителя рисования – один грек, второй итальянец – прочили мне большое будущее, но я увлекся музыкой, поэзией... женщинами. Я хочу видеть жену, синьор ди Монти. Я хочу жить с ней, как положено христианину. Каковым меня сделали вы и милейший падре. Я готов служить вам при условии, что мои таланты не будут направлены против Бога и человечности, ибо в моем народе существует понятие кармы. Я при случае объясню, чем это страшней любого проклятия. Я готов вам служить в благодарность за приобщение к вере и... Мне нужны деньги, синьор консул!
* * * *
Ужас прошел, но не до конца. Весь его я заболтать не сумел и... мне потребовался вдруг Прометей. Я словно бы увидел его, каким он сейчас бродит по миру, всеми отвергнутый, грустный. Постареть он не мог, мог лишь измениться. Я стал его рисовать. Скорбное лицо брата. Мне стало горько от того, что я не мог прийти к нему на скалу. Просто посидеть рядом. Мы бы вместе молчали. Я бы постарался прогнать орла...В какое время суток он прилетал, на заре или днем? Ожидание орла много хуже, чем сам орел: грядущая боль накладывается на предыдущую. Хищник не спешил. Опускался рядом с богом, встряхивал перьями, от которых разило съеденной по пути добычей, впивался Прометею в живот и принимался когтить его подреберье. Добирался до печени. Клевал. Медленно. Вертел головой, смотрел круглым глазом по сторонам – не налетят ли местные орлы за поживой? Почему-то не налетали. Зевс не позволил? Но орлы Кавказа не подпадали под юрисдикцию Громовержца! Исполнив урок, Зевсов хищник взмывал над окровавленной плотью. Прометей терпел, стиснув брови, закрыв глаза, сцепив зубы. Вот он точно ни к кому не взывал. Не к Верховному же, с садистским удовольствием наблюдавшему его муки? Не к олимпийцам, которые от него отреклись? Хотя нет, не все!
Я столько раз читал Эсхила, но умудрился забыть самое важное: существ милосердных, честных и храбрых, и среди богов, и среди людей всегда было больше, чем подонков! Океаниды на утес примчались всей толпой, тут же. И ужасались, и сострадали, и утешали: «Ободрись! Не бойся! Ведь с любовью наша стая взапуски на крыльях быстрых к этой скале прилетела». Рассказали, как скорбят о распятом на скале боге жители разных стран. Только что они могут, те, чей век равен дню?! Это потом, тысячелетия спустя, люди перестали о спасителе думать. И золото с годами теряет блеск! А тогда, по завершении жестокой и унизительной казни-пытки, и Океан появился. Собрался заступиться перед Зевсом за Прометея, но Прометей его отговорил, не хотел, чтоб старик подставился понапрасну. Знал, что Зевс может лишь ужесточить режим содержания, а сам он так Верховного ненавидел, что нипочем не открыл бы имя того, кто свергнет олимпийского самодержца. Любые муки был готов претерпеть, лишь бы и Зевс помучился. Неведением. Мне бы такую ненависть!
Океан, переживая за Прометея, пытался образумить его: «А ты все не смирился, все упорствуешь. Зачем? Чтоб к прежней новую прибавить боль?... Не нужно больше злобные и резкие бросать слова, их Зевс, хоть высоко сидит, услышать может, и тогда покажется тебе забавой нынешняя боль твоя». А боли хватало! Днем скала раскалялась, как сковородка, по ночам делалась ледяной, но Прометей не мог даже пошевельнуться. Он мог только дышать и думать. Когда столько тысячелетий думаешь, мысли становятся тяжелыми. Жалел он о своем поступке? Да никогда! «О, да, о, да, прекрасно знал, что делаю, и, людям помогая, сам на пытку шел...». Может быть, на закате, когда спадал зной, он вспоминал, как принес людям огонь, как учил их счету, буквам, ремеслам, как предвкушал, сколько прекрасного они сотворят; помнил, как они радовались! Их мимолетная радость – единственное, чем он спасался. Лучик света в беспредельном космическом одиночестве.
Океанидам он наказал: «Молю, молю вас, будьте сострадательны, беду чужую видя. Ведь без устали кочует злополучье от одних к другим». Гермес, Зевсов чиновник для особых поручений, мерзкий, как все подобные типы, предупредил океанид, что и они попадут под разборку, если немедленно не покинут Прометея, и они возмутились: «Как смеешь ты гнусности нас учить? Что вытерпеть должно, вытерпим с ним. Предательство мы ненавидим, и нет порока для нас гнусней и мерзей вероломства». Молодцы девочки! Гефест проклинал свое ремесло. Власть, увязавшаяся на место расправы, злобно надзирала за ним, чтобы не нахалтурил, угрожала гневом Верховного: он сам будет принимать работу, и если окажется, что Гефест, щадя Прометея, не затянул оковы до посинения, не поздоровится и Гефесту! Прости меня, Прометей, что я пришел только теперь, когда это больше тебе не надо. Я не победил бы орла: по легенде, он был огромный. Прости меня за мои страдания, которые ничто по сравнению с твоими, и за то, что твой образ нарисовал я с себя. Со своего одиночества.
Запоют петухи. Пастухи встанут первыми.
Землепашец всем потом склонится к земле…
Давит Космос огромный на грудь и на нервы мне.
Я прикован к скале.
Отгремит чей-то век. Станет девица старицей.
Меч поднять у вождя не останется сил.
Что могу? Вспоминать. Не желать и не каяться.
Сам себя я к страданиям приговорил.
Въелся в кожу металл. Невозможно движение.
Только мысль. Только взгляд. Боль и пролежни лет.
Давит в спину Земля всем своим притяжением.
Я распят на скале.
Ты когда-то был, Прометей.
Богочеловек, ставший легендой.
Храбрый ди Монти доверил мне перо, и остаток ночи я покрывал свои рисунки чернилами. Кропотливый труд успокаивает.
* * * *
Не знаю, как ди Монти, а Али про казаков знал. Это я понял по выражению его лица, когда он рассматривал мои ночные художества. Про казаков не сказал ничего, Георгия узнал, о Прометее спросил: «Кто это?». «Мой брат» – не стал я вдаваться в подробности. Поинтересовался пределом своей свободы. Могу ли я сам-один разгуливать по замку? Как и следовало ожидать, нет. Ограничивают меня для моей же безопасности. Народ глуп и темен, распускает слухи об иностранце. По одним из них я колдун, по другим – сын китайского императора и арабской шахини, оставленный у синьора ди Монти в заложниках. Прозябать в Чембало буду я до те пор, пока торговые партнеры не выполнят своих обещаний перед Генуей и не решат вопрос с поставкой черного перца для нужд флота республики. Слух передаю в своей интерпретации, памятуя о пользе стеба. Я надеюсь, китайцы не нападут на меня в книгохранилище? Нет, меня будут охранять, как тот перец!
Али меня оставил в библиотеке, не сказать, чтоб внушительной. Первым лицам Чембало недосуг было слепнуть над книгами. Полки с фолиантами занимали полторы стены, свитки – полстены по другую сторону от окна, а в середине размещались стол со стульями и пюпитр. Пыль здесь, видимо, не сметали со времен отъезда прежнего консула. Что мне тут нужно? Ангелочки.
Навострюсь, еще и церковь распишу вам фресками, падре, не хуже, чем собор в Риме! Может, хоть тогда вы перестанете смотреть на меня, как на топливо? Не перестанете, но в гробу я вас видел. Бог даст, в ящик вы сыграете раньше, чем я, потому что я молодой. А насчет фрески – шутка. Османы мою живопись не оценят, а я не намерен задерживаться в Чембало. Плохо, что классические вопросы зависли в воздухе. Как возможно победить феодалов обычному человеку, не имеющему ни спецподготовки ни, на худой конец, опыта дедовщины? Только силой воображения. Этим даром феодалы обойдены. Не все же им!
Книги по искусству я давно в руках не держал и увлекся. Прежний консул был не чета Лодовико. По крайней мере, в части удовлетворения собственных эстетических потребностей. Скопировал пару-тройку херувимов, но тут вернулся Али. Велел прерваться. Меня ожидают в моем покое.
Недолго дали насладиться тишиной читального зала! Сейчас начнутся какие-нибудь вопли с угрозами. Как же я от них изнемог! Оттого и не вспоминаю родных. Отгоняю от себя образы родителей и бабули. На войне думать надо о тактике и стратегии. Нельзя расслабляться душой на солнышке, но непрерывное напряжение изнуряет. Вот и срываюсь – то рыдаю, то ору песни. А не заспевать ли что-нибудь хулиганское прямо по пути в свой покой? Но вдруг меня там ждет Фурио с известиями о Софье?
С Фурио нехорошо получилось. Он, возможно, давал подписку о неразглашении и – разгласил. Совесть – сущность опасная. Именно сущность. Потому что в одних живет, а в других не заводится. Нет в них для нее питательной среды.
Что теперь будет с Фурио, с его детьми, с Мариуччей?! И снова я виноват?
Самоедством заниматься – тоже, что разнеживаться на солнышке. А уж если по-честному, пристрастен я к тутошним феодалам. Как бы вел себя я, свались ко мне в Севастополь 96-го года инопланетянин в обличье человека? Он бы мне втирал то одно, то другое – то он с Сатурна, то с Кассиопеи, то из созвездия Ориона, а я бы внимал ему, как Шахерезаде?! Ни фига, я бы пытался с ним разобраться – чисто из потребности в самосохранении. Разбирался бы с применением современных мне методов дознания. Так что, прав синьор викарий, изнемогая от желания увидеть меня на дыбе. Туда мне и дорога. И – ничего личного!
* * * *
Ни синьора викария, ни ди Монти в моем покое не наблюдалось. На постели сидела Софья, расплетала и заплетала косу. Она всегда так делала, когда волновалась. Консул тряс ногой, капитан теребил рубец, а я?... Не перед зеркалом же мне психовать!
При виде меня Софья вскочила, бегом пересекла комнату, сверкнула глазами.
– Ромул! – вскричала с облегчением. И стала меня рассматривать. – Ой, Ромул, теперь ты сможешь обнимать меня всю!
Тут же она снова стала встревоженной: «Ромул, я ничего не понимаю! За что господин консул на нас разгневался?»
«Он по жизни такой», – чуть не бросил Ромул, но удержался. Осведомился вскользь: «Ты с ним виделась?»
– Нет, – заморгала Софья своими бабочками. – За мной пришли к синьору капитану и отвели сюда.
– А синьора капитана ты видела?
– Только утром. А потом он ушел в город, а на обед не приходил. Но синьора Мариучча сказала, что так бывает, он же – государственный человек…
Вот бы нам не встретиться с государственным человеком в подземелье синьора Джино! Да что ж я все пугаю да пугаю себя, нет бы настраиваться на лучшее!.. На войне нельзя настраиваться на лучшее, надо огребать то, что есть.
– Ромул! – спохватилась Софья. Вот кто на худшее не настраивался! – Нам принесли обед. Пойдем?
И она повела меня к столу с таким видом, словно была хозяйкой если не всего замка, то уж этой комнаты – точно. Своей рукой положила мне на тарелку мяса и овощей, налила вина и села напротив.
– Ромул, я так рада, что мы вместе обедаем! Как раньше. Только еда здесь другая.
– А ты что, уже обедала? – себе Софья ничего не положила.
– Нет. Но если я буду есть, то не смогу на тебя смотреть!
– Сделай милость, отобедай со мной, мне будет приятно.
– Ну, если приятно... – настроения ее менялись, как мартовская погода в благословенных наших краях.
– Вкусно, – сообщила она. И смешно наморщила нас. – Ромул, мы теперь будем жить здесь всегда?
Да уж, да уж! Неизвестно, будем ли мы жить вообще!
Этого, разумеется, я не ляпнул маленькой хозяйке чужого замка. Пусть порадуется хоть сколько-то. Да хоть мясу с овощами вприглядку с прекрасным Ромулом!
Лодовико явился, как особа королевского ранга, в сопровождении живописных своих наемников, числом... Я их не посчитал. Итак ясно, что приватной беседы консул меня не удостоит: человек, который с таким ражем орет «Тачанку», может и порешить. Удивительно, что перо и чернильницу он мне оставил. Пером ведь можно засадить в глаз!
Софья вскочила, растерялась, поклонилась. Вскинула на Лодовико глаза, но что сказать, не придумала. Не приглашать же синьора консула разделить с нами трапезу! А почему бы и нет? Я, славный потомок аристократического рода, просто обязан соблюсти обычаи своей родины!
– Софья! – возвестил я подчеркнуто радостно. – Наконец-то мы снова видим дорого сеньора консула! Нашего посаженого отца! Сеньор, вы не откажетесь…
– Откажусь! – рявкнул посаженый отец.
«Как бы не заиграться тебе, дон Ромуальдо!» – одернул я себя с опозданием. Кажется, уже заигрался. Он пронзил меня взглядом своих болотистых глазок и процедил: «Вы – неблагодарная скотина, ди Кастро. На редкость неблагодарная скотина!»
Это он мне припомнил мои каракули? Что ж, сделанного не воротишь.
– Я пришел за ответом, – возвестил он. – Да или нет?
– Прежде, чем ответить, я бы хотел узнать, что будет с моей женой. Я просто обязан знать это!
Неблагодарная скотина, я продолжал сидеть в присутствии консула – как если б ди Монти заявился в мой замок без приглашения. Софья побледнела. Потупилась. Сделала движение броситься ко мне, но осталась на месте. В ее марте цветение сменилось шквальным ветром.
– В случае, если вы ответите «нет», жена последует за мужем. В узилище. Только не надейтесь, что там вы сможете удовлетворять свою похоть! – не удержался ди Монти от смешка, он ведь был очень веселым консулом. – Но если вы ответите «да», то ваша гречаночка будет ждать вас, как Пенелопа. Здесь.
– Ждать? – обрела Софья дар речи. – Откуда ждать, господин? И почему – «здесь»?…
– Вы украсите собой эту мрачную цитадель, – ответил консул ехидно. И даже приложил ладонь к сердцу. – А откуда возвращаться нашему Одиссею, это мы с ним обсудим без женщины. Вы готовы обсудить, Ромуальдо? О, простите! Я прервал ваш обед! Миллион извинений, сеньора де Кастро. Мне очень жаль.
– Мы прямо сейчас обсудим. – я наконец-то встал. – У вас в кабинете.
– То есть, вы мое предложение принимаете? – усмехнулся он всей подвижной физиономией. – Я вас правильно понял?
– Правильно.
И мы проследовали в его кабинет, окруженные почетным караулом. Точней, я в окружении караула, а он, как и пристало лидеру, впереди. Софья осталась стоять. Расплетать и заплетать косу.
* * * *
Колоритные гвардейцы заполнили собой весь кабинет. За их спинами человечек-летучая мышь исчез из видимости. Но он не был изгнан из присутственного места. Вероятно, наш договор о сотрудничестве следовало записать и скрепить подписями сторон. А и ладно. Нехай ученые будущего прочтут, как в 1436 году некто Ромуальдо де Кастро стал шпионить в пользу консула Чембало некоего Лодовико ди Монти. Прочтут, если Лодовико прихватит документ в Геную. Заодно с моими картинками, которые он приказал забрать. Вот когда меня настигнет мировая слава! А если среди бумажек окажется та, которую отец Доменико извлек из ночной вазы, у моей славы будет еще и запах! Почему, блин, на смех меня пробивает всегда не вовремя? Наверное, это нервное.
Мне повезло. Консул не натравил меня на своих нищих подданных – он меня послал в Феодоро. В связи с напряженной международной обстановкой. А также в надежде, что я оттуда не вернусь, и тогда он воспользуется моей женой? Вот для чего он оставил Софью в замке, гандон!
Переводчик замешкался, подыскивая аналог ругательству, неизвестному в годы средневековья, и ди Монти успел поставить передо мной задачу. Мне надлежало разведать, что за пушки поставляют венецианцы князю Феодоро. Мощные пушки, последнее слово техники. Стены прошибают, как яичную скорлупу. Те, что приобрел консул для защиты капитанства, можно смело сдавать на металлолом. Нападут феодориты с их пушками, и хана Чембало! Я же не хочу, чтоб погибли мирные люди?! Я не хотел, так что нам осталось обсудить детали. Кто меня будет сопровождать на территорию неприятеля, через кого я передам сведения, если, как и мечтается ди Монти, не вернусь в Чембало? Я предложил кандидатуру ди Гросси, но Лодовико ее отверг: капитан нужен в крепости, во главе гарнизона. Но тогда, кто пойдет со мной на дело? Али? Нет, он тоже нужен в Чембало. Пойдет Луиджи ди Пьетро. На хрена мне сдался трубач, юнец, да еще и латинянин?! Неужели не найдется в консульстве грека, готового верой и правдой послужить его милости? Есть такие греки, но не для таких целей. Или мне очень хочется тащить по горам на своем горбу почтенного предпринимателя? Ловкие и выносливые греки ненадежны. Мы с Луиджи сориентируемся на месте, где я его оставлю, с какой легендой. «У вас продается славянский шкаф?» – «Украден, осталось венецианское зеркало».
У нас все получится! Нам помогут мои друзья, бежавшие в Дорос! А если они туда не бежали? Или были схвачены при переходе границы? О, это навряд ли. Ошивайся мои друзья на территории консульства, о них бы давно кто-нибудь донес в органы охраны правопорядка. А если их даже и задержали бдительные феодорийские погранцы, то уже отпустили. Готы они по внешним признакам, истинные арийцы... Моих друзей бы наверняка отпустили, будь с ними я, непревзойденный автор экспромтов, но что мог бы о себе сочинить прямодушный Стас? Леся бы рассказала самую первую из историй – о полонянах, бежавших по пути на невольничий рынок в Кафе, заблудившихся в горах, а потом убежавших еще и от генуэзцев. Рассказала бы о казни Георгия и о тяжелой участи друга Ромула. Если Стас не вставлял не к месту какие-нибудь командные реплики, то все утряслось. Леся пишет иконы. А у Стаса появился, наконец, меч.
Может, и к добру, что меня с ребятами не было. Сильно я помог себе своими экспромтами? А что, если трубач получил приказ угрохать меня в ближнем лесочке, без шума и пыли, пока консул забавляется с Софьей?! При этой мысли кровь бросилась мне в голову, и я заскрипел зубами. Сжал кулаки, увидал, как расширились глазенки ди Монти, и справился с яростью. Почти тут же она вновь меня охватила – после сообщения консула, что греческий элемент в нашей экспедиции будет – Елена.
– Как Елена?! – заорал я. – Почему не Софья?!
– Софья – гарантия вашего возвращения, – учтиво растолковал ди Монти. – К Софье вы вернетесь, а Елена вам безразлична. Но Елена, в свою очередь, гарантия того, что Луиджи крайне серьезно отнесется к порученному делу и не станет проявлять безрассудства, столь свойственного юности.
– А вы не рано, сеньор, записали в старцы меня?
– Вы, Ромуальдо, молоды, а не юны, и у вас есть богатый опыт... выпутываться из, казалось бы, безвыходных ситуаций. – разулыбался он всей мордахой. – Не беспокойтесь, Елена не знает об истинных целях вашего путешествия. Вы ищите друзей, а Луиджи вам помогает. Вот все, что сможет рассказать Елена в случае, если вас пленят.
– Вопрос, что расскажет Луиджи в щипцах у тамошнего синьора Джино?
– Почти ничего.
Вызвался помочь мне с поисками друзей, чтобы сбежать на Мангуп и жениться на православной Елене. Любовь у них. Отсюда и Елена в нашей команде. Рассказала, значит, кому-то Елена сказку о княжиче Эстане и его возлюбленной Олесе! Вот и сказочка пригодилась! Из огня да в полымя влетаете, Ромуальдо, феникс вы наш бескрылый!
Не такой уж и бескрылый. Если усмирю гнев, ревность и прочие отяжеляющие дух страсти.
– Для того, чтоб исполнить возложенную на меня миссию, я должен быть спокоен, – заявил я ди Монти веско. – Я должен думать о миссии, а не о жене...
– Ваша жена – под моей защитой, – попытался он перебить, но я возвысил голос: «Не сомневаюсь в вашем благородстве, сеньор, но в замке много одиноких мужчин. Их здесь чересчур много. Да и не пристало сеньоре обходиться без компаньонки, дуэньи или служанки, без другой женщины, которой она могла бы излить душу. Уж простите, сеньор консул, но на роль дамского поверенного вы не годитесь.
– Я приставлю к вашей жене добрую надежную женщину.
– Не лучше ли будет возвратить Софью в дом сеньора ди Гросси?
– Не лучше. Две женщины, юная и зрелая, под одной крышей, при одном и том же мужчине... Капитану это, может быть, и понравится, но его жене – нет.
– Вы столь низкого мнения о Софье или о капитане?
– Об обоих, Ромуальдо, о природе людей. Неизвестно, сколь долго продлится ваше отсутствие, а гречаночка ваша слишком уж горяча, чтобы сойти за Пенелопу. Да и капитану, мужчине в разгаре сил, захочется…
Он запнулся, как бы смутившись, и я грубо подсказал: «Молодого мяса?».
– Разнообразия, Ромуальдо, разнообразия. Наши магометанские друзья хорошо это понимают, а мы... Поневоле, но желаем жену ближнего своего!
– Вы, как я понял, от такого греха свободны? – жестко уточнил я.
– Я слишком отягощен делами консульства, – тяжело вздохнул он. – И я, Ромуальдо, прекрасный семьянин, да, да! Хоть и злодей, но верный муж и любящий отец! Супругу свою я оставил в Генуе, поскольку прибыл в Чембало всего на год, а моя супруга дама утонченная, изысканная. В этой цитадели она бы с тоски зачахла, чего мне бы, естественно, не хотелось. Я мечтаю, представьте себе, мечтаю возвратиться в объятия Лукреции, исполнив свой долг перед республикой.
Я был бы полным идиотом, если б поверил хоть одному слову консула. Но что мог я поделать? Пистолет оставить Софье? Так нет его у меня, даже кухонного тесака нет. И хорошо. Порань Софья первое лицо государства, не миновать ей петли. Мысль о Софье натолкнула меня на мысль о себе.
– Мне дадут оружие? – спросил я.
– Зачем оно вам, когда вы сами – оружие? – не преминул он напомнить о своих страхах. – Или против кабанов ваше искусство бессильно? – Консул взглядом предложил телохранителям оценить его юмор, но они не оценили. Лишь секретут хихикнул с привычным подобострастием.
Я спросил, когда мы выдвигаемся. Утром, с восходом солнца. А сегодняшнюю ночь могу я провести ее с женой?
Разумеется. Ведь от моего настроения зависит успех предприятия. Моя новая родина, Генуя-мать, уважает желания своих сыновей!
* * * *
Желание у меня было одно – врезать консулу по его гнусной улыбке. Но у меня был и выбор: ночь с Софьей, возможно, последняя, или кандалы до последнего дня жизни. Я выбрал Софью.
Бумага, призванная в веках заклеймить меня как продажную тварь, была подписана. Я при этом совершенно не ощущал себя тварью. В данном веке не имелось у меня ничего, что я мог бы продать или предать. Только Софья.
Вот ее я предам, если надолго брошу одну. А если и ненадолго... Сбежать с дороги, выкрасть Софью и уже вчетвером следовать дальше?… Герой романа так бы и поступил, но я по определению не герой – нервный человек, доведенный до крайности. У меня чешутся кулаки, и щека дергается, как у Димитрия. Черт знает, что со мной происходит! Я никогда не ревновал Тончу. Мне даже льстило, что от нее балдеет толпа народа. Сообщи мне сейчас кто-то, что Тонча выходит замуж, я бы даже не огорчился. Я бы порадовался за Тончу. Она-далекое прошлое.
Тонча – свой парень. Софья – маленькая женщина. И ведь я знал заранее, в первые же дни пребывания в средневековье, что начну здесь обустраиваться, найду себе подругу или женюсь. Иногда и я способен что-то провидеть. Себя. В динамике развития образа. Не в моих женщинах проблема – согласно динамике – во мне: я перестал себя чувствовать победителем. Я себе разонравился, чтоб ни нашептывала мне Софья.
Софья уже не стояла, а сидела над полной тарелкой, мучая свою косу. На сей раз не подскочила мне навстречу – одарила тревожным взглядом. Я попробовал улыбнуться благостно – все хорошо. Светит мне небольшая командировка – посмотреть, сколько дичи водится в окрестных лесах. Если много, добрый господин консул разрешит простолюдинам охотиться. Выдаст им лицензию. Не бесплатно. Ну, и дичью дань будет брать. Как же без дани, основы экономического развития?!
– Почему – ты ?! – заморгала Софья. – Разве больше никто считать не умеет?
– Не все готовы встречаться с вепрями. Тут надо не только быстро считать, но и быстро бегать, – успокоил я Софью – А я и считаю хорошо, и бегаю быстро, я у тебя и умный, и храбрый.
Софья просияла. Наивная девочка. Но тут же и озаботилась – вдруг на меня набросится целое стадо?!
– Тогда я заберусь на дерево. К тому же, я иду не один, с сопровождающими.
О том, что в их числе окажется ее сестра, я не сказал. Пусть Софья остается в неведении, целей будет... Так, а где сейчас Елена? Явно не в поселке. Не в казарме. А где? Настал черед Елены и Луиджи воспользоваться гостеприимством ди Гросси? Завтра узнаю.
– Помнишь, ты спросила, можно ли с тебя рисовать мадонну? Посиди так.
Софья поглядела на меня недоверчиво. Отошла к зеркалу. Поправила волосы. Когда она снова села, на челе ее я не прочел и тени радости.
– Нарисуй себя, – попросила она задумчиво. – Когда тебя не будет, я буду смотреть на твой портрет, и мне будет... – Она вдруг заплакала. Не поверила в мою ложь про вепрей?
– Тебе будет приятно. – закончил я за нее, как можно беспечней. – Я нарисую нас обоих.
Подошел к ней, погладил по волосам. Сказал, как поклялся:» Я скоро вернусь. Ты даже не успеешь соскучиться».
– Я уже...– пролепетала она. – Уже так соскучилась, что ни спать, ни есть не могу...
– А вот это ты зря. Давай-ка завершим наш обед, и я поработаю. Порисую, пока свет позволяет.
Не сказать, чтобы мне этого хотелось. Отнюдь. Мне хотелось обнимать Софью, вдыхать запах ее волос, кожи, платья. Прижимать ее к себе, прижиматься к ней, но я должен был ей что-то оставить. По себе.
Зрительный образ. И я сел его создавать. Наш с Софьей семейный портрет в интерьере замка. Не «Автопортрет с Саскией на коленях», а нечто куда более суровое, в духе Эль Греко. Хотя себе я пририсовал улыбку. Она не слишком расцветила наше двойное черно-белое изображение, и Софья спросила: «Почему ты нарисовал нас печальными? Мы с тобой больше не увидимся, Ромул?».
– И увидимся, и будем жить вместе, – постарался я придать уверенность голосу. – Вспомни, что ты мне обещала.
– Я буду стаскивать с тебя сапоги, а ты – укутывать меня покрывалом, – через силу улыбнулась мне Софья, – а еще у нас родится ребеночек.
– У нас их много родится. Как у Фурио и Мариуччи, даже больше.
– У них пятеро, все мальчики.
– У нас будет семеро, и мальчики, и девочки.
– И ты будешь рисовать с них ангелочков?
– Постараюсь.
«Сколько нас таких уходило в лес». «До свидания, мальчики, мальчики, постарайтесь вернуться назад». «В кармане маленьком моем есть карточка твоя, а значит, мы всегда вдвоем…»
У меня нет ее карточки, но у нее есть мой рисунок.
Часть шестая. Секретная миссия
Я простился с Софьей, как Гектор с Андромахой. Собрал до кучи свое не бог весть какое мужество. Софья тоже продержалась достойно – никаких рыданий на дорожку, никаких заклинаний вслед. Поцеловала крепко в губы и отстранила: «Все, Ромул, иди».
Красочный эскорт сопроводил меня до дверей. Лодовико попрощаться не пожелал. Зато монсеньор никак не мог отпустить нас с Луиджи без пастырского благословения. Луиджи выглядел каким-то особенно бравым без своей трубы. Он и рвался в неизвестное, и боялся. Елены поблизости видно не было, да и не собирался падре ее благословлять. Мы с Луиджи, и гордые, и смиренные, преклонили колени перед епископом, и он прочел напутственную молитву. Не особо старался, видя по мне еретика, но не потребовал, чтоб я выдал «Отче наш» на латыни. Как-никак, момент был серьезный, государственного значения. И мне в этом моменте отводилась главная роль. Поэтому падре дал нам поцеловать крест и отпустил нас с богом. И пошли мы к воротам, где нас и дожидалась Елена. Смотрелась она неплохо – бледная, но решительная, с упрямо стиснутым ртом и сдвинутыми бровями, такими же прямыми, как у Софьи. Героиня античной трагедии... К добру ли меня клинит на античных трагедиях? Вы еще Прометея вспомните, дон Ромуальдо, и орла не забудьте. Весьма поспособствует поднятию духа.
Луиджи поглядывал на Елену нежно и виновато, переживал за них обоих. Правильно делал. Блин, во что я втравил детей! Не я – Лодовико. Неважно. Мне как командиру группы полагается излучать спокойствие, уверенность и отвагу. Матрос Железняк нового времени. Совсем не нового. «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону»!
Синьор ди Монти позаботился, чтобы я к Херсону не вышел: выделил группе проводника. Судя по шмоткам, это был горожанин среднего достатка, сборщик податей или охотник, которому дозволялось добывать зверя. Итальянец по имени Адриано. По крайней мере, так он представился. Местность он знал отлично, а его подноготная меня не интересовала. Пусть хоть папой римским назовется, лишь бы вывел в пункт Б.
В воротах трубач сердечно простился с сослуживцами. Вот чего он им наплел, знать хотелось бы! Не удержался, поди, мальчишка. Намекнул на тайное задание консула.
Во главе с Адриано мы миновали город Святого Георгия. Он пробуждался навстречу дня, ясного и теплого. Такого же, как после меня. Да тебе ли быть в печали, Ромул Саенко! Я везучий, потому что у меня крепкие корни. Мои дед и бабуля – морские пехотинцы, герои, папа – честный и храбрый офицер, мама – муза знания. Дедушка и бабушка по отцу тоже были люди классные, я уверен, просто не поладили с Ларисой Леонидовной. От плохих людей не мог бы родиться папа. Я счастливый еще и потому, что у нас с близнецом оказались хорошие зубы, редкость для конца двадцатого века. Крестьянская порода – шутила бабуля. У дантиста за жизнь побывал не больше двух раз. Что бы я делал, разболись у меня зубик в средневековье? Прислал бы ко мне Фурио цирюльника Микеле, а тот бы мне половину челюсти удалил. В трудовом зашоре и без наркоза. Вот когда не изыскал бы я ни сил, ни чувства стеба противостоять феодалом! Недаром в русском языке слово «беззубый» имеет как прямое, так и иносказательное значение.
Лесная дорога, перешедшая в тропу, струилась меж кустарниковых деревьев. Та дорога, что помнит столетья... На какой-то миг мне почудилось, что я вернулся в Севастополь, но лишь на миг. Впереди маячила спина Адриано, а позади пыхтели Елена и Луиджи. Елена на большие расстояния ходить не привыкла, быстро устала, да и Луиджи скорей хорохорился, чем старался соблюдать наш с проводником темп. Нам с Адриано то и дело приходилось останавливаться, поджидать молодых и устраивать короткий привал. Вот молодежь пошла, мог бы сказать Адриано! Сам он был лет на десять старше меня, опытный, сдержанный человек. Вряд ли налоговик. Хотя, кто их знает, здешних инспекторов. Переглянувшись, мы с проводником решили темп сбавить. Мы ведь никуда не спешим. Адриано доведет нас до границы капитанства, а уж дальше – мы сами. Где-то тут, в пределах сельхозокруги, должна быть деревня, в которую слиняли мои ребята. Может быть, они еще там? Елена, как на зло, у родственников никогда не гостила. Они сами изредка наезжали, с плодами своих трудов, но она даже название колхоза не помнит. Какая нелюбопытная! Ладно, выйдем к первой попавшейся деревне. Если там и не знают ничего о семействе Костаки, заночуем в условиях как бы цивилизованных. По словам Адриано, зверья в лесах валом, в том числе, хищного, а Луиджи не взял с собой арбалет. Как мы, черт возьми, будем охотиться, если заплутаем в горах?! У проводника лук имелся, и кинжал у него был, длинный, но что, если не на волка он его наточил?.. Не слишком ли я все усложняю? Мы почти день влачимся по зарослям, а наш итальянец так и не сделал попытки кого-нибудь порешить. Меня. Луиджи и Елену он бы просто бросил в лесу, зверям на поживу.
Лес поредел, и перед закатом наш экспедиционный корпус вышел к селению. Домов двадцать, есть и церквушка, и мечеть; за домами – поле, на участках – огороды, на огородах – люди. При виде нас разогнулись, стали разглядывать. Успокоились, заметив Елену. Несчастную партизаночку Луиджи почти тащил на себе. Он и сам выглядел, как кур, попавший в ощип, но держался хорошо, по-мужски. Елена растерла ноги. Адриано, осмотрев повреждения, нарвал листьев подорожника. Смочил их в вине из фляги и приложил к ранкам. Всем этим занимались мы у кромки леса. К деревенским не приближались, пока те не опознали Адриано. Его им видеть случалось, и часто. Если и не был он здесь желанным гостем, то и за врага его не держали. Первыми дистанцию нарушила ребятня – вперемешку и христиане, и татарчата. Вежливо поздоровались. Адриано велел позвать старосту. Подошло несколько мужчин, справились, что у нас за дело к председателю сельсовета. Он приболел. Может статься, батюшка или мулла окажутся нам полезны? Ерундовское у нас дело – переночевать. Городские ищут своих. Девушка – родню, а иностранец – названых братьев. Тут такие не появлялись, светловолосые, рослые, приметные? Никто о чужих ничего не слышал. Если христиане, могли в горы уйти, в скиты. А переночевать – почему бы и нет? Милости просим, господин Адриано.
Господин Адриано поманил нас за собой к одному из самых элитных домов поселка, похоже, татарскому – с внутренним двориком и верандой на уровне второго этажа, но входить передумал. Поглядел на Елену и выбрал особнячок поскромнее, с крестом над дверью. Вокруг Елены тут же захлопотали женщины, а мы втроем устроились во дворе. Я предложил Луиджи вынуть что-нибудь из походных запасов. Сам я в экспедицию отправился налегке. Меня – отправили, снабдив только писчебумажными принадлежностями! Ни еды, ни сменных порток, слава тебе, ди Монти! А вот о Луиджи товарищи по оружию позаботились, у него имелась при себе торба. Адриано мальчишку остановил – здесь нас накормят, таковы законы гостеприимства.
Вот бы, согласно этим законам, оставить в деревушке Елену! Как же, как же! Нам ее навязали не для красоты.
Елена, к чести ее будь сказано, не жаловалась, не ныла, выползла к нам на перевязанных ногах, объявила, что готова продолжить путь. Правильных дочек воспитал Никос!
Наконец-то я решился спросить о Никосе. Знает ли семья, куда подевалась и вторая из младших дочерей? Семье сообщили, что Елене приказано находиться при Софье, пока синьор ди Кастро отсутствует. Почему он отсутствует? Это рыбаков не касается. Меньше знаешь, крепче спишь, все справедливо.
Не знаю, как остальные, а я спал крепко под навесом в саду. В кои-то веки выспался. Пробудился от того, что на меня в упор смотрит Софья. Нет, не Софья – Тонча. Елена! Вспомнил, что я – командир группы особого назначения, протер глаза и стал искать ими группу. Адриано и мой юный подчиненный – скорей, подопечный – сидели за столом под виноградной беседкой, ожидали меня к завтраку.
– Ты хотел бы, чтоб здесь была сейчас она, а не я, – проговорила Елена. – И она бы хотела этого. Всему бы радовалась.
Софья бы радовалась и тяжелому переходу, и утру, и даже боли в ногах...С чего я взял, что мы никуда не спешим? Лично я – спешу. Хотя, может быть, уже опоздал: мерзкий консул побывал на ложе Софьи! В таком разе, спешу я к синьору Джино!... Командир не должен выводить из строя себя. Это скажется на боевом духе отряда. Какой, елки, из меня командир?! Я не Стас, в строю не стоял. Впрочем, кого мне строить, Елену и трубача? Их бы целыми вернуть в город! Если что произойдет с юной парочкой, вина будет на мне. Уже потому, что я старше и годами, и опытом.
Я спросил Адриано, сколько мы должны за постой. Он ответил – нисколько. Будь у меня деньги, я оставил бы на столе сколько-то сонмов. Но милейший Лодовико и наличкой меня не обеспечил. Выпнул, как на большую дорогу. Спасибо, не голого.
Отзавтракав, мы продолжили свой путь в неизвестность. Впереди мы с Адриано, позади – Луиджи и Елена. Шла Елена, опираясь на палку. Сама. За Луиджи хваталась, лишь когда надо было преодолеть овражек или ручей. Нормальная партизаночка. Софья бы висела у меня на руке. Просто, чтобы поприжиматься.
К ночи Адриано вывел наш интернациональный отряд к подножию горы. Здесь предстояло заночевать. Озабоченный Луиджи спросил, можно ли развести костер. Мы с Адриано, не сговариваясь, ответили: «Надо». Луиджи засомневался: зверей огонь отпугнет, ну, а если на него выйдут люди?
– Вот и пусть выходят. – успокоил я его. – Не век же нам тут скитаться.
Стас и Леся, возможно, остались у нас в глубоком тылу, в какой-нибудь деревеньке. И куда мы, в таком случае, премся? И впрямь, что ли, по заданию консула? Уж конечно!
Перекусили мы у костра вяленым мясом, сыром, и луком из запасов Луиджи. Сейчас бы гитару! На худой конец, лютню и трубу синьора ди Пьетро! Мы бы с ним выдали концертик для настроения. Будь рядом Тонча... Софья, в смысле, я бы и без трубы заспевал. «Боевые спутники мои» в этом не нуждались. Елена и Луиджи, утеплившись одним плащом, пошептались и задремали. Адриано остался костровым. Я пристроился с ним рядом. Разговорить его даже и не пытался. Утром он уйдет, и мы больше с ним не увидимся. Смотрел в пламя и размышлял, почему именно меня занесло в средневековое Чембало? Если поверить, что случайностей не бывает, то на мне скопилось много вины, и своей, и чужой. И гипотетической. Совесть – сущность, которая побуждает каяться в винах недоказанных, косвенных, неведомых человеку. Прежде ни в чем я не каялся, просто жил. Радовался, что я есть, такой, как есть. Перерадовался трохи. Вот меня и освежили... Но Стас, Леся? Стасу всегда все было ясно, но при этом он боялся ответственности. Не перед страной, перед той же Лесей. Хотел жить, как ему спокойней. А Леся? Она так тяготилась медучилищем, что ее от него избавили? Показали, что нельзя лезть в чужие сани? Тончу не работа спасла от роковой вылазки на природу – судьба. Тонча себе не изменяла, а людей принимала такими, какие есть. И свою мать, и Виталя, и мою Ларису Леонидовну. И меня. Тончу не надо было отправлять на исправительные работы в 15-й век. Почему в него попали мы с Лесей и Поляновским, а не Коряга, не Сашок Сидорчук? Потому что нам есть, куда исправляться, а сидорчуки и коряги везде свои.
Стоп! Если так и дальше пойдет, радоваться я разучусь, зато превращусь в философа. В одного из шибко умных. Еще и проповедовать начну какой-нибудь бред. Командирам заумь противопоказана. Возвращайтесь-ка, дон Ромул, к своей спецгруппе!
По возвращении я не досчитался проводника. Адриано исчез еще до зари. Итальянец покинул нас по-английски. Не затушил, а лишь притушил костер... потому что тут-то он и вернулся. С добычей. Принес пару зайцев и принялся их разделывать. Догадался, что от нас толку не будет. Лишь Елена вызвалась ему помогать, хотя в ее семье никто не охотился.
Нас с Луиджи Адриано послал к ручью, и я с радостью сложил с себя руководство. Пусть на время приготовления пищи, но стал – свободным человеком! А вот Луиджи себя свободным не чувствовал. Не жилось ему в настоящем – он думал о будущем. О неотвратимости неизвестного. О часах, которые не сам себе выбрал. Они надвигаются, захлестывают, вот-вот смоют с тверди... Какая уж тут любовь, когда тебя смывает! Неужто Елена так отличается от сестры, что не смогла просушить порох в пороховницах милого? В нас с Софьей и при прощании жизнь полыхала всеми цветами радуги. Может, так оттого, что Луиджи не вслушивался в слова капитана, а я ими проникся? Или потому, что я – легкомысленный?
– Не кисни, – посоветовал я Луиджи, почти по-отечески, – Посмотри, какая тут красота. Ты когда в последний раз ел зайчатину у костра?
– Я не знаю, что дальше, – не проникся он моей бодростью.
– А что б ни было, – отмахнулся я. – Вечных людей не бывает, а красота остается. Тебе удалось насладиться ею.
Мне – тоже. И не единожды.
Грешил я, но любил и был любимым,
Пил, дрался, плакал, песни пел не те,
Но даже нам, в страстях неисправимым,
Даровано спасенье. В красоте.
Наслаждение зависит не только от красоты природы. Помню, Тонча сказала:» Какое это удовольствие – первая чашка кофе с первой утренней сигаретой!». Мне об этих удовольствиях следует забыть навсегда. Про кофе забыть получилось, а вот «огненные палочки» плохо заменялись растительными. Но хоть они имелись в изобилии! В замке приходилось грызть мел и жевать золу. Стачивать прекрасными зубами уголь для рисования. А еще – укорачивать ими ногти! Ничего, и это пережил!
Вернувшись от ручья, мы не обнаружили в лагере Адриано. Вместо него рядом с Еленой сидел старец в рубище, с бородой едва ли не до земли. Я б и сам такой оброс, не позаботься обо мне капитан.
– А где?.. – начал было я, но заткнулся. Судя по тому, что вещи проводника исчезли, а зайцы остались, Адриано свою миссию выполнил, а общество волхва его не устроило.
* * * *
– Это старец Феодосий, – отрекомендовала волхва Елена. – он живет здесь неподалеку, в скальной пещере. Старец Феодосий отшельник, но рядом есть монастырь. Мужской, – метнула она взгляд на Луиджи. То ли призывала записаться в монахи, то ли объясняла, почему ей туда нельзя.
– Но ты ему сказала, кто мы? – посмотрел я на Елену по-командирски.
– Да, кое-что. Как раз и вы подошли. А наш проводник ушел, даже от еды отказался. Не пристало ему, наверное, вкушать еду с православным святым…
– Святым?.. – переспросил оторопело Луиджи. Над главой старца Феодосия нимба мы не заметили. Возможно, в силу непросвещенности. Непросветленности. Грешны, падре. В смысле, батюшка. Или как вас по-византийски?
– Я призналась старцу Феодосию, Луиджи, что ты хочешь окреститься в истинную веру, что мы хотим обвенчаться. Для того и бежали, для того идем в Феодоро. Но если старец Феодосий совершит обряд здесь…
– Минутку! – перебил я Елену. Ее б я с дорогой душой оставил в скиту, но Луиджи был мне нужен как связник. – Давайте-ка не смешивать в одну кучу религию и зайчатину. Сначала мы подкрепимся…
Старец посмотрел на меня со вселенской грустью во взоре. С сожалением о моей пропащей душе. Слава богу, не ортодокс, хотя, кто его знает. Мой духовник тоже не всегда выглядел экстремистом.
Вкусить мяса отшельник отказался категорически. Вот еще одна причина, по которой я не склонен к религиям. Посты в семье нашей соблюдали, только если в доме не оказывалось съестного. Нет, и у нас, и у Поляновских всегда что-то находилось, но и Латинины, и другие бывшие сограждане клювами сейчас бы не щелкали.
– Старче! – обратился я к волхву вежливо. Кто сказал, что все безбожники – хамы?! – Вы позволите молодым людям поесть, чего нам тут бог послал, или им уже сейчас надо переходить на воду?
Взор волхва стал еще печальней. Он пожелал узнать, кто это перед ним такой борзый. Обратился не ко мне, а к Елене, что мне сразу же не понравилось. Если ты святой, проведи воспитательную беседу! Верни заблудшую душу Господу, а не отпинывай босой стопой в ад!
– Должен сразу вам сказать, падре... отче... короче! Я – из язычников. Я иду с этими молодыми людьми лишь потому, что разыскиваю своих соплеменников, с которыми отбился от стаи... Я отбился, потерялся, бежал из латинянского плена, и хочу знать, насколько приветливо примут меня православные. Если также, как в консульстве Чембало, то я погиб и душой и телом. Тогда мне остается одно – молить своих богов Маркса, Энгельса, Ленина о ниспослании мне скорой и безболезненной кончины! Я не готов стать мучеником! Мне не за кого и не за что умирать!
