Книга третья
Время Хама
Часть первая
Волшебное зеркало
Глава первая
Счастливчики
Им, конечно, страшно повезло. Несказанно. Просто безумно им повезло! Как мало кому… Нет, не с погодой. Причем здесь?… С погодой им как раз не повезло. Ну то есть совсем. Ни разу! Дрянь была погода: уже вторую неделю шел дождь. Чего ж тут хорошего? Временами уже со снегом… Хотя, наверное, и такая пакостная погода кому-то нравится. Пушкин вон, к примеру, без ума был от осени. Даже стихи про нее красивые писал… Или это он золотую осень любил, а не предзимнюю слякоть? Тьфу, эдакую мерзость, прости Господи. Это мы про слякоть… – В общем, неважно, что он там любил. Бог с ним – с Пушкиным. Не о нем же мы сейчас будем… С интернатом мальчишкам повезло – вот с чем. Их ведь, счастливчиков, аж на машине встретили! Как дорогих гостей. На большой грузовой машине. А много ли в нашей замечательной стране окончательно и бесповоротно победившего социализма, где так вольно дышит человек и по которой он, как хозяин, ходит куда ему вздумается, найдется интернатов, у которых свои грузовики имеются? – Вот то-то. А всё потому, что этот замечательный интернат носит славное имя Дзержинского. Феликса Эдмундовича! И получается, что это не какой-нибудь там занюханный, а образцово-показательный интернат. Под патронажем НКВД. В самой Москве о нем знают. И оттуда – с самого верху – об нем пекутся.
Что, завидно стало? – Ну еще бы! Нет, правда, а кто еще может похвастаться такими солидными шефами? Хорошо еще, если у какого-нибудь заведения, в котором детишкам не дают подохнуть с голоду, крыша не течет. Или своя лошадь есть. И телега. А тут тебе пожалуйста – электричество. Самое настоящее! И горячая вода. Причем не только по большим советским праздникам, а вообще каждую неделю по субботам в душевой из крана теплая вода течет. Или вот, к примеру, как сегодня – по звонку заведующего куда надо – в абсолютно неурочный день на целых полтора часа дали горячую воду. Отмыть новоприбывшее пополнение. Да разумеется – неслыханно мальчишкам повезло! Воистину – именинники. Везунчики! И нечего тут…
Грузовик, заехавший на вокзал за детьми, принадлежал, понятное дело, чекистам, а вовсе не интернату (больно жирно ему будет свой грузовик иметь), но, когда надо было, защитники самого справедливого на свете гос. строя свою машину заведующему давали. На экскурсию там за город политически грамотных и в чем-нибудь особо отличившихся воспитанников свозить. Или еще зачем. Картошку, скажем, на зиму привезти. Без картошки ведь голодно. Всякий любит картошку есть. Вот и в этот раз чекисты свой грузовик дали. Без разговоров. Потому что им ничего для детей, из которых они будут растить себе смену, не жалко. Чрезвычайно любезно с их стороны. Молодцы. Сознательные. Одно слово – гуманисты. Лучше не скажешь.
Поезд, который привез с Юга до синевы промерзшего очкарика с оттопыренными ушами, что удивительно, пришел вовремя. Такое здесь – явление редкое. Никто на такое чудо и не надеялся. А вот – пожалуйста. Зато другой, – тот, который из Москвы и который должен был приехать первым, – тот как раз опоздал. И сильно. Чего раньше с московским поездом не случалось. Так что пришлось пацана ждать. Шофер ругался нехорошими словами, но деваться ему было некуда, – он ведь обоих мальчишек у сопровождавших их дебелых теток в форме тюремных надзирательниц обязан был принять с рук на руки. И расписаться в их бумагах, что всё правильно. Что никого они по дороге не потеряли. Никто от них не сбежал. ЧК – не что-нибудь, это такая организация, которая во всем любит порядок. Чтобы всё было как положено. По закону. По самому справедливому социалистическому закону. Который за трудящихся. А поскольку, напоминаем, ребятишек везли в подведомственное конторе учреждение, – всесоюзного, можно сказать, значения, – водила ждал их как миленький, хоть и нецензурно выражался. Полпачки папирос скурил.
Когда репродуктор, захлебнувшись собственным эхом, когда уже ни черта разобрать невозможно, что он пыжится сказать, в очередной раз, словно бы на кого обидевшись, сердито пролаял, что московский задерживается еще на час, водитель не утерпел, плюнул прямо на мостовую и, нарушая все инструкции, бросил дохленького очкарика. Плюнул, велел ему стеречь грузовик, а сам ушел в вокзал греться и выпить пива. Перед этим он на всякий случай распахнул полу своей командирской шинели и показал шестилетнему мальчугану, не поймешь от чего клацавшему зубами, – от холода или от ужаса, – пистолет. При этом, сделав зверскую рожу, сказал, что, если он, паскуда, куда отойдет, то он, водила, его как собаку застрелит “при попытке”. При попытке чего – сказано не было, потому что придумывать чекисту было лень. Но и так получилось убедительно. А, главное, понятно. Пистолет ведь у него был настоящий.
На самом деле водила насчет перепуганного еврея был совершенно спокоен, наметанным глазом определив, что никуда этот дохляк от него не сбежит, даже если его без присмотра оставить не на час, а на сколько угодно. Да хоть бы на целую ночь его тут одного бросить! Посадить, к примеру, мальчишку в кузов грузовика и сказать, чтобы он караулил мешки с бельем. И чтобы не смел при этом спать. По лицу же видно, что этот хлюпик никуда не сбежит. По тому, как он дергается на всякий звук. Как затравленно озирается. И прижимает к животу свой задрипанный фанерный чемоданчик, словно у него там грелка с горячей водой спрятана, и он об нее греется. Ясно же, что никакой он не беспризорник с уголовными наклонностями, только и мечтающий, как бы ему от конвоира удрать, а самый что ни есть обыкновенный сирота, каковым, надо полагать, сделался недавно. Каких-нибудь пару недель назад. Еще, наверное, не привык. К тому же, судя по очкам – пацан из интеллигентной семьи. Ну куда такой сбежит? Да еще в незнакомом городе. – Смех один. Опять же беспризорников, которые любят бегать и воровать, в такие шикарные интернаты, где куются перспективные кадры НКВД и где кормят три раза в день подогретой жратвой, не распределяют. Где по воскресеньям даже пироги дают. С картошкой, а, бывает, и с печенкой. А по самым большим революционным праздникам на ужин даже настоящие котлеты подают. Из мяса. Ну, или что им там шефы пришлют. А еще компоту по два стакана.
Ехали счастливчики в кузове, сидя на мешках с намокшим бельем. Шофер детей врагов народа к себе в кабину не пустил – побрезговал, хотя места там было предостаточно. На троих точно хватило бы. Оно, впрочем, и к лучшему, потому что мальчишки получили возможность познакомиться в комфортной обстановке, то есть без свидетелей, и даже сбивчиво рассказать друг другу, за что казнили их отцов. Еврей сказал честно, что он по этому поводу думает, а москвич про своего отца соврал. Именно потому, что знал правду. Но не рассказывать же ее первому встречному! Мало ли, может он из “этих”. Опять же – еврей…
В общем, про отца москвич повторил то, что и так уже во всех газетах напечатали. А про мать он ничего не сказал. Из чего очкарик заключил, что по всей видимости ее у москвича нет уже давно. И всё с ней хорошо, то есть ее не расстреляли за контрреволюционную троцкистскую деятельность или покушение на дорогого товарища Сталина, а она сама умерла от какой-нибудь политически безвредной болезни, к подрывной деятельности против самого гуманного на свете строя отношения не имеющей.
Поскольку москвич ничего про мать не сказал, еврей из деликатности тоже решил про свою не рассказывать. И в самом деле, зачем холеному москвичу в дорогом пальто знать, что его мама после первого же допроса, когда ей сломали два ребра, выбили передние зубы и блестящей, очень красивой немецкой машинкой раздавили на обеих руках ногти, пообещав на следующий день начать разговаривать с ней уже всерьез, а не ходить вокруг да около, словно они не с врагом трудового народа имеют дело… Так вот, не рассказывать же мальчишке, которого ты видишь первый раз в жизни, что твоя мать после допроса спать не легла, а не слушавшимися пальцами, болевшими так, будто их сварили в кипятке, расплела шерстяной носок, связала крепенькую, то есть вполне надежную, удавку и прямо в камере повесилась? Возле параши, рядом с которой только и нашелся подходящий для такого дела крючок. Сильно, должно быть, она испугалась того, что, когда с ней начнут разговаривать серьезно, она не выдержит и начнет говорить про своего мужа плохое, ну, то, чего от нее хотят услышать следователи. Любила она его. И он ее. Вот она и сказала себе, когда ее приволокли в камеру, что умереть ей совсем не страшно. Ни капельки! Хотя, наверное, страшно ей было. И даже очень! Как же может быть нестрашно – вешаться? – Страшно, конечно. Врала она. Знать и правда – сильно мужа любила. Жалела его. И не знала, что его убили еще накануне. Пообещали, что не будут трогать жену, если он признается, что продался врагам, сделавшись польским шпионом. Дали ему честное партийное слово, что не обманут. Потому что они – коммунисты, а коммунисты никогда не обманывают. После чего этажом выше, уже в другом кабинете, в очень чистом кабинете, где не бьют, его за три минуты приговорили, а еще через десять – расстреляли. Быстренько сволокли в подвал и там молоденький сержант с добрыми рязанскими глазами выстрелил ему из пистолета в затылок. Потому что некогда было. Не только следователям и судьям. Всем было некогда. План нужно было сдавать. Не успевали они с планом. Сверху с квартальным отчетом наседали. Сказали, чтобы срочно его несли. Грозились премии лишить.
Мама очкарика была нетяжелая. Так что крючок её выдержал. А потом, она ведь повесилась аккуратно. Как и всё в своей жизни делала. Очень старалась не шуметь. Ногами только немного об стенку постучала. Но ногами босыми. Так что это у нее негромко получилось. Предусмотрительно разулась. Специально туфли сняла, чтобы никого не разбудить. Знала же, что будет сучить ногами. Много раз сама из петли душевнобольных вынимала, которым совсем невмоготу становилось, и они больше не хотели жить. Почти всегда к ним успевала. Потому что была внимательная и по ночам не спала, как другие медсестры, а прислушивалась к тому, что творится в палатах. Короче, кое-какой опыт у нее на этот счет имелся. В психушках ведь именно медсестры первыми на подозрительные звуки бегут. Не врачи. Тех уже потом зовут – укол какой успокоительный назначить или просто с больным поговорить. По-человечески. Не обязательно его поругать. Или обозвать трусом и паршивым дураком. А просто сказать, чтобы он больше так не делал. Чтобы не вешался в их лечебном учреждении. А то – нехорошо получается. И так время тяжелое. Контрреволюция кругом, от которой народному хозяйству большой урон, а он тут черт знает что, сволочь, устраивает.
Ну так вот, на ее счастье никто тогда в камере не проснулся, хотя в ней спали больше двадцати женщин. Только утром сокамерницы ее обнаружили. Когда потянулись к параше. С крючка ее снимали уже холодную. А не проснулся ночью никто потому, что заключенные давно уже научились затыкать себе перед сном уши. Дергали из матрасов вату и в уши ее себе засовывали. Чтобы не слышать крики: по ночам же арестованных допрашивают следователи, которые приходят на работу в ночную смену. Обычно они в полночь начинают. Но иногда, если конец месяца и план горит, могут даже пораньше начать. И только в три часа ночи “работать” прекращают. Они хоть и не рядом арестованных допрашивают, но всё равно – слышно же. Больно уж сильно кричат подследственные, которые упорствуют и не хотят сознаваться в том, что они плохие. Как тут под эти их некрасивые крики заснешь?
Очкарику о том, как умерла его мама, рассказала дочка следователя. Вернее, она ему не дочка и даже не падчерица. Два месяца назад тот следователь арестовал ее папу, а потом пришел к ее маме и сказал, что она ему нравится и он хочет с ней жить. Что он добрый и у них всегда будет колбаса. Мама по папе неделю плакала, ну, что его застрелили, а потом согласилась. Куда ж ей было деваться? Вслед за папой, что ли, идти? Этот гад ей так прямо и сказал, что выбора у нее нет. И еще он сказал ей, что не надо быть такой красивой. Была бы уродиной, жила бы сейчас со своим мужем. Был бы он живой и здоровый. Так что это она во всем виновата.
Девочка еврею почти всё про его маму рассказала. С подробностями, которые подслушала, когда дядя-отчим громко хвастался на кухне. И про то, как мама еврея расплела ночью носок. И как он сломал ей во время допроса ребра. Потому что она не хотела добросовестно помогать следствию. Упрямилась как маленькая, почему дядя-отчим и рассердился. Только про выбитые зубы девочка не стала еврею рассказывать, потому что решила, что это некрасиво, когда у нестарой еще женщины, тем более которую она хорошо знала, не хватает передних зубов. Может, ему неприятно будет об этом услышать. Они ведь дружили. Вот она и не стала говорить ему про некрасивое. Они же собирались вместе в музыкальную школу пойти. Следующей осенью. Музыке очкарик учиться изначально не планировал, однако на кларнет или на скрипку (на что дешевле будет) он записаться согласился, только чтобы девочка не возвращалась домой одна. Темно ведь в Одессе по вечерам. Опасно одной по улицам ходить. Обидеть могут. Откуда он про выбитые зубы узнал – неизвестно. Но откуда-то узнал. Странно, никто ведь ему об этом не рассказывал. И мертвую маму он не видел…
Еврей, пока ехал в поезде, постоянно ту девочку вспоминал и всё переживал насчет того, как она будет через год ходить домой из музыкалки. Одна ведь теперь осталась. Страшно, наверное, ей будет. И далась ей та музыка! Ужасных ведь денег пианино стоит. Лучше бы в балет пошла. Потому что у нее ноги красивые. Не кривые, как у многих. И вообще, ничего так вся. Глаза особенно. Еще и шея длинная. Нос только. Хотя, что нос? – Нормальный у нее нос…
Москвич какое-то время держался, а потом все-таки не выдержал и похвастался, что у него есть замечательный нож с секретом. И он этот ножик так здорово спрятал, что “ни одна собака его ни в жисть не найдет”. В ответ очкарик сказал, что ничего такого у него, конечно, нет, потому что они совсем небогато жили, зато он везет в чемодане ужасно редкие книги, которые написаны на немецком языке и поначалу ему их было трудно читать. Не потому, что он плохо читает по-немецки, а потому, что это – папины книги. То есть они по психиатрии и глубинной психологии. Другими словами – очень трудные для понимания книги. А все равно они интересные и, главное, полезные, если хочешь знать, о чем люди думают, или научиться делать их мысли такими, какими нужно тебе. Москвич решил, что нож – гораздо круче, чем книжки, тем более умные и которые совсем без картинок, но товарища по несчастью за ученость обзывать дураком не стал. Даже немножко его зауважал. Сам он в свои шесть лет еще и по-русски еле читал. То есть буквы он уже знал, почти все, но читать у него получалось пока что не очень. Только по складам. (Что странно, ведь память у него была феноменальная.) Это по-русски. На других же языках он мог лишь матерно ругаться. Правда хорошо умел. Кстати, пообещал очкарика научить. Больше они ни о чем поговорить не успели, потому что приехали.
В интернате мальчишек первым делом раздели и всю их одежду сожгли в дровяной печке. Даже пальто. Прямо тут же – у них на глазах зачем-то сожгли. А пальто ведь были хорошие! Особенно то, в котором приехал москвич. Жалко мальчишкам было – этих их пальто.
Затем обыскали чемоданы. Ножик, естественно, мгновенно нашли и забрали себе. Но не ругались. И не побили москвича. Сказали только, что прятать холодное оружие, если ты такой храбрый, нужно с умом. И вообще, неплохо бы уже начать соображать, куда ты едешь. Дескать, здесь не круглые дураки работают.
Потом их наголо обрили, чтобы не допустить в общую спальню вшей и всякого там энцефалита, а под конец велели обоим залезть в огромную ванну, в которой не то, что двое, а даже и четверо мальчишек запросто могли бы уместиться, и в ней их искупали. Горячей водой помыли. С мылом. Очень приятно было, хоть терли их жесткой мочалкой. Еврей, наконец, согрелся. Фельдшер, больно трогая костлявыми пальцами плечи, уши и животы, осмотрел детей. Как-то неприязненно их осмотрел, словно его оторвали от важного дела, и сердито пробурчал, что оба дармоеда здоровы как кони, что на них пахать нужно, а не мыло на них тратить, и что к другим недоноскам их можно запускать. Тогда уж их и покормили хлебом. А еще дали попить кипяченой воды.
________________________________________
Глава вторая
Роза Люксембург
На торжественной линейке Костя, еще в поезде под руководством суровой надзирательницы наизусть заучивший правильную скороговорку, храбро отрекся от отца – легендарного комбрига Красной Армии, чей портрет месяц назад висел здесь – в актовом зале – на самом видном месте. Большой такой. Рядом с портретом товарища Сталина. Громким голосом, ни разу не споткнувшись, мальчик лихо оттарабанил все нужные слова про то, что в трудное революционное время необходимо быть бдительным, чтобы не прозевать притаившегося за спиной у народа коварного врага, который только прикидывается честным и хорошим, а на самом деле гад и последняя сволочь. Так вот, ты обязан, ни о чем не думая, куда следует сразу позвонить, ведь врага обязательно нужно изловить и убить как бешеную собаку. Потому что враги не любят пролетариат и плетут против любимого вождя всего трудового народа разные заговоры. И еще он сказал, что каждый из нас должен быть принципиальным, то есть безжалостным к этим самым врагам. Даже если одним из таких плохих вредителей окажется твой родной отец. Даже тем более, если отец. Еще он пообещал хорошо учиться, когда следующей осенью придет его время пойти в школу, и сказал, что он больше никогда не будет драться, если только это его умение не понадобится мировой революции. А вообще-то он очень даже неплохо умеет дать по роже. Если надо…
Старшие воспитанники, которые в отличии от шестилеток в школу уже ходили и поэтому были политически грамотными, Косте дружно похлопали, а заведующий интернатом, приятно улыбаясь, сказал, что раз так, раз мальчик сам всё понял и осознал, раз он отрекается от всякой вредной скверны и хочет стать достойным членом прогрессивного общества, чтобы строить коммунизм, когда всем будет хорошо, то он по праву может стать в общий строй. Стряхнуть с себя прежние глупые заблуждения и встать в строй таких же, как он, покаявшихся и осознавших свою прежнюю несознательность воспитанников. То есть сделаться одним из будущих несгибаемых чекистов. Которые любят пролетариат. Потому что мальчик он хороший и правильно оценивает международную обстановку, хоть и проморгал у себя под боком врага. Не разоблачил агента империализма. Не позвонил вовремя куда следует.
Дальше заведующий говорил о том, что после того, что он только что услышал, он даже и не сомневается, что, если такой честный и принципиальный воспитанник в следующем сентябре начнет хорошо учиться, а он, конечно же, начнет, куда ж он, сука, денется, то из него обязательно получится тот самый несгибаемый чекист, в котором до чрезвычайности нуждается мировая революция и наша прекрасная социалистическая Родина, которая ради счастья всех трудящихся на земле, то есть решительно всех и каждого, то есть поголовно, если кто не понял!, на что угодно пойдет, решительно ни перед чем не остановится и решительно никого, кто ей вздумает мешать, не пожалеет. А жалеть, как всякий понимает, никого сейчас нельзя, потому что кругом одни враги, которые всех тех, которые готовят счастливое будущее всему прогрессивному человечеству, ненавидят и хотят поставить на колени.
Хорошо заведующий сказал. Ему тоже похлопали. Костя, однако, в строй не встал. То есть он уже собрался было пойти, но вдруг, наверное, из вежливости решил подождать, когда такие же хорошие слова в свой адрес услышит еврей, который умный и, конечно же, знает, какую ахинею полагается громко и смело прокричать, чтобы ему тоже похлопали и сказали, что он хороший. Что он – настоящий юный ленинец и будущий бесстрашный чекист, на которого Родина, когда он вырастет, сможет положиться. Все же эту гадость говорят, хоть втайне и продолжают своих расстрелянных родителей любить, и ничего. А что делать?
В общем, Костя остался стоять там, где он стоял. Не пошел в строй, хотя ему, конечно, поскорее хотелось сделаться как все, а не стоять здесь, у всех на виду, словно он не хороший советский человек, а сильно в чем-то перед всеми виноват. Словно он не желает счастья трудовому народу. И вообще пролетариям всех стран…
Только вот с евреем так же гладко, как в его случае, не вышло. Умный-то он умный, но что-то в его голове дало сбой. Ося громко пыхтел, будто бы припоминая нужные слова, которые вдруг повыскакивали из его умной головы. И при этом он еще трусливо смотрел в пол. Что совсем уже никуда не годилось. А еще он как-то вдруг несолидно засопел и вообще начал шмыгал носом, словно собрался заплакать. И уж совсем непонятно зачем о полу выданной ему восхитительно чистой казенной рубашки он принялся протирать свои смешные круглые очки.
Лучше бы он в тот вечер вообще ничего не сказал. Вот вовсе бы не раскрыл рот! Или сказал бы всё то, что он сказал, тихим голосом. Так тихо, чтобы его никто не услышал. Но Оська забыл, что он умный и, увы, заговорил…
В чем, собственно, состояла его ошибка? Где он оказался неправ? – Начнем с того, что он не захотел сказать, что так его родителям и надо, что они умерли. А еще, когда заведующий его тактично поправил, указав на его принципиальную и политически вредную ошибку, он наотрез отказался говорить, что его папа и мама ненавидели трудящихся. Потому что никого они не ненавидели. И зла никому не желали! Наоборот – они лечили как пр;клятые всех без разбору. Всех! На совесть и почти бесплатно. Практически задаром. (Разве ж это деньги?! – На них ничего теперь не купишь!) И партийных товарищей, которые изучают бессмертные труды Маркса-Ленина, лечили, и совсем простых пролетариев, которые вообще без всякого образования, которые не знают даже – кто такие, к примеру, Плеханов или Роза Люксембург. Так вот, несмотря на политическую отсталость беспартийных, они их в своей больнице тоже лечили. И лечили хорошо. Потому что давали клятву Гиппократа. А их взяли и ни за что убили. Папу застрелили. В подвале. Потому что там неслышно, когда стреляют из пистолета. А мама сама…
От неожиданности, от возмутительного нарушения простой и в сущности формальной процедуры, вследствие какового необдуманного безобразия торжественная вечерняя линейка грозила затянуться на неопределенное время, и это когда в столовой уже стынет наваленная в тарелки пшенная каша (со сливочным маслом и сваренная, заметим, на настоящем молоке, ее и холодную-то есть – натуральное счастье, но теплую – вкуснее же в сто раз!), воспитанники на мгновение притихли, а потом начали глухо роптать. Заведующий же – тот так даже растерялся. И что, такого несознательного элемента прислали именно к ним? В такой интернат? Они там, случаем не ошиблись? На всякий случай он заглянул в бумаги мальчика, которые, чтоб не забыть, кого как из новеньких зовут, захватил с собой. Нет, там не ошиблись. Всё в тех бумагах было правильно. Оба шестилетки были направлены именно к ним. В его интернат. И подписи в бумагах стояли самые, что ни есть, авторитетные. С которыми не поспоришь. И печати…
Вот тогда этот кретин – заведующий – рот и открыл. Вообще-то он тоже, как и все в зале, слышал запах пшенной каши. А еще он помнил, что в ленинской комнате под гипсовым бюстом товарища Сталина, который внутри пустой, стоит спрятанная утром лишь чуть початая бутылка водки. То есть почти полная!
Итак, заведующий раскрыл рот и начал, заводясь и багровея, визгливо кричать о том, что, как выясняется, среди честных советских граждан попадаются еще разные безответственные элементы непонятно какой национальности. Которые несознательные. И с которыми наш дружный сплоченный коллектив, который весь как один… Который, не щадя живота, с отклонениями от линии партии обязан весь как один, понимаешь, бороться … То есть, значит, воспитывать своим героическим революционным примером и, как учит газета “Правда”, нещадно перевоспитывать всякие там вредные элементы, чуждые справедливой классовой борьбе с мелкобуржуазными отклонениями. В общем, как говорится, бороться не на жизнь, а насмерть за счастье трудящихся, которые все как один в борьбе за это самое счастье… А иначе как же?! (В этом месте он, понимая, что запутался, чуть не выругался, причем матерно, но вовремя спохватился и мысленно похвалил себя за выдержку, а еще за то, что он культурный.)
А светлое будущее для всего прогрессивного человечества как же?!… Сукины дети, понимаешь!… Решительно заведем всех в царство добра и справедливости. За рога, если надо, заведем… В царство, как говорится… За которое все как один проливали кровь революционные солдаты и матросы Кронштадта… Красный цвет нашего знамени… Чему, спрашивается?!… Чему нас учат великие пролетарские вожди – Ленин, Сталин и Роза Люксембург?! (Тут он снова чуть не обматерился, но и в этот раз удержался, чудом, надо сказать, удержался, и теперь уже себя не похвалил.) Так что, если понадобиться, если родная большевистская партия прикажет, все как один встанем, дружными рядами, как говорится, на защиту завоеваний социализма и выкорчуем, понимаешь, несознательную империалистическую заразу. С корнем! Без всякой жалости и, как говорится, оппортунизма. До пятого колена… Прямо в затылок ей стрелять будем! Книжки он, понимаешь, по-немецки читает, гад… А мы тут ему что? Мы как будто – эти, как их?!… Чтобы всякая, понимаешь, мелкобуржуазная сволочь!… Да мы железной рукой разоблачим всех иностранных шпионов и продажных агентов империализма… Схватим пролетарской, как говорится, рукой гидру за горло… Всех грамотеев к стенке поставим и решительно все как один… Еще Роза Люксембург и товарищ Сталин нам говорят… Они у нас, сволочи, попляшут! А то разводят, понимаешь, контрреволюционную пропаганду среди масс…
Произнося свою пламенную речь, заведующий, однако, странным образом избегал смотреть на съежившегося под натиском его суровых обличений очкарика и почему-то обращал ее исключительно к старшим (девятилетним) мальчикам, которые с хмурым пониманием ему кивали, определенно улавливая в этом бессвязном бреде какой-то скрытый месседж. С чем-то молча соглашаясь. С чем именно, интересно узнать? – Явно не с гидрой. И не с Розой Люксембург…
А не смотрел заведующий на еврея потому… Из-за того… Короче, из-за очков он на еврея не смотрел. Очень неприятно ему было видеть эти его дурацкие круглые очки. Страшно они его раздражали…
Прошло неизвестно, сколько времени. Оратор зашелся и нес уже полную ахинею про счастливое детство коварно брошенных на произвол судьбы несознательными родителями сирот, которых партия без своей пролетарской заботы, ясное дело, не оставит, обеспечив им трехразовое питание. Еще он говорил про успехи в индустриализации деревни и про то, что кто-то там (Родина, кажется) может спать спокойно… Что все как один… Про безжалостный отпор вредителям и клеветникам… Вот он снова, уже в десятый раз зачем-то помянул Розу Люксембург. И каждый раз еле сдерживался, чтобы не выругался. Всё потому, что так полюбившееся ему словосочетание “Роза Люксембург” как-то само собой, автоматически призывало его сказать одно ужасно неприличное слово. Прямо само оно на язык просилось. Вот ведь наказание! Если бы не эти проклятые очки… Круглые. Как будто они над ним смеялись. Вот персонально над ним. Не вообще, а именно и только над ним одним! И что, спрашивается, еврей нашел тут веселого? – Когда всё так ужасно! Весь коллектив ведь на них сейчас смотрит. И видит эти его проклятые очки. – Именем революции, суки!! Все как один…
Воспитанники слушали заведующего уже без прежнего внимания, с ненавистью поглядывая на несознательного еврея, потому что всем хотелось одного – поскорее отсюда уйти и поесть, наконец, пшенной каши. Остывает же! А он тут…
Вот тогда Ося и отколол. Мало того, что, когда заведующий особым чекистским интернатом в очередной раз завел шарманку про мирный сон, Розу Люксембург и “все как один”, мальчишка вдруг с наглым хрустом во всю пасть зевнул и словно шелудивый пес начал чесаться. Как будто он заснул или остался посреди огромного актового зала совершенно один. Как будто никто здесь на него больше не смотрел. Как будто никого рядом с ним нет и чесаться он теперь может сколько ему влезет… Нет, правда, неприлично же так себя вести. – Чесаться и зевать. Хоть бы рот рукой прикрывал.
А Оська уже не мог остановиться. Вот он снова зевнул. И снова… С оглушительным, можно даже сказать, наглым хрустом. С вызовом! Как челюсть себе не сломал?… И, главное, он ведь не переставал при этом чесаться… Ну точно – заснул пацан. Стоя…
Кошмар! Вместо того, чтобы взять себя в руки, включить голову и честно признаться в своих мелкобуржуазных, идеологически вредных заблуждениях… Вместо того, чтобы с гневом… Ну или без гнева – да как угодно! – хотя бы и тихим голосом, если с гневом не получится, признать, что его отец – главврач одесской психиатрической клиники – подло продался империалистическому капиталу, сделавшись польским шпионом, за что, естественно, немедленно понес суровую и абсолютно заслуженную пролетарскую кару, и что он, Оська, от этого счастлив… Что он вообще теперь с надеждой смотрит в будущее, потому что, обезвредив злобного врага, мир стал чище, лучше и ближе к светлому завтра всего человечества, когда все пролетарии, наконец, объединятся и смогут спать спокойно… Ну или на худой конец он мог просто расплакаться, что все с облегчением расценили бы как признание своей вшивой интеллигентской близорукости, как искреннее раскаяние и желание исправиться, в ту же минуту с удовольствием бы его простили и побежали есть остывающую пшенную кашу… Вместо этого он внезапно перестал чесаться и одновременно забыл зевать, обвел слепыми от слез глазами сплоченный против всякой несправедливости коллектив будущих доблестных чекистов (у каждого из которых обязательно будет настоящий пистолет, чтобы убивать врагов) и тихо, как бы ни к кому не обращаясь, заговорил, выхватив самую последнюю фразу заведующего, который уже давно ходил по кругу со своими “все как один” и “спать спокойно”:
– “Спать спокойно”… Спать… Это как, интересно? Вот я уже вторую неделю не сплю. Ужасно хочется, а не могу. Не получается. Притом, что это очень вредно – не спать. Устал невозможно как… Даже в поезде не сумел заснуть. Как закрою глаза, так и вижу, как мама пятками об стенку колотит… А вы тут, значит, спокойно спите? “Все как один”… И ничего такого не видите, когда закрываете глаза?… Интересно, как это у вас выходит?… Вы, что ли, таблетки какие специальные едите? –
На какое-то время он замолчал. Но не заснул, как могло показаться, а просто внимательно, наклонив голову, послушал навалившуюся на актовый зал нездоровую тишину, задумчиво пожевал нижнюю губу и продолжил:
– Да, наверное, и бараны тоже спокойно спят. Перед тем, как их… Ну что ж, может им так нравится. Только я – не баран. И маму свою люблю. А знаете, что? – Не буду я вам говорить, что она плохая. Зачем? Чтобы вы от меня отстали? И чтобы сказали, что я такой же, как вы? А, может, я не хочу быть таким, как вы? Да плевать мне на всех вас! Не дождетесь! Можете и про меня теперь сказать, что я шпион. Что я продался… И по животу меня бить. Не боюсь я вас! А отец мой… Он лучше всех вас! Ни за что его убили. Гестапо!…
В гробовой предгрозовой тишине Ося снова взялся кусать нижнюю губу, почесался, о чем-то еще немного подумал и совершенно уже ненормальным, неожиданно проснувшимся голосом выдал:
– А тот, кто отказывается от своих родителей, тот… Он… Уроды вы все! Понятно? Бараны безмозглые. Не боюсь я вас. Точно, уроды. Коммунизм они тут строят… Ненавижу!…
Тишина сделалась похожей на сон. И при этом кто-то икнул. Негромко, но почему-то очень слышно. Все это услышали. Еще ведь и лампочка на потолке погасла. Одна из пяти. Горела себе нормально. Совершенно не собиралась перегорать. И на тебе – погасла, дрянь! – Когда очкарик заговорил про баранов. В тот самый момент и погасла. Словно бы насчет баранов она была с ним согласна. И, главное, стало так темно, как будто она не одна в актовом зале погасла, а их здесь больше половины кто-то взял и разом выключил. И тогда выяснилось, что горела в зале по-настоящему только одна, – эта лампочка, – а другие просто делали вид, что светят, в то время, как на самом деле…
Да, нехорошая в актовом зале образовалась тишина. Опасная. Посреди которой кто-то из воспитанников вдруг взял и всхлипнул. Сначала один. Тихонько. Нечаянно. Это еще бы ничего. Но вслед за ним… Причем сразу двое вслед за ним этот его дурной пример подхватили. Или даже трое…
Прошла минута. Ужасно длинная. Никто ничего не говорил. Даже выпучивший от изумления глаза заведующий молчал.
Трое, четверо… И вот уже вся шеренга малышей хлюпала носами. Только девятилетние с правого края держались с достоинством. Потому что они жили в интернате с самого его открытия, то есть уже полтора года. Они сюда первыми попали. И естественно, что своих родителей они давно забыли. Еще год назад забыли. А чего их помнить? Ну и потом – воспитатели здесь на что? – Фельдшер к примеру. Он здесь главный по политической части. А еще же и ночной воспитатель имеется. Он обычно внизу сидит. Возле двери. Следит, кто куда пошел. Дедом Морозом его зовут. Хотя это не он, а она. Да, это женщина. Непонятного возраста. Может ей сорок лет, а, может, и за семьдесят. Неважно это… В конце концов еще же и заведующий в интернате есть. Вот этот. Который пламенные речи умеет говорить. Помогли, надо полагать, все эти воспитатели ребятишкам освободить головы для чего-то более полезного. Политически соответствующего моменту. Историческому моменту, имеется в виду.
Девятилетки про родителей, может, еще что-то и помнили, но как-то уже не очень. Не до такой степени, чтобы сопли, словно они маленькие, распускать. Главное, они уже доказали руководству свою преданность общему, идеологически важному делу. Почему, собственно, заведующий им и доверял. И они друг друга отлично понимали. Уже без всяких слов. Поначалу ведь многие здесь раскисают. И ведут себя неправильно. Несознательно. В общем, носами девятилетние не шмыгали. Факт. И лишь вопросительно поглядывали на заведующего. – Прямо сегодня, что ли?
А заведующий? – Он неожиданно обмяк. И словно бы замерз. Странно, обычно ведь так не бывает: ты уж или обмяк, или замерз. Заведующий же умудрился совместить несовместимое: он сделался каким-то деревянным и при этом словно бы покрылся инеем. Только что так жарко выступал. Вполне себе живой был. Как следует маленького очкастого клопа заклеймил. Может с Розой Люксембург малость и перегнул, но в целом… Нет, ну а что, если этот чужеродный элемент контрреволюционную пропаганду здесь развел? Молчать заведующий, что ли, в ответ на это должен? Родина ему, понимаешь, сопляку, всё. И то ему, и это. Стелется перед ним, как перед девкой, которая об себе невесть что думает и цену непомерную ломит, как будто она какая особенная… Заботится, понимаешь, об этой очкастой сволочи. Как будто ей, Родине, больше делать нечего. Как на блюдечке она этому неблагодарному скоту свою бескорыстную пролетарскую любовь преподносит. Кормить его задаром собралась. Спать этот гад будет в тепле, а не на земле, голодный… Одеялом, между прочим, укрываться будет. Шерстяным! Иуда!!… Наволочка у него на подушке, понимаешь. Стиранная! Опять же тумбочка возле кровати. Стакан еще. И ложка. Да, здесь у каждого воспитанника своя тумбочка имеется, между прочим! Чтобы хранить в ней предметы личной гигиены. Ну, или еще что… Тетрадки там разные. Учебник по географии. Или еще по какому другому предмету.
Нет, учебники в тумбочке держат те, которые уже ходят в школу, а этот… Да неважно! – Главное, что у него теперь тоже своя тумбочка будет! Как у всех. Так эта образованная скотина… Вот ведь тварь! И, главное, эти его проклятые очки… Круглые… Откуда только он их взял?! Господи, неужели те самые?! Не может этого быть. Так не бывает… Никто не виноват, что это тогда случилось… Господи, почему же так тошно? За что?…
В самом деле, только неприятностей заведующему с этим проблемным новеньким не хватало. Перебаламутит он тут всё стадо. А таких трудов стоило… Ведь узнать могут… Еще хлеба ему дали. До ужина! Никому не дали. Все как один ждут. А этот целый кусище сожрал. Да как он, вообще, смеет?! Убил бы гада! А может правда убить?… Правильно люди говорят: яблоко от яблони… Одно слово – враг.
Ну вот, приехали: живот скрутило. Да как сильно. Вроде бы ничего такого за обедом не ел… А может рыба все-таки испорченная была? Голову повару оторвать надо! – Ворюга. Подонок! Вредитель. А еще партийный! Расхититель социалистической собственности… Всё домой тащит, сволочь… – “Ради Бога, – вдруг неожиданно для самого себя взмолился заведующий, старший лейтенант, к слову. Всё еще. Тех самых органов… – Только не сейчас, Господи! Устрой так, чтобы не сегодня. Чтобы не он. Ну пожалуйста! Пронеси ты, Христа ради, эту проклятую чашу мимо моего рта. Дай ее кому-нибудь другому. И присно и вечно буду тебе бога молить… Черт, как же там нужно правильно говорить?… Слово коммуниста даю тебе, Господи, что буду хорошим отныне и во веки веков!… Матом ругаться перестану. И водку пить… Вот прямо завтра брошу… Эту бутылку допью, а завтра… Мамой клянусь… Ничего, что она уже умерла? А, Господи? Слышишь ведь, наверное? А, Господи? Честное слово – больше не буду. Вот как перед богом, святой истинный крест тебе!… Ни разу больше… Не я тогда священника застрелил. Что, не веришь?… Он сам… Честное слово! Да пистолет сам выстрелил!! Что я, врать тебе, что ли, буду?… Мне приказали. Он и так старый был. И тот, другой… Зато я теперь сироток люблю… Забочусь об них. Аки паче херувимы… Черт, как же там говорить полагается?… Остави нам долги наши и я тебе тоже тогда что-нибудь в ответ… Не попусти! Яви божеское чудо. Соделай так, чтобы я живой остался… Чтобы не добрались они до меня. Пусть забудут, что я вообще на этом свете есть. Как будто я уже сдох. Вот как перед Иисусом Христом… Ну чего тебе стоит в самом деле!… А я тебе за это… Какую хочешь свечку поставлю. Гадом буду… Вот завтра же пойду и поставлю. Чтобы ты не думал. Святой истинный тебе крест! Что ж я, не понимаю, что ли? Самую большую пойду и куплю. За три рубля… А хочешь – за пять? Да честное слово! Думаешь, мне жалко? Что уж ты, в самом деле… Честное партийное. Вот как перед богом. На духу… Черт, чем бы еще поклясться? А точно матерью нельзя? А? Ну не сейчас же… Не такое сейчас время. Сам видишь. Спаси и сохрани меня ради бога. Ведь всех подряд уже хватают, изверги… Нельзя, чтобы меня сейчас… Ну не убивать же очкарика в самом деле… Или?…
Истерике положил конец избавитель, спустившийся с небес. Который всех и спас. Ничего не попишешь, честно, всё так и было: внял Господь молитве заведующего интернатом. Искренней его молитве, чистой и безыскусной, которая от самого сердца. Простер Бог свою длинную вездесущую длань и по собственной воле вмешался в это тухлое дело. Поправил. По-простому. Без формальностей и предварительных согласований. Как Он умеет. Не попомнил, короче, заведующему зла. Взял и разрулил ситуацию. Очень, надо сказать, гнилую. Ведь что дальше случилось: еврей, когда понял, что спорить с ним здесь никто не собирается и, вообще, что он уже всё сказал, как ни в чем ни бывало, как будто он тут никому не нахамил и в душу не наплевал, взял Костю за рукав и спокойно так ему сказал:
– Пошли что ли. Чего тут стоять?
– Куда это?, – поперхнулся ошалевший москвич, который в отличии от Оськи, кажется, соображал, что тут только что произошло и каковы у этого произошедшего могут быть последствия.
– Как куда? – В столовку. Ужинать пора. Линейка, похоже, закончилась. Первыми придем – места нормальные займем.
И они пошли. Как? – Что как? – Ногами они пошли. А как еще люди ходят? Самое смешное, что их никто даже не попытался остановить. Впрочем, смешного в этом было мало. То есть совсем ничего смешного в этом не было. Скорее наоборот.
В воздухе, по всему актовому залу, сделавшемуся вдруг каким-то маленьким и темным, словно тут вовсе выключили свет, а не просто перегорела одна лампочка, плавал туман. И пах он отнюдь не пшенной кашей, а чем-то совсем другим, тем, наверное, чем пахнет выстрел из пистолета, которого ты уже не слышишь. Когда тебе, к примеру, выстрелили в затылок. Или когда тебе сказали, что за неуспеваемость и плохое поведение тебя исключили из школы. И ты не знаешь, как будешь возвращаться домой и рассказывать об этом родителям. Впрочем, каким еще родителям?! Это в интернате для детей врагов народа, что ли?
И в самом деле, оставшиеся лампочки почти не давали света. А пахло здесь страхом. Вот чем. И даже не страхом. Этот отвратительный туман, от которого начинает сосать под ложечкой и казаться, что тебя сейчас вырвет, а колени делаются слабыми, так что хочется сесть прямо на пол и завыть, словно ты собака, которую выгнали жить на улицу, называется просто: УЖАС.
Да, но мы отвлеклись. Через минуту после того, как дверь за двумя новичками закрылась, она вновь отворилась и в этот тошнотворный ужас, пошатываясь, вошел тот самый посланец Божий. Добрый ангел. Который, собственно, всех спас.
Фельдшер, сам того не ведая и уж точно ничего подобного никому не желая, потому как не такой он, действительно всех спас. Заведующего во всяком случае, уже впадавшего в прострацию и подумывавшего в этом своем беспамятстве о том, а не пустить ли себе пулю в лоб, вот прямо сейчас спуститься в кабинет, достать из тайника под столом пистолет и застрелиться, он точно спас. После произнесенных очкариком, а, главное, услышанных решительно всеми воспитанниками интерната крамольных слов, с преступного, как может там показаться, попустительства заведующего, в этом заведении не могло, а непременно должно было начаться такое, о чем и думать противно.
Споткнувшись впотьмах о порог и грязно по этому поводу выматерившись, небесный ангел ввалился в благоговейную тишину актового зала. Ангел, а может быть даже и настоящий архангел, был явно на что-то сердит. Или на кого-то. И, кажется, слегка пьян. Хотя нет, скорее всего уже не слегка.
Поскольку фельдшер категорически не мог слышать всего того, что наговорил здесь очкарик, которого полтора часа тому назад он нещадно драил в ванне мочалкой и признал здоровым, то, напоровшись на непонятную тишину, он пошел простым логическим путем, то есть заключил, что торжественная линейка закончилась. Ну и поставил в этом балагане точку.
– Что, устали языками чесать? У-у, дармоеды! (Тут он вставил нехорошее слово.) И о чем мечтаем? О светлом будущем? (Снова плохое слово.) Так я вам сейчас устрою… Ну-ка быстро все на ужин! Что стоим как бараны? (Опять нехорошие слова. Причем сразу три.) Пошевеливайтесь, недоумки! (Только два слова. Но совсем уж неприличных.) В девять свет в сортире гашу и как хотите… Не напасешься на вас электричества. (Здесь была произнесена длинная фраза, которая почему-то не запомнилась. Такая она была обидная и нехорошая.) Забыли, кто вы есть?! (Снова то – первое плохое слово.) В конец обнаглели, сволочи!… Ничего, дождемся, что и детские лагеря скоро откроют. Кайло в руку и… (Здесь прозвучали три невоспроизводимых слова. Непонятно к чему. Что он хотел этим сказать?) Моя б воля, я бы всех вас на мороз и из шланга… Бараны!!…
Да, действительно, фельдшер спас ситуацию. Определенно! Ну а как еще скажешь? Уже через минуту в актовом зале остался один лишь заведующий. А каша, кстати, почти и не остыла. Не успела. Ужасно вкусной она оказалась – та пшенная каша. Потому что сварена была на настоящем молоке. И еще – фельдшер в каждую тарелку положил по кусочку сливочного масла. Вкуснятина! Честное слово.
Может показаться, что фельдшер – суровый человек. Ну да – суровый. Временами может даже чересчур. Но зато справедливый. А грубый он потому, что детство у него было трудное. То есть воспитания этот достойный человек не получил. В смольных институтах не учился. А потому и не барышней кисейной вырос. Воспитание… Революция его воспитала. Как сумела. По-революционному. Просто, по рабоче-крестьянски доходчиво ему объяснила – что к чему. И научила, как с вшивыми интеллигентами разговаривать, чтобы всего эти твари боялись. И Родину любили. А то Сталин им уже нехороший!
И да, он любит выпить. Что, наверное, не очень хорошо его характеризует. В частности, как старого большевика-ленинца. Но разве ж он в этом виноват? Разве его вина в том, что спирта по ошибке он выписал на интернат (для медицинских целей) столько, что им теперь хоть залейся. Нет в этом никакой его вины. Просто он неграмотный. И что-то не то в накладной накарябал. Что, скажете, неграмотных фельдшеров у нас в стране не бывает? – Это у буржуев не бывает. А сознательный пролетарий, если партия прикажет, и в университет какую угодно заумную науку запросто преподавать пойдет. Профессором! Еще и на хорошем счету в том университете будет. И всех остальных профессоров заодно подтянет. В политическом смысле. Идеологически. А то уже себя, сволочи, не помнят…
Так вот, спирт. Четыре ведра… Ну и куда, спрашивается, его теперь девать? Не отдавать же обратно. Не поймут. Копать начнут. Аттестат потребуют. Где, скажут, скотина, твой диплом. Или какая там бумага положена медработнику? Ладно уж, Бог с ним, пусть себе пьет, бедолага.
Зато он не вор! А честный коммунист. Настоящий. Не то, что интернатский повар. Тот, хоть и не ругается при детях плохими словами, но ведь как есть – отпетый ворюга. Чуждый элемент. Как хорошо, что не он раскладывал сегодня по тарелкам кашу! Этот точно масло в нее забыл бы положить. Домой его, гад такой, отнес бы. А утром продал его на базаре. Или обменял бы на что-нибудь полезное. Ему одному полезное, а не общему делу пролетарской революции. На керосин, например, то масло обменял бы. Или на новое колесо для своего мотоцикла.
А правда ведь – вкусная была каша! Детишки тарелки облизывали. И добавки просили. Но это уж – шиш! Дармоеды. Им дай волю, так они и по три тарелки съедят. Нечего на ночь обжираться!
________________________________________
Глава третья
“Мишка на Севере”
Заведующий интернатом, как истинный капитан корабля, покинул актовый зал последним. Как и полагается честному, за что-то стоящее уважающему себя советскому руководителю. Который слуга царю и отец солдатам… Или как там в народе про таких благородных начальников говорят? Которые преданы партии на все сто. И пойдут ради счастья трудящегося на всё. Если партия прикажет. Решительно на всё. Передернет затвор пистолета и пойдет. Никакую суку не пожалеет, которая против народа! В общем, с честью он из актового зала ушел. Как настоящий герой. Молодец! Очнулся, потряс головой, словно на нее таракан с потолка свалился или мухи на нее слетелись, чего-то еще с минуту подождал, не дождался, пару раз оглянулся, еще немножко потряс головой, прогоняя мух… и смело отсюда ушел.
Ужинать, однако, в столовку, куда все убежали, он не спустился. Как обычно, в другие дни, поступал. Во-первых, потому, что к бутылке водки им были припасены завернутые во вчерашнюю газету “Правда”, которую он обязательно должен сегодня дочитать, три печеных картошки, луковица, кусище вкуснейшего соленого сала и приличный ломоть черного хлеба. Естественно, что для него, как настоящего мужчины и члена парии, такая еда была предпочтительнее пшенной каши. Пусть даже и со сливочным маслом. А во-вторых, после того, что здесь только что произошло, есть ему как-то уже не очень хотелось. Даже скорее наоборот. В животе по внутренностям гуляли странные волны. Переволновался человек. Давно с ним такого не случалось. Недели две, как не случалось. А в чем, собственно, дело? С чего он вдруг так разнервничался? Чего он испугался в самом деле? Прямо ведь до неприличия струхнул человек. Несолидно это. Ну, наговорил новенький всяких глупостей сгоряча. Ребенок малый, что с него взять? Не освоился еще. Со страху, должно быть, наговорил. А заведующий-то почему должен паниковать? Разве ж он виноват, что на перековку к нему присылают сырой материал? Ну совершенно же негодный! Заведующий точно здесь ни в чем не виноват. Да и кто в самом деле его тронет? Кому он нужен? Теперь-то. Забился в щель как тот самый таракан и тихо здесь сидит. Не высовывается… Как все-таки хорошо, что пистолет не отобрали… По инструкции – должны были. Просто обязаны! Но не отобрали. Забыли. А может обижать не захотели? Халатность, одним словом, проявили, идиоты!
Скажи кто полтора года назад, что такой храбрый и принципиальный человек станет зубами держаться за это кефирное, забытое Богом заведение, заведующий рассмеялся бы ему в лицо. А может не рассмеялся, а взял бы, да и застрелил шутника. Чтобы тот над ним не издевался. Поскольку назначение на эту должность он расценивал тогда как оскорбительное понижение. Ничем не заслуженное и потому обидное. Это полтора года назад. А сегодня? – Сегодня он, не дрогнув, вообще ни секунды не задумываясь, убил бы всякого, кто попробовал бы его отсюда сковырнуть.
Случилось так, что во время допроса четырнадцатилетней школьницы, которая не только не была его справедливым, защищающим трудящихся от коварных врагов ведомством задержана, а тем более арестована, – то есть она не была даже обвиняемой, а проходила лишь как свидетельница, – он несколько вышел из себя. Ну то есть немного перестарался.
Девушка определенно валяла дурака. Откровенно над ним издевалась. Иначе не скажешь. Сидела на стуле в его кабинете развалясь, “нога на ногу”, как будто она в кафе газировки зашла попить, как будто она ни в чем не виновата, и нагло валяла. Даже шутить себе позволяла, гадина! И никак, идиотка, не желала взять в толк, – злонамеренно, конечно, а как же еще!, – почему это про завуча школы, в которой она училась, нужно сказать, что он сколачивал из старшеклассников подпольную террористическую организацию, целью которой было покушение на всеми любимого товарища Сталина. Где их школа и где Москва с живым богом всего прогрессивного человечества – нашим верховным главнокомандующим?
В общем, такая вот непонятливая дура ему в тот день попалась. Всё твердила, как слабоумная, как будто у нее там внутри что-то заело, что завуч у них в школе хороший и против советской власти ничего такого не говорил. Никогда. Наоборот. А уж тем более не собирался он убивать дорогого и, опять-таки напомним, всеми нами любимого товарища Сталина. Зачем ему? Он же не сумасшедший.
Слово за слово… А день был ужасно трудный. Хоть и весна, не лето, но духота стояла просто невыносимая. Уже с утра. Еще и кипяченая вода в графине кончилась. А пить после вчерашнего ужас как хотелось. Последний стакан как раз эта самая дрянь и вылакала! Налила себе без спросу и выдула. Тварь! И, главное, дело с тем подлым врагом, который только прикидывался завучем, а на самом деле, что даже слепому видно, являлся японским шпионом, давно было пора сдать. Еще вчера! К тому же любимая женщина, директор хлебного магазина, на которой следователь собирался осенью пожениться и уж вещи к ней перевез, затеяла вечером печь беляши. Хороших знакомых на ужин позвала. Причем всё солидные люди: зав продмагом и начальник автоколонны. Так что просила не опаздывать. Грозилась скандал закатить, если он опять на этой своей опасной работе задержится. А тут эта гадина упорствует. Не идет на сотрудничество с органами, которые ее же, дуру, и защищают. Мелкобуржуазную несознательность проявляет. А ведь в комсомол еще, дрянь, в будущем году собирается вступать! Чтобы, значит, за счастье и процветание нашего замечательного народа лучше бороться. Под сомнения, сволочь, берет его (одного из самых квалифицированных следователей районного отдела НКВД, партийца-ленинца, у которого в отличии от других коллег целых пять классов образования и благодарственных грамот полный шкаф!) доводы и неоспоримые доказательства. Прямо в лицо ему, скотина, бросила, что дело сфабриковано! Ну, может, что сфабриковано, она не сказала. А как же она сказала? Кажется, что всё это похоже на ошибку и навет. Нет, про навет она тоже не говорила. Но всё равно как-то очень обидно она тогда сказала. Сейчас уже не вспомнить – как. Вроде того залепила, что не может она поверить, будто такая солидная организация может за просто так честного человека с высшим образованием посадить в тюрьму. Совсем, что ли, дура?! Какая к чертовой матери тюрьма, когда предателю расстрельная статья светит? Потому что нельзя сегодня с врагами иначе. Разве ж построишь счастливое будущее человечеству, если будешь своих классовых врагов в тюрьмах держать? Трехразовое питание им обеспечивать. За счет трудового народа. Да убивать их всех надо! Как бешеных собак. Вот так. Без всякой жалости и, как говорится, оппортунизма. Еще Роза Люксембург говорила… Или кто там?…
Но, главное, эти ее круглые очки. Смотрела она сквозь них своими блудливыми синими глазами, и ощущение было такое, будто она над ним смеется. Нагло и ужасно обидно. С вызовом. Прямо в лицо ему смеется. Сволочь ехидная! Шлюха малолетняя!! Поди уже вовсю по подъездам шляется со старшими мальчиками… Которым известно, что надо. Поди всё уже умеет… А корчит из себя… Нога на ногу… Юбку и подлиннее могла бы надеть! Всю его воду, скотина, вылакала… Паскуда!! Высшее образование… Да кто ж такое выдержит! Как будто он не живой человек! Эти чертовы беляши еще… Может она вовсе и не смеялась над ним, но эти ее круглые очки определенно такой эффект создавали. Честное слово! Вот как на духу… Хотя, может… Просто уж очень душно в тот день было… Даже скорее всего, что не смеялась она. Даже и не думала…
Зачем он начал рвать на ней платье? Четырнадцать лет ведь девчонке… А вдруг она еще девственница? Ну и что, если девственница? – Да ничего. Возни с ними много. И белье на ней такое простенькое оказалось. Сатиновое. Или ситцевое? Недорогое. Нет, все-таки сатиновое. В голубенький горошек. Да ведь как пронзительно завизжала, дрянь! В самое ухо ему заверещала! Как будто ее тут режут. И так голова как колокол. После вчерашнего. Точно, похмеляться надо. Правильно товарищи говорят: сто пятьдесят утром – и никаких проблем… Ясная будет голова. И чистые руки…
Он ей и рот прикрыл исключительно для того, чтобы на улице не было слышно этого ее дурного крика. Окна ведь открыты. Как будто здесь гестапо в самом деле, а не солидное советское учреждение, которое за гуманизм и законность… Так что эта тварь учудила? – Укусила его. Больно так, сволочь, за палец цапнула! Он ее мордой об стол слегка и приложил. Разок-другой. Взял за волосы и привел в чувство. Об стол. Подумаешь, нос ей расквасил… Тоже мне – недотрогу из себя корчит! Знаем мы этих малолеток. Шлюха подзаборная!…
Короче, ситуация вышла из-под контроля. Забил ее следователь до смерти. Под конец уже мертвую ногами пинал. А всё – эти ее проклятые очки. И белье в горошек. Не собирался он ее убивать, но так вышло. Что теперь? – Жарко было. Душно. И вода кончилась… Кто ж тут виноват, спрашивается, неужели он? В общем-то пустяк – в его кабинете уже и не такое случалось. На прошлой неделе, например, он с одним попом беседовал. Вежливо так предложил ему с органами сотрудничать. На благо трудящегося народа. В руках, заметим, себя держал, всякие спасибо-пожалуйста ему говорил, хотя представитель враждебного антисоветского культа ему сразу не понравился. Очень не понравился. Другие попы быстро соглашались, не выделывались, никто их и не бил, а этот… Это ж у кого столько терпения найдется? Когда над тобой откровенно издеваются. О тайне исповеди, гнида церковная!, заговорил… Сволочь!…
Думал – пистолет не заряжен. Что не выстрелит. Оказалось, что заряжен… Столько грязи после того попа было. Уборщица снова ругалась. Говорила, что опять насвинячили. Что в следующий раз сами будут пол и стены отмывать. А ей за ее жалование вообще положено молоко бесплатно давать.
Но вот ведь какой анекдот получился: девчонка не была даже арестована. Так бы нашли, конечно, как это недоразумение исправить. Подчистить. В конце концов здесь же профессионалы работают. Не подкачают. Не дадут товарищу пропасть. Однако, очкастая не была арестована. Наглая такая, тварь… В горошек… Глаза синие… Всё домой собиралась пойти. Воду пила. Говорила – поздно уже. Что ей, гадине, видите ли, пора. Родители, мол, волноваться будут. Ужинать без нее не сядут. И вот – не ушла…
Следователя, разумеется, коллеги прикрыли. Как настоящие коммунисты. Не бросили товарища в беде. Сволокли труп в подвал и сожгли его в печке, специально под такие форсмажоры приспособленной. А вечером в ней же сожгли и ее родителей. Чтобы уж наверняка. Чтобы никто ее больше к ужину не ждал. То есть не волновался об ней. Другими словами – чтобы лишнего шума не было. Не хватало еще…
Её родителей арестовали через сорок минут. Обвинение стандартное: шпионаж. Оперативно в контору их, миленьких, доставили, но наверх – в кабинет к следователю – не повели. А вместо этого завели в тот самый подвал. Молоденький розовощекий лейтенант, заметно волнуясь, потому как у него это было в первый раз, красиво выхватил из-за пояса револьвер и выстрелил обоим в затылки. (Неудачно, надо сказать, выстрелил. Потому что неопытный. С простым делом не справился. Так что капитану пришлось маму очкастой достреливать. Не вовремя она обернулась.)
Оба тела тут же сожгли. В той печке. Быстро всё случилось. Хоть это хорошо. Пол и стены только пришлось вытирать. Промазал ведь лейтенант. Зато каким именинником он потом ходил! Боялся только, что блевать будет. А вот не блевал! Единственно, когда капитан маму очкастой добивал, он немножко побледнел. И руки у него задрожали. Но этого, к счастью, никто из старших товарищей не заметил. А девушке своей он через час по секрету сказал, что его, наверное, теперь старшим лейтенантом сделают, потому что он сегодня очень важное и трудное задание выполнил. По какому поводу в летнем кафе они даже шампанского выпили. С шоколадными конфетами. Ужасно дорогие были конфеты. “Мишка на Севере” называются. Девушку он потом еще мороженым угостил. Сливочным. Два шарика ей купил. С кремом.
Целовались они под липами как сумасшедшие. Чуть не до полуночи. Девушка сказала, что она его тоже сильно любит, что у нее такое прекрасное чувство в первый раз, и поэтому она будет ему верна. Ну, если он такой хороший и романтичный. А еще честный. Раз замуж зовет. Не как другие, которым только одного надо. И в первый же вечер руками куда не надо лезут. А как своего добьются… Между прочим, она совсем и не была против того, чтобы подняться к нему в комнату. Под его же окнами они стояли и до ночи целовались. Что, если подумать, как бы изначально и подразумевалось. Имеется в виду – подняться к нему. Ну, коль скоро пили шампанское. С конфетами. И замуж позвал… Но не поднялись. Из-за того, что лейтенант очень стеснительный был. И деликатный. То есть воспитанный. Не как фельдшер из интерната.
Очень лейтенант боялся девушку обидеть. До слез ее этим растрогал. Может зря она ему еще в кафе сказала, что он на Лермонтова похож. В профиль. Может, если бы не сказала, они поднялись бы к нему в комнату? И было бы им счастье. В ту же ночь. В общем, просто так они целовались. Он ее потом еще до дому проводил. Там они тоже целовались. И опять без продолжения. Хоть она и надеялась. До последнего.
А что, – вот ведь как хорошо бывает, – заодно и план выполнили. По шпионам. Неожиданный подарок судьбы: дополнительно сразу троих врагов разоблачили. Прямо перед выходными целую ячейку раскрыли. Разворошили осиное гнездо. За один вечер! Уж и не надеялись на премию. Значит, можно давать план, если работать с огоньком. На совесть. Не жалея себя. Если не миндальничать с врагами. А что – прикажете с предателями трудового народа церемониться? – Дудки! Не та сейчас международная обстановка, чтобы с врагом цацкаться. Мало ли, что никто признаваться не хочет! Чай с сушками, что ли, с ними пить? Разговоры разговаривать? И ждать, когда у этих гадов совесть проснется? Когда они сами в своем плохом поведении раскаются. А молотком по пальцам они не хотят?! – Да, с волками по-волчьи. Образованные все стали, сволочи! На иностранных языках книжки читают… Советскую Родину якобы любят. – Как же! Диверсант на диверсанте. Расстреливать нужно врагов! Как бешеных собак. Чтоб другим неповадно было. Чтобы никто не подумал, будто мы можем дрогнуть перед коварными угрозами всяких вредных контрреволюционеров, которые не желают счастья мирным советским труженикам полей. И нарушают их заслуженный покой. Стоп, а почему полей, если труженикам?… – Да какая разница! Смерть врагам трудового народа, и точка! Каждый образованный, да если он еще в пиджаке окажется, будет вовремя органами разоблачен и получит от возмущенного пролетариата, который строит счастливое будущее всему человечеству, свою краснопролетарскую пулю. Будут знать, сволочи, как лезть к нам. Мы, конечно, самые мирные на свете. И гуманные. Войны не хотим. Но мы еще и идейные. Да, нечего тут: с духовностью у нас полный порядок! Так что, если кто на нас с мечом попрет, на того у нас завсегда пуля найдется. В общем, девочку и ее родителей сожгли. Чисто всё сделали.
Слегка перегнувшего палку следователя, который, как выяснилось, всякие мелкие деликатные нюансы принимал слишком близко к сердцу (даже вон круглые очки его чуть до нервного срыва не довели), отправили на две недели в ведомственный санаторий “Яблоневый сад”. Что на реке построили. Красиво там. Чтобы человек за городом как следует отдохнул. На свежем воздухе мозги себе проветрил. И нервы заодно поправил. Непростая ведь у чекиста работа. Со всяким несознательным элементом приходится иметь дело. Столько вероломных врагов кругом развелось! Прямо ужас.
Когда отдохнувший от глупых переживаний следователь вернулся на работу, начальник взял его под локоток, отвел в сторонку и сказал, что надо бы ему пару месяцев пересидеть в тихом месте, потому как в школе, где та, у которой белье в горошек, училась, одноклассники, среди которых затесалась дочь второго секретаря горкома партии, начали глупые вопросы задавать. Про перегибы заговорили. Про социалистическую законность и партийный контроль, понимаешь, умники, вспомнили. В общем, надо бы чуток перестаравшемуся следователю на время сменить место работы. Не совсем, понятно, из органов уволиться, потому как человек он хороший и работник незаменимый, а просто на время залечь в укромном шалашике. Ну так, на всякий случай. Чтобы не думалось. Собственно, из органов даже и уходить не придется. Есть одно такое тихое местечко на примете. От их же конторы. Совсем новое. Как раз открывается. А потом, месяца через два, когда всё утихнет и забудется, на службу в свой же кабинет и вернуться. Чтобы влиться, так сказать, обратно в родной коллектив. А может еще и раньше вернуться.
Вот так наш следователь и сделался заведующим интернатом. Временно исполняющим обязанности. В Москве было принято решение побольше таких интернатов открывать. По всей стране. Потому как больно много сирот вдруг непонятно откуда стало появляться. Куда-то ж надо было их девать. Нехорошо ведь получается. Самый гуманный в мире строй, а тут… Прямо какая-то эпидемия пошла – столько детей в самом деле враги народа нарожали. Прямо зло берет! И о чем они только думали – все эти шпионы и вредители? Прямо как кролики, честное слово… НКВД, естественно, на инициативу партии и правительства откликнулся первым. Целых четыре интерната открыл. На радость детишкам.
Прошли два месяца и вроде как настала пора в родные пенаты возвращаться… Да только непосредственно среди самих следователей НКВД неожиданно прокатилась волна арестов. Первая волна. И допрашивать чекистов их же коллеги начали известно, каким способом – уже отработанным. Выдержали единицы. Которые не сразу поняли, что происходит. Которые как дураки упирались и говорили, что никакие они не шпионы, а очень даже Родину любят. И лично товарища Сталина. Ну и напрасно упирались: их же всё равно всех расстреляли. А, главное, никто о них не пожалел. Никто за них не заступился. И тогда наш временный заведующий, – который с тонкой нервной организацией, – принюхавшись к тому, чем в воздухе запахло и как следует поразмыслив, решил, что, наверное, не следует ему так уж безоглядно рваться сейчас обратно в родимое ЧК. В свой кабинет. Со шкафом, где грамоты лежат. Что в интернате ему не в пример спокойнее будет. Лишь бы только и здесь чего не случилось. Какого-нибудь ненужного ему скандала, к примеру. Мало ли… Начнут еще копать. План ведь контора по-прежнему должна давать. Что ж он, не понимает, что ли, как этот план делается? Скажут, что он, честный заслуженный коммунист, у которого целый шкаф грамот от начальства, внедрился в органы НКВД по заданию вражеской разведки и занимался в этих славных органах вредительством. И привет! Вывернут всё наизнанку и представят дело так, будто он злонамеренно пытал и убивал абсолютно невинных советских граждан. С них ведь, извергов, станется. Ничего же святого. Весь партактив области уже расстреляли. Коммунистов с двадцатилетним стажем! А заодно с ними и всех следователей, с которыми наш заведующий еще недавно работал. Все под нож пошли. Без разбору! Даже тот воспитанный молоденький лейтенантик, похожий в профиль на Лермонтова, который кормил свою девушку мороженым. С кремом. Которую он постеснялся привести ночью к себе в комнату. Этому лейтенанту, собственно, еще повезло: он изловчился выпрыгнуть из окна своего же кабинета, в котором с ним теперь работал новый следователь, необразованный, но партии невероятно преданный.
Когда в кабинет принесли сверкающую немецкую машинку, ужасно красивую, лейтенант всё про себя понял. Долго думать не стал и сиганул в окно. Знал, каналья, что рама на честном слове держится. Новый следователь, которого только назначили, еще совсем неопытный был. Отвлекся. Подследственного, дурак, к стулу забыл привязать. Всё с той машинкой возилcя. Отвернулся, кретин! Ребенку же известно, что первым делом подследственного нужно к стулу привязать. Сам не можешь – конвоира попроси, пока тот в коридор не ушел.
Короче, наш лейтенант выпрыгнул из окна. Рыбкой. Вниз головой. А под окнами – брусчатка. Испачкал все вокруг. Очень некрасиво это у него вышло. Не эстетично. Пришлось потом на брусчатку опилки сыпать. Люди же по ней ходят. Памятниками архитектуры любуются. Нехорошо.
