Болонка

                Пусть лучше заплетаются ноги,
                чем заплетается язык.

                Зенон Стоик.

Казалось бы, я выхожу из подъезда своего дома, похожего на курятник, на улей трудолюбивых трутней, на красный кирпич, который отлежал во влаге, а потом поставленный на ребро ногой подростка, с его слизняками и жирным протуберанцем дождевого червя. И след от этой влаги – это двор вокруг моего дома.
После темного подъезда с пикающей от дома дверью от бомжей поздняя солнечная осень распахивает все вокруг в рыжих и ярких цветах, опавших, как розановские записки, листьев и еще не успевших опасть на ветвях живучих равнинных деревьев. Они невыразительны, как белорусское лицо, и так же как наши бабы красят лица, веки, щеки, губы, деревья умываются листвой, как мойдодыр своими полотенистыми рукавами. Солнце заполняет все светом и увядающим на влажном ветре чуть уловимым теплом, которое кожа выуживает из потоков, как собака вынюхивает на улице запах говна. В этом раскисшем вокруг свете лежит песочница и то, что возле песка, по кромке плитки, в проталинах которой выбивается пролетарскими лохмотьями неизвестная сука-трава или дворняжьи смотрит одуванчик, невнятно виляя фригидным хвостом своего цветка.
Я все это осматриваю, как камера на рельсах осматривает панораму в лощеных фильмах, потому что я иду на автобусную остановку, а не стою на месте. И когда огибаю кирпич моего дома с кин-дза-дзаистыми оранжевыми рабочими в канаве на углу, встречаю Воньку. Я его еще не знаю, но он сам ко мне подходит и предлагает выпить:
– Нет, ты мне скажи, ты выпить хочешь?
У него желтые усы, отдельными волосами касающиеся выщербленных желтых зубов, у него лысина в форме конской подковы, такие рыжие, как заржавевшая конская подкова, обнаружив которую на грядке почему-то сельский житель радуется, как счастью, и вешает ее на гвоздик стены своего сарая; морщины лба доходят почти до затылка, когда он говорит:
– Нет, ты мне скажи, хочешь или нет, щас все возьмем…
В принципе, я не против. Я за этим и еду к своей жене, которая скоро станет бывшей женой, на работу, потому что своих денег у меня нет уже несколько недель. Так получилось, что я перестал работать...
Мы пошли. Ноги  его ходили под углом относительно к туловищу, пакет балансировал его корпусом, и было очевидно, что он идет по канату как будто на высоте семь тысяч футов над Байрейтом, казалось бы. Вонька берет все, как и обещал взять, денег у него много.
Затем я заставил его переехать поближе к кольцевой дороге, в кущах под балконами мы устроили импровизированный стол из участка газона между нашими лежбищами. В кульке, он ехал к своему сыну у бывшей жены, был пакет с ирисками, с надорванным пальцем отверстием сбоку, надкусанная с двух сторон палка вареной колбасы, две пустые банки.
Нельзя сказать, что мы говорили. Но чтобы пояснить, что я имею в виду, лучше вспомнить Василия Васильевича Розанова, он писал, когда еще был совсем молодым и гонялся с цветами за юбками, что Гоголь писатель хороший, но все наговаривает на Россию, а Достоевский пишет правду на Россию, но писатель херовый. Так вот, кто хочет правды нашего разговора, читайте Достоевского, а кто хочет красоты, читайте Ерофеева, я же запомнил только его жалобу:
– Не бери молодуху, она много хочет… ну, ты понимаешь…
Я не понимал и до сих пор не понимаю этой истерической русской сентиментальности. Впрочем, я многого другого тоже не понимаю, я всегда не понимаю, когда вместо человека говорит его культурная черта, будь-то немецкая открытость, французское словоблудие о свободе или еврейская аргументация восточного базара как кровно-молочный навык детской учебы в йешиве. Короче, я его не слушал и курил, смотрел по сторонам все более тоннельным зрением и думал о своем.
По кольцевой дороге ездили машины. От времени солнце набирало высоту своего глаза, маяковски нагнетая тепло асфальта. На балконах соседних домов развешано выстиранное белье, и когда я себя спрашиваю, что производят немцы, я говорю, что машины и Зигмунда Фрейда, французы – парламент и структурализм, поляки – атавистический моветон национальной гордости и Адама Мицкевича, а мы производим кряжи влажных простыней. Пусть так и будет…
Вскоре Вонька начал киваться всем телом в сторону, его клонило ко сну, он уже не мог даже лежать. Силой притяжения его прижало к траве в вывернутую позу, он лежал на животе-боку, а носки его ступней смотрели в синее и без звезд небо, рук не было видно вовсе, как у самовара, глаза его закатились, как у фараона…
Я залез к нему в карман, достал последние несколько крупных купюр, но оставил на такси и похмелье и поехал к жене. Короче, так у меня появились деньги, так я мог перед женой себя вести независимо и непринужденно…
Взгляд Алены выдавал серьезную степень моего опьянения:
– Где ты уже успел? – спрашивает. Ее китайско-миндалевидные глаза татаро-монгольского изнасилования прошлых веков, расширенные синим и густым макияжем, смотрели с отвращением, она оглядывалась по сторонам с надеждой не встретить знакомых. Так я понял, что меня немного шатает. Иногда она все же здоровалась, а я тоннельно провожал ее знакомых, медленно улыбаясь им вслед как Мордехай Рихлер, как Егорыч.
На самом деле, именно после этой встречи, Алена сказала, что перестала в меня верить, а на самом деле она скрывала за этим эвфемизмом невозможность жить дальше со мной, спать со мной, иметь щенков. Именно после этого появились в ее жизни Энди Уорхолл, фотографии и дизайнер Митя из Ханты-Мансийска, с которым она сейчас живет где-то на Юго-Западе. Так ему и надо, думаю я, этому дизайнеру. Пусть он берет ее себе, старуху двадцати пяти лет, с длинным набором сотканных из меня цитат и кандидозных приветов будущих случек ее любовников со своими женами…
– Отдавай ключи, – говорит, – от квартиры, – говорит она и смотрит на меня, как тяжелая люстра с потолка смотрит, всегда готовая сорваться в партер к радости бенуара.
– Неа, – говорю.
– Отдай, наглая морда, – Алена начинает злиться, вернее, злится она уже давно, просто уже перестает владеть собой, как я перестаю владеть своим опьянением.
– Неа, – опять говорю.
– Я сейчас брату позвоню! – так я понимаю, что Алена уже совсем в отчаянии, но пока брат приедет, я его не боюсь и прикуриваю сигарету, ухмыляясь.
На площадке перед гипермаркетом, где Алена работает, ходит охрана в костюмах и рациях, как в Швейцарии, буржуазные мамы забубенно хлопают дверьми своих джипов, между рядами автомобилей ветер носит пустые пакеты…
Алена всегда одевается как на парад, красит кожу лица и губы как Ронни МакДональд, как Тайгер Лиллиз, чтобы расцветить свой быт и повседневье, скрыть свои черты и придать им целостность. «Клоун, овечка Долли», – думаю я, когда Алена психотически выворачивает мои карманы, чтобы забрать ключи, оставляя меня бездомным, как Иван.
С повышением зарплаты Алена вставила зубы и меняет свои взгляды на мир. Теперь она считает, что мужчина должен быть бегающим вокруг ее ног бульдогом в кожаной куртке, вытаскивающим зубами тампоны из ее кисы, дома не шуметь и виновато смотреть, перед тем как занять свое место в диване. Вечерами, прогуливая ее и виляя купированным хвостом, пока она не смотрит по сторонам, есть мороженое в «Сладком фальварке», пить зеленый чай с медом, йогурты с фруктовыми наполнителями.
– Не приходи! – говорит. – Если придешь, я позвоню брату.
Так мы расстались…

– Ко мне, – я говорю гаванскому бишону, который ходит и гуляет со мной уже два дня на веревочке, которую я снял с коробки от торта «Сказка» и привязал к его ошейнику от блох. Я его называю Бантик. Вместо этого бишон поднимает ногу и мочится на кучку жкх-ашного мусора с песком, глядя назад на меня из-за своего волосатого плеча. – Что смотришь, придурок? – говорю я ему, и бишон виновато и флегматично облизывает нос.
Мы с ним гуляем уже два дня и две ночи уже спим на вокзале. Чебуреки он не ест, поэтому он не ест ничего, пьет из луж, но как-то неохотно.
– Пей, – говорю я ему тогда, – вода с неба дистиллированная. Очень полезна на твоей диете. Гуляй, дыши свежим воздухом, пока я твоих хозяев не найду…
Я ищу хозяев каждый день, гуляя в том районе, где я свел собаку. Жду, когда появятся объявления на деревьях и остановках, мол, пропал друг… разыскивается собака… верните за вознаграждение…  Друг, друг… – думаю я:
– Как с тобой можно дружить? Ты посмотри на себя. Ты хитрый, наглый и избалованный. С тобой у нас общего ничего нет. Я смотрю в твои глаза и не вижу ничего с тобой общего. И как можно сравнивать меня с вами, то с ощипанной курицей или с обезьяной?.. Ты мне даже имя свое назвать не можешь, поэтому я тебя и называю Бантик. Впрочем, ты, как я вижу, не против…
Раньше я занимался и другими породами, но, как я заметил, с буль-терьерами опасно, а боксеров никогда не ищут. Я взял на поводок одного боксера полгода назад, которого выгнали из дому. Я ходил с ним две недели по всему Уручью и все безрезультатно, ни одного объявления. За наше вместе время он покрыл всех дворняжек в микрорайоне, ощенившихся многочисленным тигровым боксер-югенд, сколотившим собачью банду, которую перевели на мыло работники ЖКХ после того, как они утянули в канализационный люк пятничного токаря с велозавода…
Сейчас я перешел на мелкие породы: они обидчивы, отказываются есть и в целом не вякают. Их единственная эмоция, которую я приметил, так это то, что они искренне считают, что мир недостоин их красоты, но при моей черствости, я с этим справлялся. Это собаки с одной передачей, у них всегда одна скорость, они быстро не перемещаются, но и совсем медленно не умеют, очень удобно.
– Ну, где твоя хозяйка, Бантик? Ты учти, я долго ждать не буду, – говорю, а сам смотрю на новую весну и радуюсь тому, что пережил зиму, как радуется солнцу вмерзшая лапами в лед лягушка. Я тоже начинаю оттаивать.
Я сел на лавочку в роддомовском сквере, где договорился встретиться с бишоновской хозяйкой, и привязал его к перилам. Мамы, с мениском наполненные аквариумами новой жизни или с колясками, ходили по аллеям между каштанов, уже распустившими зеленую вырвань своих коричневых почек. По диагонали неба, расписывая небеса углами, пролетел высокий треугольник птиц, стершийся на периферии деревьев, воткнутых в черные оттаявшие круги. И когда я провожал их с неба взглядом к горизонту и земле, продолжая его без всякой перспективы, я опустил глаза на Бантика хозяйку, как предложение опускает свою интонацию в точку.