Я сверкнул обличающе очами, встал, так и не притронувшись к завтраку, и ушел свирепо грызть веточку. Быть курящим атеистом труднее, чем некурящим!
Луиджи беспокойно задергался. Не знал, присоединиться ко мне или остаться при волхве и Елене. Потом католик в нем победил шпиона, и он все-таки подошел.
– Что нам делать, Ромуальдо? – спросил чуть слышно.
– Приказ есть приказ, – отчеканил я. – Мы обязаны его выполнить. Мы с тобой солдаты, а не монахи, а на войне хороши все средства. Наш добрый падре тебе отпустит грехи. Тем более, что на солдатах их не бывает. Поэтому они попадают в рай сразу, без очереди…
– После того, как?... – побледнел Луиджи.
– Не грузи себя! – приказал я. – Все идет по плану его сиятельства. Ну, и по Божьему. Идем есть! Неизвестно, когда нам так подфартит в следующий раз. Не молитвой единой жив человек! – выдал я на закуску сентенцию собственного изготовления.
Уселся у костра и стал делить мясо. Молча. Мрачно. Сердито. Заметил, что старец на меня смотрит участливо. Вероятно, Елена ему поведала о чембальских событиях.
– Как же вам удалось спастись? – спросил волхв. Теперь он рассматривал мои руки. Рубцы оказались убедительней слов. Неужели ди Монти предусмотрел и это, приказав палачу затянуть оковы потуже? Выгнал меня в мир жертвой феодального произвола, добрым людям на сострадание? Еще немного, и я воображу мелкого гада наипрозорливейшим из людей!
– Сам не знаю, – ответил я честно, потому что и впрямь не знал, насколько я спасся. – Решили, наверное, что я выведу на своих друзей, но я не знаю, где они. Понадеялся, что в княжестве Феодоро. Там для них безопасней.
– А итальянец, который был с вами?…
– Проводник. Его нанял Луиджи.
Луиджи подтвердил, что это он сговорится с Адреано, чтоб тот помог нам «перейти границу у реки».
Уверены ли мы, что никто за нами не следовал на расстоянии? Если кто и следовал, то отстал: мы теперь мне юрисдикции консульства. Для чего консульству потребовались мои друзья?
Мы – элита своего мира и обладаем некоторыми тайными знаниями. О будущем, например. О будущем я поведал старцу в приватной беседе. Не хотел пугать свой «детский сад»: пусть молодые поживут спокойно! Но и святой старец, и братия должны быть готовы, что здесь скоро будут османы. Через тридцать девять лет они уничтожал все крепости, и генуэзские и феодоритские, и, возможно, пещерные монастыри. Мы хотели предупредить христиан, и в стране Дори, и в Газарии, но нам не поверили. Полагаю, мои друзья все же отправились к мангупскому князю, так велит им долг совести, а я... Даже вспоминать не хочу! Спасать мир не дано никому, кроме Спасителя, но разве мы не должны облегчать Его задачу? Разве не в помощь себе Он завел нас и наделил свободой воли?
Ох уж, эта свобода! Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Один из его аналогов.
Старец слушал меня очень внимательно. Не спросил, с какого бодуна я помянул Спасителя. Мало ли чему мог научиться в застенке! Не совсем еще потерян для Бога! Потом встал, оказавшись очень прямым, спросил Луиджи, готов ли тот следовать за ним.
Луиджи затравленно оглянулся на меня, на Елену. Елена ему улыбнулась, словно благословляла. Я только кивнул, и несчастный Луиджи повлачился за стариком – на собеседование, не иначе.
– Мы сможем провести ночь в пещере, наверху, – сообщила Елена. – там безопаснее. Луиджи спустится за нами…
Вот и от Елены оказалась польза.
* * * *
На стене нашей кельи обнаружилась роспись. Три святителя. Елена перед ней долго молилась. Я отправился наружу грызть веточку. Луиджи, поколебавшись, нагнал меня.
– Ну, ты как, обратился? – неудачно подколол его я. И тут же сам себя пристыдил: «Посмотрел бы ты, товарищ, на себя со стороны»! Твои ложные боги сейчас в гробах кувыркаются, а венчался ты по католическому обряду, дон Ромуальдо, и тебя от этого нисколько не убыло.
Бог – это бог, а церковь – это люди. Большинству из них просто необходимо ощущать себя значительней, выше, правильнее других. Не я им судья. Я и себе-то не судья – то прокурор, а то адвокат. Невозможно постоянно быть прокурором, в такой роли впору веревку мылить без перерыва на обед. Тут уж не до ближних и дальних, не до османов: погряз в грехах и упивайся своим ничтожеством! Недосуг мне упиваться, мне к Софье надо.
– Знаешь, Ромуальдо. – смущенно пробормотал Луиджи, – их Бог тоже милосердный и всепрощающий, Он тоже все видит...
– А каким Ему быть, если Он – общий?
– Тогда почему мы ненавидим друг друга?
– Потому что мы– это мы. – не нашел я умного ответа на его детский вопрос. – Слушай свою душу, и никто тебя не осилит. Душа умней нас.
– И у неверных? – не отстал Луиджи. Жил себе паренек в ясном и простом мире, и на тебе!
– И у неверных. Душа, она древней человека. Просто она – тихая. Вот люди и не слышат ее за своим ором.
– Говорят, ты орал в замке свои молитвы. Громко.
– Песни я орал, песни, мой народ ими молится.
– Можешь, мне... сейчас? – попросил он неуверенно. Я взглянул на него, такого потерянного, и кивнул: «Давай отойдем подальше. Не будем мешать Елене, старцу, другим…»
«Эх, дороги, пыль да туман…»
* * * *
«Выстрел грянул, ворон кружит,
мой дружок в бурьяне неживой лежит…»
Только б он был живой, мой дружок! Только бы мне увидеть его и Лесю, обнять! Как бы я радовался!
Елена постелила себе на каменном выступе скалы, рукотворной лежанке, покрытой сеном. Мы с Луиджи расположились у выхода из пещеры.
– Я тебя оставляю здесь, – объявил я Луиджи. – монах меня проводит до города, а вы ждите.
– А тебе – обязательно?… – напрягся он. За меня он испугался или за себя и Елену, неважно. Важно, что я был ему нужен. Мои песни нас сблизили. Я их пел нам полночи, душой.
– У вас красивый язык, – оценил он мой вокал. Я пел для души, поэтому отказался от переводчика. – Он немного похож на греческий...и на наш.
Я выучу итальянский, если начну на нем петь! Жаль, что родной язык мы не слышим. Смысл глушит мелодику речи.
Старец Феодосий появился утром. С молоденьким монашком братом Онуфрием. Теперь он станет моим проводником. У монашка глаза были лучистые, спокойные, но словно – нездешние, как будто он смотрел сквозь деревья и людей в небо, а бородка на нем только начинала расти. Это мне напомнило о собственном моем внешнем виде. Гоже или не гоже представать перед правительством княжества заросшим? Хотя до правительства меня вряд ли допустят. Лишь бы не посадили в застенок. Сильно сомневаюсь, что тюрьмы в Феодоро комфортабельней чембальских. Но об этом думать нельзя, это деморализует. Я отвел Луиджи в сторону и сказал строго, настойчиво: «Если я не вернусь, сами решайте, как поступить, вернуться, или остаться здесь. Здесь вы в относительной безопасности. Там вас сочтут погибшими, пропавшими без вести или перебежчиками. А дальше все зависит от вас. От тебя, парень. Запомни главное: где б вы ни были, вы должны уйти в горы до семьдесят пятого года. Не уйдете – погибнете. Присмотри заранее, где укроетесь. Все. Давай попрощаемся.
Я протянул Луиджи руку, но он шарахнулся от меня.
– Нет! – выкрикнул отчаянно, – Мы не будем прощаться, Ромуальдо. Это плохой знак. Не надо.
Мой трубач оказался суеверным.
– Хорошо, не будем, – не стал спорить я. – До встречи.
Паренек попытался всучить мне свою торбу – единственное, что он мог для меня сделать хорошего, но я отказался: «Вам нужнее, а меня там накормят» И обратился к иноку: «Твои братья в Феодоро меня накормят?» Инок пообещал, что да. Еще бы мне добраться до его братьев! Я улыбнулся Луиджи ободряюще. Он вытер глаза. Паренек был – само страдание. Куда подевался франтоватый юнец, самовлюбленный и немного высокомерный? Как резвая козочка Софья превратилась в Андромаху, а славный парень Георгий – в ангела? Мое появление в этом мире испортило жизнь многих его обитателей, выбило из привычной колеи, к которой они худо-бедно ли притерпелись. Я пришел к ним, как заразный больной. Точнее, как носитель инфекции, неизвестной аборигенам. Я читал, что к острову Пасхи раз в год причаливает чилийский военный катер. Экипаж его здоров, но после катера на острове начинается эпидемия. Вот и я – как тот катер. Вопрос, что за бациллу я сюда притащил? Я и сам не знаю. Бился за свою жизнь и свободу. Жаль, что у феодалов оказался на мою бациллу иммунитет!
С иноком в пути мы бесед не вели. Ни о Боге, ни о мирской суете. На вопросы он отвечал сразу, но коротко, по обязанности. Да я, собственно, и не знал, о чем его спрашивать. Выяснил, где находятся церкви, и все. В других учреждениях столицы Онуфрию бывать не случалось. Расстались мы с ним у начала тропы, круто, серпантином, взбегавшей в гору. Инок ушел, а я остался смотреть на город. На его огромные крепостные стены с башнями, на окрестный пейзаж. Как по таким козьим тропам турки доволокли до стен свою артиллерию? Скорей всего, снизу палили. Вероятно, дальнобойная у них артиллерия. Была. Будет. А потом шли на приступ всей пешей лавиной, с осадными лестницами? Своих не щадили, но город-крепость держался пять месяцев. Оборона Дороса такая же героическая глава всемирной истории, как битва при Фермопилах, но о трехстах спартанцах пишут много, а о Феодоро – фактически ничего. Я смотрел на великий город, на еще один обреченный центр цивилизации, последний фрагмент Византийской империи, и в горле у меня саднило.
Писчебумажные принадлежности были при мне. Я их вытащил из-под шмоток и уселся среди зелени – избывать то, что мучило. Мучили меня гнев и горечь. Вспомнилось, как мы с ребятами бродили по Эсски-Кермену, заглянули в один из пещерных монастырей и увидали полуоблупившуюся фреску. Три святителя, кажется. А поверх нее – слово и трех букв. Это ж какими козлами надо быть, чтобы так осквернить святыню! И османов пережил памятник, и всех последующих завоевателей, но не внучков Ильича. Козлами, кстати, их обозвала Леся. Оскорбила животное, ни в чем не повинное. Внучки Ильича и тупее, и пакостней, но и они – такие же безвинные твари, как козлы, суки, свиньи и другие представители четвероногой фауны.
Я-то какого наезжаю на свое поколение? Я из другой генерации. В моей семье детей не только любили, но и уважали как личности. Уже это одно дорогого стоит. А еще нас никогда не пугали. Объясняли, почему нельзя перебегать дорогу перед приближающейся машиной и совать шпильку в электрическую розетку. Про бабайку, который приходит за непослушными детьми, я узнал уже взрослым. Даже слова такого раньше не слышал. Дети, которых не стращали ни бабайкой, ни милиционером, ни Богом, вырастают нормальными, с нормальной любовью к родине. Мой дед – не Ленин, а прадед не Мозес Мордехай!
Разрушенное будущим покроется,
В могилы предков новый ляжет прах,
Но пусть коммунистическая троица
Веками кувыркается в гробах –
За свой триумф, за наше невозможное,
За счастье масс убить, предать, пропасть...
Средь пустоты, отвергнув бога ложного,
Кому доверю я слепую страсть?
Крепость зарисовывать я и не подумал – за такое пришьют на месте, и то в лучшем случае! Лист с текстом спрятал в ямке под камнем. Заберу на обратном пути. Если он у меня будет. А сейчас надо собраться с храбростью и подниматься в неведомое. Храбрость в себе я поддерживал мыслями о Софье. Что поделаешь, все люди боятся, а что естественно, то не позорно. И в атаку подниматься страшно было ребятам, и в штормовое море кидаться, и на Сенатскую площадь выходить. Азарт подхлестывал. Жаль, у меня его нет. Зато есть куча неприятных воспоминаний – и о мученичестве Георгия, и о собственных «неудобствах». Выдержу ли я такое еще раз? А куда ты денешься, Ромул, даже если усрешься! Пострадают штаны, но не воображение. В нем твоя сила, Ромуальдо, в упрямстве и, главное, в родовых корнях. Ну, и в стремлении к Софье.
Интересно, сойду ли я за местного? Не выкладывать же первому встречному одну из легенд. Первый встречный возьмет да проявит бдительность, достойную советского человека эпохи Сталина!
Национальный костюм с веками больших изменений не претерпел, за модой гналась элита, но не беднота. В замке меня одели по-варварски, так что сделаю морду кирпичом и сунусь в ворота. В церковь я иду, куда же еще! Мне бы, блин, не перекреститься по-католически, как я успел привыкнуть!
На тропе я стал сталкиваться с аборигенами. Одни спускались от крепости, другие шли к ней, с осликами, с бочонками и корзинами снеди. Имей я деньгу, купил бы себе булочку! Тропа была узкой. Чтоб разминуться, кому-то приходилось с нее сходить. Не могла многотысячная турецкая армия прорваться на плато вся, в едином наступательном порыве по узким тропам. Скорее всего, шли от дороги, но и там уперлись в скалу! Поэтому так долго оборонялось княжество. Я об этом напишу. Если выживу... О подвиге, достойном поклонения. Много, о чем надо мне написать.
В город проник я беспрепятственно, примазавшись к группе селян, и застыл в нерешительности. Город был огромный, куда больше Чембало, сплошь в каменных зданиях, улицах, площадях, замощенных камнем. Ну, и где тут искать храм Господень? А по куполу с крестом. Купол должен возноситься высоко над прилегающими постройками. Инок говорил, что от ворот надо пройти налево, к цитадели. Главное, я внутри, и на меня пока никто не таращится как на враждебный элемент. Божечка, миленький, яви чудо, дай не попасть впросак!
Божечка дал. Он дал и то, о чем я просить не смел. Он послал мне навстречу... Стаса и Лесю! Самых настоящих, живых Стаса и Лесю! Они выходили из церкви, в которую я собрался войти. В первый миг мы все так обалдели, что приросли к месту. Потом я заорал: «Стас!», а он откликнулся: «Ромул?!». И мы устремились друг к другу. Обнимались, били друг друга по спине, хохотали. Стас сгреб меня в охапку и стал подбрасывать. Леся стояла рядом, тоже счастливая, но с ней мы не тискались. Леся была опять в женском платье, с покрывалом на голове и плечах. Когда первый припадок радости миновал, мы со Стасом отстранились друг от друга и принялись друг друга разглядывать.
– Рыбак из Чембало? – весело прищурился Стас. – Каким нордом занесло?
– Ураганным, – ответил я в том ему. – А ты, как я вижу, променял флот на армию?
Стас был облачен в панцирь, на боку у него висел меч. Шлем надеть он не успел, держал в руке.
– Представляешь, Ромул, – вмешалась Леся, – мы только что поставили свечку за твое здравие, и тут – ты!
– Рассказывайте! – потребовал я. – Как вам удалось тут устроиться?
– Может, присядем где-нибудь? – огляделся Стас. И Леся подхватила: «Присядем. Ромул, ты когда в последний раз ел?»
– Да еще вчера. Только, ребята, я пустой…
– Кто б сомневался! – расхохотался Стас. – Зато я теперь – отец-командир. По-вашему, по-римски, – центурион!
– Он на хорошем счету, – сообщила Леся с оттенком и гордости, и иронии: лейтенант Поляновский обрел себя, пусть и в несколько новом качестве!
– Ну, ведите меня куда-нибудь! – потребовал я. – Пить страшно хочу!
– Узнаю Ромула! – стукнул меня Стас по плечу железной рукой.
– Ты его пришибешь, вояка! – рассмеялась Леся.
– Если сам консул не пришиб... Это ж наш Ромул! Он в воде не тонет, в огне не горит!
– Чуть было не сгорел, – засмеялся и я. – Если б не консул, стоять бы мне в красивом городе Генуя на красивой площади над кучей дровишек!
– Как так? – нахмурился Стас. – А что консул?..
– О, ребята! Он меня завербовал в шпионы. Сейчас ты мне, Стаська, выложишь как на духу все ваши военные тайны!
– Ты это – серьезно? – не поверил командир Поляновский.
– А как бы, по-твоему, я здесь очутился? Лодовико мне выбора не оставил. У него в замке Софья, моя жена.
– Ты что, еще и женился?! – обалдел Стас вконец. – На Софье?!
– Все к этому шло, – объявила Леся. – Софья сразу глаз на Ромула положила.
– А Тонча?! – продолжал недоумевать Стас.
– Где ты здесь видишь Тончу? – с усмешкой справилась Леся.
– А у вас это по-серьезному или так? – не догонялся Поляновский.
– По-серьезному, Стаська. Законный средневековый брак. – я не стал вдаваться в подробности и поспешил сменить тему. – А вы?..
– И мы, – улыбнулась Леся Стасу и ласково, и насмешливо, – Пришлось Поляновскому вести меня под венец. По-другому жить вместе мы не смогли бы.
– Не Поляновский я больше! – объявил Стас досадливо. – Готы мы с Леськой, Латини, вернулись на историческую родину. Из Италии. Леська Александра, а я…
– Эстан. Прижилось твое имя, крестный! – подмигнула мне Леся, и я засмеялся: «Кем мы только ни были в этом веке!».
– И не говори, Ромул! – подхватила Леся. – Эскимосами не были. И то лишь потому, что они не обитали в Тавриде.
Огляделась по сторонам и призвала: «Народ, а давайте уйдем с улицы! На нас уже смотрят…»
И впрямь, моим друзьям, одетым богатенько, не к лицу было обниматься с бродягой. Да и сидеть со мной за одним столом в тутошней корчме им не полагалось по статусу!
– Подождите меня здесь, – распорядилась Леся. Оставила нас со Стасом у входа в лавочку и зашла вовнутрь, на ходу развязывая кошель.
– А это ничего, что мы перед церковью порезвились? – спохватился я запоздало.
– Так ведь брат нашелся! – успокоил Стас. – За которого свечку ставили. Бог привел.
– Ты в него веришь?
Стас посмотрел на меня пристально, даже хмуро, и ответил, наконец: «Да. Я, наверное, еще с училища верю. Просто не знал. А ты, Ромул?»
– Я – нет. Поэтому я католик. Военная хитрость.
– Бог не терпит никаких хитростей, – объявил Стас осуждающе – ни военных, никаких.
– Давай этой темы мы касаться не будем. Во избежание очередной религиозной войны, – предложил я миролюбиво.
Стас ответить не успел. Из лавочки вышла Леся и набросила мне на плечи длинный атласный плащ.
– Вот теперь другое дело, – оглядела она меня одобрительно. –Ну, вперед!
И мы чинно двинулись по улице в злачное место. В приличное заведение, где можно было и выпить, и закусить.
– А женщинам сюда можно? – усомнился я в широте византийских взглядов.
– Мне – да, – улыбнулась Леся. – Я – талисман Эстана. За исключением часов, которые он проводит на службе, мы всюду и везде вместе. – И она похлопала Стаса по его железной руке. – Мы, готчанки, соблюдаем свои правила!
– А чем ты здесь вообще занимаешься? Освоила прялку?
– Разве для этого я обучалась во Флоренции под видом юноши Алессандро, а затем – у византийских мастеров? Я пишу портреты городской знати, Ромул, у меня хватает заказов.
– Как все удачно получилось! А я сильно волновался за вас. Мне сказали, вы в деревне, в окрестностях Чембало.
– Мы там были, – кивнула Леся. – нас туда переправили Александр и Димитрий... Кстати, как они, как Никос?
– Живы.
– И слава Богу! Они ведь так рисковали! Такие люди отважные!
– Божьи люди! – вставил со значением Стас.
– А Софью, ты сказал, консул держит в заложницах? Ох, Ромул, и не знаю, что тебе посоветовать... – пригорюнилась Леся.
– Ничего, – ответил я. И подался к ним. Они сидели рядом, через стол от меня. – Я не собираюсь ничего узнавать про укрепления и вооружения. Мне, ребята, надо Софью оттуда выдернуть.
– Как ты это себе представляешь? – посуровел Стас. – Мы тебя не смогли вырвать из замка.
– Но вы собирались это сделать?
Стас молчал долго прежде, чем признался: «Силы были слишком неравны. Если не рассчитывать силы, получится, как тогда, возле виселицы. Все бы на ней болтались, и Леська…
Понял я, Ромул, что спасти тебя может лишь Всевышний.
– Я вообще-то не Всевышний, но я себя спас.
Я понимал, чего стоило Стасу его признание, но мне стало больно. Стас и Леся меня вычеркнули из списка живых, чтобы остаться в этом списке. Я их не осуждал, и все равно мне было... Противно! Свечки, блин, они тут за меня ставили, пока я изнывал в оковах! Лучше бы Стас соврал!
– Ромул, ты имеешь право нас презирать, даже ненавидеть, – поняла меня Леся. – но мы все варианты перебрали, всякие-разные. Честно. Ни один бы не сработал, поверь.
– Проехали! – рявкнул я. – Почему нас не обслужили?! Мы что, уже вернулись на родину?!
– Ой, Эстан! – обрадовалась Леся возможности сменить тему. – Ты так ничего и не заказал!
– Заболтался, – обронил Стас. И сделал слуге знак приблизиться. – Нам – вина. И – горячее. Ты знаешь, что я люблю.
Стас в любом заведении быстро становился своим. Надежный клиент.
– Так и что ты намерен делать? – спросил Стас, отпустив официанта.
– Это я у тебя хочу спросить. Что ты намерен делать со мной? Я ведь уже признался, что я – шпион!
– Ромул, не заводись! – торопливо вмешалась Леся. – Неужели ты думаешь, что Эстан...
– Раз он офицер, раз он давал присягу... Какую-то клятву он ведь давал? Значит, он не смеет ее нарушить. Тем более, ради человека, которого давно считает покойником.
– Я что, непонятно объяснил?! – побагровел Стас. И Леся вскричала: «Мальчики! Вы еще подеритесь! Тогда Ромула точно заметут.
– Ты слышала, в чем он меня обвиняет?! – не утих Стас. – Что я променяю его на сребреник...
– На лычку, Стас, или что вы тут цепляете на доспехи. У тебя выхода другого не будет!
– Ромул, ты можешь меня послушать спокойно? Меня, а не Эстана! – властно вмешалась Леся. – Дорос город большой, тебя здесь никто не знает. Мы тебе на первое время снимем комнатку…
– А на второе, на третье, на двадцать пятое?! – меня понесло. Нервный срыв грянул, как гром с ясного неба. – Мне надо спасать Софью, до вас это доходит?! Софью спасать, а не ждать, пока вы меня тут легализуете как брата и друга! Как не знаю, кого!
– Не трать слова, – Лесе посоветовал Стас. – он не слышит.
– Успокойтесь, я ухожу!
Я встал, но Леся схватила меня за полу плаща: «Это ты успокойся, Ромул. Сядь. Выпей вина... Где вино, Эстан? Почему так долго?..
– Да вот оно, – указал Стас на подавальщика. Тот стоял чуть поодаль, не решаясь нарушить перебранку господ. Перебранку злую и громкую. – Давай, ставь. Свободен.
– Ромул, – заговорила Леся увещевающе, – поверь, мы сделаем все возможное, чтобы помочь тебе, но сначала надо все хорошо продумать…
– Вы уже все продумали. У вас своя жизнь, и ее осталось не так много.
– Конкретней! – Стас свирепо выпятил челюсть.
– Напоминаю. Гедик Ахмет-паша. Султан его казнит потом – за то, что он положит под Доросом весь его янычарский корпус. А всего их тут загинет не то 7, не то 10 тысяч человек, в общем, до фига, но из вас тоже не спасется никто. Озвереют османы, всех перебьют, включая князя Александра с семьей.
– Откуда вдруг такие познания?! – ожесточился Стас. Он только-только настроился на долгую счастливую жизнь.
– Из глубины земной коры, – постучал я себя по лбу, – я когда-то очень много и очень быстро читал, и многое провалилось до самой магмы. Но поскольку ничто никуда не девается насовсем…
– Ты готов это повторить князю?
– А он заявит, как обычно в таких случаях говорят, что это провокация! В Дори 5 тысяч человек гарнизона, три линии обороны, подземные цитадели под скалами… А что Тимур когда-то вас захватил, так то было давно, вы потом нарастили оборонную мощь! Плюс еще 300 бойцов пришлет Стефан Великий. Они тоже здесь полягут. Ты, Стас, погибнешь с мечом в руке. Совсем, как Константин Палеолог! С той разницей, что о твоем подвиге никто не узнает.
– Тебе смешно?! – глухо прорычал Стас.
– Очень! Обожаю, когда режут младенцев, девчонок, бабушек!... Ты, Эстан, к тому году, может быть, дослужишься до стратига, ты уже будешь старенький, но если твои дети пойдут по твоим стопам… А даже если и не пойдут...
– Ромул! – вскинулась Леся. Она тоже настроилась жить долго и счастливо. – Для чего ты сейчас это рассказываешь?! Чтобы мы пошли с тобой в Чембало?!
– Чтобы помнили. Предупрежден – значит вооружен.
Все замолчали надолго. К еде никто не притронулся. Мы со Стасом выпили, не чокаясь. Потом Леся заговорила раздумчиво: «Знаете, а советским гражданам перед войной с Германией специально, наверное, не говорили, что война неизбежна, близка, чтобы они могли немного пожить...»
– Как они возьмут крепость? – Стас думал о другом, и думал он, как здешний военный. – Они не смогут ее взять приступом, а без воды мы не останемся. У нас три родника.
– Вы останетесь без съестных припасов, – сообщил я устало. – а потом турки предпримут ложное отступление. Ваши бросятся в погоню и угодят в ловушку. Так что ты, возможно, не на стенах погибнешь. Если это имеет для тебя какое-нибудь значение. Все, ничего я больше не знаю. Никто не знает. Летописцев тоже всех перебили.
– Тебе надо отдохнуть, Ромул, – наконец, придумала Леся, что предложить. И обратилась к Стасу так, словно это она была командиром. Да, наверное, она и была. – Эстан, мы же можем разместить твоего названого брата в нашем доме?
Стас пожал плечами, а я ответил: «Не надо. Это может стоить ему карьеры».
– На его карьере это не скажется. Всем известно, как он тосковал по брату. Идемте!
Леся встала решительно. Мы со Стасом последовали за ней.
Стас-в феодорийском доспехе, с мечом, каким он мне виделся в роли Стаса-освободителя. Я – в дорогом плаще поверх обносков.
– Как зовут твой меч? – спросил я. – У меча, насколько я помню, должно быть имя. У твоего есть?
– Да. Георгий, – процедил он.
– Это – правильно!
И мы друг на друга посмотрели открыто, с прежним доверием. Стас имеет право на свою жизнь. Это у меня нет права лишать жизни его и Лесю.
* * * *
Дом у Стаса был двухэтажный, с крыльцом. Не хватало только львов перед лесенкой. Или грифонов, как на флаге моей новой родины – Чембало. Грифоны, как успел я разглядеть, покидая замок безветренным тихим утром, стояли на львиных лапах по обе стороны щита, на котором изображен был крест; над щитом висела корона в виде крепости с зубчатыми стенами, а под когтистыми лапами вилась лента с надписью «либерти». Свобода, брат, свобода, брат, свобода! О том, как она прекрасна, прямо-таки кричали хищные орлиные головы чудовищ.
Стас неплохо устроился. Лейтенанту Поляновскому на такую домину не хватило бы всех лет службы. Причем, не в Украине, а в СССР! Причем, если б он питался только на корабле, а в отставку вышел столетним! Понятно, что феодорийский офицер дорожил тем, что имеет.
Леся велела слугам приготовить для меня комнату, и мы с ней устроились в зале, на мягких диванчиках. Давненько не бывал я в помещениях с широкими квадратными окнами. Стас пошел снять доспехи.
– У него что, нет «гражданки»? – спросил я, чтобы нарушить молчание. – Или здесь принято ходить в дом Божий с мечом?
– Все у него есть, – издалека ответила Леся. – Просто ему нравятся доспехи. В них он уверенней себя чувствует.
Я бы себя так не чувствовал. Ни в летний зной, ни в мороз. По-моему, это то же, что жить в танке. Я бы стал стремиться к удобству, но Стасу всегда нравилась форма, как будто от нее зависело его самоуважение.
– Мы у Костаки пробыли недолго, – заговорила Леся тихо. Полулежала на диванчике с полузакрытыми глазами. – Они боялись, а мы подумали, что в Чембало с тобой ничего не сделают, пока не поймают нас…
– Вы верно мыслили.
– Мы оставили Костаки твой нож, когда уходили. Он им очень нравился. В знак благодарности за приют оставили, а не потому, что тебе он больше не пригодится, как ты подумал только что.
– Я еще не успел ничего подумать, – ответил я честно. Не подумал – только почувствовал. Укол в сердце. И тут же на себя разозлился: ребятам предстоял опасный путь в неизвестность.
– Понимаешь, Ромул..., – Леся с облегчением сняла покрывало.
Распустила узелок волос на затылке, тряхнула головой. Отросшие волосы полились на спину и грудь. Совершенно прежняя Леся. Не прежняя. Изменились глаза. Стали жесткими, с холодком. И очертания губ сделались суше.
– ...на Стаса очень повлияло то событие, зрелище... Ты понял, о чем я. Он никогда не признается, насколько оно его потрясло, но я-то знаю. Он с тех пор очень изменился. Он ведь и спит с мечом под подушкой, ты представляешь? И за столом, и перед сном молится. Он и за тебя молился, Ромул. Молился, и каялся, даже плакал.
– Ты прости, что я наехал на вас. Это с устатку. Если честно, я боялся, что вы придете за мной. И ждал вас, поскольку человек слаб, и – боялся, что вас перемкнет меня спасать.
– Стаса перемыкало.
– Хорошо, что ты удерживала его.
– Плохо, что не от ума, а от страха. От страха за себя, в первую очередь. Знаешь, Ромул, почему мы здесь смогли выжить? Почему не впали в истерику в первый же день? Мы стеснялись друг друга, боялись показать слабину.
– Стас – особенно.
– Ты – особенно. Это же ты нам внушал, что все путем, надо претерпеваться. Я думаю, Ромул, что мы благодаря тебе выжили, а что тебя не отбили…
– Да никто бы не отбил, Леся! Забудь!
Я понял, что Стас готов поручиться за меня перед своим командованием, чтоб меня зачислили в какую-нибудь роту самообороны, но никогда не вернется в Чембало. Для него виселица и Чембало – синонимы. Белокурый Геркулес оказался слабей меня – он был жестким. Жесткого возьми на излом, и стержень внутри хрустнет, сломается. Это меня, разгильдяя, хрен измочалишь. Стас выжил, потому что рядом с ним была Леся. Леся не просто его женщина, жена – Леся руководящее начало, без которого он, как без меча. А ведь ей намного труднее.
– Ты-то как приспособилась к этому европейскому Востоку? – спросил я сочувственно, – Насколько я помню, здесь вашу сестру не жалуют.
– Нигде нас не жалуют, но мы хитрые, – слегка улыбнулась Леся, – И где ты видел страну, в которой соблюдались бы хоть какие-нибудь законы? Все решают деньги и связи, а я оказалась человеком достаточно расторопным, и не без искры божьей. Мне надо было спасать нас, и я... – тут она улыбнулась широко, и лукаво и вызывающе – Ромул, я присвоила твое амплуа! У меня, конечно, не получалось сочинять так искрометно, но у Стаса бы совсем ничего не получилось. Он умеет только рычать.
– Что да, то да, – вынужден был признать я.
Не бывать лейтенанту Поляновскому командиром партизанского отряда!
* * * *
С бывшим лейтенантом Поляновским синячили мы заядло после того, как Леся удалилась в опочивальню. Пили в личном кабинете центуриона, где из мебели имелись только бюро, стол со стульями и сундучок, служивший походно-полевой койкой. Вероятно, задержавшись допоздна, Стас Лесю не беспокоил. Спал в кабинете.
Поляновский к столу вышел по-домашнему, в длинной рубахе и сандалиях на босу ногу, но с мечом. Меч положил на койку. Мы ни о чем не вспоминали, обменивались редкими репликами. Я все же справился, когда мы опустошили первый из трех кувшинов, не заступать ли Стасу с утра на дежурство. Он ответил «не заступать», и мы продолжили. Занимались переводняком хорошего алкоголя. Хмель нас не брал, напряжение не спадало.
– Все-таки, уходишь? – спросил Стас. И с сожалением, и с облегчением, как мне показалось. – Все-таки, в Чембало?
– Не в Севастополь же!
– Но тебе донесения нужны... – вскинул он на меня тревожный, вопрошающий взгляд. Эстан служил Феодоро не за страх, а за совесть, как полагается.
– Стаська, меня не интересует ни ваш арсенал, ни количество штыков, – успокоил я.
– Как же ты отчитаешься?
– Легко. Все придумаю. Еще и чертежик присовокуплю для достоверности. Я, Стас, еще сам не знаю, что я навру, но я заранее себе верю!
У него, похоже, отлегло чуть-чуть от души. О таком офицере, как Поляновский мечтала бы любая армия мира. Но теперь он озаботился мной. И – своей совестью.
– Ромул, только честно, – проговорил он, с трудом подыскивая слова. – Ты меня презираешь?
– Нисколько.
– Я не о том, что бросил тебя... – он насупился и стал тереть руками лицо. – Я – вообще. За то, что я тебе скажу, ты вправе набить мне в морду... У меня здесь дом, Ромул. Для меня мой дом и моя страна – одно и то же. Ромул, ты меня считаешь предателем?
– С какого перепоя? Что ты предал? Государство Украину? Так его еще нет! Капитанство Чембальское? То еще любящее Отечество! Тебе нечего предавать, кроме твоего дома.
– Надо ли защищать то, что все равно погибнет? – он глянул на меня так, словно от меня зависело спасение Феодоро.
Стас, как я понял, ни на минуту не переставал думать о турках. Изводился от сознания своей грядущей беспомощности. – Сам я здесь останусь, это не обсуждается, но мне надо эвакуировать семью в безопасное место.
– Таких мест на планете нет.
– Давай-ка без философии. Мол, все дома, все города, и будущего, и прошлого, будут кем-то уничтожены или уйдут под воду…
– Если без философии, начинай строить звездолет. Да и то…
– Я ж попросил! – рявкнул он и грянул по столу кулачищем. Кувшин с вином я поймал уже на лету. – Мне сейчас надо знать, куда я отправлю завтра Лесю, детей! У нас с Лесей дети будут, внуки. Это ты понимаешь?!
– Не у вас одних, Стас.
– Мне легче должно быть от того, что не одну мою семью вырежут?! Я не смогу воевать, как надо, без уверенности, что мои родные спаслись!
– От меня-то ты чего хочешь, каких гарантий?
– Может, есть какой-то вариант?…
– Нет.
– Подумай. Вспомни. Куда не дошли османы?
– Стас, они весь Крым захватили. Захватят. Весь. А где можно уцелеть?... Разве что на Эски-Кермене. Зачем туркам переться армией по труднопроходимой местности, чтоб захватить какой-то пещерный город? На территории, которую они уже захватили? Да и досталось им не слабо. Еще и чума…
– Что – чума?
– Не помню, дойдет ли она сюда. Чума покосит юг и запад Европы, а здесь...
– Здесь ей косить будет некого? – Стас встал, походил по комнате, налил себе вина и выпил залпом, как воду. – Эски-Кермен, говоришь?…
– Это всего лишь мое предположение… Скажи-ка, а зачем тебе меч? – попытался я сменить тему. – Без него ты гораздо круче.
– Я хочу быть, как все! – рявкнул Стас. И свирепо на меня глянул. – Я не сочинитель!
Погас он так же быстро, как вспыхнул. Сел и опустил плечи.
– И потом... – проговорил неразборчиво, – Меч – это Георгий. Память о нем.…
– А копье ты назовешь моим именем? – поддел я его, чтоб встряхнуть. Пусть разозлится, лишь бы не утопал в безнадеге.
– А пошел ты… – послал он беззлобно, из безнадеги.
– Стас, послушай! – я подался к нему, потряс за плечо. – Ты ведь и раньше это знал, про османов. Всегда знал.
– Раньше я не был центурионом, – процедил он сквозь зубы. – Раньше я был... хотел быть офицером русского флота, и плевал бы я с палубы на какое-то Феодоро. Говоришь, не предатель? Предатель. И отца предал, и деда, и тебя.… Я свой язык, свою нацию предаю. Леся сказала, что переводчик может сломаться, что надо учить готский, греческий, и мы учим.
– Леся молодец.
– Но, когда человек даже свой язык предает?!…
– Тем, что выучил еще парочку?! Не дури. Вспомни царских офицеров, которые бежали от большевизма. В Парагвае осели, занимались сельхозтрудом, а тут – война между Парагваем и Боливией. Они друг друга обежали, сказали: «Эта страна нас приютила, и мы обязаны ее защищать». И повоевали славно. И победили.
– Мы – не победим.
– Нет. Но это – как посмотреть. Вы станете легендой…
– Вот не надо мне тут сказок про то, как никто не забыт, ничто не забыто! – наконец-то психанул Стас. – Проходили!
– Если я выживу, – пообещал я увещевающе, – будет вам и легенда. Все будет. И красивый эпос, и вечная память.
– Ты сперва выживи!
– Сам же сказал, что я заговоренный.
– Когда я мог такое сказать?! Я мог сказать – на все воля Божья!
– Так и не помирай раньше смерти. Нечего устраивать внутри себя ад.
– И почему люди стремятся знать будущее? – спросил Стас беспомощно. – Чтоб внутри себя устраивать ад?
– Чтоб его избежать.
– Это возможно?
– Лично я стараюсь.
– Это пока ты ничего про себя не знаешь, что там дальше с тобой будет, в Чембало.
– Ни Чембало не будет вскорости, ни меня. Но пока я есть, я буду бодаться.
Вошла Леся в рубашке и сандалиях, с распушенными волосами и заплечным мешком в руке. Положила мешок на стол. Утвердительно спросила: «Ты уйдешь, когда откроют ворота? Я тут тебе собрала кой-чего в дорогу».
– Спасибо, – ответил я. Посмотрел в окно и встал. – Мне пора. Но у меня к вам, ребята, большая просьба. Не пугайтесь, я не попрошу провожать меня до границы. Я оставил в скиту Елену и ее жениха. Может быть, уже мужа. Он хороший парень, был трубачом в гарнизоне…
– Я поняла, – прервала Леся спокойно, – Мы о них позаботимся. Эстан! – окликнула она мужа.
– А?! – всколыхнулся Стас. Он, похоже, уже воевал с османами. – Да, парня я пристрою к себе, а девушку…
– О девушке позабочусь я, – твердо пообещала Леся. – Ромул названый брат Эстана, а молодые люди – сестра Ромула и…
– Свояченица.
– Пусть так. Общение с тобой, Ромул, развило во мне способности, о которых я и не подозревала.
Она улыбнулась мне грустно, а я ответил ей весело: «Как я рад, что и от меня есть польза людям!». Плеснул вина в чаши, поднял свою: «Ну, чего, ребята, на посошок? Помните, как мы когда-то орали, у Виталя в гараже: «Будьмо!»? Вспомним прошлое?!
– Будущее, – поправил Стас.
– Прошлое. Будущее у нас – другое. И все равно – будьмо!
– Мы тебя будем ждать, Ромул, – пообещала Леся на крыльце дома без львов. – будем молиться за тебя.
Это – пожалуйста. Вдруг да поможет!
* * * *
На мой лист со стихом никто за сутки не покусился. Я его вынул из-под камня, отряхнул и сунул в сапог. Углубился в лес и на обороте бумажки набросал стену с башнями. Все, что могу! Еле ноги унес из Дороса! Потерял своих спутников! Да не знаю я, где Луиджи и Елена! Сам в недогоне! Я был в Доросе, когда парочка исчезла. Ищите! Поднимайте на ноги свое МЧС! Охотников за волками!
Волки, кстати, могут напасть.
Я развязал мешок, покопался в нем и нащупал кинжал в ножнах. Ай да Леся, настоящий друг и товарищ! Вынул кинжал, провел пальцем по лезвию, и мне сделалось веселей. Чтоб там ни внушали нам пацифисты, но оружие успокаивает. Чисто психологически разгружает человека, даже самое бесполезное в схватке с четвероногими или двуногими хищниками.
Я засунул кинжал за пояс и пошагал туда, где покинул своих подшефных.
Луиджи и Елена были и целы, и сыты. Они как раз закончили завтракать. Елена заливала костер, а Луиджи ковырял в земле ямку под мусор. Жизнь – это еще и производство отходов жизнедеятельности, но человек, как и всякий зверь, не должен оставлять по себе ни следы, ни запахи!
Елена увидела меня первой. Воскликнула радостно: «Ой, Ромул!».
Тут же она принялась виниться: «Мы не ждали тебя так рано. Братья дали нам крупы и кой-какой утвари, мы сварили себе кашу, но мы ее уже съели!».
– На здоровье! – ответил я. Сел на камень у кострища и развязал мешок. – Угощайтесь!
Вынул бурдючок с вином, и Елена побежала к ручью мыть посуду. Луиджи продолжал копать ямку. Выглядел он еще более несчастным, чем при нашем прощании.
– Что случилось? – по-отечески спросил я.
– Нас обвенчали, – ответил он так, словно его кастрировали. – Святой старец Феодосий.
– Ох ты, как отлично! Не каждому дано, чтоб сам святой старец…
– Я вероотступник! – выкрикнул Луиджи и чуть не заплакал. Еще один сотворитель ада.
– Стоп! – остановил я его. – Гром гремел, когда вас венчали, скала содрогалась, сверкали молнии?! Были какие-нибудь страшные знамения?! Нет?! Тогда какого ты ноешь? Кто тебе дал право судить себя от имени Бога? Он тебя не наделял своими полномочиями. Вот и не посягай!
– Ромуальдо, я Бога предал!
Так. Еще один предатель на мою голову!
– А вот не надо придавать себе так много значения! – потребовал я сурово. – и Бога, и закон Бога знает только сам Бог.
– Но...
– Никаких «но»! Ты кого-то здесь убил в мое отсутствие, обокрал, занимался зоофилией или впал в содомский грех?! Так какого ты ропщешь, гневя Создателя?! Он послал тебе прекрасную жену и, заметь, не мусульманку, не с острова Пасхи... Да неважно, с какого острова! Главное, свою!
– Но меня крестили, растили в святой…
– Заткнись и слушай сюда! Ни один волос ни с чьей башки не упадет без воли Господа, верно?! Тебе пути Господни исповедимы, Луиджи?
– Лука, – выдохнул он без голоса.
– Главное, что ты – это ты! Взрослый женатый парень! Красавец!
Еще немного, и я смогу экстерном заканчивать семинарию!
Под моим напором юнец совсем сник. Возражать он не решался, но и соглашаться не мог. Вернулась Елена, села рядом, посмотрела на меня умоляюще. Судя по всему, первой брачной ночи у молодых не случилось.
– А теперь вот что, Луиджи, – заговорил я и строго, и проникновенно, – вы сейчас соберетесь, вернете братьям посудку, поблагодарите за все хорошее и отправитесь в Дорос, к моим друзьям. Там вас примут и обустроят. Луиджи или как тебя там теперь, будет служить под началом моего названого брата…
– Служить?! Феодоритам?! – завопил бывший гарнизонный трубач, и я рявкнул по-стасовски: «Отставить! Здесь и сейчас я тебе, и бог, и падре, и мать родная, потому что я твой отец-командир! – И, помедлив, чтобы он переварил мой наезд, спросил доверительно – Сам-то ты откуда родом?»
– Отсюда, – ответил он, запинаясь. – Я родился в городе Святого Георгия. Когда родители умерли, мой крестный, Фурио, взял меня к себе трубачом... – И вновь завопил трагически: «Я предал крестного!»
– Он так не думает, – убежденно заявил я. – Он вообще не ждет вашего возвращения.
– Это он так сказал?! – обомлел мальчишка и недоверчиво затряс головой.
– Это я тебе говорю.
– Я не могу служить феодоритам! – выкрикнул Луиджи упрямо, и вывел меня, в конце концов, из терпения. В результате, я сказал больше, чем собирался.