Девушка, которая пила с Лермонтовым шампанское и ела “Мишку на севере”, увидев на столе у следователя красивую немецкую машинку, про которую её любимый много и интересно рассказывал, сразу подтвердила, и минуты не раздумывала, что жених ее точно – английский шпион. А главное, он и ее тоже подговаривал начать Родине вредить. Но она сознательная. Комсомолка и в профсоюзе состоит. Так что она наотрез отказалась плохими вещами заниматься. Уже и в органы хотела сходить на него пожаловаться. Ну, про врага всё там рассказать. Что засел у них шпион. Да запугал ее жених. Сказал, что зарежет ее ножиком, зверь…
Ей дали всего семь лет лагерей. Вот ведь как повезло человеку! А что? Иногда и в НКВД с людьми поступают гуманно. По-человечески. Не всех там расстреливают. Которые умные, то есть которые сразу раскаиваются и во всём чистосердечно признаются, тех не всегда убивают. Иногда даже почти что и не бьют. Дают оступившимся возможность самоотверженным трудом на благо, то есть на пользу Родине искупить свою вину. Кто-то ведь должен индустриализацию в стране осуществлять. Каналы там разные рыть. Чтобы по ним красивые корабли плавали. Опять же золото на Колыме добывать. Чтобы народ лучше жил. И веселее. Как же без золота? А кто его, то золото, добывать будет? Пушкин, что ли, будет его на Колыме мыть? Когда вон сколько бездельников по улице бесцельно болтается. Маются люди от этого своего безделья. Песни глупые под гитару поют. Про любовь. Стихи всякие читают. Соловьев, понимаешь, слушают. А так – делом займутся: Родине помогут. В любом случае каторга лучше расстрела. Это же всякому понятно.
________________________________________
Глава четвертая
Ты нас не видел
Несмотря на то, что день выдался непростой, Костя заснул не сразу. Долго ворочался. С полчаса примерно. О том, что случилось на вечерней линейке, он старался не думать. И отчасти ему это удалось. Но эта мерзкая тетка в отвратительной форме, что следила за ним, пока они ехали в поезде! В туалет ведь, ведьма, не давала спокойно сходить. Дай ей волю, она бы и ошейник на него надела. Привязала бы его, гадина, к своей кривой ноге в этом жутком башмаке, от которого всю дорогу воняло ваксой, и только тогда, наверное, успокоилась бы. Ужасно эта надзирательница боялась, что Костя от нее сбежит. А куда он мог от нее сбежать? И, собственно, как? На ходу, что ли, спрыгнул бы с поезда? Да и зачем, спрашивается, ему куда-то сбегать? Вот ведь дура!… Даже не попрощалась. Ушла и ни разу не обернулась, сдав его, словно бандероль, шоферу. Словно какую ненужную вещь! Водила, конечно, тоже хорош, понятно, как и она, из тех же гадов, которые убили его отца, но всё ж таки не бездушная скотина. Было в нем что-то живое. Опять же пистолет у него настоящий, а у той дуры, случись что, и пальнуть не из чего. Хотя, в кого ей палить?
А может она боялась, что в поезде Костю попытаются отбить тайные друзья его отца? – Ну так напрасно она боялась. Нет их больше. Никого! Интересно, куда они все подевались – папины друзья? Хвосты поджали, крысы трусливые! Попрятались по норам после его ареста. А правда, куда они все пропали? Ведь так много их было. – Да что там много? – Вся страна хотела с ним дружить!… Куда пропали? – Наверное, туда же, куда подевались пионеры с их вымытыми шеями и такими преданными рожами, что глаз кому-нибудь из них хотелось подбить. Ведь целыми табунами, недоумки, подкарауливали отца возле подъезда их дома на улице Горького. Чтобы отсалютовать ему и проорать какую-нибудь глупость вроде “все как один”. И еще, чтобы какой-нибудь дурак сфотографировал их вместе с легендарным сталинским комдивом. Чтобы было потом, чем перед учителями и родителями хвастать. Любопытно, кому они теперь те фотокарточки показывают? Порвали уж их, наверное. Осудили и отреклись. С такой легкостью! По свистку… Нет, правда, куда исчезли папины друзья? – Неужели их всех тоже?…
Спал Костя крепко. Как всегда. Но посреди ночи вдруг проснулся. Не потому, что нечем стало дышать или приснился плохой сон, который он не захотел досматривать. Нормальный ему снился сон. Даже, можно сказать, приятный. Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо, немилосердно тряс и, судя по всему, делал это уже давно. Впрочем, если быть точными, Костя не то, чтобы действительно проснулся…
– Ну пап, – заныл он, не открывая глаз. Смахнул с плеча будившую его руку, с раздраженным стоном перевернулся на другой бок и натянул на голову одеяло. – Какой зоопарк?! Рано еще…
Настойчивая рука, однако, не унималась. Только теперь она ухватилась за другое плечо.
– Ну чё пристал в самом деле? Не пойду я с тобой ни в какой зоопарк. Мало ли, о чем мы договаривались… Я спать хочу. Отстань! И вообще, у меня температура. Горло вон болит. Сам иди…
– Проснись же ты! Там твоего друга убивать сейчас будут, – испуганно прошептал кто-то Косте в самое ухо.
Костя навострил его – то свое ухо. Но сон от себя на всякий случай окончательно прогонять не стал. И сквозь него, сквозь тот хороший сон, попытался разобраться, о каком именно друге говорит сейчас с ним отец. Мысленно перебрал лица своих закадычных приятелей. Всех троих. Но нет, их держат на дачах. И долго еще будут там держать, потому что они наказаны. Только через неделю отпустят в Москву.
– Вот будет праздник! Гулять вместе пойдем. Тем же вечером от всех сбежим. И будем камни в фонарь, что на углу, бросать. Его уже починили. Кто первый попадет… А может война началась?, – вдруг с надеждой подумал он, по-прежнему не открывая глаз, однако же и не засыпая. И сам себе ответил: – Нет, тогда по радио сейчас выступал бы товарищ Сталин, и кругом, по всей Москве раздавалась бы радостная музыка. Потому что это так зд;рово, когда война! Сколько можно ждать в самом деле? Мы им, проклятым буржуям, покажем! Уже к зиме полмира от империалистического капитала освободим. Всех угнетателей победим. В два счета. Мы ведь сильные и храбрые! У нас вон сколько танков. И у нас самое справедливое учение – Маркса, Ленина и этого, как его… Весь мир нам завидует. Конечно же, мы всех победим! – Костя вздохнул. Просыпаться не хотелось. И вслух получилось сказать только: – Эх, скорее бы…
– Что скорее?, – поперхнулся надоедливый голос. – С ума ты, что ли, спятил?! Убивать же его идут! Ты, может, чего не понял? Давай, вставай уже!…
– Сказал, что никуда я не пойду. Ну чего пристал!, – проныл в ответ Костя. – Давай лучше в планетарий сходим… Завтра… Только не с утра…
– Что ты его пугаешь, Испанец?! Ничего его не будут убивать, – раздался еще один голос, уже с другой стороны кровати. – Просто маленько поучат еврея. Чтобы он знал, как себя вести. А то очки надел и думает, что ему всё можно…
– Сам ты дурак, – возразил кому-то отец. – Как будто ты не видел нож! Это ж – его. Неужели непонятно, зачем заведующий дал его тому гаду?
– Чего? Где? Чей нож?, – встрепенулся Костя. Всякий разговор о ножах вызывал у него живейший интерес. – Кто дал? Кому?
Вот только тогда он и начал по-настоящему просыпаться, даже свозь сон сообразив, что не может отец разговаривать с ним сразу двумя, да еще такими странными, какими-то детскими голосами. Опять же отец про нож ничего не знает. Костя честно добыл его в трудной драке, и свой трофей от папы скрывал, хотя, конечно, похвастаться ему хотелось. А всё потому, что, если бы отец узнал секрет того ножа, он бы его скорее всего у Кости отобрал. Еще и отругал бы. Потому что это – настоящий бандитский нож. Ну и потом, папа никогда не будит его, хватая за плечо. Обычно он дергает за ногу. Тут что-то не так. Костя высунул голову из-под одеяла и открыл один глаз.
– Который час?, – спросил он у того, кого недавно обозвали Испанцем.
– Скоро уже придут, – с готовностью ответил ему Испанец и в подтверждение правдивости своих слов два раза утвердительно мотнул головой.
Ответ, признаем, был абсолютно адекватен вопросу. Косте бы растеряться, но он вдруг всё вспомнил. Что никакая это не Москва. И что отец вряд ли теперь его за что-нибудь поругает. И уж точно ничего у него не отберет… Вспомнил он и про кашу с маслом. И про вечернюю линейку. И про то, как глупо вёл себя на ней очкарик, приехавший откуда-то с Юга. Из Одессы, кажется…
Пока Костя спал, дождю надоело лить, и небо впервые за последние дни очистилось. Огромная малышовая спальня, в которой и не сосчитать, сколько стояло кроватей, осветилась холодным серебристым светом. Это вообще-то неплохо, когда луна. Только здесь она не желтая, как в Москве, а серебряная.
Чувствовалось, что в спальне происходит что-то странное. Костя, однако, спросонок не мог взять в толк – что именно. Во-первых, кто эти двое, что стоят возле его кровати? И чего им от него нужно…
А во-вторых, почему никто из шестилеток не спит? Ни один мальчишка! Почему все они на своих постелях сидят? Почему не лежат в них? – Ведь ночь уже и полагается спать. А главное, почему они все одеты? Может они уже поспали, проснулись и, вообще, здесь принято рано вставать? А в самом деле – который час? Нет, тут определенно что-то не так. Не могла ночь так быстро кончиться.
Неизвестно каким образом Костя почувствовал, что никто из малышей в эту ночь еще не ложился. Даже и не пробовал. Что спал здесь только он. Один! А остальные с вечера, с того самого момента, как Дед Мороз выключила свет и ушла к себе вниз есть колбасу с морковным чаем, молча сидят на своих кроватях. И с каким-то затравленным, обреченным видом чего-то ждут. Почему, собственно, не раздеваются и не ложатся спать.
В спальне вдруг сделалось как-то особенно тихо. Хотя здесь и раньше никто вроде бы не разговаривал. Кроме Испанца и того – второго. Но эти говорили с Костей шепотом. А сейчас они и вовсе замолчали. Только продолжали сопеть. Тот, второй, сопел громче. Как-то тревожно он сопел. Обиженно. Или испуганно?
– Ты нас не видел, – не сказал, а одними губами прошелестел тот, который громко сопел. – Понял? Заложишь нас, значит ты – фашист и гад. И мы с тобой дружить не будем. На-ко вот – пригодится. Тот, у которого твой нож, у них главный. Ты всё понял?
Аккуратно, стараясь не шуметь, он положил на Костину тумбочку какой-то предмет и исчез. Испанец пропал мгновением раньше.
Косте стало не по себе. Из-за этой ненормальной тишины, наверное. Куча народу в спальне, никто не спит, а так тихо вокруг. Ни шороха. Только мерзкий страх плавает в воздухе. По всей спальне. Как облако пара в бане. В парилке. И плавает этот страх тоже неслышно. Зато его видно. Луна же светит. Ну, в общем, Костя его видел.
Захотелось в туалет. Причем срочно! А минуту назад не хотелось. Еще и окна, как назло, закрыты. Понятно, что осень, что ночи уже холодные, но все-таки… Если бы хоть одна форточка была сейчас открыта, звуки с улицы как-то разбавили этот плавающий по спальне кошмар. Проехал бы, к примеру, мимо интерната грузовик. Или лошадь поцокала копытами. И было бы не так страшно. Еще и эти двое сбежали…
Время замедлилось. И тут Костя понял, почему сделалось страшно. И так тихо. – Потому что тишина как раз прекратилась. Нет, в спальне по-прежнему никто не шевелился. Кажется, уже и не дышал. Почему и стало слышно… Наверное, все шестилетки, а не только он, услыхали эти крадущиеся шаги. За дверью. В коридоре. Шаги многих ног.
Костины уши превратились в локаторы и задвигались как у кошки. Играя в индейцев, ему почти всегда доставалась главная и самая почетная роль следопыта. И, надо сказать, доставалась она ему по праву, поскольку он был прирожденным разведчиком. Вот и на этот раз он услышал (или почувствовал? – сейчас уже не разберешь, скорее всё же почувствовал, кожей, наверное), что по коридору идут пятеро. И шаги приближаются. Не трое и не семеро – к спальне идут пять человек. Точно пять! И это не мальчишки из спальни напротив, в которой живут семилетки, потому что шаги, хоть и осторожные, крадущиеся, но тяжелые. В общем, идут взрослые…
Костя пошарил рукой, нащупал на тумбочке оставленный там предмет. Поднес его к глазам. – Кастет. Настоящий! Тяжелый, черт. Как здорово! Чуть великоват, правда, но ничего, если держать его крепко и помнить, что он не по размеру, то из руки не выпадет. Главное, не разжимать большой палец.
Костя аккуратно стек с кровати. Получилось сделать это бесшумно. Только вот свои тапки он не нашел. Огорчился. Но не искать же их, ведь сейчас на него смотрят двадцать пять пар глаз. Или сколько их тут? Подумают еще, что он струсил и хочет залезть под кровать. В общем, Костя не стал искать тапки. А вместо этого огляделся и, поскольку обзор улучшился (он же смотрел теперь с высоты своего роста)… Так вот, Костя увидел, что на шестой или седьмой от него кровати справа не сидит, а кто-то лежит. Одетый. То есть спать, как и все, тот пацан не собирается. Это же видно. Но он лежит! А почему не сидит на кровати? Как другие. Чего он вдруг улегся? Почему? Странно…
Тот, который не как все, который не сидел, а лежал, пошевелился. И что-то сверкнуло. Костя опять же не увидел, а скорее почувствовал, что мальчишка снял очки. Это они в его руке сверкнули. Вот он приподнялся на локте и положил очки на тумбочку. А перед этим он их протер. О полу рубашки. Знакомый жест. Костя уже где-то видел что-то похожее. Причем совсем недавно. Ну конечно, это ведь тот самый еврей, с которым он ехал в кузове грузовика! Который уже несколько недель не спит. И который устроил вчера на линейке безобразный, а, главное, совершенно бессмысленный, идеологически вредный спектакль. Они еще потом ели вместе пшенную кашу. С маслом. Вдвоем ее ели. В пустой столовке. И только когда уже допивали чай, туда набежали остальные мальчишки. Странно, но на еврея никто не смотрел. Костя это подметил. На него смотрели, а на Оську – нет. Интересно, почему? Точно, его же Оськой зовут!
Дверь скрипнула, и в спальне стало еще тише. Невесомая тень просочилась в образовавшуюся щель, скользнула по стене и застыла у входа. Вошедший никуда дальше не пошел, а прижался спиной к стене и начал водить головой туда-сюда. В спальне сделалось совсем тихо. Хотя куда уж тише?!…
Так, задача тени очевидна: вражеский разведчик оценивает обстановку. Костя замер и сделался невидимым. Ну, так он себе сказал, что теперь он невидимка. Чудно, а ведь тень его действительно не заметила, хоть он был от нее не дальше, чем в десяти шагах.
Разумеется, шпион прекрасно видел, что никто из малышей не спит. И, похоже, это его нисколько не удивило. Похоже, он и не ожидал увидеть здесь что-то иное. Да что там не ожидал, он точно знал, что так оно и будет! Но зачем же тогда он сюда заявился? – Затем, чтобы определить, изменится ли поведение малышни, когда вражеский десант войдет в спальню. Все ведь знают, что здесь сейчас произойдет. И все должны понимать, как нужно при этом себя вести. А все ли это понимают? Вдруг кто-нибудь сейчас возьмет и заплачет? А какой-то другой нервный дурак закатит истерику, поднимет крик или отколет еще что-нибудь неправильное. Потому как, если поднимется шум, сюда снизу прибежит Дед Мороз, включит свет и тогда… Но нет, в спальне по-прежнему было тихо. Как в могиле. Вот какой степени может достигать страх.
Разведчик беззвучно открыл дверь. Опять же не было слышно, чтобы он что-нибудь сказал. Скорее всего он просто послал своим какой-то условный знак. И тогда в спальню вошли четверо. Один за другим. А разведчик как раз вышел. И прикрыл за собой дверь.
– Атас пошел обеспечивать, сволочь, – сообразил Костя.
Он всё еще стоял возле своей кровати посреди спальни и не шевелился. До вошедших было метра три-четыре. Те самые десять шагов.
– Черт, кто ж из них главный?, – попытался он определить. – Нож – это серьезно. Таким и убить можно.
Трое из четверых карателей бодро направились к кровати очкарика. Они не бежали, но двигались быстро, уверенно ориентируясь в серебристом полумраке. Вот они приблизились к Оськиной кровати. Обошли ее с двух сторон. Не сделав ни одного лишнего движения. Не задев ни одного стула. И, главное, не обознавшись с этой проклятой кроватью!
Без резких движений, работая по отработанной схеме, двое из вошедших профессионально зафиксировали руки и ноги близорукого смутьяна, а третий проворно залез на его кровать, уселся ему на живот и стал наматывать на кулак полотенце, которое вытащил непонятно откуда. Костя не смог увидеть, откуда оно взялось в его руках.
– И ведь откуда-то знали, сволочи, где его кровать. Ничего не скажешь, хорошо у них тут с этим поставлено. Отлично подготовились, фашисты! Черт, кто же у них главный? Который? Он никак не может быть одним из тех, что держат сейчас Оську. Главный ни за что не станет работать в паре с шестеркой. Наверное, главный – это тот, который будет его бить. А что тогда здесь делает верзила, притормозивший у двери? Караулит? Стоп! Бить или убивать? Если Оська поймет, что сейчас его начнут резать, а не просто начистят физиономию и уйдут, он заорет. Нож ведь он и без очков увидит. Но он не кричит. Значит убивать, как он, должно быть, сообразил, его не будут, а собираются лишь надавать ему по морде. И, значит, вот что: тот четвертый, что застрял у двери, и есть у них главный. Точно!
Непонятно с чего Костя сделал такой вывод. Вообще-то говоря, не вполне очевидный. Но решил и решил. Негромко пошмыгал носом, собираясь с силами. Сказал себе, что ничего ему нестрашно, что он очень сильный и вообще храбрый, и в туалет, кстати, он больше не хочет, а дрожит просто со сна. Потому что толком еще не проснулся. Потому что встал из теплой постели, из-под шерстяного одеяла, действительно теплого, а здесь у них, вообще-то, не жарко. Хоть и все форточки закрыты. Пол еще ужас какой холодный.
Вздохнул. Помедлил пару секунд… Еще немного пошмыгал носом. До боли сжал в руке кастет… Выдохнул. И, слегка наклонив голову, двинулся на главаря, смешно шлепая босыми ногами по полу.
– Давай сюда мой нож, баран! А не то я тебе…
Естественно, в спальне наступила тишина. Это понятно. Третья или уже четвертая ее разновидность. Экзекуторы, занимавшиеся Оськой, от изумления забыли, зачем сюда пришли. Зажмурившийся от ужаса одессит, стоически готовившийся к тому, что сейчас его начнут нещадно и очень больно лупить, осторожно приоткрыл левый глаз. Его палач, уже намотавший на кулак полотенце и картинно занесший руку над головой своей жертвы, от изумления не то икнул, не то хрюкнул и начал неуклюже с кровати сползать. Залезал на нее он куда ловчее. Ожидать можно было много чего, но только не такого поворота событий!…
– Как ты меня обозвал?, – подал голос тот, в ком Костя безошибочно угадал главаря.
– Ты, что ли, еще и глухой? Я сказал – баран! Тебе же еще на линейке всё было сказано. Или ты чего-то про себя не понял? Нож мой отдавай. А иначе я из тебя котлету сделаю.
– Ну что ж, – как-то даже слегка подрастерялся предводитель шайки, у которого, если вдуматься, теперь уже просто не оставалось другого выбора, кроме как драться. Независимо от того, входило в его планы заниматься здесь столь вульгарными делом, как банальный мордобой, или нет. И причем драться ему предстояло не до первой крови. – Давай, шкет, раз такой храбрый, забери его у меня.
Непонятно откуда в руке главаря нарисовался нож. Тот самый! Похоже, до сих пор верзила прятал его в рукаве. С садистской неторопливостью, ухмыляясь и омерзительно причмокивая, он начал вытаскивать лезвие. Туго шло. И, когда оно, наконец, открывшись, лязгнуло, бугай сделал первый шаг к Косте. Кто-то из шестилеток не выдержал и всхлипнул. Не заплакал, а просто всхлипнул. Тихонько, но это было слышно.
Вся малышовая спальня знала, что этой ночью здесь должно состояться показательное избиение. Оно просто не могло не состояться. Такое уже и раньше случалось. Не раз. Но сегодня очкарику возможно выбьют еще и пару зубов, а не просто расквасят нос, как это обычно происходило, поскольку уж больно сильно он проштрафился. Ну и, конечно, ему поставят под глазом фингал. Это непременно. Такой у этой банды фирменный знак. Своего рода подпись. Свидетельство того, что заказанную заведующим работу они выполнили как надо. Такая подпись, как можно догадаться, оставлялась пионерами для того, чтобы весь интернат потом целую неделю наблюдал, что случается, когда ты ведешь себя неправильно. Обычно одного фингала бывало достаточно. Однако не исключено, что сегодня еврею их поставят под обоими глазами. А может еще и по ушам будут бить. Если он решит молчать. Чтобы заплакал его и будут бить по ушам. Ну а что – заслужил! Уж больно вызывающе он вел себя на линейке. С этим всё ясно. Это здесь в порядке вещей. Но убийство того, кто теперь “все как один”! Этого мальчишку заведующий точно не заказывал. Скандал ведь будет.
В лунном серебристом полумраке оружие в руке пионера сверкало особенно зловеще… Такого ужаса не способен нагнать даже фильм про вражеских диверсантов, которые убили мирного советского часового, оберегавшего нашу границу. Тот мальчишка, который только что тихо всхлипнул, плакал уже вполне открыто. Уткнувшись, правда, лицом в подушку.
Никто не ожидал от Кости такой реакции. А она, его реакция, и в самом деле была неожиданна. В высшей степени. – Он рассмеялся этому гаду в лицо. И заметим, смеяться Костя начал вовсе не истеричным смехом, что было бы естественно и потому объяснимо, а, что ли, смехом радостным. Да, вот именно – радостным! Как будто ему стало весело умирать. А ведь никому не весело умирать! Вранье это, когда кто-то говорит, что не боится смерти. Все ее боятся. Так вот, Костя, как и любой нормальный человек, смерти боялся. Очень. Только вот умирать он сейчас не собирался. И рассмеялся потому, что ему перестало быть страшно. Еще минуту назад было, а теперь – нет. Еще минуту назад он всерьез опасался, что бугай его зарежет, поскольку знал, насколько опасным может быть его нож в умелых руках. А теперь он успокоился. И ему стало легко. Когда он увидел сверкнувшее в полутьме лезвие. Такое знакомое…
Казалось бы, что тут смешного? Детвора сейчас уже в голос начнет реветь и разбудит Деда Мороза. Та прибежит снизу злая и начнет громко кричать. Может быть даже отведет кого-нибудь в карцер. Где жутко холодно и, говорят, есть мыши. А он тут цирк устраивает! На нервах играет.
В самом деле, что так рассмешило Костю? – Да лезвие, вот что! Разве непонятно? Ведь что в эту минуту выяснилось: – девятилетний бандит, этот недоумок, весь вечер проигравший с ножом, так и не разгадал его секрет. Единственное лезвие, которое он обнаружил, которое обнаружил бы и слепой, было вовсе не тем, которого опасался Костя. Неразгаданный секрет ножа прятался в его рукоятке, которая отнюдь не была монолитной. Она состояла из двух плавающих стальных пластин, с усилием сдвинув которые относительно друг друга, ты заставишь нож выбросить из себя настоящий боевой клинок. С желобком для стока крови. Во много раз больший, чем то детское лезвие, которым, задаваясь перед девчонками, можно почистить яблоко, поточить карандаш или даже обстругать дощечку, но чтобы им кого-нибудь серьезно поранить, а тем более убить…
Девятилетний бандит наивно полагал, что держит в руке настоящее боевое оружие, которым он кого угодно здесь испугает. Ведь у ножа такая солидная рукоятка. Да этим коротеньким лезвием, когда дома не бывало отца, Костя чистил на кухне картошку!
Дуэлянты сближались… Костя перестал смеяться и угрожающе засопел. Еще один из малышей вскрикнул и зарылся лицом в подушку. Плакали уже по крайней мере четверо. Причем достаточно громко. Как назло, еще же и луна куда-то подевалась. Спряталась, наверное, в облаке… Нашла время прятаться, честное слово!…
Костя перестал сопеть. И в следующую секунду, подпрыгнув, со всей силы заехал пионеру пяткой по колену. Он не стал уклоняться от ножа, которого элементарно сейчас не видел. Темно ведь было. Эта проклятая луна! Хорошо еще хоть по колену попал. Не промазал. Но, увы, на нож он все-таки нарвался. Не сильно, не насмерть, но напоролся. Левым плечом, которым на всякий случай закрывал грудь. Взвыл, однако, не он, а главарь. Ну еще бы фашист не завыл! Если кто не знает, каково это – получить ногой по колену, тому и объяснять ничего не будем. Короче, это не Костя завыл. И уж конечно, не он заплакал. Еще чего! – Плакал пионер. А Костя рычал. На самом деле он не рычал, а гудел. Но, если сделать скидку на возраст, то это его гудение вполне можно принять за рычание. И тут, слава Богу, у луны проснулась совесть: она из облака вылезла…
Пионер уже какое-то время лежал на полу. Больше не плакал. И не шевелился. А Костя ползал по полу и что-то искал. Вот тут ему на помощь и бросился шестилетка. Вскочил со своей кровати, поднял нож, залетевший к нему под тумбочку после сокрушительного удара кастетом в челюсть, и вложил его Косте в левую руку.
Трое карателей, потерявшие чуть ли не минуту из-за ступора, в который впали, увидев, как Костя одним ударом в челюсть вырубил их предводителя, очнулись, переглянулись меж собой и смело пошли на него. Молча и страшно. Тевтонской свиньей пошли. Только вот у Кости в руке теперь был его нож. И, хотя плечо горело от адской боли, словно его, это плечо, покусала собака, он нашел в себе силы именно левой рукой, поскольку правая была занята кастетом, раскрыть боевой клинок. Господи, как же эффектно это у него вышло! Нож так вкусно лязгнул. А, главное, громко. Еще же и луна, умница, это волшебство как следует подсветила. Бандитское оружие теперь увидели все. И свои, и чужие. Действительно – грозное оружие!
А дальше произошло невозможное. Абсолютно немыслимое! Малыши, явившиеся свидетелями недавнего малодушного замешательства чужаков и того, что самый сильный из них недавно выл тут как маленький, которому накостыляли большие мальчишки, а сейчас и вовсе валяется на полу, дружно, словно по команде повскакивали со своих постелей и, вооружившись кто чем (в основном подушками и стульями), бросились на ненавистных пионеров. Первыми вскочили Испанец и тот – второй.
Обратим внимание: Костя ни разу не пустил в ход свой нож. Возможно из-за того, что от боли не мог поднять левую руку. А может быть потому, что не знал, насколько серьезно он ранен. И просто берег эту руку. Но скорее всего потому, что в этом элементарно не было необходимости: нож и так произвел необходимый деморализующий эффект. А вот кастет, опробованный на вожаке, ему еще послужил…
Двоим карателям, на которых набросилась разъяренная свора изголодавшейся по справедливости малышни, невероятно повезло: им удалось добежать до двери с минимальными потерями. В основном потому, что шестилетки сами себе мешали. Каждому ведь хотелось внести посильную лепту в дело восстановления попранной справедливости. Или как лучше сказать – поруганной? Нет, правильно всё же сказать – попранной. А может и поруганной…
Эх, если бы только они не схватились за стулья! И эти их дурацкие подушки. Пух от них полетел по всей спальне… Ну, или если бы они догадались кидать стулья негодяям под ноги. Ведь только свалив добычу на пол, у них появлялась реальная возможность, не торопясь, с расстановкой проделать с ней всё, чего пожелает оскорбленная долгим унижением душа. Отыграться сразу за всё. Может быть даже и за гибель своих родителей. К чему, вообще-то говоря, пионеры отношения не имели. Ну, если уж быть объективными. Но разве это имеет значение, если враги? Если фашисты. Пионер – он ведь “всем ребятам пример”. А эти злые гады – никакой не пример. Собственно, пример чего?! – Храбрости? – Видели они, как те двое от них улепетывали! – Так что враги. Нехорошие они. Трусы и фашисты! И родителей малышни поубивали нехорошие люди. Никакие не советские! Дело вчера очкарик говорил. Так что всё правильно: эти подлые пионеры – фашисты!
Как бы то ни было, фашисты или не фашисты, на месть дети право имели. Но, увы, до простых вещей не додумались! Не сорганизовались. Почему те два “храбрых” пионера от них и сбежали. Зато подонок, который пару минут назад весь такой смелый и довольный собой сидел верхом на Оське, предвкушая, как начнет сейчас делать из его лица кровавую маску, от возмездия не ушел. Ну хоть этот. (Да, воистину, кастет – великое изобретение цивилизации! Газировка и кастет – безусловно лучшее, что изобрел человек!) Выплевывая зубы и отчаянно вопя, совершенно забыв про Деда Мороза, а может и наоборот, призывая ее на помощь, он пытался ползти к двери. Но лишь пытался, а не полз. Потому что Испанец и тот, второй, который одолжил Косте чудо-оружие, сидели на нем верхом и со всей дури дубасили его тяжелыми книжками по психологии, которые без спросу взяли с Оськиной тумбочки. Должно быть у этих двоих было к нему что-то личное. Даже наверняка было. Потому что избивали они его с неожиданным для детей столь юного возраста остервенением.
Во что превратили экзекутора озверевшие малыши, раздосадованные тем, что так бездарно упустили свою законную добычу, нам доподлинно неизвестно. Догадываемся, как там было дело, но в точности мы этого не знаем. Видели лишь, как Испанцу и тому, второму, пришлось со своего подопечного слезть и поделиться сладким с другими желающими вставить свое слово в обвинительную речь. (Видели, поскольку Костя на тот момент еще не ушел из спальни, потому как Ося никак не мог найти его правый тапок. Когда же он его нашел, они сразу ушли в лазарет обрабатывать рану.) Одно нам известно: праздничный банкет имел продолжение. Недолгое, к сожалению, – минут пять или что-то около того. Но имел! И завершился он лишь с появлением на сцене разъяренной Деда Мороза, прибежавшей снизу на шум и включившей в спальне свет.
Еще какое тот банкет имел продолжение! Тем более, что на свою беду очнулся главарь. Так не вовремя. Лежал бы себе тихонько со своей сломанной челюстью и прикидывался мертвым ослом. Так нет, ума не хвалило: попытался, дурак, встать и более того, задел при этом локтем Испанца. Еще же и что-то ему сказал. Обидное. Зря он это сделал. Определенно! В общем, бугай вскоре снова лег на пол. И больше уже с него не встал. Не пожалели малыши тирана. Ногами его били. А, собственно, чего он хотел? Какого ждал приема? И тот, второй, который должен был избить Оську.
Эх, если бы не Дед Мороз!… Страшно повезло пионерам. Жизнью своей они обязаны этой волшебной женщине. Дай Бог ей здоровья. И счастья в личной жизни. Она ведь еще не старая. Ну, не сто же ей лет в самом деле! Хотя, кто ее знает… В общем, чистого неба ей над головой, внуков побольше и хорошей пенсии. Лишь бы только не было войны. Как все-таки зд;рово, что заведующему интернатом удалось выбить в прошлом году ставку ночного воспитателя!
Итак, что же предстало взору Деда Мороза, когда, включив из коридора свет, она вломилась в малышовую спальню, из которой вплоть до самого последнего момента раздавались грохот и вопли, перебудившие весь интернат? Отчего-то кажется, что она физически не могла расслышать того, что кто-то из малышей успел-таки пискнуть: – “атас!”. Буквально за мгновение перед тем, как дверь от удара ее суровой, но праведной пролетарской ноги распахнулась, едва не сорвавшись с петель. Хотя, может и услышала. Неважно. Как бы то ни было, шум, на который она примчалась, не просто прекратился. Или оборвался. Господи, какое же слово тут подобрать? Поточнее… – Его как будто выключили. Словно бы сама Дед Мороз и выключила его перед тем, как выбила ногой дверь. Когда она зажгла в спальне свет. Тем самым выключателем. В коридоре. Или, может, она ошиблась дверью? Ведь она вошла в гробовую тишину. Да, вот именно: Дед Мороз открыла не ту дверь. Ошиблась. Точно. Такое ведь бывает?…
Ворвавшись в спальню разъяренной дьяволицей, Баба Яга (ее второе прозвище) испытала нечто похожее на шок. Поскольку не увидела здесь решительно ничего из того, что ожидала увидеть: никакого тебе побоища, смертоубийства, выбитых окон, растерзанных матрацев и т.п.. – Только мирно спящие в своих постелях, почти с головами накрывшиеся одеялами малыши. Кто-то из них сладко сопит и чуть ли не слюну во сне пускает, а кто-то даже и слегка похрапывает. В воздухе разлит безмятежный покой и дрема. – Царство благостного Морфея. Вот кто-то дернулся во сне, должно быть из-за того, что в спальне загорелся свет, пролепетал что-то невнятное, на мгновение даже приоткрыл глаза… Но так и не проснулся. Перевернулся на другой бок и затих… Вот ведь артисты, ей Богу!
Выглядела эта идиллическая картина настолько жизненно и правдоподобно, всё в ней было так натурально и обыденно, что ошеломленная Дед Мороз невольно проявила слабость и спасовала. А ведь ей и надо было лишь подойти к ближайшему симулянту и сдернуть с него одеяло. Даже необязательно его бить. Ну и что бы тогда выяснилось? – А то, что никто из этих шкодливых клоунов на самом деле не спит. Что лежат эти черти под своими одеялами одетые. Что это – форменное надувалово и злостное издевательство над пожилым сотрудником солидного учреждения. По сути – антисоветский заговор. Причем коллективный. У которого наверняка есть свои зачинщики и организаторы. Которых безусловно надо выявить. Сообщить в органы и вместе с ними выявить. Потому что бороться с контрреволюцией – святая обязанность всякого советского гражданина – убежденного строителя коммунизма, который честный, за счастье трудящихся, все как один, и так далее…
Увы, Дед Мороз, проявив непростительную слабость и недопустимую политическую близорукость, то есть безответственность, засомневалась. А усомнившись уже даже и в том, в ту ли спальню она вообще влетела, не ошиблась ли случаем дверью, она не нашла в себе душевных сил задаться элементарными вопросами: – “как можно заснуть посреди грохота, слышного, наверное, даже на улице?”; “почему у этих милых спящих детишек такие красные и вспотевшие лица?”; и в конце концов – “почему по спальне летает пух?”. Пух же эта идиотка видела! Не слепая. Разве можно было не понять, что здесь только что дрались подушками? Как работник идеологического фронта и просто честная советская женщина могла не понять, что имеет дело с бессовестными прохвостами? С беспринципными и несознательными. У которых неизвестно что на уме. – Наверное, должна была. Да пожалуй – просто обязана была понять. Поскольку бдительный строитель коммунизма, – как учит нас великий Ленин, Роза Люксембург и заведующий интернатом, – круглые сутки напролет должен стоять на страже завоеваний социализма и сердцем чуять врага на расстоянии… Даже если от него ничем не пахнет… И вовремя сигнализировать куда следует… Однако, не поняла. Простая женщина – Дед Мороз. Не сильно образованная. Вот и строй с такими горе-охранителями социалистической законности счастливую жизнь для всех как один сознательных представителей рабочего класса и прогрессивного крестьянства. Эх!… Писать, правда, она умела.
Стоп, а кто ж здесь всё-таки шумел, если не эти красномордые малыши? Которые спят… Что победит – трезвость и здравый смысл или гипноз глумливой театрализованной картинки? Над головой Деда Мороза ленивой осенней мухой пролетела мысль, что шум ей померещился. Уж больно тихо и спокойно здесь сейчас было. Неужели и правда померещилось? Вроде бы еще не пила… – В голове ночного воспитателя, ответственного советского человека не за страх, а за совесть, который стоит на страже великих завоеваний идей Ленина-Сталина продолжилась борьба. Мучительная. Трудная. Непривычная. Героическая.
Нет, не могла она ослышаться! И потом, почему вокруг такой беспорядок? Просто погром какой-то. Значит все-таки здесь кто-то безобразничал. Но кто? Ясно, что не малыши. Они же спят… Так, а это еще что такое? Чего это они на полу разлеглись?… Ага, вот же они, голубчики! Попались. А еще пионеры! (Всем ребятам – примеры.) Шпана. Хулиганье!! Ну вот всё и прояснилось. Всё срослось! А то уже и в самом деле… Чуть ведь на дошкольников не подумала… Хороши – пионеры! – Набезобразничали в чужой спальне, устали и прилегли на пол отдохнуть. Руки-ноги пораскинули. С одного вон даже штаны сползли. Так крепко сцепились. Господи, какой же эти свиньи устроили беспорядок! Стулья по всей спальне раскидали. И пол кровью вымазали…
Когда Дед Мороз обнаружила рядом с драчунами грозный бандитский нож и кастет, последние ее сомнения насчет того, кто завтра ответит за нарушение высокоморальной социалистической дисциплины, растаяли. Всё встало на свои места. Ну не шестилетки же такими страшными игрушками забавляются в самом деле! Удивительно, что эта славная пытливая женщина так и не задалась элементарным вопросом, – почему девятилетки пришли драться в малышовую спальню. Кто мешал им набить друг другу морды в своей спальне. Там и места больше. А потом, они же всегда вместе ходили. Неразлучными друзьями были. Это все знают. Когда они успели поссориться? И с чего вдруг такая жестокость? Ведь чуть не поубивали друг друга. Вон, даже не шевелятся. А живы ли они вообще? – Да вроде…
Орудия преступления (нож и кастет), естественно, были незамедлительно конфискованы и вместе с докладной запиской, подробно описавшей “единственно возможную версию имевшего место безобразного ЧП” легли утром на стол заведующего. Бывший следователь, гордость областного отдела НКВД, увидев эту заляпанную кляксами бумагу, сделался прозрачным и каким-то жалким. Вот только “безобразного ЧП” в подначальном ему учреждении не хватало! А Дед Мороз, эта дура припадочная!, всё никак не успокаивалась. Взялась даже учить его, кретинка!, как ему с этой бумагой поступить, чтобы дать делу “законный ход”. Куда с ней ему следует пойти. Ведь “с особой жестокостью и с применением технических средств злодейство свершилось”. Рассказывать пустилась, идиотка, как всё “на самом деле было”. И чему она стала “свидетелем”. Заведующий чуть в сердцах ее не застрелил. Еле сдержался. Уже и с предохранителя пистолет снял. Но так и не вытащил его из кармана. А очень ему вдруг захотелось в эту гадину пальнуть. Железная все-таки у него сила воли. Молодец он!
А что, собственно, Деду Морозу надо? Неужели она и правда хочет скандала? Чтобы сюда понаехали органы? Разбираться и карать виновных. В самом деле? Она этого хочет?
Ну и хорошо, что заведующий не выстрелил. Достоин похвалы, что удержался. Ведь скоро всё с Дедом Морозом прояснилось. Когда она начала жаловаться, что еле доволокла драчунов до фельдшера. На себе ведь их пёрла. Озорники и сейчас еще лежат в лазарете. Тот, который покрупнее, пока в себя не пришел. Но жив. Точно. Потому что дышит. А другой – вроде как уже получше себя чувствуется. Оклемался. Только вот от завтрака отказался. И говорить пока не может. Только плачет. Очень у него лицо болит. И спина. А еще, похоже, у него не хватает зубов. Зато руки и ноги у обоих, слава Богу, целы. Ну, почти. Главное, ножевых ранений фельдшер, когда проснулся и похмелился, не зафиксировал. Сказал, что оба головореза здоровы как кони. И что на них пахать нужно. А то бы без вопросов пришлось звать милицию и заводить уголовное дело. Ушибов, правда, много. И синяки на обоих страшенные. Ну и челюсть, конечно. У того, первого, что покрупнее…
А фельдшер – сволочь и пьяница! Действительно ведь самой пришлось тащить на себе в этот его поганый лазарет драчунов. Совсем не помогал ей, гад. Даже ведь и не сразу проснулся! Она ему кто – лошадь ломовая? Чтобы на ней пахать… Тяжело ведь ей. Пожилая женщина… Мужа в гражданскую убили… Да за такое жалование!… Премию вон за прошлый квартал зажали. А ей, между прочим, в драмтеатре на гардеробе стоять предлагают! Давно зовут. На тридцать рублей там больше сулят, чем в этой богадельне. И в буфете хлеб даром дают. Бери сколько хочешь. За теми, кто не доел… Уйдет она отсюда к чертовой матери! Ей Богу. Вот как на духу! Больно нервная здесь работа. Уже и ножами с кастетами дерутся… Если к Новому Году премию не получит, точно уйдет. А повар, он – вор. Как сыр в масле, скотина, катается. И всё никак не успокоится. Решительно уже всё домой тащит, сволочь! И заведующий ему в этом попустительствует. Можно сказать – потакает. Вертеп разбойничий, понимаешь, развели! Еще и полы им забесплатно мой в вестибюле…
На сердце у заведующего отлегло, когда он понял, что в действительности нужно Деду Морозу. Чем ее совесть успокоить. Награду, гнида, пришла выпрашивать. Поэтому он и не стал ее убивать. А вместо этого наоборот – поблагодарил за бдительность и преданность общему пролетарскому делу. Официально её поблагодарил. А еще за беззаветный героизм при исполнении. В наше трудное время. Когда враг у ворот. И шпион на шпионе. Прочувствованно так её поблагодарил. Не только от своего имени, а и от имени всего революционного крестьянства. А также рабочего класса. То есть он даже со стула встал, руку из кармана вынул и официально ее от всего сердца поблагодарил. Как он умеет. Как коммунист коммуниста. Она правда не член партии. Ну тогда как своего боевого товарища. Руку ей пожал и сказал, что на таких должны равняться передовики производства. Все как один. Хотел еще про Розу Люксембург что-нибудь умное вставить, но не стал. Во-первых, потому, что и так уже много хорошего ей сказал. А во-вторых, он элементарно побоялся, что сегодня уже точно матом что-нибудь залепит. Очень уж Роза Люксембург к этому располагает. Такое у нее имя для этого подходящее. Удобное. Странно, вроде бы совершенно не в рифму, а вот ужасно хочется сказать. В общем, не стал он про Розу. А вместо этого еще раз пожал Деду Морозу руку. Она чуть не расплакалась. От себя, от имени органов, НКВД то есть, от лица родной партии, которая за простой народ, и от всей прогрессивной общественности пожал. А еще при этом красиво покраснел. Как будто от волнения. Сказал, что два килограмма сливочного масла она получит вечером. И куриных яиц три десятка. За то, что на страже интересов партии и правительства насмерть стоит. Как и подобает… Только чтобы ребятишки не видели. Он распорядится, чтобы повар ей к черному входу вынес. Сумку только надо где-то достать.
Покраснел же заведующий вовсе не от того, что разволновался. То есть он, конечно, разволновался, но не по поводу всех тех замечательных слов, которых во множестве наговорил Деду Морозу. А от того, что вдруг вспомнил: руку-то он из кармана, в котором лежал пистолет, вытащил, а вот поставить пистолет обратно на предохранитель, забыл. Сейчас как-нибудь неудобно повернется, а пистолет в кармане возьмет да и выстрелит. И что-нибудь ему отстрелит. А то и вовсе убьет. Вот почему он так правдиво покраснел.
Дед Мороз была счастлива. Горда за свою сознательность и по-настоящему счастлива. Из-за того, что она здесь не просто так, винтик какой маленький и бесполезный, а ради пользы большого и очень нужного дела для всей нашей замечательной страны винтик. Что позарез она, как вдруг оказалось, мировой революции нужна. Что никак не обойдется без нее Родина в лице заведующего. Ну, и масло, конечно, тоже не последнее дело. И яйца. Целых три десятка. От детишек не убудет. Им сколько ни дай – всё мало будет. Баловаться по ночам меньше надо! Спать по ночам надо. Только вот про жалование заведующий сказать забыл. Ну и ладно. В следующий раз она ему напомнит. Если интересы партии и правительства… Яйца всё-таки. И масла два кило…
Фельдшера ребята нашли быстро. За пару минут до того, как Дед Мороз нагрянула в малышовую спальню. А чего его было искать? Он там и был, куда направил их Испанец: в лазарете, состоявшем из двух комнаток с двумя кроватями в каждой. В одной из них псевдо-лекарь и жил. Дома ведь у него не было.
Найти-то они его нашли. А толку? – Фельдшер оказался вдребезги пьяным. Впрочем, оно и к лучшему. Чем, собственно, он бы им помог? Сами залили рану спиртом, которого вокруг было разливанное море. Он был здесь везде и во всём, во что только можно было его разлить. И в склянках из-под лекарств, каковых лекарств в этих антикварных склянках не содержалось почитай с революции. И в импортных бутылках из-под молока, неведомо откуда здесь взявшихся. И даже в чайнике. Из которого они рану и продезинфицировали. Носик у него для этого дела больно уж был пригодным. На этом, собственно, лечебная процедура и завершилась. Бинт мальчишки не нашли. Может он где-то здесь был, но не будить же фельдшера. Да и торопиться надо было. В любую минуту Дед Мороз могла нагрянуть. Отсиделись в уборной. Пока всё не стихло.
– Знаешь, а меня еще никто не спасал. Никогда! Понимаешь?
– Да ладно, чего там…
– Здорово ты ему этой штукой по зубам заехал!
– Да? Тебе понравилось? Правда?
– Угу. И тому, второму. В общем, спасибо тебе.
– За что? А, ну да. Ладно, подумаешь… И не таким морды бить приходилось.
– Так ты теперь, получается, мой друг?
– Ну, навроде того… Ты только не подумай, я своего отца люблю. Просто не хотел при всех… Подумают еще, что я – девчонка какая. Сопли распускаю. Очень я его люблю. И никакой он не шпион!
– Я знаю…
Вот так и началась их дружба. На всю жизнь. А вообще-то Костя тогда и не думал спасать Оську. Он лишь хотел вернуть свой нож. Только и всего. Но говорить об этом еврею он в ту минуту не стал. Как-то неудобно было. Оська же ему спасибо сказал, и вообще…
А кстати, Косте неожиданно понравилось быть защитником. Как-то по-другому начинаешь от этого себя ощущать. Еще и отец ему говорил, что слабых нужно защищать. Сам-то он их защищал. Он всех защищал! А его взяли и убили. Из пистолета. Да еще шпионом перед этим обозвали, сволочи!…
________________________________________
Глава пятая
Ладно, как-то так…
Бог ты мой, сколько ж он, бедный, не спал? Действительно, что ли, десять дней? Врет поди. Не может такого быть. Ну, два-три дня без сна – еще так-сяк. Нет, как-то не верится… Да разве можно столько не спать? – Точно врет!… Это ж какая психика выдержит? Хотя, если на него повнимательнее взглянуть…
А может, Оська всё-таки спал? Нет, правда… Прихватывал когда-нибудь. По чуть-чуть. Вот смотри, ты как бы бодрствуешь, ходишь как дурак туда-сюда, даже еще и по дому что-то делаешь. По телефону, к примеру, разговариваешь, обещаешь всё с получки вернуть. Непременно. До копейки! Ну, или в крайнем случае с аванса… А потом вдруг бац! – И ты как будто проснулся. Даже сам удивляешься. За бок начинаешь себя щипать. А это что значит? – Что до этого ты спал. Вот, что это значит. Понемногу, незаметно для себя, но спал. Может и он так же? Или еще как. Когда не знал, что он спит. Просто не замечал за собой ничего такого. Ну или когда о чем-нибудь особенном задумывался, когда ни шевелиться, ни дышать уже не хочется. Говорят, некоторые так умеют. – Когда человеку больше ничего не требуется. – Ни хлеба. Ни воды. Ни зарплаты. Ни грамоты от начальства. Ни даже воздуха! Когда как-то уж совсем ненормально некоторые граждане задумываются и что-то там в себе непонятное переживают, чего другие хорошие пассажиры, которые честно купили билеты и в трамвае едут сейчас вместе с ними на службу, понять не смогут. Поговаривают, сидит один такой в Индии – на дереве. Уже много лет. И ни на кого не ругается. Не ест и не пьет. Даже не дышит. Короче, черт его знает…
А бывает ведь и такое, что человек куда-то идет, как бы он совсем еще и не пьяный, более того, умудряется при этом еще и что-то общественно важное делать, ну, там, политинформацию в коллективе на высоком идеологическом уровне вести, уверять трудящихся, что кругом враги, которые нас ненавидят, а мы – самые хорошие и план выполняем на сто двадцать процентов, короче, слава пролетарской революции, которая для того только и свершилась, чтобы рабочему классу было счастье, а наши внуки жили при коммунизме, в общем, много он чего хорошего делает, а на самом деле всё это время нагло дрыхнет! Вот и Оська. Может такое быть? – Кто знает…
В общем так, пес с ним, с тем, который сидит в Индии на дереве. Ответственно заявляем: – Оська не врет! В том смысле, что сознательно он не врет. А просто не знает, что на самом деле временами всё-таки спит. Как все. Господи, когда и так уже вся жизнь во сне!… Иначе помер бы, наверное. Правда же?…
Ну вот, значит, этой ночью Оська, наконец, заснул. И слава Богу: взаправду, по-человечески он уснул. Стало быть, что-то его отпустило. И мама, понятное дело, ему тут же приснилась. Но только не как обычно, а вполне себе живая. И об стенку пятками больше не колотила. Даже наоборот – кормила его клюквенным киселем. А еще она ему сказала, что он у нее уже большой вырос. Раз в третий класс школы ходит. Так что она за него рада и ногти грызть ему теперь нельзя – третий класс всё-таки…
Опять же у него появился друг. Защитник. Да еще в самый первый день! Прямо вчера. Надо же, как повезло. В общем, Оська, как штаны и рубашку снял, как под одеяло юркнул и кулак под щеку сунул, так сразу же в этот сон и провалился. Наверное, сам от себя не ожидал. Поди уже не надеялся. Впервые ведь почитай за последние десять дней отключился. По-настоящему. Да как ведь крепко заснул! Хоть из пушки у него под ухом пали – не разбудишь. Это случилось с ним после того, как они с Костей из уборной вернулись, в которой прятались от Деда Мороза. Когда все малыши в их спальне давно уже спали. Не прикидывались, а действительно спали. Потому что тех двоих пионеров Дед Мороз снесла в лазарет. Потом вернулась чтобы прибраться. Стулья с полу подняла и мокрой тряпкой по полу махнула. А еще пожаловалась Иосифу Виссарионовичу на свою несправедливо трудную за такую маленькую зарплату жизнь, выключила, наконец, свет и ушла к себе вниз в каптёрку – доедать колбасу и думать, что будет писать в докладной заведующему. Чай у нее в кружке, понятно, остыл. – Неприятность…
Да, так крепко Оська никогда еще не спал. Прямо какая-то аномалия с ним приключилась. Утром разбудить его не получилось. Пробовали. Костя, в частности, попробовал. Испанец тоже подходил. Никак. Владелец утраченного кастета предложил прокатить “спящего красавца” на велосипеде. То есть засунуть ему между пальцев ноги бумажку и поджечь ее. Сказал, что тут любой проснется и начнет педали крутить. Спички, сказал, достать не проблема. Испанец идею с велосипедом поддержал, а Костя ее неожиданно отверг. Более того, сказал, что не позволит над другом издеваться. Что может за это и в морду дать. Ему поверили. Спорить не стали. А ведь разумная была мысль. Непонятно, чего он уперся. В общем не стали виновника ночного ЧП будить при помощи проверенных технических средств. Ну и зря. Оська ведь даже к завтраку не встал. Что всех уже просто напугало. Потому как на завтрак в столовку спускаются все. Даже те, кто весь вечер накануне как сумасшедшие гоняли в футбол и поэтому с утра их ноги ходить отказываются. Решительно все идут в интернате на завтрак! Как же можно отказаться от еды? – Такого не бывает. Даже если тебе очень хочется спать, если ты несчастный или у тебя что-нибудь болит. Живот, например. Всё равно все встают, даже самые разнесчастные, и дружно идут завтракать. Без разговоров. Как миленькие.
Ребята проявили совесть и честно принесли Оське из столовки тарелку вареной картошки без масла. Повар сказал, что всё масло вчера сожрали. И что – нечего: здесь им не санаторий, где на полдник стакан кефира дают. И сдобную булку, которую сверху еще сахаром посыпают. Что такое полдник – повар не объяснил. Но про санаторий некоторые слышали.
Так вот, поверх той картошки лежал большой кусок селедки (хвост) и полтора ломтя черного хлеба. Всё это богатство шестилетки разложили на Оськиной тумбочке и стали смотреть, что будет дальше. На такой запах продолжить спать может только мертвый. Это всякому понятно. Так вот: Оська не проснулся.
А еще ему принесли стакан чая и рядом с тем стаканом положили на тумбочку два кусочка сахара. Положили и начали следить, чтобы никто тот сахар не спер. Чай, естественно, остыл. Уже через полчаса.
Ближе к обеду мальчишки всерьез забеспокоились. Вся спальня волновалась. Всё-таки это ненормально: не проснуться, когда у тебя под носом так вкусно пахнет селедка. И картошка. Ну, картошка, положим, пахла не так замечательно. Тем более, что она была без масла. Даже без растительного. Но селедка! Это ж какую силу воли нужно иметь, чтобы не проснуться на такой запах. Тем не менее очкарик не проснулся…
Не может быть, чтобы Оська не хотел есть. В такое никто не поверит. Потому что это просто невозможно! Ну и что из того, что он спит. Пахнет же. Двадцать пять мальчишек просто-таки слюной изошли от этого волшебного запаха, а он всё не просыпается. И никак он этот свой проклятый завтрак не съест. Прямо издевательство какое-то! В общем, не утерпели. Долго держались. Вот честное слово! Сколько могли. Но не удержались. Потому что не железные.
Сначала съели картошку. Подождали немножко. Честно звали Оську по имени. Негромко правда. Не кричали, а просто звали. И за нос его дергали. Чтобы он, значит, очнулся. Всё-таки совесть у них была. Но Оська просыпаться не захотел… Тогда уж они и его селедку съели. Всё равно ведь скоро обед. А что, если он такой! Если не хочет есть. Ну а если он сейчас всё-таки проснется и скажет, что голодный, то и в самом деле – совсем немножко осталось, потерпит как-нибудь полчаса, встанет и пойдет вместе со всеми в столовку обедать. Но он так и не встал.
Всем досталось по маленькому кусочку. Никого селедкой не обидели. Испанец и тот, второй, который сообразил ночью, что нож и кастет надо подбросить пионерам, за этим проследили. Сахар тоже поделили. По-честному. Каждый лизнул. По два раза. Только одному во второй раз не хватило. Расплакался. Но тут уж ничего не поделаешь. Начали было думать на того, кто предпоследним сахар лизал. Подумали, что он смухлевал. И последний кусочек не лизнул, а взял и весь его схрумкал. А что такого – так всякий бы подумал. Но у того мальчишки были такие честные и несчастные глаза… В общем, бить его не стали. Хотя подозрение осталось.
А Оська всё не просыпался. Еще и Костю зачем-то позвали к заведующему.
И вот тут… Кто-то выпил чай. Какая-то сволочь! Прозевали. Так ведь и не поняли, кто его выпил. И, главное, когда… Подумали было на того, кому сахару не хватило. Но нет, не он. Он всё это время плакал. То есть был на виду. Однако, не сам же чай испарился! Он ведь холодный был. Это горячий чай может испариться, а холодный вряд ли. Прямо мистика какая-то… Еще и Костя никак не возвращался. Испанец даже отправился его искать. Обед же скоро. Тот, второй, с ним не пошел. Чего-то испугался. Чего, интересно? – Невозможно понять. Короче, Испанец ушел из спальни один. А потом позвали, наконец, обедать. Все из спальни и убежали.
Сделалось тихо. Спокойно и хорошо. Вот тогда Оська и открыл глаза. Долго ими хлопал, соображая, где это он. Нашел на тумбочке свои очки. Надел. Не помогло. Так и не понял. Хотел еще немного полежать, но захотелось в туалет. Опять же необходимо было разведать, куда его занесло. Почему он не дома? И где у них тут туалет в самом деле? Сейчас ведь описается.
Что он не дома – Оська понял сразу. И вообще, как-то всё это мало было похоже на Одессу. И на больницу отца. А где ж он тогда? И главное, где у них уборная? Ужас, как не хотелось вставать. Однако пришлось. Куда деваться – против природы не попрешь.
– Иди скорее обедать!, – непонятно чему обрадовался незнакомый мальчишка, вошедший в спальню. С виду здоровый. Не псих. Точно не папин пациент. – Через десять минут столовку закроют, – прибавил мальчишка, вдруг открыл дверь и заорал в коридор как настоящий сумасшедший, Оська даже засомневался на счет его нормальности: – “Ура, психолог проснулся!!”.
Что это за мальчишка и не сумасшедший ли он, Оська понять так и не сумел. Но слова про обед и столовку его отвлекли и немного успокоили.
– Туалет где?, – строго спросил он, делая вид, что ничему здесь удивляться не собирается.
– Забыл, что ли?, – вместо него удивился подозрительный мальчишка. – Ладно, пошли, отведу. Ты, главное, смотри, на обед не опоздай. Тебе что, и столовку показать, что ли? Вроде как вчера кашу с нами лопал…
Кашу Оська неожиданно вспомнил. Только ему показалось, что она, эта невероятно вкусная каша с настоящим сливочным маслом, ему приснилась. Однако ж откуда тогда этот чужой мальчишка мог про нее знать? Он ведь сейчас ему не снится. Чудеса.
– А здорово мы им вчера накостыляли!, – снова чему-то обрадовался странный провожатый, когда Оська, натянув штаны, направился вслед за ним к двери.
– Кому?
– Как это кому?…
И тут Оська вспомнил всё.
Обед был замечательный. И суп, и второе. Вернувшись в спальню, Оська, от усталости даже прилег. Так наелся, что аж сил лишился. От пуза налопался! А что – хлеба ешь сколько влезет. Он целых три куска умял. И еще один унес в кармане. На всякий случай. Мало ли… Компота вот только ему не хватило. Но Оська на это не обиделся. Плакать во всяком случае не стал. Потому как понимал – сам виноват: не надо последним приходить на обед.
– Слышал? Костю в карцер посадили, – подошел к нему Испанец, какой-то грустный и растерянный.
– Кто посадил?
– Дед-пихто! Совсем дурак, что ли?!
– И чего теперь?
– Думай! Ты ж – еврей… Я так полагаю, выручать товарища надо. Там, в карцере, мыши. И ужас, как холодно. Темно опять же…
– Еще и обед он пропустил, – вставил тот, второй, что остался без кастета. – А на голодное пузо, знаешь, как трудно холод терпеть? Так что правда – давай думай! Из-за тебя же тут ночью всё закрутилось. Короче, говори – что будешь делать.
– Я? – Ничего.
– Ну ты и гад!, – опешил Испанец и даже отшатнулся от Оськи. Словно тот был ядовитым. Или заразным.
– Точно, ренегат, – подтвердил умным словом второй суровое обвинение Испанца. – Пацан из-за тебя на нож попер. В карцер по твоей милости угодил. А ты?!… Вставай и давай что-нибудь делай! Не будь гнидой.
– Ничего я делать не буду, – упрямо стоял на своем Оська.
– Сволочь!, – брезгливо поморщился Испанец. Огорчился значит. – Пошли, Кешка! Может, сами чего придумаем. Знали б мы, что ты такой…
– Ничего делать не нужно…, – каким-то странным голосом заговорил вдруг Оська. Как будто это не он сейчас сказал. И вообще не Испанцу сказал. А непонятно кому. – Нельзя.
– Как это нельзя?!, – взорвался Кешка.
– Нельзя, – словно откуда-то не отсюда ответил ему очкарик. А ему ли? Да и на ответ это как-то не походило. Может это… – Не надо мне мешать. Тогда и случится. Если успокоиться…
– С чего это тебе понадобилось успокаиваться?!, – взвился Испанец. – Ты вроде как не особо сейчас разволновался.
– Рот закрой и вон пошел!, –
ответил ему непонятно кто. Негромко этот кто-то сказал. Но в спальне наступила тишина. Не такая, какая приходила сюда ночью. А такая, как будто из комнаты вдруг выкачали весь воздух. Не то, чтобы здесь стало нечем дышать. Но всё стало каким-то прозрачным. Разреженным. И неожиданно запахло цветами. Обыкновенными. Простыми. Такими синенькими. Как же их называют?… Хотя, какие могут быть осенью цветы? Да и что можно унюхать через закрытые окна?
– Что?!, – поперхнулся Кешка. – Да я тебе сейчас!…
– Вон пошли! Оба, – еще более замогильным и одновременно необъяснимо властным голосом заморозил его благородный порыв Оська. – Работать мне мешаете. Ничего делать нельзя. Пускай само…
– Само ничего не делается! Правда ведь, Кешка?
– А в самом деле, почему в интернате нет девчонок? И пианино…, – сказал Оська совсем уж непонятное, но зато уже более менее своим голосом. – Веселее же с ними будет… Черт, на голодное брюхо быстрее получается. Не надо было обедать…
– Ну ты совсем уже!…, – задохнулся от возмущения Испанец.
Кешка выразился точнее. То есть нецензурно. Поэтому мы не будем приводить здесь его слова. Некоторое время эти двое еще говорили всякое обидное в адрес странно меняющегося у них на глазах очкарика, который не захотел пойти выручать друга. Но Оська их уже не слышал. Наверное, потому на них и не обиделся. Только через десять минут он пошевелился, пробурчал что-то вроде – “ладно, как-то так… главное про девчонок не забыть… и про пианино…” – встал с постели и, не оборачиваясь, из спальни вышел. Ни с кем не стал разговаривать. Как будто никого здесь не было, с кем можно было бы поговорить. Ни на кого даже не взглянул. А может рядом с ним и правда уже никого не было?… В общем, если в спальне кто-то сейчас и оставался, этот кто-то вряд ли понял, что Оська задумал, и куда он отправился. Точнее – сквозь что…
________________________________________
Глава шестая
Пустая голова
Оська вернулся в спальню довольно скоро – минут через двадцать. В крайнем случае через полчаса. Сейчас уже трудно сказать. Да это и неважно! Какая, собственно, разница… Важно другое: окна в спальне оказались настежь распахнутыми, почему Оська с испугу даже поежился. Он ведь был легко одет. Но, что странно, холодно ему не стало. Потому что на улице была весна. Не поймешь только, какой месяц. Май, наверное. Потому как уж больно было тепло. А еще пели птицы. Громко и весело. И пахло цветами. А как же осень? Куда она вдруг подевалась? Ведь только что обедать ходил. Компота еще ему не хватило… Кусок хлеба в кармане заначил. Вот он – здесь и лежит…
– Ты почему на контрольную не пришел? Училка про тебя спрашивала, – спросил девятилетний мальчишка, смутно Оське знакомый. Имя его он вспомнить не мог, а так – знакомый. Где-то он его уже видел. – Мы тебя, конечно, отмазали, сказали, что у тебя опять голова заболела, но, знаешь…
– На какую еще контрольную?, – сердитым басом оборвал его Оська, пряча за этой своей сердитостью растерянность и удивление.
– Не придуривайся, психиатр! – По арифметике. Вот не переведут тебя в четвертый класс – будешь знать.
– В какой?!
– В четвертый. Ты, кстати, какой язык выбрал?
– Так я что, уже и в школе учусь?
– Ну хватит уже! Знаем мы эти твои шутки. Я английский выбрал. Не желаю говорить на языке врага!
– Какого еще врага?
– С тем самым, с которым наша Родина уже два года воюет. У тебя что, опять мигрень? Какой-то ты сегодня вареный. И соображаешь туго. Из-за головы, что ли, в школу не ходил?
– Да вроде нет у меня… Как ты сказал? Мигрень? А сколько мне лет?
– Столько же, сколько и всем нам.
– А сколько всем вам?
– Да пошел ты!
– Нет, правда.
– Слушай, ты точно здоров? Бледный какой-то.
– Не знаю…
– Тебе девять лет.
– Ничего себе!
– А ты думал – сколько?
– Ну…, – замялся Оська. – Не помню, – соврал он, чтобы не выглядеть совсем уж дураком. – Так значит, я уже и в школу хожу… Интересно…
– Давай-ка я всё-таки сбегаю за фельдшером. Что-то хреново ты сегодня выглядишь…
– Что?
– Да ничего. Какой-то странный ты сегодня. Так я сбегаю? Он аспирину даст. Тебе вроде помогает…
– Не надо никуда бежать. И аспирина не надо. Всё со мной в порядке. Фельдшер мне точно не поможет. Значит, я скоро вместе с вами пойду в четвертый класс?…
– Если двойку по арифметике не схлопочешь. Раньше ты вроде не прогуливал.
– Арифметика… Слушай, а вы логарифмы уже проходили?
– А это что такое?
– Ага, понятно…
– Что тебе понятно?
– Ну и где тебя носит, Фрейд долбанный?!, – с порога заорал ворвавшийся в спальню сильно запыхавшийся Испанец. На вид ему было лет девять. Как и всем здесь. Взрослый совсем. – Нигде не могу тебя найти! Дубина, ты почему школу прогулял? Арифметичка тебе башку отвернет. Ты где был? На речку, что ли, бегал? А чего меня с собой не взял? Договаривались же – поодиночке никуда не ходить. Свалишься еще где-нибудь со своей дурной башкой, отдувайся потом за тебя! Я уж не говорю о тех козлах…
– С заведующим я беседовал, – остановил разговорчивого Испанца Оська.
– Что? С кем? Интересно, и о чем же ты с ним говорил?
– Ну, насчет Кости… А еще я его спросил, почему у нас в интернате одни мальчишки. Неправильно это.
– И куда он тебя послал?, – как-то нехорошо ухмыльнулся Испанец. Не то, чтобы со злостью, а просто с недоверием.
– В каком смысле?
– Ну, что он тебе на всё это ответил?
– Он со мной согласился.
– Что?!
– Ничего. Сказал, что к учебному году девчонки в интернате появятся. Обещал похлопотать.
– Это ты так шутишь?
– Ну почему же… В НКВД ведь и девчонки должны служить…
– И он тебе обещал?! Похлопотать? Ну вот что ты заливаешь?!…
– А что такого? Погоди… Слушай, я так понял, сейчас война идет.
– Поздравляю: угадал, – облил его сарказмом Испанец.
– А с кем мы воюем?
– Ты чего, совсем рехнулся?! Хватит уже выделываться. Проснись. С фашистами мы воюем.
– С какими? С немцами?
– А с кем же еще? Ты что, с Луны свалился?
– Да вроде нет. Не с Луны. А ты меня зачем искал?
– Так Костя же на пустырь пошел.
– И что? Подожди… А как он мог уйти, когда он в этом сидит, как его… Без обеда еще остался… Куда? Зачем он ушел?
– Как зачем? Ты что, не помнишь?
– А что я должен помнить?
– Ну, те два козла его позвали. Еще утром. В столовке к нам подошли. О чем-то хотят с ним поговорить. Опять…
– Какие еще два козла? Стой! Они ж в лазарете лежат…
– По шее сейчас дам! Достал уже. Психиатр недоделанный.
– Нет, правда… Чего им от него надо?