Это была «маленькая желанная женщина» – Настя –¬ в цветном рукодельном пальто, с выпуклым крупом поставленная на короткие и кривые ноги, выгиб которых всегда безотчетно настаивает на обхвате, как осьминог, как Шива. Ее лицо, начинающееся двумя углями глаз, было точным, как будто накрашено, и заканчивалось декоративной улыбкой студентки университета культуры. Это цветовое пятно приближалось. Бантик завилял хвостом и дернулся ей навстречу, но я из ревности незаметно осадил его веревкой, так что задние ноги боком забежали вперед. Бантик замер и начал, коротышечьи притопывая передними ногами, поскуливать.
– Привет, мой хороший!! – это не мне, это она Бантику сказала, который стал радостно прыгать Насте на присевшие колени,  подпрыгивал лизнуть ее лицо. Я закурил. – Спасибо вам большое, что нашли его.
– Не за что, – говорю, – любой бы поступил также на моем месте.
– Я уже начала думать самое плохое…
– Да, – говорю, – он такой беззащитный, с ним все могло случиться.
– Вы понимаете… – конечно, понимаю, – Сколько я вам должна? – говорит.
– Нисколько… – я кокетничаю, а сам хочу назвать большие деньги, придушить Бантика и выспаться с Настей сразу здесь, под сиренью или шиповником, я часто их путаю, – Нисколько… – повторяю.
– Вот, держите, – она протягивает валютную трубочку.
– Я понимаю ваши переживания, – говорю я и прячу деньги, – у меня тоже была собака, но ее украли.
– Кто украл?
– Охотники. У меня была собака Чапа, очень хорошая собака для утиной охоты. Она плавала по плесу и когда видела пролетающую утку, прыгала из воды и хватала ее зубами. Я ее сам выбирал. Знаете, как правильно выбрать собаку для утиной охоты?
– Нет… – говорит, – не знаю. А как?
– Нужно брать щенков и смотреть им под хвост, какая у них дырка. Нужно, чтобы дырка была маленькая, потому что если дырка большая, то в собаку нальется вода, и она утонет.
– Правда?! – Настя удивляется, как на сцене, то есть не искренне, но и не врет. И в целом если я веду себя как в огнях большого города, то Настя себя ведет как в огнях рампы, но так как текст для жизни никто не пишет заранее, она говорит все сразу и в основном междометиями.
– Правда… – говорю, – Давай сходим на кофе сегодня вечером.
Бишоновских денег хватило, чтобы сходить с Настей в «Печки-Лавочки» за крамбамбулей, следуя комильфо современного соблазнения. То есть надо было есть и пить, поддерживать беседу, а потом рассчитывать на половые сатисфакции.
Настя увлекалась психологией, о которой она имела представление из сомнительных компиляций вторичных источников. Мне было несложно. Главное говорить, что все зависит от нашего восприятия, или когнитивных способностей, или что каждый человек –  индивидуальность. Если тебе кто-то не нравится, говори, что это его психологическая особенность, на которую он имеет право, что, в свою очередь, также позволяет тебе быть засранцем. Современная психология совсем не сложна…
Главное себя уговорить. Вот как мы сидим сейчас с Настей во внутреннем дворике БГУ, пьем пиво из горлышка, белая морда луны зависла над нашей лавкой и деревом рядом с ней в метре от края крыши, все птицы спят, и только парочки милиционеров с длинными тенями и секс-шоповскими дубинками на поясе совершают свой уставной моцион. И мне хорошо, но я себя не хочу убеждать, что я счастлив.
А эта современная молодежь – они же всему верят и на все согласны, и совсем не понимают, что кроме психологии есть еще онтология жизни. Есть погода и моя планета, беременная людьми, есть эта сентиментальность и этот пафос, который можно простить мне, потому что я уже пьян. Ладно, ладно… Все равно скажу, не стоит же писать о том, что я говорил Насте, лучше я скажу о том, что думал. Вот когда Гегель говорил про пьянство Пифагора, он писал, что есть разница между человеком, любящим вино, и человеком, полным вина, то есть пьяным. А потом еще добавил: но разве любить означает только тщетное стремление к вину? Тут я с Гегелем согласен. Разумеется, если любишь, то и в магазин сходишь, и возьмешь себе то, что любишь…Или вот Гуссерль, он постоянно говорит, что, мол, надо «назад к вещам!». Это устарело уже, я думаю, сейчас следует говорить «вперед – к себе!», потому что я себя люблю и это взаимно…
– Мне пора домой, – это Настя говорит, понятное дело. У меня-то и дома нет. В рюкзаке я с собой ношу бритвенный станок и зубную щетку на всякий случай. Раковину я в последний раз видел только в туалете на вокзале, там же видел и зеркало, и свое отражение в нем. Было непривычно, но я себя все равно бесповоротно узнал.
– Как, – говорю, – пора? Мы же еще не целовались… – говорю я и виляю хвостом, потому что очень хочется к кому-нибудь домой, выспаться с кем-нибудь, положить руку под подушку, с утра сварить кофе. Поэтому я обнял Настю и придвинул ее болонье тело к себе, лизнул в щеку. Она тоже меня лизнула…

Нужно ли говорить, что я поселился с Настей и тихо жил в ее теплом уюте, не акцентируя свое присутствие. Я был не больше шкафа, с ее разноцветным тряпьем, которое было для нее самой главной проекцией ее души в этот мир, не больше шуфлядки в столе или ее коробки из-под сапогов с флаконами лака для ногтей. Таким образом, я старался быть, скорее, дополнением к ее тефалевской сковородке, оставшейся от мамы-кукушки, которая с четвертым мужем мигрировала в Кальяри на Сардинию. Мы жили вдвоем, но на самом деле нас было всего полтора человека.
Так что утром я готовил кофе, который успевал остыть несколько раз, пока она собирала свое коротышечье туловище и лицо к новому дню. Мне тогда подумалось, что  она интуитивно старается его сделать заметнее миру, потому что когда она в тот собачий вечер впервые сняла себя с каблуков, я впервые и окончательно заметил, как для того, чтобы взять в ладони ее щеки, чтобы поцеловать ее, как тушат восьмой за вечер окурок в пепельнице, мои руки наклонялись к тому уровню, где я обычно искал огонь бывших чресел.
Утром я сидел на кухне и смотрел в окно и сквозь него видел через коряги четвертого этажа уставших деревьев площадку детского садика и его здание, детей в черном, мелких, как на картинах Босха, утопающих в невнятных деталях. Я отогревался, не избавившись от привычки класть руки на батареи, а она входила на кухню, доставала лед и мазала им свою смазливую морду. Потом она переходила в душ, где она себя мыла и драила шампунем и пемзой; с большой заботой она использовала двадцать флакончиков и бутылочек кряду, как у девиантного  автолюбителя всегда есть к моторному маслу или гелю для приборной доски длинная линейка присадок.
Закончив Университет культуры, Настя всегда себя вела так, как будто она находится на просцениуме, ходила своими кривокоротышечьими ногами на низкой посадке по четырехкомнатной квартире, размазывая очередную гадость на себе, маттируя пальцами кожу. Выражение ее лица всегда было такое, какое у нормального человека только тогда, когда он смотрится в зеркало. Так что я ее тоже вскоре не отличал от этажерки в прихожей. Перед выходом из квартиры, я ее целовал, как поцеловал бы обои в коммунальной квартире или бачок унитаза, и оставался один.
– Тебе во сколько на работу, мой хороший? – она думала, что я работаю. – Пока, мой хороший, до вечера.
Если было настроение, я прогуливался по микрорайону по своим собачьим делам и утопал в созерцании. Денег, как и на любой работе, не хватало, но пока Настя меня использовала в терапевтических целях, она мне это прощала. Наши разговоры всегда были на уровне пособия по психологии для первокурсников педагогических вузов. Мне было несложно. Я же для нее, наверное, представлялся какой-то компенсацией, но она не могла понять чего. За свою жизнь она прочитала, может быть, две с половиной книги и семь страниц. В течение года нашей жизни я видел в руках у нее какой-то покет-бук Люшера с закладкой на 17, а потом на 23 странице. Там было что-то о влиянии цвета на счастье в жизни.
Вечерами она смотрела бесконечные сериалы и передачи о моде. Она искренне переживала за всех, кто выходил на язык в «Модном приговоре», а в тот момент, когда доктор Хаус поцеловался наконец-то с Лизой Кадди в последней серии шестого сезона, она вспрыгнула на билку кресла и, завиляв натянутым задом, истерично поскуливала «Да!-Да! Грегори – да!» Мое отшатнувшееся удивление и поворот в фаз она даже не заметила.
Вечерами она пропадала на каких-то загадочных для меня тренингах: сказкотерапия, психодрама, семинары по психологии сексуальных отношений, групповая психотерапия, навыковый тренинг и гештальт-телесноориентированная танцевально-двигательная терапия, холотропное дыхание, аквайога, суфистские бальные танцы, калланетик-фехтование…
Иногда она зарабатывала тем, что делала маникюр за деньги, которые она тратила на косметолога или интимную стрижку (про себя эти статьи расходов я называл «на мордотера» и «на ****обрейку»).
Я же до обеда старался выспаться и отогреться с запасом. Потом я выходил на работу и искал новых ухоженных собак на улице. Но теперь мне было проще: на компьютере Насти я создал папку «Работа», где хранил образцы объявлений с фотографиями, которые я распечатывал на домашнем принтере. Теперь у меня было время поработать со шрифтами; в кармане у меня всегда был Настин фотоаппарат.
Вечерами она приходила поздно домой, сбрасывала с себя свои одежды и меняла их сразу на ночнушку. Брала на тарелку две ложки гречневой каши, в другой руке – пластиковый стакан из-под сметаны с подсолнечными семечеками и усаживалась в кресло перед компьютером, забрасывая свои кривые ноги с икрами, как две куриные ножки, на монитор – и начиналось…
Из-за того, что она была такой коротышкой, ей приходилось до всего дотягиваться: сперва до мышки, отложив тарелку на стол, а потом за семечками, сбрасывая опять ноги на землю и вскидывая опять на монитор, снова за тарелкой. Все сыпалось ей на живот, потому что груди почти не было, под креслом валялась шелуха и растертая в ковер гречка и рис. Именно в такие минуты она и заводила свои бесконечные разговоры или перед сексом, предчувствуя, что я могу ее атаковать:
– Знаешь, мой хороший, – начинала она перед сном после просмотра вечерних сериалов, или «Доктора Хауса» с винчестера, или приходила после очередного психологического тренинга – Я не хочу, чтобы мои отношения с мужчинами строились по принципу компенсации.
– Хорошо, дорогая. Я могу сменить пол…
– Я серьезно! – начинала орать она перед компьютером и кликала по разным папкам рабочего стола.