– У тебя слишком мало времени, чтоб заниматься глупостями, выяснять, какие люди лучше, латиняне или православные, феодориты или генуэзцы, – заговорил я раздраженно, забыв об Елене. – И те, и те – люди, и над всеми нависла одна опасность.
– Какая опасность, Ромул? – потерянно спросила Елена. – Не томи, скажи.
– Он тебе скажет – кивнул я на Луиджи. – Потом. Через тридцать лет. А пока – будьте счастливы!
Встряхнул бурдюк и приказал: «Чарки давайте! Отпразднуем вашу свадьбу. Я ведь за нее так и не выпил!»
– Никто не выпил... – Елена пребывала под впечатлением моего туманного пророчества.
– Это упущение мы сейчас исправим. Мир вам да любовь, хлеб да соль! Считайте меня посаженым батькой. Ура! «Эх, любо, братцы, любо, любо, братцы, жить»!
Елена улыбнулась через силу, а Луиджи шмыгнул носом.
– Ура, ура! – повторил я настойчиво и запел залихватски: «А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала, и свадьбу эту кони вдаль несли…»
Мои подопечные оттаяли. Решились поглядеть друг на друга. А я глянул в небо. Сколько часов осталось до темноты? Понял, что засиживаться нельзя. Попросил у Луиджи торбу и располовинил продукты.
– Мы еще увидимся, – пообещал я молодым. – Скоро. Ох, и погуляем тогда!
Они смотрели недоверчиво, грустно. Через пять шагов я к ним обернулся. Луиджи и Елена так и стояли над кострищем, плакали бесслезно мне вслед.
– Веселей ходи, атаманы! – напутствовал я их, хоть и сомневался, что переводчик справится с удалым смыслом фразы.
* * * *
Самому бы мне ходить веселей!
Отдалившись от стоянки, я стряхнул с себя свою напускную бодрость. «Эх, любо, братцы, любо...». А дальше-то какие слова! «И покрылось поле сотнями пострелянных, порубанных людей», которым уже ничто не любо… Софья спросила, веселую ли песню я ей посвятил? Нет таких песен в моем народе. Официозные ни в счет.
Дома у нас на пластинках были и «Казачья песня о Сталине» и «Гимн коммунистических бригад», но их никто никогда не слушал, не говоря уже о том, чтобы петь. Бабулин отец был репрессирован. Не за крамольные мысли или высказывания – по разнарядке. Пришла указивка выявить и обезвредить столько-то врагов народа. А семью деда Лени раскулачили – за отказ записываться в колхоз. Прадед с сынами скорее б в лесные братья ушли, чем отдали землю, обещаниями которой заманили крестьянство в революцию и гражданскую войну. Почему дед не в Сибири оказался, не в могиле, а в детском доме, бабуля мне не рассказала. Наверное, потому что мир не без добрых людей! Мазаных тем же мирром! В редкой семье не случилось замученных и расстрелянных на тернистом историческом пути к счастью! А ведь не только прошлое у нас безотрадно!
После концерта на одном из митингов ко мне подошел дяденька помоложе папы, мы разговорились. Дяденька предрек, что закончится скоро вольница, и нам бы, тем, кто в полный рост засветился, успеть себя поберечь. Сказал, что в России каждый пятый сидит, сидел или скоро сядет, а мы вот-вот вернемся к Союзу. Я тогда не поверил, не захотел. Заспевал что-то бунтарское... Я сын трагического народа, именно так, откуда у нас взяться веселым песням? Бравые есть, удалые, но тоже – в сердцевине – тоскливые. Как и песни о любви. Это в бытовой жизни я мог хохотать, стебаться, карабкаться со Стаськой наперегонки на опасный утес, и мне от этого было классно, но в песнях, в творчестве я становился таким же страдающим, как предки. Не сочиню я тебе радостную песню, Софийка!
«А первая пуля, а первая пуля,
а первая пуля ранила коня,
а вторая пуля, а вторая пуля, дура,
врезалась в меня...»
«Эх, любо, братцы, любо»...
«Канареечка жалобно поет»...
Часть Седьмая. Рывок
– Мои спутники пропали. Скорее всего, погибли, – объявил я страже на обоих воротах так, чтоб услышали и те, кто терся рядом. Пусть злая весть войдет в город вместе со мной и станет всеобщим достоянием! Пусть как можно больше народа увидит сеньора Ромуальдо де Кастро: не пропал он черте-где без вести, а вернулся! Увидят, и сарафанное радио заработает! Да и мало ли, какая моча вдарит Луиджи в голову?! Вдруг, избавившись от моего командного начала, он решит вернуться в Чембало, пасть в ноги епископу? Вся надежда на Елену. Еще Гелиодор два с лишним тысячелетия назад заявил, что взгляд близкой женщины заставит мужчину поверить во что угодно! Где моя женщина? Если с ней что случилось... Убью феодала!!
Мне бы следовало двинуться в замок, но я стопы свои направил к казарме. Сам не знаю, почему. Захотелось. Капитана я нашел там. Он осматривал оружие.
– У меня плохие новости. О Луиджи. – объявил я с порога.
Фурио ди Гросси не выказал удивления. Кажется, он даже не особо расстроился.
– Слишком он был... мотылек, – произнес раздумчиво. – Не рожден был для тяжелой мужской работы.
Отошел к столу и сделал бойцам знак приблизиться.
– Помянем, коли помер. Родных у него нет, оплакивать некому. Ну, а коли жив, помолимся, чтоб сохранил его Господь и довел до дома. – обвел он широким жестом казарму.
Мне совсем не хотелось, чтоб Господь довел Луиджи до Чембало, и я объявил, что помолюсь за ди Пьетро позже. После встречи с синьором консулом. Мне вообще-то надо к нему, но я решил, что боевые товарищи трубача о его судьбе должны узнать первыми. Затерялся на чужбине трубач!
Фурио глянул на меня искоса, испытующе, и вышел. Я последовал за ним.
– Теперь – говори, – потребовал он.
– Я оставил их в горах, возле скита. Сам пошел в Дорис, – не рискнул я сказать правду даже ди Гросси. – Когда вернулся, их на стоянке не было. Вероятно, пошли следом, побоялись оставаться одни. Никаких и ничьих останков я поблизости не нашел.
– Раз не нашел, значит живы, – мрачно констатировал Фурио. – Если их татары увели в Кафу, тогда все плохо. Если нашим купцам продали, отобьем. Ну, а если феодориты... Но они вроде как людьми не торгуют...
– Что с Софьей? – не выдержал я. – Ты знаешь, где она?
– Я о ней знаю столько же, сколько ты о Луиджи, – сверкнул оком ди Гросси и принялся тереть шрам. Понимать эту фразу можно было двояко. Я предпочел прикинуться чайником. В стадии закипания!
– Но она в замке?... Слушай! – я полез в сапог, вынул лист с наброском и стихом, сунул исподтишка капитану. – Здесь то, что интересует Лодовико. Оставь у себя. Спрячь. Если консул не освободит Софью, он эти данные не получит. Пусть хоть до смерти меня запытает!
– Тебя? Ладно... – хмыкнул Фурио. – Ты молодой. А если примутся за меня?
– Никто же не знает...
– Точно – молодой. – неодобрительно констатировал капитан. –
И как только земля тебя носит так долго, такого глупого? Ладно, давай. Но, если что, я скажу, что ты сюда приходил, рылся тут. А потом я порылся, для порядка. Не понял, правда, что опять за каракули, ты ж их всюду за собой оставляешь, а я кто? Я – капитан арбалетчиков!
– Лучших в мире! – добавил я искренне. С искренней симпатией к этому человеку. И молча с ним попрощался.
* * * *
Сарафанное радио работало! О моем возвращении в город Святого Николая паханы уже знали. Музыкантов не позвали и ковровую дорожку не расстелили, но в кабинет ди Монти провели сразу же. Наш царек ждал меня в своем кресле, привычно помахивая ногой. Уж не ради ли нашей встречи он так нарядился? Малиновый камзол, золотая цепь на груди, один чулок розовый, другой белый, гульфик вышит шелком и завязан спереди кокетливым бантиком. Красота!
– Не ожидал, что вы такой быстрый! – исторг он вместо приветствия. – Я еще соскучиться по вам не успел, а вы уже здесь! Ах, да! Вы тоже соскучились! По даме своего сердца! Не тревожьтесь, Ромуальдо, она здесь. Вы увидитесь с ней сразу после того, как расскажете, как вам удалось уложиться… – он стал загибать унизанные перстнями пальцы, – ...в пять дней. Или в четыре? А даже если бы в семь! Вы так спешили, что потеряли своих спутников! Или вам посчастливилось пленить военачальника феодоритов, и вы из него быстренько вытрясли все нужные сведения? Прикончили бедолагу и бегом назад?! Может, вы и трубача с девчонкой прикончили?
– Девчонка – сестра моей жены, как вам хорошо известно. – процедил я, примериваясь, как до него достать. Телохранителей он не отпустил.
– К сестре жены вы не питаете чувств. Только к жене.
– Я хочу ее видеть.
– Вот опять вы спешите. При такой торопливости нетрудно потерять голову.
– Синьор ди Монти, я вам представлю полный отчет о командировке лишь после того, как увижу Софью. Я должен убедиться, что с ней все в порядке. В этом я хочу убедиться собственными глазами. Сейчас. Иначе... – я осмотрел охранников. Их было пятеро, и они были «на товсь», но для меня в моей тревоге это значения не имело. Моя тревога была начинена бешенством. – …иначе я буду пробиваться к ней сам.
– Вас не учили, в каком тоне слуга должен разговаривать с господином? – прошипел он, сощурился и даже перестал болтать ногой. Наглость его перехлестывала через край моего долготерпения.
– Я вам не слуга, а вы мне не господин!
– Здесь, в моем консульстве, кто не раб мне, тот враг. Вы еще не поняли, как опасно быть врагом Лодовико ди Монти? – просипел он с угрозой.
– Благородный Лодовико ди Монти тоже кое-чего не понял, – ответил я, тоже с угрозой. – Я могу быть полезен любезному Лодовико лишь на основе взаимной выгоды, по собственной воле.
– Так вы купец?! – запрыгал он в кресле. – Вы хотите заключить со мной сделку, товар на товар? Мой живой товар в обмен на ваши придумки?!
При словах «живой товар» мне сорвало «башню» вместе с фундаментом. Уже ничего не соображая, я прыгнул на ди Монти и вцепился в его хилую шею. Сразу за тем стало темно.
* * * *
Очнулся я никакой. Избитый насквозь и глубже. Попытался, понять, где я. Дерьмом не разило, значит, не в подвале тюрьмы. Но и не на перине. На полу. Каменном. Холодном. Почему-то не в оковах. Вероятно, у мэтра Джино выходной, а его подмастерья пошли по бабам.
«Вставай, пока почки не простудил, – скомандовал я себе, – Если они у тебя еще есть».
Интересно, удалось ли мне задушить ди Монти? Если да, почему я все еще жив?
Я встал на четвереньки, разогнулся осторожно и пошел обшаривать стены. Ровно четыре. В одной из них дверь. Запертая, железная. Окна не имеется. Каменный мешок. Чтоб сгноить меня здесь, не нужно было прибегать к стольким ухищрениям. Раз прибегли, значит... Не все потеряно? Это если я ди Монти не порешил. За викарием и падре не заржавеет переправить меня в адский котел с минимумом задержек, у них нет склонности к театрализованным представлениям. Я сорвал спектакль Лодовико. Я вообще очень не вовремя появился. Что, если дело не во мне – в Софье? Не для нее ли ди Монти так расфуфырился? Но что мешало господину овладеть рабой раньше, сразу после моего ухода? Я ощупал себя – определиться с телесными повреждениями – и вдруг почувствовал в сапоге...кинжал. Неужели меня не обыскали? Так увлеклись избиением, что просто отволокли бесчувственное тело в застенок? Или это какая-то новая провокация?
Я еще раз обследовал дверь. Пригнана капитально. Открывается наружу. За ней не спрячешься, чтобы напасть, как из засады. На кого? Добрый самаритянин приют сей не посетит. Но и я не дамся живым… А Софья? Как я мертвый помогу Софье? Буду сниться ей, втирать, что я – ангел?... Боже, Божечка, спаси и сохрани Софью! И меня, если можно, если я еще не очень Тебе противен!
Плоть болела, но дух стал потихоньку расправлять крылья, а мысль заработала. У меня есть мозги, и душа есть, и совесть. И кинжал. По недосмотру или нарочно его мне оставили, неважно. Он придает уверенности в себе, а врагов я и голыми руками достану. Почему не достал ди Монти? Да обезумел.
Снаружи загрохотали шаги. Затихли у моей двери, и загремел замок. Я дернулся, кинжал сунул в сапог и приготовился к рукопашной. Соберитесь, дон Ромуальдо. Зубы у вас хорошие, а вот нервы ни к черту.
Дверь распахнулась, свет факелов меня ослепил, и я не увидел, сколько несамаритян ворвалось в мою камеру. Не меньше пяти, наверное. Двое схватили меня под руки и поволокли. Направо, потом наверх. Мимо яруса с цистернами для воды. Значит, врал консул, имелось в замке собственное узилище. Предназначалось оно для таких принцев крови, как моя милость? Знать бы, скольким из них удалось отсюда выйти живыми?
Конвоиры не мешкали, и очень скоро мы вступили в знакомые интерьеры, в жилую часть цитадели. А там и в кабинет консула. Меня швырнули на пол к его ногам. Лодовико носком мягкой туфли приподнял мне подбородок, и мы с ним уставились друг на друга, как два зверя, столкнувшиеся на узкой тропе. Для сегодняшней встречи нарядился ди Монти поскромнее – в черные колготки и темный кафтанчик, из-под которого топорщились пышные рукава рубахи. Полой короткого плащика консул прикрывал шею: отпечатки моих пальцев графа не украшали. Надо было вмазать ему в кадык, уже бы оба отмучились. Софью судья с епископом вышвырнули б за черту города… Не факт.
Мы с ди Монти буравили друг друга глазами с неприкрытой враждебностью, и тут... Со мной произошло странное. Я обрадовался, что не убил феодала! Испытал такое облегчение, что сел и засмеялся. Разбитыми губами смеяться было непросто, но, слава Богу, зубы остались целы. Потроха свои я как-нибудь залечу. Многих людей мордовали дольше и круче, но они оклемались. Человек живуч, когда знает, для чего оно ему надо. Я – знаю.
– Кажется, мы с вами вчера немного повздорили, – сказал я консулу вполне по-приятельски. – Приношу свои извинения.
Он смешался, поэтому ответил не сразу. Да и говорить ему, наверное, было трудно.
– Извинения не принимаются, – просипел он в конце концов, – но я готов получить отчет.
– Мое условие остается прежним.
– Здесь только я диктую условия, – Лодовико попытался возвысить голос, но у него не получилось, он чуть не закашлялся.
– То есть, вы не желаете выслушать мои, как вы вчера выразились, придумки? – уточнил я учтиво.
– Почему же? Я слушаю.
– Софью мне покажите.
– Вы вновь перечите своему господину.
– Этот вопрос, кто есть кто, мы, кажется, выяснили вчера.
– Но если вы мне не слуга, то вы – пленник. Только так, Ромуальдо. Вы кем предпочитаете быть?
Говорил он тихо, поэтому интонация казалась проникновенной. Он даже подался ко мне из кресла, чтоб не напрягать голосовые связки.
– Я предпочитаю быть свободным человеком.
– Один такой здесь уже гостил, – соизволил усмехнуться ди Монти. – Как раз в том покое, где вы провели ночь. Храбрый был человек. И гордый. Но я заметил, Ромуальдо, что чем человек храбрей, тем он уязвимей, а чем он более горд, тем он более наивен и глуп. Нашего героя доблестный рыцарь Карло Ломеллини пленил в Каламите. Вы что-нибудь слышали о рыцаре Золотые шпоры?
– Не имел чести быть знаком.
– С ним и я знаком не был, но вы могли быть наслышаны о его подвигах. Он взял Каламиту. Всех ее защитников перебили, но сыну князя Алексея, командующему гарнизоном, не повезло. Все это случилось года за три до меня.
– Да, до меня доходили слухи об этой акции возмездия, – Я поудобнее устроился на полу. Для долгой содержательной беседы, до каких был так охоч Лодовико. – Сначала феодориты захватили Чембало, а потом ваши... наши... Даже не знаю теперь, как сказать... Потом генуэзцы отбили Чембало и осадили крепость феодоритов.
– Вы могли бы узнать и больше, – кивнул благосклонно консул, – если бы читали по-итальянски. Наш судья в присутствии тогдашнего консула допрашивал Олу-бея... Свое настоящее имя герой так и не назвал. Протоколы допросов сохранились, а вот герой... Его судьба покрылась мраком забвения.
– Точнее, мраком вашей тюрьмы?
– В ней он и остался, насколько я знаю, – развел ручками консул. – Заморил себя голодом. А может, крысы его съели заживо, когда он совсем ослаб.
– Я их там не заметил.
– Пока там нет людей, там нет пищи, но, когда вы там поселитесь, Ромуальдо... нам придется вас чем-то потчевать.
– Стоит ли так тратиться при пустой казне?
– Я сам решаю, на что мне тратиться. – он еще сильнее понизил голос, и теперь наш диалог можно было принять за доверительную беседу старых товарищей. – Ваше упрямство обойдется вам непомерно дорого.
– В упрямстве, сеньор, вы нисколько не уступаете мне, – отвесил я встречный комплимент. – Я всего лишь хотел увидеть Софью, но вы, извините, уперлись рогом.
– Чем? Чем я уперся? – заморгал консул.
– Это наше национальное выражение. Непереводимая игра слов. Но суть вы поняли.
– Виноваты во всем лишь вы! – ди Монти попытался придать голосу обличительные нотки, но снова закашлялся. – Вместо того, чтобы преклонить колени, вы мне нанесли оскорбление, которого я простить не могу! Вы меня оскорбили в присутствии моих людей!
– Вряд ли вы сильно дорожите их мнением. – позволил я себе усмехнуться. – Они ведь всего-навсего слуги.
– Тем более вы не смели унижать меня в их присутствии!
– Я вас не унижал, я вас убивал, но теперь очень рад, что мне это не удалось.
– То есть, вы раскаиваетесь?
– Я не раскаиваюсь – я радуюсь, это совсем не одно и то же.
– Я вас не понял, Ромуальдо, – озадачился ди Монти. – вы сожалеете о случившемся, но не раскаиваетесь?
– Нет. Ведь это вы меня вынудили к агрессии. Вы меня оскорбили.
– Вот как? Вы еще смеете… Вы себя равняете со мной?! – он разъярился. Позабыл о больном горле, зато вспомнил, по чьей вине лишился дара орать.
Отдышался и приказал охране: «Свяжите этого мерзавца. Письменный отчет он мне все равно не представит, а руки ему нужны только затем, чтобы посягать на своего господина!»
– Благодетеля! – подсказал я, когда на меня навалились.
– Вы не заслуживаете доброго к себе отношения. Но я человек слова, человек чести, – польстил он себе, и снова обратился к охране, тихо, но повелительно. – Посадите негодяя на стул и привяжите к стулу. Покрепче. Стул разверните ко мне, чтобы я мог видеть этого сеньора де Кастро. А теперь... теперь введите Софью!
Консул сделал эффектный жест в сторону двери и поудобнее устроился в кресле. Он предвкушал.
Дверь перед Софьей открыл Али. Он старался не смотреть на меня. Подозреваю, ему совсем не хотелось выполнять распоряжения консула, но то ли срок его контракта еще не истек, то ли телохранителям ди Монти платил из отдельного кармана. Али впустил Софью, и она остановилась между мной и Лодовико, осунувшаяся, но спокойная. Не кинулась мне на шею, только посмотрела. Прощально. Станет ли когда-нибудь Софья вновь той смешливой девчушкой, что бросала на меня откровенно пылкие взгляды; той, с кем провел я лучшую ночь своей жизни?
* * * *
Моей Андромахе своего Гектора оплакивать не пришлось – ее Гектор подавал все признаки жизни, даже улыбался ей ободряюще.
– Ты знаешь, почему вы с ним сейчас не на ложе, – обратился к ней консул по-отечески, строго и огорченно. – Я не нахожу оправдания поступку твоего мужа. Может быть, ты находишь?
Софья глянула на меня коротко, вопросительно, и я в ответ вскинул голову. Софья подумала, прежде чем произнесла медленно: «Я не знаю, господин, что тут между вами произошло, но не мне осуждать моего мужа. Я знаю, что муж мой человек благородный…»
– То есть, ты бы простила ему убийство консула?! – уточнил ди Монти. Он хотел взреветь, но не смог, и перешел на зловещий шепот. – Понимаешь ли ты, что муж твой со вчерашнего дня – государственный преступник, особо опасный?!
– Простите, господин консул, но в это я не могу поверить, – ответила Софья храбро. И прямо поглядела на консула. – Я знаю своего Ромула. Он вспыльчив, он самолюбив, но он не убийца. Он бы не смог, господин консул, просто не смог бы причинить вам зло.
– По-твоему, он мне его не причинил? – ди Монти на мгновенье откинул полу плаща с шеи, и я, вместе с Софьей, посмотрел на деяния рук своих: шея у ди Монти опухла и покрылась пятнами. Даже странно, что я его придушил, а не задушил. Софья слишком хорошего мнения о своем невменяемом супруге.
– То есть, вы оба не желаете облегчить свою участь и на этом, и на том свете? – исторг Лодовико с тяжелым вздохом. – Ну, с доном Ромуальдо все ясно, он как не был, так и не стал сыном церкви, а к тебе, дитя, я отнесусь со снисхождением, я попрошу его преосвященство тебя посетить.
– Зачем? – спросила Софья со страхом.
Ответить ей Лодовико не успел. Не к добру он помянул черта, то бишь, падре. Из коридора послышались гневные голоса, и в кабинет ворвалась сладкая парочка, епископ и судья, оба в бешенстве. Растолкали охрану консула, отпихнули Софью, так, что она чуть не села мне на колени, и остановились напротив синьора консула. Заговорил судья, как наименее терпеливый. И тон он взял обличительный.
– Синьор ди Монти! – проревел он. – Доколе еще вы будете тешить себя развлечениями?! Неужели нет у вас иных дел, по-настоящему важных? Отдайте нам этого человека и займитесь, в конце концов, отправлением своих прямых обязанностей!
Вот когда я пожалел, что обезголосил ди Монти! Он хотел рявкнуть на потерявшего нюх викария, но крик сорвался на писк. Поэтому ди Монти вскочил и завращал свирепо глазенками.
– Святые отцы! – воззвал он, собравшись с голосом. – Не вынуждайте меня быть неучтивым! По какому праву вы ворвались в мой кабинет и позволяете себе указывать мне, консулу Чембало, что мне полагается делать?! Я знаю свои обязанности, и я их выполняю безукоризненно, а вот вы, святые отцы, чем вы занимаетесь, когда один из вас не служит литургию, а второй не судит преступников?! Полагаю, отец Доменико, их не так много, чтоб вы особо затруднялись!
И он властно взмахнул рукой, призывая судью к молчанию. Должен признаться, что в миг сей смотрелся Лодовико отлично.
– При вашем попустительстве, синьор ди Монти, в преступников очень скоро превратится все население города Святого Георгия, – не смирился викарий, – вся его голытьба.
Его преосвященство поддержал соратника по бунту на корабле.
– Известно ли синьору консулу о настроениях в городе? – справился он тихо, но жестко.
– Меня не интересуют сплетни, – парировал консул, – я не занимаюсь сбором досужих слухов и вам бы не советовал...
– В городе только и разговоров, что о ваших деяниях, синьор консул, – перебил викарий, и епископ поспешил смягчить его речь: «О поступках, которые я бы назвал опрометчивыми. И в курии, и в совете старейшин недовольны…
– Возмущены! – вклинился викарий.
– ...вашим решением повысить налоги с прибыли зажиточных горожан. Это они кормят нас…
– Не мне вам цитировать Священное Писание, святые отцы! Напоминать, что о спасении душ наших заботиться нам должно сейчас! Делиться с ближним излишками! А на отсутствие излишков наши добрые горожане пожаловаться не могут!
– Вы продали татарскому мурзе пушки! – завопил судья.
– А в Чембало есть хоть один пушкарь?! – справился консул, как сумел, громко. – Есть хоть кто-то, кто способен хоть куда-то попасть?! Я продал две бесполезные железяки и выплатил жалование и людям синьора кавалерия, и работникам синьора Джино, и чиновникам курии! И они еще ропщут?! Я выдал часть жалованья стрелкам гарнизона, но у меня было только две бесполезные железяки! Вторую часть денег я обещал отдать с налогов! Не обеднеют наидостойнейшие, если стрелки получат свое жалованье в полном объеме!
– Так вы заботитесь о стрелках?! Не потому ли вот этого человека, – тут епископ коротко взглянул на меня, – вы послали к венецианцам с тайной миссией?
– Вы в своем уме, падре?! – все-таки взревел Лодовико, – Я послал его с совсем другой миссией! О которой вам я сообщать не обязан, поскольку это дело не касается дел церковных.
– Нас все касается, – возразил святой отец. – нет таких дел, которые не касались бы нашей матери Церкви.
– Вы, синьор консул, в самоуправстве своем дошли до того, что стали продавать христиан туркам! – вступил викарий. – Через этого вот молодчика, – ткнул он пальцем в меня. – вы продали неверным гарнизонного трубача Луиджи ди Пьетро! Тоже для того, чтоб увеличить доходы лучников?!
– Если я в сговоре с ним, – указал на меня ди Монти, – почему он сидит здесь, привязанный к стулу?!
– Вы деньги не поделили! Вот почему! – вскричал викарий. – Вы потому и не отдаете его нам для дознания! Чтобы он не разоблачил ваши делишки!
– Вы – меня?! Меня обвиняете в работорговле?! – озверел Лодовико, закашлялся и замахал руками, – В преступном сговоре с врагом вы смеете меня обвинять?! В том, что я служу Венеции?! Это чудовищно! Я сегодня же напишу в Геную!
– Мы туда уже написали, – объявил викарий, – с изложением всех фактов…
– Что вы там изложили?! Что вы можете знать?! Вы замыслили оклеветать меня, чтоб на мое место дож прислал человека, вам угодного! Вашего родственника, монсеньор? Или вашего, отец Доменико?! Кого?!
– Эти ваши слова мы также доведем до сведения властей в Генуе, – пообещал епископ.
– Но мы можем решить дело миром, – вступил викарий. – Вы нам отдаете испанца и его женщину…
– Что?! – теперь уже взревел я. – Она-то вам зачем?!
– Разберемся! – заверил непримиримый судья, и Лодовико не выдержал: его и оскорбляли, и унижали, и втаптывали в грязь не только при телохранителях.
– Али! – воззвал он. – Помогите святым отцам покинуть замок! Да, да, синьоры, – подался он к заговорщикам. – я не буду обсуждать с вами дела консульства, коим я поставлен управлять. При всем уважении к вам, ваши преосвященства, я действовал и буду действовать так, как считаю нужным! Еще никто не смел приказывать графу Лодовико ди Монти!
– Это ваше последнее слово? – справился епископ сурово.
– Да! Нет... Вас, святой отец, я попрошу задержаться для выполнения ваших прямых обязанностей. Исповедуйте дочь вашу Софью. Или вы заняты? Если заняты…
– Я готов исполнить свой пастырский долг, – сухо ответил синьор епископ.
– Я другого ответа не ожидал. Софья! Следуй за святым отцом.
Мы с Софьей переглянулись, и она меня поцеловала. В лоб. Выпрямилась и пошла за епископом.
* * * *
– Нет, ну каковы! – разбушевался Лодовико, когда мятежники покинули его кабинет. – Они меня! Меня пытаются превратить в слугу! В послушного исполнителя их воли!
Красоваться он мог только передо мной. Его гвардейцы, как и секретареныш, в число публики не входили. Лодовико обращался ко мне чуть ли не как к союзнику, словно забыв и о моей попытке его угрохать, и о своем намерении замуровать меня заживо в подземелье. В какой-то мере мы с ним и были союзниками. Мятежники нас повязали одной веревочкой.
– Они готовы были тебя вытащить отсюда вместе со стулом! – вскричал ди Монти, насколько позволял голос. И затрясся от хохота. – Сами бы вынесли, вдвоем! Но я слишком дорожу предметами обстановки, чтобы им это позволить!
Превратившись в предмет обстановки, я, похоже, стал дорог Лодовико. Что он и подтвердил, заявив: «Ты еще пригодишься мне, Ромуальдо. Я избавлю тебя от участи каламитского полководца, воистину трагической, ужасной!». Он содрогнулся, словно вообразив себя на месте Олу-бея, и помассировал свое горло: «Но я вынужден снова тебя заковать. Ты, надеюсь, не возражаешь?».
– Я тебя боюсь, Ромуальдо. – признался он, помолчав. – Их –нет, ни судью, ни его преосвященство. Они для меня, как зачитанная книга, я знаю, чего от них ждать, я даже немного опередил их с отправкой докладных в Геную. – Он хохотнул и потер руки, довольный. – Моя дражайшая супруга и супруга нашего дожа – родственницы, хоть и не близкие. А слухами, которые ходят в городе, отцы меня нисколько не удивили. Застали врасплох своим вторжением, но не удивили ничем... Ромуальдо, меня не интересует, что вы там насочиняли про феодоритов. И в Чембало, и в Доросе довольно людей, которые любят деньги. Кое-кто их имеет, а поэтому может позволить себе удовольствие жить на две страны, имея в каждой имущество. Овчарни, угодья, пасеки... Другие стремятся что-нибудь получить. Я знаю, что вы отыскали своих друзей. Куда вы подевали попутчиков, того не знаю, но вы их не продали. Люди вашего типа – не торговцы. Вы мне тоже понятны, Ромуальдо. Но вы – книга с цветными миниатюрами, и, что еще меня привлекает, вы стремитесь выстроить сюжет не по заданному мной образцу.
– Так для чего вы меня отправили в Дорос?
– Чтоб вы размялись, – сипло хихикнул он. – Во-первых, я хотел испытать вас на верность консульству и мне лично. Но, как я и думал, вы затеяли двойную игру. А главная цель... Только вы могли найти и разговорить ваших друзей, а они меня интересуют. Весьма. Честно признаюсь: была у меня мысль подарить вас Высокому и Светлейшему дожу, но дарить вас одного – как-то несолидно…
– Почти то же, что несуществующий меч?
– Ну, не скажите! Вы-то существуете!
– Да, все в Чембало видели Ромуальдо де Кастро, а вся сельскохозяйственная округа о нем наслышана! И вдруг он исчезает!
– У людей память короткая. Видеть вас видели, но о причинах, по которым держали вас в цитадели, никто не знает. А придумать их можно великое множество! Не у вас одного на это хватит фантазии! И Высокий и Светлейший дож, и достойный Совет старейшин города Генуи, и правление банка Святого Георгия в вашем лице получили бы подтверждение проблемам, с которыми столкнулся я в диком этом краю, но все трое вы бы стали подарком роскошным! А, да что об этом теперь! Вы больше не варвар, вы кастильский дворянин, и относиться к вам я должен иначе, ибо это и в моих интересах. Вы мне, конечно, не расскажете, о чем вы говорили с белокурым Геркулесом?
– Расскажу, конечно. О женщинах.
– Я не ждал другого ответа. Это они могли предать вас, но не вы – их. Белокурый Геркулес теперь при мече, но искусство боя, которым он владеет, которым владеете только вы трое... Я бы хотел им овладеть, Ромуальдо.
– В основе этого искусства лежит философия, это не просто упражнения.
– Но вы не философ!
– Потому и не дерусь, как мой друг.
– Скольких воинов он способен положить?
– Нам не случалось участвовать в военных операциях. Думаю, многих.
– А вы?
– Немногих.
– Вы могли убить меня вчера, но не убили. Даже в приступе ярости. Наша маленькая Софья права, вы не способны отнять жизнь даже у злодея?
– Не знаю.
– Способны, Ромуальдо, способны. Вот викария вы бы убили. Вы бы посягнули даже на священную особу епископа, но ко мне у вас особое отношение. Я вам выгоден живой. Ввиду моего к вам особого отношения. Тем не менее, рисковать я не буду. Пошли человека за синьором Джино, Али.
* * * *
Возвращение меня в узилище и оковы происходило в комнате, которую я успел обжить. Здесь остались и бумага, и чернила, и лютня. Софья тоже прожила здесь несколько дней. Возле зеркала я обнаружил ее гребенку, а на ней – ее волос.
Освобожденный от предмета мебели, я помылся. Рассмотрел свое, с позволения сказать, лицо. И синяки, и ссадины имелись, но пострадало лицо меньше других частей тела. Значит, я и в беспамятстве умудрялся закрывать голову. Печенью жертвовал ради мозга!
В ожидании синьора Джино я прикинул, куда спрятать клинок. Караулил меня только Али. Но он за мной не следил в оба глаза. Глядел задумчиво в никуда. Я изловчился сунуть кинжал под перину. Если сумею переложить в сапог, то мой ангел – суперхранитель!
Наверное, так. Потому что на сей раз синьор Джино особо не изощрялся. Наложил ручные и ножные оковы, но не скрепил их короткой поперечной цепью, причинявшей мне особые неудобства.
По окончании процедуры я спросил у Лодовико про Софью.
– Да что вы так переживаете! – поморщился ди Монти досадливо. – Ничего монсеньор с вашей женой не сделает. Скоро она будет здесь, а вы... Поиграйте на лютне, теперь-то вам ничто не мешает. Выпейте вина. Вас наверняка мучит жажда. Я с вами не прощаюсь надолго. Отдыхайте.
Они вышли все трое, а я, помолившись своему ангелу, переложил кинжал из-под перины в сапог.
Потом выпил вина. Графины с ним стояли на столе, как и раньше. Потом взял гребенку Софьи и стал расчесывать свалявшиеся патлы. Делал все через «не могу». То ли очень ослабел, то ли цепи оказались слишком тяжелыми. Раненый зверь опасен вдвойне, кажется, так гласит охотничья мудрость? А потом появилась Софья. Села рядом и взяла меня за руку.
– Мне не в чем каяться, Ромул, – произнесла она тихо. – Только в том, что я чуть не стукнула господина консула графином. Но я спасала свою честь. Разве это грех?.. Я его не стукнула, он ушел.
– Он тебя домогался?-
– Наверное. Я толком даже не поняла. Он сначала приходил очень добрый, мы говорили о тебе, о моей семье, моем детстве...
– О моем детстве он тоже спрашивал?
– Но я же ничего не знаю ни про твое детство, ни про твою жизнь до меня! Даже про твоих женщин не знаю. Я так и сказала синьору ди Монти, а он сказал, что мужчина и не должен болтать о прежних подружках.
– Не спросил, как ты решилась выйти замуж за человека с темным прошлым?
– А зачем про это спрашивать? Все же видно! А в последний раз он пришел... Необычный. Нарядный, как будто его куда-то пригласили, прямо как в саму Геную. Спросил, очень ли я люблю свою семью, отца и маму, младших, тебя? А когда я сказала «да, очень», он захохотал. Походил по комнате, а потом остановился резко, и глаза у него белые стали. Спросил, на что я готова ради своей семьи, ради мужа? Наверное, ждал, что я отвечу «на все», а меня лицо его испугало. Я сказала, что любые ваши просьбы исполню, если для этого мне не придется совершать грех. И тогда синьор консул ко мне приблизился и прошипел мне в лицо: «Ни о чем никто не должен просить. Тебе решать, готова ли ты на самопожертвование». Он меня по щеке погладил, а я отпрыгнула, схватила графин и сказала, что ударю его, если он меня тронет. Он засмеялся и пошел к двери. А перед тем, как уйти, сказал: «Все женщины любят говорить о любви, а особенно – о ней слушать, но ни одна не способна любить кого-то больше себя самой». Я не поняла.
Понял я, но Софье ничего объяснять не стал. Изнасиловать женщину – слишком просто, слишком «не театрально». После этого не скажешь с мерзкой улыбкой: «Ваша пылкая гречаночка отдалась мне по собственной воле».
– Мне так плохо было, Ромул, я так скучала! – выдохнула она. – И по тебе, и по маме, и по козочке! По всем-всем!
* * * *
Мы лежали рядом, сраженные усталостью. Лежали, обнявшись, как брат с сестрой или как бойцы под одной шинелью в окопе. В нем я не лежал, но представлял себе, как оно бывает в промежутке между боями. А вот о том, чтобы припасть к Софье всей своей ноющей всюду плотью, даже не помышлял.
Пока перемещались на ложе, я не удержался и застонал. Софья спросила: «Что мне сделать, чтоб тебе не было больно?». Я ответил: «Не тряси меня и не дергай».
Меня достаточно дергали сегодня: и телохранители ди Монти, и сам он – за нервные окончания, и синьор Джино. Перед ними я сохранял лицо, какое ни есть. Но не Софье же выказывать гордость вкупе с мужеством Олу-бея! У меня такого мужества нет.
Ди Монти ворвался к нам триумфатором. Наверное, ему сделали компресс из каких-нибудь целебных растений, отчего он и внутренне посвежел. Мы с Софьей не предприняли попытки подняться навстречу господину. Точнее, Софья попыталась встать с ложа, но я ей помешал. Приготовился слушать.
– Да, Ромуальдо, вам сейчас немного хуже, чем мне, – понял Лодовико. – Но скоро вам станет еще хуже, так что – лежите!
Он сделал паузу, но я промолчал.
– Наши друзья, я о святых отцах, подали мне отличную идею! – радостно сообщил ди Монти. – Я вас продам! Да, да, раз уж я все равно объявлен работорговцем, почему бы мне эту ложь не обернуть в свою пользу? Я вас выгодно продам, а обвиню в этом... Я найду, кого обвинить. О, как я буду возмущаться! Какой я подниму шум!
– Нас выкрадут из вашего замка? – заставил я себя усмехнуться.
– Ни в коем случае! Замок вы покинули затемно. У вас медовый месяц, не так ли? Вы отправились в свадебное путешествие, Ромуальдо, на вашу родину. Или, лучше, в Неаполь? Да, да, в Неаполь!
Мне вдруг, совершенно некстати, вспомнился обрывок разговора, услышанного на улице Севастополя. Женщина и мужчина, оба приезжие, делились впечатлениями. Они много путешествовали по миру, и женщина проговорила убежденно: «Севастополь похож на Неаполь». В одном из этих «городов-побратимов», на холмах над морем, со множеством лестниц, с шумными, доброжелательными людьми, я родился и вырос, во второй не попаду никогда.
– В Неаполь, говорите? – я перехватил цепь поудобней, двумя руками. Кажется, я сейчас убью феодала. Размозжу Лодовико череп. Если брошу себя рывком метра на два.
– Не старайтесь! – понял он мое намерение. – Ничего у вас не получится. Могли бы заметить, что это у меня получается все, что я замышляю, но не у вас! Я вам заплатил за вашу вылазку в стан врага, и вы покинули замок. Мои татары не вмешиваются в дела господина, а синьора Джино здесь не было! Не вынуждайте моих людей причинять вам дополнительные увечья, это понизит вашу стоимость. А за такую парочку, как вы, мне хорошо заплатят! – Он прокашлялся и перешел на доверительный тон. – Согласитесь, я должен как-то поступить с вами! Отдать вас синьору викарию? Он осуществит свой замысел, но мне-то в том какая корысть? За трупы не платят, а славу Доменико присвоит. Он давно мечтает об епархии. Пусть не здесь, но хоть где-то! Судья очень старается о себе заявить погромче!
Да, этот прямо выскакивает из сутаны, чтоб удовлетворить свои честолюбивые замыслы вкупе с целибатскими заморочками! И, кажись, наступил-таки на мозоль ди Монти. Наши с Софьей «показания» ему очень бы пригодились! Викарий с епископом в Чембало старожилы, тогда как Лодовико в консулах без году неделя, и уже успел всем не понравиться...
Лодовико вздохнул так тяжело, словно и впрямь не хотел с нами расставаться: «Вас, Ромуальдо, я могу хоть сегодня пристроить гребцом на галеру, но тогда я проиграю в деньгах. Здесь мне за вас дадут меньше, чем в Кафе, даже с учетом комиссионных расходов».
– И что я должен вам на это ответить? – спросил я как можно спокойней и крепко сжал руку Софьи. Холодную. Софья буквально омертвела от ужаса. – Назначить за себя цену, чтоб вам не прогадать? Я, правда ваша, слаб в искусстве коммерции, но и вы доселе не торговали людьми. Или у вас есть опыт?
– Откуда?! Я похож на пирата?! – он развел ручонками, вскинул бровки и погрустнел. – Мне будет жаль с вами расстаться, Ромуальдо. Общение с такими, как вы, укрепляет во мне чувство превосходства над окружающими. Вы, богато одаренный человек с высокими моральными принципами, никогда бы не смогли выиграть у меня. Вы закончите жизнь... О, вы закончите жизнь лучше, чем доблестный феодорийский военачальник! На свежем воздухе! Ваша жена станет наложницей какого-нибудь визиря и, если будет вести себя хорошо, еще поживет. Ну, что, поднимайтесь! Вас проводят туда, где вы будете дожидаться судна.
Я вспомнил вереницу людей с веревками на шеях, вспомнил про кинжал в сапоге, но усмирил себя. Не сейчас.
* * * *
На прощанье Али одарил меня многозначительным взглядом. Его подчиненные стащили нас вниз – Софья на мне буквально висела – и сдали группе бандитского вида личностей. По-видимому, членам купеческого ОПГ.
– Господин велел женщину не трогать, – предупредил Али. – Господин запретил портить товар.
Громилы поняли его в меру своего разумения, а с ним было у них неладно. Тем не менее, лупцевать плетками не стали. Поигрывали ими, побуждая идти быстрей, но я шел, как мог – через боль во всем теле, с Софьей на руках и в оковах. Бугаи не преминули бы оттянуться, но Али остался возле замка. Смотрел вслед нашей процессии, готовый вмешаться, если приказ господина консула нарушат. Есть польза в том, чтоб быть ценным товаром!
При выходе из города Святого Николая, в воротах, я успел передать привет капитану. О том, куда нас с Софьей ведут, сказать не успел – бугаи оттеснили меня от стражников. Догадается ли Фурио? А если и догадается?…
Вниз, к помещению бывшей церкви, мы спускались трудно и медленно. Наша охрана стала тихо звереть. Кто-то из них попытался вырвать у меня Софью, но она впилась в меня мертвой хваткой, а я приказал громиле: «Отлезь!». Приказал таким нехорошим голосом, что он подчинился. Слухи о моих подвигах оказались изрядно преувеличены, но и от этого случается польза!
Оскверненная церквушка была зданием прочным, хотя и обшарпанным. Бизнесмен, который ее купил, не озаботился ремонтом ни внешних стен, ни «внутрянки». Внешние стены, собственно, достаточно было побелить или подкрасить, но, как видно, руки не доходили. Точней, капиталы. Зато внутри царил его величество хаос. Я ожидал, что там яблоку упасть будет негде, но мы с Софьей оказались единственными невольниками.
Детали постройки я фиксировал чисто механически, по привычке. В поисках лазейки для побега. Но какой побег, если я едва стою на ногах?! Я был рад, что мы пришли куда-то, где можно сесть, и как только дверь за нами закрылась, а глаза привыкли к полумраку, стал искать, куда бы преклонить зад. Громилы какое-то время еще потолклись снаружи, обмениваясь жалобной бранью. День у них не задался. И бабу не поимели, и мужика не измордовали. Горе следовало немедленно залить алкоголем.
Средневековый предприниматель экономил не только на ремонте, но и на уборщице. Кирпичный пол больше напоминал земляной, всюду валялись доски, тряпки и битая черепица. Бочка в углу служила парашей и, судя по запаху, осталась от прежнего этапа. Я понес Софью подальше от нее. Лунный свет, проникавший в дыры купола, позволял ориентироваться. Но каково приходилось пленникам в дождливые или снежные дни?! Или сезон охоты на людей не длился круглогодично?!
Перемещался я осторожно и все же зацепился за что-то цепью и чуть не грохнулся. Софью это привело в чувство. – Отпусти меня, – сказала, и дальше мы пошли, держась за руки, страхуя друг друга. У стены бокового нефа я опустился на доски, посадил Софью к себе на колени. Такая вот пародия на автопортрет с любимой женой! Софья словно прочла мою мысль. – Я нас хранила под сердцем, – проговорила чуть слышно и приложила руку к груди. – Твой рисунок. Я и сейчас нас храню.
– Чем темней ночь, тем ближе утро, – вспомнил я народную примету. Моя мама себя взбадривала ею, когда в стране опять происходило что-то не то.
Софья меня не услышала.