– А то ты не знаешь!
– Нет, в самом деле, как они могли так быстро выздороветь? У главного ведь челюсть сломана. И сотрясение…
– Не мотай мне нервы! Сотрясение… Лечиться надо!
– Кому, главному?
– Тебе, болван! Сказали, чтоб он один пришел.
– И чего?
– Да беспокоюсь. Кешка за ним побежал.
– Зачем?
– Идиот!
– Кто?
– Доиграешься. Господи, и что у тебя за страсть придурка из себя строить?! Кешка цепь с собой взял. Не нравится мне всё это.
– Какую цепь?
– Да велосипедную! Хватит уже дурака валять в самом деле! Очнись давай. Кешка хотел, чтобы я у тебя спросил, сколько их на самом деле там будет. Ты вроде как можешь… А тебя, дурака, нигде не было! Вот всегда так, когда ты нужен, никогда…
– Четверо, – остановил Испанца Оська.
– Что четверо? Как четверо?! И, главное, молчит еще, гад!…
– Так – четверо! И ничего я не молчу. Мне заведующий только что сказал. Я его спросил, за что он Костю в карцер посадил…
– Какой еще карцер, кретин?! Заведующий ему сказал… Трепло! Подожди, а откуда заведующий вообще может про это что-то знать?… Ах ты ж, сука!!…
Оська чуть не задохнулся, и голова у него сильно кружилась, когда они с Испанцем прибежали на тот пустырь. Далеко он. Практически за городом. Но успели. У Кешки в руке действительно была велосипедная цепь. Серьезное, кстати, оружие. А у Кости руки были пустые. Зато у четверых старшеклассников Оська разглядел в руках ножи и кастеты. Костя был красный как рак. Должно быть понимал, что живым он отсюда не уйдет. Что это – его последний разговор с бандитами. Грань перейдена. И больше они его независимость терпеть не намерены. Дешево, однако, он свою жизнь отдавать не собирался.
Кешка, напротив, был бледен. И, надо полагать, до крайности напуган. Однако он тоже готов был драться. Иначе не прибежал бы сюда. Учуял, что затевается неладное. И прибежал. Испанец не понял, а он почуял. В самом деле – чутье у Кешки волчье. Не знал он только, сколько будет комсомольцев. Подозревал, что бугай на эту встречу придет не один, потому что он – сука, хоть и комсорг школы. И все равно, как бы страшно ни было, Кешка на помощь Косте прибежал. На всякий случай цепь с собой взял. Но ножи!… Хотя на самом деле опасность в драке представляют не они. Ножи, если и пойдут в ход, то в самую последнюю очередь. Опасны именно кастеты. Один, кстати, его, Кешкин. Сволочь, заведующий! Паскуда!! Вот кого надо убить.
Свой нож признал и Костя. Надо полагать, что о заведующем он подумал сейчас примерно то же, что и Кешка.
– Ага, вот и защитнички подоспели, – мерзко ухмыльнулся предводитель банды, руководитель комсомольской ячейки школы, в которую ходили все интернатские. – А обещался один прийти… Ну что ж, мы вроде как всё с тобой обсудили. Пора ставить точку. Значит так: обещаю не убивать, если…
– На-ко вот, – Оська вытащил из-за пазухи и сунул Косте в руку пистолет. Как он сумел с ним сюда прибежать – загадка. Тяжелый ведь. – Пугани его. Я у заведующего взял.
– Что?!, – обомлел бугай. И как-то вдруг обмяк. Растерялся. – Говоришь… Это что же?… Тебе что, малец, эту штуку заведующий дал?
– Ага.
– Не может этого быть! Врешь, сволочь!
– А что ты так разволновался, баран?, – ощерился Костя, который с пистолетом в руке почувствовал себя несколько увереннее. – Думал, если он тебе мой ножик дал и приказал меня зарезать, значит он тебя за своего человека держит? Что он доверяет тебе? Ошибочка вышла. Продал он тебя. Будешь теперь подо мной ходить! Понятно тебе, баран?!
– Не будет, – тихо проговорил Кешка, который не в состоянии был отвести глаз от пистолета. И как-то странно они у него заблестели, эти его глаза. – Разве непонятно? Или мы, или они. Вместе нам не жить. Теперь уж точно.
– На колени вставай!, – взревел вдруг комсомольский вожак. – Если жить хочешь. А пистолетик этот можешь обратно заведующему отнести. Кишка у тебя тонка в меня выстрелить.
– У меня кишка тонка?!
– У тебя. Сопляк ты еще. Да кто ты против меня?, – еще же и засмеялся, сволочь. – Отец твой может и выстрелил бы, а ты, слизень… ты у меня…
Увы, Костя действительно не выстрелил. Два раза поднимал пистолет. И не смог. Хотя бы мимо пальнул. Для острастки. Не догадался. А ситуация тем временем накалилась уже до края. Если до этого и оставался какой-то шанс. Неизвестно какой… Ну не становиться же в самом деле на колени. Старшеклассники воодушевились. Поначалу пистолет произвел на них впечатление. Но после того, как Костя дал слабину и даже в воздух не сообразил выстрелить, непродолжительное, но, как ни крути, заметное, а главное, публичное унижение старшеклассников требовало отмщения. Оно делало кровавую расправу над девятилетками неизбежной. А кастеты – это действительно страшно. И ножи… Испанца откровенно затрясло. А Оська… Он как будто еще не соображал, во что вляпался. Поэтому не дрожал. Такой в другой ситуации умный, а тут вроде как немного отупел. Не испугался он в общем.
– Дай-ка сюда!, – это Кешка сказал. – Смотри, как нужно делать, когда ненавидишь…
С этими словами он вынул из дрожавшей Костиной руки пистолет, красиво, на одной пятке развернулся лицом к врагам и быстро двумя выстрелами убил главаря и ту мразь, которая прошлой ночью сидела на Оськином животе, готовясь сломать ему нос и поставить фингалы под обоими глазами. Секретарь комсомольской организации получил пулю в лоб. И потому умер мгновенно. А тот, другой, словил свою горлом. И пережил вожака чуть ли не на целую минуту. Во всяком случае Оське показалось, что умирал он ужасно долго.
– Стоять!, – чужим металлическим голосом рявкнул Кешка двоим оставшимся в живых старшеклассникам, который начали пятиться и собирались уже рвануть со всех ног. – Добудете лопаты и закопаете это дерьмо, – показал он пистолетом на трупы. – Где хотите добывайте. А в интернате скажете, что эти сволочи сбежали на фронт. Сели в поезд и уехали. Потому что они – комсомольцы. Не вытерпели. Удрали, короче, защищать нашу распрекрасную советскую Родину. Я вас здесь подожду. Проверю, как вы умеете рыть могилы. Если через пятнадцать минут не прибежите сюда с лопатами, найду и пристрелю обоих.
– А ты как же… теперь?, – спросил Костя, когда комсомольцы убежали за лопатами. – Как ты теперь будешь жить?… Вдруг те двое расскажут заведующему правду?
– Правду они никому не расскажут, – жестко срезал его Кешка. – И какую, собственно, правду? Ту, что они вдвоем тайком закопали своих товарищей? А может тогда уж и убили их заодно? Мы же тут вроде на чекистов учимся. На честных и хороших. Понимаем, как на это посмотрит следователь. Конец им, как только рты раскроют. Они до конца жизни будут трястись от страха. А вот я…
– Что ты?, – впервые подал голос Оська, который пока еще не отошел от шока.
– Я трястись от страха больше не желаю. И не буду!
– Так ведь это дело может когда-нибудь раскрыться, – попробовал рассуждать разумно Костя, который дрожать еще не перестал. – Даже если те двое и будут молчать.
– В том-то и дело, – согласился с ним Кешка и, что самое потрясающее, он казался при этом абсолютно спокойным. Просто стал другим – чужим и незнакомым. Уже не совсем Кешкой. То есть совсем не Кешкой.
– И что же ты будешь делать?, – промямлил потрясенный Оська. Его тошнило. Еще и с головой творилось что-то непонятное.
– Поеду вместе с ними бороться с фашистами, – задумчиво произнес Кешка, кивая на мертвых комсомольцев и одновременно засовывая пистолет себе за-пазуху.
– Ты это… пистолет-то отдай. Я его заведующему должен отдать.
– Перебьется!, – осадил Оську как-то вдруг повзрослевший убийца. На глазах ставший совершенно другим человеком. Да и человеком ли… – Мне теперь эта штука самому пригодится. Всё, кончилось моё детство. Пора ехать долги возвращать. А кстати, заведующему вы как раз правду можете и сказать. Через недельку. Когда я уже далеко отсюда буду.
– И куда ж ты поедешь?, – спросил Костя.
– А вот это уже не твоего ума дело! Да, хорошо мы жили. В тепле спали. И жратва у нас была. Но теперь это уже…, – загрустил вдруг Кешка, на минуту снова вернувшийся в человека. И показалось, что он сейчас заплачет. Но нет, только показалось. – Теперь я – волк. А что? Мне так даже нравится. Никакая гнида больше не посмеет мне указывать, каким я должен быть. И как сильно я должен эту вашу расчудесную Родину любить.
– Вашу?!, – вскинулся Костя. – Ты слова-то выбирай!
– Вашу, конечно! Нашей она была полчаса назад. Пока эти два скота были живы.
– А трудно убивать?, – впервые за всё это время раскрыл рот Испанец, от потрясения явно еще не оправившийся. Да, здесь был сейчас только один спокойный из четверых – Кешка.
– Слушай, а тебе их не жалко?, – подхватил Оська. – Ну, чисто психологически… Такой ведь интересный опыт! Костя вон не смог…
– Трудно?, – на мгновение задумался Кешка. – Это ты хорошо сказал – про опыт. Мне ведь как раз такой опыт и нужен был. Теперь я знаю, что это такое… Теперь легче будет должок отдать.
– Какой еще должок?, – полюбопытствовал Оська.
– Какой надо!, – мрачно и как-то нехорошо улыбнулся Кешка. И всем стало холодно от этой его нехорошей улыбки. Девятилетние так не должны бы улыбаться. – Тех двоих?, – вдруг вспомнил он про заданный ему вопрос. – Нет, трудно не было. Не особо. Вот вас мне было бы трудно убить. Хоть вы и собираетесь чекистами стать. Господи, как же я ненавижу это сучье племя! Это ж надо додуматься – определить нас в такой интернат. Каждому бы в башку свинца влепил. За то, что они сделали… Ну всё, прощайте. Может, встретимся когда-нибудь еще. Хотя вряд ли. Интересно, а кто из нас тогда первым выстрелит? Ну, если и правда когда-нибудь встретимся. Мы ведь тогда уже все будем с пистолетами.
Когда мальчишки возвращались в интернат, им повстречались комсомольцы, бежавшие с лопатами к ожидавшему их на пустыре Кешке. Вид у них был затравленный. И в глаза они не смотрели.
– Слушай, а как это заведующий дал тебе свой пистолет?, –
спросил у Оськи Испанец, похоже, только для того, чтобы не молчать. Больно уж тягостная повисла тишина. Прямо облако какое-то над ними проплыло. Этой незнакомой тишины. Даже птицы замолчали.
– Я просто спросил его, полагается ли заведующему интернатом оружие?, –
охотно отозвался Оська, стряхивая с себя сны, в которых от усталости он уже начал путаться. Который из них про то, что случилось только что, когда он согласился с тем, что ему девять лет, а который о том, как он ехал вчера с Костей в грузовике? А ведь откуда-то он знал еще и про логарифмы. То есть где-то рядом, словно в соседнем зале кинотеатра показывали третий сон, который он мог, но не захотел сейчас видеть. При том, что достаточно лишь пошире открыть дверь и войти… Так который из них главный? Ну, или последний, на котором можно остановиться… А который настоящий?… Оська решительно мотнул головой и сон с убийством комсомольцев на время сделался главным. Нет, уже не на время. А как бы навсегда. Единственным. Все остальные он списал на мигрень. Или какой там болезнью интернатские его пометили? И облако, накрывшее мальчишек, перестало быть таким уж густым и безысходным.
– Подожди, а откуда ты узнал, что у него есть пистолет?, –
начал возвращаться к жизни Костя. Только что произошедшее было для него настолько страшным и невозможным, что и ему тоже стало казаться сном. Чем-то таким, чего на самом деле не было. Вот ничего не случилось полчаса назад на том пустыре! Но… про оружие ему всегда было интересно поговорить. Так что…
– А я и не знал.
– Как это? Это что, снова те твои фокусы?
– Угу. Типа того.
– И чем же ты сегодня вскрыл его мозги?
– Да ничем особенным. Просто спросил, зачем он держит водку в голове товарища Сталина.
– Где?!
– В бюстике. Помнишь, стоит в его кабинете?…
– Стой, а откуда ты про Сталина узнал?, – теперь уже взбодрился и Испанец. Он даже слегка порозовел. А то уж совсем какой-то серый был. Землистый.
– Ниоткуда. Я ведь и про Сталина ничего не знал.
– То есть как?
– А вот так. Я даже и того не знал, что наш заведующий пьет водку, – тут Оська остановился. Устал. И остальные тоже с удовольствием остановились передохнуть, потому что ноги отказывались идти. – Кстати, вполне возможно, что он водку вовсе и не пил. Ну, в той его прежней жизни. И, стало быть, в голове Сталина ее не хранил.
– Не понимаю…, – начал терять нить разговора Испанец.
– В той, может быть и не хранил, – продолжил Оська, похоже, отвечая уже не на вопросы друзей, а пытаясь объяснить что-то самому себе. – Даже скорее всего, что не хранил. И пьяницей он в той жизни не был. А в этой – в новой – очень даже им стал. Кстати, я ведь даже и не знал того, что голова у Сталина пустая, пока не сказал заведующему те слова. Мне раньше казалось, что она мраморная. И очень тяжелая. Может она и была мраморной. Но вот, я произнес слова, просто слова, и пожалуйста – она стала гипсовой. И всегда такой была.
– Что значит – стала?, – запутался Костя. Он даже забыл думать про пистолет. – Была… Стала…
– То и значит. Я сказал те слова себе. А он их подслушал и впустил их в себя. То есть вошел в мой…, – Оська хотел сказать “сон”, но не сказал. И правильно сделал. А то бы мальчишки на него обиделись. Достал он их уже своими выкрутасами. – Вот тогда голова у Сталина и стала пустой. Ну то есть гипсовой. А заведующий – пьяницей. В этой жизни… А может и в прежней она не мраморной была. Может она у Сталина всегда была пустой. Не это важно…
– Так ты что, сказал ему про водку в голове у верховного и?…, – Испанец сделал вид, как будто он что-то действительно сейчас понял из той вредной чепухи, которую, несмотря на некоторую самоцензуру, непроизвольно продолжал лепить Оська. – А пистолет?
– Ну, про пистолет он мне уже сам рассказал. Когда я про Костю начал. Опять же до этого у него никакого пистолета могло не быть.
– Как это возможно?, – спросил у Кости Испанец, с недоверием поглядывая на Оську.
– Ну, раз он говорит, значит возможно. Я тоже не понимаю – как. Но знаю, что Оська не врет. Может он и сумасшедший, у него же часто голова болит, но он точно не врун. Одного я не могу понять, куда теперь Кешка поедет, – вдруг переменил Костя тему. Потому что слушать Оськины фантазии ему надоело.
– Когда его маму арестовали, – начал Испанец, ни на кого не глядя, – ну, не в тот же день, а где-то через месяц его нашла одна тетя. Она тоже была арестована, но ее выпустили. Перепутали с кем-то. Или кто-то за нее заступился. Короче, разобрались и выпустили ее. Такие вот бывают чудеса.
– А зачем ты нам всё это рассказываешь?, – не понял Костя.
– Да так… Она его нашла и привела в свой дом. Отмыла. Подкормила.
– Ну и что?
– А то, что через две недели та тётка не выдержала и призналась в том, что убила его мать. Они вдвоем с ней в камере сидели.
– То есть как?!, – оторопел Костя.
– Сказала Кешке, что его мама сама об этом ее попросила. Долго упрашивала. Неделю или даже две. Вот она и убила.
– Как?, – проявил интерес к разговору очнувшийся от своих идиотских мыслей Оська.
– Подушкой задушила.
– А разве так можно?
– Можно!, – как знающий человек солидно подтвердил такую возможность Костя. – Я вот знаю один случай…
– Да подожди ты!, – не дал другу углубиться в воспоминания Оська, – А как же та тетя согласилась убить?
– Ну, Кешкина мама рассказала ей, что с ней следователи каждый день на допросах делали. Та в конце концов и согласилась. Пожалела, значит, ее.
– А что они с ней делали?, – заинтересовался Костя.
– Его мама школьной учительницей была. Литературу в старших классах вела. А те два следователи, что ее допрашивали, – были когда-то ее учениками. Она им тройки ставила. Вот они ее за это и арестовали. Каждый день в большом кабинете раздевали и…
– Как раздевали?!, – в один голос спросили Оська и Костя.
– Совсем. Вообще никакой одежды на ней не оставляли, – пояснил Испанец. – А потом залезали оба на стол и заставляли ее вокруг того стола бегать. У них хлысты были. У обоих. Они ее теми хлыстами стегали, вот она и бегала. Голая.
– Сволочи!, – прохрипел Костя и сжал кулаки. Оська кулаки не сжал, а просто стал смотреть куда-то в сторону. Как будто ему не очень интересно стало слушать.
– Они еще и других следователей из других кабинетов звали посмотреть, – продолжал свой страшный рассказ Испанец. – Ну, тех, кто свободен был. А потом…
– Что потом?, – спросил Костя.
– А потом они ее клали на стол и делали с ней ужасные вещи. Эти ее ученики… Суки! Тетя не сказала Кешке – какие они вещи делали, но, наверное, очень плохие, раз его мама попросила ее убить, а тетя согласилась.
– Ты зачем нам всё это рассказываешь, дурак?! Тебя кто просил?, – вдруг разозлился Костя и опять сделался красный. Ему даже трудно стало дышать.
– Так ведь ты ж спросил – куда Кешка поедет.
– Думаешь, он теперь ту тетю застрелит?
– Дурак, – не оборачиваясь, тихо сказал Оська, у которого по щекам текли слезы. Но он эти слезы прятал. Всё время смотрел в сторону.
– Да?…, – задумался Костя. – А как же он их найдет? Вдруг они там больше не работают. Война всё-таки. Столько времени прошло.
– Кешка найдет!, – с убеждением сказал Испанец. – Всех. Даже тех, кто просто посмотреть заходил.
И почему-то Косте и Оське захотелось, чтобы Кешка тех гадов действительно нашел.
________________________________________
Глава седьмая
Счастливое детство
В интернате известие о том, что трое воспитанников сбежали на фронт, было воспринято с восторгом. Мальчишкам откровенно завидовали. Кто-то, правда, больше радовался тому, что банда комсомольцев, наконец, развалилась и дышать интернатским стало легче. Свободнее. Впрочем, таких было меньшинство. В основном же дерзким беглецам завидовали. Очень ими гордились. Причем открыто. Особенно девятилетним Кешкой. И не только интернатские. Весь город ими восхищался.
Как ни странно, на голову заведующего из-за этого громкого ЧП никаких особенных громов не обрушилось. Даже наоборот. То есть его, разумеется, на партсобрании пожурили. Но как-то двусмысленно пожурили, с улыбкой, дескать слишком уж боевых ребят он там у себя воспитывает. Что все понимали как ребят хороших, идеологически правильных. Короче, всерьез заведующего ругать не стали. Патриотичный же в целом инцидент получился. Чего там ругаться. Кто ж не мечтает удрать на фронт и умереть “за Родину – за Сталина”. За ту самую Родину, которая тебя любит невозможно как и на всё ради тебя готова. Напротив, интернату после той очевидно положительной истории почти полностью вернули его довоенное довольствие, летом сорок первого урезанное чуть ли не втрое. А то правда – как-то голодно уже стало. И дров пообещали дать на зиму дополнительно три машины.
Но главное, тем же летом, в июле, в интернате появились первые девочки. Сначала только семь штук. И какие-то они были забитые. Всего шугались. Повару за еду зачем-то говорили спасибо. Чем его не на шутку смущали. И лишний кусок хлеба за обедом стеснялись взять. На линейке их не заставили рассказывать про то, какие плохие у них оказались родители. Только две девчонки вызвались по этому поводу выступить. Добровольно. Одна, как прямо на линейке выяснилось, была просто дура. И трусиха. А вторая, с двумя веселыми русыми косичками, искренне гордясь собой и той начальной школой, в которой ей уже в первом классе доходчиво объяснили, как нужно правильно любить Родину и ненавидеть врагов, поведала, что это она сама позвонила в НКВД и сообщила дежурному, что к ее папе по вечерам ходят дяди военные и разговаривают на кухне контрреволюционные разговоры. То есть уже не просто дура. Она еще удивилась, что ей похлопали не так громко, как той – другой, которая была просто дурой и говорила гадости из страха. Искренне удивилась. Не поняла. Даже посмотрела на заведующего. Дескать, что она не так сказала?
Испанец сказал про девчонку с косичками, что она сука. Костя с ним согласился и сказал – “точно”. А потом еще добавил, что она некрасивая. Оська про нее ничего не сказал. То есть он не стал подтверждать, что она дура, некрасивая и так далее. Зато сказал, что ей скоро представится шанс поумнеть. Непременно. И уже совсем скоро. Как всегда – непонятное сказал. Вот не может он не выпендриваться!…
Девочек поселили на третьем этаже. Всех в одной спальне. Несмотря на то, что они были разного возраста и самой старшей из них исполнилось двенадцать лет. У нее уже выросла грудь, каковая неожиданная деталь произвела на мальчишек сильнейшее впечатление. Неизгладимое! На всех поголовно. Без исключения. На несчастную девушку мальчишки смотрели так, что она стала ходить по интернату вся красная. И сутулилась. Потом, правда, привыкла и сутулиться перестала. Не из вредности, а, как заметил Оська, из гордости. С вызовом та девчонка ходила. То есть она специально перестала сутулиться, а, иначе говоря, всем назло! Чтобы все мучились и зарабатывали себе косоглазие. Старшие мальчики поначалу боялись к ней подойти и заговорить про погоду или про то, кто из них дальше кидает учебную гранату. А потому, демонстрируя свою мужественную позицию, или просто для повышения самооценки храбро кричали ей вслед нехорошие слова. И убегали. На что она поджимала губы и делала вид, что на дураков она не обижается. И вообще этих грубых слов она не знает. А как их можно не знать? – Их каждый ребенок в нашей советской стране знает.
Жизнь постепенно входила в свою обычную колею. Мальчишки понемногу успокаивались. Уже спустя неделю они перестали кричать в спину той, взрослой, которая стала гордой, обидные слова. А еще через две недели и вовсе научились вместе с девчонками спокойно завтракать. Еще, правда, с ними не здоровались. Не желали им доброго утра. Стеснялись. Боялись, что их свои же задразнят. Только Испанец бесстрашно говорил девочкам – всем подряд – какое-то красивое испанское слово, на что некоторые из них в ответ уже потихоньку начинали ему улыбаться. Осторожно, пока одними глазами. Словно хотели показать, что они его не боятся. Даже с каким-то интересом они на него смотрели. В общем, всё шло хорошо, своим чередом… И вот тут какой-то подлец взял и подарил той девчонке, на которую все неприлично смотрели, розу! Тайком ее подарил. Исподтишка. Как вор какой или даже несознательный грабитель. Ни с того, ни с сего. И словно бомба взорвалась. Потолки в интернате не обрушились, а так, конечно, самый настоящий взрыв в стенах детского воспитательного учреждения эта роза устроила. Действительно, огромное случилось событие. Можно сказать, поворотное. В сознании интернатских мальчишек – имеется в виду…
Неизвестно, кто был тот хулиган и где он розу добыл. Выдрал, наверное, ее из клумбы перед горкомом партии. Где же еще? Только там ведь розы растут. Больше их нигде в городе не увидишь. Ну не купил же он ее в самом деле! Откуда у него деньги? Да и где б он ее купил?…
Расследование по горячим следам положительного результата не дало: ни один из подозреваемых не сознался. Когда мальчишек спрашивали, многие краснели, но все как один отнекивались. Говорили: – что они, дураки, что ли, цветы девчонкам дарить? Клялись, что не знают, кто так скверно себя повел. Вроде бы все вокруг нормальные. Примерные пионеры. А зачем тогда, спрашивается, они краснели?…
Злополучный цветок обнаружился рано утром в столовке, за завтраком, на самом дальнем от раздачи столике, в углу, за который та взрослая девчонка обычно садилась. Кто его туда ей положил, напомним, вычислить так и не удалось. К сожалению. И она тоже этого не узнала. Так вот: с этой своей розой она весь день на лавочке перед интернатом и просидела! Надела на себя самое красивое свое платье и в таком виде, несчастная, там, у всех на виду, просидела. Только обедать и поужинать в интернат забегала. Ну, может, в туалет еще. А так, как часовой, честно на лавке отсидела. Все ходили на нее смотреть. Потому что в интернате только о ней в тот день и говорили. Но мальчишки не на то ходили смотреть, на что раньше смотрели, а на ее глаза. Они у нее такие странные вдруг сделались, будто она ими сейчас плакать начнет и держится уже из последних сил. Или как если у нее от нервов подскочила температура и ей срочно нужно выпить аспирина…
Ближе к вечеру мимо нее проходила лошадь. Пустые бочки куда-то везла. Так вот, даже лошадь остановилась и стала внимательно нарядившуюся идиотку разглядывать. Как будто ей тоже ту девчонку было жалко. Или она просто хотела ее цветок съесть. Кучер три раза погрозил лошади кнутом, а она всё не хотела уходить. Стояла, молча смотрела на девушку с розой и махала хвостом. Похожие у них были глаза – у обеих – несчастные от любви.
Покинула девчонка свой пост только когда Дед Мороз сказала, что сейчас будет дверь на ночь запирать. И что “некоторым” пора уже про девичий стыд вспомнить. Срам ведь какой! Что не придет уж к ней, сердешной, сегодня никто. Потому что ночь на дворе. Не сознается, охальник, в своем неблаговидном поступке. Даже Дед Мороз поняла, зачем девчонка на самом видном месте целый день просидела. Всем на потеху.
А раньше, сразу после ужина, ее пытался загнать в интернат фельдшер. Он тогда еще трезвый был. Ну, относительно. И такого ей наговорил… Впрочем, не будем вспоминать слова этого пьяницы. Нельзя такие слова девушкам говорить! Скотина!! Язык бы ему вырвать. Детское всё же учреждение…
Пока фельдшер ругался на спятившую девчонку, Испанец с Костей украли из лазарета дореволюционную бутылку из-под какого-то, наверное, очень дорогого вина. Красивую. На стреме поставили Оську. Отмыли посудину, налили в нее воды и принесли в девчачью спальню. Оська сказал, что обязательно надо постучать, а не так ломиться, как поступают невоспитанные. Постучали. Сунули бутылку в руки вышедшей к ним навстречу обомлевшей пионерке, той самой, со светлыми косичками, и сказали ей, чтобы она, дура, ничего не вздумала перепутать, а поставила бутылку на тумбочку Офелии. Или как там ее звали, которая в книжке без картинок спятила. Оська сказал, что Офелии, а Костя с умным видом засомневался. Испанец умного вида делать не стал, потому что не понял, о чем они спорили. В общем, мальчишки сказали той гадине, которая из любви к Родине заложила собственного отца, чтобы она не смела рассказать Офелии, кто эту бутылку принес, типа, что без нее это случилось, когда ее да и никого в спальне не было, а поэтому она ничего не знает. Делают же это они для того, чтобы у той, что сейчас на улице страдает и, похоже, скоро уже реветь начнет, на тумбочке сделалась красота. – Когда она сюда придет спать и свой цветок в эту бутылку сунет.
Увы, никто в возмутительном преступлении так и не сознался! Не сказал, что это был он. Что он не хотел. Что в последний раз и что он больше не будет. Его бы и ругать, наверное, не стали.
Утром Офелия явилась на завтрак без розы и вся зареванная. Потому что ночью у нее из дореволюционной бутылки ту розу кто-то украл, сломал и выбросил в окно. Вот они, девчонки, оказывается, какими бывают. На какие страсти способны. Прямо опера про Кармен получается. Или как там Оська сказал…
________________________________________
–
– Чего ты в ней красивого нашел, дурак? Да у нее ноги кривые!
Кто это сказал?…
Если на третьем этаже после покражи розы дело до драки не дошло, – то есть драка там может и была, просто мы об этом ничего не знаем, – то на втором она точно случилась. Ночью. В средней спальне. Кто-то из Оськиных соседей имел несчастие ту самую глупость сморозить – насчет чьих-то кривых ног. Всего-навсего! И заметим, как скоро выяснилось, сказано это было вовсе не по адресу заболевшей девчонки с розой. (Любовью заболевшей, если кому непонятно.) Потому что ноги у нее как раз нормальные. Не худые и не кривые. Даже ничего так себе – ноги. И всё остальное тоже…
Результат: пять фингалов на четверых мальчишек. Один серьезный, то есть надолго, когда не помогает даже постоять, прижавшись ушибленным глазом к спинке кровати, которая всегда холодная. Плюс три выбитых молочных зуба на двоих. И так еще – по мелочам: царапины всякие и синяки. Разнимала семерых драчунов прибежавшая на крики Дед Мороз. Мораль: гадости в коллективе нужно говорить аккуратно. То есть негромко. А лучше не говорить их вовсе. Рядом ведь – живые люди. Могут неправильно тебя понять. Как-то не так услышать. Элементарно что-нибудь перепутать или чужую беду принять слишком близко к сердцу. Это ведь только потом стало ясно, что у той, про которую были сказаны обидные слова, ноги действительно кривые. И на лицо она – не писанная красавица. Хотя, может, потом израстется… В любом случае, не стоит в мужской спальне плохо говорить о девчонке, которая не хочет с тобой дружить. Потому что с кем-то другим она, может, вовсе и не против того, чтобы ходить вместе по улице, если он соглашается носить ее портфель. И этому другому ее ноги очень даже могут нравиться. Ну, может быть, меньше, чем улыбка, которой она при встрече награждает своего кавалера. Но тоже нравятся. Так что, если неосторожно начать распускать язык, можно и в ухо схлопотать.
Это мы уже про август рассказывали. Не про июль. А в сентябре девчонок было уже пятнадцать. И их всё подвозили на грузовике и подвозили. Остававшихся на третьем этаже трех взрослых мальчишек (осколки бывшей банды) еще в конце июля переселили на второй. И правильно сделали. После того, как у комсомольцев в пользу девчонок отобрали уборную и умывальник, смысла им там оставаться не стало. Всё равно ведь в туалет они бегали теперь на второй этаж. В общем, сослали их. И не из-за уборной. А главным образом из-за того, что авторитет в глазах заведующего они потеряли и послушной его воле организованной боевой группой по поддержанию социалистического порядка в интернате больше не являлись. Главным арбитром во всех спорах отныне сделался Костя. И с этим никто спорить не решался. Те два комсомольца, которые бегали за лопатами, чтобы закопать своих мертвых вожаков, первые сказали, что они с такой достойной кандидатурой согласны. В общем, закончилась их власть.
Да, обитателям второго этажа пришлось потесниться. Зато в распоряжении девчонок оказался целый этаж. В библиотеке, в которой все равно не было книжек, устроили еще одну спальню – для самых взрослых девушек. А в комнатке, из которой выгнали комсомольцев, оборудовали комнату отдыха. То есть убрали из нее кровати и притащили туда два ободранных, но вполне еще крепких кресла, стол, на который постелили скатерть из кабинета заведующего (скатерть выпросил Оська, сказав заведующему, что ей в комнате отдыха самое место, а у него она совсем не смотрится) и четыре стула. И теперь мальчишкам, которые умели разговаривать, не ругаясь при этом матом, разрешалось по субботам приходить туда отдыхать. То есть вместе с девчонками читать вслух книжки, которые некоторые из них с собой привезли. И говорить всякие умные слова. Про революцию, дирижабли и любовь. Про дополнительное самообразование, победу коммунизма во всем мире, про свое счастливое детство и просто на свободные темы. То есть опять-таки про любовь.
А главное, девочки читали на этих культурных вечерах стихи из своих тайных тетрадок. Костя с Оськой на эти субботние поэтические вечера тоже приходили. Следили, чтобы никто там не говорил грубых слов. А Испанец в комнате отдыха так просто прописался. Ходил туда в наглую, когда хотел. Не только по субботам. Та, которая чуть не повернулась из-за розы, подумала на него и начала строить ему глазки. Хоть он и был младше нее. Еще бы – настоящий иностранец! Из героической Испании на корабле в нашу страну приплыл. Увы, это был не он. Так что зря она губу раскатала.
Костя три раза делал Испанцу замечания. Что, дескать, нельзя ходить наверх просто так, когда вздумается. Для этого субботы имеются. Не он один, между прочим, любит стихи послушать. Многие любят. Однако, терпят же. Не нарушают установленные администрацией правила. Вот пусть и он тоже совесть имеет. Опять же, какой девчонке понравится, что у них по коридору шляется посторонний мальчишка? Случается же выскочить из спальни не совсем одетой. В уборную, к примеру. – “А тут ты, дурак, нарисовался! – Конфуз ей и нервное огорчение.” – Но Испанец всё равно продолжал наверх бегать. Потому что влюбился. И в кого? – В ту самую – с кривыми ногами. Она, когда узнала, что это из-за нее ему выбили зуб, при всех его поцеловала. В щеку. Подошла к нему в столовке (вся такая смелая, только покраснела слегка, на обеде дело было, весь интернат это видел), ничего ему не сказала, просто встала на цыпочки и поцеловала. А потом повернулась и пошла доедать свой суп. Как ни в чем ни бывало. В столовке тогда сделалось тихо-тихо. Даже ложками перестали об тарелки стучать. И никто ничего не сказал. Все сделали вид, что они не смотрят. А та, у которой украли розу, какое-то время еще посидела молча, – суп она уже доела, – а потом вдруг словно чем-то подавилась, – как-то смешно хрюкнула, – после чего в голос заревела, вскочила из-за стола и убежала. Даже второе не доела. Котлету, между прочим, в тот день давали. Вкусную. Всё равно убежала, несмотря на котлету. Потому что с ней случилась истерика. Из-за неразделенной любви. Она ведь так и не нашла своего любимого. Всерьез на Испанца думала. Потому что все испанцы благородные. Кто же еще может девочке розу подарить? Он уж ей сниться стал. И ничего, что он чуть ли не на два года младше неё. Она ведь что думала? – Что из-за этой проклятой разницы в возрасте он тогда и постеснялся к ней подойти. А ей плевать на то, что он моложе нее! Она своего рыцаря и так любит. Несмотря ни на что. Сильно-сильно любит. И тут такой облом! Вот горе-то…
В октябре девчонкам повесили в спальнях занавески. Зеленые. А которым зеленых не хватило – тем желтые. И тогда жизнь в интернате окончательно изменилась к лучшему. Не из-за того, что у девчонок появились занавески, а потому, что теперь каждое утро они дружной стайкой стали сбегать по лестнице на зарядку в спортзал, и мальчишки, естественно, за ними подглядывали. Спортзал ведь на их этаже! Как же можно не подглядывать? В конце концов куда им деваться? – Пока девчонки делают свою зарядку, мальчишек ведь в спортзал не пускают. А они уже все проснулись. Так что имеют полное право. И, главное, девчонки знали, – не догадывались, мерзавки, а точно знали!, – что за ними бессовестно подглядывают, но никаких мер для пресечения этого безобразия не предпринимали. Деду Морозу ни разу не пожаловались. Иногда еще и дверь в спортзал оставляли приоткрытой. Как будто нечаянно забывали ее закрыть. И громко там смеялись.
В общем, в интернате началось счастье. Не сразу и не для всех, но началось. Причем самое настоящее. Особенно когда шефы привезли в интернат патефон с пластинками. Осенью. А потом еще и старое пианино. Оська очень тогда заведующего озадачил. Пришел к нему в кабинет и спросил – какого композитора заведующий больше любит – Шопена или Ференца Листа? Оба, сказал, замечательно на пианино играли. Ему, Оське, к примеру, больше Шопен нравится. Потому что он вообще поляков любит. И больше ничего не сказал. Повернулся и ушел. Нет, он еще сказал – до свиданья. А больше ничего.
Заведующий ночью плакал и пил водку, а утром встал, побрился, опохмелился одеколоном, чтобы от него водкой не пахло, и отправился прямиком в НКВД. Долго так он шел, но уже не плакал… И выхлопотал-таки пианино! Красивое. Коричневое. И невероятно тяжелое. После того, как его затащили в комнату отдыха и старичок настройщик полдня с ним провозился, мальчишкам официально разрешили ходить туда каждый день. По вечерам. Испанец ведь и так уже ходит, без спросу, что для остальных было обидно, так что уж теперь…
Одна из новеньких ужасно тому пианино обрадовалась, прямо до неприличия, и вызвалась учить Костю на нем играть. Что-то вроде общественной нагрузки на себя взяла. Добровольно. В рамках соцсоревнования. Потому что она через год собиралась вступать в комсомол и ей для характеристики нужно было накопить побольше хороших дел.
И ведь ничего особенного в той девчонке не было! Во-первых, тощая. А потом – длинная. Ростом чуть ли не с Костю. Да еще и старше его почти на год! Зачем она ему? Ну и что из того, что у нее тоже грудь выросла? – Не у нее же одной! Их уже штук пять таких по интернату ходили. Выбирай любую. Были среди них и вполне симпатичные. Так нет – выбрал, дурак, эту!… Главное, она еще назло башмаки с каблуками стала носить. Сначала как все – в тапках по интернату ходила, – ну, пока скромная была и корчила из себя недотрогу, – а потом, когда положила на Костю глаз и с катушек от своей неправильной любви слетела, раздобыла где-то эти ужасные башмаки с каблуками. Надела их, дрянь, и стала носить. Чтобы, значит, показать всем, какая она смелая и как ей всё равно. Что плевать ей на то, что она выше многих мальчишек. Дескать, ты даже и не вздумай к ней подходить, если ростом не вышел. Знай свое место.
Постеснялась бы, если такой дылдой уродилась! И чего только Костя в ней нашел?
Да, нарочно она на тех каблуках ходила. Хотела показать Косте, какая она эмансипированная. И что ее можно любить. Ну, там, портфель ее начать носить и прочее. Исключительно для того она ведь в туфлях и ходила, чтобы ему понравиться. Цокала ими как лошадь, честное слово!…
Оську та наглая гордячка учить на пианино играть отказалась. Нет, чтобы наврать, будто у нее нет на него времени. Что всё ее свободное время съел Костя. Вместо этого она сказала, что у Оськи нет слуха. И что руки у него не из того места растут. Пусть лучше он на барабане играет. Оська и играл на барабане. На всех торжественных линейках. Когда вносили и выносили из спортзала красное революционное знамя. Он играл на барабане, а Костя на трубе. То есть это была не совсем труба. Но уже и не горн. В общем, неважно, что это было. Не вышел, короче, Оська ростом! И рожей… А Костя, получается, всем этим вышел?! – Обидно. Ужасно противной оказалась та задавака. Мало ей, она ведь еще и глаза стала подкрашивать! Война идет, а она глаза красит. Кроме того, что на каблуках ходит.
Одно ее извиняло. То есть нисколько это ее не извиняло. Свинья она! Но Оська хотя бы из-за этого обстоятельства не дошел до того, чтобы ее возненавидеть. А то ведь начал уже подумывать о том, как этой гадине, которая уводит у него друга, отомстить: она умела красиво читать стихи. С выражением. И руками при этом вот так делала. Ну решительно на всё ради Кости шла! Даже запрещенные стихи ему читала. Не только ему, конечно, а вообще всем, кто в комнате отдыха тогда находился. Но понятно ведь, ради кого она старалась. Не Оськи же ради! Или той, у которой цветок сломали и выбросили в окошко…
Из разных тетрадок длинная жердь те запретные стихи читала. Из своих и чужих. Девчонки почему-то не боялись ей свои секретные тетрадки давать. Знала, подлая, чем Костю взять. В стихах он ни бельмеса не понимал. Ему больше про пиратов нравилось слушать. Про танки и аэропланы. Но запретное же! Тут всякий сломается. А поэзия – она известно что со слабовольными людьми делает. Даже если ты ее совсем не понимаешь… Оська подметил, что, когда пианистка ему какую-нибудь Ахматову почитает, или Мандельштама, так непременно потом оба в спортзал идут. Не сразу, разумеется, и не вместе. Сначала он туда бежит. А потом уже и она своими каблуками по лестнице зацокает. Ну точно как лошадь! Там, за спортзалом комнатка есть. Маленькая. В ней разный инвентарь хранится: мячи, лыжные палки, маты…
Испанец попросил однажды Костю в той комнатке крючок на дверь повесить, чтобы, значит, никто не мог туда просто так войти. Костя крючок прибил. Крепко. И теперь, когда по вечерам Испанец с той своей, из-за которой ему выбили зуб, не “учили в ней испанский”, в ту комнатку отправлялись эти двое. И выходили оттуда красные. Не знали, куда глаза девать. Как уж Костя делил с Испанцем ту комнатку, Оська не знал, они ему не рассказывали, но, наверное, как-то меж собой договаривались. Ужасно всё это обидно было!
________________________________________
Глава восьмая
Дворяне
Приходу настоящего счастья к нашим трем героям, так удачно и, главное, вовремя захватившим власть в интернате, – подчеркнем, счастья подлинного, немножко, может, ими придуманного, которое, однако, не забывается и больше уже никогда в таких светлых красках не повторяется, – не только предшествовала, но и парадоксальным образом поспособствовала та печальная ситуация, что в один прекрасный день снабжение интерната горячей водой прекратилось. В благополучные и относительно сытые времена, когда на изумление самим себе и всему цивилизованному миру мы так забавно сдружились с фашистской Германией, вместе с которой фактически и развязали Вторую Мировую Войну, местные чекисты, выпендриваясь перед столичным начальством, пошли на беспрецедентный шаг – подключили интернат к городской теплосети. А что такое магистраль? – Это когда по субботам тебе по трубам подается горячая вода. Можно ведь было даже ванну набрать. В общем, всё было здорово, пока наш “верный союзник” 22 июня сорок первого года не положил конец этому баловству с эстетикой. Ванна – ладно. Бог с ней. Забыли! В ней и так почти никто не купался. Дед Мороз разве что по большим церковным праздникам. Впрочем, в ней еще новеньких мыли, тех, которых привозили с вокзала на грузовике. А вот то, что горячей воды не стало в душе, это печально. И, конечно, батареи. Как же теперь без тепла? Неужели придется мерзнуть зимой?
Плевать на Гитлера! Черт с ним. Сволочь он. Плохой оказался союзник. Предал вот. Обманул дорогого товарища Сталина. А он ему так верил! Тосты за его здоровье поднимал… Давайте лучше о хорошем. Тем более, что даже в столь грустных обстоятельствах интернатские мальчишки не повесили носы и нашли в себе силы самостоятельно перейти на автономную систему обеспечения себя теплом и горячей водой, благо таковая изначально предусматривалась. То есть мальчишкам пришлось научиться пользоваться собственной котельной. И теперь по субботам, сразу после завтрака две бригады из особо отличившихся воспитанников (получивших за неделю наибольшее число хороших отметок) раздевались до трусов и под присмотром Испанца начинали по очереди греть водяной котел. Попытки троечников и злостных прогульщиков сунуть отзывчивому на деликатное к себе внимание Испанцу взятку в виде сэкономленных кусочков сахара или горсти кедровых орешков за то, чтобы и им тоже позволили покидать в огонь дрова, безжалостно пресекались Костей – генеральным руководителем проекта теплоснабжения детского режимного учреждения. Зимой этот котел, понятное дело, грелся не только по субботам, а еще по понедельникам и по средам, – должны же были батареи функционировать. Однако, в будние дни мальчишки работали лениво. Как-то в пол силы. Потому что это было им неинтересно. Взяток в такие дни Испанцу никто не предлагал. И тогда Костей в наряды назначались уже все подряд, кто попало, даже такие, у кого были плохие отметки. Да даже малыши! Зато по субботам, когда печку топили не столько ради батарей, сколько для того, чтобы искупаться самим и дать помыться девчонкам, когда работать становилось ужасно весело, за право побыть кочегарами могла и драка случиться. Ведь свежеискупавшиеся, в другой ситуации такие застенчивые и вечно прячущие глаза девчонки, соблазнительно раскрасневшиеся от горячей воды и удовольствия, очаровательно стесняясь и путаясь в трудных словах, старались как можно цветастее выразить свою благодарность “милым мужчинам”, доставившим им то самое “сказочное удовольствие”. Иногда они даже обращались к отдельным мальчишкам персонально, то есть говорили им свои “спасибо” не формально, а очень даже с отношением! Закопченные десяти-двенадцатилетние “мужчины”, потешно изображавшие из себя эдаких повидавших жизнь иностранных матросов, отчаянно краснея, сквозь губу говорили в ответ, что ничего им это не стоило, так что и благодарить их особо не за что, что в следующую субботу они и еще больший напор воды сумеют обеспечить. Им это раз плюнуть. Если только какой-то там вентиль ключом на четырнадцать подкрутить и дрова чуток подсушить. О чем мальчишки, ложась спать, потом фантазировали – Бог знает. Это в конце концов их личное дело. Но засыпали они по субботам плохо. Долго ворочались. Драки тоже случались. Как правило, когда начиналось выяснение, кому именно Маша (Катя, Света или кто там еще) адресовала свою персональную благодарность.
Оське по состоянию здоровья работать на вредном производстве было запрещено. Он мог от духоты потерять сознание, а потом сказать, что не помнит, какой сейчас год и с кем мы воюем. Однако, когда гора поленьев исчезала в пасти ненасытного огнедышащего зверя, и в котельной оставались только Испанец с Костей (присматривать за тем, чтобы ничего здесь не взорвалось), ему по блату разрешалось бросить в печку два-три полена. Чтобы и ему тоже девочки могли потом сказать “спасибо”. Причем Костя следил за тем, чтобы эти последние дрова оказывались не слишком тяжелыми. То есть он отбирал их заранее и особо ретивым кочегарам говорил: – “Это Оськины. Кто их тронет – на две субботы будет от котла отлучен.” Мальчишки боялись такого наказания больше карцера. До слез доходило.
В общем, даже в самые суровые годы войны в интернатской душевой каждую неделю всем желающим предоставлялась возможность помыться теплой водой. По субботам. Да, лилась она теперь не из леек, так красиво привинченных к потолку, а каждый наливал ее себе в тазик из крана. Из одного крана. Но она была! И, пусть это был уже никакой не душ, раз в неделю здесь делалось шумно и весело. Хватало мальчишкам и тазиков. Особенно зимой. Зимой мылись почему-то дольше. Прямо не выгонишь…
С появлением в интернате девочек стало ясно, что одной субботы мало. Не умели девчонки мыться быстро, а делать им замечания у Кости не хватало духу. Или, как он сам говорил: принципиальности. Ладно, добавили половину воскресенья. Кочегары мылись теперь и по субботам, и по воскресеньям – всякий раз последними, перед ужином. А вообще-то суббота была объявлена женским днем. Официально. Притом что Костя в какой-то момент вынужден был разрешить девочкам мыться и по воскресеньям. Не всем, разумеется. Список аристократок составляла тощая пианистка. Естественно, не обошлось без злоупотреблений, от чего Костина совесть страдала. Еще бы она у него не страдала, ведь ему приходилось закрывать глаза на то, что некоторые из этих вероломных созданий уже помылись накануне и, стало быть, приходили сюда по второму разу, нагло при этом глядя ему прямо в глаза, как будто они знают про него и длинную такое, что лучше бы ему помалкивать. Причем не только старшие девочки так на него смотрели, но и ровесницы. Эти-то что могут понимать?!
Как уже было сказано, Костя страдал, делая вид, что не помнит, кто уже приходил вчера мыться. Он же не следит за ними. Нет у него такой привычки. Фамилии не записывает. Их вон сколько. Разве за всеми уследишь? И за это его воскресное великодушие ему говорили “спасибо” с интонацией, которой ни один мальчишка до сих пор не удостаивался. Особым шиком сделалось чмокнуть его при всех кочегарах в щеку и сказать “бонжур”. Мальчишки люто ему завидовали и сочиняли про него ужасно неприличные истории. В результате чего опять же возникали драки, подчас весьма жестокие, ведь у каждой из еженедельно меняющихся героинь этих лживых пасквилей находилось минимум по два, а то и по три тайных рыцаря-воздыхателя.
Истинная же причина воскресного Костиного либерализма заключалась, разумеется, не в этих развратных “спасибо” и “бонжурах”, и даже не в поцелуях в щеку, а в том, что энтузиазм кочегаров в чисто мужской день заметно снижался. В общем, всё смешалось в доме Облонских. Так, кажется, Оська сказал? Где-то прочитал он про баню. Кажется… Или про водолечебницу? – Костя не запомнил. А началось с того, что по субботам некоторые особо наглые мальчишки тоже стали мыться. Не только кочегары. Договаривались с Испанцем. У него же был ключ от душевой, а страсть к бизнесу, как известно, у испанцев в крови. Да, коррупция в интернате процветала. И ничего Костя с этим поделать не мог. Впрочем, особенных безобразий и аморалки замечено не было.
Поскольку девчонки не познали довоенной роскоши, когда теплая вода без всяких кочегаров бесплатно лилась на головы воспитанников с потолка, представительницы прекрасного пола были всем довольны. Тем более, что хозяйственного мыла было в достатке. Даже на быстренько постирать что-нибудь такое, что они стеснялись давать Деду Морозу, хватало. Но наши-то мушкетеры в отличии от девочек помнили прежнюю барскую жизнь. И потому переживали. Еще и война никак не заканчивалась… Не из-за себя они переживали. А из-за того, что обитательницы третьего этажа были лишены настоящей радости. Истинного удовольствия! Это же ужас как здорово, когда ты не сам себя окатываешь водой из тазика, – что для хрупких девочек должно быть тяжело, да и элементарно неудобно, – а она сама льется на тебя с неба. Это же просто счастье какое-то! Которого чудесные создания, так красиво по утрам делающие зарядку в спортзале, были лишены. – Несправедливо это! Понятно, что война, но…
Тут еще и заведующий заговорил про экономию дров.
Оська к нему снова сходил. Всего лишь спросил, куда летом улетают снегири. Удивился ответу, вежливо поблагодарил и ушел. А заведующий про экономию, про тяготы войны и про то, что можно было бы обходиться и одной субботой – потому что не графья, возникать перестал. Молча куда надо пошел и выбил дополнительно две машины березовых поленьев. А что? – На то он и заведующий, чтобы дрова выбивать.
Что характерно, больше всех по поводу отсутствия нормального человеческого душа теперь скулил Оська. Он, естественно, старался не показывать вида, что ноет из-за девочек. Чтобы над ним не начали смеяться. Он просто безадресно жаловался, что ему-де противно и вообще тяжело. Если бы тазики были поменьше и не такие грязные… И зеркало. Почему в душевой нет зеркала? Всегда оно тут было и вдруг куда-то подевалось… Интересно, и куда же оно могло подеваться?… – Странно, а ведь не было в душевой никакого зеркала. Никогда его там не было! Привиделось оно ему. И, главное, с какой-то просто-таки непостижимой настойчивостью он про то зеркало вспоминал. То есть ему-то зеркало за безнадобностью. На что ему там в этом зеркале смотреть? А вот девчонки жалуются… Правда? Когда это? Никто вроде бы ни на что не жаловался. С чего он взял?
Однажды та, которая с кривыми ногами, спросила у Испанца – правда ли, что до войны в душевой висело зеркало. А потом еще и длинная пианистка стала доставать Костю – дескать все говорят про какое-то зеркало, а он молчит. Может, он что-то скрывает? Интересно же!… Испанец с Костей в какой-то момент засомневались и начали осторожно ребят расспрашивать. Действительно было? – И что любопытно: кое-кто что-то такое вдруг стал припоминать. Один старожил даже показал место, где это зеркало, “как он прекрасно помнит”, висело. И с ним несколько мальчишек согласились… В конце концов Оська не выдержал и заявил, что, если у некоторых не хватает фантазии и, вообще, если этим некоторым решительно на всех наплевать, то тогда, конечно, любая самая пустяковая проблема покажется неразрешимой. В результате пристыженные Костя с Испанцем принялись думать.
Как ни странно, самым полезным участником в затеянном проекте оказался Испанец. Оказывается, у себя на родине он со своим отцом уже монтировал для соседа нечто подобное. Так что сложную инженерную конструкцию ему изобретать не пришлось. Он лишь воспроизвел ту заморскую технологию в здешних суровых сибирских условиях. По заявке НКВД в интернат пришел сварщик с одного из эвакуированных в город военных заводов. Принес с собой нужного диаметра трубу, кое-какие инструменты, сделал всё, как сказал ему Испанец, и, о чудо, заработало! Горячая вода, правда, стала подаваться пока только в одну лейку, но это уже был душ. Самый настоящий! Из крана вода тоже текла, и в тазики, как и раньше, ее можно было наливать, но кому стали нужны эти сиротские тазики, когда тут такое! Разве что постирать…
Оська, добившись от друзей душа, про зеркало вспоминать перестал. Зачем оно, правда, ему? Зато о нем не забыла тощая пианистка. А та, которая с кривыми ногами, так прямо Испанцу и заявила, что если он всё еще ее любит, если она в нем не ошиблась, если для него что-нибудь значат ее чувства, и если он уважает ее как женщину… Десять лет соплячке, а туда же – женщина!…
Длинная пошла еще дальше: однажды, когда на патефоне заиграла медленная музыка и в комнате отдыха “случайно” выключился свет, эта змея, вместо того, чтобы Костю поцеловать, сказала, что у нее болит голова. И поэтому танцевать она сегодня не хочет. А в комнатку за залом пусть он сам идет. Один! Если он с ней так. Интересно, что такого плохого ей Костя сделал? Что означает это ее – “если он так”? Как – так?…
________________________________________
Оська блаженствовал. Кто бы мог подумать, что он так любит купаться. Казалось бы – пустяк, а вот и не пустяк вовсе: из душа он теперь уходил последним. По субботам и по воскресеньям. Однажды даже поинтересовался: – а почему, собственно, душ работает только два дня в неделю? – Нет, ну наглый какой! – Дай ему палец, всю руку отхватит…
В какой-то момент стало понятно, что котел лучше все-таки топить углем, а не дровами. Иначе, как ни старайся, вместо горячей вода всё равно течет чуть теплая. И еле-еле. Послали Оську к заведующему – выбивать тот самый уголь. После истории с пустой головой Иосифа Виссарионовича и пистолета, увезенного Кешкой в неизвестном направлении, заведующий ради Оськиной пользы готов был пойти на что угодно. Вот и в тот раз пошел. Выпил, понятное дело, с вечера. Хорошо так выпил. Утром, как обычно в торжественных случаях похмелился одеколоном, чтобы от него не пахло водкой, на всякий случай помолился на портрет Сталина и побрел, несчастный, в НКВД. Никто кроме Оськи не верил в то, что чекисты этот проклятый уголь дадут. Всё-таки война. Заведующий тоже не верил, но не пойти он не мог…
И снова случилось чудо: уголь дали. Причем без разговоров. Не последнее – еще много их было – чудес. Никто ведь не шутил – самое настоящее счастье наши мушкетеры пережили в войну. Не было уж потом такого. Парадокс, казалось бы – самые страшные годы, война – это же ужас, что за время было, а вот поди ж ты…
Ну а теперь о главном. О страшной тайне. То есть, собственно, о “проекте”. О том, что последовало за визитом сварщика. Начнем по порядку. Котельная располагалась непосредственно за душевой. Буквально за стенкой раздевалки. Это логично. Где еще ей быть? За той самой стенкой, на которой, как хором уверяли уже все мальчишки, когда-то висело зеркало. И никому то зеркало не мешало. Наоборот, всем нравилось в него смотреться.
Да, кстати, здесь нужно оговориться: спустя год возник нелепый спор о том, кому именно принадлежала гениальная идея – Косте или Испанцу? На полном серьезе начали эти двое меж собой выяснять… Так вот, прорывная идея целиком и полностью принадлежала Оське. Другое дело – ее реализация… Хотя и здесь без Оськи мало что срослось бы. Вспомним хотя бы про уголь. Уголь ладно. Но жаропрочное стекло! Да еще таких размеров. – Это уже не шутки. Положим, где его искать – вообще не вопрос: на танковом заводе, ясное дело, эвакуированном в эту Тмутаракань из Ленинграда. На том самом заводе, откуда приходил сварщик. Где же еще? А вот как такой большой кусок дефицитного закаленного стекла с того завода вынести – вопрос уже нешуточный. Это тебе не дореволюционную винную бутылку у фельдшера стырить.
Костя трижды ходил к проходной. И только на четвертый раз, когда взял с собой Оську, дело с мертвой точки сдвинулось. Причем Оська решительно ничего для этого не делал. Как всегда. Костя это всячески потом подчеркивал. Ну, что Оська в переговорах не участвовал. Стоял в сторонке и помалкивал. Только смотрел на рабочего, который никак не мог взять в толк, зачем мальчишкам понадобилась столь бессмысленная в хозяйстве вещь. Тем более не мог он понять того, что именно они собрались делать с мелкодисперсным порошком титана. О том, что за вынос стратегических материалов с военного производства можно и под трибунал пойти, он даже и говорить не стал. Оська и тогда ничего не сделал. Смотрел на работягу сквозь свои круглые очки и помалкивал. Ни слова не произнес. И вообще, вел себя так, как будто его здесь нет…
Когда Костя сказал, что они хотят пристроить для девочек в душе зеркало, рабочий позвал инженера и они вдвоем начали давать Косте разные советы. Сказали, что здесь можно и самым обычным стеклом обойтись. И уж точно титановый порошок им для такого дела не понадобится. Не говоря о том, что, если уж так припекло, готовое зеркало можно ведь банально купить. Все же знают, какие у их интерната шефы. Да неужто не помогут? Какое-то вшивое зеркало! Ну, положим, не вшивое, но и не из дворца же в самом деле оно им нужно, которое метр на полтора!
Да, как-то странно Оська тогда посмотрел на рабочего. И на инженера. А еще на начальника охраны завода, который тоже потом к ним подошел. И тоже что-то разумное заговорил про шефов. Повторимся, ничего другого Оська не делал. Действительно, ни с кем не разговаривал. Чистая правда. Просто смотрел. Молча. Заведующего он хотя бы про снегирей спрашивал. Однако вожделенный кусок ударопрочного стекла, аккуратно обрезанный и отшлифованный по краям, чтобы никто из детей не порезался, а, главное, банку с дефицитным порошком Косте через полчаса вынесли. Просто так. Ничего взамен не попросив.
Понятно, почему Костя сказал потом Испанцу, который подойти к проходной боялся и остался ждать друзей на безопасном расстоянии, что Оська тут ни при чем: потому что это он уболтал работягу, в одиночку, поскольку умеет разговаривать с пролетариатом. А также с инженерами. Еще и охране он запросто может голову задурить. Ему так выгодно было сказать. С этим всё ясно. Тем более, что Оська и в самом деле помалкивал. Испанец же, пока они возвращались в интернат, дурака валять не стал – будто он всему, что Костя ему наплел, поверил. Подмигнув Оське, он спросил его напрямую, что нужно делать, чтобы и ему тоже везло, как, к примеру, сейчас Косте – с порошком и стеклом. Чтобы всё исполнялось, как он, Испанец, того захочет. Костя немедленно начал глядеть куда-то в сторону, но на самом деле уши у него выросли. Просто ему не хотелось выглядеть дураком, если он решит повторить всё в точности, как сейчас Оська скажет, а у него ничего не получится.
Оська как обычно от разговора увильнул. То есть он не то, чтобы вообще не захотел с Испанцем на эту тему разговаривать, а просто сказал очередную глупость. В обычном для него стиле. Дескать, как именно Испанец должен колдовать, чтобы у него всё получалось как в сказке про щуку, он не знает. Зато знает про себя, чего он, Оська, когда ему требуется положительный результат, делать ни в коем случае не должен. Тут уже Костя не выдержал, забыл, что в разговоре он не участвует, потому что это ему якобы неинтересно, и спросил – чего же? – Оська напустил на себя важности и ударился в философствования. Как всегда. Сказал, что он по опыту знает: делать ничего не нужно. Причем в буквальном смысле. Вовсе ничего. И это так здорово! Что нужно просто грамотно суметь полениться. Оказывается, это ужасно вредная для колдовства вещь – пытаться что-то делать. Да даже и просто захотеть что-нибудь сделать – верный знак того, что ничего у тебя не получится. Что, раз ты чего-то хочешь, значит ты заболел. Значит, что ты – дурак безмозглый, вообще не тем местом думаешь. И нечего себя в колдуны записывать. Ну, если ты простых вещей понимать не желаешь.
Костя сделал вид, что не обиделся. А Испанец – что всё сказанное Оськой относится не к нему. Ну, раз не он спросил.
– Это ты, что ли, в своих умных книжках вычитал?, –
Костя уже запыхался нести стекло. Неудобно было его тащить. Да и тяжело. Однако, отдать драгоценную вещь Испанцу не захотел. Еще начнет потом рассказывать в интернате, что это он, Испанец, его раздобыл. Да и разбить он его может. Споткнется и разобьет. Неаккуратный он. Хотя, стекло же небьющееся… Всё равно не отдал. И даже порадовался, что банку с порошком несет Оська. Так Испанцу вообще не чем будет хвастаться. Больно он хитрый. А сам близко к проходной подойти забоялся!
– Что вычитал?
– Что все кругом тебя дураки!
– Костя, ну ты чего? – Не все же дураки.
– Значит, только мы с Испанцем получаемся? Ладно… Порошок-то тебе зачем? Умные люди сказали, что чем-то другим надо стекло мазать, чтобы из него зеркало получилось. Я только забыл – чем.
– Ты и еще кое-что забыл.
– Что ты у нас самый умный?
– Нет, об этом ты помнишь.
– А что тогда?
– Про лампы…
– Точно!, – завопил Испанец. – Мы же еще яркие лампы должны были у них выпросить.
– Мы?! Вот ты в следующий раз за ними и сходишь, – огрызнулся Костя, который про лампы действительно забыл. – Хватит уже филонить!
– А может обычными обойдемся?, – зашел с другой стороны Испанец, который почему-то панически боялся проходной военного завода. Может потому, что там стояли солдаты с винтовками? – Наверняка ведь найдутся в интернате…
– Таких, какие нам нужны, в интернате нет, – спокойно, но твердо остановил паническую атаку Испанца Оська. – И в школе таких нет. Я проверил. Если хочешь, давай я завтра с тобой схожу. Да не дрейфь ты! Не съедят они тебя. Они там все такие… мягкие…
– Какие?, – удивился Костя.
– Податливые. Как пластилин. С такой радостью всему верят…
– Не пойду, – заупрямился Испанец.
– Куда ж ты денешься!, – обозначил свой командный ранг Костя.
– Придется, – со вздохом подхватил Оська. – Ничего не поделаешь, еще разок придется туда сходить. Тем более, что мне понадобится еще инертный газ. Я про него совсем забыл…
– А это что такое?, – изумился Испанец.
– И эти… как их? Электролиты. Хорошо бы еще и…
– Ты как себя чувствуешь?, – неожиданно спросил Костя, как-то подозрительно поглядев на Оську.
– Нормально. Он говорит, что мне нужно еще…
– Кто?, – нахмурился уже и Испанец.
– Что – кто?, – не понял Оська.
– Ну, кто тебе говорит?, – Костя остановился и осторожно опустил толстое стекло на землю. Действительно – тяжелое. Устал.
– Он не сказал, как его зовут.
– А ты спрашивал?, – испуганно взглянул Испанец, но почему-то на Костю, а не на Оську.
– Конечно. Каждый раз его спрашиваю. А он не говорит. Отшучивается. Лает по-собачьи в ответ. Ну, не хочет сказать – его дело. Какая в конце концов разница? Главное, дело он говорит. Вакуумную установку пообещал помочь собрать. Сказал, у нас в школе всё для этого есть. В классе по…
– Псих!, – сорвался Испанец.
– Да нет, не псих вроде. Юлием Цезарем, правда, у папы некоторые больные себя называли, я слышал, но этот…
– Я про тебя говорю.
– Что?
– Ничего! – Лечиться тебе надо.
– Да не болит у меня голова! Чего пристали…
– Точно, идиот!, – потерял терпение Испанец.
– Подожди ты, – остановил его Костя. – А он что, Юлием Цезарем себя называл?
– Ага. Один раз, – серьезно ответил Оська. – Когда я его уже совсем достал. Но больше он так не говорил. Обычно, когда я спрашиваю – кто здесь? – он лает. Негромко. Ну, так я и понимаю, что это он, а не кто-то другой ко мне пришел.
– И как же это он лает?, – гаденько заулыбался Испанец.
– Заткнись, кретин!, – возмутился Костя.
– Нет, а чего? Пусть покажет.
– Обыкновенно он лает: – ав-ав.
– Только два раза лает?, – продолжил издеваться Испанец.
– Ну ты и скотина!, – сжал кулаки Костя.
– А? Нет, он один раз гавкает. Говорит: – это я – Ав, не бойся меня. И называет меня по имени. Как папа меня называл. Как взрослого.
– Как?, – задал совершенно идиотский вопрос Испанец. Как будто он не знал полного Оськиного имени.
– Иосифом. А еще…
– Что?, – всерьез уже забеспокоился Костя.
– Еще он называет меня своим учителем. Это меня-то! Когда он старше моего папы лет на двадцать.
– Так это он тебе про титановый порошок рассказал?, – начал подавать Косте какие-то странные знаки Испанец.
– Ага.
– Слушай, а вы с ним на каком языке разговариваете?, – не унимался Испанец. Ему определенно стало весело. – На немецком?
– Почему на немецком? А впрочем…, – задумался Оська. – Вроде бы не на русском… Но и не на немецком.
– А на каком же?, – пришел черед удивиться Косте.
– Да в том-то и дело… Не могу вспомнить… Но точно не на русском. Странно…
– Знаешь что, пошли-ка скорее домой, – забеспокоился и как-то вдруг засуетился Костя. – К фельдшеру тебе надо. Аспирина выпьешь.
– Значит, говоришь, Юлием Цезарем он представился?, – решил добить Оську Испанец. – И будет тебе наше зеркало помогать делать?
– Я тебе в морду сейчас дам, сволочь!, – пошел на него с кулаками Костя.
– Ага. Сказал, что он – Гай Юлий Цезарь Сергиус Катилина. Да вон он стоит.
– Кто?
– Где?!
– Нет там никого…, – почему-то испугался Испанец. И ему вдруг сделалось холодно.
________________________________________
Глава девятая
Жульства благородных кабальеро
–
– Вредно потому, что даже твое желание… Ну, ты же, когда что-нибудь задумал, ты ведь чего-то хочешь? Правда же? Ты меня, вообще, понимаешь?
– Угу, –
угрюмо буркнул Испанец, у которого от умных бесед с Оськой почему-то всегда начинала кружиться голова, когда вроде бы даже простые и понятные вещи делались непростыми и непонятными. С двойным дном. Опасными, короче. Но не признаваться же этому очкастому зазнайке, что ты давно уже потерял нить разговора и ни черта не понимаешь из того, что он тебе сейчас говорит.