– Ты хочешь поговорить об этом? – я еще не мог себе позволить дышать полной грудью, я только отогрелся и позволял использовать себя как майкрософтовскую корзину: то есть, вроде что-то туда ты постоянно выбрасываешь, но оно все равно где-то хранится.
– Ой, а что это?! – тут она открыла мою папку и увидела мои собачьи объявления.
– Это… – говорю, – заказали перевод сделать. Вот, сейчас занимаюсь.
– Ясно… – и закрыла папку.
У нее не было никогда никаких подозрений. Ей настолько было наплевать – нет, не на меня, на меня-то еще куда ни шло, потому что это означало бы, что она меня хоть как-то выделяет в этом мире, пусть и негативно, – ей было наплевать абстрактно, как на представителя всех, а всеми для Насти были те, кто не являлся ею самой. Так вот, ей было настолько наплевать на-меня-как-на-всех, что она никогда ничего не подозревала и не задавала лишних вопросов, быстро закрыла папку и тут же открыла другую. Настя не обращала на меня никакого внимания, никогда не звонила, не принимала участия в ведении хозяйства, дрыхла по 12 часов.
К примеру, я ее спрашивал:
– Настя, а почему ты никогда не покупаешь продукты, ничего не готовишь?
– Ну… мой хороший, это потому, что я не ем…
А когда мы изредка делали секс, то даже если я был под изрядной мухой, она этого не замечала:
– Ах-ох-ах-оф-у-ах… Мне кажется, – по-деловому говорила Настя в стоп-кадре, – что от тебя пахнет алкоголем…
– Это, – говорю, – настойка женьшеня, для иммунитета, – говорю, – чтобы не болеть.
– Хорошо, – отвечала она и опять притворно закатывала глаза. – Ах-ох-ах-оф-у-ах…
Вместо груди у нее было два соска, которые слеживались за день и втягивались в кожу. Когда она снимала ливчик, то всегда давала два щелчка, чтобы они оттопырились, и только тогда, удовлетворенная их видом, ложилась в постель, избыточно задирая свои ноги…
– Я всегда мечтала, – говорит Настя, – чтобы у меня всегда было такое место…
– Какое, – говорю и делаю заинтересованный вид.
– Не перебивай!.. – Настя даже подпрыгнула на кресле и гречка полетела с края тарелки на ковер, – Такое место в будущем… ну, что-то типа студии, где я могла бы побыть одна неделю.
– А как же муж, дети. Им же надо будет твое внимание? – осторожно спрашиваю.
– Ну… я потом вернусь… А иначе это будет значить, что это компенсация. Что мы общаемся, потому что нужны зачем-то друг другу. К примеру, потому что дети хотят поесть. Это все компенсация… – говорит. – Понимаешь, по Фрейду получается, – тут она начинает размахивать в воздухе вилкой, разбрасывая по столу крупу, помогая вспомнить, как будто прокручивает ручкой пленку аудиокассеты, какой-то тренинг, как Шариков натужно вспоминал о том, на что он имеет право, – короче, по Фрейду получается, что я им нужна только потому, что я им даю то, чего им не хватает.
– Конечно, – говорю, – понимаю…
– Им не хватает еды, а не меня самой. Такой, какая я есть. Это унижает человека, человека КАК ЛИЧНОСТЬ, – это «как личность» не я выделяю через Caps Lock, а она особо подчеркивает фальцетом. – Но если ты не готов к таким по-настоящему незакомплексованным отношениям, тогда…
– Нет-нет, – поспешно говорю, – что ты! Я согласен с тобой. – говорю, а то того и глядишь выпрет меня опять на улицу, опять на холод. – Личность – это самое главное, – говорю.
– Как хорошо, что мы понимаем друг друга, пупсик! – говорит Настя, а меня всего передергивает от этого «пупсика». И лезет целоваться губами с приклеенной в углу скорлупой…
– Да, коротышечка, мы понимаем друг друга…
– Я не коротышка!! Я эм-же-же!
– Кто? – я сразу не понял даже.
– МЖЖ, – говорит. – Это означает: маленькая желанная женщина!
– А я уж подумал, мужской и два женских…
– А-а-а-а… – Настя компульсивно свернула стакан с семечками на пол. – Ты просто издеваешься надо мной!..
– Хорошо, моя маленькая желанная женщина! Я же пошутил, успокойся… Пойдем спать, а?
– Я не твоя, а своя. Это все компенсация! Почему меня никто не понимает?
– Хорошо, ты своя. Своя. Пойдем спать…
– Опять спать? Ты только о сексе думаешь! Это у тебя такой… – делает паузу, припоминая что-то, – ЭВФЕМИЗМ!! – это она из «Доктора Хауса» взяла словечко.
– Да я просто спать предложил. И это не метафора…
– Знаю я тебя. Ты сперва ляжешь спать, а потом начинаешь придвигаться или ноги на меня закидываешь.
– А почему тебе, – спрашиваю, – не нравится заниматься сексом?
– Потому что я от него не завишу!..
Кровать она делила на две половины. Как в школе поругавшиеся одноклассники делят парту на две половины, Настя делила кровать на две части, ложилась звездочкой, разбрасывая ноги-руки, на живот, оттопыривала зад, и прятала голову под подушку. Утром она просыпалась, ела четвертинку яблока и уходила на работу. Я оставался один, как сейчас, когда пишу эти строки…
На улице развивается дальше весна, никак не предвкушая маевки, но по своему замыслу. Все, в моем же ритме, отогревается и отживает, выпуская пар. Возвращаются птицы. И этот дурной воздух, эта истома в нем, навевают еще больше грусти и, самое главное, жалости к себе, что слезы идут откуда-то из-за горла, и глаза безотчетно наполняются соленым воем: я так долго не был дома… Почти забыл и стал ненавидеть подворотни, но ведь и это домом не назовешь. В лучшем случае, временная общага, ночлежка, но на четыре комнаты.
Зазвонил мобильный телефон. Это Егор:
– Привет дружище!
– Привет, – говорю.
– Давай сегодня тяпнем!
Я был не против. Тем более, что с Егором всегда что-нибудь происходило, а я как раз тогда искал сюжеты.
– Давай вечером, – говорит. – В семь часов я буду у тебя.
Начитавшись героического казачьего эпоса, Егор отпустил редкую и взмочаленную, как у гер-хасида, бороду, купил нож и развлекал себя тем, что пьяный задирал всех, кого видел:
– Да, кстати! Мне не понравился вчера этот ЮлиБ парень…
– А что такое? – спрашиваю, а сам думаю, когда дойдет и до меня очередь, когда и я ему не понравлюсь.
– Да помнишь, ты вчера Юльку всю облапал при нем, а потом вы через лавочку упали...
– И что с того? – спрашиваю, – привычное дело.
– Привычное – да непривычное. Мне это не понравилось. Он поступил как чмо!
– В смысле?
– Ну, представь, твою девку щупает какой-то мужик, с которым она раньше трахалась. Я бы за это тебе морду набил, а он трухнул. Он чмошник!
– Тебе-то что? – я всегда знал, к чему Егорка клонит, но делал вид, что не понимаю. Но я не знаю, для чего я это делал: то ли для удобства моего рассказа, то ли для того, чтобы у него закончились деньги на телефоне.
– Как что?! У меня есть план! Сегодня я их тоже пригласил с нами выпить!
– Ну и? этого мало, – говорю.
– Нет, – говорит, – послушай мою мазу: сегодня ты подойдешь опять к Юльке, когда грамм двести накатит, и начнешь ее щупать, ну, за грудь возьми, можете поцеловаться, – разрешил Егор.
– Ну, а дальше что? Это мы уже проходили…
– Как что? Ты что, не въезжаешь? Я к нему подхожу и говорю, коснусь локтем его локтя и кивну в вашу сторону: ты смотри, скажу, твою малую лапают при тебе, а ты сопли жуешь. Ты не пацан, скажу, и при этом плюну ему рядом с ботинком.
– Почему же, – спрашиваю, – сразу не на ботинок? Или в лицо?..
– Не-е-е, – заупрямился Егорка, – на ботинок нельзя, это нарочито, – так и сказал: на-ро-чи-то! – Потом рамсы не разведешь, скажут, что я первый по-беспределу наехал. А так, я ему скажу: ты что, попутал? Твою биксу лапают, а ты, как чмо, стоишь! Тут он на меня наедет…
– А если не наедет? – спрашиваю.
– Это еще лучше! – обрадовался Егор. – Я ему тогда скажу: че ты молчишь? Или ты меня игнорируешь? Если скажет, что не игнорирует, тогда я буду настаивать, что он игнорирует, а он будет говорить, что нет…
– И что с того?.. – спрашиваю. Тут, признаться, ход его мысли начал от меня ускользать…
– Как «что с того?» – удивился Егорка, – как ты не понимаешь? я ему скажу, что он игнорирует, а он будет говорить, что не игнорирует. Тогда я скажу: да че ты споришь со мной? Хочешь сказать, что я вру? «Нет», – скажет он мне. Тогда, значит, я говорю правду, и ты меня игнорируешь. И все!! Он у меня на крючке! Тут он не отвертится! И я уже приложусь…
Егор был искренне рад своему сценарию, это чувствовалось, он был вдохновлен…
– Ладно, говорю… До вечера, там посмотрим.
– Пока, дружище. Вечером мы ему… – я положил трубку.
Егор озверел после одной истории с его подругой, с Катей. Получив высшее образование, он имел право работать на любой в-носу-ковыряльной работе, но процесс социализации давался ему с большим трудом. Это выразилось в том, что три года он работал мерчендайзером и расставлял соки в гиперкмаркетах. Переезжая из одного магазина в другой, он создал свою городскую мифологию. Так, троллейбус он называл троллем, а любой вид общественного транспорта без кондуктора на борту – зайцевозом. Он тешил себя иллюзией сделать стремительную карьеру, которая ему виделась в том, чтобы его приняли в офисное братство с персональным столом и компьютером, карандашами, очищенной водой, самоклеющимися листочками для записей и новогодними корпоративами. Поэтому Егор двужильно работал, но, не имея аппаратной смекалки, совершенно не понимал, что хорошего работника никто не выведет из стаи. Его ставили в пример остальным, прощали опоздания, умеренно поощряли премиями, но не более того.
Разумеется, наступил кризис разочарования, и тогда он перестал притворяться. В один понедельник Егор пришел на работу, совершенно без денег, но еще не протрезвевший. Он привычно зашел на склад и, вяло набирая в тележку упаковки с соком, заметил пивные кегли, а за ними – связки копченой колбасы. Решение он принял примерно в таком же порядке, как и увидел. Через полчаса, он собрал вокруг себя мерчендайзеров конкурирующих компаний, заходивших на склад за товаром, и щедро всех угощал. Вольница и протест закончились тем, что, когда конкуренты выходили из склада, их тут же вязала охрана и через мгновение, по-детски пьяные и в соплях, они уже давали показания, обвиняя во всем искусителя. Самого Егора брали как рецидивиста четыре вооруженных огнестрельным оружием милиционера, но он рассмеялся им в лицо и предложил выпить.