– Я убью себя, – как поклялась она. – Когда нас разлучат и продадут в рабство, я себя убью.
– У меня есть кинжал, – сообщил я, и она вздохнула с облегчением: «Значит, ты нас убьешь. Сначала меня, а потом себя. Как хорошо: я не возьму грех на душу, а в твоем народе это не грех. Когда нет надежды спастись, вы себя убиваете, да?
– Да, – подтвердил я и погладил ее по голове.
– Сделай это сейчас, Ромул. Пока не пришли. Ты ведь меня не больно убьешь?
– Не спеши... Скажи, ты умеешь плавать?
Я пробью брешь в борту галеры, когда нас погрузят в трюм, вот что я сделаю. Расширю дыру, выпихну Софью в море. Сам, конечно, пойду ко дну вместе со всеми, кто окажется в тот день на борту. Не учился я, дурак, на Гудини!
Я принял решение, и мне стало спокойно. Смерть в море – это смерть на свободе. Мне нельзя умирать на земле... Я хочу умереть молодым... Напророчил себе, колдун хренов! Правильно напророчил. Стихи, если написаны душой, это всегда – заклинания. Со мной все понятно, а Софья? Долго ли продержится на воде рыбачка Соня?
– Софья, отвечай, ты умеешь плавать?
Она словно бы вернулась с того света, посмотрела с недоумением. Заговорила послушно. Маленькой она с братьями часто бегала на море, но потом, когда все выросли, братья стали рыбачить, а сестры одни к бухте сходить боялись. Там много мужчин, все смотрят... Софья умеет плавать, но плохо.
Жить захочешь, восстановишь умение!
Я посвятил Софью в свой план, и она тут же спросила: «А ты?».
– Я вытолкну тебя, а потом выплыву сам, – соврал я со всей мыслимой убежденностью
– Ты не выплывешь, – предрекла Софья. – А без тебя я не хочу ни спасаться, ни умирать.
Получайте, дон Ромуальдо, ренессансный эпос об обреченной любви! Жаль, что этот эпос никто не запишет. Разве только, подсуетится мой хранитель и организует чудо…
Хранитель подсуетился. Чудо явилось нам в облике усатого капитана. За дверью загремело, и Софья прошептала: «Пора». Закрыла глаза, попросила: «Попади мне в самое сердце, Ромул». Но я узнал голос Фурио! Высадился он в Нижний Город с целым десантом лучших в мире арбалетчиков, и сейчас они возились с замком.
– Сбивайте! – потерял терпение Фурио. – Некогда колупаться! Набегут купеческие прихвостни, придется их порубать, а потом у нас из жалованья вычтут их стоимость... – пошутил он, поднимая настроение подчиненных. И возник в дверном проеме с криком: «Луиджи!».
– Его нет здесь, – отозвался я – Только мы с Софьей.
Капитан, оступаясь на хламе и матерясь, двинулся к нам сквозь зловоние. Осветил нас факелом, крякнул и потер шрам.
– Мы пришли за Луиджи, – сообщил он. – Мы – братство, а ты не наш, Ромуальдо…
– Вы нас тут бросите? – спросила Софья беспомощно, и Фурио рявкнул: «Нет! Раз уж мы пришли, еще и замок сломали... – И наклонился к нам, чтоб не услышали снаружи. – За тобой я и пришел, Ромуальдо. Знал, что Луиджи тут нет, но за тебя бы мои парни не подписались. Мне стражник передал через дозорных, что вас поволокли в Нижний Город, я неладное заподозрил, нашел Али. Он как будто ждал меня, сразу вышел. Сказал, что такому мужчине, как ты, умирать надо в бою, от оружия, а не под кнутом. Правильно ты сделал, что не поспешил, спрятал оружие, – перешел он на шепот.
Выходило, и он, и Али знали про кинжал. Али мне его нарочно оставил!
– Вы с Али… – начал было я, но Фурио перебил: «Мы с ним вояки, а не работорговцы! Где он воевал и с кем, я не спрашивал, а он не говорил, не мое дело, а сейчас вставайте, недосуг болтать! – И громко крикнул наружу своим десантникам: «Эй! Помогите!».
Поднял Софью и повел к выходу. Мне выбраться под луну помогли лучшие в мире арбалетчики. Они же сбили с меня оковы и зашвырнули их внутрь оскверненного храма. Очень символично, по-моему.
Десант ди Гросси разбудил не только собак города Святого Георгия, но захмелевшие уроды купца не захотели связываться со стрелками. Как известно, мертвым не нужны флорины. Однако, и десантникам задерживаться было не след.
– Уходим! – скомандовал капитан, а на мой вопрос: «И мы тоже?», пробурчал сердито: «И вы. Но не с нами. Вас выведут за ворота, а дальше дорогу знаешь».
Человек пять из отряда, с Фурио во главе, проводили нас за стены Чембало.
– А как же ты, вы? – встревожился я.
– Мыслимое ли дело, христиан продавать султану?! – громко вознегодовал ди Гросси. – Мало им пленников, так они своих стали отлавливать?! Ну да, за пленников татарам надо платить, а свои ничего не стоят!..
Бойцы капитана разделяли его гнев.
– Если так и дальше пойдет, эти мерзавцы половину Чембало вывезут в Турцию! Не позволим!
Речь ди Гросси могла послужить прологом к военному мятежу или даже к военному перевороту. Вопрос, кто бы от этого выиграл. Явно, не капитан.
– И Луиджи мы найдем, отобьем! – пообещал ди Гросси подчиненным. – Пусть кто попробует встать у нас на пути!
Лучшие в мире арбалетчики своих не бросают!
Я подумал, не сказать ли ди Гросси, что ему не надо идти на Кафу, но не решился. Он, возможно, и сам знает, что Луиджи и Елены там нет.
– Лодовико вас во сколько оценил? – справился капитан и затеребил шрам.
– Он нам не сказал, – ответил я, все еще сомневаясь, не рассказать ли о трубаче правду. – Это его коммерческая тайна.
Он отвел меня на два шага в сторону, понурился и снова затеребил шрам.
– Виноват я перед тобой. Отдал я твой чертеж. – признался он мрачно. – Пришли из замка, рыться стали, я и отдал.
– Это не имеет никакого значения, – успокоил я.
– Как, не имеет?! – взревел он.
– Лодовико не интересуют феодориты, его интересуют только деньги.
– Вот скажи, Ромуальдо, – расстроился капитан. – Кого мы здесь должны защищать, этих иуд?!
– Своих детей, Фурио. А за иуд не волнуйся. Одни откупятся, другие сбегут.
– Это они так думают, – опроверг капитан. – Иуд никто не жалует. Кто предал один раз... ну, ты понимаешь!
Я чуть было не рассказал ему о грядущем, но одумался. Хватает и Стаса, который теперь ни о чем, кроме османов, думать не в состоянии. Сорок лучших в мире лучников геройски погибнут, но случится это еще не сегодня. И все-таки я спросил, не собирается ли капитан перебраться в Геную.
– Зачем? – удивился он. – У меня здесь дом.
Да и что ждет саму Геную? От войны и от чумы зарекаться бессмысленно.
– Ты уверен, что вам сойдет с рук? – начал было я, но капитан сильно хрястнул меня по спине. По-дружески, но мне сразу вспомнилась печень Прометея в часы очередного налета орла...
– За то, что замок сломали? – усмехнулся капитан хитро. – Иуда не обеднеет. А вот если б я вас позволил продать в рабы, Мариучча бы меня в постель не пустила! А насчет замка... Ромуальдо, тут такие пошли разборки между консулом и викарием, что им не до порчи купеческого имущества!
– Еще и епископ, – напомнил я.
– Этот тихо будет сидеть, выжидать, чья возьмет, он осторожный. А вот судья... Знаешь, когда в З3-м феодориты взяли крепость, викарий надел доспехи! Бился наравне с нами! Я тогда семью успел в Кафу отправить на галере. Как правительство стало драпать, все понял, Мариуччу с детьми на следующий корабль посадил, и Луиджи с ними, он тогда еще совсем был щенок. Не хотел уезжать: «Я с вами останусь, крестный», но я и слушать не стал. Не верил, что выживем. Мы, кто уцелел, в горы прорвались. И викарий с нами, с мечом, с боевым топором! Он тогда был помоложе, но такой же здоровый. И нравом тот же. Власть ему подавай, чтоб он был самый главный! Он за власть половину Чембало перевешает.
«Но и Лодовико не промах», – подумал я. Принял контрмеры. Накляузничал, что провинциальные чинуши его щемят, интриганы и казнокрады. Спецагента, которого он тщательно готовил для заброски к венецианцам, пытались убить. Пришлось ди Монти сделать ход конем. Спрятать агента. Сделать вид, что его украли... А что, если так оно и было? Если Лодовико продал нас понарошку, а Фурио с бойцами спецназа выполнял задание консула?…
Эта мысль меня ошеломила, но подтвердить ее я не мог. Как, впрочем, и опровергнуть. Поэтому спросил: «Погоня за нами будет?»
– Не будет, – пообещал Фурио, – мы побродим по окрестностям и вернемся.
Мы обнялись. До падения Чембало вряд ли капитан доживет. Не увидит, как погибнут его дети. Не в этом ли милость Божья?
На прощанье я все-таки шепнул Фурио: «Луиджи в порядке».
* * * *
Если я и погибну молодым, то на на галере. Люди капитана дадут нам покинуть пределы Чембало. Но надо спешить. Идти надо. Это трудно, но – надо.
Софья так обессилела, что останавливалась через каждые пять шагов, садилась на землю. Я безжалостно ее поднимал, тащил за собой. Просил: «Соберись!» Она кивала. Облизывала пересохшие губы. Вспомнить бы, где родник. У воды передохнем, а там погружу я Софью себе на закорки. Стресс придаст сил. Ангел крыло подставит. Ангел, доведи нас до деревеньки! Правда, с нами нет популярного среди сельских жителей Адриано, неизвестно, как нас примут жители. Зато ясно, как примут волки.
– Софья, мы ищем родню твоей матушки, слышишь? Ищем семью Костаки.
– Я не помню к ним дороги, – вышептала Софья. – я была совсем маленькой, когда мы к ним ездили.
Заговорила, уже хорошо... Пройдем еще пару лье, или чем тут исчисляют километры, а навстречу – Лодовико на белом коне! Очень в его духе сюрпризец!.. Ангел, предотврати!!
Ангел мой, вероятно, и сам изнемог от подвигов. Сколько разных ситуаций пришлось ему разрулить, чтобы сберечь мою бесценную жизнь! Я его должник. Я напишу свою «Илиаду» про Дорос. Так, чтобы будущий мир помнил не только Трою. Я не Гомер, но с человечества и одного Гомера довольно. Пусть читают Ромуальдо Саенко наши с Софьей потомки. До потомков нам сейчас, как до Фермопил через Северный Ледовитый... Но вдруг он уже есть, ребеночек, которого мне обещала Софья?! Воздается нам еще и по мечтаниям. Я не мечтаю, чтобы наши дети погибли в Доросе, а идти мы можем только туда. Будет день, будет хлеб, гласит русская мудрость. День скоро закончится, а ни хлеба у нас, ни крова…
* * * *
Мой хранитель так переутомился, что решил дать отдых и мне, и себе. Он вывел нас в долину, к ячменному полю, за которым проступали купола мечети с минаретом и церкви. Вкруг этих культурных центров раскинулись домишки с приусадебными хозяйствами. Аве, Отче! Отдохните, дон Ромул, и приступайте к обязанностям сказочника.
Софья меня опередила – спросила первого встречного про семейство Костаки. И – удивительное рядом! – нам указали на одно из строений.
Не скажу, чтоб дальние родственники сильно обрадовались рыбачке Соне с супругом. Но и взашей не выставили, с лишними вопросами не пристали. Уж очень неважно выглядели мы оба. Нам дали напиться и умыться, и Софья поведала о свалившихся на семью несчастьях.
Все бы ничего, но Костаки догадались о происхождении моих шрамов. Их сострадание сменилось тревогой. И среди родичей случаются бандюки! Да и Софью они много лет не видели. Вдруг мы не те, за кого себя выдаем? Я не успел собраться с духом и вдохновением – заговорила Софья: «Муж мой испанец, он бежал из мусульманского плена. Отец подобрал его в море».
– Так он кто, латинянин? – уточнил старший рода, бросив на меня мрачный, тяжелый взгляд. О, люди, люди! Как только Бог терпит ваши заморочки!
– Уже нет, – поспешила заверить Софья. Сильно смутилась, замялась и потупилась, прежде чем промямлить: «Его в нашу веру окрестили у нас. Нам бы переночевать, а утром мы пойдем дальше».
За ужином, когда нас к нему все же позвали, Софья толкнула меня локтем в бок: «Смотри. Твой ножик».
Я его увидел чуть раньше – им один из мужчин разделывал мясо. От Леси и Стаса хотя бы ножик остался людям, от нас – ничего, кроме волнения. А людям так хотелось спокойно жить! Но сначала Софьины братья свалились к ним на головы с подозрительными гостями, а теперь еще и мы… Будущие археологи меня не тревожили. Ну, отыщут что-то «маде эн СССР»! «Черные копатели» потеряли! А, скорей всего, здесь так все перероют, перелопатят, еще и закатают в бетон, что никто здесь ничего не найдет. Знай наших! Это в Западной Европе сохранятся целые города, превратятся в туристические центры. И архитектура у них останется, и скульптура, и живопись; книги и архивные документы. У нас не останется ни-че-го!
Я смотрел на обреченный пейзаж, и во мне зрел бунт. Уже не только против османов!
– Господи, прости меня, грешную, – горячо зашептала Софья, когда мы с ней остались вдвоем. – Я во всем запуталась, я боюсь!
Она каялась, шептала молитвы – и те, что помнила с детства, и ту, которой обучил ее епископ, а я отрубился. Плоть моя страдала сильней души.
Семейство Костаки вздохнуло с облегчением, когда опасная парочка их покинула. С собой они нам ничего не дали, но я выпросил у младших в роду веревку. Буду ставить силки. Выпросил и огниво. Обещал вернуть на обратном пути. Нехорошо обманывать ближних, но не пропадать же из-за чрезмерной щепетильности! Да и Костаки не мечтали нас увидеть еще раз. Они б нам, наверное, и хлеба дали в дорогу, лишь бы мы скорей умотали, но дворянское воспитание не позволило мне обнаглеть сверх меры.
Зато Софьино рыбацкое помогло ей выцыганить у женщин гребенку и бронзовое зеркальце. Их она и вынула из кармана на ближайшем привале. Переплела косы, передала мне средства по уходу за собой. И тут я захохотал. Никак иначе не мог отреагировать на то, что открыло мне чудо-зеркальце. Даже странно, что Костаки не сдали нас местному полисмену! Классический беглый каторжник! Интересно, Прометея на скале кто-нибудь подстригал на протяжении тысячелетий? Не орел же придавал ему облик, приличествующий бессмертному! Если бы мне пришлось нарисовать Прометея, не греша против реализма, он бы у меня получился неандертальцем. Я и сам приближался к этому образу. А в сочетании с порепанной мордой и отметинами от кандалов выглядел я грандом на загляденье! Софья на меня смотрела с испугом. Не хватало ей только сумасшедшего мужа.
– Ромул… – вопросила она беспомощно.
– Все хорошо, – успокоил я. – подержи зеркало.
Вынул клинок и принялся за бороду. Потом передал кинжал Софье: «Срежь с меня все лишнее. Да не бойся. Кошмарнее чем сейчас, я уже не буду».
Софья спорить не стала. Кажется, ей даже понравилось орудовать клинком и расческой. Она очень старалась, перебирала с нежностью мои патлы, и время от времени меня целовала. Словно забыла, что нам надо спешить. В этом веке, впрочем, никто никуда особенно не спешил, на работу не опаздывал, в пробках не застревал, а лучшие в мире лучники давно вернулись в казарму. Что не давало повода расслабляться. Если я не обманываюсь в своих допущениях, консул не расстался с идеей подарить меня Генуе как супербойца, заговорщика, зверя голубых кровей. Таких почем зря в расход не пускают. Правда, сам по себе я стою меньше, чем в наборе с белокурым Геркулесом и Лесей, но на безрыбье...
Софья закончила меня стричь. Отступила, любуясь своей работой, вернула кинжал, села рядом. Спросила, зайдем ли мы к старцу? Я ответил, что нет, и она затеребила меня: ей очень надо к святому Феодосию, очень-очень! Я пообещал, что мы к нему заглянем. Софью это вдохновило двигаться дальше. Тем более, что и есть уже хотелось, а я, дурак, не поставил силок на зайца. Правда, не факт, что и заяц оказался бы дураком...
* * * *
Если и были в роду моем охотники, то в долегендарные времена. На каждом привале я пытался поймать кого-то съедобного, но никто не ловился. Я расстраивался, досадовал на себя – каким надо быть идиотом, чтобы не обеспечить едой свою женщину! – а Софья успокаивала меня: найдем, что погрызть! Я, вот, люблю, грызть веточки. Это вкусно?
– Нет, – отрезал я. – Это нервы.
– Что? – не поняла Софья.
– Вредная привычка. Пойдем-ка к речке. Порыбачим.
В речках и в двадцатом веке водилась форель. Мы ее не трогали – она считалась занесенной в Красную книгу. В пятнадцатом веке Красную книгу еще не издали. Я разделся, а Софья только разулась, и мы прыгнули в воду под небольшим водопадом. Софья – ниже по течению, а я – выше. Софья попыталась ловить рыбу юбкой, как неводом, а я – бить кинжалом. Рыба была быстрой, я – нет, но чувство ответственности за жизнь – это великое чувство. Мне в конце концов удалось наколоть на острие рыбину, а потом еще одну. Чем я хуже медведей, раз у них – получается? Я был гораздо нетерпеливей медведя, и не такой ловкий, как кошка – оскальзывался, падал, и Софья смеялась. Мы так увлеклись, что стали перекрикиваться, шутить над собой, пока рыбачка Соня не призналась: «Как холодно!». Вылезла на берег и огляделась по сторонам озабоченно: «Ромул, вдруг тут кто-то прячется?».
– Ждет, пока мы набьем ему рыбы? – откликнулся я беспечно
– За нами следит.
– А смысл?
Смысл, может, и был, но думать о нем не хотелось. У меня имелось множество более важных смыслов. Например, запалить костер. Что я и сделал всего-то с третьей попытки. Потребовал, чтоб Софья сняла с себя мокрое. Она заупрямилась, и я силой содрал с нее платье, надел на нее свою рубаху, а Софьины вещи развесил для просушки на дереве.
– Такой ты меня еще не видел, – смутилась Софья.
– Ты всякая прекрасна, – ответил я.
Рыбу следовало бы запечь в золе, в глине, но мы были слишком голодными и слишком замерзли, барахтаясь в горной речке, чтобы ждать, когда костер прогорит. Нанизали улов на веточки и пожарили над огнем. Ледяная вода и чувство долга помогли мне взбодриться. Я уже не чувствовал себя полудохлым.
– А давай здесь останемся на немножко? – попросила Софья. Поглядела на меня умоляюще и прилегла на траву. – Пока платье не просохнет.
Стеснительная средневековая девушка не решилась бы предстать перед святым в неглиже, и я кивнул: «Да. Отдыхай».
Судя по солнцу, здесь мы и заночуем. Я сходил за дровами, подбросил веток в костер и уселся рядом с Софьей. Она не спала. Смотрела на меня из-под ресниц. Ласково. Другая средневековая девушка, да и не средневековая тоже, хныкала бы и ныла, требовала невозможного, а Софья молчала. Свернулась калачиком, поджав ноги, отогревалась.
Я был бы тварью последней, если бы считал себя невезучим. Впереди у нас почти сорок лет, и мы свой срок земной используем по полной. Мятый листок бумаги, мой рисунок, лежал рядом с Софьей, придавленный расческой и зеркальцем. Меня вдруг пронзила такая грусть и такая нежность, что я стал напевать, осторожно подбирая слова:
Луна застыла у окна,
И возбуждая, и тревожа,
Мы выпьем красного вина
И ляжем рядышком на ложе...
– Представь, что мы – дома, – сказал я Софье, – мы дома, все у нас хорошо.
Где-то я когда-то прочел, что мир, созданный воображением, так же реален, как и мир материальный, но как прочел, так и забыл. Тогда оба мира для меня существовали в добром единстве. Разъединились в замке у Лодовико. Может, я потому и спасся, что переселился в мир вымысла, к ангелу под крыло?
...сорвем покров с легенды той,
Что к нам дошла через столетья,
Наш дом, укутанный мечтой,
От века был и тих, и светел.
Не станем небо вопрошать
О днях, что нынче под запретом,
Пусть успокоится душа
В пространстве, ласками согретом.
Софья задремала, а я остался у костра, поддерживать пламя.
– Я тебя сменю, Ромул, – сонно пообещала Софья, а я ответил: «Да, я тебя разбужу», хотя не собирался этого делать.
Сидел и думал. О всяком разном. Как говорится, о времени и о себе.
Может быть, я старею? От этого и слабость, и грусть? Но морда лица, если исключить побитости, осталась прежней. Не старею, а мужаю. На войне так и положено, а война – это не только атаки. Война бывает тихой, незаметной. А бывает война внутри человека. Не с самим собой – за себя.
Из долины, ласками согретой, путь нам лежит к белым скалам за горным лесом, в край, что выше гнездовий птичьих, к облакам возле самых ног...
Очень это по-испански? Уже неважно. Дон Ромуальдо остался в Чембало. Может быть, в эту самую минуту он погиб на галере. Ни фига! Ромуальдо остался в Ромуле как одна из его ипостасей. Кем стану я в Феодоро? Греком, раз женат на гречанке? Но уж точно не московитом. Я крымчанин, это отдельная народность. В нас – через воздух, землю и воду – впитался дух тех людей, что жили здесь тысячелетиями. Этносы создаются не только кровью и плотью, потому что мир – надматериален. Стас, наверняка, согласился бы зваться московитом с куда большим правом и удовольствием, чем готом. Копни Стаса, найдешь и поляка, и немца, и шведа, но Стас так глубоко не копает. С него довольно, что он знает прямых предков, русских адмиралов. Сам он теперь – феодорийский офицер, но русские за кого только ни воевали!
Вы Отчизны лишились, но ни чести, ни веры,
Не осилит страданье тех, в ком доблесть жива.
Помнит вас поименно, господа офицеры,
Славой русской увитый золотой Парагвай!
В Доросе, кроме Стаса и Леси, кроме меня, погибнет, думать надо, немало русских. Из боярской неволи бежал народ и на Дон, и в Сибирь, и в Таврику, кто куда мог. Стремление к удобству, за которое так ратовал Фурио, есть еще и стремление к свободе, к праву на себя самое… Феодалы бы заявили, что свобода – это синоним власти, а я бы с ними не согласился. Скорей, антоним. «Каждому свое» – сказал черт, садясь голым задом в крапиву». – говаривала бабуля. Жаль, что она не познакомится с Софьей, не увидит своих правнуков... Может, ей дед Леня расскажет? С того света все видно. При условии, что тот свет существует не в виде котла. Почему-то мы, безбожники, в рай не верим, а в котел – да.
Софья, милая, не Бога надо бояться, а за Бога, он в нас такой уязвимый!
Я и сам не заметил, как уснул. На минуточку прилег, а проснулся, когда рассвело. Софья меня прикрыла моей рубахой, а сама, уже в платье, сидела у костра, обхватив себя за плечи, и ее трясло. Колотило. У Софьи был жар.
– Ромул, – попросила она, – ты иди дальше сам, я не дойду.
«Бросай меня, командир!»
Я встал, затушил костер, поднял Софью и погрузил себе на спину. Сказал ей: «Держись». Больше мне сказать было нечего.
* * * *
Я шел и шел, нес на себе горячую Софью. Останавливался, чтоб вспомнить дорогу, опускал Софью наземь. Разгибал спину, а потом вновь склонялся к Софье. Она не бредила, впала в забытье, и это меня пугало. Временами я приходил в такое отчаяние, что принимался трясти ее, кричал, чуть не плача: «Софья, Сонька, ты только не умирай!»
А потом подхватывал ее и нес дальше. На руках. Держаться за меня она не могла. Тащил ее к скиту, а было до него, по моим прикидкам, как до Сатурна. С моей-то скоростью! «Сонька, Сонечка, потерпи, уже скоро…»
Что – скоро?!
Я оставил ее на месте прежней нашей стоянки и побежал искать старца. Чем Феодосий мог помочь Софье? Он, поди, не знахарь, не травник. Но вдруг бы молитва исцелила? Я бы тогда уверовал! Но захочет ли старец спасать католичку?…
Я его нашел. Закричал с порога: «Отче! Падре! Святой отец! Не бросайте на пропадание! Моя жена там!.. Ей плохо!»
Он встал молча, отстранил меня и вышел. Я последовал за ним. Умолял сделать хоть что-нибудь: «Она шла к вам, так хотела вас видеть…».
Феодосий посмотрел на Софью, что-то пробормотал, приказал мне перенести ее в пещеру с Тремя Святителями, а сам пошел к братьям. Я остался с Софьей. Держал ее за руки, повторял, как заведенный: «Только не умирай! Не бросай меня! Мы так не договаривались!»
Кажется, она меня услыхала. Приоткрыла глаза, сказала: «Нет, Ромул», и отвернулась. Что она пыталась сказать? Что не умрет? Или?…
Старец вернулся с братом Онуфрием, с котелком какого-то варева. Мне велел выйти. Им надо молиться, а я... Пусть я иду, куда шел. Я стал возражать, но он глянул на меня властно. Повторил: «Иди, куда шел. Вернешься, когда сделаешь дело. Ступай».
Я не знал, есть ли у меня какое-то дело, но перечить не стал: старец Феодосий был сейчас моей последней надеждой.
* * * *
До Мангупа я добрался на автопилоте. Не понимал и не видел, куда иду. Не слышал, что я и кому говорю. Стаса узнал, когда рухнул на него в дверях дома. Он втащил меня в комнату с диванчиками, стал звать Лесю, испуганно и нетерпеливо. Она пришла, а за ней ворвались Луиджи с Еленой, но у меня не хватило сил им обрадоваться. Я прошептал: «Сонечка умирает» и потерял сознание.
Сколько времени провел я в беспамятстве, не знаю. Несколько часов или дней? Подле меня постоянно кто-то находился. То Леся, то Елена с вышиванием, то Луиджи. Стас появлялся изредка. Хмурый и озабоченный. Ни о чем не расспрашивал, пока я, наконец, не обрел дар связной речи. До этого звал Софью, Бога, бабулю, рвался бежать куда-то… Потом затих и впал в оцепенение. Про Софью спрашивать боялся. О ней мне сказала Леся. Ей лучше, у нее были и Леся с Еленой, и врач из города, но ей пока нельзя вставать. Она очень слаба.
– Я хочу к ней, – попытался я слезть с диванчика, и Леся мне улыбнулась по-матерински: «Успеешь. Впереди у нас пропасть лет. Так что угомонись, восстановись прежде, чем снова отправляться на подвиги. Мы, если честно, боялись, что потеряем тебя, Ромул, настолько ты был плохой».
Леся присела на край диванчика и подала мне бокал подогретого вина. Леся и не Леся...
– Ты меня не обманываешь? – спросил я недоверчиво, – Софье и правда лучше?
– Не веришь, спроси у Елены, – вздохнула Леся. – Елена врать не умеет.
– А ты?
– А меня жизнь научила. Так что, я и за себя, и за Стаса сочиняю истории. А может, историю? – усмехнулась и подытожила. – История слагается из историй. – И улыбнулась мне: «Ромул, как оклемаешься, обязательно опиши... все свои впечатления. Лет через триста после нас они станут памятником эпохи».
– Мы их положим в глиняный кувшин, а кувшин зароем под скалами. Или, лучше, замуруем в скале! Вместе с нашими рисунками!
– Ну, не зря же мы ходили в художку!
Леся добавила мне вина, налила себе, пересела на стульчик возле моей постели. Продолжила как ни в чем не бывало: «Твоих родственников мы обустроили. Луиджи, то есть, Лука, служит в лохе у Эстана...»
– В чем служит? – переспросил я подозрительно.
Леся поглядела на меня с сожалением и объяснила с улыбкой моны Лизы: «По-римски это бы называлось центурией, а по-византийски – лох, отряд в сто бойцов. Командир Эстан, то есть, лохаг».
– Он не сильно обижается?
– Он же лохаг, а не лох. Но, знаешь, тебе он назвался центурионом из боязни, что ты его осмеешь.
– Мог!
– Он это предвидел. Даже если б ты не заржал, все равно б такую гримасу скорчил, так глянул своими кошачьими глазами…
– Какими-какими?
– Рыжими. Разбойными. А Стас только кажется железным, он очень обидчивый…
– Лесь, это гордыня!
– Не суди, да не судим будешь! – сузила Леся русалочьи очи, а я представил, как произношу эти мудрые слова перед викарием на суде в Чембало... Викарий бы на пену изошел!
– Ладно, будем считать, мы квиты: я немного поглумился над Стаськой, в его отсутствие, кстати, а ты обозвала меня котом. Надеюсь, не мартовским.
– Никак я тебя не обзывала, хотя есть в тебе определенно что-то кошачье. Наглость, наверное? Ты обживаешься в мире, как кот в доме, где он заводится, по-хозяйски.
– С наглостью феодала?
– С убежденностью, что мир – это твой дом.
– А еще у меня девять жизней. Интересно, сколько их я уже израсходовал? Лесь! Обещаю, что слово «лох», то есть «лохаг», буду произносить с огромным почтением! А в перспективе Стас кто?
– Тогматарх. Ну, и так далее. О себя сразу зарекомендовал отличным командиром.
– Вот оно, Нахимовское училище!
– Профессиональный военный, он и в Африке, как ты понимаешь…
– Но он уже успокоился?..
– Если ты об османах, то нет. Такие, как Стас не смиряются с заведомым поражением. Будет до последнего пытаться переиграть историю.
– Вам венецианцы плохие пушки поставили, поэтому...
– Нет! – перебила Леся досадливо. – Пушки мощные. Дальнобойные. Только венецианцы не нам их продали – туркам!
– Против братьев-христиан?...
– В гробу они видели братьев-христиан! – возвысила Леся голос. – Им не братья нужны, а деньги. Как и твоим генуэзцам, кстати.
– Моим?!
– Ты же от них приходил в разведку!
– Не от них! Под предлогом! – напомнил я, тоже начиная заводиться. – То ли консулу подсунули дезу насчет пушек, то ли он мне ее подсунул! В обоих случаях, он знал, что феодориты на него с пушками не полезут.
– Наши люди в глаза их не видели! Не представляю, как мы будем отбиваться от турок!
Я вспомнил Фурио, заявившего со знанием дела, что пушки – оружие нападения, но совершенно бесполезны для осажденных, и Леся сердито передернула ртом: «Кто тебе такую глупость сказал? Ты слышал когда-нибудь, что артиллерию называют «богом войны»?
– Это когда она станет богом!
– Уже становится!
– Дальность стрельбы, насколько я помню, метров двести, ядра – каменные, они не взрываются!
– Таким ядром пробить брешь в боевом порядке противника – уже полпобеды! – заявила жена лохага. – И по тяжелой кавалерии, и по пехоте! Тут одного выстрела хватит, чтобы смешать их ряды! Пока они опомнятся, перестроятся... Кони в ужас придут, сбросят седоков. Катафракт, сбитый с коня, уже не воин, будет лежать, как колода, и все будут о него спотыкаться!
– Но ведь Эстан это понимает. Почему он не предложит перевооружить армию?
– Потому что Эстан всего лишь лохаг! Потому что и стратиг, и все высшее руководство уверены в неприступности плато! Потому что в каждом деле не без предателей! Элита всегда считает, что сумеет договориться с другой элитой! Аналогия, возможно, не совсем верная... Почему перед началом Великой Отечественной войны у Красной Армии не было ни танков Т-34, ни хороших самолетов, ни акустики …
– Леся! – попытался я утихомирить ее. – Мы с тобой гражданские люди...
– ...не потому, что не успели перевооружиться! – не утихомирилась жена военачальника. – Не только поэтому! О себе думали, своих выгодах! Что тогда, что сейчас…
О том, кто прав, лохаг Эстан или Фурио, преданный своему роду войск, я даже думать не собирался. Я знал «конец пьесы». И Леся знала, но вела себя так, словно у «пьесы» мог быть какой-то другой финал.
– Мой консул, кстати, обе наши пушки продал татарам, – сообщил я зачем-то.
– А что турки на него полезут, он знал?!
– А ему по фиг! Его лично тут уже не будет. А все их интриги... Я в политике профан и хочу им оставаться, я политику терпеть не могу.
– Я тоже, – призналась после паузы Леся. – но, когда от нее зависишь… Знаешь, Ромул, я хочу уехать во Флоренцию. Если б мне удалось уговорить Стаса…
– А чума?
– Ну, не все же от нее умирают. А даже если так. Побывать в столице искусств – дорогого стоит. Только, боюсь, Эстан мой откажется наотрез.
– Откажется, – подтвердил я. И закончил, прикрыв глаза. Все, что мы можем – это не жалеть ни о чем...
Не сдержать янычар:
То ли жизнь под бичом,
То ли смерть от меча.
Не жалеть ни о чем, ни о чем, ни о чем.
– У него два меча, – проговорила медленно Леся, – прямой, спатион, и парамерион, для рубки, кривой. Стас ходит с прямым, с Георгием, но у парамериона тоже есть имя. Ромул.
– Не совру, что меня это растрогало.
– Потому Стас и не говорил. Боялся, что ты неверно поймешь.
– Типа, он меня уже похоронил?
– Типа, да.
– Ты Елену и Луиджи возьмешь во Флоренцию? – закрыл я тему своей смерти. И Леся рассмеялась негромко: «Вряд ли я туда попаду. Хотеть не вредно, да разве я своего воителя оставлю одного погибать под Троей?»
– Наверное, и сама возьмешься за меч?
– Нет. Он тяжелый. Но я прекрасная лучница. А ты?…
– В войсковую разведку попрошусь. Стырю пушку у венецианцев. А если серьезно... Жизнь сама нас расставит по номерам. Слава богу, есть время кое-что начать и закончить.
– Летопись! – догадалась Леся.
– Ее самую. Но сначала я хочу немножко пожить. В счастье и радости. Я схожу завтра за Софьей?
– Не завтра. – она поднялась решительно. – Самое раннее, через неделю.
Задержалась на пороге, спросила заботливо: «Тебе лютню принести, менестрель?»
– Принеси. И бумагу принеси. Может, и наваяю чего.
– Мадонну с ангелами?
– Я не баталист, Леся.
* * * *
– Я тебя слышала, Ромул. – улыбнулась мне Софья. – Я хотела сказать, что не умру. Но у меня не получилось сказать.
– Зато у тебя получилось не умереть!
Я стоял на коленях возле ее ложа, на котором она лежала под шкурами, худенькая и бледная, и мы не отрывали глаз друг от друга.
– Мы ведь еще ни разу не ночевали у себя дома, Ромул. Как же я могла умереть, раз ты еще не построил дом?
Я еще много чего не сделал. Не придумал, на что жить. Не создал «Феодориаду». Не убил феодала. Я оказался такой бестолочью, что не прихватил ни носилки, ни покрывало, ни сопровождающих для Софьи, чтобы доставить ее в город по крутизне. Я так рвался ее увидеть, что обо всем остальном забыл.
– Да, Ромул, – засмеялась она. – Ты один нас не донесешь.
– Нас? – переспросил я, и она подалась ко мне, обхватила за шею, зашептала счастливо: «Нас, Ромул, нас, меня и ребеночка! Я так боялась, что умру, так за вас боялась! Но Георгий сказал, что я поправлюсь. Он меня часто навещал, рассказывал о тебе. Ты ведь тоже чуть не умер. Но тебе тоже – нельзя!
Судя по ней, она достигла согласия и с небом, и с собой.
Встретив старца Феодосия за порогом пещеры, я от души преклонил перед ним колено. Слова благодарности произносить не стал, я попросту не знал сейчас таких слов, но старик меня понял.
Я сказал, что схожу за людьми, за вещами для Софьи, что скоро вернусь, и Феодосий кивнул. Правда, взглянул он на меня как-то странно, как если б мне грозило провалиться в тартарары. Нельзя никуда проваливаться в прекраснейшие мгновения жизни!
* * * *
Из дома Стаса исчез я тайком, чтобы никто не остановил. Конечно, меня хватились и, конечно, поняли, куда я подевался, но искать не пошли. Знали, что вернусь.
Сбежать из-под Лесиного надзора помог Луиджи, когда пришел его черед кормить соловья баснями. Вошел с книгой, сел рядом, проговорил смущенно: «Я принес тебе веточку. Ты их раньше всегда жевал в плохие минуты. Ты так скрежетал зубами, пока был в беспамятстве, что я подумал…»
Какой внимательный юноша! Я почувствовал, что он хочет спросить о чем-то, но не решается, и пришел на выручку: «Хочешь узнать, что в Чембало? Консул и викарий так сцепились за власть, что шерсть летит во все стороны. Передел доходов с работорговли».
– А капитан?..
– Как всегда, лучший в мире. Велел тебе передать, что клятвы верности дают не владыкам, а стране, людям.
По сути, именно это, но, другими словами, Фурио и сказал.
– Ты ничем не связан, Лука, с Высоким и Светлейшим Дожем Генуэзским и достойными старейшинами города Генуи. Где они, а где ты!
– Вот и госпожа говорила так же. Но крестный и правда простил меня? – уточнил он недоверчиво.
– Правда, Луиджи, святая правда, – ответил я убежденно и указал на книгу: «Рыцарский роман?»
– Да, очень интересный, – оживился Луиджи. – Мы с госпожой Александрой его вместе читаем. Госпожа учит итальянский, а я ей помогаю.
– Почему ты стал звать ее госпожой?
– Потому что она и есть госпожа, – удивился Луиджи. И раскрыл с готовностью книгу. – Тебе почитать?
Слава богу, меня он господином не величал!
– Потом, – пресек я благородный порыв мальчишки приобщить меня к сокровищам средневековой литературы. – Скажи лучше, где моя одежда.
– Наши женщины сказали, что такое носить уже нельзя, – отрапортовал он, -они все выбросили.
– Молодцы женщины! И в чем я отсюда выйду?!
Из одежды на мне была только длинная нижняя рубаха. Новая.
– Тебе еще нельзя выходить, – обеспокоился Луиджи.
– Мне лучше знать, что мне можно! – отрезал я. И посмотрел на парня проникновенно: «Можешь мне раздобыть что-нибудь приличное? Только не кальсоны в обтяжку!»
– Это называется шоссы, – растолковал Луиджи.
– Мне плевать, как это называется. Мне нужны удобные варварские штаны, без всяких там тесемок и гульфика. С кушаком. Сможешь мне такие достать?
– В лохе у господина Эстана большинство – варвары. Они предпочитают свою одежду, – проинформировал Лука и тут же обеспокоился: «Но что я скажу женщинам, если ты?…»
– Я им сам все скажу. Так поможешь?
Он кивнул, и дня через два вновь появился у меня. В отсутствие вездесущих женщин. Вынул из-под плаща узелок, оглянулся на дверь с тревогой, прошептал: «Вот. Тебе должно подойти».
Мне подошло, и на следующее утро, едва открыли калитку, я уже спешил вниз по тропе. Спешить спешил, но не скажу, чтобы продвигался быстро. Зато обратный путь проделал на крыльях счастливого возбуждения. Софья моя выжила! И ребенок наш выжил, и скоро родиться! Правильные мысли о том, на что я буду кормить своего ребенка, и где мы будем жить, меня в эти минуты не посещали. Все наладится, образуется. Раскрутились же Леся и Поляновский! В крайнем случае, забуду про свой белый билет и попрошу Стаса пристроить меня в какую-нибудь центурию, лохурию, или как оно тут у них. Впрочем, в преддверии будущего, всякому нормальному мужику белый билет следует засунуть куда подальше. Вот и засуну.
По закону подлости, чем быстрее я шел, тем быстрей выдыхался. Даже странно, как я смог осилить подъем в полубессознательном состоянии. На священном чувстве долга, наверное. И на ужасе. Но сейчас, когда эти чувства меня не обременяли, на крутизну я карабкался с остановками. Злился на себя, но ничего с собой поделать не мог. На подходе к дому Стаса сосредоточился, дабы не выглядеть жалким, но в гостиной Латини все же дал слабину. Напился жадно из кувшина и бухнулся на диванчик. Почти тут же вбежал Луиджи. Вид он имел потрепанный. Не иначе, женщины над ним потрудились. Не скалками, разумеется.
– Слава Всевышнему, ты вернулся! – выпалил он с порога.
Я ответил, что нет, еще не вернулся. Передохну, возьму кого-нибудь из слуг и отправлюсь за Софьей.
– Тебя ждет госпожа, – потупился Лука. – Она требует, чтобы ты к ней зашел сразу же, как появишься.
И мы пошли к Лесе, в ее комнату-мастерскую на втором этаже.
Леся сидела за мольбертом, писала Елену.
– Занятия живописью не терпят перерывов, – объявила она вместо приветствия и замолчала надолго. Леся была в просторном домашнем платье и фартуке, с волосами собранными в хвост, а Елена – в подобии туники, обильно покрытой вышивкой. У стены стоял недописанный холст – портрет мужчины в богатом прикиде, и пара-тройка пейзажей. Все стилизованное под чинтиченто.
– Вы нам позволите присесть, уважаемая сеньора? – справился я, когда молчание затянулось.
– Да... Нет. – Леся резко отложила кисть и поднялась. – Идемте. Ты можешь отдохнуть, Лена. А вы, синьоры, следуйте за мной.
– Ты чего такая злая? – спросил я невинно, пока мы спускались в трапезную.
– Потому, Ромуальдо, что совесть надо иметь! – бросила она на ходу. – Мы тоже люди, у нас тоже есть нервы. И мы, в отличие от беглых испанцев, знаем, насколько небезопасно в окрестностях. Это с ханами аутенты сумели договориться, но не с мурзами! А чем богаче мурза, тем меньше он склонен подчиняться своему хану!
– Но вы же, наверняка, тоже не лаптем щи хлебаете, – попытался я урезонить Лесю.
– Не хлебаем! – не подобрела она. – Контролируем местность. Но банды просачиваются!
– Лесь, когда я вернусь, то попрошу, чтоб меня записали в вашу милицию, или как она у вас называется – полевая… лесная жандармерия? Буду бороться с криминалом. Давно собирался, кстати.
Леся на меня метнула сердитый взгляд, хлопнула в ладоши и велела слугам накрывать на стол. Села, протерла лицо ладонями и словно сняла с него прежнее выражение.
– Как Софья? – спросила уже мирно.
– Хорошо, – улыбнулся я. – Выделишь мне кого-то сходить за ней? – И, не удержавшись, оповестил: «Мы ждем ребенка!».
– Мы тоже, – ответила Леся тускло. Может быть, вспомнила про османов? Может, ребенком объяснялись перепады ее настроения?
Настроения мне не смогли бы испортить ни она, ни султан, ни инопланетяне.
– Здорово! – вскричал я и обернулся к Луиджи. – А вы, Лука? Вы с Еленой?...
Он пробормотал, что они пока не знают.
Леся глянула на меня, как на законченного придурка, но тут слуги подали яства, и госпожа взяла себя в руки. Дождалась, когда в зале останемся мы втроем и напустилась на меня уже по-Лесиному: «Нельзя было предупредить?!». И я ответил по-Ромуловски: «Так бы ты меня и отпустила!».
– Не отпустила бы, – подтвердила она, – Но мы бы послали людей с оружием…
– А вы раньше не могли это сделать?!
– Старец Феодосий велел подождать.
– Мне он почему-то ничего не велел.
– Ну, ты это ты! С сумасшедшими не спорят! В общем, дождемся Стаса…
– Это обязательно – дожидаться Стаса?
– Обязательно. – отрезала она. – Он в доме главный, попрошу не забывать.
– А я думаю – ты!
– Так-то – я, – свысока улыбнулась Леся. – Но все должны думать, что он. От него должны исходить приказы. Лука, что ты там мнешься, как не родной? Иди за стол.
– А Елену ты не зовешь? – прищурился я. – Не ровня?
– Она ела. Это у нас не было аппетита. В связи с одним потеряшкой. Комнату я вам приготовила.
– Спасибо. Помнишь, мы со Стаськой мечтали породниться и жить одной семьей?
– Не помню.
– Значит, он тебе не говорил. Или мы прикалывались? Это было в другой жизни, мы тогда были молодыми.
– Это было давно и неправда, – ровным голосом произнесла Леся.
* * * *
В ожидании Стаса я прилег на диванчик, взял лютню, но ничего не сочинялось. Я давно заметил, что в тоске и беде людей пробивает на творчество чаще, чем в мгновения радости. Радостью люди просто упиваются.