– Да, так вот, это твое дурацкое желание… Да соберись уже!… Из-под которого ты не можешь вывернуться… Оно-то как раз и делает невозможным исполнение того, чего тебе хочется, –
коряво дооформил Оська очередную свою запутанную сентенцию. Помолчал, важно поправил очки, почесал затылок, пытаясь припомнить, что же такого ценного он хотел Испанцу сказать, не вспомнил и потому поплыл дальше в русле уже сказанного: –
– Вот я, к примеру, когда ловлю себя на том, что чего-то захотел, ну, что я вообще о чем-то сейчас начал думать, в тот же самый момент, пока еще не поздно, заставляю себя вспомнить, что раз так, раз я чего-то хочу, раз я о чем-то мечтаю, значит со мной сейчас что-то не так. Ну, там, температура поднялась или съел чего-нибудь не того. Короче, подцепил вирус… Тебе понятно? В общем, что я пошел не в ту сторону. Заболел и не заметил, как потерял внимание, свернул с нужной дороги и стал как все – дураком. Пойми, Испанец, любое твое желание – это знак для тебя. Ну, должно быть во всяком случае знаком…
– Да понял я, понял! Дальше ты что делаешь?
– Что я делаю?, – снова почесал голову задумавшийся Оська. – Да ничего особенного. Просто решаю никуда не ходить. Ну, сам посуди, если я не знаю, куда идти… И не могу этого знать… Что тогда остается? Тут, собственно, никаких других вариантов уже и не остается. В такой ситуации можно сделать только одну разумную вещь: остановиться. Ну, раз ты знаешь, что делать что-нибудь или даже просто хотеть – полная глупость. Ты же не осел какой-нибудь…
– Не осел, – с готовностью подтвердил Испанец и предательски зевнул. Потому что заскучал.
Костя молча наблюдал за этим их сомнительным разговором. Вмешиваться ему не хотелось. Пусть Испанец немного пожарится на раскаленной сковородке, раз он такой смелый. Сам же затеял этот дурацкий разговор. Никто его за язык не тянул.
– Научиться колдовать захотел, идиот?, – даже позлорадствовал он про себя. – Ну вот и давай. Сам теперь выкручивайся.
– Тут ведь что получается: когда ты куда-то идешь, то непременно что-нибудь делаешь. Ну, раз идешь… В то время, как делать ничего нельзя! Это же понятно. Тебе понятно?
– Да понятно! Что ты как этот, как его… Чего пристал? – Никакой я не осел…
– Ну так вот: я и перестаю идти. Раз тебе понятно… Всё просто. Я вообще всё в себе останавливаю и жду, прислушиваюсь, пока не вспомню… То есть пока не перестану быть безмозглым бараном. Это как проснуться.
– Но что-то же ты всё-таки делаешь!, – сорвался Испанец, возмущенный нежеланием очкарика рассказать просто и понятно свой колдовской секрет, подсмотренный им, должно быть, в тех его умных отцовых книжках. В виртуального Оськиного собеседника он, естественно, не поверил. Потому что не увидел его. Хотя и смотрел туда, куда Оська показывал.
– Точно, – подключился, наконец, к разговору, понимая, что Испанца пора спасать, Костя, который, кстати, в отличии от Испанца, не был до конца уверен в том, что так уж совсем ничего он полчаса назад не увидел, кто-то ведь стоял там – у дерева… – Вот, смотри, Оська: ты же пошел сейчас с нами на завод…
– Пошел, – честно признался очкарик.
– А как же тогда говоришь, что нужно остановиться? Ты ведь пошел с нами, когда я тебя попросил. И еще: когда нам нужно что-нибудь невозможное, ты и к заведующему ходишь. Значит, ты всё-таки чего-то иногда хочешь. Иначе никуда бы ты не ходил, а лежал бы себе на кровати и читал свои дурацкие книжки. А значит ты все-таки что-то делаешь, потому что… Не просто же так… То есть ты определенно чего-то иногда хочешь, а потому делаешь…, – слегка запутался Костя, замолчал и опять решил смотреть в сторону. В конце концов не он затеял этот идиотский разговор. Пусть Испанец сам расхлебывает кашу, которую заварил, если он такой умный.
– Да, делаю, – легко согласился с Костиным обличением Оська, который этими своими беспринципными соглашательствами способен был довести до исступления кого угодно, не только Костю, а даже и очень терпеливого человека. – И я, пожалуй, даже сейчас тебе скажу, что именно я делаю: я стараюсь вспомнить одну вещь…
– Какую?, – воспрял духом Испанец.
– Ту, что мне в таких случаях всегда помогает. Ну, когда нужен результат…
– И что же это? Говори!, – уже чуть ли не с угрозой подступил к нему Испанец.
– И что в принципе совсем нетрудно бывает сделать, – начал проваливаться во что-то Оська, проделывая это в той своей совершенно омерзительной манере, когда начинает казаться, что он давно уже перестал тебя слышать. – Чего лично мне бывает достаточно…
– Да чего же, дурак?! – не выдержал уже и Костя. А кто бы тут выдержал? Натурально ведь очкарик над ними издевался. – Прямо скажи! Или я тебе сейчас…
– Вот этого самого напоминания, что раз я на что-то смотрю, всего лишь смотрю на что-то глазами, пусть даже и закрытыми, а, стало быть, этого “чего-то” уже хочу, значит, я ошибаюсь, заболел то есть… мне и бывает достаточно, – продолжил глумиться над своими друзьями доморощенный софист. Или кто он там – психолог? А может тогда он уже и в самом деле колдун?… – Я за него прячусь. – За это воспоминание. И мне там делается хорошо. Словно что-то открывается. Само. Во мне… Куда я всегда могу вернуться… Откуда, собственно, я никогда и не выходил… Или не во мне… Где спокойно… Да, пожалуй, само… И делать ничего не надо. Словно всё давно уже и так… Как будто всё уже сделано… Когда даже хотеть становится необязательно. Потому что поздно уже. Да просто глупо! Разве можно чего-нибудь хотеть задним числом?…
сказал всё это и улыбнулся, гад! Как будто что-то хорошее сказал своим друзьям-мушкетерам. Что-то им понятное. Или как будто он сам испытал что-то приятное. Вспомнил, к примеру, что у него в кармане со вчерашнего ужина завалялся заначенный кусок сахара. Друг называется!…
– Да ну тебя, идиот!, – в сердцах плюнул Костя. Испанец, обозлившийся на Оську, уже бодро шагал прочь. А то бы и он наговорил сейчас еврею резкостей. – Соберешься с тобой в кои веки серьезно поговорить, а ты дурака начинаешь валять. Не можешь просто объяснить…
– Куда уж проще?, – не побоялся добить Костю начинающий психиатр. – Я про что тебе говорю? – Про то, что, как оказывается, достаточным бывает уже просто вспомнить, ну, что я не обязан быть дураком… Лично мне – вполне достаточно. Потому что у меня всё просто устроено. Никаких сложностей. Нет, ты, конечно, можешь упираться, как…
– По морде сейчас получишь, – предупредил Костя.
– А ведь это и правда несложно… Если подумать, умным оставаться даже проще, чем каждое утро возвращаться в дурака. Для этого и делать ничего особенного не нужно… Мне во всяком случае… Нужно всего лишь успеть напомнить себе, что я не баран. Как некоторые…
– Точно огребешь!, – пообещал Костя.
– Напомнить ведь нетрудно… Я имею в виду – тому мне напомнить, который знает, что он ничего не может, но что у него есть другой… Сзади. У меня, то есть, за спиной. И он тоже – я… Знает?, – Оська немного запутался. – Стой, о чем это я? Ага… о том, что всё близко… Ближе, чем может показаться. Тут важно что вспомнить?, – что любые мои мысли, а тем более мои хорошие или плохие дела – чушь собачья… Ну, для меня того, который у меня за спиной. В Его глазах это всё – чушь и смех один… Вроде мировой революции или счастья для тех, у кого поубивали родителей, а потом засунули в этот чертов интернат чтобы сделать из них чекистов… Вспомнишь и как-то легко становишься тем, кто уже и так всё может. Ничего не делая… Возвращаешься к самому себе… А делать ничего не нужно потому, что ты сам давно уже всё и сделал… Вернее, оно само всё сделалось… А попробуешь что-нибудь делать – точно мимо пройдешь…
– Ты это про волю, что ли?, –
оттаял и как-то даже притих Костя, который иногда, подпадая под чары Оськиной зауми, начинал уже, как ему казалось, очкарика понимать. Далеко не всё, конечно, из того, что тот на ходу придумывает, но хотя бы что-то. А если даже и не понимать, то каким-то образом всё же чувствовать. Переживать. Да, что-то эдакое. Во всяком случае Костя теперь уже не торопился с порога записывать, как еще год назад, антисоветские разглагольствования своего нагло отрывающегося от коллектива друга о том, что да как в этом мире устроено, в разряд больного бреда. В такие моменты он даже начинал допускать, что Оська над ним вовсе и не издевается, а наоборот, хочет сделать его умнее. А, стало быть, сильнее. Выносливее в этом мире. Полном ненужных жестокостей и всякого непонятного. Тем более, что иногда Костя получал и вполне зримые, можно даже сказать – вещественные доказательства… Доказательства чего? – Чего-то. Чего-то вполне реального. Или не очень. Но что тем не менее можно увидеть. Или даже потрогать руками. Вон же – несли они сейчас в интернат это жутко дорогое секретное стекло. И банку с дефицитным порошком. За который, если попасться, можно и в тюрьму сесть. А потом, Костя ведь увидел того, который гавкает вместо того, чтобы честно сказать, как его зовут. Который стоял у дерева… Вроде бы он Косте не померещился, хотя…
Испанец давно уже не слушал этих двух ненормальных.
– Можно и так сказать, – откуда-то издалека, неизвестно откуда, но явно не отсюда вернулся в разговор Оська.
– А чью волю?, – быстро спросил его Костя, который не засыпал, никуда не проваливался и, вообще, чувствовал себя сейчас на подъеме – ужасно умным, а потому важным. У него даже нос покраснел.
– Какая разница?
________________________________________
За скучными разговорами мушкетеров о непонятном мы как-то позабыли рассказать о главном: с чего, собственно, в их жизни началось счастье. В Оськиной во всяком случае оно ведь точно случилось. Правда чуть позже. Но то самое – настоящее, которое запоминается навсегда, даже если кто-то потом начинает говорить, что всё это – вранье и ничего такого на самом деле не было. Счастье, которое сделало Оськину жизнь почти что сносной в трясине того липкого кошмара, когда не сойти с ума от страха и жестокой бессмысленности происходящего мог только безумный.
Значит так: если кто думает, что превращение добытого на военном заводе пуленепробиваемого стекла в волшебное зеркало – главная и самая трудная часть проекта, тот сильно ошибается. Потому, что занимался этим превращением Оська, и никто не знает, трудно ему было или нет. Испанцу и Косте он про свои трудности не рассказывал. Да они бы его и не поняли. Справедливости ради скажем, что зеркало Оська делал в школьной физической лаборатории не один. Целую неделю ему помогали в этом демобилизованный с фронта контуженный физик и химичка, у которой с физиком, похоже, что-то было. А с чего бы они тогда после уроков не спешили разбегаться по домам? Короче, Оська со своим научным экспериментом очень даже пришелся им кстати. Дал лишний повод… Впрочем, личная жизнь химички, которая с недавних пор стала ходить в школу вся расфуфыренная и даже с накрашенными губами, нас совершенно не касается. Это нам неинтересно. Нам лишь важно сказать, что о том, легко было Оське делать шпионское зеркало или нет, мы ничего не знаем. А что в таком случае мы знаем? Что было самой ответственной частью проекта, прокол в которой мог привести к реальной катастрофе? – Так вот, самым трудным в том их преступном проекте было приготовить стену в раздевалке, потому что Костя отвел на это Испанцу всего пять дней. С понедельника до пятницы. И ни дня больше он ему не дал! Не успей Испанец – пришлось бы отменять помывочную субботу. Что абсолютно немыслимо. Это был бы уже не просто скандал, а настоящее ЧП! И он, Испанец, героически в эти жесточайшие сроки вписался. Причем справился со всем в одиночку! Костя ему не помогал. Он был главным в проекте, а потому на мелочи не разменивался. Он руководил. То есть переживал. И каждый вечер строго спрашивал: –
– Ну как там? Движется дело? Смотри у меня! А может помочь чем? Ладно, понимаю, мешать не буду. Но смотри, не успеешь – пеняй на себя. Шкуру спущу!
Кроме общего руководства Костя отвечал еще и за моральный дух рядовых участников проекта. То есть обеспечивал команде усиленное питание. Дополнительное. Перед сном они, стараясь не привлекать к себе внимание интернатских, порознь спускались вниз, Дед Мороз, заговорщицки озираясь, отпирала для них столовку, загодя у себя в каптёрке вскипятив чайник, и второй раз вместе с ними ужинала.
В среду Оська вернулся из школы злой. Сообщил, что в самый ответственный момент вырубили электричество и пришлось процесс остановить. На вопрос – не пострадало ли “изделие”? – он как-то нехорошо улыбнулся, криво так улыбнулся, и сказал, что испытание проходит пока лишь установка. То есть там у него еще конь не валялся. То, что они принесли с завода, стоит в углу нетронутое. И, если завтра в школе опять что-нибудь с электричеством случится… Испанец и Костя от нервов сделались белые. А Дед Мороз не выдержала и убежала в свою каптерку. Потому что электричество было не где-то там, в школе, а прямо здесь: – оно плавало невидимой, но вполне себе ощущаемой шаровой молнией над столом, за которым заговорщики сидели и ужинали, и запросто могло разорвать столовку к чертовой матери. Тарелку, правда, с котлетой и вареной картошкой Дед Мороз с собой забрала. Подхватила ее и унесла. Машинально. Инстинктивно, как прокомментировал ее осмотрительность Оська. Потому что у нее был жизненный опыт, сказал он. Не то, что у Офелии, которая, когда узнала, что Испанец любит не ее, а другую, ту, которая с кривыми ногами, про котлету даже не вспомнила. Оставила ее на тарелке и вся несчастная, подавившись своим горем, убежала. Неизвестно, кто за нее съел ту котлету. Но кто-то ж её съел! Не выбросили же котлету. Такое просто невозможно себе представить.
В пятницу вечером, когда Костя уже весь трясся и, не заметив того, выпил четвертый стакан подогретой кипяченой воды из титана, Оська пришел раньше обычного и сказал, что всё – можно забирать. Но он туда больше не пойдет. Потому что устал. “Изделие” лежит на столе в учительской на старом дворницком халате, в который его нужно аккуратно замотать и в таком виде принести в интернат. А халат потом вернуть на место. Только не класть его на стол в учительской, а повесить на гвоздик у дворницкой, откуда Оська его украл.
Костя тут же в школу побежал и стекло нашел. Но не только стекло. Еще он наткнулся на химичку с физиком, которых явно спугнул и которые тут же дружно начали делать вид, что в учительской они застряли не для чего-нибудь такого, а просто ищут здесь какие-то нужные им журналы. Или тетради. Костя, естественно, тоже сконфузился, потому что не ожидал застать в учительской свидетелей его преступления. Думал, что Оськины помощники давно уже разошлись по домам. И потому начал сбивчиво благодарить покрасневших учителей за их безвозмездный и самоотверженный труд на Оськино благо, на ходу соображая, как ему из щекотливого положения выкрутиться. Не сообразил и в итоге просто спросил, может ли он свое стекло забрать. Галантно так спросил. Потому что он умеет быть вежливым. Мушкетер все-таки. А еще Костя попросил Оськиных ассистентов никому не рассказывать о том, что они тут, в школе, после работы вместе с евреем делали. Сказал, что в интернате создается кружок “умелые руки”, и это стекло им требуется для научных опытов. Для каких именно – не сказал, потому что не успел еще придумать. Какого же было его изумление, когда физик, подозрительно на него скосившись, поинтересовался, о каком таком стекле Костя с ними говорит, а химичка так и вовсе вылупила на Костю глаза: – какой еще Оська? Кто это? Стекло Костя, конечно, пусть забирает, раз за ним пришел. Они его тут раньше не видели. Значит оно точно не школьное. И они, физик с химичкой, к нему никакого отношения не имеют. С чего он взял? Что? Как это? Почему зеркало? Что значит зеркало? Какое же это зеркало? Прозрачное же стекло…
Костя сделался еще более красным, чем физик с химичкой, и мысленно пообещал Оську убить. Вот как придет он в интернат, так сразу его и убьет. Без всякой жалости. Хотел уже было то стекло об угол стола грохнуть и сказать одно ужасно грубое слово на венгерском языке, но как человек выдержанный и ответственный, делать этого не стал. А просто замотал изделие в ватный дворницкий халат, на котором оно лежало, поблагодарил учителей, и с ним ушел, упиваясь своим горем и проклиная тот день, когда решил с этим вруном и задавакой, с Оськой то есть, дружить.
В интернате Костя и правда Оську чуть не побил. Испанец заступился.
Стекло отнесли в столовку, заперли за собой дверь, велели Деду Морозу её – дверь – сторожить, положили стекло на стол, развернули… И тут случилось чудо! Нет, не в тот же самый момент, а когда они его перевернули и в чем-то измазанной полупрозрачной матовой поверхностью положили на темный халат.
Тут еще и Испанец сказал, что теперь можно. То есть пригласил мушкетеров сходить с ним в душевую – принять работу и сказать, какой он хороший и молодец.
Стена в раздевалке зияла страшной черной дырой. Костя от нервов громко икнул и стал нехорошо дергаться животом, но Испанец сказал, что будет еще рама. Вон же лежит. Вернее, лежит то, из чего он ее сейчас сделает, как только они с той стороны приладят зеркало. Костя дергаться животом перестал. После чего они из душевой вышли, заперли ее на ключ и отправились в котельную. Точнее в маленькую комнатку, приделанную к котельной, в которой хранились ведра, лопаты, метла и всякая прочая ерунда. Потому что зеркало можно было установить только из этой комнатки: она же граничит с раздевалкой, а не котельная. Лампочки в этой комнатке не было. Что как раз и требовалось. И при этом она запиралась на ключ. Что важно.
Когда со стеклом, вставив его правильной стороной в аккуратно вырезанные пазы, управились, Испанец побежал обратно в раздевалку, быстро прибил по краям зеркала четыре красивых дощечки, и получилась рама. Простенькая, но вполне себе симпатичная. Испанец сам стругал те дощечки и был уверен, что они прекрасные, то есть почти что произведения искусства. Спорить с ним не стали, потому что рама получилась действительно крепкая. Как Испанец и обещал.
Мальчишки торжественно поклялись унести свою страшную тайну в могилу. То есть, что ни одной живой душе они никогда и ни за что ее не откроют! Даже за целый мешок картошки. Даже под самой ужасной пыткой. В общем, они будут молчать и никому свой страшный мушкетерский секрет не выдадут. Испанца, как иностранца, Костя заставил поклясться хранить тайну особенной клятвой: хотя бы тому пообещали за предательство три килограмма сливочного масла! Или сгущенного молока сколько хочешь. Испанец пообещал. Костя засомневался и потребовал, чтобы Испанец еще поклялся Испанией…
В конце они все вместе торжественно поклялись мировой революцией. Для верности. И Лениным. Святым именем для всех угнетенных пролетариев. То есть всё у мушкетеров в тот вечер было серьезно. И вот, что странно: клятву мальчишки вроде бы сдержали, никому о своем преступлении не рассказали, а мировая революция так и не случилась. Не захотел прогнивший капиталистический мир всё до основания у себя дома разрушить и вслед за родиной великого Октября отправиться в светлое будущее, где так вольно дышит человек, который не шпион и не враг своего народа. Значит кто-то всё-таки проболтался. Не иначе! И скорее всего предателем был Испанец. Потому что через год у него ни с того, ни с сего появились новые ботинки. Откуда спрашивается? Посылку из Испании он не получал. От кого ему было ту посылку получать? – У него же всех убили. А в интернате такие ботинки никому не выдавали. Костя первый узнал бы.
Эх, лучше бы они здоровьем товарища Сталина поклялись! Лениным-то что клясться? – Он и так уже помер. Не догадались, дураки…
Будем точны: тот год для Оськи был еще не вполне счастливым. Казалось бы, всё уже для прихода полного счастья было готово, – и патефон с пластинками в комнате отдыха, и хитрое зеркало в раздевалке “по просьбе девочек” пристроили, запрещенные стихи и даже пианино, – а вот никак оно, это счастье, не наступало. Почему-то…
Теперешние субботы и воскресенья, скормив мушкетерам лошадиную дозу редкостного витамина, который фиг где достанешь, конечно же, существенно обогатили их духовную жизнь. А в картину формирования Оськиной личности привнесли и вовсе такие штрихи, что прямо с ума сойти. Они, эти субботние вечера, а в особенности воскресенья, когда в душе мылись уже исключительно взрослые девочки, довели его врожденную склонность к лени и праздному фантазированию прямо-таки до опасного рубежа, сделав их уже просто неконтролируемыми. Хорошо это или плохо? – Наверное, всё-таки хорошо, потому что они, – эти взрослые киносеансы по выходным, – раскрасили черно-белое Оськино существование хоть какими-то красками. И не только его – Испанца и Костино тоже. Да что там прибедняться: из-за них, из-за этих бесплатных тайных радостей мушкетеры изменились так, что их стало просто не узнать. К примеру, они теперь не вскакивали как сумасшедшие с кроватей, когда раздавался клич, что девочки спускаются на зарядку. А прихватывали еще минут десять-пятнадцать райской околосонной неги.
Господи, как же это поэтично у нас вышло сказать – околосонной неги! Хотя… Кажется, нет ведь такого слова… Ну и пусть, что нет. Мало ли каких слов еще не придумали. Хороших и нужных. Значит теперь будет!
Так вот, эти три благородных дона, подчеркнем, возвышенно (в смысле духовно) радовавшиеся тому, что им мешают спать, прихватывали себе не какие-то там жалкие минуты сна, а самые драгоценные мгновения чисто дворянской околосонной неги. Вот так! А что, собственно, не так? Нет, вдуматься только: это ведь действительно серьезнейшая привилегия – наслаждаться не сном (как ты можешь им наслаждаться? – ты просто тупо дрыхнешь и всё), а пониманием того, что сам-то ты в любую секунду можешь снова как дурак провалиться в примитивный простолюдинский сон, в то время как твой сосед (тот самый простолюдин) этой возможности начисто лишен, поскольку он уже кубарем летит из спальни глазеть на в общем-то вегетарианское зрелище одетых девчонок. Добровольно, заметим, этот умалишенный летит к двери в спортзал. Без какого бы то ни было к тому принуждения! Не заведующий же его к этому безобразию призывает. И не Дед Мороз.
Честное слово, спятить можно! А главное, ради чего так над собой издеваться?! – Какая-то плебейская ограниченность. Стыд и срам! Эка невидаль – зарядка. Лучше бы эти озабоченные дураки в городской музей сходили, что ли. Там на втором этаже очень даже много чего на эту тему можно посмотреть. Оська, к примеру, еще год назад видел. Три раза. И Костю туда сводил. Испанец – тот не пошел. Сказал, что ему некогда. Ну равнодушен Испанец к живописи! Что теперь? Он больше цирк любит. Но какой сейчас цирк? – Война же. Даже фонари по ночам больше не зажигают. И вообще…
Да, конечно, это настоящее счастье – почувствовать себя дворянином и благородным мушкетером. Почти что со шпагой на правом боку. Или на левом?… А еще в шляпе со страусиным пером, про которое вчера вечером тощая пианистка так хорошо читала в книжке про Арамиса, Портоса и этого, как его… Романтиком, короче, себя ощутить, готовым для своей возлюбленной дамы сердца на самое идиотское безумство. К примеру, проект с волшебным зеркалом замутить. Чтобы по субботам и воскресеньям любоваться на прекрасное и эстетически развиваться в творческую личность. То есть посреди жуткой интернатской серости и никак не заканчивающейся войны стать подлинным гурманом и ценителем истинной красоты. Главным образом, понятно, женской. В общем, эдаким аристократом духа себя почувствовать. Подобные эмоции поистине возвышают тебя над прозой бытия…
Стоп, мы же вроде как про Оськино счастье начинали. А что, собственно, у нас про это имеется? – Французская книжка о трех мушкетерах, которых на самом деле оказалось четверо, каковой факт почему-то вызывал у Кости стойкий когнитивный диссонанс; запрещенные стихи умерших на советской каторге поэтов, которые Офелия и пианистка читали исключительно в нагрузку к Дюма, иначе не соглашались (вернее, это Дюма шел в нагрузку); и зеркало? – Но ведь читались те крамольные стихи вовсе не для него, не для Оськи, а известно для кого. Это Испанцу и Косте было хорошо и полное счастье, хотя ни черта они в тех запрещенных стихах не понимали. Откровенно зевали. Только про Атоса и несознательную мелкобуржуазную суку – миледи – они слушали, раскрыв рты. А Оська?… Так может он с тоски отправился в госпиталь? – Кто его знает… Нет, наверное, все-таки не с тоски. Если бы с тоски, то не увлекся бы так, не стал бы рассчитывать свои шаги, хотя…
Как бы то ни было, признаем, что Оська поступил чрезвычайно умно, подружившись с фельдшером. Ведь именно этот алкаш дал ему необходимую рекомендацию. Более того, он сам отвел мальчишку в госпиталь, куда с фронта свозили умирать увечных солдат и где фельдшер, бесстыдно пользуясь личными связями, добывал путем обмена на продукты питания нужные интернату медикаменты. Это же он сказал завхозу, с которым вел не совсем законные переговоры насчет спирта, что мальчонка добровольно желает им помогать. Потому что поступает через год в комсомол, и ему нужна положительная характеристика. Это ничего, что он невысокого роста и в очках.
Только Оська вовсе не ради характеристики старался.
Первые две недели он безропотно выносил судна и мыл уборную. Не просто безропотно, а, можно даже сказать, самоотверженно ее драил. Не привередничал и нос не воротил. Не говорил, что для такой грязной и унизительной работы он еще маленький. Потому что приглядывался. На третью неделю он, опять же не выпячиваясь, выступил с бескорыстной инициативой: взялся мыть полы еще и в процедурной. Ничего удивительного, что уже через день он как бы невзначай попросил медсестру показать, как делают уколы. Два дня Оська яростно упражнялся в интернате на подушке. Исколол ее всю немилосердно. Пришлось выбросить. От усердия ее испортил, а вовсе не потому, что хулиган. И ведь научился!
Еще через пару дней, когда в госпитале была запарка и на медсестру стало больно смотреть, Оська как-то странно, исподлобья заглянул в ее глаза и сказал, что орхидеи цветут не только на болотах, так что она может сейчас спокойно посидеть на стуле и немного отдохнуть. А еще лучше – прилечь вон на ту кушетку. Спорить медсестра, которая вряд ли знала, как выглядят орхидеи, не стала, сняла с себя халат и прилегла на кушетку. Вот тогда Оська и надел ее халат. И шапочку. Взял в руку шприц… А больные всё шли и шли… Те, которые ходячие. И никто из них на полураздетую медсестру, мирно спавшую на кушетке, почему-то внимания не обратил.
Когда Оська управился с ходячими, он взял каталку с загодя приготовленными медсестрой шприцами, процедурный лист назначений, в котором ею было расписано – кому что колоть, и отправился к лежачим больным. Что удивительно, никто, ну решительно ни один человек!, даже главврач, который трижды пробежал мимо него с выпученными глазами, не задался вопросом, что здесь делает мальчишка в халате не по росту и в шапочке, сползшей ему на лоб. Почему он разгуливает по коридору госпиталя с каталкой, на которой в большой сверкающей кювете из нержавейки сложены десятки шприцев. Раненые покорно подставляли ему те свои места, куда их нужно было колоть. И только один доктор из четверых, регулярно пробегавших мимо, у которого на лбу был большущий шрам, удосужился спросить – “а где медсестра?”. На что Оська, глазом не моргнув, сказал, что медсестра устала и прилегла отдохнуть, а уколы “как обычно в таких случаях” она попросила сделать его. Доктор дернулся всем телом и как-то странно мотнул головой, словно вспомнил какой-то свой давнишний сон. А потом, глядя куда-то мимо Оськи, сказал, что раз так, тогда ладно, но что надо бы еще ему, Оське, зайти в девятую палату и поставить капельницу безногому, что лежит у окна и всё время просит курить. Только курить ему ни в коем случае не давать. Потому что вслед за ним и все остальные начнут просить. Они, раненые, такие… В ответ на что Оська сказал “ладно”. После чего вернулся в процедурную, потрогал медсестру за плечо и сказал ей, что доктор со шрамом на лбу велел показать ему, Оське, как ставить капельницу. Медсестра показала и рассказала про то, как вены убегают из-под иглы, как они, подлые, прячутся, и объяснила, как их ловить. Оська произнес два слова – “Спасибо” и “Спать!”. После чего медсестра легла обратно на кушетку и уснула.
Уже на следующий день Оська ничего в госпитале не мыл. А в понедельник на обходе главврач спросил – “А где наш новый коллега?” и “Почему его нет на обходе?”, “Что это за безобразие такое?!” и “Будет уже, наконец, в госпитале дисциплина когда-нибудь, черт возьми?!”. За Оськой послали.
Через неделю в интернате закончилось обсуждение самой горячей новости – той, что у них появился собственный доктор. Наконец-то! Настоящий. Давно пора! Не фельдшер какой малограмотный, который неизвестно еще, какое отношение имеет к медицине, а нормальный, который умеет лечить, потому что он в очках и в госпитале о нем хорошо отзываются…
Когда Оська появлялся в столовке за завтраком, все отлично понимали, что это – Оська. И никому в голову не приходило обозвать его доктором. Естественно. Не слепые же! Однако, когда он надевал на себя белый халат и шапочку, случалось странное: теперь уже никому не приходило в голову обратное: что это их Оська. Потому что доктор был выше Оськи, старше и вообще, как их можно сравнивать.
“Настоящего” доктора быстро зауважали, но при этом его совсем не боялись, как фельдшера, у которого, пока он не похмелялся, дрожали руки. И сказать фельдшер мог такое, что ни в какие ворота не лезло. Все теперь и в особенности девчонки требовали, чтобы уколы им делал исключительно “их замечательный доктор”, потому что “фельдшер со вчерашнего еще не проспался и как пить дать – заколет насмерть, гад!”. Только Испанец и Костя признавали в новом интернатском эскулапе Оську. Да и то потому, что он сам раскрыл им свой секрет. Все же остальные, когда надевались шапочка и халат, в общении с ним дружно переходили на “вы” и, терпеливо отстояв очередь перед лазаретом, чтобы попасть на прием к специалисту, жаловались бесстыжему самозванцу на такое!…
Испанец и Костя люто Оське завидовали. Одно дело – волшебное зеркало, но совсем другое – когда девчонка сама тебе показывает, где и что у нее болит, или говорит “спасибо”, после того как этот наглый врун, отходя от нее со шприцем, важно говорит: – “Всё, душенька, можете одеваться”. Или “Голубушка, какая же в такие дни может быть физкультура? Да вы, моя дорогая, право, с ума сошли! Разве ж так можно?! Я тут с вами под суд пойду. Фельдшер тотчас же выпишет вам освобождение до конца текущей недели. И слышать, барышня, ничего не желаю!”. А еще Оська завел себе стетоскоп. Неизвестно, где он его спер. И каждый раз он на него дышал, прежде чем прикоснуться холодной блестящей железкой к чьей-нибудь голой спине. Или к груди. И сказать – “дышите, милочка”.
На третьем этаже Оськины “нежные руки” и “невероятная деликатность” сделались предметом безудержного мифотворчества и неприличных мечтаний. “Если бы ему не тридцать лет было… Нет, он, конечно, не старый еще…”.
Непонятно, зачем эти наглые выдумщицы так безбожно врали, пересказывая небылицы про то, как доктор смутился и даже покраснел… Именно врали! Потому что Оська после госпиталя уже ничего не смущался, и только один раз покраснел. Офелия, правда, этого не заметила.
А все равно на душе было пусто. И как-то нерадостно. Оська однажды даже пожаловался мушкетерам на этот свой внутренний холод. На что Испанец сказал, что еврей уже совершенно обнаглел и в конец спятил. И что, если он не сделает его своим помощником, то есть не даст ему такой же халат с шапкой, не наколдует и не начнет брать с собой на еженедельные обходы по третьему этажу, тогда он расскажет девчонкам, кто у них в интернате изображает из себя доктора. На что Оська спокойно ему сказал: – “давай”. Равнодушно так сказал. И в глаза посмотрел. Не испугался, в общем. А Костя пообещал набить Испанцу морду, если тот свою безумную угрозу вздумает исполнить.
Случилось же так, что Испанец однажды действительно на Оську серьезно обиделся. – Когда Костя отказался дать ему ключ от комнатки, в которой по выходным они смотрели неприличное кино. Подумал, что это Оська подбил Костю не давать ему ключ. Типа что они больше ему не доверяют. (Кстати, некоторые основания не доверять Испанцу у ребят были. Но в любом случае Оська ни на что Костю не подбивал. Это Испанцу от нервов так показалось.) Так вот, Испанец долго, не один день свою злобу копил и однажды она у него прорвалась.
Длинная пианистка только что закончила читать Косте стихи из чьей-то запрещенной тетрадки. Не своей. Кто-то из девчонок ей ту тетрадку дал. Костя и Оська смотрели на пианистку с восхищением. Ну, Оська в меньшей степени, зато мокрыми глазами. Мандельштам все-таки. Жалко его. Ни за что человек умер… А Испанец вдруг зевнул. И вот тут тощая на него вызверилась. Привела ему в пример Костю, который, может, тоже еще не всё в хороших стихах понимает, но хотя бы старается. По крайней мере не зевает. А Оська… Впервые она об Оське что-то доброе сказала… Испанец ощутил себя загнанным в угол. Словно все вокруг вдруг стали ему врагами и как волка его со всех сторон обложили. Ну и залепил, что Оська всех обманывает. В первую очередь глупых девчонок. Что никакого доктора у них в интернате на самом деле нет. А всё это Оська выдумал. Взял и наколдовал. Надевает на себя халат и шапку, чтобы девчонки перед ним раздевались. “А вы, дуры, ему поверили!”
Пианистка так возмутилась, что аж пятнами пошла, и сказала, что в своей жизни видала много разных дураков, но чтобы таких… А та, которая с кривыми ногами, встала и сказала, что ей за Испанца очень стыдно. Что она просит за него у девочек прощения. И что, – это она уже к Испанцу повернулась, – если он, дурак, еще хоть одно плохое слово про их доктора скажет, она с ним больше дружить не будет. Потому что своему доктору девочки такие вещи доверяют, которые больше никому не рассказывают. И лечит он их так хорошо, как никакому фельдшеру не снилось. А уколы делает так просто волшебно, ну совсем же не больно. И вообще, он такой предупредительный и заботливый! Слава Богу, она не стала рассказывать о том, что Оська, когда надевает свой белый халат и медицинскую шапочку, обращается к ней на “вы” и называет ее “милой девушкой”. И что он с ней такой обходительный, такой к ней внимательный и вообще нежно так к ней руками прикасается, что она ему эти самые руки целовать готова…
(Добавим уж до кучи: тощую гордячку с этими ее дурацкими каблуками Оська и вовсе обзывал “барышней-гимназисткой”, отчего та краснела от удовольствия, начинала задыхаться и, страшно смущаясь, рассказывала ему про их с Костей отношения такое, чего сам Костя Оське рассказывать не решался. Почему, кстати, не рассказывал? Друг называется!)
Оська, когда после стихов Мандельштама они вернулись в свою спальню, спросил Испанца – “ну как, товарищ Берия, получилось меня разоблачить?”. Испанец вспыхнул, затрясся и бросился на Оську. Однако, наткнулся на Костин кулак. Да так неудачно на него наткнулся, что целую неделю потом стеснялся из спальни выходить. Даже школу прогуливал. Костя с Испанцем не разговаривали чуть ли не месяц. Даже в кочегарке и в той комнатке, где не было света, они делали вид, что незнакомы. Потом, правда, помирились. Оська их помирил.
А фельдшеру за хорошие показатели в труде власть выделила комнату. Целых девять метров в центре города она ему дала. Он был счастлив, сделался важным и лишь с одним Оськой разговаривал вежливо. Понимал, кому и чем обязан. Но главное – он перестал пить. Не то, чтобы совсем. Дома у себя он, конечно, спирт пил. Но в интернат приходить пьяным Оська ему строго-настрого запретил.
Обретение фельдшером собственной жилплощади привело и к другим положительным последствиям: в лазарете теперь образовались две отдельные палаты, одна из которых по утрам превращалась в Оськин кабинет. А после обеда, когда мушкетеры уходили в школу учиться, она снова становилась палатой. И, главное, там стало чисто. К двери в общий коридор Костя пристроил замок, и лазарет отныне стал называться медицинским изолятором. В одной палате теперь спокойно могли болеть две заразные девочки, а в другой – два мальчика. У них ведь там даже своя уборная имелась. Маленькая, но с умывальником и с крючком на двери. Попасть болеть в изолятор почиталось за великое счастье. Случались, разумеется, и злоупотребления. Однако, симулянтов Оська вычислял мгновенно. И нечего ему градусник в нос совать. Лентяев он безжалостно прогонял учиться в школу. Ишь, чего придумали, лентяи! Как будто он не знает, как температуру набивают.
На пианистку, Костю, Испанца и ту, с кривыми ногами, запреты и всякие там принципы, понятно, не распространялись. Болели эти влюбленные всегда вместе, часто и подолгу. И Костя почему-то не называл это возмутительное безобразие коррупцией. Иногда по вечерам аморальный квартет приглашал к себе в гости Оську и тогда ему становилось весело. Перед отбоем, правда, девочки его прогоняли, потому что боялись того, что утром придет их любимый доктор и учует, что в изоляторе побывал посторонний. Он – доктор – хоть и хороший, но очень строгий. Испанец и Костя над ними посмеивались. В общем, его прогоняли и запирались изнутри, хотя долго еще потом не выключали свет, и там у себя бессовестно смеялись, что Оське, конечно, было обидно.
________________________________________
А под Новый Год появилась она… Чего это сразу некрасивая?! – Ну да, рыжая. И даже зимой у нее не смывались с лица и шеи веснушки. А что с ней творилось летом!… Ну и что с того? Зато она приехала в интернат с виолончелью. На том самом грузовике, который когда-то привез сюда Костю и Оську. Который всех сюда когда-то привез. Главное, она ни разу не сказала, что у Оськи нет слуха. Наоборот, уже через неделю заявила, что он замечательно играет на барабане во время тех прекрасных линеек, когда спортивный зал превращается в актовый и туда вносят красное революционное знамя. И что вообще: он, Оська, хороший. Не потому, что уже три раза угостил ее печеньем. А потому, что она разглядела в нем его многочисленные положительные стороны…
Увы, научиться играть на виолончели он так и не сумел. А ужасно хотел. Старался изо всех сил. Даже ноты выучил. Но вот не получилось. Уколы в вену запросто делал. А тут… Наверное, шпиль у виолончели был неправильный – короткий и какой-то кривой. Одним словом – девчачий. А еще смычок!… Зато целовалась она не хуже тощей выпендрёжницы с этими ее невыносимыми каблуками. Наверное… А может быть даже и лучше. Да наверняка! В общем, Оська завидовать Испанцу и Косте перестал, потому что тоже сделался взрослым. И таким же счастливым. Настоящим благородным кабальеро, если сказать коротко. Как из той книжки про шпаги, любовь и шляпы с красивыми перьями. Про настоящую дружбу. Господи, как же это было здорово!
И ведь действительно счастливое получилось у наших мушкетеров детство. Хоть и шла война. А кому еще так повезло? – Да поискать! Впрочем, не совсем это, наверное, было уже и детство.
________________________________________
Глава десятая
Подлый план
А через год, теплым майским днем случилось ужасное. На пустом месте случилось – это ужасное. К чему, естественно, решительно никто готов не был. Потому что к такому нельзя быть готовым. Хоть все и понимали, где они живут и что вокруг творится. – Костину пианистку арестовали. За чтение запрещенных стихов.
Когда военные с васильковыми погонами и в новых хромовых сапогах, пахнущих почему-то не ваксой, а рыбьим жиром, из интерната уехали, Костя в школу не пошел, – какая уж тут школа!, – а вместо этого он прямо в одежде лег на свою кровать и принялся плакать как маленький. Даже неудобно за него стало. Большой уже, а плачет…
Вместе с пианисткой арестовали и Офелию. За то же самое. Обвинение обеим было предъявлено серьезное, но расстрелять их не могли: им ведь не было еще четырнадцати лет. То есть Офелии четырнадцать уже исполнилось. Неделю назад. И теоретически расстрелять за антисоветские стихи ее могли. Запросто. Но заведующий сказал, что вроде как не должны. Даже пообещал Оське сходить похлопотать. И правда – сходил. Как бы то ни было, расстреляют-не расстреляют, а срок обеим грозил немалый. Но главное, это был конец всем мечтам о счастливом будущем. Из хозяина жизни, из элиты, из будущего уважаемого чекиста с чистыми руками, холодной головой и вымытой шеей ты в одно мгновение превращаешься в бесправного раба. Ведь даже когда ты отсидишь положенное, клеймо на тебе останется по гроб жизни. Разумеется, если ты еще этот свой срок досидишь. Если не загнешься от голода или не надорвешься от непосильного труда и нечеловеческих условий содержания. Или тебя не застрелит охранник потому, что у него с утра случилось хорошее настроение и захотелось пострелять. Или в первый же год ты не замерзнешь на лесоповале где-нибудь на Колыме. В сорокаградусный мороз. Или просто не свалишься лицом в сугроб и, как многие до тебя, не скажешь непонятно кому – “всё, с меня хватит!”. В общем, много этих разных “или”. Одним словом – это конец.
Ночь выдалась грустная. Длинная и противная. Ужасно трудно было заснуть. И не потому, что было душно. А потому, что на душе скребли кошки. Погано было. Мальчишки вокруг все стали другими – какими-то тихими. И от этого тоже невозможно было уснуть. Лучше бы уж они шумели. Да, интернат переживал за своих девочек. Молча переживал. Собственно, тихо здесь сделалось еще перед ужином. И лица у всех стали серые тогда же. В глаза никто никому не смотрел. Отворачивались…
– Какая сука их заложила?, – подошел после завтрака к Оське Испанец, который уже не в силах был смотреть на то, как Костя страдает. – Скажи, ты ведь можешь что-то там такое посмотреть.
– Тот, кто первый войдет сейчас в нашу спальню…
И в дверь постучали. Тут же! Буквально в следующую секунду. Как будто Оська это специально подстроил. Испанец от неожиданности дернулся, словно из-под кровати выползла ядовитая змея, и ему снова сделалось холодно, как тогда, когда он побоялся увидеть того, возле дерева, кто не хочет говорить, как его зовут. А Оська, как смотрел в окно, так и продолжил смотреть на улицу. Как если бы он тоже испугался. Даже не обернулся. Только голову в плечи втянул.
Никто на стук не ответил. И тогда в дверь их спальни без разрешения просунулись две веселые русые косички. Увидев, что Костя лежит на постели одетый, что, вообще-то говоря, запрещено, а вдобавок еще и плачет, но, главное, что в спальне он не один, косички тут же исчезли.
– За что?, – прошептал потрясенный Испанец. Он не в состоянии был унять дрожь. Действительно, здорово испугался.
– Не за что, – поправил его так и не обернувшийся Оська, – а почему. Потому, что она его любит.
– Кого?
– Да Костю.
– А разве так можно?!
– Что можно?
– Вот так…
– Как видишь… А кто это был?
– Та дура, что сдала своего отца НКВД.
– Скажи уж проще – убила. Так будет точнее.
Через полчаса, в течение которых Испанец бегал по спальне как сумасшедший и тер себе виски, он схватил Оську за пуговицу и потащил его из спальни. Чтобы Костя их не услышал.
– Слушай, я вот что придумал…
– Мысль хорошая, но я в такие игры не играю, – разглядывая свои ногти, задумчиво проговорил Оська после того, как Испанец изложил ему свой план.
– Ну ты и сволочь!, – зажегся благородным гневом Испанец. – Костя ради тебя и не на такое пошел бы. Да он для тебя…
– Ты меня не понял…
– Все знают, что ты его девчонку ненавидишь!
– Да?
– Да.
– Интересно…
– Что тебе интересно, идиот?! Конечно, ненавидишь! Потому что она не захотела тебя на пианино учить. А может ты перед свой рыжей выпендриваешься? Хочешь хорошим казаться? Типа ты в грязные игры не играешь… Я что-то не понимаю: тебе кого жалко – ту суку или Костину невесту?!…
– Слушай, Филипп, – остановил его Оська. – У тебя рот, вообще, закрывается?
– Чего?
– Ничего! Заткнись и слушай. Я же не отказываюсь. – Оська по-прежнему продолжал разглядывать свои ногти. Даже внимательнее, чем минуту назад. – План и в самом деле неплох, хоть он и сволочной. – Отвлекся, наконец, от ногтей и впервые посмотрел на Испанца. Прямо в глаза ему посмотрел. Испанец аж заморгал. Как будто Оська прожег ему глаза своим оценивающим, каким-то прицеливающимся взглядом. – Зато справедливый… Тут вот какое дело: один я не справлюсь. Я этого дома боюсь. Понимаешь? А мне нельзя волноваться. Я тогда ничего не смогу. Короче, мне нужен ассистент, который разделил бы со мной…
Оська задумался. Забыл даже договорить. Не сказал, что именно с ним нужно разделить.
– Где ж я найду тебе ассистента?, – растерялся Испанец. – Попа, что ли, из церкви позвать? – Так они ж ни черта не умеют. Ну, тех фокусов, которые ты делаешь. Да и не пойдет туда поп. Забоится.
– Не нужно никого искать. Зачем нам лишний свидетель? Болтать еще потом начнет. Глупостей всяких насочиняет… Ты будешь моим ассистентом. Всё поделим пополам.
– Так я ж того… Я ничего не умею, – испуганно залепетал Испанец. Его благородный гнев куда-то вдруг испарился. В одно мгновение. – А что я должен делать? Может все-таки, кого другого поищем? Давай – заведующего…
– Я не про делать с тобой говорю. Со своей работой я как-нибудь и сам управлюсь… Я про то, что будет потом. Мне громоотвод нужен. Твой же план. Ты, стало быть, у нас теперь главный. За руководителя будешь. И вся слава тебе одному достанется. Твоя девчонка тебя потом знаешь, как зауважает. Вот и давай.
– Подожди… Чего давай?… И про то, что будет потом, ты же ничего не сказал. Ты, знаешь, мне голову-то не дури! Что значит это твое пополам? Это ты насчет мигрени? Или про то, что не будешь потом чего-то помнить? Или… Или что-нибудь случится о мной?
– Филипп, мы с тобой… Ну, в общем, мы с тобой заплатим поровну. Я – может мигренью. А может и еще чем. А как заплатишь ты – я не знаю. Да не бойся ты, живой останешься. Но заплатишь по-честному.
– У меня нет денег, –
не задумываясь, как-то машинально соврал Испанец. Понял, что сморозил глупость, и пошел на попятную: –
– А тебе сколько надо?
Получилось еще глупее. Оська даже поморщился.
– Дурак! Ты же сто раз видел, какими деньгами я расплачиваюсь за фокусы, когда мне делать вроде как ничего не приходилось?
– Видел… А я точно не помру? Знаешь, не хотелось бы…
– Ну, гарантировать, конечно, не могу. Это уж как выйдет.
– Да?… Не можешь?… А знаешь – черт с ним, давай! Пусть даже и помру. Мы всё-таки кто?
– Мушкетеры.
– Угу… Все за одного. И надо эту спасать, как ее…
– Констанцию.
– Точно.
– Да и Офелию неплохо бы заодно вытащить.
– Зачем это?
– Как зачем? – Мы же благородные.
– Ага, дворяне.
– Ну вот, теперь другое дело! Давно бы так. А то развел, понимаешь, торговлю…
________________________________________
Девчонка с веселыми русыми косичками раскололась на удивление быстро. Почти сразу. Испанец только один раз стукнул ее по ушам. Со всей силы, правда, ударил. Сразу двумя руками. Очень громко это у него получилось. Словно на концерте заезжего скрипача он от радости хлопнул в ладоши. Звонко так вышло. Правда не смешно…
Сначала она, конечно, поплакала. Ну, это понятно: – от боли. Зато потом разговорилась. И выложила всё. Чистосердечно призналась. Не то, чтобы девчонка в чем-то раскаялась – она просто рассказала, как всё было. И, кстати, Оськина догадка подтвердилась – что злодеяние случилось из-за любви. Чистой и прекрасной. Тоже счастья, дуре, захотелось. Нет, ну решительно всем в этом проклятом интернате хочется счастья! Причем любой ценой. Даже вот такой, думала, что можно. И что выяснилось: заложила наших любительниц запрещенных стихов даже не она. То есть не она сама. Она попросила сделать это подружку – свою одноклассницу, не интернатскую, а ту, у которой живой папа работает следователем в НКВД. Стихи, между прочим, из-за которых тощую пианистку и Офелию повязали, читались в комнате отдыха из тетрадки, которую стукачке с косичками дала та самая дочка следователя. То есть по классике они наших девчонок подставили. Последнее обстоятельство особенно возмутило Испанца. Если до этого он в чем и сомневался, то теперь его совесть перестала препятствовать реализации, скажем прямо, этически не стопроцентно безупречного проекта. Она на время как бы уснула. – Совесть имеется в виду. Испанец даже захотел той дуре еще раз по ушам заехать, но Оська его остановил.
– Звони, давай, – тихо сказал он расстроившейся девчонке. Расстроившейся из-за того, что ее раскрыли, и что Костя, по всей вероятности, ее теперь вряд ли полюбит.
– Кому?, – не поняла она.
– Как это кому? – Своей сообщнице. Пусть она нас к своему папе отведет. Прямо до кабинета проводит. Только не говори ей – зачем нам это надо. Устроим ее папе сюрприз, – подмигнул Оська Испанцу, на ходу подправляя утвержденный сценарий: привлечение в проект еще одного участника – дочки следователя – изначальный вариант не предусматривал. Оська сымпровизировал.
Брать с собой Костю они, естественно, не стали. Он бы только им помешал. Распсиховался бы и все испортил. Совсем ведь расклеился парень.
В городском парке они подобрали дочку следователя. Испанец не стал объяснять, зачем они ее вызвонили. Просто улыбнулся ей как он умеет и сказал “привет”. Неизвестно, что она себе в тот момент нафантазировала, ведь в Испанца была влюблена половина школы. Но от удовольствия девчонка покраснела. Что и требовалось. И еще больше она покраснела, когда, не спрашивая, он взял ее за руку. Запросто взял, как свою приятельницу. Как близкую знакомую. Так они и пошли: впереди весело вышагивал Испанец во всей своей вызывающей иностранной красе, державший за руки сразу двух нарядно одетых девчонок, а за ними молча плелся хмурый Оська. Нет, не хмурый, – сосредоточенный. Потому что думал о чем-то, пока они шли. Всю дорогу думал. Что-то вспоминал. К чему-то готовился…
Скоро они уже отворяли тяжелые двери НКВД. Как и обещал Оська, часовой с настоящей винтовкой, который у всех требовал пропуск или хотя бы повестку, останавливать их не стал. Испанец объяснил это себе тем, что они заявились сюда с дочерью следователя, которую здесь наверняка знают. (На самом деле никто ее тут не знал. Она впервые пришла к отцу на работу.) Оська на всякий случай осведомился у часового, куда конкретно им нужно идти, после чего для верности, чтобы тот не проснулся, отдал ему левой рукой честь и сверкнул в него исподлобья своими круглыми очками, после чего четверка странных посетителей беспрепятственно поднялась на третий этаж.
Возле искомой двери Испанец велел подружкам присесть на скамейку, обшитую дерматином, и ждать его. Напомнил им, чтобы они громко не разговаривали и не смеялись, потому что это – серьезное учреждение, где люди не в бирюльки играют, а добросовестно ловят шпионов на благо Родины.
Вошли в кабинет. Вдвоем. Стучаться не стали.
Оська, как вошел, сразу уселся на стул, стоявший рядом с дверью. На нем он следующие сорок минут и просидел. В разговоре со следователем не участвовал. Говорил только Испанец. Поначалу наш красавец заметно нервничал, но, убедившись, что всё идет как и предсказывал Оська, то есть как по маслу, понемногу освоился и даже осмелел. Конечно, следователь, – который ни с того, ни с сего вдруг сделался пушистым лапушкой, – знает, из какого интерната пришел Испанец. Как же он может не знать? – Знает прекрасно.
– И заведующий у вас – хороший человек. Надежный товарищ… О детках бескорыстно печется. Сердечный партиец. Пенициллин вот зимой попросил. Союзники недавно изобрели. Страшный дефицит. Даже в госпитале его пока нет. Так органы мгновенно откликнулись. А как иначе? Тут же ему в интернат и подкинули. Сколько смогли того пенициллину достать, столько и подвезли. По своим каналам искали… Строгий там, говорят, у вас доктор. Никому спуску не дает. Так и надо! Правильно! Главное, чтоб у вас там детишки здоровенькие были…
Тут следователь опомнился: засуетился и предложил чаю. Тогда Испанец, увидев, что Оська давно уже кивает ему головой, набрался храбрости и прорезал: пятнадцатью словами он рассказал, зачем сюда пришел. Именно пятнадцатью. Он эту страшную фразу, которую Оська для него собрал в одно предложение, повторял всю дорогу. Пока шел по улице с девчонками и улыбался. Страшную потому, что она, вообще-то говоря, получилась хамская. Нельзя так разговаривать с теми, кто при исполнении…
Удивительно то, что следователь на Испанца кричать не стал, ногами под столом не затопал и на кнопочку, что была у него под рукой, нажимать не стал. Почему, собственно, охранники не прибежали и по шее Испанцу не надавали. Как раз наоборот – весь этот невозможный ужас, практически ультиматум (и откуда только Оська такие умные слова знает?) следователь внимательно выслушал. Вообще ни разу Испанца не перебил. Хотя, где там можно было его перебить? – Всего ведь пятнадцать слов и было сказано. К тому же Испанец оттарабанил их скороговоркой, на одном дыхании. Потому что боялся что-нибудь пропустить. Забыть какое-нибудь слово. С памятью у него происходило что-то непонятное. Вроде бы всё он прекрасно помнил. Только вот сам он словно был сейчас не здесь. А непонятно где. Не в кабинете следователя. Не в интернате. И не на улице. Неизвестно где. Железно не здесь. Господи, ну не в Испании же! А где тогда?… Может это с ним от жары приключилось? – Так не было же никакой жары. – Наоборот… Ничего уже непонятно… Май же вроде…
В общем, следователь на Испанца не рассердился. И кричать на него не стал. А вместо этого вдруг как-то странно поскучнел и на минутку сделался белый. Не бледный, а какой-то выцветший. Когда через минуту к нему вернулся прежний цвет, он попил из графина воды, жадно так ее попил, целый стакан выдул, и сказал, что утром у них тут, на работе, вышла маленькая неприятность. И что он даже не знает, как сказать. С чего начать. Встал. Походил. Глядя в пол. Пожаловался на то, что какой-то странный в этом году май. Холодный какой-то. И птицы все куда-то улетели… Посмотрел в окно. Вернулся к столу. Сел. Еще попил воды. Помолчал. Проверил, хорошо ли трубка телефона лежит на рычаге. Нормально она лежала. Тогда он взял в руку карандашик. Повертел им. Сделал совсем уж грустное лицо и сказал, что правда – сам не понимает, как такое могло случиться, и что
– это очень даже хорошо, что нашелся настоящий виновный, когда справедливость, то есть социалистическая законность восторжествует, а невиновный человек, упаси Господи, зря не пострадает… Потому что не за то легендарные герои революции отдавали жизни. Свои и чужие… Врагов преимущественно… Потому что у нас всё ради человека… И товарищ Сталин… Красная армия вон погнала уже немца с нашей родной земли, обильно политой потом и кровью трудящихся в тылу… С керосином вот только перебои и теплых полушубков катастрофически не хватает… Враги же кругом… Вот их, полушубков, потому и не хватает… Стихи, понимаешь, читают… А что истинного виновника поймали и привели – это очень даже хорошо… Неужели сам пришел?… Правда, в коридоре сидит?… А не сбежит?… Бывали случаи… Как замечательно!… Так, может, чаю всё-таки?… Нет?… А с лимончиком?… И сушки для хорошего человека всегда найдутся… Горе-то какое… Сказал же ему… Деревенщина безграмотная! Вот ведь с каким контингентом приходится работать… С сахаром чаю?… Нет? Так я сейчас его позову, изверга, скажу ему, подлецу эдакому, как перед лицом… скотина такая!… кто он после этого есть… Когда вся страна в едином порыве… Прямо в лицо ему скажу… Вот сейчас же позвоню… Кто бы мог подумать… А, может, у нее сердце было слабое?… Кто на пианино играет?… Что, прямо сразу двумя руками играет?… А правда, куда птицы подевались?… Да никто не виноват!… Хорошо хоть родители не дожили… Как удачно получилось!… Не увидят… А то расстроились бы… Неприятность ведь какая… Так как – чаю-то? С сахаром. А? В самом деле? И сушки есть… А с лимончиком? Нет?
Следователь устал говорить свой никем не прерываемый монолог, снова встал, подошел к окну и снова стал зачем-то в него смотреть. На что там было смотреть? Он был уже совершенно невменяем. Хуже всего то, что и Испанец тоже сделался какой-то ватный. Как будто ему нездоровилось. То есть, в отличии от следователя, он, как ему казалось, был в сознании, вот только почему-то сделалось страшно. Очень. До жути. Испанец толком еще не понимал, что, собственно, здесь случилось, но каким-то образом почувствовал, что произошло что-то настолько страшное, что это может не впихнуться сейчас в его голову. Когда уже следователь перестанет нести весь этот бред про птиц и сушки?! Когда он обычными словами скажет правду. От которой нормальные люди обыкновенно сходят с ума. Испанец попробовал встать. Чтобы размять ноги. Да просто походить – засиделся же. К окну в конце концов сходить – посмотреть на улицу. Узнать, на что следователь смотрел. Зачем-то ж он к окну подходил…
Только вот встать не получилось. Не на что было вставать: ног ведь у Испанца не оказалось. Колени были. И ботинки. А ног не было! Испанец чуть не свалился на пол. Схватился за край стола и в панике оглянулся на Оську, ища у него поддержки, хоть какой-нибудь помощи. И получил ее: Оська снова ему кивнул. И глазами вот так сделал. По-особенному моргнул. Не поймешь только – печально он кивнул, или это Испанцу со страху показалось, что печально. Ведь запросто могло случиться такое, что очкарик на самом деле печальным не был, а просто задумался в этот ужасно ответственный момент над какой-нибудь свой посторонней, совершенно никому ненужной сейчас мыслью! Дурацкой и ему, Испанцу, как всегда непонятной. Да просто какой-нибудь вредной мыслью! Бесполезной в эту минуту… А, может, еврей и вовсе сейчас про Испанца забыл? Он такой, который может забыть… И ведь правда – птиц совсем не слышно…
Нет, очкарик всё-таки кивнул печально. И про Испанца он не забыл. Испанец это каким-то образом почувствовал. Непонятно каким. Кошмар… Аж выть захотелось… Так значит – правда?!… Но тогда же всё пропало!… Как они будут отсюда выбираться? Опять же на чем? – Ног ведь нет. Испанцу сделалось совсем холодно. Словно настала осень. Пока они сюда шли, вроде бы тепло было. И птицы пели. Или не пели? Невозможно теперь вспомнить… Это ведь очень важно – вспомнить про птиц… Интересно, а зачем следователю карандаш? – Ни зачем! Просто так он его в руке вертит. Вот же – на стол кладет. А он что – плачет? Взрослый дядька… Да, конечно, он тоже умрет. Все умирают… Только что он это понял. Раньше как-то не задумывался, а теперь понял…
Безумие…
Великолепный план Испанца, который утром Оська обозвал подлым, чуть не дал трещину. То есть он ее дал! Всё же полетело к чертям собачьим. Следователь еще тут с ума сходит. Достал уже Испанца своим дурацким чаем! С сушками… Впрочем, не жалко эту сволочь. Вот ни капельки!
А что в нем подлого? – Нормальный вроде план. Да какой надо – план! Хороший. Оська, можно подумать, лучший предложил! Вообще же никакого не придумал. Только вмешивается постоянно в концепцию, такую стройную, не им, кстати, придуманную! Костя бы оценил. Нет, чтобы заранее обсудить… По-человечески… Как же это слово?… – Конструктивно!… На голосование поставить… А вместо этого каждую минуту всё в нем меняет. На ходу, как его левая задняя захочет. Что ему в башку придет, то он и делает, сволочь жидовская!… Даже не посоветуется… Но почему же он тогда продолжает колдовать? Вот ведь – голову наклонил. Направо. И нос трет. Значит точно колдует. А зачем?! Теперь-то зачем, раз умерла?… А кто умер-то? Почему следователь прямо не скажет? Которая из них? Спросить, что ли? Господи, как же отсюда выбираться? Где мои ноги?! Ужас…
У Испанца сделалось совсем темно в глазах, и он окончательно перестал понимать, зачем сюда пришел… Не забыл, а просто… Что просто?… Ну, раз такое случилось… Зачем теперь всё? И надо ведь в самом деле как-то выбираться из этого гестапо… А как? – Без пропуска же мимо часового прошли. Ну и как они теперь отсюда выйдут? На чем следователь будет расписываться?! Может, правда, согласиться чаю попить? А то ведь вырвет сейчас… Ноги вон уже как трясутся… Ноги! – Значит они у него есть?!…
И тут в кабинет вошел тот, кто пока что не был сумасшедшим, – помощник следователя. Вид этого мясника вполне соответствовал его профессии. Только фартука из клеенки, испачканной в крови, не хватало. Тем не менее дышать Испанцу стало легче. Что-то включилось, а потом выключилось. В животе? – Нет, не в животе. А где? – Где-то рядом… Рядом с чем? – Неизвестно, в воздухе… Точно, вот же что-то щелкнуло! Рядом с головой. Или за спиной? Щелк, и шок прошел. Страх подтаял и начал стекать с плеч на пол.
Испанцу действительно стало лучше, хотя он по-прежнему не только не понимал того, что говорил ему следователь, но и элементарно его не слышал. Как тот раскрывал рот – он видел, но никаких звуков при этом не слышал, словно следователь говорил с ним через толстое стекло. Как через то зеркало, сквозь которое мушкетеры подглядывали за девочками. По субботам. И по воскресеньям. По воскресеньям даже интереснее было: ведь по воскресеньям уже только старшеклассницы, то есть те, которые и нужно, приходят мыться. А потом еще долго перед зеркалом себя разглядывают. Никуда не торопятся. Смеются. Наверное, что-то смешное друг дружке рассказывают. Жалко, что не слышно. Оська к стеклу свой стетоскоп прикладывает и говорит, что всё он слышит. Жадина! Не дает слушать. Говорит, что это нехорошо. Это, говорит, их интимные разговоры. А сам слушает, сволочь!
И главное, в ней так безопасно – в той кладовке: ты девчонок видишь, а они тебя – нет. Вот ведь здорово! И никто у них там, в раздевалке, не умирает. Наоборот, все только смеются. Девчонки, когда выходят из душа вытираться полотенцами и потом одеваются – всегда почему-то смеются. И такие они все в эти минуты красивые! Даже если худые. Потому что они живые…
А на свою пианистку Костя смотреть не разрешает. Всегда их с Оськой в кочегарку прогоняет. Говорит, что надо бы еще угля подкинуть. Вот сам бы и ходил – подкидывал! Хитрый какой нашелся! На их девчонок смотрит и ничего, а свою никогда им не показывает. Как только она из душевой в раздевалку выходит, так сразу их и гонит. Даже ругается на Испанца. Торопит. Нечестно это! Как же тогда – все за одного? Сразу про справедливость, гад, забывает!…
А следователь всё говорил и говорил. И помощник ему кивал. Значит этот урод своего начальника слышал. И может быть даже понимал его. Испанец окончательно замерз и вдобавок к этому несчастью начал потеть. И как: за несколько секунд сделался насквозь мокрым. Прямо до нитки вымок. А закричать уже не было сил… Они закончились еще когда он думал, что у него нет ног.
Подошла мама, совсем молодая. И стала вытирать ему лицо полотенцем. Непонятно, откуда она пришла. Неужели из шкафа? Из вон того. – А больше вроде и неоткуда. Значит оттуда. Удивительно, что она совсем не помнит того, что ее убили. Вот и не надо ей об этом говорить. Вообще ничего ей говорить не нужно! Расстроится еще. Она ведь не знает еще про мужа. Как на следующий день за отцом Испанца тоже пришли…
Вот тогда Оська и поднялся со стула. Решительно так поднялся, на твердых ногах подошел и положил Испанцу руку на плечо. Сознание к тому не то, чтобы вернулось, но мама ушла. Жалко… Интересно, а Оська ее видел? И ведь не скажет! Он никогда ничего не рассказывает! А то, про что рассказывает, так лучше бы он не рассказывал, потому что так не бывает… Стоп! Вот же полотенце! На столе лежит. Испанец взял в руки полотенце и в то же мгновение перестал потеть. Более того – к нему вернулся слух. А еще он понял, что следователь Оську не видит. Только сейчас Испанец поверил, что, оказывается, и без всякой белой шапочки с халатом можно… А, собственно, что можно?… Да что угодно!… Всё, что в голову придет. Даже, наверное, оживить можно? Кого? – Нет, глупости! Только не думать о Костиной девчонке. Она там хоть в одежде лежит? Как это не отдадут? В каком еще морге?! Господи, что они Косте скажут?!…
Пол под ногами снова стал живой и какой-то ненадежный.
– Дела забери, дурак! Вон те, что на столе лежат. Да вон же! Куда ты смотришь? Господи, какой ты непутевый. И сопли подбери. Не вздумай свалиться!, – громко заговорил с ним посерьезневший очкарик, и Испанец вывалился из обморока. – Спать!, – незнакомым голосом, не тем, которым только что говорил с Испанцем, приказал Оська следователю, – а ты, добрый человек, с нами пойдешь, – наклонил он голову и вот так – откуда-то из-под правой брови – посмотрел своими очками на помощника. – По дороге расскажешь, что тут у вас произошло. По сторонам не смотреть. Ты слышишь только меня. Да, это ты, гад, виноват в том, что мы заблудились. Зачем привел меня в этот лес? Тебе же сказано было – только грибы. Никаких ягод! Какая еще речка, идиот?! Ищи, давай, теперь дорогу. И чтоб машина была! Ты меня слышишь? С шофером естественно! Господи, ну одни идиоты кругом!… Пошел, давай! Что встал? Некогда мне тут с тобой. Хорошо хоть грибов успели набрать. Не хватало еще под дождь попасть. Это его мать была. Не знаю, где-то в Испании… Да, и отец тоже…
На тощую пианистку они смотреть не пошли. Какой еще морг? – Нет тут у них никакого морга. Ослышался Испанец. Следователь про медпункт говорил. И всё равно они туда не пошли. Оська посчитал, что Испанец сломается, если увидит мертвую пианистку. И всё испортит. И без того еле на ногах держится. Надо хоть ту, другую, вывезти. Под шумок. Хорошо, что папки с делами Испанец не потерял. Кретин! Слабак. Даже не помог нести носилки с Офелией, накрытой казенным одеялом, сначала пытавшейся драться, а потом вдруг заснувшей. После того, как Оська показал ей лукошко с грибами и посмотрел на нее сквозь свои круглые очки. Откуда у него лукошко? Какие еще грибы?!…
Помощник следователя быстро всё организовал. Молодец! Вместе с Оськой донес спящую Офелию до грузовика. Погрузили её в кузов. Вместе с носилками. Аккуратно погрузили. Голову ей не разбили. Одеяло обратно помощник требовать не стал и всё повторял, как заезженная пластинка, что сделать это с девчонками ему приказал следователь. Потому что они упирались и не хотели по-хорошему сказать, чьей была тетрадка. Говорили, что не их. А чья – так ведь и не сказали! Вот он и сделал, как ему было велено. Да, они и раньше такое с женщинами делали. А что такого? – Безотказно работает. Особенно когда молодые, которые недавно вышли замуж и при этом не хотят говорить про себя, что они шпионки или товарища Сталина хотели убить. Нет, с подростками – в первый раз.