Выкрутился он изящно. Его даже не уволили. Завели уголовное дело, но он дал откатных денег, а на работе сказал что-то вроде: да вы что! как вы могли подумать? У меня высшее образование!..
После этого случая Егор решил идти «работать по специальности» в сферу образования, но ничего лучше он не смог придумать для начала, как поехать воспитателем в детский лагерь, где и познакомился с цыганкой Катей:
– Я там связи заведу! – наивно говорил Егор.
К тому времени он взял в кредит ноутбук и загрузил на винчестер боевики с Брюсом Ли и клипы Rammstein, чем сразу показался подозрительным провинциальным учителям, которые просто приехали подешевле провести лето в лихорадочном промискуитете.
Егора отправили в отряд с детьми из детского дома, которых он по-запашному выдрессировал; они, как собаки, бегали за сигаретами и алкоголем, платили ему дань, выполняли мелкие поручения. Днем они охраняли его сон, а по ночам сопровождали его и Катины прогулки по притонам ближайших деревень.
С Катей они сошлись быстро, несмотря на то, что она была замужем. Влюбились страстно, давали какие-то обещания…Они ломали мебель, не прятались, не выжидали момента, не замечали месячных, и она стонала: «мой казахский во-о-о-лк!!.»
Все закончилось тем, что начали поступать жалобы, как говорил Егор, завистников. На самом деле, все было проще…
В одну из ночей, окруженный своим детдомовским егор-югенд, они с Катей привычно прилегли в какой-то картинке из опушки хвойного леса у проселочной дороги, невнятного полукруга реки с полной луной, ребристо, как в стиральной доске, отраженной в водном полотне с двумя рыбаками на лодке. Один из его зверенышей услужливо включил компьютер и Till Lindemann, мощно заглушая цикад, запел свой Mein Teil: Heute treff’ ich einen Herrn… и Катя подвывала в его объятьях, когда он душил ее горло.
Рыбаки, опрометчиво рискнувшие пристыдить Егора, подошли к ним, освещая фонариком круг, и что-то сказали. Детдомовцы, сплевывая между зубами поперек бровей, вяло вышли из кущей, когда Егор застегивал ремень возле асфиксирующей Кати с огромными синими кругами под глазами; в губы ему вставили зажженную сигарету, он затянулся и спросил:
– Ну че, мужики? Как клев?..
Зная свое дело, рыбаков ****или медленно и молча, как в китайских пытках кормят мясом или вода капает на обритую голову, пока человек не сгниет или не сойдет с ума. Несколько раз их приводили в чувство, но это не помогало; когда один рыбак оказался в пограничном состоянии, Егор сказал:
– Еще можно достучаться до сознания, – расстегнул рубашку и выкрутил ему соски.
Потом югенд-собаки написали маркерами у рыбаков на спине «...би миня в жопу кто хочит». Со спущенными штанами рыбаки лежали у дороги под трехметровыми хвойными лапами. Лунный свет отражался на их оголенной коже и избыточной черной крови, пенившейся, как пенится спелое яблоко под укусом, вокруг рта, надувающего воздушные шарики из этой бардовой гущи. В четырех метрах от них одичавшая кошка слизывала кровь с листа подорожника…
В этот раз все опять обошлось. Никто даже не приезжал разбираться, Егор остался невредим. Они с Катей продолжали ломать мебель, слушать Rammstein и укладываться, где придется, так же просто, как дальнобойщику сходить по малой нужде возле колеса своего трейлера.
Проблемы начались только тогда, когда пенсионерка-медсестра лагеря – родственница какого-то исполкомовского начальника – стала выгонять их с кушетки медпункта, где Егор, уперев Катю в стеклянный шкаф с медикаментами и намотав ей на шею стетоскоп, тараканил ее, заламывая руки и выгибая ее голову за волосы. Егор ненадолго отвлекся и подошел к  медсестре:
– Те че? старая? – Катя вяло ослабляла стетоскоп на шее, одновременно пытаясь убрать длинную слюну между кушеткой и губами.
Не дождавшись ответа, Егор надавал старухе поджопников и выставил в коридор.
На следующий день приехала комиссия из исполкома. Когда на старом «Москвиче» они с натужной стремительностью въехали в расположение соснового лагеря, Егор шел после купания по главной аллее с Катей на поводке из скакалки. Солнце приветливо, как улыбка Джульетты Мазины в «Ночах Кабирии», спускало только лучи через высокие ветви деревьев, не обнаруживая своего присутствия. Кругом шли его верные босые псы в плавках и купальниках, с ребрами и сельскохозяйственным загаром на коже и не кошерно завязанными пупками…
В этот раз Егору устроили очную ставку, на которой он испробовал свой старый метод. Чрезвычайная комиссия расположилась в актовом зале в первом ряду деревянных скамеек перед специально принесенными столами; Егор стоял у белого пожелтевшего киноэкрана в позе прилежного гимназиста. Представился только начальник отдела образования, остальная свита с неубедительной злостью смотрела на разморенного алкоголем и купанием Егора, по цвету лица которого невозможно было понять, то ли это свежий загар или многодневный запой. Медсестра ерзала с самого краю…
– Зачем вы ударили медсестру? – задал вопрос начальник отдела образования и постучал колпачком ручки по столу, а ногой задергал поперек пола, как парализованный барабанщик.
– Кто – я?
– Да, вы…
– Да не было такого…
– Как не было, если Ольга Степановна говорит?
– Она так специально говорит, чтобы меня уволили. Как я мог поднять руку на женщину, тем более в ее возрасте…
– Каком таком возрасте? – завизжала медсестра, очки упали с ее носа и заболтались на цепочке под грудью, – Я не старая! Он мне еще и публично хамит…
– Уважаемая Ольга Степановна, – в этот момент я Егором гордился, он приложил руку к сердцу, – разумеется, я не знаю вашего возраста, но все равно вы выглядите моложе…
– Моложе какого возраста?..
– Ольга Степановна, давайте по существу… – сказал начальник отдела интонацией комсорга восьмидесятых годов и отчетливо загрустил. – А что вы, собственно, делали в медпункте в это время?
– Видите ли, во время купания Катерина, вторая вожатая, поранилась и возникла необходимость оперативного оказания первой медицинской помощи на предмет…
Егор все отрицал, свидетелей не было, кроме Кати, которая говорила, что она ничего не помнит, а там, где она помнила, она говорила, что ничего не видела. Через два часа виртуозного спектакля Егор предложил уволиться, и все с облегчением вздохнули…
Катя вернулась к семье, но иногда приезжала к Егору, они опять давали друг другу обещания. А потом Катя сказала, что они с мужем сходили в церковь, и она пообещала больше не изменять мужу. Вот только это Егора и подкосило…
Пока я писал эти строки, за окном началась та половина дня, когда всем работягам уже хочется домой, но еще рано. Солнце стремительно перекинуло свой рубикон, медленно оставляя последний в воздухе свет, поднимаясь от земли, по-гауди несимметрично повисал в кронах деревьев, а потом конструктивно обсекался на крышах многоэтажек. Пора было выходить на улицу, на встречу с Егором…
Еще на подходе к роддомовскому парку я услышал как Егор подпевает Тилю Линдеманну: «Wilst du bist zum Tod erscheinen…Nein! Nein!», выхваченный светом монитора ноутбука из сумерек, как нимб выхватывает голову святого из иконы. Тусклым отблеском светился самодельный меч Егора на лавочке. Ближе я разглядел ТанюБ в своих очках от близорукости в порнонемецкой оправе, она была после репетиции со скрипичным футляром; ЮляБ со своим женихом тоже стояла по другую сторону монитора в тени. Он был высокого роста, с цыганской сережкой в ухе на уже лысеющей голове, постоянно улыбался. Я так и подумал тогда, что если эту голову с хохолком открутить, но оставить улыбающейся с этой сережкой, то была бы смешная рожица, к примеру, для детских сосулек или погремушки.
СестрамБ, как всегда, не терпелось выпить. К тому же, становилось все прохладней. В то время еще для меня не было лучшей закуски, кроме выкуренной сигареты. Так мы и стояли, с молчаливой агрессивностью обсуждая что-то несущественное. И вдруг Егор неожиданно сказал:
– Сегодня надо провернуть одну штуку…
– Какую штуку? – спрашиваю.
– Нам надо выкрасть Катьку. Я узнал, где она живет.
– Посмотрим, – говорю.
Алкоголь медленно накрывал меня. Появилась обманчивая уверенность в себе и в своем безнаказанном будущем. Шутки казались смешнее и одновременно хотелось той сентиментальной нежности и тепла, которое больше похоже на распущенность. Совершенно позабыв о плане Егора относительно ЮлиБ парня, я незаметно к ней придвинулся и опустил руки на бедра, положил голову на грудь, так и не заметив, как Егор антиципически заерзал на лавке, а потом встал, расставив ноги с руками в штанах брюк, часто косо поглядывая на нас, как будто делал гимнастику для глаз…
Вот уже несколько месяцев я живу с Настей и не могу сказать, что я живу с ней. Мое болезненное одиночество провоцирует жалость к себе и тягу к разрушению. Так что так хочется прижаться к кому-нибудь сильному или большому, чтобы съел тебя кто-то большой, огромного размера с теплым чревом, как мамин живот, обволок тебя всего и отовсюду. И пусть там будет темно и без воздуха, лишь бы прекратился этот беспощадно заливающий все свет и это дыхание. Замереть, как замираешь в детстве ребенком, глядя на первый снег, когда эта безветренная сказочность с пьядно планирующими снежинками заключена в самом мире и в тебе самом, а не в литературе или кино; чтобы не надо было ни украшать мир, ни менять его. Я думаю, именно поэтому старые фильмы всегда со снежинками на экране – тогда еще художники не теряли надежды создать чудо…
– Ты чего мою девушку лапаешь?
– В смысле? – я не понял сразу даже, что происходит. Егор же с заинтересованной растерянностью посмотрел в нашу сторону. Я же начал понимать, что разработанный Егором план действий совершенно не укладывается в любое ложе развивающихся событий.
– Я говорю: почему ты лапаешь мою подругу! – ситуация выходила из-под контроля, я отчетливо почувствовал, что сейчас меня будут ****ить искренне и навзрыд, но от тепла и неги и мыслей моих об этом я растерялся. Егор вовремя пришел на помощь:
– А чего ты на моего кореша наезжаешь?!. – и я облегченно вздохнул.