Мне упиваться помешал сытный обед. Я заснул. Проснулся, когда ко мне вошел Стас в полном боевом облачении, при мече, со шлемом в руке. Тяжело уселся поодаль и мрачно на меня посмотрел. Так мрачно, что я не замедлил уточнить: «Ты не рад меня видеть, брат?».
– Мне Леся доложила, – ответил он глухо. – Про вашу беду.
– Какую беду? – насторожился я.
– Что Софья ждет ребенка.
– Разве это беда?
– А ты помнишь про турок?!
– Нет! – психанул я. Кажется, на почве османов Стас навсегда «поехал крышей». – И тебе не советую! Турки, что придут к нам, еще сами не родились!
– Для меня – родились, – сурово опроверг Стас. – Леська тоже беременна, а здесь аборты, как ты сам понимаешь... – он развел руками в железных наручнях и бессильно уронил руки.
– Может быть, ты просто не хочешь детей? – предположил я.
– Не хочу. – глухо рыкнул он. – Я не хочу детей, которых убьют. Может быть, на моих глазах.
– А вдруг они уедут во Флоренцию? – попытался я расциклить его. – Еще куда-то? В Молдавию, в Московию? Может, они не воинами будут, а дипломатами? Перестань все заранее решать за других.
– Пока я ничего не знаю наверняка…
– Если ты хоть что-то знать будешь наверняка, ты не Стасом будешь, а Господом Богом!
– Не поминай всуе…
– А ты положись на волю Божью и не перечь ей, раз уж ты верующий!
Он поглядел на меня тоскливо и встал: «Ты готов? Я людей с осликом отправил вперед».
Я понял, что Эстану хочется побыть со мной наедине, пообщаться, как с Ромулом. Только он разучился делать это. Стаса тяготит чувство вины с тех пор, как он меня увидел у виселицы, связанного и с веревкой на шее, но не смог выручить. Кроме меня, никто Стаса он мук совести не избавит, даже Леся. Как и от навязчивой мысли об османах. Напомнив о них, я и предположить не мог реакцию Эстана. Я ведь не знал о беременности Леси.
Леся нас вдвоем оставлять поостереглась. Вошла к нам в уличном платье, заявила, что давно не выбиралась на природу.
– А татары? – напомнил я, и Леся указала на Стаса: «С ним никто нам не страшен, это же доблестный рыцарь Эстан!»
Стаса от ее слов передернуло. В них он прочел намек на грядущее поражение.
Леся подозвала Елену, сказала, что оставляет ее и Луиджи на хозяйстве. Мы можем задержаться. Елена пообещала с хозяйством справиться. Попросила Лесю себя поберечь.
– Да, конечно, – успокоила Леся. – Я потому и сказала, что мы можем задержаться, что не собираюсь скакать по горам, как козочка. В моем положении это вредно.
И метнула на Стаса и насмешливый, и ласковый взгляд. Стас понурился. Ё мое, что мне делать с тобой, господин Эстан, чтобы ты переселился в день сей?!
Перед выходом из дома Поляновский напялил шлем.
– Ему не жарко будет? – спросил я у Леси, не без иронии. – Голову не напечет?
– Ему давно напекло, – ответила Леся мне в тон. – Но, ты знаешь, было бы хуже, если б он не переживал за судьбу потомства.
На улице Стас взял Лесю под руку и пошагал дальше согласно статусу, величественный и грозный. Надо будет предложить Лесе написать его портрет – в рост и в полном воинском облачении.
Если она уже не сделала этого. Я ведь посетил не все комнаты. Может, в их супружеской спальне висит над кроватью большое изображение господина Эстана. Может быть, даже на коне…
– Стас, господин Эстан, ты ездишь верхом? – спросил я, поравнявшись с парочкой.
– Нет, – ответила Леся. – он пехотинец. У нас кавалерия не является доминирующей силой, по горам особо не разгуляешься. Легкие отряды – разведка, дозоры – набираются из варваров.
Ох, как мы заговорили, Олеся Латинина, готско-византийская матрона! А может, внутри себя, Леся и была такой, просто не могла проявиться, и вот вылупилась, как бабочка из кокона? Посмотри я со стороны на себя, увидел бы, возможно, уже не Ромула – сеньора де Кастро.
По тропе шли мы осторожно. Стас впереди, подавал руку Лесе. Ее животик еще не был заметен, но мы знали, что он – не пустой, а Стас и в мыслях не имел спровоцировать выкидыш. Он ребенка не хотел...потому что хотел и жалел его.
В устье тропы Стас сделал привал. Бережно усадил Лесю на плоский камень, повелел мне выложить из вещмешка снедь – пирожки, вино, не то компот, не то морс.
– Мы только недавно ели, – попытался я заставить Эстана отказаться от пикничка. Софья меня заждалась! Обещал ведь, что вернусь быстро!
Быстро в нашем пятнадцатом столетии велись, наверное, только боевые действия.
Леся Стаса отговаривать от перекуса не стала, разложила на соседнем камне импровизированный завтрак аристократов. Стас стащил шлем, тряхнул мокрыми волосами, оправил амуницию и пристроился на траве. Я наполнил чарки напитками, и мы утолили жажду. После чего Стас набросился на еду.
Столь мощная плоть требовала ухода! Оставалось диву даваться, как выдерживал Стас диету в рыбацком селении. Но тогда он не таскал на себе доспехи.
Я собирал остатки перекуса в мешок, когда Леся вдруг попросила: «Мальчики! Я отлучусь на минутку?».
Свои латы матроны Леся на природе сняла.
Она отошла в сторонку, за камни и кустики, а Стас надел шлем и стал осматривать свои железяки. Я отвернулся, чтобы он не заметил мою улыбку.
– Хочу купить себе русскую кольчугу, – сообщил Стас. – Надежная вещь. Но дорогая, зараза.
На сей раз я с трудом удержался от смеха. Представил себе, как Стас в прошлой жизни обсуждал бы покупку автомобиля – марку, цвет, модель, стоимость... С таким же точно выражением на лице.
Выражение моего лица от его внимания не укрылось.
– Я сказал что-то смешное? – осведомился он грозно.
– Не бери в голову. Это у меня... такое устройство мозга.
– Так делай что-то со своим устройством! Выкини его на хрен!
Этого выдержать я не мог – я захохотал. Стас развернулся ко мне с перекошенным лицом, великолепный в своих сверкающих доспехах Стас-освободитель...
И тут Леся закричала: «Ребята! Сюда!».
Мы бросились к ней наперегонки, а она кричала возбужденно: «Смотрите! Вы видите?! Вот!»
Возле груды валунов у скалы торчал из завала верх пирамидки
– Вот бы раньше ее найти! – веселилась Леся. – Теперь-то она нам не нужна.
– Еще как нужна! – взревел Стас.
Мы не успели остановить его. В три прыжка Эстан подскочил к пирамидке и положил на нее ладонь.
– Стой! – выкрикнул я. – А другие?!
– Мы не можем спасти всех! – прорычал он. Вцепился в пирамидку двумя руками и дернул на себя: «Ну же! Действуй! Давай!»
И она – дала…
Часть восьмая. Неведомый мир
Мы опомниться не успели, как оказались где-то. Не где-то, а в бывшем моем дворе, но совсем не таком, как раньше.
– Ты придурок, Эстан! – запоздало заорал я. – Надоело быть лохагом?! По саблезубым тиграм соскучился?! Придурок!
– Где ты видишь тигров? – огрызнулся Стас. Он, единственный из нас, был доволен транспортировкой. Озирался с хозяйским видом по сторонам. Мы же с Лесей пребывали в таком замешательстве, что еще не ощущали ни ужаса, ни тоски. Из мира, который мы обжили, энергичный Эстан вверг нас в новый, неведомый. Не в мир 96-го года! Мы стояли напротив подъезда моего дома, близ мусорных баков. Раньше их здесь не громоздилось. Раньше и фасад здания выглядел по-другому, без вереницы лоджий и окон без переплетов. Не было в доме напротив ни адвокатской конторы, ни отделения банка, а во дворах – столпотворения машин. Не домой мы попали – в чужой город, лишь отчасти напоминающий тот, в котором росли…
– Что ж ты наделал, Стас! – простонала Леся. – Зачем?…
В этом мире ей светила мизерная зарплата медсестры и однокомнатная квартирка-«хрущоба». И то – не факт.
– Я спас нас! – непререкаемо заявил Поляновский.
– Неизвестно, на что ты нас обрек... – прошептала Леся.
Леся, как и я, наполнялась чувством безысходности. Чувством совершенно трагическим. Стасово гордое «мы дома» долбануло меня по нервам и ввергло в бешенство.
– Это ты так думаешь! – мне захотелось растерзать этого мелкого автократора, самодовольного эгоиста – Ты хоть знаешь, какой это век?!
– Сейчас спросим у кого-нибудь, – не смутился Стас.
– Что, так и спросим?! Вы не подскажете, какое сейчас тысячелетие?!
– Так и спросим!
– Ну да, мы вчера немножко перепили, переиграли в военно-исторические игры! Ты на себя посмотри, идиота кусок! На нас! Ментам будешь рассказывать, что ты феодорийский военачальник, поэтому ты с мечом! С настоящим, между прочим, холодным оружием!
– Ты тоже, – напомнила Леся. – Когда вас задержат, у вас появится время обсудить, в каком столетии тюрьма лучше.
– С ним – обсудить?! Да он находка для психиатров!
– Боюсь, что не только он, – чуть слышно произнесла Леся. – Если мы расскажем правду, то все там будем. Место встречи с наполеоном изменить нельзя. Для феодорийского лохага, по крайней мере.
От того, что Леся говорила так тихо, с трудом, Стас выпал из эйфории. Тоже, наконец, огляделся и – забеспокоился.
– Блин! А, вдруг? Вдруг, у нас все уже умерли? Вдруг в наших квартирах живут чужие люди? Если эта штука промазала…
– Если кто и промазал, так ты! – обвинил я ненавидяще. – Решил все за всех. Урод! Думал, как лучше?!
– Он не думал, – оправдала Стаса Леся. – Он – действовал. Думал он об османах.
– А вот они, мне сдается, не самое большое зло, которое нас подстерегает! – заорал я. Этот урод, скотина, лишил меня семьи, жены и ребенка! Из-за каких-то османов! Из-за своих дебильных комплексов! Так и что делать?! Зарубить Стаса его мечом?!
– Нам бы лучше тут не стоять, – обронила Леся. – На нас уже смотрят.
На нас и впрямь смотрели с повышенным интересом жильцы окрестных домов. А малец лет семи даже рискнул к нам приблизиться.
– Дяденька, – смело обратился он к Стасу. – а дайте меч подержать.
– Не игрушка! – грянул Стас, позабыв, вероятно, что он уже не лохаг, а Леся спросила вежливо: «Мальчик, ты не подскажешь, какой сейчас день? Нас долго не было».
– Скажу, если даст меч, – уперся наглец.
– Он не имеет права, – терпеливо и ласково ответила Леся, – Меч у него казенный, ему за него отчитываться.
– Но я же не убегу!
– Кто ж тебя знает! – вмешался я. Мне только приставучих мальцов и не доставало, чтобы потерять берега. – Лови тебя потом! А дядя в доспехах, быстро бегать не может. А мне делать больше нечего...
– Толя, не приставай к дядям! – одернула мальца женщина с пакетами. От нее не укрылось, что дяди злы. Но сама не преминула полюбопытствовать: «А вы актеры? А какой у нас тут фильм снимают?
– Исторический, – ответил я, – про княжество Феодоро.
– Ой, как интересно! – восхитилась женщина. Но тут же и удивилась. – А здесь, в нашем районе, разве тоже снимают?
– Да нет, – притворился я адекватным, – Это мы возвращались поздно. Из кабака. Заблудились.
– Так вам куда надо?
– Никуда нам не надо! – заорал кретин Поляновский. – Мы здесь живем! Вот он! В пятой квартире!
Я не успел ни вырубить Стаса, ни достойно ответить женщине – из подъезда вышла моя мама. И она и не она – пожилая, в халате, с пакетом мусора. Увидала нас, уронила пакет. Покачнулась и стала оседать на асфальт.
– Мама! – закричал я.
Мы бросились к ней все трое. Подхватили. Стас закинул ее руку себе за шею, понес в подъезд. Леся быстро подобрала мусор, зашвырнула в бак и шепнула мне: «Уходим!».
Двор буквально переполнился любопытными. Теперь все смотрели на нас уже не как на заплутавших артистов. Многие знали, что у Ларисы Саенко пропал без вести сын, и вот он вдруг объявился...
Стас опустил маму на лестничную площадку у двери, и она принялась беспорядочно копаться в кармане – искать ключи. Не нашла, привалилась к стене, уставилась на меня. Спросила жалобно: «Ромул, это ты? Я сошла с ума, Ромул?». Откачнулась от стены, припала ко мне, уткнулась мне в грудь лицом.
– Ромулом пахнет, – прошептала и радостно, и растерянно, – Мальчик, ты кто ему? Ты когда виделся с моим сыном?
– Я Ромул, мама, – выдавил я, но она, кажется, не услышала.
– Расскажи о нем! – взмолилась, – Ты его сын?
Отстранилась от меня и покачала с сомнением головой.
– Ты слишком взрослый, чтобы быть ему сыном. Кто ты, мальчик? А где он сам? Что с ним?
От ее интонации, ее слов, ее взгляда я чуть не разрыдался.
– Посмотри на меня, мама! – простонал через спазмы, – Это я, твой сын. А это – Стас и Леся, ты помнишь их?
– Стас, Леся, – повторила бездумно мама. На них она даже и не взглянула. Продолжала рассматривать меня, с недоверием и надеждой.
– Ты не можешь быть моим сыном. Ты молодой, а мой сын пропал девятнадцать лет назад…
– Сколько?! – в ужасе вскричали мы хором.
– Девятнадцать, – прошептала мама. И опять припала ко мне, гладила, заглядывала в глаза. – Как ты похож! Но ты не мог, через столько лет... Это невозможно.
– Мы не знаем, что возможно, что нет, – ответил я единственное, что мог ответить, и мама засуетилась, снова стала искать ключи.
– Да где ж они! Миша! Миша, открой! – застучала она в дверь кулаком. – Миша, я посеяла ключи, но я нашла нашего сына!
Дверь распахнулась, и я увидел отца. Старенького, с поредевшими волосами и... словно обуглившегося внутри. Нашу компанию осмотрел он устало и безразлично.
– Кого это ты притащила, Лара? Где ты нашла этих клоунов?
– Миша, это наш Ромул, он все-таки вернулся! Я верила. А как мама наша верила! Она бы его сразу же узнала… А это его друзья, вместе с которыми... Да что мы здесь толпимся на лестнице!
Папа посторонился, и мы вслед за мамой прошли в квартиру.
Когда-то – и мою тоже. В которую так я рвался еще недавно. Как оказалось, девятнадцать лет назад.
– Послушайте! – заговорила Леся растерянно. – Этого быть не может! … – И спросила с тревогой: «А мои мама и папа?..»
– А мои? – прервал Стас. – Поляновские Дмитрий Николаевич и Ольга Владимировна, они – как ?
– Это, значит, Ромул, а это – Стас, – констатировал папа. – А это, как я понимаю, Леся Латинина. Похожи!
– Мы не похожи, мы они и есть, – объявил Стас напористо. – Мы это докажем!
– Есть же, наверное, какой-то способ проверить... – умоляюще воззрилась на моих родителей Леся. – По отпечаткам пальцев... Правда, их у нас не снимали. Ну... я могу нарисовать что-нибудь. Вспомнить что-то такое, что только нам, вам известно...
– Если вас хорошо подготовили, вспомните, – кивнул папа.
– Миша! – вскричала мама в отчаянии. – Но зачем, зачем кого-то готовить? Для чего? Может, мы их выслушаем все-таки?! Миша!
– Пожалуйста, – равнодушно пожал папа плечами. – Красть у нас нечего. Хата Климу завещана...
– Где он? – перебил я. Мой близнец не мог меня не почувствовать.
– Все-то вам расскажи, – хмыкнул отец и перевел взгляд на маму. – Лара, ну ты как, нашла ключ от квартиры, где деньги вчера закончились? Опоздали вы, ряженые, пришли бы днем раньше…
– Где Тонча? – спросил я. Вот кто еще мог меня идентифицировать. На ощупь. Бабуля – душой, а Тонча... – Где бабуля? – спросил я тут же. И сделал шаг к ее комнате. Я уже знал, что бабули там нет, но все-таки…
– Ушла бабулечка, – ответила моя мама глухо. – Но она не мучилась, Ромул. Во сне ушла. Тромб оторвался. Она тебя ждала. Никогда не позволяла тебя поминать.
– Лара! – попытался папа одернуть маму. – Ты кому это рассказываешь?!
– Ромке, – ответила мама с вызовом. – Ты его потрогай, если не веришь. Его волосы. В глаза загляни. Если б кто-то захотел загримироваться под Ромку, его бы состарили. А он – вот. Что с тобой, с вами было, Ромул?
– Мы провалились во времени, – ответил я, не сводя глаз с папы. Мама мне поверила. Может быть, потому что хотела верить. Папа если и хотел, то не мог. – А сейчас мы выпали обратно. Нам казалось, что мы там недолго пробыли, в пятнадцатом веке. Но, возможно, угодили, пока летели, в какую-нибудь петлю. Так же не может быть, чтобы время в разных столетиях текло по-разному? – Теперь я обращался к маме, подвижнице Знания.
– Да, так не может, – горячо подхватила мама.
– Но оно только здесь линейно, а дальше, в Космосе, все происходит одномоментно. Мы, наверное, через Космос спутешествовали туда и обратно.
– Через землю, – опроверг Стас. – Через пирамидку. Там стояла такая хрень, мы ее потрогали... – зыркнул он на меня и поправился. – Я потрогал. Ромул с Леськой рядом стояли, но перенеслись все.
– Вот видишь, слышишь, Миша?! – вскинулась мама. – Только не говори, что все это научная фантастика! То, что было вчера фантастикой, сегодня для нас норма жизни, а ученые и сами ничего толком не знают. Знали бы, ничего бы не изучали уже. Да, Ромул?
– Пути Господни... – начал было Стас, но осекся. Снял шлем и бухнулся на диван. Леся села с ним рядом. Почему-то всем стало легче, когда Стас, наконец-то, обнажил голову.
– Мы должны позвать всех! – опомнилась мама. – И Олю, и Свету... Ваши папы, – посмотрела она на Лесю и Стаса, воззвала взглядом к моему папе, и решилась, – они умерли, ребята. Дима сразу, как вы пропали, меньше, чем через полгода, а Виктор Алексеевич – семь месяцев назад…
– А сейчас какой год? – спросила Леся. Из другого века спросила, в котором не было и быть не могло Виктора Алексеевича Латинина.
– Две тысячи пятнадцатый, – ответила мама так, словно боялась сразить нас наповал. Напрасно боялась.
– Обидно, – только и сказал Стас. – Не встретили новый век.
– Пустое, – обронил мой отец. Кажется, и он, себе вопреки, начинал верить, что мы не мошенники, а реальные путешественники во времени. – Ждали, уповали, а что в итоге? Бардак!
– Все хуже и хуже, – подхватила согласно мама. – Да ребята сами узнают, почем теперь фунт изюма. Так я звоню, да? Миша, я всех зову к нам. И Тоню с Адочкой... С твоей дочкой, Ромул.
– С кем?! – офигел я и развернулся к маме. – Откуда у меня?…
– А ты не знал, откуда дети берутся? – хмыкнул отец, как если бы признал меня сыном. – Тоня родила.
– Мы обещали, что будем помогать. Мы и сейчас помогаем. Мы Адочку потому так назвали, Ариадной, чтоб она стала нитью, связующим…
– А Тонча? Она не хотела?.. – спросил я просто, чтобы спросить. Я видел перед собой Софью, ее сияющие глаза.
– Ее мать не хотела, и Тоню настраивала, что, мол, молодая, найдешь себе нормального мужа, – принялась взахлеб рассказывать мама. – Но мы все обсудили на семейном совете, без Галины Сергеевны. Тоня сказала, что ребенок – единственное, что от тебя осталось, частица тебя, и она его хочет, но ей работу нельзя терять, а мать ее… А ладно! О мертвых либо хорошо, либо ничего. Но мы все порешали… Мы вас искали! – воскликнула мама так, словно поиски все еще продолжались. – Дядя Дима и папа всех построили, и МЧС, и милицию, и военных. Тоня людей водила по вашему маршруту, яму нашли, но в ней – никого, ни живых, ни мертвых.
– Что, туннель не нашли? – вскинулся Стас. – Подземный ход?
– Не было хода. Просто яма глубокая, и земля осыпалась. Клима чуть не засыпало, когда они с Тоней еще раз туда пошли, уже после всех. Мы решили тогда, что вы в бездонный колодец провалились. Помнишь, бабуля рассказывала, что у нас в Крыму, в Севастополе, есть несколько таких колодцев? В один из них мальчик упал, это еще в начале пятидесятых, бабуля видела. Бегал, бегал, и вдруг провалился на ровном месте...
Люди сбежались, мужчину, военного, на веревке спустили. Несколько раз удлиняли веревку, пока он за нее дергать не стал. Вытащили, а он говорит, что все, дальше он не может, нечем дышать. Сказал, что нет дна у колодца, что он чуть ли не до центра Земли доходит, а может быть, и насквозь.
– В ад, – определил Стас, но мама заспорила: «Решили, что трещина в земной коре, после какого-нибудь землетрясения. Никто не знает. А колодцы просто заделали. Но если внизу, под грунтом, дыра... Никто не знает, когда он и куда провалится. Это только старожиле помнили, где были такие дыры, а после них – уже никто…
– Все под Богом ходим. Над пеклом. – самому себе сказал Стас.
– Мы очень долго вас ждали, Ромул, даже когда решили, что вы в магме сгорели, – повинилась горячо мама, – А потом примирились. За столько-то лет!
– Мы тоже. Привыкли. Там. – проговорила Леся. Оттуда. Леся ностальгировала по своему дому, своим холстам, своим перспективам. И я – ностальгировал.
– Ты как будто не рад, что дочь... – тронула меня мама за руку, и отец меня выручил, ответил за меня: «А ему что, до потолка надо прыгать? Его, считай, здесь двадцать лет не было, он знать не знал ни о какой дочери. Его дети там остались, в том веке. Сколько их там у тебя, Ромка?»
– Один. Должен родиться, – признался я папе, а мама, растерявшись вконец, схватила со стола плоскую черную коробочку. – Так я звоню? Но что я скажу? Что наши дети вернулись? Но как я скажу, какими они вернулись, откуда?…
– Сами увидят, – объявил отец.
Он пошел на кухню курить, а я последовал за ним.
– Будешь? – предложил он сигарету и мне. – Или ты бросил?
– Пришлось. – я с наслаждением вдохнул его дым. – Очень хочется, но... Пока отвык, чуть не помер.
– Вот и не начинай, – постановил он. – Не было бы счастья, как говорится…
Сигарету я все же взял, сунул в рот, но не зажег.
– Что у тебя с руками? – спросил отец.
– Всякое бывало, – ушел я от ответа.
– Да, сын, веселый у тебя поход получился.
– Боевой, папа. Ты можешь быть доволен.
Он все-таки назвал меня сыном, и это сразу облегчило общение.
– Я был бы доволен, если бы что-то изменилось – усмехнулся отец скептически. – А что изменилось?
– Я.
– Был бы ты императором великой римской империи, еще кем-то, от кого все зависит...
– Каждый в мироздании занимает свое определенное место.
– Хорошо над тобой философы потрудились. Или кто, профессора Университета?
– Я сам.
– И чем ты сам занимался таким важным?
– Сопротивлялся.
– Ты и тут сопротивлялся. В крови, наверное. Хотя не припомню, чтоб у нас в роду были анархисты.
– Может, они были атаманы?
– Не знаю. Вроде, все мирные люди, а что воевали, так на то и война. Я и сам в боевые походы ходил, и если бы приказали… А вот как ты дальше будешь сопротивляться? – он посмотрел на меня очень внимательно. – Вас официально признали мертвыми. Еще в той, прежней стране.
– Не понял!
– А, мы ж не успели рассказать. Мы теперь Россия, Ромка. Присоединили нас к России в четырнадцатом, весной. Воссоединили, присоединили... – папа нахмурился и затянулся глубоко.
– По идее, ты должен радоваться.
– Я и радовался. Мы все. Уж так радовались, в такую впали эйфорию, что даже вспоминать стыдно. А уж когда пошли нас всех убирать, чтобы места освободить для тех, кто с материка... Мать наша видишь, какая стала? Турнули ее из библиотеки, а меня – со службы. Вышвырнули, как хлам.
Я чуть не закурил. Потянулся за зажигалкой и усилием воли отдернул руку.
– Подожди! Вы же боролись…
– А ты поговорку помнишь? «За что боролись, на то и напоролись»... Ладно, мы, старичье, у нас хоть пенсии есть, а вот молодым одна дорога – в обслугу. Плохо я себе представляю тебя, Ромка, с подносом: «Что заказывать будете?». Хотя… Кто ж тебя возьмет в гарсоны, покойника? Возвратись вы сорокалетними, еще б, наверное, можно было переиграть ситуацию, а так… – Он махнул рукой обреченно и сгорбился на табурете.
Глянул на меня исподлобья и устыдился своего состояния.
– Да что это я! Поживем – увидим.
– Смотря, где поживем, – усмехнулся я, тоже мрачно. – На тюрьму я не согласен, на дурку тоже. – и, спохватившись, вынул из сапога кинжал. – Это, наверное, лучше спрятать?
– Что это? – напрягся отец.
– Табельное оружие. Именное.
– А ты как без него будешь? – он не договорил, но мы поняли друг друга. Мой папа знал, что я попробую вырваться из две тысячи пятнадцатого года, не смогу к нему притерпеться. Сам я понял это только сейчас. Ответил: «Я себе другой добуду. В бою. У нас с этим просто».
– А вот как ты в это «просто» вернешься? – задался он вопросом на засыпку. – В нужное время, в нужное место?
– Буду стремиться, – вспомнил я завет Фурио.
– Матери пока – ничего…
– Конечно!
Мама вошла к нам с телефоном, доложила отцу: «Все подъедут. Я ничего объяснять не стала... Ой, да что ж я такая бестолковая! Надо же чай поставить!»
– Предложи людям водки, Лара, – посоветовал отец, и мама тут же подхватилась: «Да! Идемте!»
– Я не буду, – отказался я. И попробовал пошутить. – Мы в пятнадцатом веке водку не имем.
– А что вы имете? – засуетилась мама. – Вино? Ой, кажется у нас нет. Кажется, Адочка забрала на вечеринку... Ромул, у нас есть немного денег. Мы не все Адочке отдали. Она себе туфли присмотрела в бутике. Девочка молодая, одеться хочется…
Не припомню, чтоб Тонча зацикливалась на шмотках. Анютка Поляновская – да, но не Тонча. Это в кого ж уродилась моя дочь, в Госпожу Эпоху?
– Я это к тому, что можно сходить... Миша, ты не прогуляешься в магазин?
– Не прогуляюсь, – отрезал папа.
– Ну, а кого послать? Не Ромула же! Там у нас остались его вещи, мы их не выбросили, но как он купит что-нибудь на рубли? Он их в руках не держал, при нем гривны были... Я что-то не то говорю?
– Покажи, где мои шмотки, – улыбнулся я маме, – Схожу.
– Нет, нет, – заволновалась пуще прежнего мама. – Я лучше перезвоню Оле, Тоне... Лучше – Тоне. И Оле... Да что же мы ребят одних бросили?!
Свою Ларису Леонидовну никогда я не видел такой суетливой, взъерошенной. Но я и папу не представлял себе настолько унылым.
– Что это?! – испугалась мама. Она заметила у отца кинжал. – Откуда? Зачем тебе?
– Ни за чем, – отрезал отец. – Сувенир это. Ромкин. Забудь!
– Я поняла, – прошептала мама. – Это – оттуда… Дай! Я в шкаф спрячу.
– Не дури, Лара! – рассердился, наконец, папа и стал похож на себя, прежнего. – Спрячет она! Как учил нас товарищ Свердлов? Меньше всего подозрений вызывает вещь, которая лежит на виду. Вот и повесь на ковер в спальне, рядом с моим кортиком. Я сам!
Мы вернулись в комнату, и папа остановился напротив Стаса.
– Меч дай! – потребовал он.
Стас кивнул, помедлил секунду, но все же протянул моему отцу меч вместе с перевязью. Папа вынул его из ножен и рассмотрел.
– Добрый у тебя меч, – отметил с удовлетворением.
– Острый, – хмуро подтвердил Стас.
– Богатый. Да и нагрудник на тебе, я смотрю, с узорами. Не последним ты там был человеком.
– Был, – ответила за Эстана Леся. – Офицером был. Командиром.
– И присягу давал? – прищурился папа.
За Эстана опять ответила Леся: «Клятву верности, там так это называется», и Стас взорвался: «Аутента, которому я клялся, нет на свете без малого пятьсот лет!».
– Он был жив, когда ты бежал, – сообщила Леся без выражения.
– Бежал?! – заорал Стас, меняясь в лице – Я домой вернулся! Домой!
– Дома нет. Так же, как дома в Доросе. Это матери нас ждали – не дом.
Я Лесю понял: отчизна «без конца и без края» – это территория, а в съемном жилье, на которое обрекают людей, любовь умирает. Цепляется, чтоб уцелеть, за старые альбомы, за книги, за чашки и ложки, купленные предками для обустройства светлого, надежного дома...
– Так и что теперь, заколоться мечом?! – гневно вопросил Поляновский. – Кстати, меня с ним толпа народа видела, дядя Миша! Нет смысла прятать.
– Он и не будет, – вмешалась мама, – Он его повесит на ковре, а ты, если спросят... Я не знаю, что сказать, если спросят!
Она чуть не всхлипнула, и я пообещал: «Придумается. Само. По ходу пьесы».
– Ту пьесу, Ромка, не ты будешь сочинять, – предрек папа. И унес в спальню наше оружие.
– Может быть, водки? – спросила мама беспомощно.
– Нет, – отрезал Стас, но Леся заявила вдруг: «Да. Глоточек». И мама нашла, чем занять себя.
– Тут всего-то чуть-чуть, – заговорила она, чтоб не молчать. – В гости никто теперь не приходит. И некому стало и... как-то не принято. О чем говорить? Про болезни не хочется, про больное, а про что еще? Адочка, та любит посидеть с друзьями в баре, в кафе. А что тут такого? Пусть, пока молодые…
– Леся! – грозно процедил Стас, когда Леся потянулась за рюмкой. – Не смей!
– Мне сейчас не повредит, мне – наоборот. – не послушалась Леся. – И не командуй, ты откомандовался, Эстан.
– А-а, тебе надо, чтоб меня убили под стенами?! – загремел Стас. – Чтоб ты могла мной гордиться?! Так некому будет гордиться, Леська! Не было… Как-то так!
Он смешался окончательно и поник, а я поймал себя на том, что мне совсем не жаль Стаса. Леську жаль, себя, но не Стаса. При том, что я не осуждаю его. Им двигал порыв, порожденный смятением. Он искал выход. Вверг нас из огня да в полымя, но, похоже, пока не осознал этого. Не к добру мне придумалось, как мечтает Стас о покупке авто! Мне придумалось, а Леся обнаружила пирамидку! Не будет у Стаса ни машины, ни кольчуги. Ни у кого из нас ничего не будет.
– Знаешь, ма, – оборвал я себя. – А я тоже, пожалуй, выпью. За упокой наших душ.
– Это ты про что? – справился с ожесточением Стас.
– Как ты мог бы и догадаться, мы считаемся мертвецами, – ответила Леся. – Как доказывать обратное, я себе не представляю. А ты?
– Легко! – не проникся Стас серьезностью ситуации. – Свидетели есть – родители! Документы! В той же Нахимовке! В медухе! Везде!
– Документы на людей, которым сейчас по двадцать лет?
– Пусть анализы возьмут!
– И мы станем жертвами науки. Если она сохранилась. Точней, если есть в стране люди, которым хочется и прославиться, и заработать. – Леся говорила спокойно, как человек, смирившийся с неизбежной смертью. Прощай, Флоренция!
– А ты что думаешь, сказочник? – обратился Стас ко мне. За поддержкой.
– Я уже не сказочник, Стас. Поэтому… – я помедлил, взглянув на маму. – Я попробую вернуться. Всем будет спокойней, если здесь все останется, как было до нас.
– Нет! – вскрикнула мама. – Я не переживу этого второй раз! – И щедро налила себе водки.
– Как ты вернешься? – вскинула на меня глаза Леся.
– Не знаю. Но я знаю, что и пятнадцатый век, и этот существуют одновременно. И если я найду точку пересечения…
– Ты – псих! – исторг в ярости Стас.
– Да, но мне бы не хотелось сообщать об этом тутошним медсветилам. Они могут понять неправильно, и что тогда будет с Софьей? Она меня ждет, ребята.
И я покрутил на пальце кольцо, как если б оно было волшебным кольцом Альманзора.
* * * *
Тонча тоже ждала. Долго. Родила Ариадну. Все оказалось напрасно…
Я ушел в комнату бабули. Снял с полки ее альбом. Вошла мама.
– Здесь потом Адочка жила, – сказала, словно извиняясь. – Она с малых лет живет на два дома: то с нами, то с Тоней. Теперь, вот, перебралась в комнату Клима, там и попросторней, и разложиться можно по-своему. Мы бабулины вещи трогать не разрешали, выносить...
– А что Клим? – перебил я. – Он придет? – чуть было не сказал «попрощаться», но не сказал. Не знал, найду ли точку пересечения.
– Вечером. Он сейчас на дежурстве.
– Он служит?
– Он работает охранником в банке. Где б он служил? Из училища их выпустили, а кораблей – нет. Распихивали кого куда, одних – в МЧС, других в – ментуру. Клим сначала был в МЧС, а потом... Так он неудачно женился! Нет, ну почему хорошим ребятам попадаются такие стервы?! – ковырнула мама свою трофическую язву. – Эта его Анжелика – маркиза демонов...Тварь!
– Лара! – услышал папа. – Не сейчас, наверное.
Но маму несло. Эмоции, которые она долго сдерживала, хлынули наружу неудержимо. Вероятно, с момента смерти бабули маме не перед кем было облегчить душу. Отца она берегла, а с тетей Олей отношения развивались по-старому, наработанному сценарию: тетя Оля говорила, а мама слушала.
– Лучше б он на Анютке женился. Тоже дрянь, но хоть не дура! А эта... В Климку вцепилась, как кошка в собаку, намертво!
– Бачили очи... – попытался вставить папа, но мама закричала:
– Не бачили! Он и с девушками-то не встречался до этой... Ему Тоня твоя нравилась, – понизила она голос, – это я точно знаю, хотя он никогда никаких поводов не давал... Жена брата – то же, что жена Цезаря…
– Но потом-то?...– искренне расстроился я.
– И потом. Тоня тоже поводов не давала. За ней столько мужиков увивалось, а она со всеми – чисто-по-дружески. Уже даже я сказала однажды: «Выходи замуж, Тоня», а она – «Не смогу я жить ни с кем, кроме Ромула».
Для чего мне мама это поведала? Чтобы я не искал точку пересечения?
Мама за своим многословием пряталась в привычный обжитой мир от проблемы, которую решить не могла. Звали проблему Ромул Саенко.
– Так, а Климка где нашел свое сокровище? – решил я поддержать маму, и это мне удалось.
– В магазине! – выпалила мама, и лицо ее исказилось. – Стояла она там, плакала. Покупатель ее обворовал. Пока она в подсобку ходила за коньяком, сгреб покупки с прилавка и был таков. А тут наш Клим, благородный дон. Он тогда в МЧС служил, шел со смены. Спасатель! Вынул деньги и дал ей. Она, конечно: «Ой, да я так не могу. Я вам с получки верну. Где я смогу вас найти?». Выследила Клима, давай обхаживать: «Я здесь комнатку снимаю неподалеку, давайте зайдем на минутку, как раз и проводите, а то темно уже, хулиганья полно на районе, а с вами не страшно, вы такой сильный, такой надежный! Я сама из села, в город на заработки приехала, и как-то все у меня не ладится...» Затащила дурачка в койку. А потом: «Я беременна!». Он и женился. Вот неправильно мы вас воспитали!
Я вспомнил, как моя мама приняла, в свое время, Тончу и промолчал. Но мама и не нуждалась в ответной реплике.
– А уж когда он ее к нам привел, она квартиру осмотрела и поняла – то, что надо. Надо только нас с отцом, бабулю, извести, и живи – не хочу! Давай построения нам устраивать, порядки свои заводить. «Вот эта полка в холодильнике ваша, а эта – наша!», «Баба Дуся, вы мое масло брали? Вы б ушли уже с кухни, не крутились под ногами!», «А почему вы посуду до сих руками моете, как в каменном веке? У всех приличных людей давно есть посудомоечные машины!». Бабуля слушала, слушала, а потом спросила: «В твоей деревне, Анжелика, в каждой хате по кухонному комбайну?». Вот она истерику закатила! Климу орала, что оскорбляем мы ее социально, а в ее лице – всех тружеников села! Сами ни одной морковины не вырастили, а на крестьянство бочку катим, буржуи! Клима против нас настраивала!
– И что? – все же подал я желанную реплику.
– А то! Все Клим прекрасно понимал, а что он мог сделать? Развестись с ней? Так она бы ему сына не отдала. Она ж такая мать замечательная! В садик Ромку не отдала, потому что дети там все время болеют…
– Ромку? – прервал я.
– Ну да! Анжелика его хотела Эдуардом назвать, а Климка записал Ромулом. Маркиза, как вышла из роддома, такой ор подняла: она и вынашивала, и рожала, а с ней не считаются! У нее на нервной почве молоко пропадет! Я тогда предложила двойное имя дать – через черточку, а в итоге, после всех воплей Маркизиных, записали мальчонку Ромуальдом Ну, для папы-то вы оба – Ромки…
Чудны дела твои, Господи? Близнец, сам того не ведая, дал понять, что точка пересечения – рядом, у нас над головами…
– И потом, знаешь, – свой словесный поток мама обуздать не могла. – При разводе часть жилплощади причитается стерве! Значит, нам квартиру менять пришлось бы, а старые люди на новом месте не заживаются.
– Вы еще не старые…
– А какие?! Папе под семьдесят, мне за шестьдесят! Клим нас жалеет, вот и ушел на квартиру. Стерве прямо заявил, что на родителей наезжать не позволит. А у нас уже до драки с ней доходило! Она и на меня варежку стала разевать! Представляешь?!
Я подумал, что на Ларису Леонидовну, какой я ее помнил, разевать варежку не стоило.
– Я терпела, терпела, потом сказала: «Это ты в своем доме будешь порядки устанавливать, Маркизка, а здесь я хозяйка, и все здесь будет по-моему. Не нравится – вали в родное село!» Так она нам с Ромчиком видеться запретила! Мы на него плохо влияем! А сама, хорошая мать, даст ему игрушки и сидит пялится в телевизор или по телефону болтает с такими же идиотками! Чтоб она ему книжку почитала? Да никогда! Клим ему и читает, и в бассейн его водит, и в секцию, а ей некогда. У нее маникюр! А уж когда она Клима на войну загнать задумала, в горячую точку, ей же денег всегда мало, я ее чуть не убила! «Тебе, – кричу – что важнее, живой муж или бабки?!» А она: «Муж должен уметь зарабатывать!». Так чего ж ты, дрянь, не за бандита замуж пошла?!
Мама сделалась похожа на гарпию. Внутренне, конечно. И я осведомился миролюбиво: «Парню-то сейчас сколько, тезке моему?»
– Маленький. – осеклась на всем скаку мама. – Девять. Но он копия Климки, когда тот маленький был. Стерва-то страшная! Ноги жирные, задница жирная, пузо! Сама низкая, квадратная... Анжелика, одним словом!
– Лара, мы не одни! – напомнил папа сердито, и я его поддержал: «Ты мне потом расскажешь про Анжелику». Лучше про Анжелику, чем про Тончу, перед которой оказался я виноват. И перед ней, и перед близнецом. Обделил брата счастливой мужской планидой!
Я вернул альбом на полку, так и не раскрыв его – с бабулей и ее бригадой морской пехоты я хотел бы пообщаться наедине.
В охватившем всех броуновском движении – и физическом и эмоциональном – Стас и Леся остались неподвижными. Стас, лишившись меча, снял, с Лесиной помощью, доспехи. Понял, что слишком вычурно в них смотрится на фоне двадцать первого века. Сидел на диванчике, ссутулившись, в рубахе, куртке и шоссах. По части наряда он оказался не таким капризным, как я. Не захотел выделяться. Как сказала Леся Елене, когда они вдвоем бдели над моим изголовьем: «Во всем важно подчеркнуть преимущества и скрыть недостатки». Елена тогда жаловалась, что никак не привыкнет к новой для нее жизни.
Елена и Луиджи! Как я мог забыть о тех, кого приручил?!
Успокоила меня Леся. Сообщила, что составила документ, по которому, если что приключится со всеми нами, совокупная собственность достанется единственным на тот момент родственникам – Луке и его супруге. Эстан документ скрепил подписью и печатью, просто он сейчас ничего не помнит. Помнит ли Луиджи, что им надо будет уйти? Софья наверняка уже в Доросе. Тревожится за меня. Все сильней и сильней тревожится, а ей нельзя волноваться!
* * * *
От звонка в дверь мы все вздрогнули. Переглянулись.
– Если это твоя мама, Леся...– зашептала торопливо моя мама. – ...твоя мама стала очень набожной. Из церкви не вылезает и всех нас туда пытается затащить…
Значит, Стас найдет с тещей общий язык!
Мама бросилась к двери, и я услыхал голос тети Оли: «Лара! Я ничего толком не поняла! Я взяла с собой Аню, если мне вдруг станет плохо...».
Поляновские вошли, а Стас резко опустил голову.
– Где?... – спросила тетя Оля растерянно.
Тетя Оля превратилась в щупленькую старушку с пучком волос на затылке, в стоптанной обуви и платье, висевшем на ней, как на вешалке, зато Анютка расцвела. Утенок с гадким характером вырос в хищного лебедя, золотистую блондинку с длинными ногами и пышным бюстом, с холодными голубыми глазами, которыми она осмотрела нас брезгливо и свысока. Вынула из сумки бутылку вина, обронила недовольно: «Тетя Лара, вы заказывали», и царственным жестом поставила бутылку на стол. Только потом соизволила спросить: «Ну, и где Стаська?».
– Да вот же, – указала моя мама на Стаса. – Он совсем не изменился... Неужели не узнаешь?
– Кого? – обличающе справилась Анютка. – Тетя Лара, вы тут что, все крышей поехали? Если вам вино понадобилось, так бы сразу и сказали, не придумывали какой-то немыслимый предлог…
– А мы кто, по-твоему, алкаши?! – вспыхнула моя мама. – Я в магазин не смогла выскочить, потому что ребята... Они из временной дыры выбрались. Да не стой ты так, Оля, они не кусаются!
Стас сделал над собой усилие, встал и взял мать за руки.
– Мама, это я, – выдавил он.
И тетя Оля заплакала.
– Это ты, – забормотала она сквозь слезы. – Ты не мог меня бросить.
– Мама! – прикрикнула Анютка. – Перестань из себя корчить казанскую сироту! Никто тебя не бросал!
– Папа... – не переставая плакать, выдавила тетя Оля, – он не выдержал, ушел. Сразу навалилось. И на него, и на Мишу. И на службе. Вас не нашли, ни следов, ни тел. Чего только ни напридумывали. Что вы не пропали, а сбежали к врагам. Все заранее спланировали. И на папу, и на Мишу набросились: как вы можете воспитывать офицеров, личный состав, если собственных сыновей вырастили предателями?!
– Оля, Оля! – попытался мой папа остановить тетю Олю. – Мало ли какой дурак что сказал!
– Но вас же выгнали с флота! Диму! Стас-то был курсантом!
– Оля, не нагнетай! Мишу выгнали в отставку только недавно, – вступила моя мама тем тоном, каким она всегда тетю Олю увещевала. – А у Димы сердце не выдержало.
– С мамой говорить бесполезно! – раздраженно процедила Анютка. – Если мама себе что вдолбила... Я уже пыталась ей объяснить, что, если бы папу сочли неблагонадежным, досталось бы и мужу тети Наташи, и его сыновьям, да всем. Но все нормально служили. И дядя Миша. И мой муж сейчас в Минобороны. Правда, я не знаю, что дальше будет, если этот тип окажется Стаськой... – поглядела она на Стаса в неприкрытой враждебностью. – Этого, конечно, не может быть, но вы так дружно их признали... Может у вас быть коллективная галлюцинация?