Испанец сел в кабину. В кузов залезть не смог. – Так ослабел. Но папки с делами Оське не отдал. Сказал, что он ничего, что всё с ним в порядке. Оська напоследок еще раз посмотрел в глаза помощнику следователя и спросил его – правильно ли тот понял, что велел ему сделать начальник. Помощник ответил, что да – он всё понял правильно: в кабинет входить не нужно. Потому что девочки и так уже сидят у него под дверью. Зачем же он будет тревожить начальника… Ну конечно, на него можно положиться. Ничего он не перепутает: – та, которая с косичками.
Очкарик забрался в кузов и подсунул под голову Офелии белый халат, который надел перед тем, как вошел в кабинет следователя и который снял только сейчас. Грузовик тронулся…
Стоп, в кабинет следователя Оська вроде как без халата входил! Испанец – тому свидетель. Да, в самом деле? Хорош же ваш свидетель! Видели мы его… И что, вы ему верите? Уши, понимаешь, развесили и… Давайте тогда уж с его, Испанца, правдивых слов поверим и в то, что тогда был май. Что было тепло и кругом как сумасшедшие пели птицы. – Так вот: никакие птицы не пели! Враньё всё это. Потому что никакой то был не май! И хватит уже нормальным людям мозги компостировать! Нечего всяких дураков слушать. И без того тяжко. Что был ужасный день – чистая правда. И бесконечный. Да просто мерзкий был день! А насчет мая и якобы отсутствующего Оськиного халата…
Помощник долго еще стоял у ворот своего такого безобидного с виду учреждения и глядел вслед уехавшему грузовику. Махал непонятно кому платочком. – Оська ведь даже на него не оглянулся.
Светлым платочком помощник махал. Шелковым. В крупную клетку. Потом он вдруг встрепенулся, вспомнив, что его ждет важное дело, и как подорванный полетел на третий этаж. Сказал девочкам, сидевшим у двери следователя, чтобы они шли за ним и быстро пошел по коридору. Девочки обрадовались тому, что о них, наконец, вспомнили, послушно вскочили со скамейки и побежали следом за этим странным военным. Долго спускались по лестнице. Прошли больше четырех этажей. Кажется, шесть. Запутались. Сколько же их тут? Вроде бы всего три их было…
Куда-то пришли. По ощущениям – в подвал. Ну, ясное дело – в подвал. Куда же еще…
Помощник что-то буркнул молоденькому солдатику с винтовкой. Тот отворил ключом железную решетку, оказавшуюся дверью. Пропустил экскурсантов в полумрак. Стен здесь не было. Вместо них по обеим сторонам темного коридора были решетки. Точно такие же, как и та, которую только что открыл часовой. Пахло здесь вагоном, в котором возят на животноводческие выставки свиней. И протухшей квашенной капустой. А еще здесь пахло ужасом. Как в театре, когда в зрительном зале вдруг гасят свет, а при этом ты знаешь, что вон за той бутафорской колонной, которая качается от сквозняка, спрятался коварный иностранный убийца с ножом, которого положительный герой, который за коммунизм, товарищество и братство всех угнетенных, не видит…
– Тихо мне, озорники, – ласково сказал помощник следователя непонятно к кому. – У стенки, суки, стоять! – После чего взял за руку девчонку, которую два часа назад Испанец стукнул по ушам, и к решетке справа наручниками, которые, словно волшебник, добыл неизвестно откуда, одним движением приковал. – Не трогать!, – опять же непонятно кому сказал он в темноту за ее спиной и добавил: – пока я не уйду.
Потом помощник подошел к дочке следователя. Хотел и ее тоже взять за руку. Но она вдруг чего-то испугалась и не дала ему свою руку. Вместо этого она плаксивым голосом заговорила, что дома ее ждет мама, что ей еще уроки нужно делать и вообще… Тогда он одной своей рукой взял ее за волосы, другой вытащил из-за пояса связку ключей и громко шваркнул ею об решетку, что была как раз напротив той, к которой он приковал интернатскую стукачку. Отворил кусок этой решетки, опять же оказавшейся дверью, затолкнул дочку следователя внутрь, запер за ней дверь, еще раз врезал связкой ключей по решетке и посмотрел на часы.
– Ну что, скоты, приятного аппетита. У вас шесть часов. Время пошло. В очередь, сукины дети! Не все сразу. И не толкаться мне. Всем хватит…
Сказал и ушел. Чем он занимался после этого – неизвестно. Какими-то важными делами, наверное. Но ровно через шесть часов он поднял трубку телефона и позвонил на квартиру своего начальника. К аппарату подошла жена следователя. Помощник вежливо представился и попросил ее приехать к мужу на работу – забрать дочь. Потому что уже поздно и на улице темно. Нехорошо, когда воспитанная девушка вечером идет домой одна. Обидеть могут. Люди ведь разные бывают. Попадаются и плохие. Сказал, что будет ждать на проходной. Что проводит её.
Через полчаса в кабинет следователя ворвалась громкая женщина. Выглядела она как пьяная. Наверное, это и была жена следователя. На каблуках, надушенная, празднично одетая, но вся какая-то растрепанная. Вела она себя неподобающе, как-то несолидно: кричала и плакала одновременно. Нервничала, одним словом. По коридору забегали растерянные коллеги следователя. А потом в его кабинете раздался выстрел. Это следователь застрелил своего помощника, который еще за минуту до этого решительно отказывался понимать, за что начальник на него сердится. Ведь он в точности выполнил его приказ. Всё сделал, как тот ему велел. Ну, как обычно… Не впервой… Чего уж так-то расстраиваться?…
Женщина неприятно визжала. Пронзительно. Так, что дрожали стекла. Следователь божился, клялся ей своей старушкой-матерью, что не приказывал запереть их дочь в камере с уголовниками. А помощник твердил: – как это не приказывал, когда именно что приказал, причем при свидетелях, так что если товарищ капитан чего не помнит, то и нечего с больной голову на здоровую валить. Вот тогда следователь, которому, наверное, стало обидно, что ему не верят, и выстрелил в своего помощника.
Через минуту следователя арестовали и куда-то увели, а его жене дали попить валерьянки. В это время карета скорой помощи уже везла их дочь в сумасшедший дом. А истерзанная девочка с двумя веселыми русыми косичками, с которой кто-то из охранников, не желая в суматохе разбираться в неинтересных ему подробностях, отстегнул наручники, беспрепятственно выбралась из мрачного подземелья наверх, прошла мимо охранника, который очень странно на нее посмотрел, но ничего не сказал и пропуск у нее не потребовал, вышла на улицу, с удовольствием, полной грудью вдохнула свежего воздуха и отправилась себе спокойно в интернат. Пешком пошла. Автобуса ждать не стала, потому что автобусы вечером ездят редко. И успела как раз к ужину. Вот только ужинать она не стала. А вместо этого попросила у Деда Мороза ключ от душевой.
Кто сказал, что чуда не бывает? – Еще как бывает! Откуда, к примеру, стукачка могла знать, что в будний день вода в душе окажется теплой? – А вот оказалась. Это мальчишки по просьбе Кости прибежали в кочегарку и дружно накидали в печку уголь. Старшие девочки, сменяясь по очереди, больше часа мыли там проснувшуюся Офелию, которой так понравилось мыться, что она вообще не захотела из-под теплой воды уходить. Никогда. Не дралась, а просто не хотела уходить и всё. Сказала, что она тут на всю ночь останется. А чтобы все уходили. И не смотрели на нее. Схватилась за кран и не давала себя из душевой увести. Не кусалась. И нехороших слов не говорила. Примечательно, что плакали при этом ее подруги, а не она. А еще они больно били ее по щекам, чтобы она не глядела на них так страшно. Вернее, чтобы она хоть как-то этими своими неживыми глазами на них посмотрела. А то ведь и в самом деле, она как будто мертвая стала. Упрашивали ее поплакать. Хоть немножко. А она только дрожала, словно вдруг под теплой водой замерзла, и твердила, что всё с ней нормально. Тогда она еще могла говорить. Даже пробовала улыбаться. Лучше бы она этого не делала…
Потом, когда в раздевалке она всё-таки сознание потеряла и, наконец, замолчала, ее бережно вытерли полотенцами, завернули в две чистые простыни и открыли дверь мальчишкам, которые отнесли ее в лазарет. Аккуратно они ее несли. На руках. Про носилки забыли. Очень бережно несли. Старались не уронить, пока по лестнице поднимались. И никто не безобразничал. Потому что командовал Костя. После того, как Оська рассказал ему про пианистку и посмотрел своими круглыми очками прямо в его глаза, он плакать перестал, встал с кровати и пошел заботиться об Офелии. И об Испанце, которого подняли с пола возле столовки, где он свалился, когда вошел в интернат, и перенесли умирать в спальню. Ну, Испанец так думал, что он умирает, потому что ему девяносто лет и он – дряхлый старик. А он и в самом деле трясся уже. Не мог стоять. И выглядел так, что ужас. Не мог даже стакан ко рту поднести. Ребятам пришлось его поить.
Сходить в уборную тоже стало проблемой. Далеко ведь идти. Три раза Испанец останавливался отдыхать и отдышаться, пока эти сорок шагов преодолевал. Но всегда шел сам. Оська сказал ему, что, если он хоть раз попросит мальчишек сводить его в уборную, тогда он точно помрет. Уже через неделю. От старости. На следующий день Оська принес ему из госпиталя костыль. Вот Испанец с ним по интернату и ходил. Сам ходил! Потому и не умер. А ведь всё к тому шло…
Ну, конечно, еще же и девчонка с кривыми ногами к выздоровлению Испанца что-то приложила. Вернее, это Костя ей приложил. Прямо по лицу. Наотмашь. Когда она вышла из их спальни в коридор поплакать. – Мало ли, что Испанец сделался стариком! Со всеми бывает. Нечего сопли размазывать. Война вон идет. Люди на фронте и вовсе умирают. Всерьез. Пианистка вон… А Испанец, может, еще и не помрет. Доктор говорит, что очухается. Что так с некоторыми случается. Депрессия это называется. Мало ли, что он у тебя старый стал! Доктора слушать надо. Он глупость не скажет.
Как Оська и предсказал, Испанец через две недели стариком быть перестал и даже попробовал ходить без костыля. А еще через месяц он уже вовсю целовался со своей кривоногой. Поверил, что она не брезгует. Что ей не противно с ним целоваться. И никогда уже не просил Оську колдовать. Боялся, что тот опять предложит ему пополам сработать. Ну его к дьяволу – это дурацкое колдовство. Лучше уж честно жить.
А Офелия так ведь и не заплакала тогда в душе. Слава Богу хоть сознание в раздевалке потеряла. Хотя лучше бы она орала и дралась…
Вода не то, чтобы из лейки на потолке текла теплая, но еще и не совсем остыла. Хотя нет, остыла, конечно. Прошло ведь уже больше трех часов с тех пор, как мальчишки перестали топить котел, сами искупались и ушли наверх хвастаться – кому что удалось подглядеть. Это после того, как они отнесли Офелию в изолятор и положили ее на кровать. Однако, девчонке с косичками, на горе всем влюбившейся в Костю, показалось, что вода в душе горячая. Так она этому придуманному ею теплу обрадовалась, что даже смеяться начала. Так из коридора казалось, что она смеется. Почему, собственно, к ней и боялись зайти.
Мылась она прямо в платье. Забыла его снять. С мочалкой мылась, которая после Офелии осталась на полу лежать, но только без мыла. Мыло она съела. Потому что была голодная: обед же она пропустила, а поужинать забыла. Некогда ей было ужинать. И снова Дед Мороз позвала на помощь девчонок, потому как и эта Оськина пациентка упиралась – не хотела из-под холодный воды уходить. Терла себя мочалкой там, откуда у нее лилась кровь, и всё просила принести ей ножницы. Сказала, что хочет отрезать себе косички. Что они ей надоели. Что это очень больно, когда тебя за них держат. И поэтому она не хочет их больше носить.
Старшеклассницы, слава Богу, помогли – спасли ее косички, потому как она уже руками стала их выдирать. И саму девчонку они из душевой вытащили. Силой. А то, чего доброго, простудилась бы еще. На самом деле это Дед Мороз спасла ситуацию. Проявила смекалку и перекрыла в коридоре вентиль, в результате чего вода в душе литься перестала. А то бы девчонку еще час уговаривали пойти прилечь на кровать. В раздевалке повторилась та же история, что и с Офелией: на радость всем стукачка отключилась. И мальчишки, чрезвычайно довольные тем, что им второй раз за вечер разрешили подержать руками почти что голое, завернутое лишь в мокрую, а потому почти прозрачную простыню живое женское тело, снесли несчастную к Оське в лазарет. Сказочно повезло счастливчикам! Знала бы эта дура, скольким Ромео она в эту ночь испортила сон. Скольким зажгла сердца прекрасным, неведомым доселе чувством. Не убивалась бы так.
Платье пропустившей ужин эксцентричной купальщицы, увы, пришлось выбросить на помойку, потому как оно всё равно было изодрано в клочья, а белье на ней просто отсутствовало. Так что его и выбрасывать не пришлось. То есть, когда она вошла в интернат, на ней, как все с изумлением увидели, практически ничего не было. Ничего! По сути не было и платья. Потому что платьем эти лоскуты назвать было никак нельзя. Непонятно вообще, как она в таком виде шла по улицам. Почему ее никто не остановил и не вызвал милицию? Или скорую помощь. При том, что глаза у девчонки были совершенно безумные, а ноги – в крови. Впрочем, кровь прохожие могли и не заметить. Темно же было на улице. Что-то около семи вечера.
Да, темно. Какой еще, к дьяволу, май?! Какой дурак говорил здесь про май? Испанец? – Как бы не так! – Конец октября был. Холода уж пришли. Это Оське утром показалось, что май на дворе. Он всегда какую-нибудь глупость сморозит. То у него пара лет куда-то пропадает, то вдруг май наступит. Больше его, дурака, слушать надо…
А в самом деле, как она умудрилась не простудиться? – Ведь практически голая два километра протопала. Чуть ли не по снегу…
С ума девочка с веселыми русыми косичками не сошла. Во всяком случае в психушку звонить не стали. То, что в душевой она съела мыло и требовала ножницы, которые еще неизвестно, как бы она использовала, замяли. Доктор сказал, что ничего, что так бывает. И чтобы все шли к чертовой матери! Чтобы близко к изолятору не подходили. Чтобы ни одна сволочь не смела ему сегодня мешать! Кровотечение он каким-то образом ей остановил.
Офелия, когда очнулась и увидела рядом с собой привязанную к кровати стукачку, ужасно обрадовалась и сказала, что ни она, ни худая пианистка ее не выдали. Не сказали они следователю, чьей была тетрадка с запрещенными стихами. И завтра они ее тоже не выдадут. Ни за что! Из принципа уже не выдадут. Даже если их начнут бить офицерскими ремнями. Но они не начнут… Потому что Офелия умная. Она знает, что нужно сделать… Только ей понадобится помощь. Как той – Костиной девушке понадобилась… Одной ведь несподручно…
– Это совсем не трудно. Я тебя сейчас развяжу. И вот ни капельки это не страшно. Не придумывай! Всё равно ведь отмыться не получится. Никакой воды в душе не хватит. И забыть тоже не получится… Ты, главное, сделай, как я скажу. А я тебе мешать не буду. Изо всех сил постараюсь. Так поможешь, а? Здесь хорошо – подушки есть. А то вчера не было. Пришлось руками… Она меня сама попросила… Так что, поможешь? А давай тогда прямо сейчас? Чего ждать? Никто ничего и не поймет. Я правда – не буду брыкаться. Честное комсомольское! Ты, главное, когда свою подушку с меня уберешь, сразу не уходи, а по щекам меня слегка пошлепай. Ну, там, рот, если что, поправь и глаза мне закрой. Нельзя, чтобы я некрасивая была. А потом спокойно ложись спать и к стенке отвернись. Когда утром солдаты придут, ты удивись, глаза вот так сделай и скажи, что ничего ночью не слышала. Да не переживай ты так: у следователя на тебя ничего нет. Отпустит он тебя. Завтра же отпустит. Так что, давай? Отвязать тебя? Меня ведь всё равно замуж теперь такую никто не возьмет. Кому я такая нужна?…
Вот тогда они и расплакались. Обе. Громко. В полный голос. Неизвестно, кто первая начала. Надо полагать – влюбленная в Костю стукачка. Всласть, правда, Оська им нареветься не дал. Пришел в своей белой шапочке и с двумя шприцами на эти невеселые звуки и чем-то их обеих заколол. После чего стал стукачку отвязывать. Называл их при этом красными д;вицами и любезными барышнями, а Офелию так даже невестой обозвал. Два раза. Сказал, что она красивая. А еще он называл их хулиганками, которые без спросу ушли за грибами, а в лесу заблудились и до смерти там чего-то напугались. Естественно, ночь же на дворе, а по лесу дикие звери бегают. Волки там разные… Тут из-за них такой переполох случился. Все ужасно переволновались. Искать их в тот лес кинулись. Еле нашли беглянок. Темно ведь было.
Потом доктор гладил девушек по волосам, что-то им еще говорил, про то, кажется, что они обе у него умницы и ни в чем не виноваты. При этом он постоянно заглядывал им в глаза. Сквозь свои круглые очки. Вот они и успокоились. Сначала просто зевать стали. А потом и вовсе уснули. Тихо так уснули. Больше не плакали. Халат, который Оська подкладывал в грузовике под голову Офелии, он надеть забыл. Но и так сошло. Белой шапочки хватило.
________________________________________
Глава одиннадцатая
Красивая немецкая машинка
Задурить Офелии голову, то есть убедить ее в том, что вовсе она не душила Костину пианистку, а та сама от чего-то померла, оказалось проще простого. Доктору достаточно было лишь протереть свои круглые очки, надеть их на нос, потом сделать за их волшебными стеклами бездонные глаза, которые смотрят даже не на тебя, а непонятно на что, и поинтересоваться – каким образом можно кого-то задушить, если тот, кого ты вознамерился лишить жизни, находится не в твоей, а в соседней камере. – Голыми руками через кирпичную стену? Как вы это себе представляете, голубушка? Тут уже какие-то сверхспособности, любезная вы моя, нужны. – Чтобы сквозь стену, значит, до своей жертвы дотянуться. Ей-Богу, это уже что-то новенькое в психиатрии. Прямо цирк какой-то получается, драгоценная вы моя. На проволоке, заметь-те, цирк. Под самым куполом. С конями… Увольте, сударыня… Эти ваши нервические фантазии… На сексуальной, я полагаю, почве… Давайте будем благоразумны… Зачем смешить окружающих?…
Офелия Оське поверила, потому что он был в шапочке, и насчет пианистки успокоилась. Не будет же доктор ей врать. А вот объяснить, что мыться в душе каждый день это уже чересчур, что слишком жирно будет, оказалось делом непростым. Нет, угля, чтобы отдельно для нее топить котел, конечно, не жалко. Хотя его, угля, если честно, не то, чтобы завались. Зима в конце концов на носу. Совесть у тебя есть вообще?!
Тут, понятно, и стукачка, у которой также обнаружились необъяснимые провалы в памяти, не позволившие ей припомнить, за каким дьяволом ее понесло в НКВД, попросилась посещать душевую вместе с Офелией. Не когда вздумается, а строго по вечерам. После ужина. Когда никто их видеть на первом этаже не будет и, стало быть, завидовать им не станет. Ну и, стало быть, за компанию с Офелией мыться. Потому что вдвоем веселее…
О провалах в памяти. Понятно, что стукачка отправилась в НКВД выручать подруг. Зачем же еще! Только вот никак она не могла вспомнить, когда именно эта замечательная мысль пришла ей в голову. С чего бы… Смелая такая мысль. Не должна была она к ней прийти… Совсем же наоборот.
Как завтракала – стукачка отлично помнит. Гречку давали. Хоть и без молока, а всё равно вкусно было. Наверное потому, что она потом пила какао. Тоже без молока, зато с сахаром. А вот насчет НКВД… Амнезия в самом деле какая-то получилась. Это доктор такое умное слово сказал…
Еще ведь и одноклассницу свою она зачем-то вызвонила. Дед Мороз утверждала, что звонок был сделан с телефона, который стоит у нее перед носом – на столе возле ее каптерки. Ну совершенно же ничего этого стукачка не помнит! Стоп, а вот еще: припоминает, как она с этой своей одноклассницей шла по улице… Или?… Да точно – помнит! Не очень, впрочем, точно. Смутно как-то, как будто она эту прогулку во сне видела… Но помнит ведь, что они шли и держались за руки!… Ей еще показалось, что тогда был май. Потому что им было хорошо! И пели птицы… Девочки говорят, что эта ее подружка теперь нескоро из психушки выйдет. Если вообще её оттуда когда-нибудь выпустят. Странно, ведь по голове ее не били. Только в живот два раза ударили. Перед тем, как стали раздевать. Или три… Стукачка видела.
А еще вспомнила, как за завтраком она думала о том, что надо бы пойти на второй этаж, случайно там встретить Костю, красиво, как одна знаменитая актриса в кино ему улыбнуться, то есть глаза вот так сделать и сказать, что всё обойдется. Потому что пианистка делала очень хорошие политинформации, и поэтому школа за нее обязательно вступится. И, когда она ему всё это скажет, тогда нужно сделать печальное лицо. Даже ведь, кажется, и пошла его искать… А потом вдруг сразу этот мерзкий подвал. Всё платье изорвали. Как не стыдно! Хорошо хоть не били. Через решетку им трудно было. Только синяков везде понаставили.
Короче, перед Оськой встала трудная дилемма. Жалобно так обе девушки в душ просились. Очень уж им хотелось мыться. Да еще чтобы каждый день! Ну, то есть каждый вечер. Сказали, что ничего, что они и холодной водой прекрасно обойдутся. Только бы мыться! И хорошо бы с мылом… Что ничего с ними не случится. На стенке вон плакат висит, что холодной водой очень даже полезно умываться, потому что это для организма – закалка. И вообще, им это мытьё для бодрости духа нужно. Для поднятия тонуса и всякого другого иммунитета. Чтобы выздороветь, поскорее всё забыть и пойти учиться в школу, где весело. Доктор против холодной воды категорически возражал и даже ногами топал.
Увы, вырезать из памяти девчонок то, через что им пришлось пройти в стенах заведения, изо всех сил защищающего социалистическую законность, Оське не удалось. Парадокс, но именно потому не удалось, что ему было их жалко. Очень. Он же видел эти их страшные синяки. И всё прочее. Их новые глаза, например. А эмоция в таком деле – плохой помощник. Тогда он попробовал изменить тактику и начал девчонок увещевать. Дескать: что они там хотят с себя смыть? И так уже до дыр замылись. – Ну, случилось с ними то, что случилось. И что теперь? Умирать, что ли теперь из-за этого? Или на советскую власть обижаться? Говорить, какие все вокруг плохие? Господи, да с кем не бывает! Пора бы уже забыть всякие глупости. Родина вон – в опасности, фашиста никак с нашей многострадальной земли не прогонят, а они тут, понимаешь, совсем обнаглели и сопли по всяким пустякам жуют. Пусть спасибо скажут, что их там венерическими болезнями не наградили. И зубы не выбили. Что живые остались. Ведь не выбили же зубы? – Так что и нечего…
А эти две дуры в ответ только плакали. И снова про холодную воду и закалку организма начинали говорить. Ну вот что с ними делать?
И потом – как пускать девчонок в душевую одних, ведь с той стороны на двери крючок имеется? Запрутся и кто знает, что они там с собой сделают. Суицид для поимевших столь травматичный для психики жизненный опыт – обычное дело. За такими глаз да глаз нужен.
Черт, ну и сколько можно их караулить? Больше, что ли, заняться нечем?! Это же, право, смешно. – Взрослые девушки. Одна – комсомолка. Другая – тоже в своем классе на хорошем счету. По рисованию – одни пятерки. Хотя бы через два дня… Ну ладно – через день. Но не каждый же день котел для них топить! И в самом деле совесть нужно иметь. Эдак скоро весь третий этаж того же самого захочет. Мало им всем, видите ли, станет один раз в неделю мыться! Честное слово – в конец уже обнаглели. А как полстраны, которая вообще не знает, что такое горячая вода и душ, живет?!…
Можно было бы, конечно, на девчонок и пожестче надавить, чтобы добиться желаемого результата. Болезненные уколы, к примеру, начать им делать. И пообещать, что дальше только хуже будет, если они за ум не возьмутся. Но их возмутительные мольбы неожиданно и самым бессовестным образом нашли сочувствие у кривоногой и Оськиной виолончелистки. Эти тоже вдруг почувствовали себя несчастными. Оськина пассия перед Новым Годом, когда уже были отрепетированы все номера для Ёлок в близлежащих детских садах, вдруг лишилась аккомпаниатора и от этого сильно страдала. То есть в основном из-за творчества эта врунья страдала. Из-за высокого искусства. Больше ведь в интернате никто на пианино играть не умел. Костя, как выяснилось, за весь отчетный период единственно лишь Полонез Огинского и освоил. Причем исполнял он его так, что слушать это замечательное произведение искусства без слез было решительно невозможно. И скажем мягко: это – не совсем те слезы, за которые не стыдно.
Кривоногая же была несчастна из-за Испанца. И тоже требовала за свою бескорыстную, почти что самоотверженную любовь компенсацию. Нашелся у обеих и формальный повод – необходимость стеречь стукачку с Офелией. Приглядывать за ними – как бы чего там с ними не вышло. И только уже заодно с ними самим мыться… Короче, Оська сдался. По большей части, как можно догадаться, из-за виолончелистки. То есть из-за искусства. На кривоногую ему было наплевать. В общем, капитулировал Оська и пошел разговаривать с заведующим.
Трудное это было решение, но на радость девчонкам, пострадавшим от грубого с ними обращения органов правопорядка, котел стали топить теперь каждый день. По чуть-чуть. И только вечерами. После ужина. Чтобы горячей воды хватало минут на сорок. Все-таки уголь экономить нужно было. Он с неба не падает. Его адскими усилиями выбивать надо. Заведующий ходил уже сам не свой, скрежетал зубами, но держался. Пить вот только стал больше прежнего.
Что касается стукачки, только один человек в интернате знал про совершенную ею подлость – Оська. Испанец в процессе выздоровления и не такие мелочи позабыл. Слава Богу, что вообще оклемался. Всякое ведь могло случиться. Другие, которых заранее не предупреждают и квалифицированной заботой впоследствии не окружают (кривоногая плюс Оська) от такой внезапной старости имеют обыкновение на самом деле помирать. Всё ведь всерьез с ними происходит. Совсем уж дряхлый Испанец в какой-то момент стал…
Так вот, стукачка о самоубийстве не помышляла. Она, конечно, задавалась по первости вопросами “за что?” да “как же так можно?”, но она была, – как бы это лучше сказать?, – полегче Офелии. Отходчивее, что ли. Тем более, что у нее имелась и сильная позитивная отмазка: она ведь в тот страшный дом отправилась подруг выручать. На святое, можно сказать, дело пошла. Как и положено будущей комсомолке. Которая за всё хорошее. И которая не будет стоять в стороне, когда заметит рядом с собой какую несправедливость. Бороться она с ней начнет. Не испугается и с радостью пойдет за правое дело страдать! Как завещал всем нам великий Ленин…
В общем, стукачка самоубиваться не собиралась. Скорее наоборот. Опять же и доктор много раз ей повторил, что мальчики как раз таких смелых и самоотверженных общественниц очень даже любят. По-взрослому их любят. До неприличия. Просто-таки мечтают о них по ночам и фантазируют всякие глупости. Так что дураков, которые согласны будут носить в школу ее портфель, у нее наберется столько, сколько она захочет. Сколько ей влезет. А то обстоятельство, что она больше не девственница, это – сущая ерунда, о чем и думать странно. Пережиток, можно сказать, отсталого дореволюционного прошлого. Вчерашний день индустриального общества. Что это по большому счету просто несовременно. То есть не прогрессивно. Вспомнить, к примеру, поэтов серебряного века… Зачем про поэтов сказал – Оська сам не понял, но подействовало.
Ну да черт с ней, со стукачкой! Плевать на нее. Всё с ней будет в порядке. Такое не тонет. А вот Офелия – другое дело. С ней нужно было что-то решать. Не сейчас, так когда-нибудь потом эта психопатка отчебучит что-нибудь эдакое. Непременно! Для Оськи это было ясно как день. Вопрос лишь в том – когда она в петлю полезет. Вбила же эта дура себе в голову, что никто ее такую замуж не возьмет. То есть никто и никогда ее уже не полюбит. А лишившись единственной мотивации жить…
Оська думал долго. Дня три, наверное. А может и четыре. Никак не мог он допустить суицидального рецидива. Как доктор – так просто права на это не имел. И придумал. Спросил как-то невзначай Офелию, дозналась ли она, кто подарил ей тогда, несколько лет назад, розу. Услыхав, что – нет, что так она, к сожалению, и не узнала, – этот изуверский иезуит изобразил на своей хитрой очкастой морде удивление и с высоты своего “немалого возраста” и “богатого врачебного и жизненного опыта” не то, чтобы над ней посмеялся, но выразил глумливое сомнение в том, что такое в принципе возможно. Ведь трепетное женское сердце не так просто обмануть, как некоторые думают. И уж тем более невозможно обмануть красивую образованную девушку, вошедшую в пубертатный возраст, когда начинаются гормоны, запрещенные стихи и всё такое прочее. Нет, конечно, встречаются еще на свете фригидные и нечувствительные к возвышенному особы, которым не дано узнать настоящую любовь, которая решительно всё на своем пути преодолевает и способна делать всякие немыслимые чудеса. Он, конечно, как врач, который прилюдно давал торжественную клятву Гиппократа (Оська врал и сыпал умными словами уже напропалую!)… В конце концов он же – не священник какой, чтобы перед ним исповедовались. Он всё понимает. Потому что чужие тайны он уважает. Тем более сердечные. О которых на комсомольских собраниях не рассказывают. Так что, если Офелия упорствует и, откалываясь от дружного коллектива и ячейки общества, замыкается в себе, ну, то есть не хочет ему говорить, то и не нужно. Не больно-то ему и надо! Не такой он, чтобы в грязной обуви лезть в чистую душу гордой и безусловно сильной натуры, которая читает, иногда даже наизусть, стихи про любовь к Родине…
Про Родину Оська, конечно, зря сказал. Можно было на слове “любовь” и остановиться. Даже нужно было! Но оно само из него вылетело – про Родину. Увлекся. Что ж теперь…
Оська еще немного поговорил в тот день с Офелией про погоду. А потом, без всякого перехода залепил, что знает, кто это тогда был, но, конечно, как честный и деликатный человек, сказать ей этого не может. Прекрасный юноша, переживая, можно сказать, сильнейший душевный кризис, доверился ему во время врачебного приема. И этот замечательный воспитанник интерната не для того ему свою сердечную тайну раскрыл, чтобы доктор потом направо и налево чесал языком. Кому ни попадя… Как у старшего товарища, которому он доверяет как себе, спросил он у доктора совета – как жить с такой незаживающей на сердце раной… Не валерьянку же ему пить. Неразделенная любовь – это ведь такая, знаете ли, голубушка, глубокая личная драма… Такое, милочка, грустное заболевание, когда даже сгущенка и рыбий жир уже не помогают… Тем более, когда всё так близко и, главное, возможно. Никто же не мешает в конце концов!… Да действительно – имеется незначительная разница в возрасте. Абсолютно несущественная. Фактически даже и незаметная. Так что, если смотреть на вещи философски, то есть с позиции марксизма-ленинизма и физиологии высших млекопитающихся…
Через два дня Офелия демонстрировала уже все признаки стремительно и бесповоротно приближающегося безумия в открытой, можно сказать, форме. Оська держал себя из последних сил и мужественно решил дожидаться пятницы. Когда же в четверг Офелия отказалась от завтрака, который за нее тут же слопала стукачка и побежала докладывать доктору, что, дескать, дела у самоубийцы совсем плохи, он понял, что до завтра ждать опасно. Что пора. Потому что промедление смерти подобно. Надев на сей раз на себя не только шапочку, но и халат, который уже давно не надевал, он, тихонько постучав, печально просунул голову в женскую палату и трагическим голосом попросил Офелию проследовать в его кабинет – то есть во вторую, до обеда обычно пустующую палату. Сказал, что хочет померить ей давление. (Хотя прекрасно до того мерил его ей непосредственно в женской палате.) Даже стукачка догадалась, что им нужно приватно поговорить о чем-то ужасно важном и как мышь затихла.
Оська действительно померил Офелии давление. Непонятно зачем. Наверное, чтобы посетовать на то, что сегодня оно у его трудной, но в то же самое время потрясающе в сексуальном плане красивой и неотразимой пациентки уже просто зашкаливает. И что пора, кажется, принимать решительные меры. Пока не поздно. Пока не опоздали. Пока не запустили и не проморгали… После чего он начал неторопливо, почесывая затылок, соображать вслух, какое бы прописать ей лекарство – чтобы поэффективнее, чтобы оно действительно помогло, и есть ли таковое в госпитале. Подождал, гад, еще немножко, пока Офелия окончательно не раскиснет и, забыв про свою гордость, тайну исповеди и всё такое прочее, с ним заговорит…
– Умоляю…
Это, собственно, и всё, что она сумела тогда сказать. Глядела при этом в пол. Что делать с руками – не знала. А слезы всё это время капали ей на тапки. Зеленые, если кому интересно, были у нее тапки. Войлочные. Не очень новые…
– Вы его знаете. Это Костя. Только уговор: не выдавайте меня, милая барышня. Некоторым образом на должностное преступление ради вашего будущего совместного личного счастья иду. Клятву Гиппократа в каком-то смысле нарушил…
Если бы на Оське не было в тот момент белого халата и шапочки, Офелия ни за что бы ему не поверила. Но на нем были и шапочка, и халат. А еще стетоскоп…
Она, конечно, была ошеломлена. Но уже через две минуты взяла себя в руки. И даже плакать перестала. Оська, если честно, не ожидал, что она вообще в тот день заговорит. Не особо на это надеялся. Но она заговорила. И, если раньше она смогла произнести одно-единственное “умоляю”, тот тут из нее полились уже просто потоки слов. Целых три слова из нее вырвались:
– А как же?…
– От отчаяния, моя дорогая. От отчаяния, милочка. Он же знал, что Вы, голубушка, влюблены в его друга. Очень порядочный, знаете ли, молодой человек – этот Ваш Костя… Потому и не признался Вам тогда в своих возвышенных чувствах. Ну, что это он принес в столовку розу. Даже не из-за разницы в возрасте. А потому что благородный. Как д`Артаньян.
В тот же день Оська по страшному секрету поведал Косте, что Офелия, оказывается… Ну, в общем, дальше можно не продолжать.
Костя прятался от людей полторы недели. Про школу он забыл и в изолятор ни разу не зашел, куда до того регулярно бегал проведать двух героических девушек, которыми гордился весь интернат. Подвигом которых восхищалась вся школа. Страданию которых он горячо сочувствовал и даже слагал стихотворения. Так себе, впрочем, стишки. Какие-то сопливые и слишком уж выспренние. С пафосом он определенно перегнул. Катастрофически с ним перебрал. Многие их тогда писали – стихи. Девочки – так все поголовно. И не только интернатские. Ну и мальчишки не отставали…
Вечером того дня, когда доктор выписал выздоровевшую девчонку с двумя веселыми русыми косичками наверх – в общую спальню, где ее встретили испеченным ученицами шестого класса тортом со сгущенкой и прочувствованной речью, Оська сказал Косте, что так больше нельзя. Что это уже просто свинство какое-то. И откровенное скотство. Совершенно недостойное благородного дворянина. Что нельзя так издеваться над живым, пострадавшим от произвола репрессивных органов человеком женского рода. – “Любит ведь тебя, дурака, не знаю как! Не дай Бог помрет еще от этой своей горячей и безусловно прекрасной половой любви. Отвечай потом за нее… Да и над собой зачем так уж сильно издеваться?” – Еще Оська, сверкая из-под своих очков непонятного цвета глазами, говорил про то, что он как пр;клятый борется за жизнь и психическое здоровье достойной представительницы общего контингента воспитанников, подвергшейся ужас чему практически из-за него, – “а из-за кого же еще?!, – тебе же читались те запрещенные стихи”, – а он, этот жалкий трус и бессовестный садист, которому не жалко восхитительную девушку с прекрасной грудью, достойной кисти известного на весь мир фламандского художника, которая страдает всем своим несчастным телом и мучается в своей пустой кровати от неутоленной любви… А еще в комсомол собрался вступать…
На этом месте Костя не выдержал, потому что как раз в тот самый момент позвали на ужин. Опрометью, не дослушав Оську, он кинулся в столовку, где смял очередь, громко всем сказал, что ему некогда и что пошли все к чертовой матери!, после чего велел повару выдать ему громадный противень, на котором тот сушит черные сухари, уложил на него сразу три ужина (один для Офелии, второй – для себя, и еще один непонятно для кого, так, на всякий случай, про запас, вдруг не хватит, а есть захочется) и в наступившей оглушительной тишине с достоинством лейтенанта королевских мушкетеров из столовки удалился.
Естественно, все видели, как он направился в изолятор. Смело он туда пошел. С высоко поднятой головой. Как будто уже вообще ничего на свете не боялся.
Ночевать в спальню Костя не пришел. А когда утром, перед тем, как в интернат должен был прийти доктор, он в спальню таки вернулся, то задал Оське вопрос, после чего, даже не выслушав ответ, прямо в одежде свалился на свою кровать, на которой и проспал до обеда:
– Ума не приложу, как она догадалась, что это я подарил ей ту розу? Ты уж извини, Оська, я ведь даже тебе тогда не рассказал… Струсил. Понимаешь, очень боялся, что ты начнешь надо мной смеяться.
В тот день доктор в интернат не пришел. Офелия волновалась и три раза ходила спрашивать о нем у фельдшера, когда тот ближе к обеду на работу всё же явился и приступил к написанию служебной записки про то, что интернату срочно требуется тридцатилитровая канистра спирта с целью тотальной дезинфекции и бескомпромиссной санобработки вверенной ему территории от первого до третьего этажа (включая крышу)… Против клопов. Главное – требуется срочно. Потому как заедают паразиты наших социалистических детей и наследников высоких идей марксизма-ленинизма. То бишь нашу революционную смену…
Фельдшер раздражался и всякий раз от Офелии досадливо отмахивался. Говорил, что и сам доктора ждет и уже не знает, что делать. Потому что документу требуется резолюция вышестоящего начальника. – Наверное, в госпитале у них там что-нибудь серьезное случилось. Вот и не смог сегодня к нам вырваться. Потому что занятой человек. Не то, что некоторые. Тунеядцы и бездельники! На которых пахать нужно. А им вместо этого жрать по три раза на дню дают. Из тарелок. Сволочам! И белье каждые десять дней им, как графьям и недорезанным буржуям, меняют.
На самом деле Оська ни в какой госпиталь в то утро не пошел. И школу он прогулял. Вернее, не прогулял – проболел. Его вдруг накрыла сильнейшая мигрень. На пустом месте – ведь он не собирался колдовать. Даже и не думал. Совсем же другой он придумал сценарий. А вот само вышло – это его колдовство. По-другому. И он совершенно к этому оказался не готов. Почему и загнулся.
Дело в том, что очкарик, когда как сивый мерин подло врал Офелии про Костю, абсолютно точно знал, то есть на все триста процентов, железно он знал – кто ту злополучную розу положил тогда на дальний стол в столовке. И никакой это был не Костя. Это ОН ее туда положил!
Пришел в себя Оська только на следующий день. Когда уже наступила весна. Да и война, кажется, закончилась. Обычная, впрочем, история.
________________________________________
Седьмого октября 1963 года в кабинете главврача клиники, в которой много лет назад неприметный очкарик украл у медсестры халат и шапочку, после чего отправился делать раненым уколы, раздался телефонный звонок. Она, правда, в войну клиникой еще не называлась. Тогда это был обыкновенный госпиталь. Заштатный. Каких много было.
– Здравия желаю, товарищ полковник!
– Завязывай комедию ломать, кретин!
– А что, уже не полковник?
– Да пока еще вроде…
– Вот и я о том. Стыдно, говорю, батенька! В твои-то годы… Давно пора бы уже маршалом быть.
– В нашей конторе маршалов не бывает.
– Ах да – запамятовал. Чего звонишь-то?
– Пригласить хочу…
– Рехнулся, что ли?! – У меня тут Содом и геморрой… А куда? В Москву, что ли? Как там Офелия?
– Всё то же самое.
– То есть нужно понимать, что всё у нее в порядке.
– Ну, я бы так…
– Привет ей.
– Передам. Спасибо…
– Извини, Кость, не поеду. Никак сейчас не могу. Тут у нас такая запарка!… Да и ремонт все мозги вынимает. Зима скоро, а трубы…
– Я тебя не в Москву зову.
– Тогда тем более не поеду.
– В Одессу.
– Что?!…
– Ты правильно услышал.
– …………
– Чего молчишь?
– Всё равно не поеду.
– Слушай, ну сколько можно?
– Нет у меня времени.
– Да хватит уже…
– Не поеду!
– Не ори на меня, дурак!
– Сам дурак. Кто на тебя орет? Просто не хочу я никуда ехать и всё.
– Надо, Оська.
– Ах даже так…
– Вот именно.
– Так бы сразу и сказал. А то развел, понимаешь, демократию…
– Как твой Мишка?
– Нормально. Скоро уже из яслей в детский сад переводить будем.
– Подожди, а сколько ему?
– Забыл, что ли? – Два с половиной.
– Ну и о каком детском саде ты говоришь?
– Я же не говорю, что завтра. – Скоро.
– А Рыжая как?
– Да что с ней сделается? Всё то же самое: в Питер рвется. Домой она, видите ли, хочет. Надоело ей тут.
– Вот и я о том.
– Не начинай.
– Так как насчет Одессы?
– Ох неохота!…
– Я понимаю.
– Да ничего ты не понимаешь!
– Ну естественно, я ж тупой.
– А когда там нужно быть?
– Сегодня вечером.
– Ты что, спятил?! Как я туда к вечеру доберусь?…
– Обыкновенно – на самолете.
– Ты точно рехнулся! До ближайшего аэродрома поездом три часа ехать.
– Там у вас военный поближе имеется.
– Ты это сейчас в каком смысле?…
– Ну хватит уже! У тебя под окном машина стоит.
– Сурово.
– Нормально. Только так с тобой и можно.
– С женой и сыном попрощаться дашь? Или что, прямо отсюда? Не тридцать седьмой! Права не имеете, гражданин начальник.
– Перестань паясничать, идиот!
– Я серьезно. Домой заехать можно? Успею на самолет?
– Не волнуйся. Без тебя не взлетит. Ты на нем – единственный пассажир.
________________________________________
За те двадцать пять лет, что он здесь не был, Одесса сильно изменилась. Или ему так показалось. Просто и здесь тоже сейчас была осень. А Иосиф больше любил весну. Даже не лето, а именно весну.
– Ну что, узнаешь? Нам ведь сюда.
– Не пойму, его что, перекрасили?
– Тебе виднее. Я здесь впервые. А твой подъезд который?
– Вон тот… был…
– Ты всё понял?
– Да. Ты только не сказал – сколько ему лет.
– Постарше нас с тобой будет. Лет на пятнадцать-двадцать.
– Ну, тогда вообще без проблем.
– Только давай не сразу. Пусть он сначала за стол сядет.
– Это понятно. Что ты со мной как с идиотом разговариваешь?!
– Всякое может случиться. Обещаешь не психовать?
– А с чего бы мне вдруг начать психовать? – Дело обычное. Тыщу раз…
– Да мало ли… Вдруг у тебя какая эмоция к нему проснется…
– Ты что-то не договариваешь. Темнишь, брат…
Мужчина, с опаской открывший незваным и к тому же поздним гостям дверь, был еще совсем не старый. Просто рыхлый какой-то. И пегий. Выцветший. С Иосифом он не поздоровался. Потому что элементарно его не увидел. А вот с Константином Петровичем, после того, как тот сунул ему под нос свой документ, подобострастно раскланялся и впоследствии был сама любезность. Визит столь значительной персоны, прибывшей из сам;й столицы, ему невероятно польстил. Он даже и не пытался скрыть своего счастья.
Минут пять, которые выговорил себе для работы Иосиф, эти двое, принюхиваясь друг к другу, вежливо болтали ни о чем. И только, когда Иосиф кивнул Константину Петровичу, после чего прилег на диван отдохнуть, обмен любезностями закончился. И начался разговор, ради которого полковник КГБ, собственно, из Москвы в Одессу и прилетел.
Иосиф отключился и стал проваливаться в сладкую дрему. Свою работу честно выполнил, сделал, как он понял, ее хорошо, а подслушивать скучные секреты спецслужбистов он давно уже отучился. К тому же он действительно устал с дороги. Быстрый и юркий военный самолетик дважды совершал посадки, торопясь подзаправиться, прежде чем, наконец, приземлился на закрытом аэродроме под Одессой. Больно уж далеко было лететь. Больше, чем через полстраны. А страна у нас – будь здоров какая большая. Вот эти самые посадки с последующими чуть ли не вертикальными взлетами и вымотали заслуженного доктора. Не мальчика уже, между прочим.
Заснуть, впрочем, не получилось. Что-то помешало. Запах. Как будто знакомый. И что-то еще. Ощущение такое, как будто раньше он здесь уже бывал. Это привычное ощущение, вспоминание чего-то далекого, возможно никогда и не существовавшего, заменило ему сон. Только освещение в том его нечаянном воспоминании было другим. Ах да, электричества же тогда не было. А что там было?…
Иосиф встал с дивана, потянулся и принялся ходить по комнате. Этого ковра на стене там тоже не было. А там, это где?
Он любил разгадывать подобные ребусы. С детства любил. Вот, к примеру, если бы ему сейчас удалось зацепиться, нет, не глазами, и даже не мыслью, а чем-то таким… Сном? – Правильно: зацепиться сном. Точнее не скажешь. А за что цепляться-то? – Да за что угодно! Хотя бы даже и за то, чего точно никогда не было, но тебе очень хотелось бы… Тогда из одного сна начинаешь перетекать в другой. Который длиннее и где тебе всё в подробностях покажут. Не обязательно свой. Действительно неважно – твой это сон или… А они вообще бывают – чужие сны?…
Равнодушно разглядывая дорогую, но безвкусную обстановку большой и некогда даже роскошной гостиной, Иосиф пропустил мимо ушей разговор двух чекистов. И не заметил, когда на столе появился этот странный сверкающий предмет, назначение которого он определить не смог. Но понял, что разговор сидящих за столом идет именно о нем – об этом самом предмете. Не хотелось вываливаться из сладкого тепла чего-то мягкого и защищенного, во что вроде как уже начал погружаться… К чему он подобрал мостик… Вот же и знакомый голос… А о чем она сейчас говорит? – О музыкальной школе… Всё, каша какая-то пошла! Ржавая и противная. Она же умерла… Узнавал. Сказано было, что умерла. Можно, конечно, вмешаться и нарисовать что-нибудь повеселее. Например, что не умерла… Но теперь Иосиф уже слышал голоса сидевших за столом. И они ему помешали.
– Откуда? Такая роскошь… У нас игрушки были попроще. Это у вас там – в столицах… Или по блату кому что перепадало…
– Но на эту-то они похожи?
– Что значит похожи? – Практически они и есть. Прототип же наш соотечественник, – с гордостью промурлыкал лоснящийся от удовольствия хозяин квартиры, – собрал. А потом эту машинку еще и усовершенствовал, – глаза у говорившего уже странно блестели и были совершенно пьяные, – такую, знаете ли, с гвоздиками. Чтобы не только ногти… В Гестапо за образец взяли самую простую. Но, конечно, покрасивше нашей сделали. Немцы всё-таки… Туды их растудыть… Враги, стало быть…
– Ты левша?, – задал вопрос Константин Петрович голосом, который Иосиф не узнал. А главное, он не понял, почему его профессионально выдержанный друг заговорил вдруг с обмякшим хозяином квартиры на “ты”. Невежливо это.
– Никак нет, – испугался чего-то собеседник полковника. И как-то несолидно при этом заерзал, словно захотел вдруг в туалет. Но только встать из-за стола у него не получилось. – А что такое?
– Да так, не хотелось бы твою рабочую руку повредить. Тебе ведь писать потом ею. Ну тогда давай сюда левую.
– Зачем это?
– Давай, говорю, руку, гнида!
– Караул…, – прошептал несчастный хозяин знакомой квартиры, обливаясь потом.
– Ну тебя что, учить надо? Не знаешь, куда пальчики засовывать?
– Я ничего такого не сделал. Буду жаловаться. Вышестоящим инстанциям… Не хочу…
– Да плевать мне на твое “хочу”! Неужели непонятно? Нет у тебя выбора. Как его не было у них. Записку ты мне все равно напишешь.
– Какую еще записку?
– Предсмертную.
– Не по закону это. Я – офицер. Честно Родине служил. У меня благодарности имеются. Персональная пенсия…
– Мразь ты, а не офицер! Это я тебе от имени Родины говорю. И с “благодарностью” от тех, кого ты на тот свет отправил. Суй руку сюда, гад!! И вспоминай, с какого года ты начал сотрудничать с Абвером. Сейчас ты об этом всё подробно напишешь. Родные есть?
– Никого у меня нет. Один я. Как перст.
– Что ты лепишь, сука?! У тебя жена и дочь имеются. Или как это – падчерица…
– Нету их. Умерли. За антисоветскую пропаганду…
– Что, и их тоже?! Из-за этой квартиры? Ах ты ж, сволочь… Всё, давай сюда пальчики. Пора ответить.
Честно послуживший Родине капитан НКВД в отставке предпринял отчаянную попытку вскочить из-за стола и добежать до серванта, который стоял у него за спиной. И где, очевидно, был спрятан пистолет. Вазочка с миндальным печеньем плавно и беззвучно полетела со стола. Увы, капитан на пенсии так и не понял, что ниже пояса он парализован. В результате чего его стул опрокинулся, а сам он неэстетично шлепнулся на пол и, судя по всему, больно при этом зашибся. Болевые ощущения Константин Петрович просил Иосифа не выключать. Только обездвижить…
Несмотря на грохот, Иосиф даже не оглянулся на упавшего. Он оглох и совершенно забыл, где находится. Не отрываясь, словно загипнотизированный, он смотрел на эту блестящую, даже можно сказать красивую немецкую вещицу. Много раз за последние двадцать пять лет он пытался представить себе, как она выглядит. И вот, наконец, увидел. Она оказалась совсем не такой, какой рисовало его воображение. Гораздо безобиднее. И намного страшнее…
Константин Петрович неторопливо поднялся, вернул упавший стул на место, подошел к барахтавшемуся на полу бывшему следователю, взял его за ухо…
Когда они вышли из квартиры, уже стемнело. Спустились по лестнице на один пролет. Иосиф остановился отдышаться. С ним творилось что-то непонятное. Полковник напротив – выглядел абсолютно спокойным.
– Нельзя так.
– Да?
– Да.
– Слушай, а ты вообще понял, кто это?
– Ну, один из ваших…
– Дурак, это же тот самый следак, который убил твоих родителей!
Глаза Иосифа округлились. Только сейчас он понял, что за спектакль устроил для него Константин Петрович. Сжал зубы так, что они заскрипели. Резко развернулся и начал поднимать по лестнице обратно – к той проклятой квартире. С головой творилось что-то невообразимое.
– Стоять! Да постой же ты, идиот!! Оська, не ходи туда. Дай ему спокойно…
И тут раздался выстрел. Иосиф остановился. В голове что-то щелкнуло. И брызнуло цветным.
– Инсульта только не хватало, – прошептал он.
Нет, не померещилось. Он ясно слышал выстрел. И понял – что случилось сейчас за той дверью. Идти туда теперь действительно было не за чем. Тот гад сам… Страница закрыта. Господи, но как же противно на душе! Еще этот сумасшедший перелет. И всё в один день. Еще утром он был у себя в клинике. Трубы. Черт бы их побрал! Антибиотиков осталось на три недели. А если грипп пойдет по району гулять? Осень всё-таки… И этот проклятый ремонт второго корпуса! Санитарок не хватает. Катастрофически… Хоть сам утки за больными выноси. А что? – Опыт имеется… И сортиры драить… Такой опыт не пропьешь. А вообще-то, есть такая статья: доведение до самоубийства. Интересно, Костя о ней знает?…
Стало душно и как-то нехорошо жарко. Нет, это не инсульт. Просто надо когда-нибудь уже по-человечески выспаться. Отдохнуть. И выпить чего-нибудь в гостинице.
– Ну и как тебе?
– Да знаешь, как-то не очень. Я такие вещи не понимаю… Не большой любитель…
– Вот и я тоже. А Офелия говорит – надо. И сама ходит. Ни одной подпольной выставки не пропускает. Обожает их. А я в этих конструктивистах и этих, как их, авангардистах ни черта хорошего не вижу. По мне – Репин с Саврасовым художники, а эти…
– Прости, Костя, ты сейчас о чем?
– Ну, про ту квартиру, куда ты меня привел.
– Я тебя привел?!
– А кто? Пойдем уже, что ли, на воздух.
– А с ним что?
– С кем?
– Ну, с тем… который застрелился…
– А той картины я вообще не понял!
– Издеваешься?
– Что?
– Я про того гада спрашиваю.
– Про какого? Слушай, Оська, ты какой-то странный сегодня. Плохо себя чувствуешь?
– Да что-то в самом деле… И голова кружится.
– Я же говорил – не надо к ней ходить!
– К кому?
– Ну, к этой твоей знакомой – что запрещенные выставки у себя на квартире устраивает.
– Какие еще выставки? Что ты мне голову морочишь?!
– Так, всё понятно. Я тебя таким уже видел. До дому сам дойдешь? Черт, я же не смогу тебя проводить. – На самолет пора. А знаешь что: я тебе свою машину дам, а сам на такси поеду.
На улице Иосифу лучше не стало. Во-первых, потому, что сейчас была не осень. Точно! А во-вторых, он совершенно не узнавал Одессу. Да, пусть он и не был здесь двадцать пять лет, но не мог же город за это время измениться до такой степени. И главное – они вышли совсем не из того дома, в который час тому назад входили.
Проинструктированный Константином Петровичем водитель не только подвез Иосифа к незнакомому ему дому, поддерживая за локоть проводил его до квартиры на третьем этаже, но даже и попросил его дать ему ключ. Иосиф, производивший впечатление человека, находящегося в полной прострации, машинально принялся искать в карманах и… Он отдал шоферу всю связку, а сам привалился к стене. Очень уж не хотелось свалиться сейчас в обморок. И это была даже не мигрень.
Закрыв за собой дверь, Иосиф принялся шарить по стенам. Выключатель он так и не нашел. Зато на произведенный им шум где-то справа отворилась дверь, и в прихожую вошла молодая симпатичная женщина. Незнакомая. Она и включила свет. Выключатель оказался гораздо ниже, чем его искал Иосиф. Женщина, даже не попытавшись скрыть свое изумление по поводу того, во что доктор сегодня оделся, стащила с него пальто и начала выговаривать ему, что, вообще-то, неплохо бы на градусник смотреть, когда выходишь из дому. Еще она сказала, что ужин на плите, и что она сейчас его разогреет, а к Мише заходить не нужно. Потому как его еле удалось уложить. Он сегодня какой-то перевозбужденный. Прямо бешеный. Слава Богу – заснул. Потом она вдруг замялась. Пару раз зачем-то оглянулась. И попросила отпустить ее сегодня пораньше. При этом она называла Иосифа по имени-отчеству и было в высшей степени очевидно, что знакома она с ним давно и достаточно близко. Всё бы ничего, вот только Иосиф видел ее впервые.
– Конечно, голубушка. Идите прямо сейчас. Спасибо вам за всё.
Свет в прихожей Иосиф выключать не стал. Пока не нашел кухню и не зажег в ней свет. Похвалив себя за первую самостоятельную победу и стараясь поменьше думать о том, что случилось в той квартире, он отправился исследовать эту. Мишкину комнату он вычислил почти сразу. Осторожно приоткрыл дверь, разглядел детскую кровать, сына в ней не увидел, – слишком было темно, – но услышал, как тот во сне сопит, и что-то в его сердце, если не успокоилось, по крайней мере перестало ныть в ожидании каких-нибудь новых убийственных открытий.
Иосиф отправился дальше гулять по огромной квартире, радуясь тому, что он таки не потерял сознание. И тому, что может еще что-то соображать. Вот только где жена? Такое ощущение, что Рыжей в квартире не просто нет… Странно, что Костя, когда они прощались возле того необъяснимо изменившегося дома, не передал ей привет. Невежливо с его стороны. Оська, даже в том состоянии, в котором был, Офелии привет передал, а в ответ ничего не услышал. Воспитанные люди в таких случаях что-нибудь говорят. Кроме спасибо.
Когда Иосиф разыскал гостиную, полегчало еще больше. Главным образом потому, что на полках он увидел свои книги. И взбодрился.
Вернулся на кухню. Поставил на огонь сковородку с жареной картошкой. Когда нюхал ее, понял, что голоден. Полез в холодильник. Какой-то очень хороший холодильник. Дорогой, наверное… Нашел там колбасу. А еще нашел там порядок. И не только в нём – везде и во всем. Мысленно похвалил Рыжую. А то везде ноты, чулки кругом валяются, окурки в пепельницах…
После того, как поел, Иосиф сказал себе, что нет, еще не время анализировать ситуацию, не сейчас, а где-нибудь через полчасика можно будет попытаться. Не сразу. И главное, без фанатизма. Минут через сорок. А пока что…
Он подошел к окну. К открытому окну!…
– Так, спокойно: – это точно не Одесса. Но психовать я не собираюсь. Вот ни разу. И сейчас не осень. Морем пахнет. И всё равно – не Одесса!! Отставить нервы! Главное, что это не инсульт. И Мишка спит. Значит всё в порядке. А где жена? Опять на концерте? Она вообще на часы когда-нибудь смотрит?! Как меня уже достали эти их пьянки! Музыканты – это все-таки ненормальные люди. Сыграл концерт, устал, ну так и иди ты домой! Ждут ведь тебя…
И тут зазвонил телефон. Причем сначала он зазвонил где-то в коридоре. Или, может, в какой-то из комнат. Иосиф так до сих пор еще и не узнал, сколько их в этой квартире. Не меньше трех – это он уже понял. А через секунду негромко запел какой-то странный предмет, приколоченный или приклеенный к кухонной стене. Прямо рядом с сидевшим на стуле Иосифом. Времени соображать не было. – Мишку же так можно разбудить! То, что он взял в руку, оказалось трубкой. Вот же и провод. И главное, где-то там в коридоре или в комнате телефон орать перестал.
– Ты как там?
– Здравствуй, Офелия.
– Ну слава Богу! А то Костя меня напугал. Позвонил из аэропорта. Сказал, что с тобой что-то неладное творится.
– Да в общем, правда – не всё здорово.
– А что такое?
– Ничего не соображаю.
– Та-а-к… Опять?…
– Что опять?
– Ну ладно, давай как в прошлый раз.
– А что было в прошлый раз? Кстати, когда этот раз был?
– Оська, давай пока вопросы буду задавать я. Мы так быстрее начнем друг друга понимать.
– Ну, давай…
– Ты знаешь, как называется город, в котором сейчас находишься?
– Вообще-то я летел в Одессу…
– А куда прилетел?
– В том-то и дело, что в Одессу.
– Уверен?
– Абсолютно! Мы с Костей встретились, как и договорились, на Ришельевской. Я тогда еще город узнавал. Ну, кое-куда зашли по делу…
– Ага, значит, это случилось уже после вашей встречи?
– Ну да.
– И, могу предположить, что в результате. Он опять попросил тебя что-то сделать? Ты сказал, что куда-то зашли по делу.
– Это не телефонный разговор.
– По тому телефону, который тебе поставил Костя, можно говорить совершенно спокойно. Его невозможно прослушать.
– Всё равно не скажу.
– Понятно. Всё теперь понятно. Ты в Новороссийске.
– Что?!
– Есть такой город.
– Я в курсе, что есть такой город!
– И он тоже на море. Как и твоя Одесса.
– Ты меня за идиота держишь?!
– Нет, конечно. Зачем же сразу за идиота?… Ну, ты же всегда про море рассказывал. И про Одессу… Как Мишка?
– Дрыхнет.
– Ты его видел?
– Из-за двери. Подойти побоялся. Вернее, мне какая-то женщина запретила. А что такое? Что с ним не так?
– Не дергайся – всё у него в порядке. Кстати, это твоя домработница. Вообще-то она не домработница, а медсестра, с тобой работает, но вот – подрабатывает еще. Ее Ниной зовут.
– Класс! Рыжая поди счастлива.
– …………
– Ты чего замолчала?
– Оська…
– Что?
– Давай-ка выпьем.
– Как это?
– Ну, я тут у себя коньячку накачу, а ты – там… у себя…
– Да нет тут у меня никакого коньяку! Я не нашел.
– Ты сейчас где?
– В каком смысле?
– Где сидишь?
– На кухне.
– Холодильник справа?
– Угу.
– Рядом с ним шкафчик видишь?
– Угу.
– Вот там коньяк у тебя всегда и стоит.
– Всегда?
– Привыкай, милый. Ты же не дурак – надеюсь уже начал потихоньку врубаться.
– Честно говоря, немного страшновато. Руки дрожат.
– У тебя там сегодня утром какой год был?
– Шестьдесят третий.
– Круто! Ну давай, наливай, что ли. Я уж себе налила.
– А где здесь рюмки?
– Там же. Чуть ближе к холодильнику подойди. Стеклянную дверку видишь? Откроешь – найдешь.
– А ты неплохо на моей кухне ориентируешься.
– Еще бы! Это ж мы с Костей ее тебе обставляли.
– Давно?
– Лет десять назад. А сидели мы с тобой на этой кухне последний раз в марте.
– А что у нас сейчас?
– Май.
– Неплохо… Май я люблю…
– Спокойно! Не раскисай. Давай, твоё здоровье.
– А год?
– Ты сейчас сидишь?
– Да не тяни ты кота за хвост!
– Семьдесят девятый…
– …………
– Чего притих?
– Ну давай, говори теперь главное.
– Ты уже выпил?
– Да.
– Тогда налей еще.
– Да уж налил! Что это было?
– Несчастный случай.
– Когда?
– Год назад. Слушай, Оська. Хочешь, я к тебе прилечу? Прямо сейчас в аэропорт поеду. Утром уже у тебя буду.
– Спасибо, не нужно. А впрочем…
– Решено! Ты там только особо не напивайся. Костя сказал, что ты обещал Мишке сводить его завтра в зоопарк.
– А на работу завтра я не должен пойти? Кем, кстати, я работаю?
– Приеду, всё тебе расскажу. Ну давай, ложись скорее. Идешь прямо по коридору, налево – твоя спальня.
– Слушай, а как же интернат, война и всё прочее? Я, вообще, когда родился?
– Вы с Костей родились в сорок восьмом.
– Так!… Значит, про войну я всё выдумал?
– Не ты один.
– А кто еще?
– Я. Я тоже всё помню. И интернат на краю земли. И ту проклятую войну. И то, что со мной тогда в НКВД за стихи сделали.
– А Костя?
– Что?
– Он тоже помнит?
– Про стихи?
– Ну, вообще…
– Нет, не помнит. Если бы ты лет десять назад не начал рассказывать ему про интернат, он так бы до сих пор и считал меня сумасшедшей. Или вруньей. Не знаю, что хуже.
– А теперь он нас за кого считает?
– За психов, конечно. Но полезных ему психов. Ты, кстати, не отказывайся от его предложения. Переезжай, правда, в Москву. Я знаю, как ты относишься к КГБ, но тем не менее.
– Это еще что такое?
– Контора так называется, в которой мой муж служит.
– Что-то новенькое…
– Да ничего нового! Только название сменилось. По сути – всё то же самое: ЧК.
________________________________________
Утром Иосифа разбудили знакомые звуки. Какое-то время он лежал в постели, соображая – кто он, где, и что должен делать. К примеру, должен ли он сейчас встать и пойти на эти звуки. А вдруг ему всё, что он пережил вчера, приснилось! Включая телефонный звонок Офелии… Да, комната, в которой он сейчас проснулся, абсолютно ему чужая. Не знает он ее! Не помнит. Но эти звуки! И плевать на всё! Наврала ему вчера Офелия. Вот гадина! А всё неправда: – Рыжая жива!…
Иосиф встал с постели, что-то на себя накинул и вышел в коридор. Очень громко стучало сердце. И ноги как-то некрепко себя чувствовали. С трудом дошел до двери, из-за которой раздавались такие знакомые звуки. В самом деле, Офелия же не приехала! Обещала прилететь. Ну и где она?!… Значит, всё это ему приснилось. А то, что квартира чужая…
Тысячу раз он слышал эти звуки. Практически каждый день. По утрам. Выдохнул. Приоткрыл дверь…
На невысокой табуретке спиной к нему сидел Миша и пытался сыграть на виолончели гамму до-мажор. Ужасно фальшиво у него это получалось.
– Сынок…
– Ура! Наконец-то проснулся! На кухне пустая бутылка под столом стоит. Как не стыдно? С дядей Костей я еще понимаю, но в одиночку ночью пить!… Ну ладно. Пообещай, что в последний раз. Иди брейся и скорее в зоопарк пошли.
– Слушай, Мишка, а тебе сколько лет?
– Через месяц шесть исполнится. Ты чего – забыл? Обещал железную дорогу купить!
– Нет, про железную дорогу я помню, – умело соврал Иосиф, повернулся и “спокойно” пошел умываться.
Заперся. Включил воду. Присел на край ванны.
Потом он долго мыл лицо. Сначала горячей водой. После холодной. Побриться он забыл. Хорошо всё-таки тем, кто носит очки. Можно и не догадаться, что человек только что плакал. Или, к примеру, что он выпил ночью со своей давней подругой. Разговаривая с ней по телефону…
________________________________________
–
– Игнат, –
коротко представился симпатичный молодой человек в штатском, позвонивший в дверь. Выяснилось, что из Москвы ночью ни один самолет не вылетел. – Непогода. Прямо ураган там у них. И, стало быть, супруга товарища генерала прилететь сюда не смогла. Вместо нее пришел он – Игнат. Вот. К игре готов.
– А кто у нас генерал? И что за игра?
– Генерал – Константин Петрович, – улыбнулся приятный молодой человек.
– Не полковник?
– Нет, – еще шире заулыбался Игнат. – Генерал! Вы меня не собьете. Меня Константин Петрович четко проинструктировал. Предупредил… Я так понимаю, что мы уже играем?