Егор подпрыгнул к ЮлиБ парню и ввалил ему кулаком в ребра. ЮлиБ парень в ответ ударил ладошами в плечи – и уже через мгновение они, кряхтя, перекатывались на земле. ЮляБ, кинувшаяся их разнимать, хваталась за ноги и, как зингеровский челнок, фрикционно двигалась туда и обратно, пока по очереди не сняла все ботинки. ТаняБ заиграла на скрипке почему-то скерцо Паганини, земля из-под Егора с гнилыми листьями взрывалась, как под лапами собаки, откапывающей заначку кости. В принципе, все было хорошо…
Тем более, что дрались они ритмично и предсказуемо, сопели, как при коитусе, как будто на школьных уроках по труду пилили деревянный брусок. И неожиданно встали, запыхавшись:
– Ну, что? Получил? – Егор одевал свои берцы и шнуровался.
Надвигающийся сумрак абсурда и насилия доставлял древнее удовольствие. Расплывающиеся границы дозволенного плотно ощущались и хтонически преодолевались с нарастающим наслаждением…
В общем, мы выпили еще и, когда приехал друг Егора Владик, поехали за Катькой. Владик отслужил в спецназе, сдал на права и теперь развлекал себя тем, что устраивал мордобои на деревенских дискотеках. Он имел такую внешность, которую можно только определить как смесь арийскости и дворняги; в Англии он был бы похож на средней руки агента по недвижимости, у нас же такие обычно становятся милиционерами. Он был за рулем.
И чем дальше мы ехали, тем дальше все расплывалось. И этот тупой тоннель, который всегда стоит перед глазами так уныло, но ничего не можешь с этим поделать. И чтобы посмотреть по сторонам, надо поворачивать голову, но это делать сложно, будто ты отсидел шею.
Ночь была в самом расцвете, когда мы подъехали к деревенскому дому. Оказалось, что Катя с мужем купили ветхий этот дом в деревне и занялись его реконструкцией. Деревянный остов был схвачен кирпичной кладкой, справа, едва ниже луны над коричневой яблоней, пристроен аппендикс веранды. Правда, она не была тогда еще достроена, только крыша и дверь на стенах из белых блоков, сквозь которые два раза были видны черные рыла проемов окон. На крыльце сидел какой-то парень и курил:
– Иди сюда! – закричал Егор, как неожиданно парень этот подскочил и вбежал на веранду, захлопнув за собой дверь. – Открой дверь!
– Пошел на х..! Катя, воры, вызывай ментов!
– Давай, – крикнул Егор и, оперевшись на свой меч, полез в проем окна; я его не видел, когда он крикнул мне изнутри: – Подожди, я сейчас отсюда дверь открою. Кинь мне меч, тут замок…
– Я зайду сзади, чтобы он не сбежал в окно, – сказал Владик и полез в черную крапиву куда-то за веранду.
Дверь Егор мне не открыл. Внутри дома послышался топот, Катя визжала в окна, что-то разбилось. Я только успевал замечать, как включается в окнах свет, будто во дворце каком императрица Сиси бежит сквозь анфилады, а слуги зажигают канделябры. Одно из окон вдруг вылетело вместе с рамой. Я оглянулся пополам и влез внутрь.
В комнате без окна никого не было. Я вышел в темный коридор. Интуитивно я понимал, что здесь должна быть уборная. Хотя, странное дело, искать уборную в деревне ночью, занимаясь разбоем. Не знаю, как это понять. Я зашел в туалет и включил свет. Обычный совмещенный сортир, капающий в раковину кран, тазик с грязным бельем, широкая ржавая полоса на дне унитаза, на батарее пытается сидя повеситься Катин муж, но плачет.
В другой комнате Катя с блестящими, как от оливкового масла, солеными глазами сидела возле кровати, в то время как Егор сбрасывал в расстеленную на полу простыню ее одежду:
– Это твое? – в руках он держал какую-то зеленую майку с вырезом и блестками в области бюста.
– Ы-ыы
– Это мы брать не будем. А это что? – я примерно представил эту родовитую и уже архетипическую черту деловитого мародерства, поголовно свойственную нам после семнадцатого года.
– Ыы-ы
– Почему в лагере не носила, мне нравится. Все, поехали…
Егор завязал узлом простыню, взял запястье Кати; вместе пошли к машине.
– Я его нашел! – закричал Владик. – Он в туалете, весь в соплях сидит!
– Поехали…
И мы поехали, как вдруг я стал замечать только зеленую стрелку тахометра на красном табло; и этот свет стал приятно растворяться, напоминая о чем-то из детства. От этого света приборной доски веяло каким-то восторженным уютом, и так приятно было курить…
– Пупсик!
– Извините, – говорю, – я только приснул, сейчас уйду, я просто жду электричку на Койданово, билет в кармане…
– Пупсик! Просыпайся! Бабушка возвращается из деревни. Сегодня вечером приедет.
– Что? – спрашиваю.
– Я забыла тебе сказать: мой брат Митя женится. Так бабушка приедет пораньше, а потом будет моя мама с мужем. Купи каких-нибудь продуктов. Я тебе потом деньги отдам.
– А, ясно, – сказал и подумал я, что все теперь переменилось: я больше не сплю на вокзале – и от этого еще больше прижал щеку к подушке.
– Наконец-то ты понял! Я побежала на работу. Буду как обычно. Ну, давай я тебя поцелую, мой хороший…
В общем, я был не против. Я отогрелся, обмяк, извивался на простыне, с нахлобученным одеялом. Думаю, от моей худобы я выглядел моложаво, и за это время я не смог поправиться. Прошло много времени. И сразу, еще тогда в осеннем парке с этим бишоном, я рассчитывал хотя бы просто перезимовать, а теперь я был вполне устроенным человеком, уже было лето. А кто мог подумать о той символике, как размечтался бы какой-нибудь Гейне или Гёльдерлин, какую преподносила мне тогда вся декорация: облетающий осенний парк, убедительная промозглость и ветер, беременные будущие мамы из соседнего роддома, гордо прогуливающиеся со своими вздутыми животами. Или вот у Рильке в стихотворении «Осень»:
Herr, es ist Zeit…
Закончилась та осень, от****ели рощи той осени, а перезимовав, разродилась моей новой жизнью. Больше я не ходил по магазинам, когда надо было подстричь ногти. Я раньше заходил в магазин и просил дать мне маникюрные ножницы:
– Только мне обязательно фирмы Золинген, – я уточнял.
– Минуточку, – говорила обычно она, – так… так… Золинген нету, есть только… тут написано Солинген…
– Это, – говорю, – по-немецки. В немецком языке «S» в начале слова перед гласной или в интервокальной позиции читается как русское «З».
Продавщицам, я видел, больше всего нравилось слово «интервокальный».
Собаки теперь стали моим редким хобби; особенно в плохую погоду. В парикмахерской я больше не говорил, что меня плохо постригли, чтобы не платить. Иногда я и этого не говорил, меня просто изгоняли; иначе я сбегал сам, пока не вызвали милицию. Весной я перешел на велосипеды. В подвалах домов я находил консервированные овощи; однажды даже консервированное кроличье мясо в полулитровых банках. Насте я сказал, что это передали мои родители. На вокзале в переговорном пункте, я собирал чеки отговоривших пассажиров, которые они выбрасывали, сдавал их в кассу, чтобы получить остатки залога, непроговоренные деньги. Опять же, не стоит забывать о мобильных телефонах…
Иногда я помогал кому-нибудь занести фортепиано, забросить лопатой песок внутрь строящегося дома, разводил огонь для шашлыка на кольцевой дороге; однажды нанялся «по договору подряда» на борьбу с борщевиком… И тогда я думал, в оранжевом жилете, защитной каске со стеклом, с триммером в руках: вот раньше были у людей биографии! Вот взять знаменитого немецкого тайного советника и мало кому известного писателя Иоганна Вольфганга Гёте, который был министром, писателем, естествоиспытателем, оптиком, искусствоведом, философом… А сейчас какого писателя ни возьми, так у всех одно и то же. Еще прошлой осенью, чтобы погреться, я пришел на ярмарку. Я зачитался на книжном развале, взял книгу и стоял так ее и читал весь день – и всю прочитал, как тут мне сказали:
– Будете что-нибудь брать? Или покупайте, или положите книгу на место! Весь день смотрите!..
– Так я, – говорю, – это так…
– То есть как это так? Положите книгу, а то вы ее залапаете! – говорит.
Так что книгу я прочитал, а кто автор, так и не успел. Но зато там уже в автобиографии стояло: грузчик, подсобник, кочегар, приемщик посуды, библиотекарь, бурильщик и многое другое.
Как все изменилось в профессиях и биографиях за последние двести лет!
Однажды я от нечего делать позвонил жене. Она тоже мне несколько раз звонила. Как я узнал от ее подружек, она считала, что у нас были отношения как у матери и сына. То есть, чтобы повысить свою самооценку, ей надо было считать, что она обо мне заботится, а я, напротив, полное ничтожество. Скажем так, я ей звонил в пьяной сентиментальной предрасположенности; она мне звонила деловито, через строгие промежутки времени с отчетом о проделанной работе. Сидя дома, я любил усесться неглиже возле плинтуса с бутылкой коньяка а-ля Фассбиндер и разговаривать часами по телефону, накручивая на указательный палец шнур. И кто жил на улице, поймет это удовольствие.
Так я узнал, что она теперь фотографирует не только детей в школе, но уже перешла на свадьбы. И тогда я ей сделал еще одно денежное для меня предложение:
– Слушай, у меня есть классная идея!
– Ой, я уже начинаю волноваться…
– Да нет, серьезно, – говорю. – Очень эффектный момент: на выходе из ЗАГСа ты расставишь всех родственников на ступеньках. В центре кадра – молодые. В руках у них голуби, которых они держат в руках и выпускают по команде фотографа, который делает романтический снимок.
 – А что, – говорит, – неплохая идея. Давай попробуем, – и тут она включила мамашу: – и деньги тебе будут.
– Деньги не проблема, я просто подумал, что неплохая идея…
– Ты что, устроился на работу? – тут она тоже была ревнива. Она предпочитала достигать успехов на досягаемых высотах, поэтому всегда занижала все планки.
– Да, а что?
– А где ты работаешь?
Я недолго думал, что сказать, чтобы ей стало плохо:
– В фонде концерна «Бош», – говорю, - занимаюсь распределением грантов на творческие проекты для белорусских интеллектуалов.
– Да ну!..
– Ну да… а что тут такого, язык я знаю…
В общем, так мы и договорились. Мне не составило никакого труда поймать четырех голубей на чердаке нашего с Настей дома. Я их стреножил, засунул в коробку и поехал в центр.
– Привет! – Алена состригла свои овечьи кудряшки, подстриглась наголо.
– Привет! Вот голуби, в коробке.
– На, – говорит, – десять долларов тебе хватит?
– Я же говорил, что не ради денег.
– Держи десять, – говорит. – А почему они не белые?
– А какая разница?
– Слушай, так не пойдет. Кому нужны твои обычные голуби!
– Да какая разница!
– Давай назад деньги!
– Ты просила, – говорю, – голубей. Я привез.
– Так они же не белые, да еще и обгадились по дороге.