– В таком разе, и у тебя она же, – улыбнулся я с Анютке с обезоруживающей неприязнью.
– Судя по ехидству, ты тот, кто себя выдает за Ромула, – не осталась она в долгу.
– Как я рад, что ты не окрутила моего близнеца! Впрочем, на фига он тебе сдался с украинским дипломом!
– Он бы мог уехать в Россию, купить там гражданство и вернуться уже на Черноморский флот!
– Вот он-то и не мог! – заявил я с гордостью за брата. – Никогда он не искал куски пожирнее, в отличие от тебя.
– А мы разве знакомы? – смерила она меня уничижительным взглядом.
– В прошлой жизни, когда ты была мелкой…
– Дети! – не дала мне мама обозвать Анютку правильным словом. – Прекратите сейчас же! У нас другая сейчас проблема, легализовать как-то наших сыновей, Лесю…
– Еще и Леся? – словно только тут заметила Лесю Анька. – Ну да, как же без Леси! Пропали-то трое!
– Аня! Я узнала Стаса! – обернулась к дочечке тетя Оля. – Я в любом суде заявлю…
– И попадешь в дурку, мама! Прямиком из зала суда! Впрочем, дурка по тебе давно плачет!
– Может, и по мне тоже?! – с гневом справилась моя мама. – И по Михаилу Константиновичу?
– Я не с вами живу…
– Мы Олю в обиду не дадим, так и запомни! – жестко пообещал папа, и мама подхватила: «Я знаю, что ты удумала!»
– И что же?
– Квартиру ты оттяпать удумала. Мало тебе жилья в Москве…
– У меня в Москве ничего нет своего! У мужа – да, но не у меня!
– Я не знаю, что за птица твой муж, а что ты ни своего, ни чужого не упустишь, так это факт!
– Мама, это факт? – спросил Стас как-то по-детски. И оборотился к Анютке уже феодорийским лохагом. – Ты мою маму извести задумала, мразь?!
– Я сейчас милицию вызову! – взвилась Анютка. – Пусть разбираются с этим самозванцем!
– Не отдам! – вскрикнула тетя Оля. – Никому я не отдам Стасика!
– Ну, и что с нее взять? – обратилась Анютка к Лесе, единственной, кто молчал. – Нормальная она после этого?!
– Да, – ответила Леся. – Мать всегда узнает своего ребенка.
– Это если она в своем уме.
– Да не в твоем, слава Богу! – не утерпела Лариса Леонидовна. – А! Какой там у тебя ум! Одни инстинкты! Хватательные!
– Тетя Лара, если вы хотите, чтоб я ушла…
– И бутылку забери! Чтобы не было потом разговоров…
– Мама, ты остаешься? – развернулась Анютка на каблуках. – За тобой с ментами вернуться? Или с санитарами?
– Да хоть с президентом! – разозлилась моя мама. – Мы всем расскажем, какую ты корриду устроила в чужом доме! Бросалась тут на людей!
– И кто это подтвердит? Эти вот, по которым зона плачет?
– Все, Анна! – не выдержал папа. – Ты мое терпение исчерпала. Я со своей женой никому так разговаривать не позволю! Хочешь идти -иди, тебя здесь никто не держит.
– Да нет, почему же, – с ледяной вежливостью ответствовала Анютка, – Я здесь посижу в уголочке, послушаю…
Она прошествовала в дальний угол комнаты, и тут в дверь опять позвонили.
– Тоня! – вскричала мама, – И Адочка!
Я приготовился... Даже сам не знаю, к чему. Но пришли не Тонча с дочкой, а Светлана Евгеньевна Латинина.
* * * *
Светлана Евгеньевна ничему и никому не удивилась.
– Леся, – проговорила она так, словно не прошло девятнадцати лет. – Дай, я на тебя посмотрю.
– Здравствуй, мама, – ответила Леся ровным, почти потусторонним голосом.
– Видно, издалека ты пришла, – покачала Светлана Евгеньевна головой в темной косынке. – Знаешь уже про папу?
– Да, мне сказали.
– Я всегда думала, что раньше него уйду, а Бог по-своему рассудил, пожалел его, бедного. Очень уж он мучился, бедный.
– Болел? – спросила Леся с ноткой участия.
– И болел, и страдал. По-всякому мучился. Но он знал, что ты жива. Перед самым концом сказал мне: «Оставляю тебя на Лесю».
Анютка хмыкнула громко, но под устремившимися к ней взглядами не решилась назвать Светлану Евгеньевну еще одной сумасшедшей. Вздохнула и закинула ногу на ногу.
– Это Стас, – указала Леся на Поляновского. – Помнишь его?
– Как же, помню, – и ему не удивилась Светлана Евгеньевна. – Одет не по-нашему, а так – он. Его разве с кем спутаешь?
– Ты узнала его, Света, узнала! – благодарно запричитала тетя Оля. – Ой, спасибо! Сестра родная не признала, а ты…
– Так анафема она, вот и не признала, – вынесла приговор Анютке Светлана Евгеньевна. – Нет в ней Бога, в пустышке. – И вновь воззрилась на дочь. Утвердительно спросила. – Вы венчаны?
– Да, мама, – ответил Стас, и Светлана Евгеньевна их обоих перекрестила.
– Плохо, что иконы нет в доме, – произнесла осуждающе и обернулась к моей маме. – Лариса! Я же приносила тебе икону!
– Лежит где-то.
– Как, то есть, «где-то»?!
– Свет, мы с Мишей люди неверующие…
– Вот потому у вас и с Климом беда, и с внуками. Вам Господь явил чудо, вернул сына, – обратила она внимание на меня, – а вы не благодарите.
– Мы – благодарим, – вознамерилась мама смягчить суровую Светлану Евгеньевну. – Мы в душе благодарим, Света.
– Молиться вам надо, а не вино пить! – увидала Светлана Евгеньевна бутылки на столе. – Уберите! Я псалом читать буду.
Мои родители переглянулись тоскливо. Вид у них стал страдальческий. Вероятно, мама Леси сильно их достала псалмами.
Она вынули из сумки толстую книгу, свечку, бумажную иконку – «Хорошо, я купила в храме!» – но тут-то и появились Тонча с Ариадной. Дверь они открыли своим ключом.
* * * *
Тонча и Ариадна с порога внесли живую струю в начавшую закисать атмосферу.
– Баба Лара, деда, привет! – закричала Ариадна. И тоже вынула из сумки бутылку вина. На укоризненный взгляд Светланы Евгеньевны ни она, ни Тонча не обратили ни малейшего внимания.
– Мы печушек прихватили! – возвестила Ариадна и полезла по-хозяйски в сервант за посудой. – Сыра. Колбаски. Мама сказала, у нас праздник!
– Ну, привет, Ромул! – сказала Тонча. И обняла меня. – Ада, это твой папа.
– Кто? – переспросила Ариадна. И чуть не уронила тарелку. – Вот этот молодой?!
– Да, он такой! – засмеялась Тонча.
– Я потом объясню, – вступила Лариса Леонидовна, но Тонча перебила. – Не надо. Мы все уже поняли.
– А вот мы – нет, – подала голос Анютка. – В честь чего у вас сговор?
– А без повода! – выстрелила в нее Тонча пренебрежительным взглядом. – Нам так нравится. Традиция такая в семье!
Обняла Лесю: «Красавица!», а потом – Стаса: «Как тебе идут эти штанцы!»
Тонча осталась все такой же веселой, подвижной, миниатюрной, но это была уже не та Тонча, с которой я целовался когда-то в сквериках. Она похудела, даже осунулась, а морщинка между бровей превратилась в глубокую вертикальную полосу. Даже улыбка выглядела заученной. Тонча стала сорокалетней женщиной, научившейся скрывать свои истинные чувства за напускной жизнерадостностью.
– Ада! – с напускной жизнерадостностью обратилась она к дочери. – Хорошо воспитанные девушки обычно здороваются.
– Здрасьте! – сделала издевательский книксен Ада. – Вы к нам прямо из джунглей Амазонки? Или с Сатурна?
Уродилась она статью в мою породу – высокая и поджарая, но глаза и волосы были Тончины, и нос, и губы. От меня ей достались брови в разлет, высокие скулы и ямочка на подбородке. В юности, когда борода на мне еще не росла, я переживал из-за ямочки. Ни у отца, ни у мамы, ни у бабули ее не было. Мне взбредало на ум, что я не родной. Клим – родной, а меня взяли в роддоме у какой-то отказницы, пожалели сироту. Мама, узнав о моих подозрениях, засмеялась, а папа вспомнил, что ямочка на подбородке имелась у его папы. И я успокоился.
Думать о ямочке забыл, пока не увидел сейчас на лице дочери... к которой не испытывал никаких родительских чувств. Смотрел на Аду, как на незнакомую молодую девицу. Инопланетянку.
Она тоже ко мне чувств не питала, глядела на меня с вызовом.
– Надо же, как мне повезло! – вскричала со смехом. – У других отцы летчики-испытатели, подводники, а мой – путешественник во времени! Кому рассказать, уржутся!
– Так не рассказывай, – требовательно заявила мама, – о семье нельзя болтать лишнее.
– Болтун – находка для шпиона, – подхватил папа.
– Плавали, знаем, – заверила Ариадна. – Просто прикольно.
– Играешь на чем-нибудь? – спросил я.
– Еще чего! – огрызнулась Ада. – Насмотрелась на маму с ее испанской гитарой. Да и о тебе, папуля, наслушалась, какой ты был гений всех времен и народов!
– Я и сейчас такой, – не утерпел я. Как ни крути, а по здешним меркам я был года на три старше своей дочери. Имел право не быть к ней излишне снисходителен. – Ма, а где моя гитара, не вижу?
– Ее Адочка унесла, – смутилась мама.
– Так она ж не играет!
– Я ее парню отдала, который играет. А чего ей просто валяться?! Кто ж мог знать, что появится папочка!
– Гитару вернешь, – распорядился мой отец. – Я тебе запретил брать вещи без спроса, выносить из дома!
– Ну, прости, дед, – не повинилась Ада. – А гитара – тю-тю! Ее тот парень разбил случайно.
– Пусть, значит, новую покупает! – рассвирепел отец.
– А ему не на что! Я потому и отдала ему нашу. Ну, ту, которая осталась…
– Она и мою гитару кому-то пристроила, – вздохнула покорно Тонча.
– Так ведь тоже пылилась, ты ж ее когда в последний раз в руки брала?
– А я бы сейчас послушал! – вступил вдруг в разговор Стас. – Ромула, Тончу. Мне надо.
– У нас должна валяться, – зевнула Анютка. – Мальчишки мои балуются. Не супер-пупер, но для компании в самый раз.
– Так ты за ней сходишь? – с нажимом спросила Тонча.
– Я вам не рыбка на посылках. Позвонить могу. Если мальчишки дома, если Адочка сбегает...
– Ой, да что мы стоим, как какие-то скульптурные группы! – опомнилась мама. – Оля, ты мне поможешь накрыть на стол?
– Я помогу, баб Лара! – вызвалась Ариадна.
Подхватила со стола свертки, над которыми творила молитву Светлана Евгеньевна, и умчалась на кухню. Они с Тончей держались лучше всех, но им тоже надо было прийти в себя.
– Нам, наверное, стоит поговорить, – сказал я Тонче, и она кивнула: «Наверное».
Мы вышли на балкон. Там стоял у папы табурет под окошком в комнату, а на подоконнике – пепельница. Тонча закурила. С таким наслаждением, что я насилу удержался от соблазна.
– Только не оправдывайся, Ромул, – потребовала Тонча. – Я знаю, что ты не виноват. Ты никуда не собирался проваливаться, ты тоже поначалу скучал…
– Но потом мне сильно помешали скучать.
– Вижу, – она коснулась моей руки. – А еще потом ты женился.
Не знаю, как остальные, а Тонча сразу заметила кольцо у меня на пальце.
– Да, – признался я. – На Софье.
– И теперь ты по ней скучаешь, – улыбнулась понимающе Тонча. – Ты не из тех, кто женится без любви. Не провались ты куда-то, мы бы с тобой поженились и сейчас ругались бы, как бешеные, каждый день. Я б тебя гнала в дворники, а ты бы сопротивлялся. Нормальная была бы семейка, два непризнанных гения!
– Ты уверена, что непризнанных?
– Абсолютно! Нет, если б мы взялись писать какие-нибудь гимны и марши, светились на официальных мероприятиях…
– Тогда б это были не мы.
– Мы тогда были бы несчастнейшими людьми и дрались бы уже не из-за денег. Не из-за их отсутствия!
– А сейчас ты?... – я не решился закончить фразу: Тонча, лучшая девчонка нашей компании, стала одинокой сорокалетней женщиной.
– Лучше всех! – отмахнулась Тонча. Она так и осталась своим парнем, и разговаривали мы с ней без сожалений о несбывшимся – как добрые старые друзья после долгой разлуки. – Если б мне потребовался муж, я бы себе его завела, но с меня хватало Ады, мамы, коллектива. Я из театра не вылезала, театр – это же такая зараза, а ребенком бабушки занимались. Пылинки с Адки сдували наперебой, вот и избаловали до невозможности!
– Твоя мама вроде как не хотела…
– Пока Адки не было, не хотела, а как родилась, так с рук не спускала. Все лучшее – Адочке! Наперебой с мамой Ларой ублажали малютку.
– Ты мою маму стала звать мамой?
– Из-за Адки. Она их звала баба Лара, баба Галя, а потом спросила, при твоей маме, почему я баб Лару зову по имени-отчеству? Тогда твоя мама попросила меня звать ее мамой.
– А твоя... давно?
– Адка в седьмом классе училась. Мама, ты же помнишь, и чистюля была, и готовила прекрасно. Она из донских казачек, они домовитые, при маме у нас всегда и борщи были, и котлетки, и выпечка. Адка привыкла.
Как-то спросила меня: «Ты когда-нибудь готовить научишься?». А я говорю: «Пошли вместе учиться. От бабы Гали книга по кулинарии осталась». Адка надулась: «Баба Галя и без книги справлялась». Стала из школы к другим бабушкам бегать, к бабе Дусе.
Баба Лара тогда работала. А у меня без мамы такой бардак учинился... Ни один муж бы меня больше недели не выдержал, только ты! Вместе бы разводили срач, потом убирали, а потом опять разводили! – Она засмеялась и закурила новую сигарету.
– Но и тебе бы надоело к зрелому возрасту, так что все хорошо... Только, вот, по маме скучаю. Чем дальше, тем больше. Вспоминаю, какая она была смешная, неприспособленная. Доверчивая. От того и умерла. Шла с базара с котомками, а навстречу две бабы приличного вида. Одетые хорошо: «Ой, давайте мы вам поможем! Донесем ваши сумки! Мы социальные работники!». Мама прониклась, привела их домой, а они давай втирать, что ей положены социальные доплаты, надо только заявление написать. И пока мама писала, бабы быстренько квартиру обшарили, деньги забрали, побрякушки... Хорошо, документы я у себя держала, в своем бардаке. Чтобы там что-то найти, бригада археологов понадобится, а бабы спешили. Знали, что внучка вот-вот из школы придет, дочка на обед забежит… А что с мамой случилось, это лучше не рассказывать! Адка мне позвонила, говорит: «Мама, нас обокрали. Бабушка лежит на полу, я ее поднять не могу».
– Инсульт? – предположил я.
– Он самый. Счастье, что не долго она промучилась, не то б и нас с Адкой за собой утянула. На сиделку деньги нужны, да и бояться мы стали... соцработников! С работы я уволиться не могу, отлучалась часа на два, потом Адка меня сменяла. Как-то ляпнула мне: «Господи, да когда ж уже бабушка умрет!». Я на нее наорала, а ведь и у самой такие мысли мелькали. Навязчиво!
– Инстинкт самосохранения, – оправдал я Тончу в ее глазах.
– А когда все случилось, я так потом плакала втихаря, пока Адка не видит, так каялась! То на вязание мамино наткнусь, то на шаль... Все борщи ее вспоминала, тортики, и такое поднималось в душе...
* * * *
Тетя Света меня в церковь заманивала. Я пошла с ней однажды и – убежала. Бабки там жутковатые: не так одета, не там стоишь, не туда смотришь! Да и тетя Света зудела, на колени встать заставляла, лбом биться об пол. В общем, я ей сказала, что с меня одного храма хватает – храма искусства, и она меня, наверное, анафеме предала!
– Она же не поп…
– Злая мысль, она очень сильная, сильней доброй... Ну, а ты, Ромул, ты как, крещеный теперь?
– Нехристь я, Тонча, но при этом католик.
– Да? – засмеялась она. – Ну и ладно. Богу без разницы, а в твоем мире без церкви – никак. Замочат.
Тонча помолчала, а потом спросила сочувственно: «Ты ведь хочешь вернуться?».
Леся вышла к нам, прислонилась к косяку двери. Проговорила, как для себя: «Я не знаю, что с Эстаном. Я его перестаю понимать. То он одежду закупал турецкую, чалмы, шаровары, фески. Ятаганы. Продумывал какие-то вылазки, десанты, обманные ходы, и вдруг... Всех там бросил».
Стас стоял за спиной у Леси.
– О непротивления злу насилием вы ничего не слышали? – справился он угрюмо и обвиняюще.
– Для чего же ты постоянно ходил с мечом? – спросила с усмешкой Леся.
– Не хотел, чтобы с нами поступили, как с Георгием, с Ромулом. Я б себя убил, а тебя – по согласию.
– Не посчитал бы это смертным грехом?
– Русские в рабы не сдаются.
– Ты это расскажешь здешним рабовладельцам, – объявила Леся.
Они вышли, а Тонча закурила новую сигарету.
– Знаешь, Ромул, Адка очень похожа на тебя! – сообщила она удовлетворенно, и я поправил: «На нас».
– На нас, – согласилась Тонча. – Хотя мы были свободней. Мы презирали мажоров, так теперь называют детишек знати, а наши дети им подражают. Хотя бы в одежде! Тоже хотят иметь то, се. Не внутри, а снаружи.
– У Адки это пройдет.
– Скорее бы!
– Она ж не только под себя гребет, но и от себя. Гитары пораздарила, заботится о друзьях.
– О себе она заботится, Ромул, – поморщилась досадливо Тонча. – Хочет, чтобы ею восхищались. Вот она какая, не только умница и красавица, но и душа-человек!
– Подрастет – сама поймет, что любовь не покупают.
– Вот и не пытайся.
Тонча ободряюще коснулась моей руки. Спросила участливо: «У тебя ж там, наверное, и ребенок есть? Свой?
– Должен родиться.
– Возвращайся. У тебя все получится. За родителей не волнуйся, за нас – тем более. Адка учится на филолога, на бюджетном, а что про музыку и слышать не хочет, так это понты. Мне ребята говорили, она играет, поет в компаниях. Ей же надо быть в центре! Ну, и я пока при деле, на мою должность желающих не навалом. Молодняк в театр идет, чтобы поступать потом на актерское. А вот ты, если останешься, либо сопьешься, либо убьешь кого-нибудь. Какого-нибудь оборзевшего феодала.
– Класс! Официально-то я мертвый. Залетел с того света, поробингудничал и – обратно в небытие!
– Здесь тебя за подвиги Робин Гуда поблагодарит разве что другой феодал, для которого ты освободишь рыбное место. Нет им перевода, Ромул, так что и суетиться нечего!
Она подмигнула мне и вернулась в комнату. Там все сидели вокруг стола, потягивали вино глоточками. Думали думу.
Светлана Евгеньевна косилась неодобрительно на Лесю и Стаса, поджимала губы. Анютка взирала на окружающих и презрительно, и тревожно. Стас делал вид, что не замечает сестру. Леся так и зависла в межвременьи. Мои папа и мама притворялись, что все путем, а Ариадна косилась нетерпеливо на часы.
– Может, я пойду? – не выдержала она. – У меня вообще-то дела.
– Курсовой писать надо? – поддел папа беззлобно, – Ничего, что лето, каникулы?
– Учиться никогда не поздно! – объявила Ариадна. – Дед, ну чего мне здесь париться? У вас свои разговоры.
– Да иди уж! – позволила мама, и Ада, чмокнув ее в щечку, умчалась. Красотка в яркой футболке и коротких джинсовых шортах. Дочь, в которую я не вложил ничего, кроме семени. На него теперь все надежда, на род. Не могли мы с Тончей зачать скотину. Но ведь Анька уродилась в кого-то сволочью! Если Стас не обретет право на существование, дни свои тетя Оля закончит в доме для престарелых. Для нее это то же самое, что для меня – скамья на галере.
– Вы куда сейчас, к нам или к Свете? – посмотрела тетя Оля на сына. С мольбой, как мне показалось.
– У нас мальчики, – напомнила Анютка.
– Так и что? У нас три комнаты, а у Светы одна... Аня, у нас вещи Стасика сохранились? Его рубашки, костюмы?
– Мама, ты бы еще спросила, сохранилась ли у нас его соска! Нет, конечно, мы все старое барахло давно выкинули.
– А как же он теперь?… Купим, значит. Завтра прямо и купим.
– У тебя есть, на что? – сверкнула злобным глазом Анютка.
– Ты ж взяла мою пенсию, – растерялась тетя Оля.
– Так у тебя, не забывай, внуки гостят на каникулах. Им и питаться надо, и поездить по окрестностям…
– И что, папиной большой пенсии на мороженое не хватает? – посмела возмутиться тетя Оля.
– Ты хоть знаешь, какие сейчас цены?!
– Но и ты не с пустым кошельком приехала…
– Вот не надо только лезть в мой кошелек!
– Я про свой…
– Прекратили! – не выдержал мой папа, встал, вышел в спальню и вернулся с тоненькой пачкой денег. – Все, что можем, Стас. Не в доспехах же тебе ходить по инстанциям!
Светлана Евгеньевна тоже полезла в кошелек, посчитала мятые бумажки, подала Лесе.
– И не стыдно, Анька? – спросила Тонча презрительно.
Порылась в сумке, протянула Лесе две зеленоватые купюры. – Это, чтобы Анька с голодухи не померла, у нее уже дистрофия, морда лица опухла, подбородки на грудь попадали.
– На себя взгляни! – ощерилась Анютка.
– Я всегда на себя смотрю с удовольствием, а другие – на меня! Это же так приятно, когда человек людям нравится! Тебе не понять!
– Тише, люди! – призвала моя мама. – Что вы, как на базаре! Ребятам надо помочь. Надо найти кого-то со связями, к кому можно обратиться...
– Нет у нас таких мэнов, – просветила Тонча. – Наши все – по другую линию фронта.
– А я вспомнила! – не сдалась мама. – Был у вас такой товарищ, Саша, то ли Сидорец, то ли Сидорчук…
– Сашок, – нехорошо усмехнулся Стас, – Та еще гнида!
– Но он к нам приходил. Вежливый такой, чистенький, цветы мне подарил на 8 Марта…
– И к чему ты его вспомнила? – вспомнил я консула ди Монти.
– Встретила я его. Он из машины вылезал, а я шла мимо, окликнула. Спросила, помнит ли он Ромула, Стаса. Он сказал, что, конечно, очень мне соболезнует, но сейчас очень спешит, у него аппаратное совещание. Он в администрации работает.
– Свинья грязь найдет! – провозгласил Стас, а я заинтересовался: «Погоди, ма. Ты ж говорила, наших, местных, во власть не берут?
– Таких берут, – поморщился папа, и Тонча подхватила: «Он же всюду светился! И по «ящику», и на политических собирушниках! Великий патриот России! А перед этим был патриотом Украины! Таким же щирым!
– Дерьмо, оно и в Африке не тонет, – обронил Стас. – Жаль, Ромул, что мы ему бубен не надраили в свое время. Хоть было бы, за что пострадать.
– Да, мама Лара, к Сидорчуку ходить нельзя! – поддержала Стаса Тонча. – Козу Ностру он ребятам устроит, даже с удовольствием, а чтобы помочь…
– Бог поможет! – провозгласила Светлана Евгеньевна. И встала из-за стола. – Так мы что решили, куда они едут? Их на такси везти надо, а у меня на такси нет денег.
– К нам они едут, домой, – объявила тетя Оля, и все посмотрели на Анютку. Анютка устроилась в стороне от недостойных ее сограждан и помахивала ногой. Классная бы получилась парочка из нее и Лодовико ди Монти!
– Тогда я пойду, – посмотрела на часы Светлана Евгеньевна. – Может, еще к вечерней службе успею.
Она поспешила к выходу, сухопарая, костлявая, в длинной черной юбке и коричневой блузке, совершенно не похожая на ту приятную женщину, что заходила в художку узнать об успехах Леси.
– А за кого еще было ей зацепиться? – все всем объяснил мой папа, – Только за Бога!
И тут Леся встала. Оглядела нас с сожалением, посмотрела на Стаса с прощальной нежностью.
– Это я во всем виновата, – проговорила с раскаянием. – Я внушала Луиджи, что человек от всего свободен, кроме совести, что клятвы – просто слова, а Стас слышал. Стас мне верил…
– Ты не при в чем... – заспорил было Стас, но Леся взмахнула властно рукой. – И это я нашла пирамидку. Я могла бы не позвать вас, а я позвала…
Выпрямилась и произнесла со скорбной торжественностью: «Стас, ты свободен. В это время, в этой стране наш брак не действителен».
– Это ты на Страшном Суде расскажешь! – заорал Стас. – Если откажешься от меня и моего ребенка!
– Я «мотор» заказала! – влезла Анютка. – Мама, и вы, как вас там…
– Да, да, – засуетилась тетя Оля. – Аня, если у тебя не хватит, я у соседки займу…
Анютка глянула на нее, как на насекомое в супе.
Стас вынул из-под груды доспехов плащ, подумал, на себя его накинуть или на Лесю, и накинул на себя.
Я проводил Поляновских до двери. Дождался, когда выйдут Анютка и тетя Оля. Спросил: «Стас, ты не пожалеешь, что не погиб за свободу Феодоро?».
– Нет, – отрубил он. – Здесь я не знаю будущее. – И положил ладонь на Лесин живот.
– Где родился, там и пригодился, – добавил он, как мог уверенно. Мы с Лесей обменялись долгими печальными взглядами.
Он пожалеет. И, наверное, скоро. И тогда придет к моему отцу. За мечом. Я знал, что вижу Стаса и Лесю в последний раз, но грустно мне не было. Рано или поздно, дороги судьбы расходятся, и каждый выбрал свой путь.
Уже в дверях я задал Поляновскому вопрос на засыпку: «В монахи уйдешь?»
– С чего ты взял? – рассердился Стас. – У меня мама, Леська, ребенок. О них кто должен заботиться?
– Бог в помощь! – пожелал я ему новой счастливой жизни.
Тонча осталась помочь маме убрать со стола.
– До чего мы дожились! – посетовала мама. – Бедная Оля! Дима в гробу, наверное, кувыркается. Адмиральша его, как с паперти. Да и мне пора на паперть.
– Не надо тебе туда, – опроверг отец.
– Как – не надо? Ромул завтра на кладбище поедет... Ты ведь поедешь к бабуле, Ромул? А с чем он поедет? Надо же хоть цветы купить…
– Лара, ты знаешь, где моя заначка.
– Я не роюсь в твоих вещах!
– Ты не роешься, ты прибираешься.
– А ты разве не все отдал Стасу?
– Не все. Адка прибежит, чем ты ее будешь кормить?
– Ой, Миша, что б мы без тебя делали!
Мама обняла папу, а я снова вспомнил консула ди Монти. Его высказывание о женской любви. Тонча любит себя, а через себя – весь мир. Как и мама, и тетя Оля. А что Анютка не любит никого, так это ее беда... от которой мир портится.
– Тонча! – осенило меня. – Слушай, а такой персонаж тебе не встречался, Вовка Корягин? Он случайно не стал большим человеком?
– Случайно не стал, – засмеялась Тонча. – Надо же иметь хоть децел серого вещества. Люди всякие нужны, вот и трудится держимордой.
– А кто у нас еще был из компашки?
– Виталь в Питер подался, еще при Украине, а раскрутился или нет, неизвестно. По «ящику» я его ни разу не видела. Ну, а ребята – кто где. Никто больше не поет, не играет... Убью Адку! Так мне песни наши послушать хочется! Твои новые! У тебя же есть новые?
Тонча бросилась к сумочке, вынула плоскую коробочку, стала нажимать на кнопки.
– Это мобильник. – пояснила она мне. – У нас тогда таких не было. Очень удобно!
– Да уж, – подхватил мрачно папа. – Следить за всеми, кто что говорит, куда пошел…
– А ты ходишь куда-то? – поддела его мама.
– А куда мне ходить, в магазин за кефиром?
– Что до прослушки, – беззаботно вмешалась Тонча, – Так теперь такой технический прогресс, Ромул, что никакой нет приватности, прозрачности, частной жизни. Да и черт с ней! Все говорят одно и то же, а всех не перевешаешь…. Ада! – закричала она в трубку, – Вот что хочешь делай, но чтоб гитара была! Мне плевать, где ты ее достанешь! Взрослые тоже имеют право на жизнь! Наизнанку вывернись, а найди нам гитару! Все поняла?! – отключила телефон и добавила мстительно. – Домой не пущу, если не достанет. И вы, мама Лара, взашей ее гоните без инструмента! Хватит поощрять пофигизм! Ну, я побегу? Мы ведь еще увидимся, Ромул?
Она взглянула на меня пристально, и ее черные солнца померкли, заволоклись печалью.
С близнецом она столкнулась в прихожей. Прокричала восторженно: «Смотрите, кто пришел!». По-родственному обняла Клима. Он тоже ее обнял. По-родственному. «Уже убегаешь, Тоня?» – «Да, Климчик, пора!»
– А то я, вот, прихватил, – он раскрыл сумку. – Классический набор эмигранта. Для Ромула. Водка, соленый огурец, пельмени. Капусту летом не квасят.
– Обойдусь огурцом, – улыбнулся я. Подошел и стиснул в объятиях их обоих. Тонча выскользнула, сделала нам ручкой и убежала. Мы с Климом остались рассматривать друг друга, а родители глядели на нас с порога комнаты, растроганные и расстроенные одновременно.
Мой близнец, наверное, поседел. Просто в его пепельных, коротко подстриженных волосах, седина не была заметна. Он, наверное, собой все-таки занимался, отжимался от пола или подтягивался на турнике, потому что остался мускулистым, широкоплечим, без намека на пузо, но... как-то он весь усох. Анжелика, маркиза демонов, экономит на пельменях?
– Пошли, брат, на кухню! – предложил Клим. – Там посидим. У меня не так много времени.
– Посидите, сколько захочется! – отчеканила мама. – Позвони своей выдре, скажи, что задержишься. А лучше просто отключи телефон!
– Ты же не хочешь, чтоб она сюда примчалась?
– Я ей примчусь! – грозно пообещала мама. – Как примчится, так и умчится!
– Прежде, чем умчится, визг поднимет на весь подъезд, оно вам надо? – справился устало Климентий. И добавил, для меня: «Если человек дура, то с этим ничего не поделаешь».
Меня удручало состояние Клима. Это куда же так некстати подевался его ангел-хранитель? Затерялся в глубинах Космоса? Или оттолкнул от себя Климку, спихнул на землю: «Все, парень, дальше – сам!».
– Как тебя угораздило?
– По залету. Но я сына очень люблю, не могу допустить, чтобы он рос в ее семейке питекантропов. – Он разлил водку по стаканчикам, поставил воду под пельмени. Он закурил, а я стал с остервенением грызть огурец. Я загадал: если закурю, значит все, не видать мне больше Софьи!
– И что, сына обязательно ей оставят?
– Как правило, оставляют матери. У нее же нет приводов в милицию, жалоб на нее, свидетельств, что она алкоголичка, наркоманка…
– А что орет на весь район?!
– Это дела семейные, Ромул, с этим никто не будет разбираться.
– Мама говорила, она часть квартиры хочет оттяпать?
– Это мама себя пугает. Анжелика прописана по родному селу. Дело в том, что из нас никто не знает российское законодательство. Юристы, и те не знают. Нам одно могут сказать, а по суду выйдет другое. Ромчик прописан здесь, а если его оставят матери, тогда, конечно, Анжелика подаст какой-нибудь иск... Я не хочу, чтоб родители по судам таскались. Маркизе это в кайф, но родители – люди другого сорта.
– Нет, но почему из-за одной твари должно страдать столько народа?!
– Потому что за глупость надо платить, братишка.
Мне тут же – в третий раз! – вспомнился консул. Его тирада о вреде доверчивости. Вот какого я взялся возрождать Лодовико?! Его в данный момент давно нет. Это я его создаю! Не успел объясниться с ним? Кулаком? Руки – это не только для того, чтоб ласкать, но и чтоб давить мерзость! Я не задавил, оттого мучаюсь?! И за себя, и за Клима. Но жена брата – не какой-нибудь феодал!
– Их там целый клан, – просветил близнец. – Мы перед свадьбой ездили с ней в ее деревню, с родичами знакомиться, после чего я сказал: свадьбы не будет. Распишемся, посидим в кафе, и никаких народных гуляний с мордобитием, иначе заберу заявление.
– И что, подействовало? Не навещает родня?
– Она к ним ездит. Ромчика берет. Он мне рассказывал потом, как баба с дедом, дяди, тети резвятся. Здесь-то я бы их быстро в ментовку сдал вместе с их самогонкой, да и с Анжеликой, если б вздумала защищать. Но она хоть и дура, на рожон не полезет. Она ж, как Ромчик родился, не работает, сидит дома, орет, что я плохой муж и отец, не обеспечиваю нормально.
– Мама сказала, она тебя на войну хотела загнать.
– Чего она только ни хотела! Еще когда жили с родителями, стала требовать от папы, чтоб он меня на Черноморский флот обустроил. Как?! Для этого рапорт надо было писать на имя министра, в Россию уезжать года на два или, еще круче, в Израиль. А какой из меня еврей?! Нет, придумайте что-нибудь! Евреями притворитесь! Мы объясняли, что я присягу Украине давал, а присягу дают один раз, но там хоть кол на башке теши: что тебе эта Украина дала, сильно она о тебе позаботилась?! Это сейчас, после четырнадцатого, не смотрят, кто кому присягал, можно и переприсягнуть, но я – пас. Ушел на гражданку.
– Они же оба сумасшедшие, – сказала с любовью мама. Вошла и засыпала пельмени в кастрюльку. – Только папа буйный, а Клим тихий. Но когда речь зашла о присяге, оба как с цепи сорвались: а как же честь, как же совесть, как же с этим жить дальше?! Одно дело, когда Союз развалился, просто не стало такого государства, но пока государство есть, какое бы ни было… Часть ребят в Одессу тогда ушла, строем ушли, но лучше бы тоже подались на гражданку. И служить не на чем, и не платят... Это у вас там, в пятнадцатом веке, судя по Стасовой экипировке, платят неплохо.
– Тоже – кому как повезет.
– А тебе и там не повезло, Ромул? – потрепала меня мама по волосам.
– Не в доспехе счастье, мама. В нем тоже, конечно, но не всегда и не все. Выпьешь с нами?
– За счастье? А давайте! Сегодня можно. Когда еще я так вот посижу со своими мальчишками!
– Может, и папу позовем? – предложил я.
– Позовете, когда наговоритесь, – ответила мама.
Она вышла, а мы опять посмотрели друг на друга. Я – тоскливо, Клим – очень внимательно.
– Брат, – проговорил он задумчиво. – а тебе не приходило на ум, что теперь вы стареть начнете? Не стареть, входить в возраст. Согласись, обидно, что лучшие годы жизни, как псу под хвост? Это если и впрямь у вас пойдет день за год?
– Если так, то это решит проблему, – отозвался я со смехом. Нарочитым и невеселым. – Надо будет где-то спрятаться, в какой-нибудь глуши, а потом объявиться.
– Заблудились в джунглях Африки?
– В плен попали. К кому теперь попадают в плен? Ты это Стаське обязательно расскажи.
– Ты, братишка, скорее сойдешь за пленного.
– Дело в том, братишка, что у меня жена ждет ребенка. Там. Мне поэтому нельзя тут оставаться.
– Это уже не от тебя зависит.
– А это, Климка, ложная установка. Пока мы будем верить, что все зависит от нас, все будет по-нашему. Мне один хороший человек, капитан лучников, говорил, что в жизни главное – стремление, устремленность.
– Даже не знаю, что тебе на это ответить.
– Просто пожелай мне удачи!
Мы выпили – за удачу, и я почувствовал себя виноватым. Мне удача сопутствовала, а вот Климке... Может, я ее всю перетянул на себя, а моему близнецу от даров природы достался только нос с римской горбинкой?
– Можно к вам? – нерешительно спросил папа, и мы подскочили.
– Про пельмени забыл! – спохватился брат. – Разварились, наверное.
Он устремился к плите, а я вынул из-под стола табуретку для папы. В этот миг у близнеца зазвонил мобильник, и папа предрек: «Анжелика. Соскучилась».
– Дай-ка, я ей отвечу, – вызвался я с былой удалью, но папа покачал головой: «Он что, маленький?».
– У него меньше опыта общения с мразью.
– Откуда ты знаешь, сколько у него опыта? Тебя давно не было, а опыт, он у каждого свой. И не всякий, знаешь ли, пригождается.
– Разве?
– Кому нужен опыт моих боевых походов? Пришли новые командиры…
– А ты ходишь за кефиром! Вернее, не ходишь! У вас же раньше было Офицерское собрание, Совет ветеранов, как-то так?
Клим выставил на стол миску с пельменями – «Налетайте, мужики!» – и только после этого ответил на звонок.
– Да, – проговорил он сухо. – Я сказал, что задержусь. Значит, есть дела. Тебя не касается. Не ори! Не ори, я сказал! Ничего я не куплю по дороге, и не звони мне больше. Все.
– Ну, ты крут! – похвалил я близнеца. Правда, не без иронии. И он ответил с недовольной гримасой: «Толку! Дураки всегда круче».
Клим ушел после третьего звонка демоницы.
Произнес раздраженно: «Она же не успокоится! Скучно ей одной смотреть телевизор. Давай завтра встретимся, братишка! Созвонимся. Ах, да, у тебя же нет телефона. Но ты здесь будешь, дома? В общем, найдемся».
Он ушел, а мама спросила, не хочу ли я принять ванну. Конечно, хочу!
– С пенкой? – уточнила она так, словно я был маленький, и она опасалась, что мыло попадет мне в глаза.
– Извини, забыл, что это такое. Все равно.
– Я пойду найду твои вещи, они в нашем шкафу. Тот, что был вашим, Адочка приспособила под свои туалеты.
Близнеца вытесняли из среды обитания с двух сторон – и Анжелика, и Адочка.
* * * *
Адочка появилась, когда я вылез из ванной. Шмотки 96-го года мне оказались как раз.
– О, а это кто? – Ариадна притворилась, что не узнала меня в джинсах и футболке. – Неужто Пржевальский? В общем, вот, – протянула она гитару. – Мама… ну, никакущая, фурия, а не мама! Никогда ее не видела в такой ярости. Думала, она меня поколотит.
Обращалась Ариадна сугубо к деду и бабушке. Ко мне нарочно встала вполоборота, но то и дело поглядывала искоса в мою сторону.
– Он же может сделать доброе дело маме? Или ему очень трудно?
– Ему – не очень, – ответил я и забрал гитару.
– Да, мама просила, чтоб вы его научили пользоваться компьютером. Чтоб он мог выйти в Интернет. Баб Лара, это реально?
– Для твоей бабушки нет ничего нереального, – заявил папа.
– А ты сам? – спросил я его. – Выходишь?
– А зачем? – пожал он плечами. – У меня друг был один, Дима Поляновский, с ним я ни через что уже не свяжусь, а боевые товарищи...Гонял я боевых товарищей, спуску не давал, ну и орал, случалось, так что вряд ли кто захочет со мной общаться. Уважать уважали, но не любили.
– Ты из себя монстра не делай! – упрекнула мама сердито. – Орать ты был мастер, но ведь по делу орал, и люди это понимали.
– Ценили! – съязвил отец.
– Да ценили тебя, дед, чего ты разнылся! – горячо подключилась Ада. – С каждым праздником тебя поздравляют, а на день рожденья, на День Флота сколько ты поздравлений получаешь! Я столько не получаю!
– А ты у нас кто? – справилась с иронией мама, – Суперзвезда?
– Я Ариадна Егорова! – провозгласила Ада. И гордо вскинула подбородок. Точно так же вел себя и я сам. Гениальный Ромул Саенко! Ада – Егорова, я не мог признать ее дочерью и записать на свою фамилию. Но у нее не только мои брови и ямочка – у нее еще и мой гонор. Дай-то Бог, чтоб на ее жизненном пути не встретился синьор Лодовико ди Монти! Умнеть лучше постепенно. В случае с Адочкой процесс познания себя грозит затянуться. Адочке позволено все или почти все. Ни я, ни близнец никогда б не позволили себе так неуважительно разговаривать со старшими.
– Дед! – закричала Адочка. – Передай маг Васко да Гаме!
– Кому? – не понял папа.
– Миклухо-Маклаю! На что-то же он должен записать маме песни!
– Сама передай! – потребовала мама.
– А вам трудно? Я переодеваюсь! Да, узнайте у Магеллана, он не разучился пользоваться магнитофоном?
Адочке никто не ответил, и она замурлыкала какой-то шансон. Громко, чтобы мешать мне подбирать мелодию. Я не стал конкурировать. Отложил гитару, ушел на кухню, плеснул себе водки. Почему-то она меня не брала. Качество упало в мое отсутствие?
– Вы еще посидите с папой, или все убирать? – спросила мама. С надеждой, что мы еще посидим. Втроем.
– Если Тонча не просила записать заодно и сольный концерт Ариадны Егоровой, то посидим, – улыбнулся я родителям.
– Адочка – хорошая девочка, только – шебутная! – оправдала Адочку мама. И добавила, передернув лицом. – Главное, что не дура.
Сразу после этого она загрустила: «Как бы тебе с Ромчиком встретиться? Такой мальчонка хороший, светлый. Но вот – как?»
– Я устрою! – пообещала из комнаты Ада.
– Ты что, с выдрой общаешься? – ужаснулась мама.
– А мне по фиг! – откликнулась Ариадна. – Я с нее просто тащусь! А она ж не понимает, она тупая. Я ей такую дезу сливаю!
– Что ты сливаешь?! – насторожился теперь и папа.
– А по приколу! Типа, вы все мечтаете, чтобы Ромка учился в Оксфорде, уже и деньги начали копить, но надо, чтоб Анжелика выучила английский, чтобы Ромка мог дома практиковаться... Эта дура записалась на курсы. Завтра, как уйдет, я Ромчика заберу из секции, и вперед! Я еще и на курсы штурманов ее запишу! И на парашютные! Если ее жопу выдержит парашют! – и она расхохоталась, очень по-Тончиному.
– Ты бы хоть нас ставила в известность! – загремел папа. – Мы должны знать, потому что мы отвечаем…
– Деда, мне уже исполнилось восемнадцать, – не устрашилась Ада, – Я за себя могу ответить сама.
– А я не позволю такое самоуправство! Когда речь идет о нашей семье, о ее добром имени…
В ответ прозвучало долгое, протяжное «О-о-о», и дверь Адиной комнаты захлопнулась. Дверь бывшей нашей с близнецом детской.
* * * *
– Что-то со мной не то происходит, мальчики, – призналась мама.
Мы сидели на кухне, втроем, как и мечталось родителям, и мама меланхолично ковыряла вилкой пельмень. – Никогда я ничего не боялась, а теперь все время боюсь. И бомжихой стать боюсь и, медицины боюсь. Вдруг у меня что-то найдут и не так полечат?! Анжелику боюсь. А ну как возьмет кредит по Климкиному паспорту, под нашу квартиру, а мы и знать не будем?! Ей же все время что-то надо! То шубу, это нашей-то зимой, при плюсовых, то в Египет она рвалась! Все, что у нас осталось, это наши квартиры, а вокруг столько мошенников! Галя Егорова из-за них умерла!
– Галя – статья особая, – возразил папа.
– Так не она одна! Нас учили доверять людям...
– Доверять, но проверять нас учили.
– А как проверишь, когда любой документ сделать можно! Вот и охотятся за пенсионерами…
– За одинокими, – успокоил отец. – Но мы-то не одинокие, Лара. У нас и сын есть, и внуки.
Меня он в число детей не включил. Предполагал, что я все-таки исчезну?