– Ну, хоть просвети тогда, что за игра такая.
– Знаю я вас…
– Интересно же!
– Что, правда сказать?
– Ну!
– Вы будете изображать из себя человека, который потерял память…
– Ага, понятно – амнезия.
– Так точно – амнезия. Я просто это слово забыл.
– А ты-то что будешь со мной делать?
– Моя задача – адаптировать вас к современным условиям.
– А если как-то попроще сказать?
– Я обязан за неделю вернуть вас к нормальной жизни. Несмотря на то, что вы будете сопротивляться. То есть всячески мне мешать. Константин Петрович сказал, что это такой психологический эксперимент.
– Что, и на работу со мной съездишь?
– Обязательно. И водить вас опять заставлю.
– Кого водить?
– Машину.
– А вот это – дудки. За руль я в жизни не сяду! Боюсь. Ты чего лыбишься?
– Нет, ну честное слово – как вы это правдоподобно делаете! Лучше любого артиста. Так натурально у вас получается.
– Ты о чем.
– А то я не видел, как вы по серпантину гоняете. Да таких водителей поискать! Не сядет он за руль…
На улице возле машины, к которой Игнат подвел Иосифа с сыном, маялся какой-то мальчишка. Он явно боялся, что о нем забыли. А ведь договаривались!…
– Так что, может всё-таки сядете за руль? Это же – ваша машина.
– Слушай, Игнат, не доставай ты меня ради Бога! И без тебя голова кругом идет. А ты кто такой?
– Папа, ну ты чего?! – Это же мой друг. Из второго подъезда. Ты вчера обещал нас обоих в зоопарк свозить. У него тоже мамы нет. И мороженое обещал купить. И сахарную вату, если будут продавать.
– Меня зовут Сергей, – не то, чтобы представился Мишин приятель, а скорее просто напомнил о себе, поскольку вид у Иосифа и впрямь был какой-то помятый. Мало ли, может и правда Мишин отец забыл его имя. – А Мишка меня иногда на испанский манер зовет Серхио. Но я на него за это не обижаюсь.
________________________________________
;
Часть вторая
“Меня зовут Юми”
Глава первая
Потерянный цвет
В жизни всякого человека, причем не обязательно психа, а и нормального тоже, случаются вещи, которые ему бывает очень непросто выгнать из памяти. Даже с помощью хорошего гипнотизера. Хотя, где ж ты его возьмешь – хорошего?… Вот, к примеру… Нет, это плохой пример. Неприличный. И потом это слишком личное. Об этом никто не должен знать. Вообще никто! Это страшная тайна. Так что не будем об этом…
Ладно, тогда такой пример: идешь ты по улице, почти трезвый и весь из себя положительный, решительно никого не трогаешь и даже матом ругаешься не особо громко, в общем, идешь себе спокойно куда тебе надо и вдруг – бац!… – прямо перед твоим носом на дороге лежит кошелек. А в нем талоны на колбасу, водку и сливочное масло! На целый квартал. Да еще сто двадцать рублей денег в придачу! Это же – месячная зарплата!!… Какая-то дура потеряла. В очках и заштопанных колготках… – Ну и как ты такое забудешь? – Никак. Впрочем, нет, это – снова неудачный пример, потому как зачем такое чудесное приключение куда-то из памяти прогонять? Это же не просто удача, а сплошное удовольствие и глубокое организму удовлетворение. В каком-то смысле даже духовное. Счастье, если уж говорить напрямую. Да, такое хорошее воспоминание прогонять действительно незачем. Наоборот. Такой радостью и перед сослуживцами не грех похвастать. А что? – Пусть завидуют. Лишь бы делиться не заставили. А с какой, собственно, стати с этими козлами делиться?
Так, это мы про хорошее. Однако ведь случаются и не только приятные вещи, которые меняют твою жизнь к лучшему, вроде того, когда ты находишь на дороге деньги в придачу к талонам на водку. Случаются и такие, о которых вспоминать тебе не хочется. Как тебя, к примеру, на чем свет стоит обругали на собрании трудового коллектива, да еще полчаса потом на тебя при всех показывали пальцами за то, что ты – лодырь, пьяница и делать ничего не умеешь. Что ты пропил последние свои мозги и дискредитируешь моральный облик советского человека – строителя коммунизма. При этом ты не вот, чтобы каждый день вспоминаешь об этом своем позоре. Ты же не хочешь потерять сон и приходить на работу несчастным, чтобы председатель профсоюза – редкостная сволочь – интересовался – что это ты такой помятый приходишь на работу?; напиваешься, что ли, по вечерам как свинья?; вместо того, чтобы смотреть по телевизору программу “Время” и одобрять ввод советских танков в Чехословакию. Или еще куда-нибудь…
Кстати, некоторые о таких неприятностях умеют не вспоминать годами. Мало ли, кто что на собрании брякнет?… Подумаешь, пальцами на тебя показывают! А некоторые, которые принципиально никогда по пустякам не заморачиваются, а благоразумно берегут свои нервы, так и вовсе такие глупости в голове не держат. Как будто ничего обидного с ними никогда не случалось. Как они пили раньше водку, так и дальше продолжают ее пить. С большим удовольствием. И плевать им на всё. Поскольку коммунизм в нашей замечательной отдельно взятой ото всех советской стране всё равно не построить. Потому что слишком много у нас врагов. Ладно внешних, так ведь еще и внутренних полно! Которые не поддерживают линию партии и правительства. Да еще морду воротят, когда ты пиво водкой разбавляешь. Сволочи! Образованные, понимаешь… В очках ходят… Дорогого товарища Сталина на них нет!…
Или вот другой пример, который нам для рассказа больше подходит: что-то плохое случилось с тобой в детстве, когда ты еще не был тем, во что превратился сегодня. Когда ты был хорошим и нагрешить просто еще физически не успел. Поскольку у тебя тогда не было особо вредных привычек. Естественно, сегодня ты уже ничего из того, что приключилось с тобой тогда, в детстве, не помнишь. Ведь времени прошло ужас как много, а голова у тебя действительно стала сегодня дырявой. Ни черта она уже не помнит. Так что оно, это плохое, само собой и позабылось.
Да, времени много прошло и как бы за давностью лет тебе положена скидка. Послабление. Ну, по идее… А вот шиш тебе: никакого срока давности для тебя законом не предусмотрено! Даже и не надейся. Как бы ловко ты всё ни забыл, так удачно и кстати пропив свою память, ты, горемыка, продолжаешь жить в той самой реальности, в которой та гадость в твоем детстве всё измазала. Наследила, тварь проклятая! То есть, если бы того скверного факта в твоей биографии не случилось, жил бы ты сейчас по-другому. Неизвестно как. Может и еще хуже. Хотя куда уж… А вдруг ты, наоборот, стал бы умнее? И удачливее. В институт, к примеру, поступил бы. Водку бы не пил. Во всяком случае не столько. И только по праздникам. Или на худой конец женился бы?…
В общем, неизвестно, что с этими детскими бедами делать. Как бороться с негативными последствиями того, чего ты уже и помнить не можешь?…
А, может, и не нужно со всем этим бороться? Мало ли… Вдруг из всех этих гадостей можно извлечь какую-нибудь для себя пользу? Тут ведь всякое возможно. Какой-то психолог с бородой и в очках, то есть образованный, говорил по телевизору, что это не всегда плохо. Чем черт не шутит, а вдруг эта гадость в тебе какую-нибудь редкую способность откроет? В одного типа, к примеру, молния попала, так он после этого пошел с лопатой в лес и выкопал клад. Который, конечно же, сдал государству. И получил за это премию в размере годового оклада. А вдруг и ты начнешь сквозь стены видеть или погоду научишься предсказывать?
Заинтриговал, козел бородатый, и тут же на попятную пошел. Ведь как хорошо начал, трепло! Сказал, что лучше это дело на самотек не бросать, а постараться ненужное тебе воспоминание каким-то образом из себя вытащить и в унитаз его смыть. После чего руки в холодной воде пополоскать и открыть форточку. Сказал, что креститься и плевать через левое плечо можно, но необязательно, а вот форточку, особенно, если окно у тебя на север выходит, открыть очень рекомендуется. Даже если за окном зима и в кухню снегу наметет. А чем, гад, закончил? – Что лучше при этом на себя, неуча, не надеяться, а позвать к себе на квартиру ученого специалиста с дипломом, чтобы с его помощью как следует всё вспомнить и эту скверну с себя соскрести. Это он на себя, подлец, намекал. Деньги, сволочь, у трудового народа вымогал! Знаем мы этих проходимцев…
Свое нехорошее приключение у Насти, как и у многих из нас, в детстве тоже случилось. Но она, в отличии от некоторых, у которых имеются проблемы с памятью, о нем не забыла. Просто она его нечасто потом вспоминала. Не вот, чтобы каждый день, а раз в полгода или даже реже того. То есть можно сказать, что она про него уже почти и забыла, потому как дело давнее. Но всё же не совсем. Иногда, когда ей становилось совсем тошно и одиноко, а любить хотелось, она уходила куда-нибудь подальше от людей или просто запиралась в кладовке и возвращалась в тот страшный день, чтобы понюхать настоящий воздух и посмотреть краски, которых в ее новой жизни не стало. Да, и воздух для нее с тех пор сделался другим. В общем, оно, это плохое событие, в ее жизни произошло. И не без последствий. Вполне себе ощутимых. Еще как ощутимых!…
Настя в то время была уже совсем большая: через пару месяцев ей должно было исполниться пять лет, и она ходила в детский сад. То есть не то, чтобы сама туда ходила – ее мать отводила. И это при том, что садик находился, фигурально выражаясь, в двух шагах от дома. (На самом деле – в ста метрах.) Казалось бы, могла и сама в него ходить. Не маленькая уже. Но, поскольку для этого нужно было переходить улицу Ленина, по которой ездят автобусы и поливальные машины, мать каждое утро перед работой приводила ее в тот садик за руку, а вечером бежала с работы забирать ее оттуда.
В тот майский день стояла чудесная погода – солнечная и уже по-летнему теплая. И вообще с самого утра всем было на удивление весело. Дети бесились и хулиганили сильнее обычного. На обед давали вареную курицу с картошкой (пюре). Что тоже хорошо. И компоту подфартило выпить целых два стакана. Повариха ошиблась и поставила на стол лишний. Еще же и спать после обеда никого не заставили. Бессмысленно было детей укладывать: никто спать не хотел.
Настя пошла с мальчишками за беседку играть в ужасно интересную игру – кто попадет камнем в бутылку из-под кефира. С десяти шагов. Настя попала с первого раза, ту бутылку разбила и была счастлива. А вот мальчишки расстроились и стали обвинять ее в том, что она сжульничала. А как там можно было сжульничать?
Настя на мальчишек не обиделась, потому что очень уж обрадовалась своей победе. Ходила важная и загадочно улыбалась. Короче, день выдался замечательный. Прямо-таки роскошный! А часам к трем он сделался еще и спокойным. Наверное потому, что всем вдруг захотелось спать. Привыкли же ложиться после обеда. А еще – уже ближе к вечеру – стало необычайно тихо. Так что было слышно, как на деревьях шуршат листья и, разрезая острыми крыльями вкусный весенний воздух, летают ласточки. По своим делам летают. И за домами по улице Ленина ездят машины…
Никто уже ни во что не играл. И вообще, стало как-то пусто. Даже захотелось, чтобы поскорее наступил вечер и можно было бы уйти домой смотреть телевизор. Впрочем, ничего удивительного. Так всегда и бывает по субботам. Даже когда детей после обеда заставляют спать. Впереди ведь выходной. Половина родителей забирает детей раньше обычного. Мама за Настей тоже всегда старалась прибегать к четырем часам. Ну, как с работы отпустят. А тут не пришла. Настя, естественно, пошла ждать ее к воротам. Вот тогда воспитательница и крикнула ей, что мама не придет. Что она в суде.
Почему эта идиотка сказала “не придет” вместо “задерживается” – неизвестно. Вряд ли она сделала это со злым умыслом. Просто брякнула, не подумав. Без всякой задней мысли. Вместо того, чтобы сказать, к примеру, что мама придет за Настей не в четыре, а в пять часов. Что мама звонила и сказала, что задерживается на работе. Или что-нибудь в этом роде. Так что и нечего девчонке торчать у ворот…
Ну, как сказала, так сказала. Дура, в общем, она – та воспитательница. И ведь дело даже не в том, что, если мама “не придет”, то кто ж тогда Настю из сада заберет и отведет домой, а в том, что она сказала: – МАМА В СУДЕ!
Насте, естественно, никогда не приходилось слышать про ужасы Гулага. Она и слова-то такого не знала. Потому что времена теперь были другие – вегетарианские, хотя совок никуда не девался. Короче, не важно – почему, просто не принято было обо всём этом говорить. Чтобы не поиметь неприятностей. Сталина немножко поругали, поговорили о нарушении социалистической законности, о том, что теперь в стране всё будет не так, и забыли. Ну, как бы забыли. А, собственно, зачем вспоминать плохое? Теперь ведь у нас всё по закону и справедливости. Про нынешние же советские тюрьмы, – как живется в них заключенным, – или про психушки, в которых лечат тех, кто не любит советскую власть, Настя и тем более знать не могла. Откуда? Тем не менее, услыхав, что маму за что-то арестовали, связали ей руки и сейчас судят, а именно это она услышала, хотя, повторимся, воспитательница вовсе не эту глупость имела в виду, Настя испытала… Черт, а вот ведь даже и невозможно сказать, что она испытала.
Щеки у Насти как-то вдруг сами собой сделались горячими. Сразу. Может, они при этом еще и покраснели. Этого она не видела. Не было же под рукой зеркала. А вот то, что они сделались горячими и какими-то пушистыми, она очень даже ощутила. И поняла, что такие щеки никому в садике показывать нельзя. Начнут же задавать вопросы. И еще она почувствовала, что всё в эту минуту сделалось тонким, прозрачным и тихим. Что вообще всё вокруг стало спокойнее, чем было пять минут назад. А ведь было уже и так тихо и спокойно. Как такое может быть?
О каком к черту покое может идти речь в такой ситуации?! – А никто и не говорит про Настю. Разговор идет о том, что тихо и спокойно стало вокруг. Хотя, впрочем, и Настя тоже сделалась тихой. Не спокойной, конечно, но тихой. Какой-то пришибленной. Стеклянной…
А вокруг нее и правда лежала тишина. Даже слышно было, как на втором этаже дома, который загораживает от садика улицу Ленина, кто-то жарит картошку. Именно слышно. Шкворчит же в сковородке. Ну и запах понятное дело. Такой ни с чем не спутаешь. Опять же птицы как ни в чем ни бывало летали по своим делам. Лениво и обыденно. Ни на кого не обращая внимание. У гастронома, скрипя тормозами, остановился автобус номер три. Вот он снова поехал. Рабочие возвращались с работы домой. Хлопали двери подъездов. Какого-то Сашу недовольный женский голос уже третий раз позвал ужинать. Если бы Настя жила в этом доме, она скорее всего ходила бы в садик сама. Те ребята из ее группы, которые жили в этом доме, с четырех лет уже ходили в сад сами. Потому что тут негде заблудиться или попасть под машину.
Всё как обычно. Вот только громче обычного стали гудеть пчелы и шмели. Особенно шмели. И летать они стали медленнее. Тоже, как и птицы, обленились…
Настя решила пойти за беседку, где лежала разбитая ею бутылка, и там поплакать. Потому что надо было что-то делать. Не стоять же вот так у ворот, коль скоро мама всё равно за ней больше не придет. Вообще уже никогда не придет!
Зашла за беседку. Нашла разбитую бутылку. Еще раз послушала эту странную тишину. Непривычную. Подумала, что, если в садике еще и остались дети, то, наверное, их уже совсем немного – человека три-четыре, не больше… Те, чьи родители задерживаются. Но которые скоро придут. Обязательно! А ее мама никогда больше за ней не придет…
Зареветь не получилось. Слишком велико было горе. Нет, не горе. И не ужас. А вот эта самая тишина. Этот отвратительный покой идущих по своим домам людей. Или уставших от глупой беготни по жаре собак. Им всем была безразлична судьба Насти. Совершенно! Ее отчаяния они не чувствовали и нисколько за нее не переживали. Не потому, что они плохие – люди и собаки, а потому, что они просто не знали, какая страшная беда здесь только что случилась. Какая чудовищная несправедливость накрыла Настю. Ну не идти же в самом деле за ворота и не рассказывать прохожим, что в ее жизни только что случилась несчастье. Какая это большая для нее беда.
За ворота?… Ну, конечно, Настя ведь может выйти за ворота. Посмотрит, нет ли поблизости воспитательницы, и тихонько прошмыгнет. Как-нибудь перейдет она улицу Ленина! Сто раз уже ее переходила. Мама только об этом не знает. А то бы Настю отругала.
В общем, придет она домой. И попадет в свою квартиру. Чего в нее попадать? – Квартира же на первом этаже. В форточку Настя влезет. Не в первый раз! А там уж и ключ возьмет. Запасной на входной двери висит. На гвоздике. В холодильнике найдет суп. Так что с голоду она не умрет. Никто ничего и не заметит. А завтра она выйдет во двор гулять. Чтобы все ее видели. И подумали, что всё у нее в порядке.
А потом она ведь знает, где лежат три рубля. Она их возьмет и сходит с ними в магазин. Купит чего надо. Никто ни о чем и не догадается! А в понедельник…
Что в понедельник? Как что?! – Как Настя придет в садик одна? Спросят же – а где твоя мама? Она что – заболела? Ты почему пришла сюда одна? Как так? – Безобразие! Ну и как им всем сказать, что мама сидит в тюрьме? Что у Насти больше нет мамы и отныне она будет ходить в садик сама.
Стыд – вот, что Настя испытала. Потому что тюрьма – это ужасно стыдный позор. Она чувствовала непереносимую жалость к маме, у которой связаны сейчас за спиной руки, и стыд. И то, и другое – в концентрированном виде. Никогда еще Настя не переживала таких сильных чувств. Почему и не смогла заплакать. Слезы – это не про то. От таких нечеловеческих эмоций уже не плачут, а, наверное, только кричат. Но и закричать Настя не сумела. Попробовала – не получилось. Она окаменела. И чем-то внутри сказала себя:
– Всё что угодно отдам, только чтобы ничего этого не было! Чтобы не судили мою маму. Хочу, чтобы ей сейчас же развязали руки и дали чего-нибудь попить. Лучше сладкого чая. Она сладкий любит. И чтобы маме ни за что не было стыдно. Чтобы ее сейчас же отпустили. Пусть сделается так, что мне это приснилось.
Что было дальше, Настя не очень хорошо помнила. Ну, летали птицы. Знакомый шмель с желтыми полосками на спине тоже пролетел. Туда и обратно. Вот забрали кого-то из детей. Последнего, наверное. И стало совсем пусто. Стеклянно. И тихо. Последней мыслью было:
– Пусть лучше я умру, но только чтобы маму из тюрьмы выпустили и не говорили про нее, что она плохая!
Последней мыслью это было потому, что Настя ни о чем больше подумать не успела. Уже в следующее мгновение она услыхала голос Марии. Та что-то громко рассказывала воспитательнице. Насте показалось, что очень громко. Как-то слишком резко ее слова били по ушам. А еще мама смеялась. Громко. Очень громко. И воспитательница тоже. Непонятно, с чего они обе так развеселились. Ничего же смешного не случилось. А потом они вместе стали звать Настю.
Мария была в красивом платье. В крепдешиновом. В своем самом лучшем платье. И накрашенная. А еще слегка пьяная. Что они там в суде отмечали, Настя так и не поняла. Она вдруг как-то поглупела и как будто немного оглохла. Чей-то юбилей, наверное, праздновали. Или там просто кого-то за что-то награждали. Давали какому-нибудь хорошему работнику грамоту за победу в социалистическом соревновании и хлопали ему в ладоши. А потом все вместе пили вино и радовались за того, кому дали грамоту.
Настя маме ничего не рассказала. И, когда они возвращались домой, не капризничала. Только вот её ноги почему-то шли плохо. Не слушались. И сильно хотелось пить. Не обязательно газировку, просто чего-нибудь…
________________________________________
Всё случилось той же ночью. Настю что-то разбудило. И это был звук. Мягкий шелест. Что-то рядом с ее кроватью шуршало. Но это были не листья за окном. Ветра ведь не было. И потом, какие листья? Не осень же…
Настя открыла глаза и похлопала ресницами. Закрыла глаза, потому что всё равно было темно, и вдруг она увидела свою жизнь. Всю, которую она прожила. От того момента, как мама привезла ее зимой на автобусе номер три в поликлинику, где ее вынули из ватного одеяла, положили голую на весы, предусмотрительно постелив на них гревшуюся на батарее простынку, чтобы девочке не было холодно, – весы ведь металлические, – и начали её взвешивать, двигая туда-сюда блестящие ползунки. Сейчас таких весов в поликлинике уже нет. А жаль. Хорошие были весы. Настя их отлично запомнила. Желто-кремового цвета. На них можно взвешивать младенцев, которые еще не умеют ходить. Те, которые постарше, на них просто не помещаются.
Мама вынула изо рта Насти соску перед тем, как положить дочь на весы. Словно соска много весит в самом деле! Естественно, что Настя заревела. Нет, ну правда, зачем соску было отбирать?
Настя снова увидела мамины руки и эти настольные весы. И комнату, где происходила процедура взвешивания. И лицо медсестры. А еще портрет Хрущева на стене. Стена была зеленая.
Настя увидела свою жизнь, начиная с тех самых весов, и вплоть до сегодняшней ночи. Это был живой ковер. Живой как кино. Собственно, это и было кино. Ну, раз она его смотрела. И что Настю удивило: из ее жизни в этом фильме ничего забыто не было. Вообще же ни одной, даже самой пустяковой мелочи! К примеру, там показывалось и такое, чего Настя помнить не хотела. И вообще она думала, что это сделала не она. Выяснилось, что она. И ей стало стыдно.
День за днем, минута за минутой в режиме реального времени на этом длиннющем экране текла перед ней ее жизнь. Как можно было посмотреть почти пять лет за несколько минут, непонятно. Но еще более непонятным было то, что одновременно смотреть можно было кино про весы и про то, что случилось с Настей в прошлом году, и как сегодня она бросала камень в бутылку из-под кефира. А ведь именно так Настя то волшебное кино и смотрела. Всё сразу. И его начало, и конец. И то, что было посредине. Причем не потому, что она такая особенная или у нее какое-то уникальное зрение, какого ни у кого больше нет. Просто это такой ковер: – он волшебный. И ужасно длинный. Как отсюда и до самой речки. А может даже и еще длиннее. Интересно, как же он влез в Настину комнату? – Неизвестно. Как-то в ней уместился. Действительно непонятно.
Да, так вот – шорох. От которого Настя, собственно, проснулась. Она ведь какое-то время не могла сообразить, откуда он доносится. Наверное потому, что отвлеклась на кино. А в самом деле, откуда он взялся? – Точно не из открытого окна. И не из-за двери. В коридоре и на кухне было тихо. Мама уже спала. И вообще шум раздавался не в воздухе. Оказалось, что шелестел ковер. Более того, он шевелился. Не кино шевелилось, которое на нем жило, а непосредственно сам ковер. Словно под ним кто-то копошился. Или в нем…
Когда Настя поняла, что это за звук и кто его производит, она не испугалась. Почему и не стала звать маму. А зря…
Из ковра кто-то выдирал нитку. Одну. Совершенно конкретную. Это была ужасно длинная нитка. Одна из немногих, из которых был соткан этот бесконечный ковер. И она была в нем везде. В каждой его точке! В каждом мгновении длинной, почти пятилетней Настиной жизни. Конечно, все эти живые картины были сшиты и другими нитками, но их почему-то решено было сейчас не трогать, а эту чья-то невидимая, но, наверное, очень сильная рука из ковра вытягивала. И вот уже кино стало невозможно смотреть. Потому что экран перестал быть гладким: всё на нем взъерошилось. Только что картинки были ясно видны, так четко на этом ковре было всё нарисовано. Но без этой одной нитки всё превращалось в однородную серую кашу. В бессмысленность. В какое-то махровое полотенце. Грязное и мятое. Как будто трактор вспахал поле, на котором только что цвели ромашки и прыгали кузнечики. Где все было зелено и радостно. А теперь там не стало ни ромашек, ни кузнечиков. Ни радости. Ни воздуха. Голая земля, которую взлохматили и с которой стерли все картинки. Просто голая земля. Серая и унылая.
Через три дня мир, слава Богу, понял, что продолжаться так больше не может, о чем-то с собой договорился и прежние узнаваемые формы начали возвращаться. И, хотя это было совсем уже не то, в чем еще недавно жила Настя, но он, этот мир, по крайней мере перестал отвратительным образом меняться. И на чем-то остановился. Может, не доехав, куда должен был. Но сил сражаться с опасными волнами у него уже не осталось. Вот он и прибился к какому-то берегу. И это было хорошо. Ну, так себе. Не зд;рово, конечно. Но всё же хоть какое-то спасение. Ужасно противно ведь, когда у тебя под ногами земля ходит ходуном и вообще нигде ничего определенного и твердого нет. От этого уже не просто кружится голова. Это как если ты ходишь босиком по змеям.
Ну вот всё и затихло. Ничто больше не менялось. В тот день, когда мама разрешила Насте встать с постели, шел дождь. Должно быть он шел уже несколько дней. Вот и сегодня он лил с утра. Но хотя бы ничто больше ни во что не перерождалось. И поэтому Настю почти не тошнило. А на следующий день и вовсе показалось солнышко. Не очень, правда, яркое. И не особо теплое. Вот тогда Настя и поняла, что случилось. Что за нитку выдернула из ее мира непонятно чья рука. – В ее жизни не стало одного цвета. Всего лишь одного. Из многих. Но без него всё изменилось и в сам;й ее жизни. Всё стало не то, чтобы серым, – нет, какие-то краски в этом её новом мире остались, – но он стал каким-то блеклым. Тусклым и неинтересным. А самое страшное, что никто, кроме нее, этого не замечал. Все дружно соглашались жить в нем и дальше. Как ни в чем ни бывало. В том мире, каким он вдруг стал. И даже радоваться. Чему?!…
Через неделю мама отвела Настю в детский сад. Было немного страшно переходить улицу Ленина, потому что по ней теперь ездило много быстрых машин. Причем таких, каких Настя раньше не видела. Но мама их не пугалась. Потому что, пока Настя болела, возле автобусной остановки поставили светофор. И, когда на нем загорелся зеленый свет, все машины остановились и Настю с мамой пропустили. Но и это еще не всё. В садике Настя услышала совершенно новое для нее слово “перестройка” и узнала, что генеральный секретарь теперь совсем не Брежнев, которого назначили только в прошлом году, а какой-то неизвестный ей Горбачев. Настя изо всех сил старалась ничему не удивляться и не показывать виду, что она теперь другая. Вот только она никак не могла понять, куда подевался май. И почему вдруг вместо лета настала осень. Только ведь полторы недели она проболела.
Пока не узнала, какой теперь год…
Настя какое-то время помнила название цвета, отнятого у нее тем плохим переживанием. А потом забыла. Но она отлично помнила тот день, когда мама отмечала в суде какое-то веселое торжество. И ей совсем нетрудно было в него возвращаться. Только тогда ее жизнь и наполнялась настоящими светом и воздухом. А сами эти возвращения становились собственно жизнью. Взаправдашней. Какой у других людей больше не было. И без которой все эти вруны каким-то образом научились обходиться.
________________________________________
Глава вторая
Алмазные сережки
Второй раз он угодил в клинику уже по собственной глупости, когда ему исполнилось двенадцать. Вернее, из-за любви к чтению. И ни за что бы он сюда не попал, если бы та неприятность не случилось с ним в классе. На уроке алгебры. То есть у всех на виду. Почему скорую и вызвали. А учительница, прямо скажем, тоже хороша – не догадалась, балда, позвонить сперва отцу. Та еще овца! Иосиф, ясное дело, ни за что не положил бы Сережу к себе в психушку. Не хотел он его светить. Это в планы не входило. Вот ни с какого боку! Как и Мишку, он готовил его для другого. Тихо готовил. Для чего-то очень большого и, понятно, совершенно немыслимого. – Для чего же еще! – Для ужасно сложного и важного. Хотел, чтобы мальчишки переплюнули его. Однако в той ситуации ему просто некуда было деваться. И в самом деле, нашел Сережа, что читать. Он бы еще маркиза де Сада в школу приволок. Идиот!
И ведь, если разобраться, ничего особенного в той книжке не было. Абсолютно ничего страшного. Так себе чтиво. Сопливая третьеразрядная беллетристика конца XIX века про российскую провинциальную жизнь. Рассказывалось про какого-то рязанского помещика. Причем не то, чтобы особо свирепого. – Самого обыкновенного. Даже вполне себе интеллигентного. По английской технологии выращивавшего в своих теплицах какие-то экзотические сельскохозяйственные культуры. Ананасы, кажется. Или авокадо. То есть про любителя наук и прогресса была книжка. Про поборника всего хорошего против всего плохого.
К чтению этой душещипательной книженции Сережа приступил на первом уроке, а на алгебре уже подобрался к эпизоду, в котором с несколько избыточным натурализмом повествовалось о том, как этот высокообразованный дворянин, имевший обыкновение по субботам собственноручно пороть своих крепостных (всех без разбору, для профилактики; а что? – имел человек право; иногда, кстати, бывает, что и надо привести лодыря в чувство, если он вежливого слова не понимает)… Так вот, прознал этот передовой аграрий про то, что одна из приближенных к его телу горничных, не испросивши высочайшего благословления, то есть не посоветовавшись с ним, закрутила любовь с конюхом.
С молодым человеком производитель редкостной сельхозпродукции обошелся на удивление гуманно: убивать разрушителя духовных скреп империи, которая от Москвы до британских морей, он не стал, а, не помня зла, просто отдал озорника, покусившегося на его личную собственность, в солдаты. На двадцать лет. Или на двадцать пять. – Сколько раньше в солдатах ходили?…
Про незадачливого Ромео в той малохудожественной повестушке больше не было сказано ни слова, в отличии от опрометчиво забывшей про благодарность по отношению к своему хозяину за всё хорошее, от него полученное, и про элементарную конспирацию рязанской Джульетты, которая на время вышла на передний план рассказа. Потому как за ее воспитание барин, засучив рукава, и взялся. Больно уж она его огорчила. И пуще всего раздражало его то обстоятельство, что девица на уроках православной морали и нравственности не желала кричать. И забывала после каждого удара благодарить своего благодетеля за науку.
Ну, розги – так, мелочь. Баловство. От них только рука устает и потом неприятно ноет. А эффекта от них чуть. Вот и стал он подбирать для нее подходящий кнут. Сначала испробовал простой. Потом сыскал потолще. А проку всё равно ноль. Заупрямилась девка. Норов свой барину решила показать. Еще ведь и любить его отказалась, неблагодарная. Сказала, что больше не будет приходить к нему в кровать, потому что он стал ей противен после того, что сделал с ее любимым. Ужас какой врединой девчонка оказалась. Никакого воспитания! И уважения к старшим. Молчать она вздумала! Прямо партизанка какая-то, честное слово. И откуда только такие берутся? А главное, какое самомнение! Откуда, спрашивается? Как будто она не дура деревенская, а курсистка с образованием и чистыми ушами из большого губернского города, где регулярно подметают мостовые и фонтаны с амурами есть. В общем, некультурная она. Так что поделом ей.
Когда терпение благородного дворянина лопнуло, тогда уж позвали кузнеца. И тот показал, как следует обращаться с кнутом. Причем с самым обычным. Барин так не умел. Чтобы с оттягом. Или просто физподготовки ему не хватило? После второго удара наша белобрысая, слава Богу, голос подала. Завыла, наконец. Да так протяжно, словно песню какую народную решила спеть. Красивую. Жалобную. Это после второго удара. А после пятого ее, милую, пришлось уже водой отливать.
В аккурат на этом месте Сережа и опрокинулся. Честное слово, даже как-то неудобно за него. – Плакать-то зачем было? Да еще навзрыд. – Взрослый уже мальчишка. А расплакался как маленький. Все же на него смотрели. Девочки, понятно, тоже. Весь класс. До судорог дело дошло. Жалко ему, видите ли, ту дурочку стало, которая отказалась с барином спать. И что теперь? Нет, ну правда! Всем нам ее – представительницу угнетаемого подневольного крестьянства – жалко. Любой советский труженник такой посочувствует. Потому что мы все – гуманисты. И выступаем за справедливость. Единым фронтом. Все как один. Но это же не значит, что трудящиеся в знак солидарности обязаны штабелями валиться на пол, рыдать и дрыгать ногами. Должно быть на раннее половое созревание это у него наложилось.
Через неделю Сережу можно было уже и выписать. Тем более, что проблему удалось купировать практически сразу. За пару дней. Но быстро отсюда пациентов отпускать не принято. Окружающие могут не понять. Вопросы разные начнут задавать. Так что проформы ради продержали его здесь две недели. Поделали кое-какие уколы. В основном укрепляющие. И от нервов. А еще витаминчики. Группы b… Ничего страшного: обычная история – возраст. В общем, пора было его отпускать. К тому же он и сам уже просился в школу. Мишка, правда, сболтнул, что есть там одна. И Серхио вовсе не на уроки рвется. Они уж и целуются. В открытую. За школой. И в парке. А еще в подъезде. Про большее он не знает. Но всё может быть. Даже скорее всего… Нет, ничего так. Худая только. Белобрысая и в очках. Серега из-за нее уже и музыкалку собрался бросать. Только боится дома про это сказать. Но, похоже, бросит. Да точно! Ну, если у них такая любовь…
С выпиской, однако, пришлось повременить.
________________________________________
Из записной книжки Иосифа, которую он с работы не уносит, а внаглую, не таясь от сослуживцев, оставляет в своем кабинете под горшком с фикусом, а иногда и просто на столе, мало кому удастся извлечь что-нибудь для себя полезное. Не для того он ее завел, чтобы всякая любопытная Варвара, сующая в его тайные дела свой длинный нос, с помощью записной книжки узнавала его секреты. Пускай готовится к сюрпризу: Иосиф специально сделал всё, чтобы кайф такой дуре обломать. Ничего она из той книжки не поймет. Вот так! Сплошные сокращения, непонятные значки и цифры. Читай себе на здоровье. Глаза только, смотри, не испорть.
И дураку известно, что страсть к шифрованию – стыдная детская болезнь. Глупая и ужасно вредная. Можно даже сказать: – настоящая паранойя. В своей записной книжке советский трудящийся обязан писать так, чтобы любому в ней сразу всё было понятно. Чтобы не приходилось ломать себе мозги.
Так-то оно так, но не будем забывать, в какое время этому непредсказуемому доктору довелось жить. Вернее, не время – времена. Их ведь у него было много. И каких разных! – Этих времен. Не во всякое можно было оставлять свои мысли на бумаге. Вот и привык он играть в секреты. А привычку, как известно, ничем из себя не вышибешь. Даже если очень постараешься. Иосиф же, как мы поняли, не больно-то и старался. Не прятал он свои бумажки. Вот что раздражало общественность. И эти его странные игры с КГБ…
Из того, что о Серой Мыши, на протяжении многих лет на счет своего морального облика успешно вводившей в заблуждение дружный коллектив клиники, поддается расшифровке, это – бессмысленные анкетные данные. Бессмысленные потому, что никаких ценных сведений о характере ее заболевания в таких записях не содержится и которые почти открыто можно собрать, заглянув в ее личное дело. Оно в отделе кадров лежит. Или если полистать историю ее болезни. Ну, судите сами. Вот они – те жалкие полстрочки, которые ей посвящены: – “35. Лм – нз. – ?++ -12. Ох. Впс + Ст – Ох! 4, № 2. ; Э +”.
И всё? Это, вообще, что – шпионская шифровка? Просто издевательство какое-то! Что тут бдительный советский человек, который всегда держит руку на пульсе, может разобрать?
Как бы то ни было, но давайте всё-таки попытаемся этот ребус решить. Мы же не дураки какие. Первая цифра – возраст. Тут и думать нечего. То есть преступница – уже не маленькая девочка. И должна за свои неблаговидные поступки отвечать. По всей строгости закона.
Пошли дальше. Двенадцать лет назад (это “-12”) погиб ее жених. Разбился на автомобиле. Это все знают. Стало быть “Лм – нз” означает: – “любовник мертв, [а эта психопатка до сих пор] не замужем”.
Что значит “?++”, не очень понятно. И это странное “ох”. Есть подозрение, что за этими двумя с виду безобидными буквами скрывается обычное “очень хорошо”. А чего ж тут хорошего, когда речь идет о вещах совсем невеселых? Ведь “Впс + Ст” – это “врожденный порок сердца плюс стенокардия”. И там тоже стоит это проклятое “ох”…
Иосиф – известный в городе врач, и человек в целом хороший. Совестливый. По мнению нянечек даже гуманный. (Что они понимают в совестливости и гуманности? Но предположим.) И о персонале печется. (Это правда.) Не может он таким плохим вещам радоваться. Все знают, как относится он к своим сотрудникам. Как защищает их. К примеру, когда на перевыборном профсоюзном собрании на ту самую медсестру, которую какой-то идиот, не подумав, предложил выдвинуть в профорги, вдруг покатила кастелянша, обвинив ее в том, что Серая Мышь сама стирает себе халаты; то есть что она брезгливая и, стало быть, откалывается от коллектива, которому в ее, кастелянши, лице выражает недоверие, раз считает, что халаты ей стирают плохо; всем нравится, а ей видите ли… А сама, между прочим, беспартийная и на политинформациях инициативу не проявляет. Во время доклада про положение трудящихся в Заире зевала и деньги в Фонд Мира вносит неаккуратно. В прошлом месяце три рубля не додала. Самым наглым образом трешку зажала. Наверное, уже и к советской власти претензии имеет, раз халаты себе сама стирает!…
Иосиф, услышав про три рубля, дернулся во сне, крякнул, открыл глаза, решительно со своего стула встал, зевнул, потянулся, почесался и… направился к выходу. А по дороге негромким голосом сообщил притихшему от такого его откровенно диссидентского демарша залу, что раз так, то и он тоже теперь деньги на поддержку африканских людоедских режимов, равно как и на оружие арабским террористам давать не будет. Он лучше лишний раз сыновьям эскимо купит. Или даже на ленинградское разорится. Сережа ведь больше ленинградское любит. Которое по двадцать две копейки. Что же касается большевистской партии, развязавшей массовый террор против собственного народа в тридцатые тире пятидесятые годы, и лично у него за это прощения до сих пор на коленях не попросившей, то запишется он в нее разве что под дулом пистолета. Или если его с работы пригрозятся погнать. И еще, уже взявшись за ручку двери, он добавил, что, если кто в эту клинику пришел языком чесать про неминуемую победу коммунизма, успехи на полях и надои, а не самоотверженно, забыв про личные неприятности и всякие прочие невзгоды, лечить больных, то вряд ли он с такими политически ценным кадром сработается. Такому сознательному медработнику, всем сердцем сочувствующему революционно настроенным товарищам из числа передовых африканских негров, нужно не на собраниях в этом лечебном учреждении горло драть, где у него недостаточно большая и сочувствующая аудитория, а сразу в горком партии пойти. На вахте работать. А еще лучше – непосредственно в КГБ. Там, может, и оружие за хорошее поведение дадут. Сказал он всю эту возмутительную антисоветчину и вышел.
Все слышали эти его страшные, политически вредные слова. И всех они потрясли. Словно громом среди ясного неба для сплоченного коллектива они стали. Никто, правда, не слышал, как через десять минут он, позвонив из своего кабинета по межгороду и разговаривая с каким-то Костей, пожаловался на то, что некоторые отдельные сволочи собираются шить ему непосредственно на рабочем месте политику и стопорят почти уже готовый к запуску фиалковый эксперимент, к которому “твой драгоценный Брежнев” имеет повышенный интерес. В ответ на что этот самый Костя громко сказал по телефону в адрес Иосифа крайне неприличное слово, а может быть даже и не одно, потому что он заговорил вдруг тише и слышно его не стало, но в конце концов, судя по довольному выражению на лице смутьяна, его невидимый собеседник растеплился и даже пообещал принять меры.
Четыре негодующих работника клиники – врач (он же – парторг и вообще очень сознательный общественник), старшая медсестра, чаще всех поднимающая на собраниях руку, повариха и та самая кастелянша – немедленно после скандально сорванного главврачом профсоюзного собрания – отправились в Обком партии. Вызвали такси, вчетвером в него каким-то образом влезли и поехали туда, где их внимательно выслушали, куда следует быстренько позвонили, после чего к Обкому на черной казенной Волге с грозными номерами прикатил взъерошенный Игнат и, багровея (будем считать, что от волнения), постарался вежливо разъяснить бдительным поборникам классовой справедливости и социального равенства всех трудящихся, что сейчас не 37 год, однако, несчастные случаи всё ещё происходят. Причем в самых неожиданных местах. Идет, для примеру, честный советский гражданин, поддерживающий внутреннюю и внешнюю политику партии и правительства, по улице, а ему – бах – и кирпич на башку сваливается. Или даже два кирпича. Сначала один, а вслед за ним другой – для верности. Ни с того, ни с сего. Никому этот сознательный кретин зла не делал, только доносы на порядочных людей в компетентные органы строчил, и вот – такая с ним случилась неприятность. Прямо ведь насмерть убился, дурак.
На этом Игнат не остановился. Он еще сказал, что это, конечно, огорчительно, что уважаемый главврач образцово-показательного советского медучреждения для спятивших с ума идиотов, где всё по последнему слову техники, лекарства какие хочешь, и пальмы в кадках растут… Так вот, очень печально и до слез обидно, когда такой образованный человек не хочет вступать в партию, которая за справедливое распределение общественных благ, социалистическую законность и помощь революционно настроенным африканским трудящимся в их освободительной борьбе за народное счастье… и денег из своей зарплаты в Фонд Мира давать больше не будет. Но, в конце концов, и то, и другое – дело сугубо добровольное. Так что формально привлечь его к уголовной ответственности, а тем более вынести ему строгое партийное взыскание с занесением в личное дело нельзя, поскольку, – как явившиеся с честным доносом присутствующие здесь товарищи и сами знают, – он беспартийный… Так что если какая тупорылая гнида посмеет еще раз слово плохое сказать о заслуженном человеке, которому в день его рожденья генеральный секретарь нашего родного и всеми любимого ЦК КПСС собственноручно отправляет по почте открытки с красивыми видами или редкими животными, а также с пожеланиями дальнейших творческих и производственных успехов на пути… В общем, особо бдительных и ретивых защитников социалистической демократии, решивших бежать впереди паровоза и органов правопорядка, он насчет несчастных случаев предупредил. И, если кто чего по причине избытка сознательности не понял, то он, капитан органов Госбезопасности, ни разу в этом не виноват. Дураков ему вот нисколечко не жаль. Потому что незаменимых у нас нет. Это дураков у нас чересчур расплодилось. Значительно больше из развелось, чем их требуется для успешного построения самого справедливого на свете общества. А вот незаменимых… Впрочем, как же… Одно исключение, пожалуй, имеется: Иосиф. Он как раз и есть тот самый – незаменимый! На которого кирпич просто так не свалится. Потому что он, Игнат, лично проследит за тем, чтобы не свалился. А тех, которые мутят воду и простых вещей в упор не желают понимать, открыток при этом от дорогого Леонида Ильича с видами Гурзуфа и МинВод не получая, чего ж их, собак, жалеть? Кирпичей у нас на всех хватит…
Иосиф никого не уволил, даже когда ему про Обком рассказали. И коллектив психушки зауважал его за это еще больше. Хоть он и беспартийный.
Но не будем отвлекаться. У нас остались еще “4, № 2. ; Э +”. Которые с трудом поддаются расшифровке. Но мы ведь попробуем? Правда же? – “№ 2” вполне может относиться к размеру груди. Хотя это может означать и что-то другое…
Ладно, так уж и быть – не станем интриговать. Не дети в конце концов. К тому же грамотно интриговать еще уметь надо. Для этого настоящий Артур Конан-Дойл понадобится. Или еще какой член Союза Писателей. Четверка – не что иное, как оценка интеллектуальных способностей неудавшейся кандидатки в профорги по семибальной шкале, по которой Иосиф классифицирует всех своих сотрудников. Не Бог знает, какая высокая оценка. Но, заметим, что она в среднем выше, чем у большинства других членов коллектива. Так что…
А двойка – действительно размер груди. Непонятно только – он что, жениться на той идиотке собрался? Хотя, может и собрался. Все ведь видели, как он к ней в столовке подсел. И любезничал с ней. А она из-за этого стала вся красная, пила свой компот из сухофруктов и как дура озабоченная подхихикивала. Словно ей не тридцать пять лет, а тридцать. Или даже двадцать восемь! Стыд и срам. Смотреть было противно!
Идем дальше. “;” – это степень риска. Железно! Всем ведь известно, что медсестра, на которую Иосиф положил глаз, уже трижды пыталась с собой покончить. Дома всякий раз безобразничала. А соседка по коммунальной квартире ее из петли вынимала. Все три раза. Одна и та же соседка. Поди надоело ей…
Это кем надо быть, чтобы не допереть до того, что любому советскому школьнику известно с младых ногтей, можно сказать – как “Отче наш” у этого нашего советского школьника от зубов отскакивает: желаешь правильно повеситься, так, чтобы не смешить народ, а по-деловому за один раз отстреляться – намыль, дубина стоеросовая, веревку! И лучше Детским мылом. Хозяйственным, конечно, дешевле будет. Но Детским – надежнее. Пахнет оно к тому же не в пример лучше хозяйственного. Короче, не нужно забывать про мыло. И не придется тогда соседке стресс для нервов устраивать.
А потом, как можно не снять перед таким ответственным делом туфли? Или не знать, что нормальные люди вешаются посреди комнаты! А то ведь такой грохот она все три раза устраивала. Мало ли, что в ее комнате подходящий крючок только на стене есть. А люстру снять? Слабо?! Ту же соседку, к примеру, позови. Неужто не поможет? – И за что только Иосиф ей четверку по уму поставил? Ей и двойки много будет!
В конце концов можно и таблеток наглотаться. Как будто на работе таких, какие для столь ответственного шага в вечность сгодятся, нельзя спереть. – Да бери сколько хочешь! – Смех один. Какая может быть четверка в самом деле?!…
Кстати, о ее неудачных попытках самоубиться. Это ведь только то, что нам официально известно. Что отражено в ее личном деле. А также в истории болезни. Но она ведь о чем-то могла и смолчать. Она такая – своими тайнами с коллективом не делилась. Тихоня эдакая. С виду. Вот ведь дрянь! Типа она не озабоченная. Хотя, Иосифу трудно соврать. Насчет того, что не озабоченная. Не просто же так он с ней в столовке флиртовать затеял. Чуть ли уже не за локоток ее взял. И сквозь свои круглые очки ей в глаза посмотрел. А может ему нравятся женщины с маленькой грудью? У него в кабинете фотография на столе стоит. На киноактрису не похожа. Больно рыжая. Даже на черно-белой фотографии видно, что рыжая. Значит, не киноактриса. Так вот, у той тоже второй номер.
Коллектив лишился покоя и совершенно потерял интерес к работе, гадая, о чем этот заслуженный человек, которому сам товарищ генеральный секретарь присылает открытки с дикими зверями и красотами Крыма и других мест культурного отдыха, мог говорить в столовке с этой ехидной. Ведь даже старшая медсестра, которая хоть и замужем, но совсем не против… И грудь у нее какая надо – третий номер. И белье в последнее время на всякий случай надевает импортное. По блату где-то достала. Не говорит – где. Комбинация, так просто сумасшедших денег стоит. И всё остальное… О чем же они говорили?! Ведь с ума можно сойти, гадая…
И опять же не будем интриговать: Иосиф просто поинтересовался тогда в столовке, зачем горе-самоубийца стала тайком бегать в церковь. Ему ведь докладывают. Иосиф обозвал ее голубушкой и сказал, что там ей не помогут. Не вернут ей жениха. Пусть она даже и не надеется. Сказал, что не по адресу обратилась. Не в то учреждение. Когда можно поближе поискать… Совсем близко… И, если ей действительно так надо, если до того припекло, что уже почти на всё и согласная, лишь бы на этого своего, как его, который на машине убился, еще разок посмотреть… То есть, если пообещает вести себя хорошо и отнесется с пониманием к нуждам отдельных высокопоставленных товарищей из Кремля, то, может, с помощью Иосифа она не только на чудесным образом ожившего любовника собственными глазами лично один раз взглянет, но, может, даже и руками его потрогает. И, заметим, никуда при этом ходить не нужно. Прямо здесь – в клинике… Может быть… Если она будет Иосифа слушаться… И никому потом ничего не расскажет.
Ну и, как водится, он после всех этих волнительных для нее слов посмотрел ей в глаза. Сквозь свои круглые очки. От чего, собственно, она тогда и раскраснелась. Хихикала же она от нервов. А вовсе не потому, на что все подумали.
Их потом еще не раз видели вместе. Как будто им по дороге было ходить домой. А все ведь знают, что ей совсем в другую сторону нужно идти. И вообще, не идти, а на автобусе ехать…
Короче, всё понятно: риск огромный. Вплоть до летального исхода. Но раз “Э +”, значит даже и такой серьезный риск оправдан. Ведь “Э +” означает, что эксперимент готов стартовать и что он в приоритете. То есть что не один Иосиф, а даже и сам генеральный секретарь нашей родной компартии на него ставит. Что именно он там себе ставит – непонятно, но раз Иосиф через очки на медсестру смотрел, значит есть, что дорогому Леониду Ильичу ставить!
Ну и что из того, что риск?! В конце концов, чего эту слабоумную дуру жалеть? Кому она вообще нужна? Беспартийная к тому же. Даже если и помрет… Черт с ней! Сама же на рожон лезет. По своей доброй воле. А науке в лице Иосифа какую-то научную пользу принести может. И генеральный секретарь опять же не просто так красивые открытки по почте шлет…
К чему главврач клиники для душевнобольных, славящейся хорошим отношением к пациентам (их здесь кормят по три раза в день и уже почти не бьют) аж с августа готовил склонную к богопротивному суициду медсестру, и как именно он это делал – нам неведомо. Что это, вообще, за эксперимент такой и причем здесь товарищ Брежнев? – Может и ни при чем…
Так вот. В конце недели, после завтрака, когда Сережа начал уже потихоньку сходить с ума по причине незаконного удержания его под замком, и даже стал подумывать о том, а не высадить ли ему в самом деле к чертовой матери оконную раму и не дать отсюда деру (не высоко, второй этаж всего), к нему в палату вошла та самая Серая Мышь со шприцем в руке (какая-то печальная она вошла, может не выспалась?), хотя уверяла потом, что приходила туда с градусником. Иосифу обладательница № 2 и четверки по умственным показателям заявила (на следующий день, когда пришла в сознание), что просто хотела померить Сереже температуру. И больше ничего. Никаких других мыслей в ее в голове тогда не было. А тем более неприличных. О погибшем женихе, клялась Богом, даже и не думала.
Иосиф ей не поверил. В глаза врунье посмотрел и не поверил. Наверное, что-то в них увидел. Почему, собственно, она и принялась плакать. А еще она попросила вернуть ей сережки. Потому что ей их жених вчера подарил. И он расстроится, когда в следующий раз к ней придет, а их у нее в ушах не увидит. Обещал же прийти. Она не знает – когда, может в обед, а может ближе к вечеру, но раз он сказал, значит точно придет. Он такой. Слов на ветер не бросает. А потом – он ее любит. Сильно-сильно. Так что придет обязательно.
Ну так и что – смерила та развратница Сереже температуру? Черт с ним – со шприцем. Врет про градусник – ладно, пусть будет градусник. Градусника, кстати, в палате не обнаружили. И шприца там тоже не нашли. Зато на тумбочке рядом с кроватью с возмутительной наглостью стояла открытая и наполовину пустая бутылка с вином. А рядом стояли два стакана. Не больничных. Эти были хрустальные. Дорогие. Санитары божились, что не видели, чтобы медсестра по коридору шла с вином. Шприц в ее руке, кажется, видели, а бутылку – нет. Тем более винную. И стаканы она точно не несла. Куда бы она их спрятала? За пазуху, что ли, сунула? Короче, ничего подозрительного санитары не заметили. Всё на вверенной ими территории врага в тот день штатно было. Как всегда. Почему бдительность и потеряли: тревогу не подняли.
Хватились ее ближе к обеду. Да и то сказать – не больно рьяно ее искали: мало ли, может она в другой корпус по каким производственным делам ушла и там застряла. Господи, да кому она вообще нужна! Кто она такая?!…
Так вот: об обеде. Принесли его, значит, Сереже. Подвезли, вернее, на каталке к его палате. А внутрь с ним войти не сумели. Потому что дверь у его палаты особенная. У этой и соседней, в которую потом сошедшую с ума медсестру определили. То есть обе эти двери совершенно обыкновенные, как и все здесь, только вот замки в них такие, что можно изнутри запереться. Если кнопочку отжать. Для психиатрической клиники вещь вроде как недопустимая. Да просто немыслимая! Так ведь в том-то и дело, что это не совсем обыкновенные палаты. В них не тех больных держат, которые мыло или цветы из горшков едят и потому для окружающих опасны. Время от времени в эти палаты Иосиф помещает самых что ни есть нормальных граждан. И ненадолго. Ну, может быть, не то, чтобы совсем уж нормальных, но и не откровенных психов, которых от людей полагается изолировать. В обеих этих палатах, между прочим, имеются совершенно немыслимые удобства: умывальник и туалет. В каждой – свои собственные! Санаторий, одним словом. Одноместные номера люкс! Это Иосиф такое чудо пробил. Никому не объяснил, зачем ему в психушке понадобилась такая антисоветская, просто-таки вопиющая роскошь, но денег у городских властей на эту свою причуду выбил. Он вообще здорово умеет деньги из начальства выбивать. Ему почему-то не отказывают. Причем, как правило, не особенно кого он о чем и просит. Просто надевает свои старомодные круглые очки, смело заходит в них в самый высокий кабинет, не созваниваясь и ни с кем ничего не согласовывая, с порога начинает нести хозяину кабинета мозголомную пургу (в последнее время чаще про перелетных птиц), а уходит оттуда он с уже подписанной бумагой. Как ему нужно подписанной.
Да, так вот. Обед Сереже подвезли, а войти в его шикарный апартамент не смогли. Попробовали открыть дверь своим ключом. Обычным. Который у всех медсестер и санитаров имеется. Не тут-то было! А главное, эти звуки. Всё же слышно. Попытались со злостными нарушителями больничного режима через дверь договориться. По-хорошему. Усовестить то есть распоясавшихся озорников. Поняли ведь, что внутрь проникла посторонняя женщина, заперла, бесстыжая, за собой дверь и сейчас там безобразничает, только еще не знали тогда – кто такая. Спрашивается, а как все поняли, что там происходит? – Странный вопрос. Чего там было понимать? – Там, внутри, не особо кто чего стеснялся. Полным ходом процесс шел.
Старшая медсестра хотела уже в милицию звонить, чтобы, значит, аморалку как положено оформить – по всей форме. С протоколом. Сообразила, однако, прежде позвать Иосифа. Ведь за все ЧП в клинике, даже и не за такие серьезные, отвечает он. Ну а потом, там за дверью – его сын. Хотя, вот что странно, неизвестная развратница звала своего любовника не Сережей. И санитары хором подтвердили: Игорем она его звала. И, главное, Сережа на этого Игоря откликался. Причем не своим голосом. А каким-то чужим, взрослым голосом. И смеялся он так, как никогда раньше не смеялся. Не своим смехом. Они же знают, как он смеется. Так только взрослые и причем подвыпившие мужчины смеются.
Прибежавший Иосиф разволновался и сказал, что никакой милиции не надо. Сказал, что он сам во всем сейчас разберется.
Когда дверь выбили (ногами) и спасатели вломились внутрь, медсестра была уже без чувств. А Сережа как ни в чем ни бывало лежал с этой аморальной гадиной в обнимку и спокойно взирал на вошедших. Странно он на них смотрел. Не мигая. Не испуганно и не виновато. А просто странно. Как будто он о чем-то своем глубоко личном задумался, а здесь ничего такого не случилось, чтобы ему волноваться и тем более оправдываться. Сказал спокойно и вполне миролюбиво: – “Добрый день, господа. Чем обязан?”.
Старшая медсестра аж вся белая стала. От возмущения. Это когда она увидела в ушах у спящей на груди у подростка самоубийцы эти самые сережки. С двух метров разглядела алмазы немыслимой стоимости. Таких не может позволить себе даже жена директора промтоварного магазина. Во всяком случае не посмеет такие драгоценности открыто на улице носить. Даже в театр их не наденет. Общественность же начнет спрашивать, на какие такие нетрудовые доходы она их себе купила. Не иначе как муж у нее вор и расхититель социалистической собственности. И сама она – та еще штучка…
А эта развратная тварь лежала себе преспокойно в своих немыслимых бриллиантах и отдыхала после трудов праведных. Головку мальчику на грудь положила и вся такая довольная дрыхла. Совершенно голая!! Тьфу ты, пакость какая! Пусть она беспартийная и, соответственно, не такая сознательная, как некоторые другие члены коллектива, но состояла же она когда-то в комсомоле! Значит какая-то совесть у нее тогда была? Неужели ничего от нее не осталось? А стыд советской женщины куда у нее подевался?!…
Иосиф сказал, чтобы все, как только снесут повредившуюся в уме медсестру в соседнюю палату, убирались к чертовой матери. И не смели попадаться ему на глаза. И вообще, чтобы с этого этажа убрались. Все! Он сейчас с этими двумя тяжелыми больными работать начнет. Чтобы здесь тихо было! И никакой милиции. Вон пошли!!…
Старшая медсестра, смертельно, прямо в самое сердце простреленная антисоветским бриллиантовым огнем, выдвинула предположение, что опозорившая коллектив недостойная высокого звания советской медсестры безответственная шлюха употребила какое-то сильнодействующее наркотическое средство. Не просто же так она отважилась на столь отвратительный и в высшей степени безнравственный поступок. Вот же и пахнет чем-то. Да как сильно! Как будто цветами. На фиалки похоже… А за окном у них ничего такого не растет. Под окнами – помойка. Так что цветами здесь пахнуть не должно. Значит точно – опасный наркотик! Может даже иностранного производства. Она же беспартийная. С нее станется. Такая и Родине запросто изменить может. Никакой ведь сознательности. Вон уже и алмазы в ушах – награду за предательство своего народа от врага, гадина, отхватила, а теперь открыто своей антигосударственной изменой перед всеми хвастается. Сережу, мерзавка, пришла неправедным богатством склонять на сторону американского империализма… Может он на улице или еще где военные секреты случайно подслушал. И по молодости лет этой саморазоблачившейся шпионке нечаянно проболтался. Надо бы собрание коллектива срочно созвать, чтобы обсудить поведение нашей бывшей сотрудницы, которую мы все, как один, осуждаем. И проголосовать с занесением в личное дело. Ну и милицию, конечно… – “А ведь тут, наверное, и дышать опасно. Без противогаза-то. Надо бы окна распахнуть. Вон и Сережа какой-то на себя непохожий. Глаза стеклянные. Надышался поди, бедненький.” – Вот тогда Иосиф и велел всем убираться к чертям собачьим. Даже ногами затопал.
Как уже было сказано, в отличии от утомившейся от четырехчасового греховного труда, вследствие чего и уснувшей мертвым сном медсестры, Сережа сознание не потерял. Напротив, мальчик был спокоен и удивительно свеж. Полон сил и вообще!… Почему и выглядел подозрительно. Он был не по-советски светел и этот его антиобщественный взгляд… Словно он вдруг стал взрослым. Как будто он только что посмотрел увлекательный художественный фильм про войну и что-то в его голове, да и вообще в нем изменилось. Или он узнал что-то такое, что пока не влезало в его голову. Но что обязательно надо постараться туда как-то засунуть. Хотя бы и силой. Потому что новость эта – важная. С отцом, впрочем, он заговорил своим обычным голосом. Каким говорил с ним вчера. И позавчера. А, когда лишние люди из палаты ушли, даже попросил есть. И попить. О том, что он только что, грубо нарушив больничный режим, распивал здесь алкогольный напиток, он почему-то не помнил, при том, что вином от него пахло. Но больше от него пахло фиалками…
Иосиф страшно разволновался, однако, торопиться с расспросами не стал. Съел вместе с сыном его обед. Покурил возле открытого окна. Налил себе вина. Осторожно его понюхал. Выпил. Еще налил. Протер очки. Внимательно посмотрел сквозь них Сереже в глаза. Сказал, что его абсолютно не интересует, как медсестра оказалась в его постели и что вообще здесь только что произошло. А вот насчет шприца… Сережа поправил его: – “с градусником она вошла, только это было не сегодня. Может быть вчера?”…
В ответ на предложение Иосифа поговорить “как мужчина с мужчиной” Сережа во всём храбро признался и всю вину взял на себя. Сказал, что, когда к нему в палату вошла тетя с градусником, он уже какое-то время думал о той крепостной девочке, которую за ее незаконную любовь чуть не до смерти забили кнутом. И при этом представил себе, – как их с Мишкой учил Иосиф, – что он и есть тот самый конюх, из-за которого все ужасные несчастья со светловолосой крестьянкой случились… Короче, влез в его шкуру. Буквально. Свою шкуру снял, аккуратно положил ее на пол рядом с кроватью (то есть не помешал ей самостоятельно стечь с кровати), а на себя надел его жизнь. Вернее, она сама на него наделась. После чего сюжет стал раскручиваться уже сам по себе, почти что и без его участия. В частности, Сережа увидел, как он бросил свое ружье (прямо на землю его бросил), сбежал из солдат и отправился в деревню под Рязань спасать свою любимую. Долго шел лесом. Потом переходил по мостику какую-то речку. Чтобы, значит, освободить побитую девочку. И сделать ее счастливой. Как называлась река он не помнит. Но как-то она называлась…
– Я так и сказал ей: – давай сбежим туда, где нас уже никто не достанет.
– Как-нибудь при этом к ней обращался?
– Чего?
– По имени ее называл?
– Кого?
– Медсестру… Нет, не медсестру! Что это я такое говорю… Ту – белобрысую из рассказа.
– Так ведь там вроде никаких имен не было…
– Как это не было?! А что, правда не было? Ну ладно… И как же ты к ней обращался? К той, что к тебе пришла.
– Никак.
– Врешь!
– Ничего я не вру!… Ну, я ей сказал – “девочка моя”…
– Кому, медсестре? Это она тебе – девочка? Совсем рехнулся, что ли?! Да она тебе в матери годится!
– Так ведь я же в ней другую тогда увидел. Ещё не взрослую. А ту, которая меня любит. Она вроде моих лет была…
– Хочешь сказать, что медсестру ты не видел?
– Ну а как я мог ее видеть? Ко мне ведь только одна из них пришла. Та, которую кнутом побили.
– А как же градусник?
– Какой еще градусник? Что ты меня всё время путаешь?!
– Сам говорил… Сказал, что у нее в руке был градусник. А шприца не было.
– Да, правда, я так говорил…
– Ну и как тогда? Путаю я его!… В чем она была? Это-то ты хоть помнишь?
– В каком смысле?
– Ну, в чем она к тебе пришла? В халате она была? Когда его с себя сняла? Или это ты его с нее снял?
– В каком еще халате?!… Нет, она голая была. Ты ж сам видел.
– Что?!… Хочешь сказать… То есть это она его сняла? Не ты?
– Да говорю же тебе – не было на ней никакого халата!
– Хочешь сказать, что она к тебе в палату совсем голая пришла?
– Ну да…
– Открыла своим ключом дверь, вошла… И при этом была уже голая?
– Точно.
– Т-а-ак… А дверь она когда заперла? Сразу, как вошла?
– Нет, после того, как я ей сказал: – давай убежим.
– Дословно! Что ты ей сказал?
– Я сказал: – девочка моя, давай сбежим от всех туда, где нас уже никто не достанет. И будем там любить друг друга бесконечно.
– Бесконечно, угу… Правильное слово угадал… А она чего?
– Ничего. Сказала – давай.
– Сразу ответила?
– Нет, сначала поплакала.
– То есть? Это она так на твоё “бесконечно” среагировала? Что, кричала? Испугалась, да? Шея у нее сделалась красная? Что-нибудь при этом говорила?
– Нет, просто у нее из глаз полилась вода. Как из крана. Никогда не видел, чтоб люди так плакали.
– Эх, черт, как похоже!… Так, Сережа, перед смертью некоторые плачут. Которые понимают, что с ними происходит. Когда уже и сами этого хотят. Она ведь…
– Что?
– Ничего. А в руке она что-нибудь держала?
– Я же сказал – градусник.
– Не шприц? Никакого укола она тебе не делала?
– Точно градусник. Какой еще укол? Я бы запомнил…
– Запомнил бы он!… Так, значит, плакала, говоришь…
– Ага. Смотрела куда-то мимо меня и плакала этой своей водой. А еще она меня очень в это время любила.
– Это как? Голая?
– Нет. Причем здесь это? Тогда еще нет.
– А как же ты говоришь?
– Ну значит я что-то напутал. Тогда она еще одетая была. Просто одежда на ней была вся белая.
– Ты про халат?
– Ну да. Наверное, я его потому за одежду и не принял. И вообще я не на одежду ее смотрел!
– Орать необязательно.
– Извини. Вот тогда, как поплакала, она, наверное, дверь и заперла. Этого я уже не видел.
– Откуда у тебя родинка?
– Какая?
– Вот эта. Над правой бровью.
– Ты чего! Она у меня всегда была.
– Да?… Что-то не помню… Значит, вошла, говоришь, сняла халат…
– Да не помню я никакого халата! Что ты пристал ко мне!… Она сразу голая была.
– Ты же только что… А может это ты захотел, чтобы она была голая? А она вовсе и не собиралась…
– Да? А ведь и правда – может быть… Она мне ночью как раз без одежды снилась… Мы с ней…
– Давай без подробностей! Вино у вас откуда взялось? И стаканы…
– Какие еще стаканы?
– Вот эти! Ты что, вино уже пьешь? Давно?
– Да я в жизни еще вина не пробовал! Ну, один раз… Не понравилось. Я ситро люблю.
– А сережки?
– Какие сережки?
– Те, что у нее в ушах были, когда мы вас застукали.
– Не знаю я ничего про сережки! Не видел я на ней никаких сережек.
– У тебя первый раз с женщиной было?
– ………
– Так как?
– Не скажу.
– Угу. Ну и с которой лучше было? С той, из-за которой собрался музыкалку бросать, или?…
– С той, которая мне сейчас приснилась. Потому что она меня по-настоящему любила. Сердцем.
– О как! – Сердцем… Приснилась, значит… В том-то и дело, что не приснилась она тебе!… Ты хоть понимаешь, дурак, что она могла умереть? Раз так заплакала. Водой… Вернее, не умереть, а уйти. Исчезнуть. Так ничего для нас и не успев сделать.
– Куда уйти?
– Не валяй дурака! Ты ж ее за собой позвал.