– Помыть не проблема, сейчас вот в туалет зайду…
– Верни деньги! Ты же говорил, что не ради денег, – неожиданно нашлась Алена. Я даже, как раньше говорили, опешил, но не такой дурак, чтобы подчиниться чьей-то пусть и убедительной аргументации. Ведь я же хорошо знаю, что ее предпосылки ложны, то есть основаны на моем вранье. Это только в кино так бывает, что из ложных посылок следуют правильные выводы и строго ответил:
– Дело есть дело…
Алена порывисто прикурила сигарету. Она перешла на тонкие сигареты, была в обтягивающих джинсах неясного цвета с красным ремнем, белая майка без лифчика; на лысой голове – огромные очки и повязанная бантиком алая лента. Воздушный шарик с тесемкой.
– Значит так. За голубей я деньги взяла. Так что деваться некуда. Если будут вопросы, вернешь деньги без разговоров.
– А сколько?
– В смысле сколько? Все десять! И не вздумай их до этого пропить!
– Нет, я имею в виду: сколько тебе дали за голубей?
– А это уже не твое дело, – говорит, остро выпуская дым. – Зря только с тобой опять связалась.
В общем, хотя все прошло и неплохо (на шею голубям я догадался повязать две белые ленточки, которые нашел в сортире от прошлой, судя по все всему, свадьбы), но эта работа оказалась разовой. Я еще пытался шантажировать ее прагматизм фондом Боша, но она, судя по всему, еще была к этому не готова.
С Бантиком мы сдружились довольно быстро. Его эгоизм помогал не замечать его, что меня вполне устраивало. Самое интересное, что его имя я узнал намного позже: Настя его так же, как и меня, называла пупсиком и целовала в морду.
Поздней весной, когда приходит первое тепло, маевка и долгие выходные, Бантик неожиданно сдох; он чем-то заболел, неделю он отказывался есть, два дня его рвало. В общем, даже эта неприятная мелочь сблизила нас с Настей, когда она два выходных рыдала на моем циничном плече. Бантика я – впрочем, равнодушно – закопал в том же парке, где меня подобрали и приручили. Закончив дело, я воткнул лопату и опер на вертикальный черенок две скрещенные в ладонях прямые руки; огляделся по сторонам, но ничего не почувствовал.
Хотя мог бы. Дело в том, что я никогда и не думал, что Настя меня любит. Я был не более чем экспонатом интерьера ее квартиры, просто цвет лака на ее ногтях. Психологически ее можно было понять только потому, что я, может быть, первый, кто сделал вид, что относится к ней серьезно. Все остальные мужики считали ее мелкой девчонкой, пупсиком, почти ребенком. Я – в большей степени умышленно, чем действительно от своей слабости – стал говорить, что она только производит впечатление малой. Я с ней не сюсюкал и в целом виду не подавал. Но уже через несколько месяцев я стал догадываться, что у нее есть другие почитатели, что еще кто-то сопит на ней в другое время. Позже я узнал, что у нее есть так называемая «любовь всей ее жизни» – это такой волейболист с безволосой грудью, узловатыми коленями, талией, широкими бедрами и плечами, у него были белые зубы, мальчишечья челка а-ля San-Tropez-1970. В целом он выглядел как загорелая дворняга, которая всю жизнь прожила в квартире. Еще был какой-то киномеханик из Дома кино…
Мне было все равно. Единственное, что меня беспокоило, так это то, что она стала с меньшей охотой отдаваться мне. Она настолько не хотела меня, что возбуждать ее стало невозможным трудом.
Я, конечно, все понимал, но был слаб. Человек не должен быть испытан последними испытаниями, а я был испытан. Пусть они были и незначительными, но для меня последними. Я уже был согласен на самую плохую устроенность, но чтобы она была. Поэтому она возвращалась поздно вечером, а я ничего не говорил. Я затаился. Хотя я по-своему пытался быть предприимчивым: я завел нескольких доступных подружек, прикрываясь тем, что устроился на работу ночным сторожем. Потом я заметил, что она ворует у меня из карманов деньги, но виду не подал. Она воровала продукты из холодильника и носила на работу, в основном мясо и салаты.
Впрочем, однажды она купила зубную пасту, спрятала ее.
– Настюша, а где паста делась? Ты же купила.
– Ну, это же моя паста.
– Я завтра куплю, – говорю; не могу же я пойти на работу к любовнице, не почистив зубы.
– Вот завтра и дам…
– Так в прошлый раз я покупал пасту, и ты пользовалась ею.
– Ты много пасты на щетку берешь. И вообще: нам вчера на тренинге сказали, что есть такие мужчины, которые используют женщин. И нам посоветовали, что от них необходимо избавляться…
– Я не из таких, – с готовностью ответил я. – Ладно, по дороге почищу. Пока, я на дежурство.
– Во сколько будешь?
– Как обычно…
– Пока, мой хороший...
– Пока…
Я уехал. Я не помню, кто это была. Я в тот период увлекался музыкой и хотел понять, насколько прав Аристотель, когда говорит об искусстве, как о подражании. Ведь подражать можно только в пластичном искусстве, а музыка непластична. Поэтому я все чаще ошивался возле общежитий консерватории или колледжа имени Охремчика. Это могла быть конвульсивная и долговязая пианистка, увлекавшаяся сонатами Танцмана или музыкальный теоретик, которая пыталась мне объяснить семантику музыкального знака венской школы. Мы покупали вино, слушали Элтона Джона, я возвращался под утро без проблем.
– Вот смотри, – говорю я теоретику в общежитии Охремчика, – мне важно понять вот что: если у музыки нет пластичности, тогда чему она подражает?
– Ну, – говорит мне теоретик: – я думаю, в музыке пластика определена темперацией. Ведь в любом случае, музыкальный звук всегда оформлен…
– В таком случае, где находится оформленность художественного слова? Ведь слова всегда обозначают что-то, но в художественном тексте они преодолевают эту предметную однозначность, а значит и свое свойство подражать, то есть быть сущностно соотнесенным с чем-либо…
– Милый, про это я не знаю. Это тебе лучше спросить у филологов.
– Я и студенток филфака спрашивал, потом у художниц из Академии искусств, балерин, – думал я про себя, прикуривая, по пояс высунувшись в форточку, – Да где я только не был! Ни одна женщина не дала мне полного ответа…
– Откройте дверь немедленно!
– Что это? – спрашиваю.
– Это воспитка! Я же говорила не курить в комнате и не кричать так громко в конце.
– Кто бы говорил…
Я быстро побежал в шкаф. За мной закрыли створки, и я оказался под платьями, как в детстве, когда прячешься, к примеру, от сестры в прятки. Я тихо сидел, но это не помогало. Моей теоретичке никто не поверил и начался обыск. Меня нашли быстро и прогнали. Почему-то пытались пристыдить, спросили, как мне не стыдно, и я в этом ничего не понял.
Напротив, я был доволен. Было раннее утро, когда машины еще почти не ездят, воздух свеж, а метро уже пустили и вагоны его пусты. И я знал, что, так как я Бантика похоронил еще неделю назад, тихо смогу открыть дверь, тихо пройти незамеченным и лечь спать, без объяснений. Почему бы мне не радоваться: я был здоров, еще молод, у меня был дом, на улице пели птицы. Я понимаю, что примитивен и радовался тем вещам, которых достаточно только пожилому человеку, но просто такова была острота моих ощущений.
От остановки пройдя сквозь беременный сквер, в гастрономе рядом с домом я купил зубную пасту с лесными травами, бутылку темного портера, финских колбасок. Я предвкушал… Не считая ступенек, я взбежал на четвертый этаж, вставил в замочную скважину ключ, провернул его и медленно открыл тяжелую дверь. И почему-то мне сразу бросились в глаза даже не улики, а само это действие, хотя оно было намного дальше. Я не заметил джинсы на пороге прихожей и залом с двумя коричневыми ботинками перед ними, они были не расстегнуты, а один из них лежал на ребре; я не заметил белую тишотку под люстрой гостиной, вялую стрелку носка в спальню, красный плевок трусов у двери нашей с Настей комнаты – а сразу увидел ритмичные движения задницы какого-то мужика над рогаткой кривоватых и коротких Настиных ног. В действительности я все это вспоминал позже. Когда сидел под балконом на траве и пил портер, медленно прикуривая сигареты. У меня сразу загорелись уши и икры сползли в стопы, только рука аккуратно закрывала дверь…
Рисковать мне было нельзя: я вышел из квартиры, тихо закрыл дверь и стал дожидаться, когда ее любовник выйдет. Для этого спустился вниз, открыл свой замечательный портер, отломил кусок колбасы и выпил. Потом я выкурил сигарету, дав им пять минут на их фекальные утехи, на все это трение, и позвонил на мобильный Насте.
– Знаешь, – говорю, – я сегодня буду раньше.
– А что случилось, мой хороший?
– Ты не рада? – все же, ирония меня никогда не оставляет.
– Конечно, рада, приезжай скорее, любимый.
– Буду через десять минут, меня начальник подвозит на машине.
– Целую… – говорит Настя и бросает трубку.
Я открыл следующую бутылку и сделал один затяжной глоток, когда сразу чувствуешь вместе с заглатываемым напитком, как тебя накрывает пьяная волна. Рядом со мной упало два завязанных на узел гондона. Через минуту из подъезда вышел ее волейболист, заправляя футболку в джинсы, спортивным шагом и с одновременно напряженным и самодовольным лицом он направился к остановке.
Я допил пиво, сложил все в пакет и поднялся снова в квартиру. Все было тихо. На кровати не было простыни. Рядом с креслом валялся маленький кусочек фольги от презерватива. Настя была в душе. И я не удержался от того, чтобы переебать все по-своему, зная, что ее чувство вины не позволит мне отказать. Я разделся и вошел к ней…
В целом в ее семье мужчины доживали только до пенсии, оставляя женам возможность прожить без них все остальное. Это при том, что все бабы в их семье были долгожительницами. Например, прабабку они похоронили в возрасте ста четырёх лет, кремировали, и она пережила своего мужа на пятьдесят лет.
Бабушка Аня, которая должна была приехать, в молодости расчетливо вышла замуж за лейтенанта. Она отбирала у него все деньги, била метлой и устраивала скандалы. Но в целом она мягко стелила. Потом она эту схему пыталась отработать на мне и, так как мало что из этого вышло, я на этом, собственно, и погорел. Но тогда я уже был к этому готов…
Итак, когда ее муж приходил с работы, она елейно наливала тарелку супа, изображала учтивость с домостроевской лживостью. Потом она говорила примерно так:
– Анатолий, надо бы нам вот эту стенку снести и расширить эту комнату.
– Сделаем, – мямлил довольный Анатолий, подбирая ложкой жир с подбородка.
– А когда?