– Тут не знаешь, какой указ или закон введут завтра! – со слезами в голосе воскликнула мама. – Это счастье, что мы квартиру получили при Союзе, сейчас бы уже не получили. Сейчас – кредиты, ипотеки, вечная кабала. Всякие фирмы-однодневки. Повезло Диме, что он раньше умер. Знаю, что так нельзя говорить, но ведь правда. Диму флот похоронил, а Витя Латинин чуть не остался без погребения. На пять гробовых от государства гроб не купишь самый дешевый, яму не выроешь! Это же издевательство! Трех пенсий Светиных не хватило б на похороны! А Света человек православный, она бы себя загрызла, если бы не отпела Витю. Хорошо, люди сбросились. Если б не люди! А ведь все сами бедные!
– Ну, мы-то с тобой не сказать, чтоб очень... – произнес папа утешающе и плеснул маме водки.
– По сравнению с другими, с большинством, да, конечно, мы последний кусок не доедаем, но…
– За державу обидно! – подсказал папа.
– За людей! – опровергла мама. – Те, кто держава, вон, особняки строят в заказниках, в заповедниках! Про доходы избранников я лучше помолчу. То-то мразь всякая и лезет в избранники! Да, и при Украине было не лучше, но, когда ж лучше станет, и станет ли?!
– Света бы тебе объяснила, что лучше станет только на том свете, – попытался папа развеселить маму. Неудачно. Мама чуть не заплакала.
– Слышала я много раз, что твердит Света. Что земля – это вотчина дьявола. Папа мой, мама наша, их товарищи, они что, за вотчину дьявола жизни клали?!
– Получается, что так. Но они об этом не знали.
– А мы, Миша? Ты ж себя всего службе отдавал, а я на работе... То-то не хотят молодые детей рожать в эту страну!
– Они, Лар, ни в какую не хотят. Просто не хотят.
– В вотчину Дьявола? Ромул, что, и раньше так было?! При феодалах?
– Феодал – понятие внеисторическое, – растолковал я. – Но тогда у людей был Бог. Не такой, как у Светланы Евгеньевны, в них.
– А у Светы?
– У нее он в церкви, Лара, – за меня ответил отец. – Но уж лучше так, чем никак.
Гитару я настраивал долго. С наслаждением. Мы должны были почувствовать друг друга. Потом настроился на Тончу – что бы она хотела ощутить? Она все ощутит, свой парень Тонча, и любовь, и тоску, и боль. Представил себе, как она сидит в кресле с ногами, запрокинув голову, чтоб скрыть слезы и – плачет. Слушает мой голос, молча оплакивает девятнадцать лет одиночества. Наконец-то она сможет меня похоронить.
«Мне нельзя умирать молодым,
Я хочу побродить по земле».
Я напел Тонче все – и старые песни, времен Виталика, и новые, привет из средневековья.
Подошел к спальне родителей, осторожно постучал в дверь. Никто не отозвался. Родители вымотались за день. Еще и выпили перед сном. Сняли стресс. Убыли к Морфею. И правильно.
– Вы чего-то хотели, Дежнев? – услышал я голос Ады.
Она и не думала переодеваться или ложиться. Стояла у меня за спиной все в тех же коротких шортах и маечке.
– Да. – ответил я. – Интернета. Можно Тонче, маме, сбросить песни сейчас?
– Да, – сразу же согласилась Ада. – Вряд ли мама спит.
Часы показывали третий час ночи, но я знал, что Тонча сидит в кресле с ногами, с бокалом белого вина, напротив компьютера. Ждет.
– Ей все сбрасывать, и про Софью? – уточнила Ариадна.
– Да, – ответил я. – Тонча знает про Софью.
– Я и деду с баб Ларой сброшу на комп, для дяди Клима. Он придет от Анжелики, послушает.
Кажется, я могу быть спокоен за близнеца. При такой-то племяннице! Я бессилен помочь Климентию, я могу только навредить, потому что не знаю мир, в который попал. Не вернулся – вляпался! Но этот мир знает Адочка.
– Ну, а ты мне что скажешь?
Она пожала плечами. Хвалить не хотела, а ругать не могла.
– Что-то есть, – буркнула. Вскинула глаза. Черные, как у Тончи. – Я вас еще могу чем-то выручить, Марко Поло?
– Можешь. Если найдешь про Мангуп. И... мне молитвы нужны. «Отче наш», по-русски и по-испански.
– А это вам зачем? – она чуть не прыснула. – А-а, вы религиозовались! Да ладно! Мне-то что! Получайте, Америго, читайте.
– Я не Америго, я Ромуальдо.
– Кто?! – не смогла она сдержать восклицания. – Ромуальд это мой братишка.
– Я тоже. Ромуальдо де Кастро, бродячий дворянин из Кастилии.
– Круто! Так вам про что надо, дяденька Кортес, про Кастилию или про Мангуп? Или про Кастилию вы сами все знаете?
– Я смотрю, ты много чего знаешь. Из Интернета?
– Какая вам разница! Если что, позовете. Я еще не ложусь.
Я догадался, почему. Ариадна хочет дождаться звонка от Тончи. Волнуется.
Тонча обязательно позвонит. Когда прослушает запись. А пока она бродит вслед за мной по дорогам средневековья, я успею выучить молитву. На обоих языках. Это важно.
«Падре нуэстро, ке эстас эн эль сьело,
Сантификадо сеа ту номбре,
Венга а носотрос ту рейно...»
Этого мне Адочка не нашла. Откуда же я это знаю? Он – знает, Ромуальдо де Кастро, мой космический двойник. Он так же реален, как Ромул Саенко.
«Отче наш, иже еси на небеси,
Да святится имя Твое...»
Мне нельзя умирать, Отче наш, дай еще погостить на земле!
Я читал о столице Феодоро, о последних месяцах города, а видел не руины – живую жизнь. Вот церковь близ цитадели, где я встретил Эстана с госпожой Александрой, а туда дальше – их дом. Наш дом. Софья уже там, ждет меня. А вот и роковой день, отчаянная вылазка изможденных длительной осадой людей, ловушка, уличные бои. В них полег весь пятитысячный гарнизон и все триста бойцов Стефана Великого. Полегли молдаване, для которых Дорос не был домом. Выжил лохаг Эстан. Вон его доспехи на тахте, Ариадна с интересом их рассматривала.
Уцелевших жителей, женщин и детей, турки угнали в рабство. Кто же хоронил защитников Дороса, сбрасывая в могилы по пятнадцать-семнадцать тел, заполняя ими винодавильни? Кровь вместо лучшего вина Крыма! Турки погребли трупы из страха перед эпидемией? Или пришли монахи во главе со старцем Феодосием? Может, хоть их не тронули? История умалчивает, а я не увижу. Или все-таки увижу? Увезу семью и вернусь? Посражаюсь за себя и за того парня, Эстана?
А вот совсем важное! На территории княжества османы основали мангупский кадыллык, вне юрисдикции крымских ханов. Татарам, мусульманам вообще, даже селиться там запретили, оставили христиан в покое. Только партизанской войны и не хватало туркам после понесенных ими потерь! Рассудили, что худой мир лучше доброй резни. Тем паче, что мертвые не работают, а подати кто-то должен платить исправно. В сельскую местность эвакуирую я семью лет за пять до нашествия Гедик Ахмет-паши. Чтоб успели обжиться, обустроиться, обзавелись знакомствами.
Портрет Гедика я внимательно рассмотрел. Суровый был дядька, жесткий, с характером. Султан вполне мог его опасаться. То-то пишут, что слишком большая кровь при завоевании полуострова стала формальным предлогом казни Гедика. И чего ты добился, дядя? Места в истории? А ведь хотел, наверняка, больших материальных благ. От Олу-бея не сохранилось имени – только подвиг. От Гедика – наоборот. Малолетнего сына князя Александра турки оставили в живых, переименовали в Кеналби, Кемаль-бея. Вероятно, он честно служил султану под этим именем, знать, не зная или не помня о том, что сделали с его родиной и семьей. Турки лучших вояк растили из сирот, из детей завоеванных и уничтоженных народов. Так они себя потихоньку ассимилировали. Через мамалюков и систему гаремов.
С моей семьей этот номер у них не прокатит. Это если я переберусь через время. Если попаду в правильную точку пространства. Не к Лодовико! Судьбой Олу-бея консул меня, возможно, пугал. Знатные заложники дороги. Боевых товарищей сына выкупил князь Алексей, но сам княжич в Феодоро не вернулся. Очень уж озлились на него генуэзцы? Или речь о разных сыновьях князя? Одного захватили в Каламите, другого – в Чембало. Но даже если княжич был один и свою жизнь закончил благополучно, для людей мифы важнее фактов. Без легенд и героев накроется человечество! Последнего князя Феодоро с семьей и ближними выкупать было некому, поэтому их просто убили.
Сеньора де Кастро тоже выкупать было некому, и ди Монти, зная это, взялся заработать по-пиратски? Или не туркам решил он меня загнать, а банкирам? Не приведи, Господи, узнать это шкурно! Но если наши с Лодовико пути снова пересекутся, смогу ли я отблагодарить его за все «хорошее»? Хлипкий он, мелкий, трусливый. Как-то стыдно поднимать на такого руку... А ведь руки он мне портил нарочно. Не только от страха – понял, что я и правда художник и музыкант, и неплохой, наверное.
Я представил себе, как ди Монти наблюдает за мной сквозь смотровую щель – как я пытаюсь подобрать на лютне мелодию, как хожу на ночную вазу... И меня обуял гнев. Как если б все это происходило прямо сейчас! Я боялся своего гнева. Знал по опыту, что чем дольше буду я его сдерживать, тем безудержнее он станет. И тогда я либо совершу что-то непоправимое, либо мой гнев изнутри набросится на меня. Разломает и обессилит. Гнев укротить можно только смехом. Или – картинкой, повышающей самооценку. В конце концов, я на лютне все же бренчал, а ночной вазой пользовался и консул! И тоже не сам ее за собой выносил! Я себе представил Лодовико у смотровой щели, с полуоткрытым ртом, со слюной на подбородке, мелкого, гаденького, и улыбнулся. Вновь почувствовал себя победителем.
Я когда-то читал, что чилийские фашисты, прежде чем убить барда Виктора Хару, сломали ему сначала гитару, а потом руки. Он пел на стадионе народу, поднимал дух заключенных. Даже если все было не так, легенда – правдивей, потому что она – важней! Я себя с Харой равнять не смею – я пел только ушам в стенах, а мои карикатуры на феодалов – не шедевры мировой графики. Я не стану мифом. Обидно. Но кто помнит поименно всех рядовых защитников Севастополя? А ведь нас от обороны отделяет всего минута!.. У каждого в Мироздании свое определенное место. У кого-то – в легенде, у кого-то – на рубеже. Главное – занять его. И – удержать. Мне, чтоб удержать, надо пополнить запас знаний. Точней, допущений. Не отвлекаться на страсти.
Чтобы не отвлекаться, я стал читать про разбойных братьев Гуаско, бич Солдайского района. Свой феод они защищали храбро, но турки их пленили. И пошли гордые уроды с веревками на шеях в последний путь – на галеры. Граци, Отче, дякую, что меня ты избавил от этой доли! Правда, по другой версии, один из Гуаско убежал в Польшу, призывал оттуда крымского хана к борьбе за освобождение полуострова. Хан оказался вежливый, на три буквы провокатора не послал, но и под авантюру не подписался.
А вот Екатерина Вторая выселила из Крыма коренное население – всех, кто занимался сельхозтрудом – чтобы лишить татар кормовой базы. Поступила, как англо-саксонские колонисты, перебившие бизонов, кормовую базу индейцев. Правда, знать крымско-татарскую императрица обласкала, наделила многими привилегиями, а работать на земле научились бывшие подданные ханов, предпочитавшие ранее менее обременительные занятия – набеги и работорговлю. Не помирать же им было из-за геополитики! Преуспели они весьма в садоводстве, овощеводстве и виноградарстве, а там пошло-поехало по накатанной колее! Веселенькая история у нас была, есть и будет!
Ни к пахоте, ни к плаваньям не годен я,
Взяв меч, погибну в первом же бою.
Великая, но маленькая родина,
Я твой вассал, и я тебя люблю!
Красивая, тебе тебя пою,
И все, кто честь свою укрыл в могиле,
Откликнутся: «И мы тебя любили!».
Прекрасная, прими мою строку:
Все, что могу…
Как мало я могу!
– Мама! – сообщила Ариадна, передавая мне телефон.
Тонча старалась говорить весело, но я слышал, как она плачет. И смеется, и плачет.
– Ромул! Ты меня вернул в молодость! Столькое вспомнилось, но – по-другому! Наконец-то я наплакалась от души! Я все эти годы, как с обноском, обмылком души жила! Но я еще хочу тебя попросить, пока ты здесь... Помнишь песни, что мы пели у вас дома, при Евдокии Романовне? Ты их тоже не смог бы мне спеть, старые песни?
– Вряд ли, Тонча. Без тебя не смогу.
– Адка поможет. Это она притворяется, что ничего не знает, не помнит, не поет. Все она может.
– Но не захочет.
– А ты дай ее к трубочке!
Ада вместе с трубочкой ушла в свою – бывшую мою – комнату. Вернулась с сурово сдвинутыми бровями, еще более неприступная, чем раньше. Проговорила с вызовом: «Я моей маме отказать не могу. Раз она просит. Мама редко меня о чем-нибудь просит… Но я не знаю, что у нас с вами получится, князь Кропоткин!
– Объяснишь, какое отношение я имею к основоположнику научного анархизма?
– Прямое. Он тоже был путешественник. На его надгробном памятнике так и написано: «Князь Кропоткин. Путешественник». И все.
– Во какая очередная несправедливость! В духе нашей страны.
– А она ваша, дон Фидель?
– Ромуальдо. Моя, конечно. Я ведь никуда из Крыма не уезжал.
– С планеты Земля! Думаю, нам сейчас петь не надо. Дедушка и бабушка спят.
– Да, конечно, Ада. Утром. Спокойно ночи.
– Спокойного утра! – пожелала она мне, взглянув на часы. Они показывали начало шестого.
Я улегся на бабулину постель, поверх покрывала. Одетый. Кажется, у меня это вошло в привычку. Вспомнил Софью и стянул с себя сапоги. Мне уже не надо прятать кинжал. По крайней мере, сегодня.
Подумал вдруг о князе Кропоткине. Путешественник, и все! Целая судьба в одном слове. Правильном лишь отчасти. Памятник завоевателю Перу Франсиско Писарро с центральной площади Лимы убрали на задворки тамошнего сквера. Не разрушили. Произведение искусства.
У нас памятники революционным вождям таковыми не были или не считались. Из монументов Владимиру Ульянову-Ленину уцелел, возможно, только один, на центральном холме Севастополя. Слишком оказался огромным, высоченным, чтобы сколупнуть с постамента нашего гуру. Так, наверное, и стоит с простертым вдаль пальцем. Надо спросить. Когда с какой-то радости «Зурбоган» закрыли, молодежь собираться стала под Лениным. Не затем, чтоб себя под него чистить! Сидели на бордюре над морем и городом, играли на гитарах, пили вино. Хоть так, но пригодился нам Ленин!
С мыслю о нем я и заснул. С усмешливой мыслью о преходящем. Пробудившись, не сразу понял, где я. Почему так много в комнате света? Где Софья? Где оружие? Что, черт возьми, на мне за наряд? Ах да, я же перенесся вперед во времени. На девятнадцать лет назад. Не пойми-поймешь, куда! Интересно, как бы справился переводчик с нашей народной мудростью, с «не пойми-поймешь», «принять за чистую монету», «через пень в колоду» и так далее? Молодец, Ромуальдо! Ты всегда найдешь, о чем подумать! Я уже не Ромуальдо и давно не Ромул Саенко. Ариадна придумает, как меня обозвать.
С Ариадной в залу мы вышли одновременно. Она зевала сладко, потягивалась.
– Ни фига себе, одиннадцатый час! – воскликнула, глянув на циферблат. – Ну, я даю! Хорошо, бежать никуда не надо! А, и ты... вы тут? Не рассосались в пространстве, сеньор Ерофей Хабаров?
– Доброго ранку! – ответил я и приложил ладонь к сердцу. – Твоя фантазия так же неистощима, как твоя эрудиция. Преклоняюсь!
– Встали? – крикнула мама из кухни. – Это я всех разбудила?
– Нет, баб Лара, пора уже… А ты завтрак готовишь, да?
– Гренок нажарила, – как извинилась мама. И вошла к нам, вытирая руки о фартук.
– Класс! – одобрила Ариадна. – Я себе сварю кофе?
– Почему только себе?
– Ну, если вы с дедой будете... А к нему… – указала на меня подбородком Адочка, – К нему кофе еще не завезли. К нему много чего не завезли, ни табака, ни какао. Он у нас древней, чем картошка!
– И откуда столько злости вдруг, деточка? – нахмурилась мама.
Я заметил, как передернулась Ада при слове «деточка» и внес, наконец, свою лепту в воспитательный процесс. Объяснил маме с улыбкой: «Это не злость – это ехидство переходного возраста. Ты меня вспомни, мой веселый подростковый идиотизм! Впрочем, – обернулся я к Ариадне, – об этом бабуля лучше бы рассказала».
Спохватился, что случайно обидел маму, подошел к ней и обнял: «Тебе лучше было не знать про мои подвиги. Ты бы работать спокойно не могла».
– И чем вы так прославились, товарищ Диэго Диаш?
– Надо же! – восхитился я. – Еще одного вспомнила! А я про него забыл, что он там открыл, Африку?
– Кассиопею! – выдохнула Ада непримиримо. Вышла, и вскоре до меня донесся забытый, но по-прежнему манящий аромат свежесваренного кофе. К хорошему не след привыкать! До меня и впрямь не довезли еще даже чай. Еще и до Достойного и Светлейшего дожа не довезли! Впрочем, не уверен.
Ада вернулась в комнату с тарелкой гренок и чашкой кофе. Поставила все на стол, глянула искоса на меня, обронила: «Угощайтесь».
– А ты? – не стал я обострять отношения. – Не составишь компанию пришельцу?
– Выходцу, – поправила Ада. – Не беспокойтесь, я о себе позабочусь.
Вышла и вернулась со второй чашкой: «Баб Лара, деда еще не встал? Вы тогда себе сами сварите? А то мне мама звонила. Она песен хочет.»
– Да, конечно, Адочка, мы еще способны себя обслуживать!
– Я это сделаю только ради мамы, – предупредила меня Адочка.
Я кивнул. В очередной раз подавил желание закурить – с кофе было бы особо приятно – и взял гитару: «Приступим?».
Вспомнил, как орал советский репертуар в замке консула и против воли рассмеялся. Адочка изогнула бровь: «Это я вас развеселила? Чем?»
– Я себя сам веселю.
– Заметно! Мы с чего начнем?
– С того, что слегка друг к другу притремся. На время исполнения!
Начали мы с коронки многих поколений – с «Катюши». Спели «По долинам и по взгорьям», «Майскими короткими ночами», «Варяга»…
– Ты откуда это все знаешь? – удивился я. Адочка помнила не только фамилии путешественников и первооткрывателей!
– А вы откуда? Мне мама пела. Она раньше часто пела. Может, вы и не виноваты, но я вам мою маму все равно не прощу. Она вас любит, а у вас – Софья!
Я не ответил. Затянул «Полюшко-поле». Ада подхватила, и я отметил с удовлетворением, когда мы завершили концерт по заявке Тончи: «А отлично у тебя получается! Зря ты...»
– У меня все получается, – прервала она высокомерно.
– Ну да, ты же – Ариадна Егорова!
– Именно! Еще будут какие-то просьбы, пожелания, или я свободна... папочка?
Последнее слово она как выплюнула и, возгордившись собой, вскинула голову.
А чего я хотел? Как бы я себя вел на месте Ариадны Егоровой? Скорей всего, много хуже!
– Минутку! – остановил я ее. – Еще одна просьба будет.
– Если вам надо, чтоб я помогла открыть Берингов пролив, то вы чуть-чуть опоздали!
– Фиг с ним, с проливом. Мне надо... Моя последняя песня, вчерашняя… Она – тебе и моему племяннику. Наследство, считай, акт дарения. Вы послушайте потом, когда слезете со скалы.
– С какой скалы, Беринг?
– Каждый человек прикован к своей скале. До поры до времени. И у каждого есть своя битва при Лепанто, на которую выходить надо обязательно, хоть ползком.
– При каком еще Лепанто?
– Узнаешь. За тобой не заржавеет.
Она фыркнула, покрутила пальцем у виска, вышла.
– Баб Лара, дедуля! – уже из прихожей крикнула Ариадна. –
Покеда! Я не знаю, когда буду! У меня мама в пополаме!
Последняя фраза предназначалась мне.
* * * *
Я вернулся к бабуле. Раскрыл ее альбом. Мне надо было настроиться на бабулю. Вчера сделать это не удалось. Денек выдался дикий, и только сейчас я осознал это в полной мере. Чувствовал себя так, как если б совершил беспосадочный перелет из Петропавловска-Камчатского до Судана через Собор Парижской Богоматери. Даже хуже. Через Кассиопею.
На сей раз с волны бабули меня сбил папа. Сел рядом, протянул деньги, потребовал: «В парикмахерскую зайди по дороге. Нехорошо таким неприбранным – к ним. Ну, и цветы купи, водку, хлебушка. Нормально всем налей, по полной, как они пели. Чтоб и за них, и за друзей, чтоб за всех...»
– Не поедешь со мной?
– Нет, – покачал он головой. – Сегодня твой день. Я – попозже.
– Дяде Диме тогда поклон.
– Хорошо.
Он подал мне пластмассовый пакет с ручками – «Не в руках же ты все потащишь». Сунул в пакет объемистый сверток. Пояснил: «Кортик твой, Ромка. Хлеб порежешь на кладбище. Одежа твоя. В которой ты прибыл. Так, на всякий...».
Встал и прижал меня к груди: «Ну, бывай!».
– Я возьму гитару?
– Бери.
– Ромул, тебя когда ждать? – крикнула мама вдогонку, и отец ей ответил: «К вечеру». И добавил, глядя на меня: «Это уж как получится: дождемся иль не дождемся».
Я почувствовал, что мы оба вот-вот заплачем и вышел быстро. Без оглядки сбежал по лестнице. Отломил веточку с ближайшего куста, сунул в рот. На хрена я так себя мучаю? Может, не получится чуда? Мучаю зря себя и родителей. И Тончу. К Тонче надо возвращаться. Пасть на колени: «Примешь, голубка, своего Одиссея?... Прометея». Я покрутил на пальце кольцо.
Одну женщину я уже обездолил, пусть и не по собственной воле. Теперь обездолю и вторую?
Я шагал по незнакомому городу. Никогда не видел столько машин, и на проезжей части, и у тротуаров, и на тротуарах. Даже на газонах. Материальный уровень народа возрос? Как-то не стыкуется с рассказами мамы. Или много наплодилось таких, как Анютка, Сидорчук? Увидал свое отражение в витрине, спросил, где ближайшая парикмахерская. Перед тем, как войти в нее, смутился и даже оробел. А, ну да, я только что вернулся из экспедиции. Археологической. По Крайнему Северу. Потому и с гитарой. В сапогах ручной работы. Ненцы расстарались, эвенки?
– Давно нас не посещали? – справилась мастерица, когда я уселся напротив своего отражения. По тутошним меркам, страшного. Спохватился и спрятал под простыню изуродованные консулом руки. Совсем стал тупой?! Что про меня подумали? Из какого плена я убежал? Кавказский пленник – это классика, но вдруг мы без меня повоевали где-нибудь на Аляске? Близнец так и не ответил, где воевали. Мы и с ним, и со всеми говорили вчера сумбурно, перескакивая с пятого на десятое. С этой фразой переводчик бы справился. Я себя не осмотрел перед тем, как выскочить из дому, потому что думал о важном. Мне было не важно, что подумают обо мне. Но люди все подмечают и думают. Папе тоже было не до людей. Папа даже за кефиром не ходит..
.
– Вас покороче? – вежливо справилась мастерица, совсем еще молоденькая девчонка, и я ответил торопливо, что нет, не очень. С модной стрижкой двадцать первого века у меня в пятнадцатом возникнут проблемы. Этого я, разумеется, не сказал. Сказал, что возвращаюсь со съемок исторического фильма про Ермака Тимофеевича, мне скоро опять на съемки, в Сибирь. Разозлился на себя – какого я что-то объясняю?! Дело парикмахерши – стричь, а не вычислять мою подноготную. Но ведь и молчание вызывает бездну вопросов, оно зачастую подозрительнее вранья! Божечки, куда я попал?!
Когда половина моей растительности оказалась на полу, а отражение в зеркале стало цивилизованным, я улыбнулся мастерице по-донжуански, как завзятый актер. Чуть не поцеловал ей руку, но вспомнил про свои шрамы. Надо было забинтовать запястья. Пусть бы меня считали неудачливым самоубийцей. А мне ведь еще расплачиваться! А потом покупать водку, хлеб и цветы! Убью Лодовико!! Ладно, мало ли какие травмы с людьми приключаются на съемках! Милые дамы скоро снова меня увидят. На экране!
Цивилизованный вид прибавил мне уверенности в себе. Почему-то в новом веке я растерялся сильней, чем когда угодил из 96-го в средневековье! Теряю кураж? Или причина в самом будущем, которого не знает никто? То, что для других– настоящее, для меня оказалось будущим. Это о прошлом сохранились у людей хоть какие-то представления, пусть и смутные, а будущее, оно – запечатано. Потому-то Стас в него так стремился! Будущее можно придумать. Заказать. Ну, а потом, как водится, огребать по полной.
* * * *
Я огребать начал, не отходя от кассы. В прямом смысле слова. Никак не мог разобраться с купюрами. В парикмахерской я просто выложил деньги на столик, чтобы девушка взяла, сколько надо. Уж не знаю, сколько она взяла! Зато совсем не приветливая кассирша в гастрономе разоралась на весь район, что я либо пьян, либо без мозгов. Сую ей какие-то копейки!
Я, в свою очередь, тоже рявкнул, что слова произносить надо внятно, чтобы дошло до иностранного гражданина! Вот так и возвращайся на историческую родину, блин, из солнечной Канады, ё-па-ра-сэ-тэ-кэ! Уже и водки родной не купишь без скандала, привет, Россия-мать! Вывалил перед кассиршей папины фантики, и мы наконец-то с ней разошлись. Я с чеком, а она со словами, что надо предупреждать.
Благодаря скандалу, я все же разобрался и с ценами, и с номиналами. Успешно заплатил за проезд, а дальше пошли места знакомые – кладбища по обе стороны дороги. Старое, где упокоился дед Леня, а теперь и бабуля, и новое, при мне совсем свежее, не освоенное, если так можно выразиться. Мне надо было на старое. При входе я приобрел цветы. Уже без малейшего стеснения. Главное – кошачья наглость!
Кладбище разрослось, но живые здесь встречались нечасто. Попадались, в основном, женщины, приводившие в порядок могилки. Им было не до живых. Я шел, пытаясь сориентироваться средь свежих захоронений, когда увидел вдруг кого-то смутно знакомого. Не обликом – излучением. Мне навстречу ковыляла старушка с тростью. Она тоже меня заметила. Остановилась, окликнула недоверчиво: «Ромочка?», и я узнал ее – по обращению ко мне и по голосу. Вдова Якова Давидовича, Варенька, забыл ее отчество.
– А вы?... – начал я, не зная, как продолжить, но она поняла, подсказала: «Варвара Степановна. Я у Яшеньки была. Я к нему нечасто езжу теперь, совсем стала старая. А вот вы, Ромочка, вы совсем не изменились! Вы все такой же».
– Порода такая, – пробормотал я.
– Хорошая у вас порода, – похвалила старушка, – И стихи у вас хорошие. Яков Давидович вас выделял из всех молодых. А вы к нему?
– Я к бабуле, – смутился я. – У меня здесь дед и бабуля. А где Яков Давидович, я не знаю. Меня здесь не было тогда или... Не помню!
– Так пойдемте, я покажу, – оживилась старушка. – Якову Давидовичу будет приятно, если вы к нему зайдете... – и свободной рукой взяла меня под руку. – Я его, знаете, в церкви отпела, как он и хотел. Он хоть и еврей был, и коммунист, но в бога веровал. Просто не афишировал. Так что и его душенька спокойна, и моя…
У меня и в мыслях не было возражать. Мне бы хотелось, чтобы души всех хороших людей были спокойны.
– Погодите! – притормозил я. – Надо вернуться!
Посмотрел на свой букет из двух алых гвоздик, и Варвара Степановна сказала, что у Якова Давидовича цветочки есть, не они ему нужны, а внимание: «Идемте, идемте, Ромочка. Как хорошо, что вы с гитарой! Вы ведь сыграете Яшеньке?».
На могилах не играл я давно. Но ведь гитару взял как раз для того, чтобы спеть бабуле ее любимые песни! Принято делать так или нет, понятия не имею, но раз случился порыв, а отец его не пресек, то все правильно. Значит, и Якову Давидовичу спою. Не ему, так Варваре Степановне. Она совсем одинока, эта трогательная добрая бабушка... Бабушка без внуков. Божий одуванчик. Бог у нее не такой, как у Лесиной матери, он нас простит, если мы сделаем что-то не так…
– Вот, Яшенька, – подвела меня Варвара Степановна к надгробной плите. – Я к тебе Ромочку привела.
Присела, сложив руки на коленях, на лавочку близ могилы. Смотрела умиленно, как я не знаю, куда приткнуть свой букет, свою гитару, себя самое…
– Я подержу цветы, Ромочка.
Я присел на край цоколя и стал петь. Про дороги. И про ту, над которой пыль да туман, и про свою, через столетья…
– Как хорошо! – выдохнула благодарно Варвара Степановна. – Как хорошо, что я вас тут встретила!
Как хорошо, когда в нужном месте ты оказываешься вовремя!..
* * * *
Якову Давидовичу стаканчик водки с кусочком хлебушка я оставил. Ни себе, ни Варваре Степановне выпить не предложил.
Старушке предстоял путь неблизкий в ее опустевший дом, а мне пора было к бабуле и деду, посидеть с ними третьим. Не хотел, чтоб меня развезло на жаре и с устатка. Старикам своим я еще не спел про дороги.
Пока шел, сочинил эпитафию:
Не стремились вы к власти, не мечтали о славе,
Вам хотелось любви, света, радости в лицах…
Могила, поросшая разнотравьем –
Земного рая частица.
Отсюда осуществляется связь
С жизнью, что – задалась!
В их последнем приюте устраивался я обстоятельно. Положил букет между плитами, установил стаканчики, отрезал три ломтя черного хлеба, разлил водку, и два стаканчика из трех прикрыл хлебом.
– Мир вам да покой! – сказал, потому что забыл, как правильно. – Будьмо!
И опорожнил свой стаканчик залпом.
– Я пришел спеть вам песню. – сообщил я затем. – Рассказывать ничего не буду. Вы и сами все знаете, если вы бессмертны. Я вас не прошу послать какой-нибудь знак, я просто буду петь, а там – как получится…
Я пел и пил, пил и плакал, и меня – попускало. Уж не знаю, от водки или от слез, или от того, что пою. Наверное, я допился до того, что увидел их – бабулю и деда. Они сидели на цоколе, каждый, близ своего надгробия, разделенные моими гвоздиками и соединенные ими. Оба – молодые, как на фото в альбоме, с молодыми улыбками. Они меня слышали, слушали. Они любили меня.
Я спел им еще несколько песен и засобирался. Вытащил из пакета свой средневековый прикид, надел его, а джинсы и футболку бросил в пакет. Засунул кинжал в сапог, повертел гитару. Вот ее оставлять одну на кладбище страшно. Дед и бабуля за ней не уследят. Точнее, не защитят от чужих рук. Добрых или не добрых, неважно. Мы с гитарой уже друг друга нашли, так пусть она появится в Европе на век раньше положенного. В княжестве Феодоро, от которого останутся лишь камни да кости.
– Ну, что, на посошок, да? – спросил я морских пехотинцев. – Поехали?
Опрокинул чарку и – отрубился.
Часть девятая. Феодоро
Это Георгий ко мне пришел, или я ушел к нему – неизвестно. Мне известно только, что он был рядом. Не страшный, как в моем прежнем сне – живой, а не мертвый, счастливый. Он мне улыбался, как мои бабуля и дед. А я обнимал гитару. Прижимал ее к себе крепко, буквально втискивал в себя. Втолковывал Георгию что-то, а он гладил меня крылом по лицу. Крылом или не крылом, не запомнил. Запомнил, что с ним стало мне хорошо, спокойно, и когда мне сделалось легко, мы полетели. Не вверх и не вниз, а как-то так, из неподвижности в движение, для которого я слова не подобрал. Наверное, его просто не было в земных языках, потому что само движение ощущалось странным, неведомым ранее. Так мы летели, и Георгий меня ободрял, а бабуля и дед сидели теперь рядом, обнявшись, и посылали мне вслед лучи.
И тогда я понял, что умер. Совсем или почти. Умираю. Оказалось, в этом нет ничего ужасного. Ничто не навсегда. Даже смерть. И она, как все вообще, преходяща.
Так чего же я барахтался, дрался, тосковал? Для чего писал свои песни? Почему гитару обнимаю, как любимую женщину? «Похороните меня с гитарой в речном песке»? Лорку без гитары похоронили. И Виктора Хару. И Высоцкого. Я буду первый, кто умрет с гитарой и будет с ней зарыт в землю? «Мне нельзя умирать на земле. Мне нельзя уходить молодым». У меня – Софья – одинокая, как гитара без музыканта. Как старушка Варвара Степановна без Якова Давидовича. Как я сейчас, когда исчезли бабуля с дедом, а Георгий от меня улетел. Да что ж ты творишь, мать твою, зачем ты меня бросаешь?! Хочешь, чтобы я заблудился среди звезд, не погиб за Дорос?! Не попал домой, к Софье?! К Тонче?! Чтобы про меня все забыли?! Или я упал в бездонный колодец?! Помоги! Вернись!! Мама!!
Я очнулся в тумане. Как часть его. Лежал и тщился понять, это в голове у меня сплошной туман, или вокруг? Если вокруг, тогда тот свет – не ад и не рай – туман. Что за мерзкая морда в нем замаячила? Лодовико ди Монти! Он что, тоже умер, и теперь мы обитаем в одном посмертии?! Нетушки! Чур меня!.. Если я в аду, вслед за Лодовико появятся армии мертвецов, навалятся сверху, и я никогда не выберусь из кошмара! Уж лучше быть мертвым, совсем мертвым, прахом безмозглым, беспамятным, лишенным всех ощущений! Лучше быть атеистом!
Кажется, у меня есть тело. Есть голосовые связки, раз я орал: «Помогите!». У бесплотного духа голосовых связок нет. Почему ж тогда в аду стоит стон и скрежет зубовный? По средневековым представлениям нашим у душ имеются зубы. Чтоб скрежетать. У меня никаких представлений не сохранилось. Я через тот свет проследовал транзитом, и ничего не запомнил. Запоминать запрещается. Мой Вергилий Георгий сопроводил меня через небытие и вернулся в свой Парадиз. А куда я вернулся? Или – попал? В чистилище! Я католик, а католикам полагается чистилище! Шанс не сразу загреметь в ад! Чистилище – это туман. Такой же, как земное наше сознание. Лучше сдохнуть на галерах, чем бессрочно обретаться в тумане! Но и сдохнув на галерах, я куда-то попаду...Обретаться!
Я ощупал себя – тело было. Рядом с телом я нащупал...гитару! Это что, я так и валяюсь на кладбище?! Но там нет такого леса, который стал выступать из тумана, обступать меня. Лодовико исчез, он мне примерещился, и появилось ущелье, на дне которого лежал я. «Похороните меня с гитарой»... Не надо! Фурио призывал к стремлению. Вот сейчас и начну стремиться!
Где пакет с джинсами и футболкой? Пакета не оказалось. Или его украли, или я его забыл на могилах, или?... Если – или? – как я объясню появление гитары? По пьянке что-то я себе объяснил, вспомнить бы, что? Чем еще наследили мы в пятнадцатом веке? Наши монатки в схроне над Чембало – фигня. Даже если кто-то их нашел и попользовался странными тряпками, ложками, кружками, котелком не страшно. Вещи недолговечны. Особенно, ширпотреб. Наследили мы собой, но и люди – недолговечны. Тебя пожалели, Ромул, продлили твою краткость земную. Или это Софью пожалели? И Тончу? Господи, падре нуэстро, не лишай меня и второй любимой женщины, а ее – меня! Подтолкни меня крылом, ангел! Я не буду тебе врать, что стану лучше, чище, светлее, изменю свой дурной характер. Измениться я могу только внешне.
Я встал и пошел. С гитарой за спиной, в гору. Шел, как в забытьи, но ведал, куда иду. И дошел.
На сей раз стража в калитке меня окликнула. Я понимал, о чем меня спрашивают – об Эстане и госпоже, куда они делись, что случилось с нами, откуда я? Понимать понимал, но ответить не мог. Я попал сюда без помощи пирамидки, а значит, без переводчика. Оказалось, что я немного знаю то ли греческий, то ли готский, но говорить на нем не могу. Лучше и не пытаться! Я мотнул головой с видом полной безнадежности, отнюдь не наигранной, и повлачился дальше. От меня сочли за благо отстать. Ощутили, что я – выходец с того света, человек не в себе. Так я брел и смотрел, как разгорается день. Открываются лавки, наполняются людьми улицы. Здесь, на площади, встретил я Эстана и Александру, а дальше, в глубине, их дом. Теперь, и мой тоже.
Я постучал в дверь, и она сразу же распахнулась. То ли слухи опережали мое движение, то ли Луиджи собирался уходить. От меня он отшатнулся, как от чудовища, но тут же узнал, сделал шаг навстречу, раскинул руки. Обнять не решился, вспомнил, наверное, что я был некогда его командиром. Разразился речью, взволнованной, быстрой, половину которой я понял. Староитальянский я тоже понимал. В неполном объеме. Луиджи, как и стражники, хотел знать, где Эстан и госпожа Александра. Я ответил одним словом: «Флоренция».
Соврал, чтоб избежать объяснений...Избежать не удастся. Можно только потянуть время. Даже если б мне нашли толмача на торговом подворье у московитов, я и с ним говорил бы на разных языках, вычленяя из речи отдельные, знакомые обоим слова. Язык меняется. Тем быстрей, чем изменятся мышление, мировидение. А чем больше страна, тем больше в ней диалектов. Где-то я читал, что кастильский язык так разбежался по Латиноамериканскому континенту, что современный чилиец с трудом понимает современного мексиканца, а перуанец – кубинца. Меня самого в Севастополе остановили как-то парень и девушка, белокожие, беловолосые. Спросили, как пройти к пляжу, а я их понял только с третьей попытки. Вообще не понял сначала, на каком языке они говорят, настолько выговор отличался.
Я присел на корточки возле двери, и Луиджи перестал сыпать вопросами. Закричал в глубину дома: «Софья! Елена!», и я вздохнул с облегчением. Софья здесь! Сейчас я ее увижу!
Увидал я Елену. На вершине лестницы на второй этаж. Она замерла над ступеньками, набросилась на Луку – он, что, не видит, что человеку, то есть мне, плохо?! – и Луиджи спохватился, стал меня поднимать. Я его отстранил – ё мисмо! – «я сам», по-испански или по-итальянски, не знаю, и стал восходить к Софье. Лука меня страховал. А Софья уже выбежала навстречу. Не одна – с младенцем на руках. Ё мое, это сколько же меня не было?! Сколько лет жизни у нас в запасе?!
– Ромул, – прошептала Софья счастливо, добавила что-то ласковое, и по лицу ее ручьями потекли слезы. – Ромул, это Георгий.
Хотела протянуть мне младенца, но не рискнула, прошла по коридору вперед, и я вслед за ней ввалился к нам в комнату. Светлую, с большой кроватью под балдахином, с колыбелькой возле кровати. С тяжелой мебелью и... моим рисунком на стене, в рамочке.
– Ромул, ему три месяца, – сообщила Софья и села. С младенцем на коленях. Мадонна. – Тебя не было больше года.
День за год? Могло быть и хуже.
* * * *
– Тебе надо подкрепиться с дороги, – сказала Софья. – Я вижу, как ты устал.
– Да, голубка, я шел к тебе очень долго. Через смерть, представляешь?
– Это было страшно?
– Не помню. Нам, живым, об этом помнить нельзя. Я был в своих краях, далеко отсюда, повидался с родными. Всех увидел, кроме маленького племянника. Брат назвал его в мою честь, Ромуальдо... Мой родной брат, Климентий, мы близнецы…
Я говорил по-русски, Софья – по-гречески, но мы отлично понимали друг друга. Мы друг на друга смотрели, а малыш Георгий лежал теперь на моих коленях. Такой хорошенький, черноглазый, с осмысленным, внимательным взглядом и моими – вразлет – бровями. Слушал нас и тоже, кажется, понимал.
Лука и Елена с новорожденной дочерью Ксенией присоединились к нам ближе к вечеру.
Им не терпелось узнать об Эстане и госпоже Александре, вернутся ли они из Флоренции, и когда? И где я пропадал так долго, и что за странную лютню принес с собой? Но они дали нам с Софьей побыть вдвоем.
– Объясни, что я забыл языки, – попросил я Софью. – Много чего забыл, пока был мертвым. Слова узнаю, но произносить разучился. Говорить могу пока только на родном.
Елена и Луиджи заверили, что это пройдет. И здоровье ко мне вернется, и память. Главное, что я всех узнал, соображаю, где нахожусь! Не полный идиот!
Сочинять истории сил у меня не было никаких, но правда оказалась бы не только невероятной, но и опасной: в любом мире хватает завистников, сексотов и карающих организаций. Поэтому я поведал, что на нас с Эстаном и госпожой напали разбойники. Кто? – мы не знаем. Застали нас врасплох на привале. Даже Эстан не успел оказать сопротивление. К счастью, они спешили нас уволочь куда подальше, и у меня остался кинжал. Им смогли мы перерезать веревки, Стас уложил охрану, и мы сбежали. Деньги поверженных сторожей взяли себе – нам ведь предстоял путь неблизкий, а мы даже не знали, где находимся. Оказалось, близ Кафы.
Мы заплатили капитану галеры, чтобы он нас доставил в Авлиту, но капитан не рискнул заходить в феодорийский порт, взял курс на Геную. Правда, часто причаливал к чужим берегам, и где-то в районе Адриатики мы борт покинули – в Геную нам совсем не хотелось. Ну, а дальше пути наши разошлись. Госпожа Александра уговорила Эстана посетить Флоренцию, а я своим ходом отправился назад, в Феодоро, то морем, то по суше, как получалось. В пути обзавелся в одном маленьком народе гитарой. Так называется моя странная лютня. За этим инструментом – будущее, он покорит весь мир, но случится это еще нескоро, а поэтому нам лучше гитару не выставлять напоказ, играть на ней я буду только для своих, дома.
В политической карте Европы пятнадцатого столетия разбирался я плохо, но мои слушатели вообще в ней не разбирались. Тем более, что говорил я на неизвестном им языке, больше жестами, чем словами. Это спасало. Понимала меня Софья – душой. Попросила что-нибудь спеть. Наш мальчонка уже спал в своей колыбельке, дочку Лука и Елена уложили на кровать под балдахином, к стеночке, и мы сели за стол. Проболтали весь вечер на трех языках, очень оживленно. Много смеялись и шутили, а потом я все-таки спел.
На свои наступая следы,
Знаю сердцем – найдешь меня ты,
Мне нельзя умирать молодым,
Вдалеке от последней черты.
– Это мне? – просияла Софья. – Про меня?
И я улыбнулся ей благодарно.
Сапоги я с себя стащил сам, пока моя мадонна кормила младенца. Она его кормила не по часам, как принято в моем прежнем мире, а когда он требовал. Требовал он без буйства. По моим представлениям о маленьких детях, они только и делали, что орали без угомона, но Георгий оказался спокойным мальчиком. Да и нужды добиваться своего глоткой у сынка не было – они с Софьей чувствовали друг друга. Судя по-взрослому, серьезному взгляду мальчугана, он меня признал и принял в семью.
Я уже ложился, когда Софья попросила: «Давай помолимся. Вместе». Взяла меня за руку и повела в угол комнаты, где теплилась под иконой лампадка и висело на стене католическое распятие. Судя по всему, этот священный уголок был еще и заповедным. Бедная Софья!
Разговор о вере Христовой нам придется отложить до поры, когда ко мне, грешному, вернется память. Избежать разговора не удастся: в веке сем каждому полагается исповедовать какую-нибудь религию. Софья с благословения Феодосия вернулась в веру своих отцов? У моих отцов религии не было, и меня они склонностью к ней не наделили. Мой удел, если я хочу выжить, актерство и притворство. Печально!