– Ну и что из того, что позвал? Ничего бы ей не сделалось. Да и как она могла умереть? – Она ведь придуманная. Из книжки. Ее на самом деле нет. Это во сне и утром я верил в то, что она живая. И что любит меня. Как ночью. Во сне. А сейчас…
– Что? Ты чего?!… Ну-ка посмотри мне в глаза. Не моргай! Корень квадратный из 15876. Быстро считай и в глаза мне смотри! Да не темно здесь. С чего ты взял… Какая еще ночь? Не бойся, сейчас это пройдет. Так всегда бывает. Плечи распусти. Покрути башкой. Чего весь напрягся? Лежи спокойно. Вот и правильно, пусть она на тебя льется. Какая тебе разница – откуда! С потолка она льется… Что, горячая? Да не вода это! Терпеть можешь? Ну а чего тогда? Конечно, знаю. Естественно – приятно. Еще бы!… Кому больно? Да забудь ты уже о ней! Не будут ее больше кнутом бить. За стенкой твоя крестьянка лежит. Захочешь – увидишь. Кто ж тебе запретит. Живая она и здоровая. Просто спит. Устала… Господи, она ж теперь с цепи сорвется! А как она тебя кормила? Не смей мне врать! Что значит – не скажешь? Я тут что – в игрушки с тобой пришел играть, дрянь такая?! Чего молчишь? Ну тогда про велосипед забудь… Ах даже так?… Это что-то новенькое… А почему только из левой? Попросила или сам сообразил, что нужно укусить? Да нет, какая кровь! Что тебе непонятно? – Кровь же соленая и фиалками не пахнет. Много дала пить? Что стал видеть? Сразу? Да нет здесь никаких стен! Слепой, что ли? Какой же это потолок? Ты уже совсем! – Это звезды… Не волнуйся, они все мимо тебя пролетят. Да, и те, что под ногами, тоже. Ты, главное, не отвлекайся. Какое еще небо? Нет тут уже никакого неба! Не дергайся, я рядом. Никуда не уйду. Я знаю, что ты сейчас очень сильный. Так вот каким ключиком ты эту дуру взломал. А я с ней по-другому собирался… Нет, ты не умрешь. Здесь уже не умирают. Послушай: ты сейчас кое-что должен для меня сделать. Ничего особенного. Нет, смотреть на страшное не придется. Собственно, тебе и делать ничего не нужно. Это я кое-на что взгляну. Дядя Костя просил. А ты просто шагни. Нет, не туда. Да не вперед, дубина, – назад иди! Хотя, где здесь “назад”… Нет, всё-таки назад. Вот, правильно. Умница! Правда, здорово? А еще шажок. Сможешь? Ради меня. Вот, молодец! А еще немножко? Ты же на месте сейчас топчешься, а не идешь! Струсил, что ли? Нет, ты давай не обманывай себя. Ты же врешь сейчас себе – спиной иди… Ну вот – и молодец. Первый раз такое вижу. Я даже и не знал, что можно таким сильным быть… А я вам с Мишкой что говорил? – Конечно, зд;рово! Нет, ничего запоминать не нужно. Мы еще никуда с тобой не пришли. А ты ни на что и не смотри. Главное, сделать еще один шаг назад. Наверное, уже последний. Сам сумеешь или помочь? Нет, держаться тут уже не за что. Риск? – Да какая тебе хрен разница! Ты мужчина или нет? Что ж она зря, что ли, тебя кормила?! Чуть ведь не померла, бедолага. Сволочь ты! Трус!! Тупой дегенерат!!!… Вот, милый, всё ты правильно сделал. Только давай потихоньку. Теперь не спеши. Мы уже почти на месте. Да рядом я! Ну что – попробуем? Не против?… Ну, если и остановится – мы его тебе снова запустим. Тут же. Током его долбанем – оно и забьется. Реанимация уже в коридоре. Понимаешь, дядя Костя очень просил. Ему до зарезу нужно, чтобы ты это сделал. Только ты ведь сейчас можешь меня провести. Больше некому. Я же из нее не пил. Не будь дураком! Чего тут можно бояться? Соберись. Облака видишь? А на что похоже? Да не глазами смотри! А что видишь? Ленту? Какая еще, к Дьяволу, лента?! На что она похожа? Прозрачная? Липкая? Как что? Подожди, я тебя что-то не понимаю. Как будто тебя серебряной краской покрасили? И что? Дышать можешь? А, собственно, зачем тебе дышать? Ну так порви ее. А как хочешь. Нет, руками не получится. Ты меня видишь? Как это не видишь?! Ты что – уснул?! До вот же – я! Не туда смотришь, идиот! Я – в тебе… Ну вот и молодец. Как хорошо у нас с тобой получается. А то паниковать он вздумал. Да никак! Просто не мешай ей порваться. Она сама сейчас с тебя слетит. Как только перестанешь дергаться и забудешь о ней. Она ж тебе только снится. А ты как думал? – Ты сейчас спишь. А вот так! Ты что, не веришь мне? Подожди, а ведь мы, кажется, уже… Да забудь ты! Зачем тебе дышать? Что ты – маленький, что ли? Да, вот так. Сколько можно повторять, балбес, шею не напрягай! И опусти плечи. Пошевели ими. Всё само сейчас… Да вот уже и… Нет, это еще не вечность, хотя… Слушай меня, сынок: дальше тебе придется пойти одному. Не забоишься? Нет, я не могу туда с тобой пойти. Я ведь из нее не пил… А ничего делать не нужно… Ты, собственно, уже на месте. Что Он тебе говорит? Спроси, быстро спроси, как Его зовут! Нет, это Он не лает. Его так зовут. Да уж знаю… Ну всё, пора домой. На сегодня хватит. Всё, что нужно, я посмотрел. Дядя Костя будет доволен. Хотя нет, вряд ли. Не валяй дурака! Выходи. Дыши давай, идиот! Главное, спорит еще со мной. В другой раз будешь геройствовать. Господи, сколько ж она дала тебе выпить? Если когда еще случится, ну, если еще разок захочешь из нее попить, или из какой другой… которая тебя любить захочет… их же таких много… ты, главное, голову не теряй – контролируй ситуацию. Всю не выпивай. Мало ли, что она просила! Она же не для тебя угощение готовила. Они, дуры, в такие моменты уже ни хрена не соображают…
________________________________________
Благополучно возвратившись с первого боевого задания, – пусть нечаянного, но самого, что ни есть настоящего, – Сережа перестал называть Иосифа папой и снова начал звать его дядей Осей, как называл его до тех пор, пока не попал в эту клинику в первый раз. Шесть лет назад. Когда с ним случилась непонятная болезнь, в результате которой он всё забыл. Решительно всю свою жизнь забыл! Даже собственное имя. Вообще всё! Он ведь и ходить тогда учился по новой. И разговаривать. Но ничего, к школе с Божьей и Мишкиной помощью успел разговориться. В музыкалку вот только идти поначалу не хотел. Упирался. Кто сказал, что он скрипку любит? Может, лучше на пианино? Или на трубе…
На Мишку, которого учительница сорвала сегодня с урока, сказав, чтобы он срочно бежал к отцу на работу, потому что там что-то стряслось с его братом, Сережа не рассердился. Спрашивается, а за что на него можно было сердиться? – За что? – А за то, что он, сговорившись с Иосифом, так долго его обманывал. Иосиф ведь все эти годы называл Сережу своим сыном. А Мишка – братом. И жили они вместе. В квартире, которую Игнат срочно подыскал им шесть лет назад. Когда Сережа мертвым сном заснул в клинике. Вернее, когда он проснулся и начал учиться жить. Эта квартира была гораздо ближе к работе (не нужно было ездить на автобусе) и, главное, Иосифу она понравилась. К тому же она было больше прежней. К которой он так и не привык. Да и не хотел он к ней привыкать. Чем-то она ему не нравилась. Новая квартира, правда, была не в центре. Но выбирать не приходилось, потому что из того дома им необходимо было срочно съехать. Буквально уже на следующий день после того, как случилось несчастье. Нельзя было Сереже туда возвращаться. Мало ли. – А вдруг его продолжали искать?…
Года через три, когда обоим “братьям” исполнилось девять лет, Иосиф специально провез их в такси (управлять автомобилем он так и не научился) мимо их прежнего дома. В котором оба мальчишки когда-то жили. В соседних подъездах. Иосиф внимательно наблюдал за Сережей. И на всякий случай держал в кармане заряженный шприц. Но тот своего дома не узнал. И улицу. Как будто впервые там оказался.
Обманывать, конечно, нехорошо, но Сережа сказал, что, наверное, они правильно тогда поступили. Потому что помнить такое нельзя. Тогда было нельзя. Маленькому нельзя. А теперь можно. Потому что сегодня он выпил очень сильное лекарство и от этого стал ужасно сильным. А еще он вырос. Совсем большим стал. Так что бояться за него не нужно: устраивать истерики он больше не будет. Ни здесь, ни в школе. Да, правильно дядя Ося тогда сделал, что перед тем, как разбудить его шесть лет назад, выключил ему память. Не стер, а выключил. Короче, он ни на кого не сердится. Для него тогда было лучше всё забыть и вообще ничего в этой жизни не знать, чем помнить такое. Это же ужас, что он подглядел тогда, сидя в коробке из-под телевизора. Запросто мог свихнуться. А может и свихнулся…
Но теперь – другое дело. Сегодня он увидел то, что случилось тогда в той комнате и оказался в состоянии с этим справиться. Потому что изменился. Он теперь вообще другой. До такой степени другой, что еще и сам к себе пока не привык. Но обязательно привыкнет. Хорошо хоть – на этот раз не придется заново учиться ходить.
А еще Сережа спросил, почему на улице так тепло, что даже окна в палате настежь пооткрывали. Ноябрь же вроде был. На что Миша сказал, что на улице май и скоро каникулы. А насчет родинки он Иосифу сказал, что у Сереги отродясь таковой на морде не было. Измазался, наверное, где-нибудь. Или сам ее себе чернилами нарисовал. С него станется. Чтобы выпендриться или просто над всеми поиздеваться. Однако, уже через неделю он говорил совсем другое: что родинка над бровью у его брата была всю жизнь. И, кстати, нашли фотографию: действительно была…
После разговора с Сережей, оставив своего странным образом внезапно повзрослевшего приемного сына на Мишку, Иосиф побежал звонить в Москву. Не из клиники – из дома. По телефону, который невозможно подслушать. Попросил Офелию передать Косте, когда тот придет с работы, что Брежнев сыграет в ящик, как и договаривались, через десять лет, большего для него сделать не получилось, а после генеральным станет Черненко. И будет им долго. Очень долго. Лет пятнадцать. А под конец своего бездарного правления этот кретин прикажет ударить по Афганистану водородной бомбой мегатонн в тридцать, в результате чего Совку придет кирдык, потому как после этого пиротехнического фокуса нас проклянет уже весь мир. Даже Северная Корея и Куба от нас тогда отвернутся. Не говоря уж о соцлагере, который ненавидит нас уже сегодня. – И, кстати, Офелия, есть за что. Так вот, через двадцать с чем-то лет в нашей стране начнется голод, потому что он не может не начаться, и в один прекрасный день коммуняк и гэбистов начнут вешать на столбах. Восстание начнется в Свердловске и покатится… Военные, естественно, перейдут на сторону восставших, потому что и им тоже нечего будет жрать. При этом Костя может быть за себя спокоен: без чекистов даже новая московская власть, которая сплошь вся будет состоять из прежних, не обойдется, потому что это сучье племя неистребимо, а бараны обожают, когда ими командует всякая мразь. Кстати, всё, что за Уралом, у нас оттяпает Китай. Придет защищать своих граждан, потихоньку заползающих сегодня на нашу территорию. И тут уж ничего поделать будет нельзя. –
Еще Иосиф попросил Офелию передать Косте, чтобы тот связался с ним на случай, если из услышанного будет с чем-то не согласен или у него появится какое-то встречное предложения, потому как ему, Иосифу, а точнее им с Сережей (не спрашивай – почему с Сережей) в ближайшие неделю-две возможно представится еще одна, но теперь уже скорее всего последняя возможность попробовать… Ну, то есть девчонка-донор пока еще жива… Только надо поторопиться, потому как после того, как их “вскрывают”, они долго не живут. Впрочем, что он Офелии рассказывает. Как будто она не в курсе… Короче, пусть Костя не тянет. Единственное пожелание: держаться в рамках приличий. То есть не просить о невозможном. Совок грохнется по любому. Хотя бы потому, что это его, Иосифа, голубая мечта. Может быть, им с Сережей и удастся что-нибудь переиграть, к примеру, как-то получится обойтись без ядерных грибов, но требовать, чтобы все вдруг до потери сознания нас полюбили, не следует. В общем, хорошо бы оставаться реалистами и особо на них с Сережей не давить. Девку Иосифу не жалко, то есть жалко, конечно, но она – ломоть отрезанный и, похоже, сама уже догадывается, чем эти фокусы для нее закончатся, а вот Сережку он за просто так, ради этого паскудной власти, под нож класть не собирается. Больно много этому антинародному режиму чести!
А вообще он, старый и глубоко несчастный еврей, сидит сейчас в омерзительном одиночестве на кухне и пьет с горя дорогущий Мускат чудовищной выдержки, который уже лет десять, как снят с производства, и которого в продаже фиг найдешь. Так вот, этот грустный и ужасно хороший еврей любит Офелию невозможно сказать как… Короче, если она поймет, наконец, что от чекистского генерала пора бежать куда глаза глядят, потому как это же противоестественно – жить с таким занудой, то она знает, куда ей прийти, а вернее прилететь… И там, куда она прилетит, то есть здесь, вот на этой кухне, ее согреют, нальют вина, которого в магазине давно не продают, впрочем, нет, не нальют, потому что оно, увы, в эту самую минуту закончилось, но к сердцу ее точно прижмут, к бескорыстно и при этом отчаянно любящему ее сердцу… – Куда же этот чертов коньяк подевался?! Да закусываю я! Где, говоришь, его поискать? А ты откуда знаешь?… Чего? Сама его туда запрятала?… Эх, что бы я без тебя делал!… –
Константин Петрович Иосифу не позвонил. Он в Новороссийск прилетел. Через два дня. Говорить в помещении не захотел. Вышли прогуляться. Против ожидания, за Совок он просить не стал. Чего уж тут. Всё же понятно. Не дети. Ну и ладно. Черт с ним – с Совком. Опять же генерал давно знал своего друга и, как это ни парадоксально звучит, его идеологически сомнительную позицию уважал. То есть он ее, конечно, категорически отвергал, поскольку в его глазах она была легкомысленной и безответственной, однако антигосударственным преступлением почему-то ее не считал. Хотя председатель КГБ товарищ Андропов уже устал пенять ему на то, что выбирать себе друзей из числа “смертельно ненавидящих нашу контору, а вместе с ней и самую передовую, то бишь коммунистическую идею, как-то неправильно”. Вот и накануне он вызвал Константина Петровича к себе в кабинет, как выразился – поболтать о всяко разном. Мирного задушевного разговора, однако, у них не получилось. А чуть ли не с порога, велев секретарю вырубить все телефоны и убираться к дьяволу, он на повышенных тонах принялся отчитывать генерала за то, что: –
– твой (неприличное прилагательное) колдун уже все берега потерял! Совсем зарвался. В море он, что ли, перекупался? Докладывают – какой-то уж и вовсе махровой антисоветчиной увлекся. На живых подчиненных с неустойчивой психикой в солидном государственном учреждении на народные деньги непонятные эксперименты ставит. Ты мне скажи – как он может знать про ядерный удар по Афганистану? Мы ж вроде дружим с Шахом… И потом, я, конечно, понимаю, но десять лет, которые он Брежневу пообещал … Не чересчур ли он размахнулся? Он что, газет не читает? Телевизор не смотрит? Совсем уже не видит, в каком состоянии находится этот… наша экономика. Цены на нефть на нуле… На что зерно у врагов покупать будем? Свое ведь у нас только в телевизоре растет. И настроение у отдельных сволочей… Кругом же враги! Не много ли он вообще на себя берет?! За моей спиной уже с генеральным переписывается! Открыточки они, видишь ли, друг другу шлют. Это что такое, я тебя спрашиваю?! Скоро уже напрямую начнут созваниваться и военные тайны по телефону обсуждать, чтобы Пентагону проще было… Нет, при чем здесь, скажи мне, Черненко? Это вообще кто?! У нас что, других достойных кандидатур не имеется? Так мы что, правда по Афганистану ударим? С какой стати? Мы же… Это же – полная катастрофа (тут на самом деле было сказано другое слово, но мы не расслышали – какое). Про Китай, я понимаю, это, конечно… – тоже фантазии?… Или нет? Ты мне вот что скажи, а почему всё-таки он не хочет в Москву перебраться? Скажи ты ему, что достойные жилищные условия мы ему здесь обеспечим. Квартиру дадим хорошую, с балконом. И машину с шофером. Дети в нормальную школу пойдут… Значит настойчивее нужно предлагать!! Друг твой всё-таки… Что, подходов не знаешь? Учить надо?! Жену попроси. Пусть посодействует. Она, как мне кажется, имеет на него влияние. Вот именно: заботиться о ценных кадрах нужно! Заинтересовывать. Д;роги же ему в конце концов интересы Родины? Откроем для него институт… Небольшой… Если научится за своим поганым языком следить… Не понимаю, за что он нас ненавидит… Но мы же выше всего этого, не так ли? Мы на увлекающегося человека обижаться не будем? А? Лишь бы он был здоров и работал на совесть. Главное, чтобы были результаты! Даром мы ему только могилу выкопаем… Да помню я, кто обеспечил нам подписание по стратегическим вооружениям! Вот я и говорю, что мы умеем быть благодарными. И внимательными к нуждам творческой интеллигенции… Еще бы он что-нибудь с ценами на нефть подсказал… Впереди ведь переговоры с Саудовской Аравией. Слышал – они под Штаты ложатся. Ты бы спросил, как там у них сложится. Стоит ли нам вообще?… Да ты садись. Наливай себе нарзану. Слушай, а тебе не кажется, что Леонид Ильич и двух лет не протянет? Нет? Как-то неважно он выглядит… Нет, не кажется? А я вот что-то волнуюсь. Знаешь что, слетай-ка ты в Новороссийск. Да прямо завтра. Чего тянуть… И попроси уточнить. Политбюро обеспокоено. Мы, конечно, сделаем всё возможное, чтобы наш дорогой генеральный секретарь как можно дольше оставался в добром здравии. Ничего для этого не пожалеем. И чтоб никакого Черненко!! Ты меня понял?! Он что, других фамилий не знает? Ну так подскажи! Сунь ему под нос газету с правильным портретом. И чтоб я больше этой чуши не слышал! Да, и не забудь его про Саудовскую Аравию спросить. Хотя, черт с ней. Это сейчас не важно… На-ка вот, передай ему от меня. Это, конечно, не коллекционный Мускат, который он непонятно откуда добыл, но и не самогон. Мне ж врачи пить совсем не разрешают, а Рейган вот подарил… Жене привет передавай. Не понимаю, почему она меня избегает. Скажи ей, что я не кусаюсь. Заехали бы как-нибудь в гости. Вечерком. Посидели бы… Ну, как вернешься. Кстати, у меня для нее подарок имеется. Да знаю я, что ты этих авангардистов терпеть не можешь. Ну так пусть она и не вешает картину в столовой. Нечего товарищей по ЦК раздражать. Два года – не больше. Ты меня слышал? Всё, дел полно. Некогда мне тут с тобой… Завтра вылетаешь. Свободен!
________________________________________
Известие о том, что у медсестры, за плохое поведение решительно и принципиально осужденной сознательной частью трудового коллектива, во время ее преступно продолжившегося романа со своим погибшим в автокатастрофе любовником странным образом исчезла стенокардия, для Иосифа неожиданностью не явилось. Словно бы он этого ждал. Как чего-то само собой разумеющегося. Словно бы он знал, что так оно и будет. Вообще ведь без каких-либо следов стенокардия ушла! И порока сердца привезенный Игнатом из кардиоцентра чем-то сильно напуганный специалист также не обнаружил. Впрочем, этой новости Иосиф также не удивился. Ей-Богу, странный он человек…
А никто шутить и не собирается: повиниться и встать на путь исправления ведьма не пожелала. Напротив, она нагло продолжила встречаться со своим умершим любовником. Не каждый день и не сразу, но вино с ним пила. И не только… А пока она не научилась самостоятельно с ним встречаться, – первую неделю у нее с этим не складывалось, – то взяла себе за правило, потеряв к ночи терпение, громко плакать и скрестись в Сережину стену. Звала то есть его. Чтобы он ей, значит, помог. Еще разок. По старой памяти. Обещала за эту услугу “всё что угодно”. Совсем уже голову потеряла, идиотка! И последний стыд. Такое вслух подростку предлагала, бессовестная, что и цитировать противно!
Сережа всё слышал. Не через стену – окна в палатах были открыты. Так что он за нее, конечно, переживал. Не каменный ведь. И не деревянный. Опять же это его раннее половое созревание, будь оно неладно…
И вот что: как Иосифу показалось, мальчишка на фиалковый допинг подсел. С одного раза! Да что там показалось – определенно подсел! По всем признакам. Словно какой-нибудь асоциальный наркоман из безыдейной капстраны, с которой мы категорически не собираемся брать пример. Он ведь уже не просто каждое утро интересовался у Иосифа – как там медсестра, что у него за стенкой по ночам плачет, а конкретно предлагал перестать быть фашистами, сходить туда и хорошему человеку помочь. Не сложно ведь. “Не звери же мы в конце концов…” Он – так совсем и не против, чтобы хоть сейчас пойти и сказать этой душой и телом страдающей женщине что-нибудь приятное. Про бесконечность. Чтобы она, поплакав своей водой, сделалась довольная и спала ночью счастливая. А если Иосиф чего боится, так это он зря. Опять же, раз дядя Костя просил их еще раз сходить туда, куда можно попасть только попив из заболевшей любовью медсестры её фиалкового запаха, значит дело это хорошее. Пусть даже он и крадет его у того – другого, которого она в действительности хочет напоить. Чтобы он жил и любил её. Ну, перед кем снимает с себя халат. А что такого! У нее этого запаха много. На них обоих хватит. И нечего тут партсобрание ему устраивать с обсуждением морального облика строителя коммунизма! А что медсестра ведет себя странно и в прошлый раз его с тем своим знакомым спутала, так он, Сережа, на это совершенно не обижается и ради общего, полезного для Родины дела готов еще и не такое стерпеть. Ну, если дяде Косте нужно…
– А что, кстати, ему нужно?… И никто меня не совращает! С чего ты взял? Я уже взрослый. Вовсе мне не этого надо… А может ничего такого в этот раз уже и не будет? Я просто из нее немножко попью и тут же к себе в палату сбегу. Ты, главное, двери открытыми держи. Да ничего плохого я делать не буду! Слово даю. А хочешь?… – Можешь присутствовать, если не веришь мне. Скажешь ей, чтобы она халат не снимала… Да, – чего ты улыбаешься?!, – я желаю немедленно пойти в ту палату за стенку и той хорошей женщине, от которой так вкусно пахнет, бесплатно помочь! И никто здесь не орет!! Я спокойно говорю. Просто нельзя быть такими бездушными скотами! Гуманными нужно быть. Даже с не совсем здоровыми людьми, если они такие несчастные. Они ведь против советской власти ничего не имеют.
– Ну что ж, если тебе надо, если хочешь бескорыстно дяде Косте помочь, если не за велосипед, который он тебе за эту работу пообещал, пожалуй, давай – сходи к ней. Вперёд! Я ж не против.
– Интересно, и как я к ней схожу, когда ты на замок нас снаружи запираешь?!
– А это, знаешь ли, милый мой, твои проблемы. Ищи выход. Не маленький уже. Своей головой начинай соображать. Я тебе что – всё должен объяснять? Если ты у нас такой большой вырос, что прямо уже вылитый дон Жуан. И умный, что прямо некуда… Давай, включай мозги, если неймется… Если тебе так сильно эту идиотку жалко стало… И нечего на меня зверем смотреть. Пока не додумаешься до того, как можно ее через стенку вскрыть, будешь взаперти сидеть! Тоже мне проблема – сквозь стену девку за руку взять… По мостику через речку переходил ведь уже… К той своей белобрысой… В общем, надоело мне с тобой цацкаться. Не можешь, обленился? – Так и скажи. Я Мишку попрошу. Или вот что – насчет Мишки: чтоб тебе не отвлекаться, я попрошу его больше сюда не приходить. Отдохните друг от друга. Ты меня понял? – Все свидания отменяются. И никакой я не фашист! Сам ты дурак. До простых вещей уже допереть не можешь!… Всё ему разжевывать надо, как маленькому. Бездельник и слабак – вот ты кто!! Взрослым он стал… Женщину ему голую в кровать подавай! Лежи давай здесь спокойно и размышляй о прекрасном. Спятившую идиотку он пожалел… Всё, кончилось детство!
– Сегодня я не могу работать. Устал…
– Знаю. Вижу. Первый ключ.
– Не смотреть из глаз.
– То есть всё, что ты видишь глазами и о чем в это время думаешь или можешь подумать…
– Я помню, что значит не смотреть из глаз!
– Орать незачем! Нужно всегда оставаться спокойным. Ну ладно… Давай второй.
– Я – проекция. Как диафильм у нас на кухне. На стене.
– Третий.
– Ничего не делать.
– Четвертый.
– Так их же всего три…
– Дубина стоеросовая! Господи, и в кого ты такой идиот беспамятный уродился?!
– Ну не помню я четвертый ключ…
– Дебил! И на кого я только время трачу?! Точно, Мишку позову.
– Да мне и трех ключей достаточно.
– Оболтус – “Когда?”
– А-а…
– Бэ!
– “Сейчас.”
– Повтори.
– Прямо сейчас.
– Или?…
– Или никогда. Потому что дверь закроется. Её только сейчас можно открыть. Так устроена наша…
– Устал он, бездельник! А сразу нельзя было?!…
Неделю медсестра выла за стенкой. Не так, как белобрысая из рассказа, но похоже. Преимущественно по ночам эта ненормальная мотала Сереже нервы, хотя иногда начинала буянить уже и дневное время. Скажем, перед обедом. Тогда санитары бежали за Иосифом, и он являлся в ее палату со шприцем. Но, как правило, Серую Мышь не колол, а старался обходиться словами. Разве что в глаза ей смотрел. Сквозь свои круглые очки. И говорил, что Сережа за стенкой тоже переживает, не глухой же он в самом деле, но ведь не безобразничает как некоторые. Не воет, как пес шелудивый под луной. А думает, как своей поехавшей мозгами соседке помочь. По-человечески… Пока, правда, не придумал – как. А так – очень даже помочь хочет. Потому что он благородный. К тому же медсестра ему в целом нравится. Лицом там, фигурой и вообще. То есть он, Иосиф, в крайнем случае его, конечно же, приведет. Возьмет за руку и к ней запустит. Только по-тихому. Чтобы никто не увидел. Но лишь в самом крайнем случае. Не сейчас. Иначе он в сложившейся ситуации поступить не может. Он хоть в этой клинике и главврач, можно сказать – всем тут заведующий, но не Бог же в самом деле! И так уже медперсонал на него косо смотрит. Серьезные претензии коллектив к нему на счет ее аморалки и пьянства на рабочем месте предъявляет. Письма анонимные в разные инстанции, в частности в исполком пишет. Надо же понимать!
И, кстати, хорошо бы ты уже начала прислушиваться… Как это к чему?… Что, действительно не пони-маешь? А подумать? – Тебе же вроде надо, не мне. Вот именно!… Не просто так ты в кровати валяться должна! Помни, что ты тут не на отдыхе. Наготове должна быть. Даже во сне нужно его ждать. И верить, конечно. И в Сережку тоже. Может, помощь уже близка… Я думаю – он скоро допрет, как это устроить. Но и ты…
На очередное собрание коллектива Иосиф не пришел. Он о нем просто забыл. Просидел весь день у Сережи. Зато на то собрание приехал Игнат. Сказал, что у него совсем мало времени, поэтому выступать он будет первым. И выступил. Коротенько. Как и обещал. Начал он с того, что вытащил из-под мышки пистолет, передернул затвор и начал внимательно рассматривать серийный номер. Что-то его в нем удивляло. Как будто он этого номера на пистолете раньше не видел. Или цифры в нем поменялись. Минуты две он таким манером разглядывал свой пистолет. Пока в ленинской комнате не сделалось совсем тихо. И тогда Игнат сказал, что, если кто из санитаров еще раз ударит поехавшую мозгами медсестру по лицу или в живот, или просто какая-нибудь дура слабоумная без особой нужды лишний раз пройдет мимо тех двух палат, – все понимают – которых?!!, – чем, конечно же, помешает главврачу работать по просьбе партии и правительства на благо Родины, то может случиться беда, потому что нервы у него, Игната, ни к черту, а из Москвы уже третий раз звонили. Всё спрашивают – как там дела. Не мешает ли кто уважаемому главврачу лечить кого ему следует лечить, не отвлекаясь на всякую ерунду?…
Игнат сказал всё это, засунул пистолет обратно себе под мышку и ушел. Не прощаясь. На том собрание и закончилось. А хотели же еще об отпусках поговорить…
________________________________________
Издевательство продолжалось уже почти неделю. Глаза у медсестры под конец сделались уже совсем безумные, и под ними нарисовались темные круги. Она сильно похудела и выглядела несчастной. А Сережа ничего, держался. Иосифу больше не грубил. Но в какой-то момент перестал разговаривать. Вообще! То есть забыл, зачем ему это нужно и совершенно в себе замкнулся. Нет, есть он не отказывался. Выглядел при этом подозрительно спокойным. А вот медсестра от отчаяния объявила голодовку и дошла в своем моральном падении до того, что набралась наглости и обратилась за помощью в своем преступном деле уже непосредственно к Иосифу. Ну раз с Сережей ей нельзя. Раз у него там что-то не получается. Иосиф как опытный психиатр на возмутительное предложение спятившей пациентки не отреагировал, а сделал вид, будто не понимает, про что она говорит. Выглядел, однако, в ту минуту растерянным, поскольку явно не был готов к такому повороту. Как бы то ни было он собрал всю свою волю в кулак и сказал, что, если она не начнет есть, придется назначить уколы. Она в курсе – какие. Подействовало. Карательную медицину медсестра принципиально отвергла. Не одобряла она ее. Наверное потому, что боялась от этих подлых уколов уснуть. Она ведь, как велел ей Иосиф, честно ждала своего Игоря. Почему и спать перестала. Не хватало еще проспать визит Игоря. В общем, есть она так и быть согласилась.
А еще Иосиф стал давать ей гранатовый сок. Приносил его из дома. Пила, не сопротивлялась. Куда ж было деваться. А как-то утром она встретила его совершенно голая. И опять начала склонять к неприличному. Говорила, что никто ничего не узнает. В конце концов он же – мужчина. Сказала даже, что он красивый. Не может такого быть, что ему вообще ничего не нужно. Или она уродина?… В общем, она никому не скажет. Иосиф посмотрел на нее сквозь свои круглые очки, и она спряталась под кроватью. При этом он опять сделался каким-то несчастным. Как будто на самом деле он вовсе и не был против чего-то такого, но по какой-то причине не может себе этого позволить. Непонятно в самом деле, зачем было отказываться. А может он постеснялся того, что Сережа за стенкой? Слышимость ведь здесь – известно какая…
После этого случая Иосиф медсестру не то, чтобы решил наказать, но приходить к ней перестал. А все время теперь проводил в Сережиной палате. Других больных совсем забросил.
Сережа по-прежнему молчал. Иосифа за жестокость не ненавидел а просто молчал. Он вроде бы даже прислушивался к тому, что говорил ему Иосиф, одновременно продолжая думать о своем. Он ведь думал теперь даже во сне. Во что-то погружался. Иосиф это видел и ничего не предпринимал. А Сережа уходил всё дальше и дальше. Он смотрел уже вовсе непонятно куда. Куда-то в никуда. В ничто. Но при этом что-то там видел…
Однажды Сережа перестал слушать Иосифа. Это нельзя было не заметить. Завтрак он съел. То же самое случилось с обедом. Но глаза его стали… Нет, не стеклянными, но такими, как будто он теперь научился смотреть чем-то другим, не глазами… Да и смотрел ли он теперь куда-то? Здесь ли он был вообще? Слава Богу, есть пока не отказывался.
Иосиф несмотря ни на что продолжал к Сереже ходить. Даже к такому. И больше уже ничего ему не говорил. Понимал, что слов больше не нужно. Просто садился к нему на постель и молчал с ним заодно – как будто о том же самом. А, когда медсестра устраивала за стенкой очередной кошачий концерт, он минуты три смотрел в сторону, потом громко сморкался в платок и уходил домой пить коньяк. Уже чуть не по бутылке за вечер выпивал.
Зададимся естественным вопросом: – почему Иосиф так долго и жестоко мучил своих несчастных подопытных? Зачем ему это? Он что – садист? – Нет, сразу и со всей ответственностью заявляем: Иосиф садистом никогда не был. Вот ни разу! И страдал он в ту жуткую неделю ничуть не меньше, чем эти два его трудных пациента. Просто он никак не мог понять, что же всё-таки тогда случилось, когда медсестра вошла в Сережину палату со шприцем. Или с чем она туда вошла? – Точно не с вином!…
Что это именно Сережа, а не кто-то другой, не соображая, что и как он делает, вызвал из невозможной дали человека, насмерть разбившегося много лет назад, Иосиф прекрасно понимал. Не сама же медсестра устроила это! Что тут непонятного? Собственно, Иосиф и сам намеревался совершить нечто подобное. Только, в отличии от Сережи, он готовился к этому вполне осознанно. То есть понимая, что и как он будет делать. И по сути последние месяцы уже делал. Вот только становиться Игорем он не собирался! Хотел лишь украсть у медсестры, когда под его взглядом она начнет проваливаться в неведомое и прекратит что-либо соображать, немного нужного ему вещества, которое в разное время Иосифу уже доводилось пить из запираемых здесь на время тайных пациенток. А после того, как выпьет его достаточно, чтобы сделаться сильным и бессмертным, потихоньку от нее свалить. Чтобы к ней смог прийти этот ее Игорь. Как уже бывало с другими… Никто и не заметит покражи…
Ну, может, Иосиф хотел еще немного подсмотреть, что и как там будет у них происходить. Интересно же. Но Игорем становиться в его планы точно не входило! Те такой он. Да и вообще это же совсем другая технология! Куда более опасная. Причем для всех. Не только для медсестры. А Сережа, перепрыгнув сразу через три ступеньки, взял и превратился. Да еще эти чертовы стаканы… Плюс алмазные сережки! И дефицитное вино… Это-то всё откуда взялось? Просто в голове не укладывается…
И вот еще что. До сих пор Иосифу была понятна его задача. Всегда. В каком-то смысле она для него была даже простой. То есть на человеческом языке она формулировалась простыми и понятными словами без какого бы то ни было выпендрежа и мозголомства. А что зазорного в том, чтобы знать точно, что тебе предстоит делать? Разве тайные опыты Иосифа от этого превращались в рутину? – Вовсе нет. Не превращались. Напротив, его секретная работа с годами становилась для него только интереснее. Хотя бы потому, что эти его опыты не переставали быть опасными. К тому же он постоянно придумывал что-нибудь новенькое, не ограничиваясь совершенствованием старых технологий, случайно изобретенных им в военные годы. В том его – далеком интернатском детстве, вспоминая о котором, они с Офелией напивались до крика, нескромных объятий и пьяных слез. В детстве, которое ему так и не удалось показать Косте. Трусы они все – эти наши хваленые разведчики! Бесстрашные… Простого гипноза испугался, дурак!
В конце концов подозрительная деятельность Иосифа на благо ненавидимой им организации своей парадоксальностью и вопиющей безнаказанностью будила в нем такое полезное для всякого мужчины чувство, как честолюбие. Ведь это сомнительное с точки зрения уголовного кодекса и социалистической морали творчество давало ему возможность чувствовать себя исключительным, а главное, кому-то по-настоящему нужным. И не просто кому-то. Открытки на дни рожденья от генерального секретаря он ведь и в самом деле получал. И не только от него… Да, хождение за грань мыслимого, являясь в высшей степени рискованным приключением, щекотало его нервы. В общем, это совсем неплохо – знать, что ты должен делать. Народное хозяйство у нас какое? – Правильно: плановое. Вот и он должен держать перед глазами какой-никакой планчик. Без излишней конкретики, но всё же… Плюс к нему иметь некоторое представление о целях и способах ее достижения… Чтобы не оказаться в дураках. Логично же?
А что, собственно, и как Иосифу полагалось делать, чтобы не оказаться в тех самых дураках? – Да по сути сущую ерунду. И причем почти всегда одну и ту же: войти в комнату, у которой нет дверей, потому как некуда им открываться, посмотреть, что нарисовано на стене и бегом обратно. Всё. Такая вот малость. Разумеется, домой желательно не просто вернуться, а сохранив при этом свой рассудок. Хотя бы за тем, чтобы суметь потом адаптироваться к прежним (или новым? – это как смотреть) реалиям и более-менее адекватно пересказать заказчику проекта, что там было да как. Вернее, что случится здесь потом. Интересное слово – “здесь”. Здесь – это где?…
Если с простым мы разобрались, то почему ему всё-таки приходилось опасаться за свою психику? С его рассудком-то что может случиться? Он ведь – опытный психиатр. Всякого поди уже насмотрелся. И что еще за проблемы с адаптацией? – Своё же вроде, родное, знакомое… Неужели к нему необходимо привыкать? – Да вот приходится. Неизвестно еще, кстати, что труднее – войти в непредставимую нашими мозгами и потому “несуществующую” комнату или возвратиться из всемогущей вечности к своему затхлому земному убожеству. Якобы существующему и такому “надежному“. А всё потому, что с желанием там возникают проблемы. – Очень быстро отучаешься чего-либо хотеть. Вообще. И, как следствие, не имея убедительного мотива, можешь элементарно захотеть возвращаться к тому, что тебя ну совсем не греет. Надышавшись-то чистого воздуха.
Впрочем, кому что. Это у Иосифа возвращения особых восторгов не вызывали. Он после этого хандрил. Бывал раздражительным. Плохо ел. И разговаривать ни с кем, кроме Офелии, не желал. А у кого-то другого с этим, возможно, полный порядок. Беда только в том, что этих “других” что-то не больно много бродит по нашей замечательной стране, строящей самое замечательное общество на свете, – духовное до такой степени, что аж дух захватывает. От чего весь окружающий мир просто уже охреневает и от зависти готов все наши природные богатства присвоить. Прячутся они, что ли? Таятся? – Может и прячутся…
В общем, зашел-вышел и свободен. Такова опробованная технология. Больше ты ничего делать не обязан. Можешь расслабиться и отдыхать в полное свое удовольствие. Хорошо бы еще, правда, на обратном пути угодить именно в то самое – своё время. То есть не промазать. Всякое ведь уже случалось. Оно, конечно, время, в котором ты окажешься, в любом случае будет твоим, а то чьим же, но всё ж таки нужно быть ко всему готовым. Сюрпризы не всегда бывают приятные. Это к разговору об адаптации.
Иосифу еще несказанно повезло: – не каждого возвращенца с того света на запасном аэродроме ждет своя Офелия, которая подскажет, где у него на кухне припрятан коньяк и сколько лет его детям. Сколько их у него вообще. А вдруг ты утром неженатым из дома уходил? Или как-то еще. Разное уже бывало…
Как бы то ни было, во что бы Иосиф ни возвращался и требовалась ли ему неотложная помощь от Офелии, описываемая им Косте картинка всякий раз рисовала генералу случайное событие, ожидать которое нормальному человеку, живущему в том времени, в котором Иосиф просыпался (или засыпал?), и в голову не придет, потому как оно именно что случайное, а, стало быть, в принципе непредсказуемое. Случайное оно или нет, а шефам Костиного ведомства некомфортно было чувствовать себя дураками, даром лопающими свой хлеб. Даже про непредсказуемые вещи они желали узнавать заранее.
Короче, задача и технология предельно ясны: вошел, поглазел, как оно там когда-то будет (то есть оглянулся из будущего на то, что некогда уже случилось), понюхал тамошнего целебного воздуха и домой. Всех-то и делов! Ну а сейчас что не так? Что такого страшного случилось. – Да в том-то и беда, что на этот раз Иосиф зачем-то выступил с инициативой. Вызвался, дурень, выполнить пятилетку в четыре года. О чем Андропову тут же и доложили. (Тоже мне телефон, который нельзя подслушать!) Он же сам спьяну предложил в ту волшебную комнатку еще разок смотаться, чтобы не просто повнимательнее взглянуть на ее стены, а взять и переклеить в ней обои. То есть что-то в непредсказуемом завтра поменять. Такую работу Иосиф раньше не делал. Потому что, – как взрослый человек, с детства начитавшийся умных немецких книжек и уважающий логику, – не верил в то, что это в принципе возможно.
А вот, как выяснилось, и не правда – очень даже возможно. Не верил он, как же! – Лукавый старый хрен… Как будто раньше он не позволял себе хулиганить с тем, в чем не был до конца уверен. Типа мы забыли, чем он занимался в интернате… Ведь уже сто раз с возмутительно корыстной выгодой лично для себя он менял то, чего сознательно не желал знать наверное. – Вот именно и нечего ходить вокруг да около: в ситуации феноменального прозрения, когда уже никакие круглые очки не нужны, чтобы видеть всё и сразу, этот меркантильный напёрсточник умудрялся уворачиваться от бьющей ему в глаза правды. Непостижимым образом подменяя выпадающий ему результат. Законно, по заслугам ему полагающийся. И, стало быть, нагло разворачивая объективный ход вещей в другую сторону. Повторимся, себе, злостному эгоисту, на пользу его разворачивая. Хотя… Тогда ведь – в войну – это были не совсем те фокусы, в которых сегодня товарищ Андропов выказал некоторую личную заинтересованность. Люди добрые – ну кругом одна корысть. Решительно везде. Вплоть до ЦК. И даже… Господи, как не стыдно! А ведь тоже очки человек носит…
Ладно, проехали. Бог с ней – с корыстью. Она – неизбежное. Объективная реальность. Мы заговорили о нежелании Иосифа знать что-либо наверное. Не будем, однако, погружаться в дебри. Тем более, что ничего внятного по этому поводу Иосиф нам всё равно не скажет. Вывернется старый лис. И наверняка соврет. На голубом глазу соврет. Скажет, что это у него зрение такое – с дефектом. Он потому в очках и ходит. Или что ему какая-нибудь дрянь постоянно в глаза лезет. А то и вовсе, если заленится придумывать, спишет свое жульство на плохое настроение, больной желудок или что-нибудь еще. Дескать, в той комнате ему показали одно, а он по причине неважного самочувствия увидел там черт знает что. Ну просто же совершенно другое! И в это другое с дуру поверил. Ну а как – если он его своими глазами увидел. Пусть и близорукими. С ошибками увидел. Понятно, что не совсем то. Но увидел… Имеет человек право на ошибку? Он ведь не Бог какой, который никогда не ошибается. – Конечно, имеет. Да уж, эта его избирательная доверчивость…
А ведь именно Иосиф постоянно твердит, что не нужно быть слишком доверчивым. (Нет, каков гусь!) Дескать, говорит, легковерные, они чаще других, – тех, которые умные, – оказываются в дураках. А всё потому, что видят они, как правило, то, чего на самом деле нет. Что сами себе напридумывали. Причем не то, чтобы сослепу, – они ведь все думают, что зрение у них хорошее и очки им не нужны, – а просто забыв немного посомневаться. Не успев сказать себе: – мало ли, и не такое может привидеться. Не всему же нужно верить. Вот прямо так – брать и сходу во всё безоглядно верить. Без проверки и оправданного сомнения… (Ну и трепло! Да, такой кого угодно запутает. И как Мишка с Сережей еще не спятили от его уроков?)
Однако, мы что-то уже совсем в туманное забрели… Давайте выбираться, а то завязнем. И в любом случае отдадим Иосифу должное: на легковерного кретина он не похож. Как раз наоборот. Когда, казалось бы, уже и слепой обоими глазами видит, что дело верное и нечего тут сомневаться, заставить поверить Иосифа, что всё там действительно в порядке, задачка не из простых. Изо всех сил упираться начнет. Ссылаться на свободу совести. Прописанную конституцией. И презумпцию невиновности. Говорить, что он, как свободная личность, имеет полное моральное право на собственный, то есть совершенно особый взгляд. Короче, не поверит и точка.
Резюмируя, скажем: в отличии он многочисленных легковерных слепцов Иосиф, особо не заморачиваясь на объяснение, а тем более оправдание своего несоветского поведения, очень многое научился ставить под сомнение. Да всё! И единственно для того, чтобы лишить себя возможности сказать: – я точно это знаю. Я это в твердом уме и трезвой памяти собственными глазами увидел и потому со всем увиденным согласен. Или как правильно сказать? – Что именно должно быть трезвым, а что твердым?
В общем, как мы выяснили, Иосиф еще и сейчас продолжает шалить, хотя, заметим, делает это уже всё реже и с некоторой опаской. А стремно ему стало озорничать из-за Мишки. То есть раньше он, вообще ни на что не оглядываясь, с легким сердцем затевал безумные игры с завязанными глазами, нагло назначая выгодный для себя вариант из бесчисленного количества предлагаемых. А порой из лихости он даже и нагло настаивал на самом из них невозможном. Требуя для себя подчас уже ну совершенно немыслимого! Однако, сегодня…
А что, собственно, случилось сегодня? – Сущий пустяк: в сложившихся обстоятельствах он со всей ясностью осознал, что привычную хулиганскую игру ему сегодня не запустить. Просто не получится! Он, Иосиф, не сумеет этого сделать. И даже не потому, что в нее вмешался посторонний. (Какой же Сережа посторонний? – Очень даже хорошим оказался помощником.) А потому что в этот раз он узнал точно, что должно случиться. Ведь с Сережиной помощью, после его неподстроенной и в каком-то смысле действительно случайной (ох, не любит Иосиф это слово!, терпеть его не может, потому как ни в какие случайности не верит)… Так вот, после романтической Сережиной встречи с медсестрой и последующего совместного визита в комнату без дверей, Иосифу было показано то самое – неизбежное. И он его не просто в полглаза подсмотрел, а очень даже внимательно его разглядел. В подробностях. Поскольку отправился туда именно за этим. И с ним – этим “неизбежным” – согласился! Более того, как последний идиот, он тут же, еще не отдышавшись, побежал хвастаться увиденным Офелии. В довершение ко всему он произнес вслух слова, которые и сегодня прекрасно помнит. Которые ему уже не удастся вытравить из памяти. То есть увиденную картинку он зафиксировал! Это всё равно как фотокарточку после проявителя бросить в кювету с закрепителем. Так что кивать сейчас на непротертые очки, что он там якобы чего-то не досмотрел, потому что был недостаточно внимателен или у него было мало времени, уже не получится. Никак! Число вероятностей, из которых до того, перенастроив оптику, еще можно было бы выбирать, не просто сократилось, а свелось к одной единственной. К той, которую он увидел и о которой, гордясь собой, кинулся докладывать в Москву.
Ну и как теперь быть? Как пойти против того, во что пусть сгоряча, но исключительно же по доброй воле ты, дубина, поверил, и в чем твое существо отныне просто лишено самой возможности усомниться? Теперь ведь, чтобы изменить рисунок на стене и выполнить данное Косте обещание, его, это твоё существо, потребуется разрушить. Не произвести в себе косметическую трансформацию, чтобы твоя совесть от тебя отвязалась, а осуществить существенное и, в чем ужас, неведомо еще в чем заключающееся превращение своей сути! Себе же не подмигнешь и не скажешь, что вчера ты неудачно спьяну пошутил, а сегодня давай сработаем по-взрослому, то есть всё это дело переиграем, потому что об этом серьезные люди попросили. Друг хороший попросил. Нельзя ему отказать.
Дурить можно кого угодно. Того же Костю, например. Или Брежнева. Да даже Офелию! Запросто. Но как обмануть себя? То есть дураки постоянно этим занимаются. И вполне успешно. Как им кажется… Это дураки. Иосиф же еще в детстве, нафантазировав, будто он прозрачный как стекло и своих мыслей не имеет, которые Бог мог бы в нем подсмотреть и надавать за них по шее (сюда же и его нездоровый интерес к зеркалам), дошел до того, что обмануть себя стало решительно невозможно, поскольку никакого себя в нем не осталось. Такая вот беда. И пробовать нечего – обмануть себя не получится.
Короче, не меняя себя, выполнить данное Косте обещание сегодня не удастся… Фигово… Жалко ведь. А вдруг что-то ценное в себе испортишь? Сломаешь что-нибудь нужное. Или просто концы отдашь. Испанец вон, когда из НКВД в интернат привезли Офелию чуть дуба не врезал. От старости…
Эх, как хорошо было бы всё сейчас забыть! Так ведь и лишив себя памяти… Наколдовал же он шесть лет назад с Сережей. И что? – Мальчишка не прошлой неделе всё взад вспомнил. Тут же надо сработать так, чтобы действительно насовсем! С гарантией. Намертво! Как-то холодно… Уж больно это на реальную смерть похоже. Только Она дает подобные гарантии. Как-то неохота. То есть в принципе, попробовать можно. Технологии и на такой случай имеются. Только вот стоит ли оно того?… – А что, если в результате трепанации психического аппарата я превращусь в идиота? Ничего ведь исключать нельзя. Не то, чтобы всё на то указывало, но… Мишке же еще в консерваторию поступать. А что, если ему стипендию срежут? Схлопочет, к примеру, тройку по истории партии и привет – минус сорок рублей в месяц. То есть целых ноль рублей в месяц. А есть он там, в Москве, что будет? Струны на что себе купит? И Сережка. Он, правда, не решил пока, на кого хочет учиться. Но когда-то ж и он поедет учиться. Надо их обоих еще лет десять тянуть, пока на ноги не встанут.
Сережка… Увы – единственный выход. А если парень умом повредится? Не дай Бог… С другой стороны – вариантов нет. Придется его и в этот раз запрячь. Но как его попросить зайти с этой несчастной дурой на второй круг? И теперь без меня… Подростка в одиночное плавание отправить… А почему, собственно, несчастной?… Дура озабоченная!… К тому же доброе дело пацан сделает… Причем сразу всем… Тем более она ему голая понравилась. Вон какие у него глаза сделались. Про любовь заговорил…
Теперь понятно, почему эта неделя явилась для Иосифа таким же кошмаром, как и для двух его пациентов, “отдыхавших” в привилегированных палатах с собственными умывальниками, унитазами и замками на дверях? К концу недели уже не только Сережина голова, но и Иосифовы мозги готовы были взорваться. Главное, стареющий очкарик понял, что в этой ситуации он не сможет успокоиться, а стало быть не сможет проводить Сережку даже до первого поворота. Вообще ни в чем не сможет ему помочь…
Сделавшись заложником черной истерики, Иосиф как-то не обратил внимания на то, что за стенкой с некоторых пор стало вроде бы потише. Причем не только днем, но и по вечерам. Еще же и Сережа продолжал меняться. Он вообще уже больше ни с чем не сражался. Как будто всё ему стало по барабану. И в довершение ко всему он начал улыбаться. Чему-то… Не то, чтобы тупо лыбиться, как это делают пациенты, которые, если за ними не доглядеть, и фикус в холле могут покусать, но как-то обидно он это делал. Как если бы ему лежать в психушке понравилось. Раньше его до чрезвычайности возмущала запертая дверь, а теперь он готов был днями напролет валяться одетым на постели и улыбаться непонятно чему. Словно он узнал что-то для себя приятное. Или начал смотреть по телевизору в своей голове какое-то интересное кино. Про вражеских шпионов и наших геройских разведчиков. А может даже и участвовать в этом его кино. Во всяком случае он сейчас определенно чем-то руководил. Играл какую-то свою игру. И этот запах… Казалось бы, еще неделю назад должен был выветриться, а он как будто только сильнее стал.
А, может, с обонянием что-то случилось? И оно теперь всякие обидные фокусы устраивает? Или из-за нервов начались галлюцинации?
Когда Иосифа посетила мысль, которая не могла к нему не прийти, потому что она была абсолютно логична, и только в первый момент показалась ему трусливой, Сережа заскрипел пружинами своей койки, боксерским ударом взбил подушку, то есть продемонстрировал с чем-то явное несогласие, собрался было встать, однако передумал, улегся обратно и бодрым, совершенно нормальным голосом полюбопытствовал, когда, наконец, лечащий врач выпишет его из этого Гестапо. Потому как уже все сроки вышли. К тому же он скучает по одноклассникам и нуждается в прогулках на свежем воздухе, которые положены даже политзаключенным. Иосиф вытаращил на мальчишку глаза и, чуть ли не плача, с ненавистью заговорил про незаконченный проект, который вынул из него всю душу и который он уже ненавидит.
Сережа сочувствия отцу не выразил. Не сказал ему тех теплых, от чистого сердца идущих слов утешения, которые на его месте сказал бы любой воспитанный мальчик. Не отличник, хрен с ним – с отличником, а обыкновенный советский пионер. Который открыто во дворе не курит, громко матом при девочках не ругается и, если надо, так и быть – уступит согбенной старушке свое место в троллейбусе. Ей все равно скоро помирать… А вместо этого, опять-таки таинственно улыбаясь, словно он Джоконда какая, которая знает про Иосифа какую-то неприличную тайну, но всем всё прощает, потому что она выше вульгарного шантажа, не то, чтобы ехидно, но как-то издевательски простодушно сказал, причем своим обычным голосом сказал, что проект, собственно, закончился. Еще позавчера. И странно, что дядя Ося до сих не звонит по этому поводу дяде Косте. Тот ведь, наверное, ждет… Может быть там, в Москве, – добавил он, – опять будут чем-то недовольны, но только он, Сережа, в этот раз ничего больше менять не будет. Не то, что за велосипед, а даже и за мопед с бензиновым двигателем внутреннего сгорания. Разве что за настоящий мотоцикл. Потому что медсестру нужно пожалеть. Она – живой человек. Опять же она теперь в кровать со своим Игорем ложится, а не с ним, так что ему, Сереже, всё это стало неинтересно. И вообще, ему осточертело в этом отвратительном застенке валяться и ничего не делать.
Иосиф, со смешанными чувствами, размышляя по большей части почему-то о бельевой веревке, на которой дома в ванной со вчерашнего вечера сушится Мишина куртка, и отчаянно завидуя Игнату, у которого есть пистолет, неуклюже сполз с Сережиной постели и, по-стариковски шаркая, на негнущихся ногах побрел к двери. При этом он зачем-то вытянул вперед правую руку. Словно вдруг не только постарел, но вдобавок еще и ослеп. Словно он не хотел въехать лбом в дверной косяк. Его не хило так подташнивало и голова кружилась невозможно как. К тому же захотелось в туалет, по-маленькому, но воспользоваться тем удобством, мимо которого сейчас тащился, он почему-то постеснялся. До двери, однако, добрался без травм. Взялся за ручку…
– Не ходи к ней. У нее там сейчас этот ее, Игорь. Разве не чувствуешь? Они теперь стараются не шуметь. Понимают же, где находятся. А дяде Косте скажи, что “сделано!”. Всё случится так, как он тебя и просил. А чего, кстати, он от тебя хотел?
Сережины слова убитый отчаянием Иосиф может быть услышал. А может и нет. Непонятно. Во рту стоял мерзкий вкус хозяйственного мыла. Сережину дверь он не запер. Остановился и начал соображать, чего сейчас не сделал из того, что обязан делать автоматически, не задумываясь. И никакие мысли ему в голову не пришли. В довершении ко всему Иосиф забыл, что решил больше не посещать капризную медсестру. Машинально сунул ключ в замок ее двери…
– Ох, черт, пардон… Я лучше попозже зайду… Снова, значит, нарушаем… И опять спиртное пьем?… Между прочим, посещения родственников после ужина строжайше…
Причем здесь мыло и бельевая веревка? А при том же, причем и Игнатов пистолет. За нервами нужно следить! Нельзя так распускаться. В конце концов можно же наглотаться таблеток. Растолочь их в ступке, потому что порошок работает надежнее. Быстрее… И никаких тебе мучений. А потом, так ведь эстетичнее. Даже в голову не пришло! При том, что нужные таблетки у него в кабинете лежали. В столе. На всякий случай. В нижнем ящике. Вот до чего довел человека этот чертов проект, будь он неладен!
Хорошо хоть на пол не грохнулся, а то уже начал было по стенке сползать.
Только через несколько минут Иосиф окончательно вернулся в сознание.
– Чего развалился?! Собирайся давай, бездельник! И пошли домой. Жрать хочу как собака. Если пообещаешь картошку пожарить, я тебе по дороге ситро куплю. Вставай давай!
– Дядь Ось.
– Чего?
– Ты про вулкан слышал?
– Про какой еще?…
– Да уж второй день по радио трут… То ли в Исландии, то ли… Самолеты над Европой больше не летают…
– Нет, не слышал. И чего?
– Вроде бы он не должен был взорваться. А вот поди ж ты.
– Ты это серьезно?
– А ты разве как-то иначе думаешь?
– И? Как себя по этому поводу чувствуешь?
– Не пойму. С одной стороны – вроде как ужас, если так… А с другой…
– Так и должно было случиться?
– Ага. То есть я тут ни при чем? Где правда?
– Жрать охота. Долго еще будешь собираться? Пошли уже!
– А всё-таки?
– И то, и другое – правда.
– Но ведь должно быть что-то одно!
– Это кто ж тебе сказал? Для советского труженика полей – победителя в соцсоревновании – всё, может, и должно быть простым и однозначным.
– Подожди, но я же нормальный человек…
– Уверен?
– Вот давай только сейчас не будем! Я совершенно нормальный.
– Ну и чего? Предположим, что нормальный… Если хочешь, могу и справку по блату дать.
– А то, что мне должно быть хреново, если я такое нагородил, – вот чего!
– Так ты ж не всё на себя взял. У тебя громоотвод был. Вот твоя белобрысая за вулкан и расплатится. Частично… Напополам с тобой.
– А так, чтобы вообще никто не платил?
– За твои шалости?
– Угу.
– Сделай свою работу чисто. И не придется пеплом города посыпать. Что-то должно измениться. С соседкой ты неплохо сработал. Да и с собой тоже. Но, похоже, недостаточно. А дело при этом сделал. Вулкан – это про твоё изменение. Ну, раз ты теперь не можешь про него забыть. Вулкан – твоя плата. Можешь о нем помнить. А можешь и забыть. Типа это – не твоя работа.
– А что значит – чисто? Я старался. И потом, я же хорошее дело хотел сделать. Чтобы дяде Косте польза была. Так хочется, чтобы всем было хорошо. И чтобы никому не пришлось платить.
– Задаром значит… Ты, конечно, вырос за эту неделю. И не слабо так вырос. Но это – только начало. Хорошо чтобы всем стало?… Да еще бесплатно…
– А что такого? Я действительно всем добра хочу.
– Всему прогрессивному человечеству?
– Ничего смешного!
– А кто смеется? Добрый, значит?
– Да! И чтобы никто на Земле не болел. Вообще никто!
– И чтоб никто за это не платил?
– Вот именно.
– Так не бывает. Кто-то должен билетики в кино покупать. Ты, главное, смотри, как бы за эту твою доброту ко всему прогрессивному человечеству Луна на Землю не свалилась. Тогда конечно – никому уже плохо не будет. Ни одна божья тварь страдать не будет. Потому как вообще некому будет болеть. Так что, ситро покупаю?
– Разумеется, две бутылки!
Утром во время обыска изолированной от внешнего мира палаты Иосифом были найдены (в уборной, за бачком) и на законных основаниях экспроприированы четыре бутылки того самого вина. Початые, недопитые и заткнутые самодельными пробками (скрученными из одинаковых передовиц “Правды” за 1973 год). А также восемь хрустальных стакана, стоявших на тумбочке и прикрытых полотенцем, чтобы их не было видно. Алмазные сережки (в количестве восьми штук) преступная медсестра добровольно отдала Иосифу. Сама. По первому требованию. Она прятала их в коробке из-под зубного порошка. Отдала спокойно. Не плакала. И вообще, больной или недовольной грубым с собой обращением не выглядела. Наоборот, чему-то своими сумасшедшими глазами всё время радовалась. Тепло, где-то внутри себя улыбалась. Завтрак съела весь и попросила добавки. За это Иосиф погладил ее по голове и сказал, что скоро уже можно будет поговорить о выписке. А перед обедом так и вовсе зашел к ней, взял за руку, на глазах у всех провел ее через всю психушку к выходу и пятнадцать минут гулял с ней во дворе. О чем он ее расспрашивал, никто не слышал. – Они от двери далеко отошли. Возможно они просто так гуляли. Да и о чем ее было спрашивать? – Какой у нее Игорь хороший? – Так про него и так всё понятно.
В тот же день Игнат на крыше своей Волги привез Сереже новенький велосипед. Дорогущий, с кожаным седлом. Мишка люто завидовал, но делал вид, что ему всё равно. И вообще он музыкант, а не спортсмен. Плохо делал вид. Заметно было, что мальчишка страдает. Сережа его не понял. Сказал, что раз у них в доме завелся велосипед, то ездить на нем может кто угодно. Какая разница, кому его дядя Костя подарил? И за что. Главное – в подъезде его на ночь не оставлять. Сопрут же! Миша на сольфеджио поехал на велосипеде. И вечером на нем катался. До темна.
Еще через неделю Иосиф, решив не испытывать терпение коллектива, тайно выписал честно отработавшую своё медсестру и отправил ее в отпуск своим личным приказом, который ночью, словно вор какой, криво (потому что торопился) прикнопил к доске объявлений в вестибюле психушки. При этом Иосиф попросил ее уехать из города куда-нибудь подальше. Неважно куда. Все семнадцать комплектов бриллиантовых сережек он ей, прощаясь, вернул. А вино, которое все эти дни сливал в трехлитровые бутыли, унес к себе домой. Ей не отдал. Сказал, что вино ей пить вредно. Пусть лучше она себе гранатового сока накупит побольше, чтобы он у нее всегда был под рукой. И, когда к ней будет приходить ее жених, она перед тем, как начинать плакать водой, выпивала его целый стакан. Написал ей на бумажке адрес ювелира, дочь которого в прошлом году лежала в этой самой палате, и сказал, чтобы больше чем три пары сережек она ему не предлагала. Передумал и при ней же тому ювелиру позвонил сам. Договорился о встрече. Связался с Игнатом и попросил его сопровождать медсестру на ту встречу. Для подстраховки. Чтобы ювелир не наделал ошибок. Не стал, к примеру, говорить, что это плохие бриллианты или что у него нет при себе столько денег. Или что он вообще сейчас позвонит куда следует. Игнат, проследил. И на прощание сказал Ювелиру, что если он, гнида жидовская, начнет трепаться с посторонними насчет этих драгоценностей, то у него дома найдут валюту. А это – расстрельная статья.
На общем собрании коллектива Иосиф волевым решением, то есть авторитарно снял с повестки дня вопрос об увольнении миллионщицы. И ее не уволили. Да только она сама не захотела возвращаться. Ни в клинику, ни вообще в Новороссийск. Пока она была в отпуске, съездила в дико дорогом спальном вагоне (одна в купе) в Москву и купила трехкомнатную кооперативную квартиру рядом с метро “Проспект Мира”. Дружный коллектив клиники, понятно, испытал шок. Приобретение квартиры явилось последней каплей и было единодушно всеми воспринято как личное оскорбление. Глубокое и абсолютно незаслуженное. Как нож в спину, госизмена и плевок в душу. Если раньше медсестру за предосудительное с точки зрения высокодуховной пролетарской морали поведение просто осуждали, а за дорогие сережки ей банально завидовали, то теперь ее открыто возненавидели. Иосиф оказался не в состоянии более сдерживать коллег от писания коллективных писем в компетентные органы с просьбой разобраться, на какие такие шиши всякие сомнительные личности без высшего медицинского образования, на чьем моральном облике уже и пробу негде поставить, раскупают в столице нашей Родины городе-герое Москве дорогостоящие квартиры с метро в пешей доступности.
И опять Иосиф звонил по секретному телефону. Просил Константина Петровича разыскать в Москве беглянку и, по возможности, защитить ее от “всякой сволочи”.
Через какое-то время уже Константин Петрович позвонил Иосифу. Сообщил, что защитить беглянку возможным не представляется. То есть квартиру его люди вычислили быстро, практически сразу, и установили за ней наблюдение. Еще неделю назад. Да только позавчера ему доложили, что в квартире по ночам перестали зажигать свет. Сегодня он в ней побывал и сам. Никакая медсестра там больше не проживает. Пропала без вести. И соседи подтверждают, что уже два дня там тихо. А прежде тихо не было. Особенно по ночам. Розыск, конечно, объявили. Квартира опечатана. Запах фиалок повсюду, но более всего слышен в спальне и в ванной. Эксперты взяли пробы воздуха. Сказать ничего определенного пока не могут. Но это точно не отравляющее вещество. И не наркотик.
– Как ты и предполагал, все бутылки оказались на кухне. Под столом. Вино из них я слил и отнес Офелии. Сказал, что от тебя. Получилась пятилитровая канистра. Полбутылки, правда, пришлось пожертвовать экспертам. Анализ показал, что сами бутылки сделаны двенадцать лет назад. При том, что вино в них свежее. То есть оно выдержанное, но разлито по бутылкам совсем недавно. Это при том, что такого вина в продаже нет уже лет десять. Офелии твое вино ужасно понравилось. Ну а теперь о главном. Не спрашиваю, как ты это сделал и как такое в принципе можно узнать, не побывав в квартире, но завещание она действительно оставила под хлебницей. И сережки, как ты сказал, были спрятаны в жестяной коробке из-под печенья. Давай так: пусть они полежат пока у меня. Их там сорок шесть штук. В общем, если твоя пациентка не объявится, а, судя по всему, искать ее уже смысла нет, через полгода твой Сережка станет обладателем шикарной квартиры в Москве и всего этого богатства. Пристроить бриллианты я помогу. Кстати, ты просил узнать, кто это был. Не знаю, скажет тебе что-нибудь его имя? – Филипп…
– Нет. А должно?
– Супруга сказала, что ты должен его помнить.
– Даже так?
– Угу. У него еще есть прозвище. Имеющие доступ к телу за глаза зовут его Испанцем.
– Как?!
– Что, действительно знаешь его?
– Так это он убивал?…
– Нет, убивал не он…
– Подожди, дай угадаю: – Кешка.
– Точно, Викентий. А его-то ты откуда знаешь?
Что и как сделал Иосиф, мы не знаем, но про коробку из-под телевизора, стоявшую на шкафу в той квартире, Сережа снова забыл. И как раньше стал звать Иосифа папой.
________________________________________
Глава третья
Мамина фотокарточка
Кто сказал, что в детских домах ребятишкам живется скучно и что там совсем не бывает весело? – Да неужели! Что, даже и в Новый Год? – Глупости всё это. Вранье! Не жил там, не знаешь – вот и молчи. Очень даже бывает в сиротских приютах весело. Если, конечно, тебя там не каждый день бьют. Ну так Настю каждый день и не били. С чего бы, собственно? Можно даже сказать – ее почти не трогали. Естественно, в спальне девочки дрались, причем каждую ночь, как без этого. Но это же – подушками! Что уже само по себе весело. А так, чтобы вчетвером на одну, да еще кулаками в живот или по лицу, такое случалось нечасто. И почти всегда за дело. Просто так, вот совсем ни за что, Настю кулаками не били. Во всяком случае, как уже было сказано, не каждый день.