– На выходных…
На самом деле уже следующим утром, как Анатолий уходил на службу, безработная домохозяйка бабушка Аня разбивала стенку молотком сама, но ровно настолько, чтобы оставить так было нельзя, но и самой не перетрудиться. Вечером приходил из казарм уставший Анатолий и до утра разбирал стенку, выносил строительный мусор; Аня спала. В логике такая осмотрительность в труде называется достаточным и необходимым основанием. Так вот Аня, хотя и плохо образованная Аня, интуитивно понимала логическую структуру, скажем так, социального бытия. Тем не менее, в ней еще были и чисто женские неструктурированные забавы. К примеру, она так выдрессировала Толика, что в пятницу, когда остальные два офицера части сбрасывались на бутылку водки, Толик сдавал рубль и шел домой, не выпив.
Но однажды перед пенсией коллеги его заставили выпить рюмку водки за майорское звание. Дома бабушка Аня так раздухарилась, что – никто не ожидал – Толик выхватил табельное оружие и со злостью выстрелил в стену. Через некоторые время за стеной застонал уснувший сосед, которому пуля попала, разумеется,  в зад. Анатолия грозились понизить в звании, заставили оплатить лечение и ежемесячную пенсию соседу, который с тех пор стал все больше сидеть на лавочке возле дома и караулить майора:
– Ну что, зараза! – приветствовал его сосед.
– Добрый вечер…
– Дай трешку, а то сделал инвалида. Кто теперь будет детишек кормить?
 Он давал ему деньги на бутылку, пока не вышел на пенсию и не умер. Если следовать логике этой семьи, умер за ненадобностью.
Бабушка Аня, напротив, в восемьдесят четыре года могла лбом коснуться коленки, с удовольствием ела, искренне радовалась дням рождения.
Я ей покупал семечки, иногда готовил ужин, но в целом я потом освоился, когда понял, что в этой семье все хотят просто быть главными. Эти поколения домохозяек были лживы, своенравны и деятельны. За столом невозможно было вставить слово, они всех перебивали.
Бабушка целыми днями сидела возле телевизора, по вечерам гуляла в сквере для беременных. Я делал вид, что работаю, и когда приходил со своих собачьих моционов, то бабушка Аня начинала издалека: она медленно и с услужливой согбенностью ставила передо мной наполненную до краев тарелку с борщом, садилась напротив и спрашивала о работе, одобрительно кивая: угу, угу, угу… А потом начиналось политзанятие:
– Мужчина в семье голова, потому что он главный…
– Угу, – говорю.
– А женщина – шея…
– Угу…
– Потому что куда она повернет, туда голова и смотрит.
– Ну, тут я поспорю, – говорю.
– Как это?
– Любой врач вам скажет, что шею поворачивает голова, куда ей это нужно, потому что головной мозг именно в голове находится… Сметанки передайте.
Бабушка кусала нижнюю губу, переворачивая в голове какое-то месиво, и глаза ее двигались, как винт мясорубки.
– А как же Склодовская-Кюри, – неожиданно парировала бабушка Аня. Я с наигранной маскулинностью отставил ложку и отчетливо сказал:
– Да она мужу только руду подносила, поэтому и заработала желтуху, а потом мучилась всю жизнь базедовой болезнью…
Обычно бабушка Аня после такого выбегала в свою комнату, и оттуда слышался простой мат:
– Пиз...ц! Так жить, б...дь, нельзя. С таким подходом не будет добра…
– Бабушка, что случилось? – спрашивала Настя, красившая ногти на ногах, из третьей комнаты.
– Так не будет счастья! – кричала бабка.
– Ну да-а, – с какой-то мечтательностью тянула Настя.
Так мы жили втроем совсем недолго. Скоро должна была приехать еще мать Насти со своим итальянским мужем Серджио…
Мать Инесса пошла намного дальше. Она была замужем четыре раза. Второй муж умер; первого вытащили из петли; третий рассчитывал, что Инесса к нему еще вернется; четвертого звали Серджио, он из Кальяри и до сих пор в сердце любил свою первую жену, которая умерла. Ее медальон он носил на шее с золотой цепочкой.
С первым мужем Григорием Инесса познакомилась еще в университете. Он был из породистой смешанной семьи евреев и чеченских князей – рослый, красивый, с большим чувством собственного достоинства. Его цельность странным образом помогла ему прожить жизнь, но мешала добиться успеха. Как результат, в девяностые годы он остался без работы, дома варил супы, но всегда ухаживал за собой и даже завивался бигудями. В один из вечеров, добившейся в спекуляции недвижимостью успеха Инессе это все надоело. Вернувшись с сумками из продуктового магазина, она с отвращением посмотрела на своего мужа в халате с хорошей осанкой и большой деревянной ложкой – и сразу вцепилась ему в бигуди.
Хитрая бабка тогда сказала, чтобы они попробовали неделю пожить отдельно, а потом Инесса вернется. Настя говорила, что помнит еще, как, четырехлетняя, укладывала вещи в коричневый чемодан.
Инесса попросила сокурсников присмотреть за Гришей; они поселились у него, а когда кризис прошел, он увлекся язычеством, лечебным голоданием, традиционным кулачным боем и искал связь между словами и их архаичным смыслом. Это от него в доме остались книги Поля Брэгга и «Уринотерапия».
Второй муж был московским миллионером. В тот момент дети начинали мешать личному счастью – Митю отправили в кадетский корпус, где его били каждый день, а Настю отправили со случайной железнодорожной попутчицей в Самару. Настя один год ходила в самарскую школу, а потом Инесса ее забрала обратно, потому что бросила очередного мужа. Странным образом, он ей надоел. Инесса знала все его измены, но не замечала их до удобного случая. Когда стало удобно, она вызвала слесаря и взломала дверь их московской квартиры, где ее муж кувыркался с соседкой по площадке.
Потом он несколько раз приезжал вернуть Инессу, горько запил и умер.
Третьего мужа Инесса сама свела у какой-то общей знакомой. Она привела его в свою квартиру, купила ему книжный магазин – так он уверился, что их отношения – учитывая возраст – навсегда. Как оказалось, это была просто передышка от московской жизни. Третьего мужа привязали к его книжному бизнесу, а потом появился Серджио, с которым она познакомилась, когда авантюрно увязалась на летнее оздоровление для детей из Чернобыльской зоны на остров Сардиния.
Книготорговец страдал несколько лет. Через год уже он купил себе круиз вокруг Италии, гулял в Кальяри, рассчитывая на случайную встречу. Адрес, разумеется, ему никто не дал. Через два года его бизнес увял, он опять оказался на помойке. Ему пришлось вернуться к прежней жене, которая его в квартиру впустила, но презирает до сих пор.
Четвертый муж Серджио тоже влюбился очень стремительно. Инесса не понимала ничего по-итальянски. Серджио не понимал ничего по-русски, но, как я потом убедился, для него это было незначительно.
Они приехали очень шумно, их присутствие давило. День начинался как в казарме. И если с традиционной итальянской размеренностью Серджио, семья которого вот уже триста лет покупала еду у одного и того же фермера, со всей этой едой по расписанию и обязательной сиестой можно было ужиться, то Инесса все это испортила каким-то солдафонским рвением.
Серджио, как только приехал, перевел часы; если обед задерживался хотя бы на пять минут, устраивал скандал. После завтрака он обычно садился на балконе и часами играл на гитаре, не выпуская сигарету из кривоватых от старости губ – ему было далеко за шестьдесят, пересаженная печень и озорные глаза.
Песни он сочинял сам. Хотя он и не знал ни одного аккорда – пальцами он зажимал все подряд струны – пел он от души что-нибудь такое: солнце светит ярко, а море такое azzurro, я тебя очень люблю cuore amore mio, сегодня я съел очень вкусный помидор…
Как только я выходил на балкон покурить, он откладывал гитару и начинал разговор. Каждое предложение он заканчивал вопросом:
– Сapito?
– Сapito, – отвечал я.
Темы разговоров были самые разные, мы обсуждали кино, литературу, живопись. Поначалу наши диалоги выглядели так:
– Пазоллини.
– Си, си, Пазоллини.
– Феллини.
– Си, си, Феллини.
– Висконти.
– Си, Висконти.
Впоследствии, когда лучше выучил язык, я понял, что на самом деле он любил похвалиться своими мужскими достоинствами. Разговоры он начинал так:
– У меня на Сардинии самый большой pene. Он такой большой, что я его вожу на тележке по городу. С горки еще ничего, а вот под горку иногда приходится вызывать соседа. Но он не хочет идти, потому что у него у самого маленький, и он мне завидует…
– Скоро будем обедать, – это Инесса выходит к нам на балкон, проверяет, чем мы тут занимаемся. – Тебе же нельзя пить!
– Я выпью немного вина, это очень полезно для здоровья.
– У тебя же пересаженная печень, тебе надо ее беречь.
– Так она же не моя, зачем мне ее беречь? Инночка, дай нам поговорить. Скоро мы будем кушать?
– Ты относишься ко мне как к schiava!..
– Когда я выхожу из дома, то вызываю пожарную машину, чтобы они погрузили мой pene на тележку. Жена соседа всегда приходит посмотреть через забор, как грузят мой pene на тележку. Она это делает вместо завтрака. Она не готовит завтрак, а ее муж сидит злой и голодный, – здесь он довольно начинал смеяться. – Однажды в супермаркете тележка упала набок – так пришлось вызывать подъемный кран, разобрали крышу, а потом подъемным краном положили мой pene обратно. Хорошо, что моя страховка покрывает эти расходы.
– О чем ты говоришь, козел? – Инесса за два года так и не смогла выучить итальянский. Каждый день повторялось одно и то же: она путала слова pene и pane. За столом, когда просила Серджио передать хлеб, он с готовностью вставал из-за стола и с услужливым подскоком имитировал, что снимает штаны и вручает свое достоинство.
– Козлиха!
– Дурак!
– Дурная!.. А однажды у нас был пожар, загорелся соседский дом, но из-за пробок не могла проехать пожарная машина. Тогда я поставил на костыль свой pene и стал поливать его дом. И пока приехали пожарные, я все потушил, остался только дымок. Потом прибежал сосед, весь мокрый, вся одежда мокрая, и благодарил меня. Мэр Кальяри мне медаль вручил на празднике города. Моя жена очень гордилась тогда. Видишь медальон, посмотри, какая она была у меня красавица… – говорит Серджио и эмоционально плачет, как Мастроянни.
И уже через пару мгновений со счастливой улыбкой он брался за гитару и продолжал:
– Viva la papa papa con po-po-po-po-po-po-pomodoro!..
Я стоял на балконе, курил и пил розовое вино. Я знал, что все уже заканчивается, что это последние дни, потому что умирать я не собирался, а живым я этим женжчинам был больше не нужен. Бабка смотрела телевизор, щелкала семечки и обдумывала планы манипуляций. Инесса носилась с сигаретой по квартире и громко разговаривала по телефону. Настя, поставив одну ногу на кресло, подпирая коленом подбородок, подкрашивала ноготь. Время от времени появлялся Митя. Ему нужны были деньги на свадьбу (ему их не дали) и еще он сказал, что завтра приедут его друзья, и они поедут за невестой из дома жениха.