В печали опустился я на колени рядом с женой. Господи, яви чудо, дай мне в Тебя уверовать! Я не знаю, по-каковски молилась Софья – я сосредоточился на молитве, которую вчера выучил. Старался не перепутать слова. «...И но нос дехес каэр эн ла тентасьон, мас либранос де тодо маль!» Избавь нас от всего плохого, падре нуэстро! И чудо свершилось. По крайней мере, проблеск его. Я почувствовал связь с высшим началом. Для меня звукоряд оказался важней содержания? Или я все-таки был уже доном Ромуальдо де Кастро? И куда теперь мне, горемычному? Сомневаюсь я сильно, что в православном Феодоро есть хоть одна католическая церквушка. Поменять вероисповедание... которого у меня, собственно, и нет? В Чембало исповедовался Ромуальдо. Нехристь Ромул Саенко исповедоваться не в праве.
Боже, и зачем себя люди загоняют в такие западни?!…
* * * *
Пока я считался тяжко больным, без пяти минут невменяемым, из дому я не выходил. Занялся «текучкой». Осмотрелся в мастерской Леси, сел писать маленький портрет Софьи с младенцем. Живописью я в замке у ди Монти не баловался, все больше графикой, вот и восстанавливал глаз и руку. И Софья, и Луиджи с Еленой нашли мою работу удачной, и я установил на подрамник недописанный Лесей портрет богатого господина. Нехорошо, если мона Александра за него получила аванс. Будет хорошо, если я смогу зарабатывать.
От слуг я узнал, что «недописанный господин», крайне огорченный, присылал узнать о судьбе портрета и о художнице. Отрядил к нему Луиджи с заманчивым предложением – завершить работу. С моной Александрой мы учились у одних мастеров. В качестве доказательства предъявил портрет Софьи. Собирался только показать, но господин у меня купил мою мадонну с младенцем и дал добро на завершение своего образа. Мою семью очень это обрадовало. Состояла моя семья не только из Софьи с Георгием и свояченицы Елены с дочуркой, но и из Луиджи, ставшего мне то ли младшим побратимом, то ли приемным сыном. Порадовалась бы Леся, узнав, что я вступил в ее наследство? Леся из «Флоренции» не вернется.
О «краеугольный камень эпохи» споткнулся я в одно из воскресений, когда Лука с Еленой собрались к службе. Софья с ними не пошла. Оказалось, для Софьи вторично поменять веру то же, что для моего близнеца – изменить присяге. Если в первый раз она решилась на это ради любви, чтобы нам и на том свете не разлучаться, то сейчас, когда ничто нам не угрожает... С чего она взяла, что не угрожает? Феодосий ей так сказал. Старец, похоже, не принадлежал уже миру сему, но к нему принадлежали многие куда менее продвинутые персоны. Надо мне наведаться к Феодосию. Может, он меня вразумит, как нам с Софьей жить еще тридцать восемь лет? Может, меньше, но лучше все-таки тридцать восемь. Как я буду изъясняться со старцем? На языке совести. Если он святой, он поймет.
Сопровождать меня в скит взялась вся семья. Мы должны возблагодарить Господа за мое спасение и почти благополучное возвращение! Я не хотел брать с собой детишек, но женщины настояли, а с женщинами спорить себе дороже. Из города вышли утром, совершенно богомольной процессией, со слугами и служанками, мы с Лукой – при оружии. Религиозный пыл наш был столь велик, что остановок в пути почти не делали, Софья с Еленой кормили младенцев на ходу.
Встали табором на поляне, где когда-то впервые увидали отшельника, и женщины отважились его потревожить. Он всех благословил, а мне сделал знак следовать за собой. Он меня узнал и нисколько не удивился. Расскажи я ему, как я снова сюда попал, он бы и тогда, наверное, не удивился. И я рассказал. Все, как есть рассказал, и кто я, и откуда. Говорил, пока не выдохся, а он слушал молча. Потом поднял меня и заглянул мне в глаза.
«Знаю, – сказал, – каков будет твой смертный час, а поэтому именем Господа отпускаю тебе грехи твои вчерашние, сегодняшние и завтрашние». Как-то так сказал. Точней не переведу. Богу неважно, с соблюдением каких обрядов скреплен был наш с Софьей брак, Ему все равно, в какой храм я пойду, Ему важно, чтобы я не уходил от Него. Мне еще долго жить средь людей, работать, рожать и растить детей, заботиться о них и – творить. Ради этого я и заведен, лишь поэтому я все еще цел.
Напутствие старца на языке русской народной мудрости звучало бы кратко: «На Бога надейся, а сам не плошай». Я оплошаю, если нарушу законы конспирации. Значит, в новое воскресенье пойду я с Софьей к заутрене. Православным притворяться не буду. Выгонят, так выгонят. Главное, чтобы видели вблизи Бога… Старец сказал, что ведает мой конец. Значит, и он знает то, что для остальных закупорено? Старец призвал творить. Но если он уже сейчас прозревает из Космоса груды тел и камней, для кого творить? Для сегодня. Если ты смог порадовать хоть одного человека, значит, не зря ходил по Земле!
Не исключено, впрочем, что грехи себе отпустил я сам.
Не исключено, что так же поступали все те, кого казнили после подавления восстаний, в плену, на галерах. Если им вообще было до этого.
* * * *
На жизнь я зарабатывал рекламными вывесками. Но, случалось, писал портреты. У меня это получалось не так ловко, как у Леси, я не всегда угождал натуре, поэтому писал по преимуществу женщин. Прекрасными. Даже таких, как Анютка, писал Венерами. В каждой старался найти «изюминку», не безобразное, а божественное, как выразился однажды мой исповедник в Чембало. Тоже ведь был психолог, а не дурак! Моя живопись не переживет Феодоро, но пусть люди, пока они есть, порадуются.
Я купил себе коня и научился ездить верхом. Упражнялся с парамерионом Эстана. Софья, застав меня впервые за этим занятием, спросила: «Зачем?», и я ответил: «Так надо».
У нас с Софьей родилась дочь Мария, а потом сыновья Феодор, Андрей, Ипполит, дочери Софья и Евдокия. У Луиджи и Елены росли три дочери. Я бегло говорил по-гречески, по-готски и по-итальянски, а детей учил русскому. На нем я им пел. Первенец наш Георгий оказался очень музыкален и восприимчив к языкам. У меня зародилась мечта приткнуть его в московскую миссию толмачом и убрать из Феодоро задолго до рокового дня. Не в сельскую местность, где такому, как он, жилось бы непросто – в столицу Третьего Рима.
Домик в деревне присмотрел я заранее. Купил и домик, и участок, и поставил там ульи. Ничего удивительного в этом никто не усмотрел. Удивлялся я – неожиданной своей разворотливости. В прежней жизни меня развели бы, как лоха. В прежней жизни со мной не было Луиджи с его генуэзской хваткой. Приобретением участков занимались мы на пару с Лукой, но все переговоры вел он. Нашим женщинам правды мы не говорили – зачем? Врали, что детям необходим здоровый и чистый воздух, а мне хочется заняться пейзажной живописью. Этим я тоже занимался. В основном, для отвода глаз.
О падении Константинополя мы с Луиджи знали заранее, но, как все люди, верили в чудо. А вдруг все же подойдет венецианский флот, вдруг одумаются христианские короли?! Когда все случилось, заперлись вдвоем в комнате с диванчиками и долго, мрачно бухали. Ни за что не поверю, что капитаны венецианцев, избороздившие вдоль и поперек Средиземноморскую лоханку, вдруг не смогли прийти вовремя к осажденному городу! Отсидеться решили в затишке. Луиджи был того же мнения. Того же мнения была бы и госпожа Александра, не останься она в другом измерении. Конец Византии приближал конец страны Дори, но жизнь все еще продолжалась и требовала участия в себе.
На семнадцатом году жизни Георгий влюбился. В Ксению, свою кузину, которую знал с младенчества. К тому времени она превратилась в красавицу, такую же стройную и звонкую, как Луиджи. Сын заявил нам с Софьей, что женится на Ксении и только на Ксении. Она, в свою очередь, объявила, что никого, кроме Георгия, в мужья не пожелает. Мы с семьей не стали противиться. Георгий и Ксения обвенчались, а через год на свет появился внук Алексей.
– Двадцать лет... – сказал мне Луиджи, когда мы с ним опять сидели за кувшином вина вдвоем. Я его понял. Ответил: «Время есть». Оставалось выполнить еще одно обещание – то, что я дал Софьиному брату Георгию накануне его казни – предупредить семью Никоса о неблизкой пока беде. Заранее пугать не хотелось, да и навряд ли нам кто поверит! До нас, правда, дотекли слухи, что генуэзцы начали перестраивать укрепления Нижнего Города, но это могло и не быть связано с турками. Османы пока что сидели за морем тихо, на наш берег переправлялись только за рабами. Нас Мехмед Второй оставил «на закуску»? Расширять империю сразу на все стороны света трудновато оказалось даже Мехмеду. Называть его Победителем – Фатихом – у меня не поворачивался язык. По главному счету, победил Константин.
Лодовико ди Монти из Чембало и след простыл, неистовый викарий и епископ вполне могли почить в бозе, а кроме них, никто не был мне опасен в Газарии.
Софья все же заволновалась, узнав о моем решении отправиться в Чембало, а Лука собрался со мной – он мечтал повидаться с крестным. Я и сам бы хотел встретиться с Фурио втроем, но дом нельзя было оставлять без взрослого мужчины, а именно, без Луиджи. Он обладал не хилым деловым нюхом. Ругал меня, что я даже цену не могу назначить за свои работы пристойную, что меня при операциях с куплей-продажей нагреет даже ребенок. Так пусть Луиджи и очаг оберегает, и преумножает доходы клана! Тоже ангел-хранитель! Съезжу в разведку. Я – художник, мечтающий продать пару картинок истинным ценителям прекрасного – итальянцам. Выясню, что к чему, жив ли капитан ди Гросси, и, если жив, отправится по моим следам синьор ди Пьетро.
Задержали меня хлопоты матримониальные. Энергичный ди Пьетро просватал дочь мою Марию за молдавского рыцаря, а свою вторую, Александру, за московита, сына боярского. Будущим родственникам Луиджи наплел, что я – знатный испанский дворянин, бежавший от инквизиции, а он – мой бывший оруженосец. Слава Господу и Пресвятой Богоматери, за прием и приют в земле православной! В качестве приданого за дочками пошли и три мои картины, две за Марию, одна за Александру, шедевры, цены котором не будет лет через двадцать! А вдруг?! А чем черт не шутит?! А фигушки! Сохранись в веках хотя бы один мой холст, я бы об этом знал!..
Но всего остроумней черт пошутил, наделив моим даром сказочника Луиджи. Из моих детей никто эту болезнь не унаследовал, а вот Луке в сочетании с пробудившейся в нем национальной оборотистостью и красноречием, дар явно пошел на пользу. Впрочем, он всем нам пошел на пользу. Оба жениха нам с Луиджи понравились. Не изнеженные барчата, каких Тонча называла мажорами, а мужчины серьезные, храбрые, хоть и не сведущие в науках и искусствах. Ничего, наши дочки поднатаскают! – «А ты думал, Ромуальдо, я таких красавиц, разумных и утонченных, выдам за хамов?!» горделиво кричал Луиджи.
Мне оставалось только дать свое родительское благословение. А затем, как любящему отцу, присутствовать и на обручении, и на венчании.
– Ты всегда успеешь в Чембало! – внушали мне и Лука, и Софья, а Машка плакала: «Папочка, ты меня должен передать мужу! Я же не сирота!».
Я все сделал, как должно. Сыграли две свадьбы, после чего я проводил Марию на родину зятя, а Лука – Александру, в дом ее мужа на территории Российского представительства. С дочками худо-бедно определились, и я, оставив Луиджи пристраивать меньших дочерей, убыл верхом в Чембало. Давненько меня там не было!
* * * *
Я знал, что расслабляться в пути не след, и все же впадал по временам в задумчивость, вредную для одинокого странника. Чем старше я становился, тем чаще вспоминал прошлое, тем сильней скучал по тем, кого больше никогда не увижу. И по родителям, и по бабуле, и по Тонче. И по Лесе и Стасу я скучал, и по Ариадне, но сильнее всего – по близнецу. Удалось ли ему вырваться из когтей демоницы, какой ценой? Соединился ли он с Тончей? Вот за это я готов был молиться на всех языках, но такое счастье вряд ли возможно: Тонча слишком привыкла к своей свободе, а у близнеца свобода была только в Космосе. Через Космос он мне прислал своего хранителя – в помощь моему! Обосновавшись в Феодоро, я вернул ангела Климу.
Ничего, недолго мне осталось скучать. Я, как и старец Феодосий, знал свой конец, и не боялся его. Знал, что не на плахе погибну, не на галере. Хотя... не следует быть таким самоуверенным, когда едешь в Чембало!
Укрепления Нижнего Города и впрямь начали перестраивать. Нынешнего консула насторожили данные военной разведки? Укрепления будут разрушены до основания, как и сам город, но пусть люди занимаются делом. Стремление, и еще раз стремление!
С этой мыслью я направил коня в ворота. Не в рыбацкий же поселок мне переться таким вельможей! Оставлю коня на попечение Фурио…
В город Святого Николая поднимался я по тропе. Вспомнил, как съезжала по ней пышная процессия – полюбоваться зрелищем казни, и скрежетнул зубами. Живи я в Чембало, ни единого яблока не купил бы на здешней рынке! Прошлое не уходит – становится с каждым годом и отчетливее, и ярче.
Будь мне столько же, сколько моей неугомонной душе, я бы погарцевал перед замком. Может быть, вызвал Али. По крайней мере, спросил о нем. Но семейному сорокалетнему человеку негоже гнать беса. Поэтому я поехал шагом к казарме, спешился, справился, на службе ли сейчас командир лучших в мире лучников. В помещении было все так же пасмурно и неприбранно: латы, кружки, арбалеты, кувшины с вином и снедь, какие-то тряпки. Вокруг стола сидели свободные от военно-политических занятий бойцы, резались в карты. Я представился старинным знакомым ди Гросси, путешественником. Выложил монеты на стол – в общий котел. Точней, на новый кувшин.
Лица людей, глядевших на меня подозрительно, были мне незнакомы. Поменялся состав гарнизона, или это люди так изменились?
И тут кто-то из глубины казармы воскликнул: «Э! Да ты, часом, не тот испанец, ради которого мы сбивали замок?!».
И я подтвердил, что да, я – Ромуальдо де Кастро, я приехал навестить капитана.
– Поздно ты приехал, испанец, – отозвался тот же голос, теперь – с нотками упрека. – Помер в том году наш капитан. Не от стали помер, от лихорадки.
Я взял чью-то чарку со стола, налил себе вина и выпил молча. Обернулся в дверях, спросил: «А Мариучча, дети?..»
– Здесь. Помнишь, где их дом?
Я не знал, где, но ответил: «Найду».
Один из солдат все же вышел следом и указал мне дорогу, где и куда свернуть. И я побрел, с конем в поводу, обалдевший от тоски и раскаяния. Что же ты, капитан?! А как же – стремление?! Или на том свете показалось тебе удобней, чем дома? Вот и еще одна потеря навалилась мне на хребет. Подумал – не иначе, по советской еще привычке – что негоже с пустыми руками идти в дом, где есть дети.
Не пришло на ум, что ангелочки ди Гросси сменили нежный пух на железные крылья. А они сменили. Те, кого не унесла эпидемия. Так мне сообщила увядшая пожилая женщина, Мариучча. Провела в дом, где на стене висела моя «тюремная графика». Боже, какой ужас! Фурио и Мариучча еще ничего, но крылатые уродцы вокруг мадонны?!.. Я полез в торбу, вынул один из пейзажей, протянул Мариучче.
Она отшатнулась – нет, нет, у нее плохо с деньгами!
Тогда я развязал кошелек, вывалил на стол половину содержимого. Сказал: «Фурио был мне другом». Она заплакала. Утешать ее я не стал. Знал, что утешать людей бесполезно. Помогать – и можно, и нужно, но не утешать. Из нас, смертных, никто не доживет до Геракла, который бы избавил нас от орла. Истреблять его нам предстоит самим, изнутри.
Меня окликнули, когда я был уже близ ворот: «Синьор Ромуальдо!». Паренек, который ко мне спешил, был и незнакомым и – узнаваемым.
– Мне передали, что вы ищете моего отца. Я – Леонардо, сын Фурио ди Гросси!
Да, это Фурио, каким я его никогда не видел – еще не заматеревший, без шрама и могучих усов, но с теми же бровями, той же линией подбородка.
– Вам сказали, что он умер от лихорадки? – парень смотрел на меня в упор, и напряженно, и вопросительно. – Это не так. Братья – да, но не отец. Его сильно избили в нижнем городе.
– В консульство Лодовико? – уточнил я.
– Да, поздней осенью. Избили и бросили в переулке. Дозорные в город Святого Георгия ходят редко, лишь когда что-то случается. А дни стояли холодные. Отец сам добрался до дома.
– Стипендиарии? – вспомнил я про молодчиков купца.
– Нам велели говорить, что отец умер от простуды, – Леонардо стискивал и разжимал кулаки. – Ослушаться никто не посмел. От всей семьи остались только мама, я, и мой младший брат. Свидетелей, видевших, как на отца напали, нет, а сам он... Мало ли что человек наговорит в бреду!
Фурио спас нас с Софьей на свой страх и риск. За что и поплатился. Слишком мстительной скотиной был Лодовико.
– Ты – служишь? – спросил я. – Твой отец успел?..
– Да, – понял он. – Я был у него старшим. Я потому вам рассказал про него, синьор, что про вас отец всегда говорил хорошее. Даже перед смертью сказал: «Если Бог тебя сведет с Ромуальдо, передай, что я его помню. Его и Луиджи».
– Мы тоже его помним, сынок. Спасибо!
Сам не знаю, почему я повернул к замку. По воле воспоминаний, наверное. Если рыночную площадь я предпочел бы никогда больше не видеть, то с замком было связано не только дурное. В нем мы с Софьей провели первую ночь. Может, поэтому Лодовико ди Монти никогда не внушал мне ненависти? Да, упырь, злодей, сволочь, но сволочь забавная, даже обаятельная по-своему. Он пытался продать нас в рабство, когда наигрался мною, а вокруг запахло жареным. Он подстроил покушение на капитана. И все равно Лодовико вспоминается мне существом, недостойным сильных чувств, пестро-кукольным театральным персонажем. Если бы двадцать лет назад я умел относиться с юмором ко всему, что приключалось со мной, я бы развлекался, глядя на консула. В общем-то, я и развлекался. Стебался много чаще, чем психовал и страдал. Возможно, это консула особенно доставало, а мне спасло жизнь?..
Если вот сейчас распахнется дверь, и я увижу ди Монти, что случится с нами обоими? Моя память утратит спасительную способность подменять трагическое комичным? Вспомню про Георгия, Фурио, Олу-бея, о котором ничего доподлинно не известно, схвачусь за меч: «Я пришел убить тебя, гнида!». Реакция Лодовико была бы ежу понятна: затрепыхался бы, запрыгал в своих радужных шмотках, метнулся в замок, а оттуда бы выскочили гвардейцы, навалились на меня скопом, и повторилось бы то, на повторение чего у меня теперь не хватит ни нервов, ни юмора.
Судьбу лучше не искушать, она из доброй феи в миг единый превратится в злодейку. Я пришел узнать про Али, подарить ему пейзаж? Али явно нет здесь многие годы. Он постарел, перестал справляться с функциями телохранителя? Или ему остошайтанели эти функции, и он с легким сердцем вышел в отставку? Помнит ли меня кто-то из слуг? Во все века находились люди, которые просто жили, а потом умирали в своих постелях. Не такая ли жизнь есть венец стремлений нормального существа?
Я развернулся, чтоб уйти подобру-поздорову и увидал шагах в пяти от себя оплывшую фигуру с лиловом.
– Я ждал вас, сын мой. – проговорил епископ.
Надо же, кто меня ждал! Порученец судьбы-злодейки? Или – индейки? Забыл!
– Следуйте за мной, – потребовал он ровным, бесцветным голосом. Он изрядно постарел, но голос у него не дребезжал.
Приподнял тяжелые веки, одарил меня скорбным взором и поковылял вперевалку к храму. Мы с конем пошли следом. Заспевать, что ль, о себе и коне? Слов не помню, по счастью. Если Ромул во мне не заткнется, то останется от нас двоих только конь!
Мы вошли в готический полумрак. Почему-то полумрак, любой, мне всегда хотелось назвать готическим, хотя и храм в Чембало, и казарма никакого отношения к готике не имели. Я перекрестился, и епископ кивнул удовлетворенно.
А я спросил: «Могу я узнать, сколько времени вы меня ждете, святой отец, без малого двадцать лет?»
– С того, дня, как вы отсюда исчезли. А сейчас вы к нам, конечно же, из Кастилии? – в его тоне прозвучала насмешка.
– Меня носило по всему Старому Свету.
– Как, вы сказали?
– А, вы же не знаете! Скоро откроют Новый Свет.
– Новый Иерусалим? – уточнил он с интересом.
– Америку, падре. Но ее долго будут называть Индией. Откроют андалузские мореходы братья Пинсоны, но заслуги этого великого плавания припишет себе Кристофоро Коломбо генуэзец. Или… как бы, генуэзец.
– Вам было видение? – спросил он осторожно.
– О да, падре. У меня много было видений. Сожалею, что ни разу не привиделись мне ни вы, ни судья, ни достойный консул ди Монти.
– Сожалеете? – переспросил он с укоризной. И вздохнул тяжело, как если б стоял над моим гробом. – Я смел надеяться, что первым делом вы переступите порог храма, а уже потом отправитесь к замку. Я не ждал вас все двадцать лет у порога дома Господня, дон Ромуальдо, но я молился за вас, а сейчас, когда я вас увидел с этим великолепным конем, я превозмог свою дряхлость…
– Вы отлично выглядите, падре! – польстил я ему по-Саенковски. – Нисколько не изменились!
– Вы тоже, – вздохнул он еще тяжелее. – Вашей гордыне позавидовал бы сам Дьявол. Но я надеюсь, вы мне хоть теперь ответите: почему вы все время на себя наговариваете, сын мой?
– Я?!
– Почему вы не гнева Божьего боитесь, а Бога?
Он смотрел на меня с состраданием, и я смешался. А в самом деле?! Может, я и впрямь весь состою из гордыни, которую полагаю чувством собственного достоинства? Этим чувством прикрываю я свои комплексы? Не форму носа, а то, чем с юности мне тыкали в нос – мою социальную и творческую несостоятельность? Гордыня стала моей броней? Так со мной срослась, что я ее даже не замечаю?
– Я не боюсь Бога, святой отец, потому что не знаю Бога, – ответил я после паузы. – Я боюсь служителей Божьих, потому что они слишком ревностно знают все. Я вообще боюсь тех, кто все знает!
– От них вы и прячетесь за самооговором? Вы не знаете Бога, Ромуальдо, но Бог знает вас. Он, возможно, продлил мои дни для того, чтоб мы вновь с вами встретились. Не желаете облегчить душу исповедью?
– Только этим и занимаюсь. И грешу, и каюсь попеременно.
– Что еще мог бы я услышать от еретика столь закоренелого! – усмехнулся он с иронией, но беззлобно. Стареет.
И я ответил без былого нахальства: «Многое, падре, вы могли бы услышать, но я не буду омрачать вас моими видениями. Уже из уважения к вашим почтенным летам. Я бы себе этого не простил! Синьора ди Монти, как я понимаю, здесь нет, а наш дражайший отец викарий, синьор Джино?…
– Господь призвал к себе их обоих.
– Да будет им земля пухом!
– Какое странное пожелание! – он распахнул глаза. Глаза, как и голос, у него не были старческими.
– Так говорят у нас в Кастилии, в одной из провинций. Полагаю, наш добрый консул избежал суда в Кафе и с почетом вернулся в Геную?
– Так и случилось.
Судя по интонации епископа, он за доброго консула не порадовался.
– Бедному брату Джузеппе пришлось принять яд… – проговорил он тускло и перекрестился.
– Кому? – не понял я.
– Секретарю консула. Моему осведомителю. Ваш друг татарин застал его, когда он снимал копии с документов.
Не прост оказался человек-летучая мышь! Впрочем, таким и подобает быть истинному агенту – незаметным, как писчебумажная принадлежность!
– А что мой друг-татарин?
– Думать надо, вернулся к своим женам и детям, – пожал плечами епископ.
До Али ему дела не было, зато мое возвращение, может статься, вдохнуло в него новую жизнь. Мои невольные заступники исчезли, и теперь вряд ли кто помешает святому отцу потребовать моего заключения под стражу с последующим спасением души моей. Нет уж, фиг вам, ваше преосвященство!
Его преосвященство кровожадным не выглядел и... впервые в жизни я посочувствовал судье! Не сложилась у человека судьба. Никак! А ведь мог бы стать классным воином!
– Мне говорили, отец Доменико оборонял крепость от феодоритов? – обратился я к притихшему падре.
Он кивнул. Помолчал и заговорил так, будто сто лет не имел другого собеседника, кроме Бога: «Где-то в начале века, когда мы здесь только начали укрепляться, генуэзцы отняли у православных церковь. Тогда я и сам бы, наверное, одобрил такое действие, но чем это закончилось, всем известно. Католики спохватились после того, как у православных появился новый мученик за веру, иконописец… Вы, наверное, о нем слышали.
Теперь кивнул я.
– Время спустя, когда феодориты захватили Чембало, свой мученик появился и у католиков. Им стал мой предшественник, тогдашний епископ. Когда воины принялись грабить храм, а воины всегда грабят все, он им мешал, и они его зарубили… Люди всегда спохватываются поздно.
– Вы... об османах? – решился спросить я.
– Православные и католики вместе молились в соборе Святой Софии в ночь перед падением Константинополя. И тех, и других уничтожили.
– И те, и другие дрались на стенах, – добавил я. – Маленький отряд венецианцев, который оказался случайно в Константинополе, и генуэзцы Джованни Джустиниани... Падре, вы не хотите покинуть Чембало?
– Вам было видение, сын мой? – спросил он усмешливо, и стал перебирать четки. – Я уже стар.
– Падре нуэстро, ке эстас эн эль сьело,
Сантификадо сеа ту номбре,
Венга о носотрос ту рейно,
Агасе ту волунтас аси эн ла тьерра,
комо эн эль сьело...
Молился я не для падре – для себя, а потому от души. Да свершится воля Твоя и на земле, как на небе! Ввысь смотрю с верой в милость Твою!.. Про милость я прочел в юности у древнего автора, что это есть особенность взглядов. У Бога взгляд на мир мог быть только один. Почему же Он допустил резню в храме Святой Софии?
У епископа я бы об этом не спросил. Об этом на земле спрашивать вообще некого. Может случиться, что падре ждал меня не затем, чтобы вразумить каким-либо из имеющихся в его арсенале средств, а из людского глубинного одиночества? От него, пришло мне на ум, избавляемся мы только в битвах и в постели с любимой. Или на пирах – пока вздымаем кубки и заглушаем одиночество собственным криком.
Его преосвященство устал. Мне показалось даже, он задремал. Но он закончил мою молитву, обронил: «Амен».
– Посещение родины восстановило вашу память? – произнес он затем, с долей насмешки. В провалы моей памяти никогда он не верил. Как и в мое кастильское происхождение.
Сам не знаю, почему, я подарил ему картину, предназначавшуюся Али. Он ее рассмотрел, спросил утвердительно: «Вы теперь служите у феодоритов?».
И я вышел, звеня шпорами. Отвязал коня и, воззвав: «Спасай, Боженька, сына своего непутевого!», рысью припустил по узким улицам города. Собрался прорываться из ворот силой, но никто меня не задержал. Не было у падре мобильного телефона. Или он и впрямь жаждал общения, только и всего? Именно меня, дурака, ждал почти двадцать лет? Ох, и чудны дела твои, Господи! Как бы то ни было, а не следовало мне задерживаться в Чембало.
* * * *
Тем не менее, я задержался. Над морем. Стоял и смотрел в спокойную пока даль. Спросил у Бога про то, о чем не мог спросить у епископа: «Неужели Ты отдашь эту красоту на уничтожение?! Неужели нет средства не допустить сюда османов?! Посмотри, ведь это Твой мир, Твое царствие земное! Здесь живут Твои дети... Турки тоже – Твои дети? Ты нам самим предоставил право разбираться между собой? Но ведь мы не разберемся! Ты-то знаешь, как мы разбираемся!».
Мне показалось, я увидел его. Позади себя и чуть в стороне. Увидел боковым зрением то ли Христа, то ли Прометея, не знаю. Они похожи. Оба длинноволосые, бородатые, измученные... Изнуренные всей нашей историей? Кто-то из них находился сейчас рядом со мной, но я знал, что оборачиваться нельзя. Ни на святых, ни на богов нельзя таращиться, они сразу исчезнут. Они не показываются, а лишь обозначают ненадолго свое присутствие... Чтоб мы не чувствовали себя одинокими, обреченными?
...Мас либранос де тодо маль… От всякого зла избавь нас! От всего скверного!..
Последний день у многих городов
И был и будет. Мир наш так затеян.
Я за свой дом, свой город пасть готов,
Не под топор – под меч подставить шею.
За женщины родной молящий взгляд,
За песню ту, что не допел мне брат,
Ее у сына с кровью вырвет враг,
Когда не устоим на наших скалах,
Средь предков, в жарком реве их атак,
На стенах и под стенами. Нас мало,
Но все, кто есть, кто был... Ни шагу назад!
Ни шагу назад! Ни шагу назад!
Не так нас и мало!
Христос не умирал, а значит, не воскресал. Бог умер лишь самой незначительной своей составляющей – человеческим телом, в котором он обозначился...Чтобы показать путь к спасению? Через мученичество? И смертные повелись, радость подменили страданием, а муку возвели на алтарь? Древняя вера в весеннее возрождение Природы, Жизни соприкоснулась с новой религией, подобно тому, как на фундаменте разрушенного здания воздвигают будущий храм? Для новых жертвоприношений? И Прометей, и Христос принесли в жертву себя, но мы, люди, их поняли с точностью до наоборот. Еретики, которых уничтожают во славу Божию, тоже верующие люди, просто в вере своей отступили от «генеральной линии». Мне куда отступать? На скалу, Прометей. К тебе. На Мангуп.
Никос и Феодора вряд ли оказались такими же живучими, как епископ, но ни Александр, ни Димитрий, ни Евгения рубежа старости еще не достигли, а их дети должны быть взрослыми. Теперь или никогда надо открыть им будущее.
Рыбаки, скорей всего, в море, но кто-то должен быть дома!
Дома оказалась Евгения. Вышла на лай собак к изгороди. Черная, в черном. При виде нас с конем испугалась, а узнав меня, чуть не выронила корзину со свежевыстиранным бельем: «Ромул?! А где, где, где?!...»
Я ответил, что все живы, в безопасности, но опасность уже близка, вот я и пришел предупредить о ней. Георгию поклялся, что предупрежу.
Евгения вдруг расплакалась. От большой жизненной усталости, не иначе. Заговорила сумбурно. То расспрашивала меня о сестрах, то перебивала рассказами о семье. Никос и Феодора ушли, как им и хотелось, почти день в день, а Димитрий утонул четыре года назад, в открытом море. Запутался в снасти, а волна поднялась большая, чуть не перевернула лодчонку. Никос-младший ушел в монахи. Зою замуж выдали за рыбака из поселка, младших девочек тоже, а парни холостые пока, помогают Александру. Он остался старшим в семье. Вернемся ли мы с Софьей, Елена с мужем? Ах, да, зачем нам, если мы так хорошо устроились! И одежа на мне новая, и сапоги крепкие, и конь... Неужели мой?!
У меня все никак не получалось рассказать об османах – Евгению занимали подробности быта. Я отдал ей картину и деньги. Себе оставил чуть-чуть – на пирожок и яблоко! Авось прошляпят власти города Чембало вооруженного чужака! Чтобы прошляпили, самому не надо быть шляпой! Я пытался втолковать Евгении, что мне задерживаться не след, но она словно не слышала. Евгения впала в крайнее возбуждение. То смотрела на картину, то совала за пазуху мешочек с монетами, но тут же вытаскивала, взвешивала на руке, изумлялась: неужели картинками заработать можно больше, чем камбалой?! Узнав, что мы выдали дочь за молдавского дворянина, назвала его принцем. И порадовалась, и пригорюнилась: «А наши все, как мы, бедные!». При упоминании имени Георгия, заговорила взахлеб, какой это был ужас незабываемый, стоивший жизни и отцу с матерью! Ой, да что Георгий мог знать о турках, что такое мог он передать?! Пусть я дождусь мужчин с моря, расскажу об османах Александру. Евгения ни одного живого турка в глаза не видела. Неужели они страшней латинян?!
Я понял, что придется рискнуть свободой. Остался ждать. Присел с кружкой вина рядом с конем, чтоб, в случае опасности, с лета вскочить в седло. Даже меч вынул из ножен.
Когда мужчины, наконец, появились, Евгения кинулась им навстречу, заорала на весь район: «Ромул приехал!». Спасибо, добрая тетенька!
Александр, в отличие от сестры, опасность просек, нахмурился. Справился, надолго ли я, и по какой такой надобности. Я все ему объяснил, а он мне посоветовал убраться за пределы Газарии. Зато известие об османах нисколько не взволновало его.
– Мы простые рыбаки, – пожал он плечами. – На что мы сдались османам?
– Они злые будут, – ответил я. – Взбешенному воину все равно, кто перед ним, рыбак, ребенок, старуха.
– Мы заранее уйдем на тот берег.
– Боюсь, они придут туда раньше.
– Значит, на то воля Божия! – изрек Александр. Помолчал и глянул на меня искоса, с превосходством. – Думаешь, они сюда своих рыбаков привезут, заместо нас? Рыба-то им будет нужна, а кто ее ловить выйдет, воины?
– Им все нужно будет, но – не сразу. Им не просто будет взять укрепления, а вы – рядом с крепостью. Знаешь, что такое – доблесть обреченных? Вот с такой доблестью и будут генуэзцы сражаться. Их перебьют, но и вам перепадет. Лучше уйдите на какое-то время.
– Нам что турки, что латиняне! – отмахнулся он. И добавил – презрительно и злорадно: «Разбегутся латиняне, попрячутся. Их доблести хватает только на нас». А я представил себе Леонардо ди Гросси с братом, как они рубятся на пороге дома за Мариуччу, за своих жен и детей. Не спасут, но не отступят. Погибнут.
Чтобы погасить видение, вспомнил о кузнеце Рафаэле. Вообразил, как его будут грабить османы, и злокозненно усмехнулся. Александр молчал долго, потом спросил: «А картину ты зачем нам оставил? Чтоб султану было чем поживиться?».
– Продадите. Обменяете на что-нибудь нужное.
– Где?! В цитадели, в канцелярии консула?! Ладно, Ромул, понимаю, что коня ты нам не подаришь. Скачи. Чем скорей ты исчезнешь, тем всем станет спокойнее. Я слова твои обдумаю. А за вести о сестренках спасибо. Храни вас Господь!
– И вас. – ответил я с чувством.
Меня Он хранил. По крайней мере, сегодня. Я беспрепятственно покинул Чембало. И, пока скакал, понял, как мне показалось, для чего Высшая Сила меня оберегает. Я должен написать книгу! Вложить в нее все, что узнал и прочувствовал за прожитые мной жизни. Три в одной! Кроме меня, никто не напишет! Если так, то и сам я себя поберегу. Если это возможно, в принципе. Человек меняется очень мало и чисто внешне, оставаясь в сердцевине таким, каким был зачат.
С юности я с искренним уважением относился к личности дона Мигеля де Сервантеса Сааведра. Может, поэтому назвался испанским дворянином, а не каким-нибудь другим. Дона Мигеля била судьба нещадно: непролазная нищета, увечье, жуткий плен у алжирских пиратов, а затем – крах надежд на лучшее. Полный и окончательный. В битве при Лепанто потерял он руку, но, взамен, обрел чувство огромной благодарности к Жизни, глубинную сострадательность.
Я всегда вдохновлялся его примером, когда мне становилось невмоготу. Все мытарства свои переносил дон Мигель с тем внутренним светом, с тем благородством, которые и помогли выдюжить...чтобы в долговой тюрьме родины создать «Дон-Кихота». Если Создатель хочет, чтобы мы что-то создали, Он нас доведет до цели. Своей, недоступной нашему разумению. Каждого – до собственного Лепанто.
Я пожил в нескольких странах, не покидая той единственной, в которой родился. Пожил в разных эпохах, чтобы понять, насколько ничего не меняется. Кроме осадных орудий и штанов!
Понял попутно, что жизнь слагается из деталей, которые и наполняют ее содержанием. Без них не было бы культуры: ни литературы, ни живописи, ни музыки. Из камней наших укреплений построят потом новые крепости и дома. И так – до бесконечности.
От меня не останется ни картин, ни песен. Не страшно: они кому-то пригодились в свой час! Может быть, погибнут мои дети и внуки. Не дай Бог, но – возможно! Исчезнет Софья, но сохранится энергия любви. Перейдет к кому-то другому, кто тоже будет и любить, и творить, и бунтовать, потому что творчество – это сопротивление. Я свою жизнь прожил счастливо. Еще не прожил. Уйду, когда создам из обыденности легенду. Высшая правда рождается из легенд. В них сконцентрирована энергия духа.
Мою рукопись мы с Софьей завернем в тряпицу, уложим в кувшин, а его зароем под скалами. Копии останутся у детей, пусть и ненадолго. Слишком крутым будет наворот событий, чтобы что-нибудь уцелело. Если когда-то моя летопись обнаружится и не будет тут же уничтожена кладоискателями, все вернутся в мир единым сообществом – и бабуля, и семья Никоса, и мои две звезды, и родители, и дети, Леся и Стас...
Удалось им обосноваться в новом веке или Стас кинулся на свой меч, доказал самому себе, что он не чмо, а русский лохаг? Есть ли у Ариадны дети? Кем стал маленький Ромуальд? Сколько лет промелькнуло там? Вот чего мне никогда не узнать. Моя цель – воскресить мгновения, в которых был я. Закончить летопись и уйди в обреченный Дорос.
* * * *
Ушел я весной. Сыновья и внуки пожелали примкнуть ко мне, но я рявкнул: «Если вам судьба пасть, падете здесь, за детей и женщин. Хоть какой-то прок будет от вашей гибели!»
– А от твоей? – спросила маленькая внучка.
– Никакого, – Софье ответил я. – Но по-другому невозможно. Когда я шел к тебе, я дал клятву.
– Александра учила, что клятвы – это слова, – вмешался Луиджи. – Ты тоже так думал.
– Я дал клятву совести.
Луиджи и хотел бы последовать за мной, но не мог, здоровье не позволяло, я же и в шестьдесят оставался крепким. Я знал, где и как мне умирать, это обязывало.
Софья вышла провожать меня на дорогу.
– Но ведь это – не насовсем? – спросила она с надеждой. – У нас потом будет другая жизнь?
– Обязательно! – пообещал я.
– Вечная?
– Вечная.
Мы обнялись. Мы дышали друг другом в последний раз и плакали – от любви.
– Ты будешь мне сниться? – спросила Софья.
– Не знаю, – честно ответил я, – Как получится.
Я махнул ей рукой с дороги. Прощай, Андромаха. Встречайте, братва, морская пехота, я внук Дуси и Леонида, я пришел к вам сражаться за нашу землю. Она у нас одна, общая.
Во мне самом схлестнулись рай и ад,
Но я за то судьбу благодарю,
Что и сейчас, как сорок лет назад,
И петь хочу, и праздновать зарю.
Спасибо, Небо, за клинок, за лиру,
За ложе неги, за кандальный звон,
За то, что страстен и доверчив к миру,
А в родину, как в женщину влюблен.
Ожжет закат переплетенья тел,
Меч просвистит, в грудь врежется стрела...
Свой ад и рай я оставляю тем,
Кто в силах Жизнь желать, как я желал.
Эпилог
Я сижу один в своем доме в Доросе. Зима. Дело идет к концу. Мой дом еще не разрушен, и я могу дописать финал нашей легенды.
В середине весны меня навестили сыновья и внук Алексей. Привезли меда, вина, продукты, а главное – приветы. И от Луиджи, и от моих девочек – Софьи, дочек и внучек. Кому, кроме Бога, могу я препоручить любимых?.. Османы – тоже дети Его... Наказал сыновьям в Доросе больше не появляться. Будь, что будет со всеми нами!
Никогда и нигде я не был военным, не годился ни в какие рода войск, лишь в ополчение. Мы, мирные граждане, поначалу мешались у профессионалов под ногами, но и нам нашлось применение. Вскоре, когда все привыкли к реву орудий и визгу идущих на приступ янычар. Мы заделывали пробоины в стенах, разгребали завалы. Поливали янычар кипящей смолой. Работали под артобстрелом, уносили раненых и убитых, занимали их места на стенах и стреляли... кто как умел. У меня к концу осады стало неплохо получаться. Впереди – уличные бои. В первом я погибну или в последнем, неважно. Дорос – наша братская легенда, а я – один из ее творцов.
Осенью, когда многие верили, что османы отступят, я встретил среди воинов зятя Василия. Он-то зачем здесь? А как моя Машка? Мы не успели переброситься и парой фраз – турки опять полезли на укрепления – обменялись взглядами и коротко друг другу кивнули. Он прикрыл на мгновение глаза, дал понять, что с дочерью моей все в порядке, и тут его позвала труба. Из схватки он не вернулся. Ни одного дружинника Ивана Третьего в Доросе я не видел. Пока делили «византийское наследство», всем было дело до Феодоро, но в критический момент маленькое горное княжество осталось один на один с огромной империей.
Уцелей Василий, я бы через него попытался отговорить командование от роковой вылазки, в ходе которой неприятель ворвался в крепость на плечах ее защитников. Не знаю, как зятя, а меня бы никто слушать не стал. Да и что бы изменилось? Не бывает городов, способных держаться вечно – в окружении, без продовольствия и боезапаса. Вспоминайте Севастополь, братва! Вспоминайте, что пять штурмов мы в Доросе отразили.
У нас, правда, была вода. В Севастополе не было. Мы пытались поддерживать друг друга, уповая на помощь... которой нам никто не собирался оказывать. Стефан, единственный, сделал, что мог, – прислал воинов. В их числе и оказался мой зять. Но Стефан сам воевал с турками, один за всю Европу, благодаря чему османы не оказались на берегах Балтийского моря в том же 1475-году. Молдавия и крымские города оттянули их на себя, как пять веков спустя черноморская твердыня оттянула силы немцев от Кавказской нефти и от Москвы. Многие герои так и не узнали о своем подвиге. Что там, что тут. Наши в Доросе бились уже без надежды на подмогу. Каждый хотел умереть в бою, с честью, свободным. Все предвидели свою участь, так что о сдаче в плен и мыслей не возникало. Доблесть обреченных – высшая доблесть. Своего хранителя я отослал к близнецу, здесь ему делать было нечего, пусть поможет ангелу брата, как в свое время тот помог нам. Хоть один долг совести, но верну.
Я последним дозором обошел дом. Посмотрел на наши с Лесей картины. Бесполезно куда-то их прятать. Я бывал на Мангупе в двадцатом веке. Мы сидели у костра с Лесей, Стасом и Тончей, с кем-то еще, и рассказывали друг другу мифы – о Золотой колыбели, о белой лошади, о Мангупском мальчике… Может, легенды и «новодел», но прочно ложатся на патриотическое чувство. По мифу, мальчик был сыном князя Александра. Турки хотели обратить его в мусульманство, но он прыгнул со скалы, а скала расступилась и поглотила его. Неупокоенная душа ребенка бродит с тех пор по плато, напоминает о себе. Начиная с шестидесятых, туристы часто встречали Мальчика, слышали его. Правда, никто не понял, что хотел он поведать. Я б тоже не понял, потому что не знал тогда ни греческого, ни готского. Зато, если стану Мангупским дедушкой, смогу показать, где оставил свой эпистолярный труд. Сталкивайтесь с нами в пространстве Духа!
Этот лист суну я под одежду. Может быть, обнаружат среди костей. На закате жизни я избавился от ужаса перед мертвыми, значит, мой ад не будет покойницкой. Пусть он лучше станет последним днем города! Пусть вовеки не кончается этот день!
Отче наш! Падре нуэстро! С Богом!
Обнажил меч, сжал покрепче. Пора.
За стенами лязгало, орало, визжало на разные голоса, гремело, звенело, топало. Как только я ступлю за порог, для меня все закончится. Если я и совершил в жизни хоть что-то стоящее, то лишь одно: сумел остаться собой. Худо это или наоборот, не мне разбираться.
Перекрещусь оружием рассвета –
Лучом, пронзившим тучи воронья.
Хочу оставить радость жизни этой
Тем, кто ее сумеет отстоять!
Январь–май 2021 года