Нас с Серджио отправили в магазин. Настя дала мне список продуктов, а Инесса предусмотрительно, чтобы не тратить свои, не дала денег.
– Купите пачку семок! – это бабка из своей конуры.
На улице Серджио вызывал скорую помощь каждому упавшему в траву алкашу, считая, что у него инфаркт. Он насвистывал какие-то свои песни, я делал покупки. Шампанское, сыр, оливки, филе красной рыбы, батон, сладкая кукуруза… Каждые две минуты  звонила Настя и озвучивала новые гастрономические идеи Инессы. Мне было не жалко.
Завтра будет свадьба. Но сегодняшний день еще не закончился – и я медленно нагружался вином с Серджио на балконе. Он играл на гитаре, я курил сигареты. Мне хватило девяти месяцев, чтобы вернуться в себя. Так мне тогда казалось. Как обычно в такие сентиментальные моменты, я не помнил, как лег спать…
– Пупсик! вставай, сейчас приедет парикмахер!
Это Настя меня так будит из-за парикмахера. А я ведь смотрел фильмы, помню, как там будят по утрам.
Я налил стакан молока и стал прогуливаться по квартире. Казалось, что ничего не изменилось. Серджио все так же сидел на балконе и пел песни под «Сангрию», рубашка его была расстегнута до пупка. Инессе делали прическу – в одной руке сигарета, в другой телефон. Насте уже начесали на голове какой-то одуванчик, который был размером с половину ее коротышечьего туловища. Так она была похожа на какое-то карикатурное инопланетное существо из мультфильма. Бабка сидела уже накрашенная, с прической, серьгами и кольцами, самодовольная и строгая.
И я сразу же почувствовал заговор. Как-то сразу становилось понятно, что эти бабы ко мне присматривались, принюхивались, а потом за моей спиной сговорились. Инесса значительно вернула деньги за продукты, которые я вчера купил. Бабка в мою сторону даже не смотрела. Настя лживо называла меня «мой хороший» и старалась меня избегать. Так я еще больше прилепился к Серджио. Мы опять пили чинзано, погода была azzurro, в ажуре, как говорил наш криминал. Но я уже точно знал, что меня прогонят, но я еще не знал, как это произойдет. Скандалов между полами они не любили.
– Мой хороший, тебя к телефону…
– Иду, – говорю.
– Смотри не налакайся…
– Я собака что ли?
Это был Егор:
– Слушай, старикашка. Что я вчера видел, знаешь?
– А что такое?
– Вчера я видел твою Настю с каким-то чмошником под ручку, в городе шла. Думал нагнать и надавать поджопников, но подумал, что, может, ты сам захочешь…
– Не захочу, – говорю. – Как он выглядел?
– Ну, такой длинный и худой. Хорошая палка говно мешать. Одет как пидор. Рожа смазливая…
– Ясно. Я его знаю. У нас с Настей все. Так что все в норме. Единственное, я сегодня еще пойду на свадьбу, так ты не мог бы меня с Владом оттуда забрать. Долго я там не задержусь.
– Какие проблемы!.. Свадьбы мы любим, – Егор с удовольствием смеялся.
– Я позвоню, – говорю.
В доме становилось беспокойно. Вскоре приехал Митя, который был счастлив, но бабушка, Инесса и Настя не разделяли его счастья. Как оказалось, невеста была со****ушкой Насти во всех ее морских поездках. А когда настал возраст выходить замуж, то она напоила и выспалась с Митей, который даже не знал, с какой стороны подойти. Ему в его двадцать четыре года, как балеринам в начале карьеры, надо было еще тренироваться на станках.
Настя считала, что Митя был маменькин сынок. Инесса постоянно пыталась дать сыну какой-нибудь совет; даже в Кальяри она несколько раз старалась срочно взять билет на самолет, чтобы немедленно вылететь к Мите, у которого в квартире пропал свет, завис компьютер, порвался носок или он отравился в суши-баре. Бабушка называла его Митечка.
Все собрались за столом и подняли бокалы. Инесса, бабушка, Настя, друзья Мити… Говорили пышные слова, бабушка и Инесса хотели блистать и всегда выпячивали себя в центр. Я же с Серджио сбоку старался все больше ухватить что-нибудь с края стола. Потом все побежали на улицу провожать молодого с дружиной, в которой был и этот волейболист, еще какие-то молчаливые мальчики, которые безошибочно производят впечатление интеллигентных юношей, а потом втихую берут в рот друг у друга, когда родители уезжают на дачи.
Инесса выскочила на дорогу перед свадебным эскортом с тарелкой и, что-то выкрикивая и жестикулируя, как публичный политик, разбила ее «на счастье» под колеса головного «БМВ». Мы вернулись в дом.
Я стал переодеваться и по тому, как я остался доволен своим лицом в зеркале, что я довольно подмигнул себе и улыбался, я понял, что уже выпил половину того, что смогу сегодня. Серджио уговаривал разрешить ему взять с собой гитару. Инесса одновременно вызывала такси. Вскоре мы были готовы…
Мы ехали в горнолыжный курорт, который летом подрабатывал свадебным рестораном. Бабушка села впереди, Инесса посередине, Серджио достал гитару, Настя села ко мне на колени. На крыльце нас встречали. Я перепутал отца невесты с официантом, потому что у него был пояс, который носят то ли тореадоры, то ли сомелье… в общем я запутался и стал приставать к нему, где бы тут можно было выпить до основного праздника. В итоге я взял бокал с шампанским и вышел посмотреть на искусственные горы, на изумрудные сосны на фоне чистого синего неба. Мне было хорошо, хотя я был сосредоточен.
Инесса была всем недовольна. Бабушка перекривливала гостей со стороны невесты. Настя кокетничала со своим волейболистом. Сторона Мити считала сторону невесты плебеями и бандитами, а сторона невесты считала визави голодранцами и снобами. В целом, можно было легко предположить, что скандала не избежать. Причем по разным сюжетным линиям. Главное, оказаться в нужный момент режиссером. Зрителем, в крайнем случае.
Постепенно началась тихая война. Нашей стороне отключали кондиционер, приносили водку вместо коньяка, холодную еду:
– Извините, но мы можем разогреть вам ее в микроволновке…
Долго не давали микрофон. Инесса злобно повторяла:
– Сейчас я скажу… Я им устрою свадьбу…
Бабушка старалась больше перекусить. Настя постоянно отворачивалась от меня спиной и переглядывалась с волейболистом. Серджио бормотал себе под нос песенки, с каждой рюмкой все с большей симпатией посматривая на сиротливо оставленную в углу акустическую гитару.
Наконец-то Инессе дали микрофон для поздравлений. Она начинала издалека и с большим пафосом:
– Ни в одной стране мира мать ребенка не поздравляет после всех гостей!..
Она говорила даже когда отключили микрофон.
– Ты, кукушка! Как тебе не стыдно! Проститутка! – кричали за соседним столом.
Включили музыку, начались танцы. Инесса плясала, подбрасывая ноги, так что туфли подлетали под потолок. Настя болтала с волейболистом за столом. Когда я подошел к ним, они замолчали:
– Как дела?
– Нормально.
– Я пойду?
– Да, мой хороший…
 Я взял рюмку коньяка и вышел на террасу. Прикурил сигарету и стал думать о том, что сосны для меня – самые прекрасные деревья, их ржавые стволы, изменяющийся цвет иголок на солнце, сухой запах хвои в жару. Я очень хорошо понимаю Шишкина, который рисовал только летние сосны.
– Старикашка, эй!
– Егор? – спрашиваю
– Да, это мы с Владиком. Мы моцик тут в лесу поставили. Возьми бухла и закуску.
– Я еще не еду, подождите немного.
– А когда поедешь?
– Сейчас принесу выпивку.
За столом сидели люди, так что я решил поискать где-нибудь кладовку. Рядом с туалетом я вошел в дверь «посторонним вход воспрещен» и оказался в темном коридоре. В одну из приоткрытых дверей была видна ярко освещенная кухня с поварами. Вторая дверь была похожа на кладовку. Я открыл ее. Там стояли банки с горошком, на стеллаже была уложена горка сухой колбасы, ящики с коньяком и водкой стояли на полу, образуя г-образный проход, в котором зажимались Настя и волейболист.
– Это не то, что ты думаешь, – стремительно нашлась Настя.
– А что я думаю? – спрашиваю.
– Знаешь, это ты во всем виноват.
– Я вообще-то, – говорю, – коньяка хочу взять.
– Алкаш! Правильно бабушка говорит, что я тебя на помойке нашла. И я хочу, чтобы ты знал, что это я тебя бросаю…
Я взял четыре бутылки коньяка, две палки колбасы и пакет с лимонами. В главной зале вяло танцевали несколько второстепенных гостей, которые были далеки от свадебных дел, для которых это была рядовая пьянка. Я взял столовые приборы и рюмки, сложил все в пакет и вышел в фойе, где уже затевалась драка.
Три сестры со стороны невесты зажали в углу Инессу, пытались вырвать ей волосы и царапали спину. Отец невесты стал в боксерскую позу перед Серджио с гитарой на животе. Обслуга жалась по периметру, а невеста вопила:
– Вы мне всю жизнь испортили!! – и метала в зеркала мобильный телефон, вазы, цветы и выскочила на улицу: – А-а-а-ааа!
Митя рванул за ней.
– Митя, Митя! – говорю я ему вслед. – Подожди.
– А? – по его взгляду было видно, что он уже ничего не соображает. Меня Егор научил шоковым ударам, так что я выключил Митю ладошкой вниз челюсти и перекинул его через плечо.
Я огляделся. В фойе громко кричали. На террасе несколько гостей вяло целовались, в окнах залы не было видно людей, только пустые столы, одного рвало на галстук через перила. Белое пятно невесты петляло и уменьшалось в темноте, а потом вовсе исчезло в соснах.
– Поехали! Где мотоцикл?
– А это кто?
– Жених, – говорю. – Бросай его в люльку.
– Владик, заводись!..
Через несколько минут мы были уже на дороге. Как в Тегеране, мы ехали без шлемов, втроем на мотоцикле; Митя спал в коляске.
– Остановись на пикник, сверни направо, Влад, – говорю, – здесь есть река.
И мы свернули к перелеску, освещенному яркой луной. Река тихо лилась в своей излучине. Когда заглушили мотор «Явы», это стало еще заметнее; Владик погасил свет и на периферии неба появились звезды. Звякнули бутылки, сверчки наполняли пространство своим холостым звуком, мы сели на траву и свесили ноги.
– Как ты думаешь, почему в стоячей воде звезды отражаются, а в реке нет?
– Ты что, с третьей рюмки пьяный уже?
– Да нет, это я так, просто… А что будем делать с женихом?
– Не знаю. Пусть пока спит, красавица…