Единственная неприятность – в драке Настя не умела отвечать адекватно. Как здесь полагается. То есть долбануть как следует обидчицу подушкой – это пожалуйста, за милую душу. С легким сердцем и даже c удовольствием. Но так, чтобы со всей дури вмазать ей кулаком по морде – рука отказывалась. Не поднималась Настина рука на мордобой и всё тут. Как чужая она делалась, предательница. А врезать в рыло иной раз очень хотелось. Прямо до слез. По местным понятиям Настя так просто обязана была давать сдачи. Или даже вперед начинать дубасить зазевавшуюся дуру, не дожидаясь, когда та разобьет тебе нос. Не только, если ее словили на воровстве (здесь все приворовывали, так что страшным грехом это не считалось), или если она за лишнюю котлету стучала заведующей (что уже было нехорошо), или если эта гадина говорила про Настину маму неприличные гадости. Да даже если она ничего не говорила, а просто была сволочью! Причем доказательств того, что она плохая, обычно не требовалось. Достаточно было и того, что кто-нибудь говорил про нее: она – сволочь. Тем более, что девчонка, которую решили затравить, даже и не спорила. Потому что это бесполезно. Так вот, в этом случае ее тем более требовалось побить! Ради справедливости. Чтобы она знала. Чтобы жизнь не казалась ей сахаром. Или сгущенкой.
Настя прекрасно всё это понимала, обзывала себя за малодушие обидными словами, кусала в кровь свои беспокойные губы, громко сопела и всячески копила злобу, подогревала, в общем, себя как могла, а всё равно не хватало у нее пороху засветить какой-нибудь нехорошей девчонке кулаком по морде. Так, чтоб аж брызнуло. Что, конечно, для среднестатистического детдомовского воспитанника, – что мальчика, что девочки, – качество безусловно отрицательное. Которое сразу всех против тебя настраивает. Нужно ведь понимать, что здесь, если у тебя есть руки и ты в принципе здорова, а как все не дерешься и матом не ругаешься, это настораживает. Да просто обижает! Потому что ко всем в душу закрадывается подозрение, что ты своих соседок презираешь. А в приюте народ живет гордый. Если в ответ не даешь в глаз, значит ты себе на уме. Что, естественно, нехорошо. Соседку по кровати ты можешь ненавидеть сколько твоей душе угодно, говорить про нее, что она грязнуля и в свои полные шесть лет еще не научилась, дура, читать (здесь до школы вообще мало кто умеет читать, так что это не очень обидно), но презирать ее… За это можно и осколком стекла по щеке получить. А утром это самое стекло воспитательница у тебя же под подушкой и найдет. Вот когда у тебя и начнутся настоящие неприятности. Имеется в подвале на такие случаи специальная кладовочка без окон – карцер называется. А еще его зовут вытрезвиловкой. Там живут мыши и очень страшно. Ну и наконец можно еще укол “для здоровья” получить. Может этот укол и полезный, но ходить после него ты сможешь не сразу. А сидеть так и вовсе через день.
В общем, это, конечно, большая беда, что Настя кулаками по лицу или в живот не дралась. Не научила ее Мария правильным вещам. Простым и, главное, полезным. А в садике, куда девочка еще недавно ходила в городе, название которого она как-то уж больно скоро позабыла, почему-то не дрались. Девочки – так просто никогда. Может потому, что родители могли им за это ремня всыпать. Здесь же родителей ни у кого не было. И наказать, стало быть, они никого не могли. Вот поэтому девчонки и дрались. Не хуже мальчишек. Часто до крови.
Кого-то такая грустная картина может смутить. Ну и пусть себе смущается. Если он такой. А мы вот что скажем: не всё в приюте было плохо! И черной краской всё подряд мазать мы не будем. К примеру, в праздники здесь вкусно кормили. Не только в Новый Год. А еще заведующая регулярно устраивала экскурсии. Разные. По музеям она, конечно, малышей не водила. Им же это неинтересно. Разбредутся еще, ищи их потом. А вот приехать на школьном автобусе на хлебозавод, где можно обожраться пирожными, или прийти в цех газированной воды – это же просто мечта! Но особенно Насте нравились утренние коллективные походы в городской драмтеатр, где было страшно, но вместе с тем и ужасно интересно. Страшно потому, что в зале в самые ответственные моменты выключали свет, и злые актеры совершали в этой жуткой темноте все свои нехорошие преступления. В зале тогда становилось тихо и можно было услышать, как кто-то, не выдержав, начинал хлюпать носом. Когда же свет включали и становилось уже не так страшно, Настя всё равно еще долго потела, вжавшись в кресло, вся красная и никак не могла отдышаться.
Перед сном, когда ночная воспитательница выключала в спальне свет, какая-нибудь дура непременно начинала вспоминать особенно страшные моменты из утреннего спектакля и дело обычно доходило до визга. Тогда ночная надзирательница прибегала, включала свет и начинала громко ругаться матом. А тех, кто громко плакал, угощала затрещинами. Рука у нее была тяжелая. И в спальне тогда становилось тихо. Самое интересное, что после визита ночной сторожихи засыпалось почему-то легче. Конечно, если пощечины доставались не тебе. А ведь ругаться матом при детях, наверное, нехорошо. И тем более бить их по лицу…
Почти все девочки хранили фотографии своих родителей. Ну, по крайней мере своих матерей. Про отцов они чаще рассказывали небылицы. То у одной папа вдруг оказывался героем-космонавтом, который сгорел в ракете за Родину во время секретных испытаний на Земле Франца-Иосифа, то это был ужасно тайный шпион, кавалер множества главных советских орденов, который отправился на опасное задание в капстрану и который, когда вернется обратно в Совок, обязательно свою любимую дочку из этого клоповника заберет. И тогда она начнет каждый день есть шоколадки, а Пепси-колу пить сколько влезет в живот. Жить при этом они с папой будут непременно на море, а не в каком-нибудь вонючем городишке, где не то, что метро нет, так у многих еще и уборные во дворе. Но чаще невозможно как сильно любящим отцом оказывался невозможно успешный бизнесмен. Который вынужден спасаться, причем не от бандитов, а от КГБ. И вот он пропал. Наверное, смотался за границу. А мама с горя спилась. Все же понимают, что с бандитами еще можно как-то договориться, а с КГБ – никогда. Если ты честный, но вдруг стал богатым, потому что ты умный и работящий, они к тебе обязательно придут и тогда тебе труба. Из солидарности девочки во все эти глупости про успешных, любящих, но очень несчастных отцов верили. Потому что, если не будешь верить в ту их ахинею, кто ж тогда поверит в твою сказку, которая может оказаться еще большей глупостью.
Случались и досадные ляпы, вроде того, когда девочка из средней спальни, которая уже ходила во второй класс и умела далеко плеваться сквозь зубы, признала в мужчине на фотографии “любимого отца” своей подружки французского киноактера Алена Делона. Врушку, разумеется, той же ночью всей спальней побили, но фотографию у нее потом всё равно спрашивали. Привыкли ведь уже к Делону. Пусть он никакой ей и не отец. И к кому побитая девчонка хорошо относилась, тем она его показывала. Счастливицы на него смотрели и мечтали каждая о своем.
А вот у Насти фотографий не было. Никаких. Про отца она вообще ничего не знала. И наврать здесь про него еще не успела. Что же касается фотокарточек Марии, то времени найти их ей просто не дали. Больно уж торопили ее те две тетки в сером. Которые, громко меж собой ругаясь, обмеривали клеенчатым сантиметром кухню в маминой квартире, а потом везли Настю сюда. Долго они ехали в казенной машине. Часа три. Настю укачало и машину три раза пришлось останавливать, чтобы ее вырвало.
Мамины фотографии дома, конечно же, были. И Настя даже знала, где они лежат. Там же, где все документы: в платяном шкафу в серой сумочке из кожзама. Но, когда Насте сказали, что на сборы у нее пять минут, она думала совсем не про фотографии. Она бросилась искать свою куклу. Любимую. Тряпичную. Единственную. Которую сшила для нее Мария. И которую Настя, когда никто не подсматривал, кормила грудью. Под подушкой куклы не оказалось. И девочка сбилась с ног в поисках. Нашла ее в кладовке. Сама же туда ее положила. Потому что кукла в тот день в чем-то провинилась. Кажется, не захотела чистить зубы. И была за это наказана…
Пока ехали, те две сердитые ведьмы говорили Насте, что в детдоме ей будет хорошо. Наверное, и должно было быть, потому что Настя видела, как они давали заведующей деньги. Наврали, конечно, про хорошо. Дома было лучше. Первый месяц Настя плакала каждую ночь. Под одеялом. А потом ничего, попривыкла. Как и все.
Однажды заведующая привела дошколят в театр, в котором ни кресел, ни буфета не было. Билеты на входе там тоже не проверяли. Что было подозрительно и Настю насторожило.
Обычно в антракте детдомовским детям велели взяться за руки, пересчитывали их по головам и парами вели в буфет, где их поили газировкой. Ради газировки многие на эти культурные мероприятия и рвались. А тут не то, что буфета – даже туалета не было.
Во время представления Настя откровенно скучала. И вообще – в зрительном зале было как-то неуютно. Может потому, что не хватало света. К тому же сидеть было не на чем. Пришлось все представление простоять на ногах. Почему дети и устали. Актеры тоже были странные. Если бы здесь были клоуны… Короче, спектакль Насте не понравился. Она так и не поняла, о чем он был и почему все актеры ходили в женских платьях. Они же – мужчины. Ну, раз они с бородами. Всё ждала, когда начнется антракт и всех поведут пить газировку. А обошлись одним действием, ужасно длинным. При этом газировку зажали. Обидно.
Не поняла Настя и того, зачем публика всё время кланялась. Может зрители тоже во что-то играли? Пели, правда, красиво, но Настя, поскольку половину слов не разобрала да еще и устала стоять, в целом тем представлением осталась недовольна. Когда же все выстроились за печенье целовать главному актеру руку, и заведующая шепнула, чтобы Настя тоже к нему шла, девочка, хоть и была голодной, взбунтовалась. Она тихонько шмыгнула за колонну и там притаилась. Вот тогда чудо и случилось.
За толстой колонной было темно. Ведь вместо лампочек везде горели свечи. Тем не менее Настя сразу же углядела на стене фотокарточку Марии. Минуту девочка остолбенело глазела на мамину фотографию, соображая, откуда она могла тут взяться. Пришла какая-то старушка и воткнула в специальную дырку возле маминой фотографии тоненькую свечку. Стало светлее. Ну точно – мама! Платье только на ней чужое. Настя его не признала. У соседки, наверное, взяла, чтобы дядя Федя из третьей квартиры ее сфотографировал. Они всегда платьями менялись. У соседки их было три штуки, а у мамы – два.
Заведующая ужасно рассердилась из-за того, что Настя не пошла вместе со всеми целовать руку заважничавшему актеру с бородой. А вдобавок еще спряталась за колонной. Вывела девочку из театра за ухо. Было больно. Очень.
В спальне, после обеда Настя не утерпела и рассказала подружкам про случившуюся с ней в театре чудесность. Одна девочка (которая нарочно не ругалась матом, чтобы всех злить, и за это ее били по ушам), как смогла, объяснила Насте, что это за фотография (Настя ничего не поняла, но переспрашивать не стала), а потом умная девочка сказала, что к той карточке нужно приносить что-нибудь для тебя дорогое. Что у тебя есть. Ну, или просто свечку на входе покупать, поджигать ее рядом с той фотокарточкой и обещать ей, что будешь хорошо себя вести. Можно вслух.
Свечку Насте купить было не на что. Поэтому она принесла в церковь яблоко. По дороге, правда, его слегка объела, потому что оно было вкусное, а на ужин давали только по одному яблоку. Однако, Настя не растерялась: пристроила его рядом с карточкой так, что следов ее преступления заметно не было. Она ведь специально кусала яблоко только с одной стороны. Не дура же она! – Сообразила. А еще она пообещала маме, что хулиганить и запоминать плохие слова не будет.
Через два дня (мимо вахтерши незаметно улизнуть можно было не каждый день) она принесла матери два куска черного хлеба. Докторскую колбасу, которая между ними сначала лежала, Настя не утерпела и по дороге съела. Один кусок хлеба она тоже слегка обглодала. Больно уж голодная была. А может это от волнения? Но всё равно хлеб колбасой пах. А значит это был уже не простой хлеб, а вкусный. Маме он должен был понравиться.
Настя ужасно обрадовалась тому, что мама съела ее яблоко. Огляделась. Понюхала хлеб. Убедилась, что он всё еще пахнет колбасой. Положила его на то же самое место, где в прошлый раз оставила яблоко. Потом вытащила из дырок по соседству три свечки, горевшие перед карточкой какого-то сердитого дядьки, и воткнула их куда нужно. Маме стало совсем светло, и Настя вернулась в детдом довольная.
Через неделю тайным встречам с мамой в том театре был положен конец. Потом уже Настя сообразила, что сама была виновата. Потому что пришла в тот раз с пустыми руками. Ничего в столовке добыть не удалось. А есть очень хотелось. Так что завтрак она слопала сама. В общем, понадеялась на то, что соберет побольше свечек, и мама за то, что дочь ничего съестного ей не принесла, сердиться не будет. Кормят же их там, наверное…
Настя договорилась с собой, что красть свечки она будет по-честному: то есть только те, которые уже наполовину сгорели и, стало быть, достаточно посветили тем, для кого были куплены за деньги. Чтобы никому не было обидно.
Ее поймал на месте преступления тот самый дядька, которому она не захотела целовать руку. Похоже, он специально тут ее караулил, потому что взялся он из ниоткуда. Настя ведь оглядывалась. А как же! Так вот, он вывел ее из церкви тем же манером, что и заведующая в самый первый раз – за ухо. Только он схватил ее куда больнее. Ухо потом оттопырилось и долго болело. Даже когда перестало быть красным.
Через две недели Настя пришла в церковь удачно – когда там никого не было. Прокралась к маминой фотографии. Всё время оборачивалась. Проверила неприметную дверку, из которой в прошлый раз, наверное, тот дядька в женском платье, у которого были ужасно жесткие пальцы, выскочил. Больше ему взяться было неоткуда.
Заглянула. Никого. Осторожно сняла со стенки мамину фотографию. Вместе с рамкой. Завернула ее в наволочку, которую предусмотрительно стащила после завтрака со своей подушки.
Настя была осторожна. Никто ее в церкви не поймал. В спальне она установила трофей на тумбочке возле своей кровати. И сказала девочкам, что это – ее мама. У всех есть фотокарточки, а у нее нет. Теперь вот будет. Очень радовалась.
Скандал был страшный. До того громкий, что Настю даже не стали сажать в карцер к мышам. Вместо этого ее заставили пойти к тому злому дядьке и сказать ему, что она плохая, но больше не будет.
Когда отдавала икону, Настя ревела как белуга. И потом. Наверное, поэтому воспитательницы не стали ее бить. Укол для здоровья, впрочем, ей сделали. Ничего, вытерпела. Не кричала. Губы только сильно искусала. Самое интересное, что соседки по спальне поняли ее правильно: то есть что плачет она не потому, что ее обозвали воровкой и не из-за укола магнезии без новокаина, а потому, что у нее отобрали мамину фотокарточку. Вернее, заставили ее вернуть. Отдать такую вещь, да еще собственными руками!…
Настю после этого случая зауважали. И воспитанники, и администрация. Ну, насчет администрации, это она так решила. Потому что ей разрешили мыть полы на кухне. Не в столовке, а именно на кухне. Непосредственно там, где готовят еду! Где жарко и нечем дышать. Вообще-то говоря, то, что ее определили на кухню, по мнению заведующей, должно было послужить для девочки унизительным и тяжелым наказанием. Однако, сама Настя, равно как и вся спальня восприняли это назначение с точностью до наоборот – как поощрение. Ведь теперь Настя всегда была сыта. Да и девчонкам в спальне через нее стало что-то перепадать. В общем, поощрение, не иначе. А то, что произошло через две недели, только закрепило уверенность девчонок в своей правоте: в одно прекрасное утро заведующая принесла Насте фотокарточку ее мамы. Ту самую! Из церкви. Только без оклада. Купила ее за семь рублей на рынке и принесла. Прямо в спальню. В подарок. Настя была счастлива. И ужасно заведующей благодарна. Даже расплакалась.
Случилось так, что Настя однажды всё-таки сказала эти два слова. А это – плохие слова. Очень. Их нельзя произносить вслух. Притом, что все девочки в спальне их знали. И не просто знали, а даже и часто их говорили. Естественно, когда рядом не было воспитательниц. Только та вредная девчонка, которую били по ушам, и Настя их пока не говорили. Но ведь так не могло продолжаться вечно. А вдруг она больше не сможет приносить из кухни еду? И что – ее тоже тогда начнут бить по ушам? Потому что нельзя так обидно отрываться от коллектива. А это очень больно – когда тебя сразу двумя руками бьют по ушам…
Короче, Настя решила быть как все. Готовилась три дня. Повторяла про себя эти слова. Ужасно волновалась, краснела, потела и вот – сказала их вслух. Негромко сказала. Никого в спальне не было.
Мама взяла Настю за руку и отвела ее в уборную, где к стене привинчен умывальник. Настя шла покорно, не вырывалась. Мария вымыла дочери рот хозяйственным мылом, вытерла ей рукавом слезы, подумала и вымыла все лицо. Потом заставила девочку высморкаться, после чего, наконец, отпустила ее и сама куда-то ушла. Ничего Насте не сказала.
Через два дня случилось происшествие, у которого на сей раз оказались свидетели. Сразу три девочки потом говорили одно и то же: что Настьке кто-то залепил по роже. Да так звонко ей врезал, что они все обернулись. Настя стояла посреди спальни и у нее из глаз градом катились слезы. А левая щека так просто пылала! Сама себе нанести такой страшный удар она не могла. Никак. Железно! Это было совершенно для всех очевидно. При этом Настя у кого-то еще и просила прощения. Девочкам, когда наплакалась, она сказала, что мама никогда с ней раньше не дралась. Что это было в первый раз. И вообще – у нее самая лучшая мама! А, когда вырастет, она и сама сделается хорошей мамой. И никогда не будет бить по лицу своего сына. А матом она ругаться больше не будет. Потому что никого она не боится. Пусть ее тоже бьют за это по ушам. Все равно не будет. За эти оскорбительные слова девчонки тем же вечером оторвали у ее куклы правую руку. Саму Настю, однако, не тронули. Всё-таки на кухне человек работает.
Назло всем Настя перед сном продолжала кормить своего сына грудью. Пусть ему и оторвали руку. Она любого его любила. Даже без руки.
О чем Настя думала, стоя тогда посреди спальни? За что она схлопотала по физиономии? – Это так и осталось тайной. Но сама она поняла, что плохие слова не только нельзя говорить вслух – ими нельзя даже думать. Трудно было отучиться. Но пришлось.
В другой раз, когда Настя стала уже большой (ей было тогда почти восемь), повариха послала ее в аптеку за марганцовкой. Дала трёшку и сказала, что вся сдача – ее. Марганцовка стоила два рубля и Настя почувствовала себя богачкой. Ей сделалось так хорошо в той аптеке, что она не смогла уйти оттуда сразу. Стояла столбом посреди холла, нюхала воздух и разглядывала картины, на одной из которых очень красиво была нарисована огромная, ужасно страшная муха, а на другой – иностранный мужчина, который чистил щеткой свои сверкающие зубы. Как будто внутри тех зубов горели фонарики. И при этом он был как-то не по-русски счастлив. Как не бывает. Настя была потрясена. Но вовсе не картины произвели на нее столь сильное впечатление. А то, в чем тетеньки с той стороны прилавка, одна из которых только что продала ей марганцовку, ходили. То, во что они обе были одеты. Рубль у Насти украли тем же вечером, но она этого даже не заметила. Так была потрясена пережитым в аптеке.
Неделю Настя почти не спала и сделалась рассеянная. Повариха начала спрашивать – не заболела ли она? Нет, Настя не заболела. Просто она всё время теперь думала. Даже когда ела. И придумала.
Заведующей аптеки она сказала, что воспитательница послала ее сюда в наказание за плохое поведение; что она должна целых две недели бесплатно мыть тут полы, с пяти до семи, когда здесь особенно много народу, и все ходят в грязных ботинках; что денег ей давать не нужно, но хорошо бы в шесть часов вечера давать ей попить теплого чаю с сахаром; а главное: – ее нужно одеть точно так же, как и тех двух других тетенек, которые здесь работают, но только полы не моют.
Что подумала заведующая аптекой – нам неизвестно. Но даровая рабочая сила за стакан чая даже в лице столь мелкого клопа… Проблемой обещала стать Настина униформа. Но и в этот раз случилось чудо, которое Настя целую неделю выпрашивала у мамы. Однажды она принесла маме на свою тумбочку даже целую котлету. (Кто ее ночью съел – неизвестно. Настя решила, что мама.)
Дочка заведующей аптекой в прошлый Новый Год у себя в садике выступала на елке именно в том, чего Настя так вожделела. Примерили. Пришлось в двух местах распороть и прострочить на машинке. На ужин в детдом Настя теперь прибегала счастливая. Никогда раньше ее такой не видели. И, главное, она стала всё успевать: и на кухне помыть полы, и в аптеке. При этом усталой она не выглядела. Наоборот.
А через месяц произошло очередное чудо. Случилось так, что обе продавщицы куда-то пропали. Ну, к одной пришел любовник. Они заперлись в кладовке и обо всем там позабыли. А другая девушка ушла позвонить, да так увлеклась разговором, что… В общем, ей тоже стало на всё наплевать.
Покупатели начали уже понемногу звереть. И тогда один из них шутки ради попросил Настю, раз уж “такая большая девочка” здесь работает, продать ему лекарство. Настя покраснела и сделалась важной. Не торопясь, она ушла за перегородку, придвинула к окошку скамеечку, залезла на нее, чтобы из-за прилавка ее было лучше видно, взяла из рук мужчины рецепт…
– С ума сойти – грамотеи!… На латыни без ошибок совсем уже разучились писать. А тебе, собственно, зачем это снадобье? Какой кретин тебе его выписал? Чего молчишь? Ты его точно себе покупаешь? Ты что – рожать собрался? В глаза мне смотри! Нет, не так… Да куда ты смотришь?!… А-а, понятно: тебя на бабки, милок, разводят.
Странно, но никто почему-то не засмеялся. Несмотря на то, что у Насти на прошлой неделе выпал передний молочный зуб. И девочки над ней смеялись. Напротив, в аптеке стало тихо.
– Чего молчишь? Или тебе деньги девать некуда? Что, давление замучило? А ты бы, дружочек, с водкой поаккуратнее обращался? Ты ведь уже по пол-литра перед сном выпиваешь. Каждый Божий день! Еще бы оно у тебя не зашкаливало.
Настя слезла со скамеечки. Подбежала к стеллажу. Быстро залезла по лесенке. Что-то с полки взяла. Вернулась.
– На-ко вот, держи. С утра до еды будешь по одной таблетке есть. А вот из этой пачки – на ночь. Тоже одну таблетку. Смотри, не перепутай. Красная коробка – утром, синяя – вечером. Запомнил? И перестань уже пьянствовать! Ты ведь не алкоголик. Дочка у него, видишь ли, забеременела… Подумаешь, горе какое!… Ты же сам мечтал о внучке. Вот девочка у нее в животе сейчас и сидит. Дедом тебя, дурака, называть будет. Радоваться должен, а он… Да какая тебе разница – от кого?! Ты платить собираешься? Чего застрял? Сто рублей. Нет, одной бумажкой давай. Мне тебе сдачу давать нечем. Я ж тут не на кассе сижу. Не знаю, как ее открыть… Ну чего ты вылупился! Какой еще аборт, идиот?! Пошел вон! Не держи мне очередь. И вот что, сегодня так уже и быть… Хоть ты этого и не стоишь… Об аборте он думает, скотина!… Сам его себе пойди и сделай. Сегодня ты не сможешь водку пить… Попробуешь, да только ничего у тебя не получится.
Через два дня тот дядька принес Насте в аптеку живую гвоздику и шоколадку “Аленка”. Кусочек от нее соседки Насте оставили. Очень вкусная была шоколадка. А у гвоздики пришлось отломать половину стебля. Иначе она в стакане не стояла. И так маме на щеку завалилась. Та, которую били по ушам, сказала, что святая на фотокарточке стала улыбаться. Настя за это принесла ей вечером с кухни вареное яйцо. Съели его вдвоем. Еще одна просилась, но от нее удалось отбиться.
А с понедельника Настя в аптеке полы уже не мыла. Она стояла на скамеечке с той стороны прилавка, ухватившись, чтобы не свалиться, за перегородку, и разговаривала с покупателями. С пяти до семи вечера очередь была только к этому окошку. Одна из продавщиц уже который день изнывала в эти часы от безделья и была рада любому случайному покупателю. Их, правда, у нее было мало.
Вторая продавщица не произносила ни слова. Что бы ни откалывала Настя. И глаз на девочку не поднимала. Она занималась деньгами. То есть работала на кассе. И еще она как угорелая носилась к стеллажам и обратно. Настя в общении с ней окончательно перешла на латынь. Продавщица с трудом ее понимала. Умоляла говорить по-русски. Товарооборот аптеки заметно увеличился, поскольку приезжать люди стали сюда отовсюду, даже из области. А вот выручка, увы, снизилась. Три четверти рецептов Настя отбраковывала и заставляла клиентов покупать совершенно другие, как правило, более дешевые лекарства. Назревал конфликт. Врачи районных поликлиник роптали, потому что теряли деньги…
Точка была поставлена скоро. И жирная.
Как обычно работала только одна касса. Вторая аптекарша в тот день на работу вовсе не вышла. А зачем? Всё равно к ней никто не обращается. А с утра покупателей теперь просто не стало. Все подтягивались к половине пятого. Занимали очередь. И ждали.
К семи, когда Насте нужно было уже убегать в детдом на ужин, в аптеке сделалось особенно шумно. Как всегда перед ее уходом. Покупатели нервно следили за тем, чтобы в эти последние, самые дорогие минуты никакой гад не лез без очереди. И не отвлекал Настю бессмысленными рассказами о том, что у него болит. Новичков безошибочно вычисляли и наскоро их инструктировали. Говорили, куда смотреть и как в трех словах описывать свою проблему. Особо наглым и непонятливым объясняли, что девчонка вот ни разу не нуждается в его тупых откровениях. Что есть вещи, за которые можно и по зубам схлопотать. – Времени без четверти семь, а он тут доклад о международном положении читать собрался, гнида очкастая!… Приходи после семи и хоть целиком всю “Войну и Мир” читай… Кто тебе тут тыкает?! Ты сейчас у меня, падла!… Да кто на тебя орет?!… Нет, вы послушайте его, люди добрые… Ряху наел и думает, что ему всё можно!… – Больше всех возмущались женщины.
И тут что-то случилось. Настя, как обычно, мельком взглянула на рецепт. Потом на покупателя. Мужчина лет сорока. Хорошо одетый. Трезвый. До сих пор не хамил. Очередь свою отстоял честно. Не возникал.
Настя протянула рецепт обратно мужчине и, не глядя ему в глаза, тихо сказала – “следующий”. Мужик, естественно, возмутился. Очередь стала дружно выдавливать его от окошка. Необслуженный покупатель пошел на принцип и начал качать права. Заявил, что пойдет жаловаться. Вот прямо завтра с утра и пойдет… Очередь заволновалась. Послышались неясные угрозы в адрес отвергнутого покупателя. Чья-то рука уже взяла его сзади за воротник…
И тут Настя заговорила. Сказала, что никакие лекарства ему больше не нужны. Что уже ничто ему не поможет. И что даже она не может ему помочь. Не потому, что не хочет, а потому что уже поздно и он сам во всем виноват. Он, конечно, сам не убивал, но… В общем, с сыном он… Нет, уже не успеет… – “Мне очень жаль. Следующий.” –
Поздно вечером домой на квартиру к заведующей детдомом пришла другая заведующая – аптекой. Принесла перешитую ею два месяца назад Настину униформу, семь тысяч рублей и сказала, чтобы девочка в аптеку больше не приходила. А то хуже будет. Может несчастье случиться. Кому это надо?
Тот сорокалетний мужчина, оказывается, до своего дома не дошел. Его насмерть сбил автобус. Но не в высшей степени подозрительное пророчество явилось причиной Настиной отставки. Милиция о ее странном предсказании даже и не узнала. Главную роль в этом деле сыграло справедливое возмущение лишившихся дохода врачей районных поликлиник. Ну и не будем скидывать со счетов убытки, которые весь отчетный период несла аптека в лице ее заведующей. Настя ведь продавала клиентам недорогие лекарства. Но так же нельзя! – Бизнес. Всё же понятно. Ничего личного.
Настю помнили долго. Чуть ли не полгода. Специально заходили в аптеку. Справлялись, не выйдет ли юродивая снова на работу, а то уже ничего не помогает. Прямо хоть ложись и помирай. А потом о ней забыли. И всё стало как раньше.
________________________________________
Когда Насте исполнилось десять лет, с ней, что вполне закономерно, случилось то, что с детдомовскими девочками и должно происходить раньше, чем с домашними. Может кто не в курсе, но в этом возрасте любой воспитанник отечественных богаделен с легкостью расскажет, в результате каких действий на свет рождаются дети. Причем в подробностях. Кто его знает, может гормональный сдвиг у Насти действительно был спровоцирован порнографией, которая еще до крушения Совка в больших городах стала общедоступной, а после того, как железному Феликсу накинули на шею веревку, обнаруживалась даже в портфелях победительниц математических олимпиад. Да, и в детдомовских спальнях тоже. Поначалу девочки прятали эту дрянь под матрацами, а потом плюнули и стали обмениваться ею в открытую.
Жизнь изменилась. Чекисты брали реванш за унижение августа 91 года. И соревнование с бандитами они выиграли.
Куда это мы заехали? Не будем о грустном. Жизнь ведь продолжалась. Всё-таки еще не война. Хотя…
Но правда, было же и хорошее! Два мальчишки и три девочки, к примеру, за истекший период нашли себе родителей. Вернее, это те их нашли. А еще вернее – купили их.
Да, за деньги! – А что такого? Что не нравится?! Какая разница, как такие дела обтяпываются, если ребенок сумел вырваться из этого ада? Кому от этого плохо? – Ну, разве что тем, кого не купили. Тем, кто остался в аду…
Когда в приют приезжали потенциальные родители, Настя забывала обо всем и от плиты уже не отходила. Особенно ей удавались пироги. Заведующая утром давала ей деньги, и Настя сломя шею бежала на рынок. Хорошо, если удавалось купить печенку. И нормальную сметану.
Он приехал сюда после обеда. И заведующая сразу же отвела его в столовку. Настя налила им обоим суп и побежала мешать в кастрюле макароны. С заведующей он договорился быстро. Что-то ей дал. И сказал, кого бы ему хотелось. Сказал, что возраста – примерно, как их буфетчица. И, желательно, такую же светленькую. Да, и с грудью, такой же, как у буфетчицы. Заведующая не доела суп и ушла готовить девочек, а Настя, подслушивавшая их разговор, прибежала рассказывать гостю про своих подружек хорошее. Что она о них знала. И чего не знала. Что на ходу придумывала. Выходило, что не девочки в ее спальне живут, а чистое золото. Ангелы и херувимы.
Смотрины состоялись уже через полчаса. Девочки жались по углам. Стеснялись подойти близко. А ведь покупателю хотелось с каждой из них еще и поговорить. Просто, по-человечески. К сожалению, этого они как раз и не умели. Но ничего. Когда в спортзале включили магнитофон, они немного осмелели. Сначала они ему станцевали. А потом стали просто ходить под музыку и делать красиво руками. А глазами… Ну, в общем, тоже красиво они это делали.
Под конец претендентки ходили перед покупателем уже в одних купальниках. Они бы и их сняли, но заведующая, внимательно наблюдавшая за покупателем, такой команды почему-то им не дала. Настя волновалась больше всех. У нее так странно устроен рот, что, даже и слова не сказав, он выбалтывал решительно всё, что она чувствовала или о чем думала. Покупатель незаметно за ней подглядывал. Не выдержал. Поманил ее пальцем. И стал задавать уточняющие вопросы. Как зовут ту? Давно ли курит вон та? А у рыженькой много ли уже было мальчиков? Умеет ли кто-нибудь из них готовить? Ну, хотя бы яичницу, к примеру…
Настя врала напропалую. И глаза у нее были на мокром месте. Так сильно она переживала за девочек. Ведь кто-то из ее подруг сейчас станет принцессой. Поедет с этим дяденькой к морю. И будет мыть окно в СВОЕЙ отдельной квартире. С балконом. На четвертом этаже. А, может быть, потом еще и напишет. Позовет в гости…
На другой день покупатель уехал. Настя отпросилась у поварихи сходить на вокзал. Проводить покупателя. Испекла ему свои фирменные пирожки. С печенкой.
Он так никого и не купил. Сказал, что подумает и заведующей напишет. Или позвонит. Она ему не поверила. Но мило улыбалась. Еще бы: деньги ведь он ей дал. Целую пачку. Аванс. Настя видела.
Когда поезд тронулся, она побежала за ним, махала покупателю руками и кричала, что девочки хорошие все. Пусть он думает скорее, потому что другие могут их всех удочерить. Вообще ведь всех! И он тогда останется с носом. Желающих ведь полно. Каждую неделю приезжают. Со всего Союза. Разревелась. Кричала, что “дурак, заболеешь, будет хоть воды кому тебе подать; она тебе ребеночка родит, ну хоть кого из них возьми, не будь гадом!…”. Слава Богу, он ее уже не слышал. А, может, и слышал. Тоже махал ей рукой. И кричал “спасибо”. За пироги.
Не написал. И не позвонил. Через три месяца о нем забыли. Обычная история. Во всяком случае говорить о нем перестали. А поначалу все в Настиной спальне плакали. По ночам. Пытались угадать, кто же ему больше всех понравился. Фантазировали разное. Смотрели на карте – где находится этот волшебный город – Новороссийск. Действительно – на море. Настя тоже вместе со всеми плакала. Она, хоть и не принимала участия в смотринах, горячо болела за своих. Кормила своего тряпичного однорукого мальчика грудью, которой у нее еще не было, и плакала. Как же она любила всех этих несчастных дурочек!…
________________________________________
Заведующая, в какой-то момент ошибочно избравшая отдающий авторитаризмом и ведущий к монополизации отрасли способ борьбы с детской проституцией, по ее мнению приносившей пусть стабильный, но явно недостаточный доход, в одно прекрасное утро была найдена мертвой. Контрольный выстрел, как полагается, был сделан в голову. Злоумышленника, естественно, не нашли. Видели какого-то мордастого милиционера, выходившего ночью из ее подъезда… В общем, убийцу не нашли.
Пришедшая на смену опрометчиво решившей играть в свою игру заведующей (буквально на следующий же день пришедшая) молодая, но уже понимающая что почем выпускница местного пединститута оказалась куда осмотрительнее и успешнее своей предшественницы. Число беременностей среди двенадцати-четырнадцатилетних девочек резко пошло на убыль. Самоубийства, психические и венерические заболевания также практически сошли на нет. Носительниц заразы оперативно выявляли и увозили лечиться в дорогой стационар за город. Лечили их там, наверное, хорошо, по какой-то прогрессивной методике, но больше девочки в приют почему-то не возвращались. Поговаривали, что вся эта “прогрессивная методика” сводилась к пуле в затылок. Впрочем, трупы же не находили. Так что, может, это и вранье, ведь девчонок увозили на машинах скорой помощи.
Но правда, никто из них не вернулся! А вопросы их подружки задавать боялись. Жаловаться? – А на что? И потом – кому? Может в милицию написать заявление? – Так милиционеры те машины скорой помощи и сопровождали. Если бы это были бандиты, какие-то концы еще можно было бы найти… В общем, лихое было время.
________________________________________
Прошел и еще год.
Настя изменилась. Во-первых, она выросла. А во-вторых, обросла комплексами. Да, в детдоме все знали про ее уродство. И с удовольствием обсуждали эту ее “стыдную болезнь”. Спасало то, что она по-прежнему работала на кухне. Теперь уже официально помощницей поварихи. Так что в спальне ее обижать не решались. Хотя дурные слухи распространяли именно ее подружки.
На танцах по субботам мальчики ее не приглашали. А, когда до нее снисходили, прямым текстом требовали такого и сразу, что она сочла за благо вовсе в комнату отдыха по субботам не ходить. Чтобы не испытывать жгучего стыда и унижения.
В общем, к десяти годам Настя свыклась с мыслью, что выйти замуж ей не светит. Раз она такая некрасивая (вопрос – с чего она это взяла?), носит очки (ну и что, некоторым, кстати, девчонки в очках нравятся), а в придачу, как недавно выяснилось, еще и больна (с этим – история темная). Вены она себе не резала, но переживала, конечно… Тем более, что ей пришлось столкнуться еще с одной проблемой, напрямую связанной с целым клубком всех ее вышеперечисленных несчастий. За Настей, отказавшейся от субботних посещений комнаты отдыха, закрепилась репутация фригидной девчонки. А на самом деле…
Может, кто еще думает, что двенадцатилетние девочки в глухой провинции, когда остаются наедине со своими сверстницами, решают задачки по алгебре или вышивают крестиком? А может они готовятся к поступлению в столичный институт или, как Настя, мечтают о местном медучилище? – Увы, в массе своей они мечтают совсем о другом. Вот именно: уже с двенадцати лет. А некоторые даже и раньше. И не надо делать большие глаза. Где-нибудь в нормальной семье, скажем, в Самаре, где ребенка любят и водят в школу фигурного катания, двенадцатилетняя девочка, возможно, думает не только об этом, но в нашем детдоме всё обстояло иначе. Казалось бы, высокообразованная красавица-заведующая, трое воспитателей с соответствующим образованием, должны были бы… Воспитатели!…
Кстати, заведующая. Слава о ней гремела уже по всему городу. Воспитанники на спонсорские деньги неплохо одеты и обуты. По воскресеньям поголовно все они посещают церковную школу. Девочки в шелковых платочках. Мальчики в чистеньких костюмчиках поют в хоре. Епископ на детишек не нарадуется. Заведующую всем в пример ставит. Россия возрождается. Духовность, вставание с колен и всё такое. Отцы города на заведующую просто молятся. Подарили приюту японский джип. С правым рулем, правда, но настоящий джип! Сам ездит. Без лошади. Девочки из года в год выигрывают призы на областных конкурсах красоты. И в спорте, кажется, тоже кое-какие успехи отмечались…
После обеда заведующая сказала Насте, чтобы к пяти часам вечера она помылась в душе, надела всё чистое и ждала внизу. В вестибюле. Поедет с другими девочками в дорогое заведение обслуживать нужных людей. Еду и водку там не воровать. Вести себя скромно. Губы не красить. Рта не открывать. С постной рожей не ходить. Счастливую улыбку на морду наклеить – и так с ней ходить! Всё делать быстро и старательно. Быть незаметной. Да не тронет там тебя никто! Господи, кому ты нужна?! – В зеркало на себя посмотри. Размечталась, дура!…
Ровно в пять часов к интернату подъехал импортный автобус. Японский. Поехали в нем за город. Настя и не знала, что в нашей стране бывают такие замки. А оказалась – просто баня. Ну, то есть не только баня. Но баня там тоже была. И бассейн. Настю впервые позвали прислуживать таким уважаемым господам. Поначалу она сильно волновалась и поэтому была скованна. Не понимала, что это за небожители такие. Но по тому, как стелились перед ними заведующая и девочки из старшей спальни, она сообразила, что это были чрезвычайно важные и очень полезные для их детдома люди. Одного, впрочем, она узнала. Это был тот самый артист в женском платье, который чуть не оторвал ей когда-то ухо. Он и сейчас был в похожем платье. Только это было уже другое – очень дорогое платье. Настя это сразу поняла. Другие гости шикарной бани с почтением называли его епископом. И матом при нем старались не ругаться. Епископ. Это слово Настя знала. И отдавала себе отчет в том, до какой же степени это звучит солидно. Забавно, но париться здесь никто даже и не собирался. Интересно, а зачем тогда они сюда приехали? Почему именно сюда?
На Настю, слава Богу, внимания никто не обращал. И часа через полтора она успокоилась. Даже стала улыбаться. Как велела заведующая.
Была здесь и кухонька. С холодильником и плитой. Вот из этой самой кухни Настя и носила гостям всякую еду и выпивку. Собственно, здесь всё было уже приготовлено. Ей ничего не пришлось нарезать. Разве что пару раз кое-что разогреть. Главное, она помнила наставления заведующей: каждый раз, когда выходишь с кухни, не забывай вытереть рот. Вот она и не забывала. Чтобы никто не заметил, что она подъедает те их волшебные деликатесы. Одного она никак не могла взять в толк: – почему она прислуживает гостям одна? Почему шесть девочек, которые приехали сюда вместе с ней и которые зачем-то вырядились школьницами, ей не помогают?
Кстати, даже Настя не выглядела школьницей. А эти красавицы из старшей спальни, которые не отходили от мужчин, а иногда уже и садились к ним на колени, зачем-то надели на себя старомодные белые фартуки, которые в школе давно уже не носят. Неужели это красиво? А еще девочки всё время приятно смеялись. Громко и заливисто. Особенно одна. С ней куда-то и ушел дяденька с рыбьими глазами. Когда через полчаса они вернулись, она снова смеялась. Но Насте почему-то показалось, что она только что плакала. Заведующая показала Насте глазами, чтобы она сходила в комнату, из которой только что вернулись эти двое, и всё там убрала. Настя пошла. И поняла, что веселая девушка действительно здесь недавно плакала. И не только. Ей в этой комнате стало нехорошо. Съела, наверное, что-то несвежее: ее здесь вырвало. Прямо на пол. Хорошо, что там была своя туалетная комната. Настя нашла тряпку и всё убрала. Хорошо всё с пола вытерла. И там стало чисто. После чего она умылась сама. Села на унитаз. Пописала. Встала. Вымыла руки…
Когда Настя вернулась к гостям, ей показалось, что здесь, пока она отсутствовала, что-то произошло. Стало вдруг тише. И все как-то странно на нее поглядывали.
Подошла к гостям. Покрутилась, соображая, чем бы себя занять. Подумала, что пришло время подавать фрукты. Сложила на поднос грязную посуду и отправилась с ним на кухню. Когда проходила мимо заведующей, ей показалось, что той вдруг захотелось шлепнуть ее по заду, но кто-то ее уже занесенную руку остановил. Настя обернулась. Если кто-то и не позволил заведующей ее ударить, то это мог быть только епископ. Больше некому. Остальные сидели далеко. Они бы элементарно не достали до руки заведующей. Да, странно это.
Когда Настя вернулась к гостям с персиками и грушами, она почувствовала, что здесь произошли еще б;льшие изменения. Правда уже в хорошую сторону. Мужчины смотрели на нее другими глазами. Добрыми. Можно сказать, ласковыми. Даже заведующая ей теперь улыбалась. Правда, как-то испуганно она это делала. Ну, так Насте показалось.
– Пятьсот баксов.
Это сказал бандит. И вокруг стало еще тише. Заведующая сделалась белая. Она по-прежнему старалась улыбаться. Но было видно, что ей совсем не весело. Девочки тоже притихли. Настя обошла всех четырех мужчин, каждому по очереди предлагая фрукты. При этом, как учила ее заведующая, она всем им кланялась. Не сильно. Не в пояс. Собственно, не наклонившись, им ведь и невозможно было что-нибудь дать. Они же в креслах сидели. Низко. Некоторая неловкость заключалась в том, что, кланяясь одному, ты при этом оказывалась спиной к кому-то другому, а юбка у тебя короткая, но куда ж было Насте деваться. Не давать им, что ли, из-за этой дурацкой юбки персики? Замечаний, впрочем, ей никто не делал.
– Семьсот пятьдесят.
Это был уже начальник милиции. Девушка, сидевшая у него на коленях, громко захихикала, сделала вот так губками и начала что-то горячо шептать ему в ухо.
– Штука.
Впервые за весь вечер Настя услыхала голос человека, который заставил плакать девочку, которую недавно вырвало в той красивой комнате.
– Господа…
Заведующая начала вставать с кресла.
– Сиди тихо, дочь моя… Полторы.
– Тысяча семьсот, – быстро откликнулся начальник милиции, и девушка, сидевшая у него на коленях, смеяться перестала. На заведующую стало больно смотреть. Должно быть ей было душно.
– Две, – отозвался бесцветный дядька с рыбьими глазами.
– Десять штук, – пробасил бандит.
– Пас.
– Пас.
– Ну что ж, она твоя. Эх, грехи наши…
Бандит встал и металлической рукой взял Настю за локоть.
– Пошли.
– Куда?
– Со мной. Ты – моя.
Проходя мимо заведующей, бандит уронил ей на колени пачку долларов.
Что произошло, Настя поняла только когда бандит одернул ее юбку. Уже в той комнатке. Получается, что всё это время… Господи, ужас какой!
Оказывается, выходя из комнаты, в которую заведующая послала ее убраться, Настя нечаянно заправила юбку в трусики и последние двадцать минут… Господи, какой кошмар! Настя готова была сгореть со стыда. Она даже не могла сейчас думать о том, зачем бандит привел ее в эту комнату. Хорошо хоть в обморок не свалилась. Просто сделалась вся красная. И вспотела.
– Ложись на живот.
– Зачем это?
– А как ты хочешь?
– Ну ты совсем уже спятил?!
– Кто здесь?
– Она же несовершеннолетняя!
– Кто здесь?! Ты где?
– Мама, ну ты чего! Я уже большая.
– Замолчи, дрянь! Большая она… Потом с тобой поговорю!
– Ты кто?
– Я ее мать.
– Как это может быть?…
– Что, у тебя никогда не было матери?
– Была…
– Ну а что тогда тебя удивляет?
– Я тебя не вижу.
– Мама…
– Заткнись, шлюха! А ты не только меня, ты, между прочим, уже вообще ничего не видишь.
– Что значит?… Чего я не вижу?
– Да ничего ты не видишь! О душе, милок, пора подумать, а ты с моей дочерью собрался развлекаться.
– Зачем это мне о душе думать? Что значит – пора? Я еще молодой…
– Молодой он!… А что, молодые, по-твоему, не умирают?
– Ну, я пока что не собираюсь…
– Да плевать на то, что ты там собрался делать! В пятницу тебя убьют.
– Что?!
– Что слышал. Вопрос решенный.
– Кем?
– Твоими собутыльниками.
– Какими?
– Ты всегда такой тупой, или сегодня день какой-то особенный? Разуй глаза!
– Не понимаю.
– Поп тебя заказал. Сказал, что пора тебя остановить. Ты ему сигареты мешаешь продавать.
– Как это… То есть… Кому заказал? Что ты мелешь?!
– Повежливее, молодой человек! Гэбэшнику он тебя заказал. Что тебя удивляет?
– И что, Рыбий Глаз согласился?
– Что ж он, из-за тебя с епископом будет спорить? Конечно, согласился. Легавому поручили тебя оформить. Хорошие же у тебя друзья!
– Когда?
– Глухой, что ли? – В пятницу.
– Нет, когда они успели договориться.
– Перед тем, как ты сюда приехал. Ты ведь последним явился?
– Да.
– Ну вот. Главное, спорит еще со мной. Так что, ты давай лучше о душе начинай думать. Самое время. А дочку мою…
– Что?
– Ушла она.
– Что?
– Ушла мама.
– Куда?
– Не знаю… Она не говорит, откуда приходит… Ну так что, как мне ложиться?
– Да погоди ты!
– Чего годить-то? Давай, пока она ушла. А то ведь она вернуться может. Даст тебе чем-нибудь тяжелым по башке. Ты только свет погаси…
Неизвестно, что бы здесь сейчас произошло. Настя, опять начала сильно потеть. И у нее в животе сделалось горячо. Пить еще захотелось. Почему-то она подумала, а знает Бандит про ее стыдную болезнь и не начнет ли он над ней сейчас смеяться. Еще обзовет её как-нибудь обидно…
Да только Бандит, похоже, забыл, зачем пришел с Настей сюда. Как можно было забыть про десять тысяч долларов?! – А вот забыл. Задумался о чем-то своем и забыл. Так крепко задумался, что не заметил, как раздавил бокал с виски, который все это время держал в руке. Разволновался. Вот и раздавил его. Сильно поранился. Настя, как бывший аптечный работник, в каком-то смысле уже почти что медик, вызвалась перевязать его рану своим носовым платком. Сказала, что он у нее чистый. Только бандит от ее услуг отказался. Вместо того, чтобы замотать ладонь предложенным ему платком, он этой своей окровавленной лапой грубо полез Насте под юбку и провез ею сначала по одной ноге, а потом по другой. Настя чуть на пол не свалилась. И долго еще потом не могла в себя прийти. Ее даже дрожь пробила. А вообще-то ей было приятно. Очень. Еще бы! К ней ведь прикоснулся мужчина. Впервые. Да еще так прикоснулся!
В спальне никто Настю ни о чем не расспрашивал. А о чем ее было пытать? – Все же видели, с какими ногами она вернулась. И про десять тысяч баксов все уже тоже знали. Самая красивая детдомовская девственница была прошлой осенью продана заведующей начальнику милиции за две с половиной тысячи. И до сих пор никто этот рекорд побить не удавалось. А тут – сразу десять! Немыслимо… И это ведь даже не старшая спальня. Девочки чувствовали себя именинницами. Грелись в лучах Настиной славы.
Заведующая распорядилась открыть душевую. Специально для Насти! И девочки, вернувшиеся вместе с ней в автобусе, вынуждены были ждать, пока она вымоется. Одна! Это было неслыханно. Естественно, такой поступок заведующей горячо всеми обсуждался. Настя внезапно стала звездой. Гордостью спальни. А сама звезда лежала в постели со стеклянными глазами и ничего вокруг себя не видела. Ей очень хотелось плакать. Но не поймут же. Побьют еще… Разумеется, она понимала, что всех сейчас обманывает. Ведь все думают, что она теперь такая же, как они. То есть нормальная. А вот и не такая же! Она прежняя. И вообще, она – всё еще девственница. Господи, стыдно-то как! Эх, если бы не мама…
В пятницу утром машина Бандита выехала из ворот его загородного дома. И тут же была обстреляна из окон двух милицейских машин, стоявших здесь с ночи. Притаившихся за деревьями. Стреляли из автоматов Калашникова. В общей сложности было расстреляно восемь рожков. Когда патроны кончились и милиционеры собрались с места преступления уехать, со всех сторон стали съезжаться машины. Не милицейские. Их приехало девять штук. В основном немецкие. И все – черные.
Один милиционер, когда его начали спрашивать, сказал, что он тут ни при чем, что это не он стрелял, и что он вообще не знает, кто всё это затеял. Когда ему отпиливали болгаркой ногу, он вдруг вспомнил, что это начальник милиции попросил его и других милиционеров арестовать преступника. Бандит, он же – преступник? Так что всё по закону. А поэтому нельзя милиционера убивать. Он же на службе. При исполнении. И у него дети. Ипотеку за квартиру еще не всю выплатил…
Но их всё равно убили. – Милиционеров. Всех. А потом, в тот же день в разных местах изловили начальника милиции, бесцветного дядьку с рыбьими глазами и епископа. Этих троих силой, потому что они упирались, усадили в автомобиль начальника милиции, который потом столкнули в карьер. Такой вот получился несчастный случай. Непонятно, зачем их убили, ведь Бандита в расстрелянной машине не оказалось. И даже его водитель остался жив. Из бронежилета потом вытащили семнадцать пуль. Хороший был бронежилет. Импортный. Очень дорогой. Бандит в то утро дал водителю свой. Как бы то ни было, грудь у водителя всё равно долго еще потом болела.
В субботу какой-то мужчина в тренировочных штанах занес в приют корзинку. В ней лежали три бутылки вина, ветчина с рынка (килограмма полтора), хлеб и помидоры. Дежурившая на вахте сторожиха сказала, что вино она Насте передавать не будет, потому что рано еще этой пигалице алкоголь пить, а ветчину она сейчас снесет в столовку, потому что это – детское учреждение, и здесь у них почти что коммунизм. То есть всем достанется поровну. Мужчина может не волноваться: разделено будет по-честному.
Что ей на это сказал мужчина в трениках, мы не знаем, но корзину насмерть перепуганная вахтерша в спальню принесла, ничего из нее не украв. И там случился праздник. Настю в тот день все любили. И говорили, какая она хорошая. На запах пришли две девчонки из старшей спальни, но от них отбились. Потому что это – ветчина! Тут уже все без уговоров объединились, чтобы дать старшеклассницам отпор. Обошлось без крови.
Вино было очень вкусное. Все громко смеялись и никого не вырвало. Потому что хорошо закусывали.
А через неделю случился этот кошмар. Они пришли ночью. Втроем. И среди них был принц, в которого были влюблены решительно все девчонки. И не только детдомовские. Школьные тоже по нему сохли. И Настя, как все, по нему страдала. Во сне его видела. Почти каждую ночь. В последнее время уже вообще без одежды. Как он приходит ночью к ним в спальню и садится к ней на постель… В реальности принц Настю не замечал. И вот – пришел…
Четыре девочки тут же выбежали из спальни обеспечивать атас. Настя не поняла, что происходит, даже когда ночные гости начали стаскивать с нее одеяло. Ведь среди них – принц. Когда она поняла, было уже поздно. А потом, стыдно было кричать. Ей замотали голову одеялом. Она чуть в нем не задохнулась. Насиловали ее по очереди. Минут сорок. Девочки смотрели, затаив дыхание. Которые посмелее, подходили поближе. Чтобы лучше видеть.
Эти сволочи даже не поняли, что насиловали девственницу. Темно же было. Только потом поняли. То есть ничего они не поняли! Вообще же ничего!!…
Когда заведующая примчалась и увидела голую Настю, сидевшую в душе на холодном кафельном полу с совершенно сумасшедшими глазами, она снова сделалась вся белая, потому что она-то как раз всё поняла. И сразу. Как двенадцатилетняя Настя сумела вырвать из петель дверь душевой, ей было наплевать. Она за это на Настю не рассердилась. Наоборот, быстро вышла в коридор и отвернула вентиль. Чтобы пошла вода. После чего вернулась в душевую, чтобы Настю искупать. При этом она забыла снять платье. И поэтому вся вымокла. Долго мыла Настю. Чтобы та согрелась. Потом чем-то ее вытерла и отвела наверх. Но не в спальню, а в мед. изолятор.
Рано утром, задолго до подъема всем девочкам Настиной спальни досталось по уколу здоровья. Еще до завтрака их всех закололи. Причем для верности сделали сразу по два укола. Так что никто из них потом в столовку не спустился. Это было физически невозможно. К тому же спальню снаружи заперли ключом. И в уборную никого не пустили. Да, собственно, никто и не просился. Девчонки только жалобно скулили и говорили, что они ни в чем не виноваты. Посреди спальни поставили ведро. На всякий случай. И тем не менее, слух на волю просочился.
Один из трех насильников был повешен на фонарном столбе в непосредственной близости от детдома. На автобусной остановке. В семь часов вечера. В аккурат перед ужином. Дети ходили на него смотреть. Многие не по одному разу. Некоторых частей тела у повешенного не хватало. Это было хорошо видно. Девочки тоже ходили посмотреть – чего именно у него не хватало. Интересно же. Очень? Он ведь без штанов висел.
Второй бежал ночью через кухонное окно, выходящее во двор. К утру он пешком добрался до железнодорожной станции в тридцати километрах к северу от города, честно купил себе билет и сел в электричку. Но как-то неудачно он в ней поехал: выпал из поезда. Прямо на ходу. И тоже, как рассказывают, у него чего-то на теле не доставало.
Весь следующий день за джипом заведующей ездили две неприметные машины. Впрочем, нет – очень даже приметные, они же не прятались.
Заведующая сначала заехала в мэрию, где пробыла около часа. Потом она ездила по магазинам. Машину каждый раз оставляла на платной стоянке. Потом она еще два часа колесила по городу. Заезжала туда и сюда. Бросала машину где попало. Сходила в кино. Показывали какой-то боевик. А вечером она решила поехать в споркомплекс поплавать в бассейне. Две бандитские машины устали за ней следить. Когда они исчезли из виду, заведующая ни в какой спорткомплекс не поехала, развернулась и рванула вон из города. Через час она остановилась возле тихого озерца. Открыла заднюю дверь. Вытащила из-под тряпок принца, и он тут же побежал к озеру. Когда он отмылся, она дала ему поесть и выпить водки. Потом они долго целовались. Великая все-таки вещь – памперсы. На прощание заведующая дала ему сорок тысяч долларов. Вернувшись поздно вечером в свою квартиру, она страшно напилась, легла на пол и долго плакала. Пока не уснула. Прямо на полу…
Через полтора месяца Настя поняла, что беременна. Об этом ей сказала мама. Новость эту она восприняла спокойно. Пошла в туалет, встала перед зеркалом, подожгла сигарету и сказала: – “Вот выкурю сейчас эту сигарету и не будет его.”. Выкурила. Утром она беременной уже не была. Мама ее не била. И ничего вообще ей не сказала. Она просто пропала. Через две недели Настя пришла туда же – в туалет. Заткнула раковину, пустила теплую воду и ножом, который взяла на кухне, перерезала себе вены. На обеих руках. Сначала на левой, а потом на правой. Если бы она еще догадалась подпереть шваброй дверь, чтобы сюда никто не мог войти. Она же не одна в уборную ходит. Одна ведь уборная на этаже. Но Настя не догадалась. И слава Богу! Заведующая не стала вызывать психиатричку. Снова спрятала девочку в изоляторе. Потому что очень за себя испугалась. Вспомнила про свою предшественницу. А вдруг кто-нибудь еще метит на это ее хлебное место. Тогда ей начальник милиции помог. А сейчас ведь его нет…
Да, тогда пронесло. Но в мае случилось то, в результате чего Настя в психушку таки угодила. Всё потому, что скорую вызвали посторонние люди. Случайные. Которые просто гуляли по городу. Заведующая и в этом случае воздержалась бы от столь опасного шага. Опасного – для нее. Но заведующей рядом не оказалось.
В тот день было особенно тепло. Неудивительно – скоро ведь лето. И вообще – каникулы! Настя за последние пять дней уже три раза купалась в речке. В общем, всё было просто замечательно.
Настя вышла с мальчишками из кинотеатра, где они посмотрели “Девять с половиной недель”. Билетерша сначала не хотела пускать подростков на такой взрослый фильм, но, увидев среди них Настю, сдалась. Собственно, детдомовские за тем Настю с собой и взяли. Даже денег на билет ей набрали.
Так вот. Вышли, значит, они из кинотеатра. На мороженое денег, естественно, ни у кого не было. Поэтому они просто стояли и грелись на солнышке. Ни о чем таком не говорили. Переваривали увиденное в кино. Вокруг было спокойно. Птички разные чирикали. Поливальная машина проехала. В общем, ничего особенного… Только тут у Насти эта ее стыдная болезнь и началась. Снова. Как в тот – первый раз. Когда заведующая не стала вызывать скорую, а спрятала Настю на неделю в лазарете.
Мальчишки ничего такого не ожидали и, понятно, растерялись. То, что Настя стала вся красная, – так они все были с красными рожами. Фильм-то про что! Но у Насти красными были еще и уши. Вернее, они были не красные – малиновые!
И глаза. Такими глазами не смотрят. Ничего ты такими глазами не увидишь. Вот никуда она ими и не смотрела.
Настя какое-то время стояла на ногах. Тогда она еще не упала. Только странно как-то стояла. Она уже не понимала, где находится. И лицо у нее сделалось испуганное. Какое-то несчастное. Как будто у нее только что оторвалось сердце. Или нет, оно только еще собиралось оторваться. И Настя это понимала.
Через полминуты она вся выгнулась и завыла. Страшно так. Словно ей стало очень больно.
А потом Настя закричала. Вот на этот крик люди и сбежались. Кричала она действительно громко. Словно ее ударили ножом в сердце. Или в живот. Да, пожалуй, именно в живот. Ведь если ударить ножом в сердце, закричать ты уже не сможешь. Точно. А она закричала.
После этого она упала и начала кататься по земле. Ноги у нее из-за судорог некрасиво дергались. Кто-то из прохожих сказал, что ей нужно сунуть в зубы палку. Палку не нашли. Зато догадались сбегать к телефону и вызвать скорую.
Все видели, как Настя описалась. Как и в тот – самый первый раз. После которого над Настей в детдоме и начали смеяться. В общем, когда она описалась, прохожие поняли, что она – точно психическая.
Когда скорая приехала, Настя была уже мертвая. И мальчишки больше не смеялись. Вернее, Настя не умерла. Это люди так подумали. А врачиха, послушав ее сердце, сказала, что никакая это не смерть, а что-то вроде летаргического сна. И всё спрашивала, шла ли у девочки изо рта пена. А у мальчишек она спросила – в первый ли раз с ней такое, или раньше уже когда было. Мальчишки сказали правду. Ну, тогда скорая непосредственно в психушку и поехала.
В палату к Насте пришла мама. Впервые за последние несколько месяцев. Простила значит её. Это хорошо. И с врачом Насте повезло. Бывают, оказывается, и среди них нормальные. Не сволочи и не коновалы. Быстро во всем та женщина разобралась. И, кстати, хорошо, что это была женщина. Неизвестно еще, стала бы Настя так откровенничать, окажись на ее месте мужчина.
На следующий день врачиха отвела Настю за руку в другой корпус – не психический. И там Настю заставили залезть в гинекологическое кресло. Она сначала брыкалась, но врачей было двое, и они с ней быстро справились. Хорошо, что и вторым врачом тоже оказалась женщина. Иначе Настя умерла бы со стыда.
Ну и что выяснилось? – А то, что Настя практически здорова. В том числе и психически. Таковым было мнение обоих врачей. С которым, парадокс, не была согласна как раз сама Настя. Спасибо, что ей не пришло в голову начать с ними спорить, но она им не поверила. Решила, что взрослые как всегда врут. Непонятно только – зачем.
Что такое оргазм, Настя поняла не сразу. Потому что в детдоме это называли по-другому. К тому же в ее спальне его никто из девчонок еще не испытывал. И поэтому все описывали его по-разному. Про свою “многоопытность” врали решительно все. Даже та девочка, которая не ругалась матом. Она тоже врала. Стыдно же признаться, что у тебя его еще ни разу не было. Однако единственной, у кого он действительно случился и, как выяснилось, уже не впервые, была Настя. – “Да, пожалуй, рановато, но в теплых странах, бывает, что девочки и раньше созревают.”
Возможно, если бы Настя начала рассказывать врачам про маму и тот коротенький эпизод с аптекой… Но она же не дура. А эти врачихи приехали сюда недавно и ничего про юродивую из аптеки не слыхали. В общем, никакая это не эпилепсия. И не шизофрения. Небывало сильные девочка испытывает оргазмы, аж сознание, бедняжка, теряет… Но где же здесь патология?
И насчет того, что описалась… Ей объяснили, что это такое на самом деле. Дура, должна судьбу благодарить! Мужики от такого заводятся как ненормальные, ведь это невозможно подделать. Радуйся, балда, как никому тебе повезло!
Когда Настя рассказала, о чем, а вернее о ком она думала перед тем, как возле кинотеатра с ней случилось это ее веселенькое приключеньице (после просмотра фильма с эротическим контентом), мнения врачей касательно ее диагноза начали меняться. – О принце. Она думала о том уроде! Оказывается, эта идиотка продолжала его любить. Даже после того, что он учинил над ней со своими приятелями. Всё ему простила. И уже не только во сне – наяву им грезила… – Гинеколог сказала, что это чистой воды дебилизм. Причем клинический. Что по сути уже и является диагнозом. А психиаторша даже пошла дальше, назвав это форменным безумием. Лечить которое нужно электричеством. Но лучше, конечно, ремнем. И мама с обеими была согласна. На сто процентов.
________________________________________
Глава четвертая
Серегины сны
Давай вместе подумаем: что случится, если у себя в квартире возле метро Проспект Мира между кухонным шкафом из ДСП и ржавой батареей ты приколотишь к стене настоящую Мону Лизу? Спокойно! Не живого человека. – Картину. Но ту самую. Не подделку какую за триста рублей. Которую, – да успокойся ты, наконец!, – никто ее из музея красть не будет. Обойдемся без уголовщины. Зачем нам конфликты на международной арене? Еще не хватало! Им ведь, буржуям, только дай повод обвинить нас в чем плохом. Как будто сами они не воруют. – Еще как! Да сами они всё тащат, что плохо лежит.
Ну, то есть картину ты, конечно же, из Лувра сопрешь. А как иначе? Но не совсем. Как бы это лучше сказать?… Назовем этот фокус как… Короче, возьмешь ты ее из музея во сне. (Хотя никакой это не сон. Вот меньше всего это на сон похоже! Скорее уж наоборот.)
Так вот, аккуратно, значит, ты ее со стенки снимаешь… в городе Париже…
И разумеется, делать это лучше ночью. Что, впрочем, даже ребенку понятно. После полуночи. Чтобы никто тебе не мешал. Не путался под ногами и не отвлекал тебя своими бестолковыми замечаниями и восклицаниями. Ну и хорошо бы отрывать ее от стены с помощником, то есть в четыре руки, потому что картина тяжелая. Только где ж его взять – такого помощника?… В общем, хорош мечтать! О деле нужно думать.
Записывай: поскольку работать ты по любому будешь один, первое и главное – береги спину. Они ведь что там, черти, придумали: – Джоконду больше не страхуют. Потому как не знают, во сколько ее оценить. Не в миллиард же! Такие вот крохоборы живут в бездуховном мире чистогана. А, стало быть, сэкономленные по причине своей неуемной жадности бабосы они решили потратить на охрану картины. Прикинули, что так будет проще. И надежнее. Сигнализацию какую-то хитрую поставили, пуленепробиваемое стекло и всё такое прочее. Вот почему она такая тяжелая, зараза. Короче, помни, больше напоминать не будем: насчет спины это – никакая не шутка была.
Что касается веревок, проводов от сигнализации и прочих мышеловок для начинающих воров-дилетантов: – об этом забудь. Не заморачивайся ты на всякую ерунду. Твоя задача – за картину ухватиться. То есть не забыть, зачем ты сюда пришел и почему не спишь, когда все нормальные люди смотрят уже седьмой сон. Вот, собственно, и всё. Больше делать ничего не нужно.
Для надежности – последний совет – берись за картину обеими руками. Чтобы быть уверенным в том, что ты действительно за нее держишься. А об остальном, как уже было сказано, не парься. Наплюй на всё. Это уже не твоя забота. Главное, не дергайся, если эта штука зазвенит. Предупредить обязаны: зазвенеть может. Но тебе это должно быть фиолетово. По барабану то есть. Поскольку тебе это только на пользу пойдет: скорее проснешься. Черт, вот и опять неправильно говорим: – ты не проснешься, а благополучно к себе домой воротишься. Самое важное, что ты должен запомнить: держись за свой трофей крепче. И ни в чем не сомневайся. Не говори себе, что это бред и сумасшествие; что всё это тебе только снится; что ты выпил вечером лишнего и теперь тебе всякая глупость мерещится; и что, вообще, воровать нехорошо. Чего ж нехорошего? – Ты главное о спине думай. Она у тебя одна. Как Родина-мать. Лучшая из всех, какая только у советского трудящегося может быть. И ни у кого больше. Которая тебя, дурака, страсть как любит. И бесплатно в школе учила. Всяким хорошим вещам. В частности тому, как ты должен ее любить. И защищать от всяческих врагов. Которые кругом. Которые спят и видят, как бы наши недра прикарманить. Это мы еще не вспоминаем про врага внутреннего. Которому тоже всегда чего-то надо. Которому постоянно неймется. И который против коммунизма и всеобщего равенства среди пролетариев и колхозного крестьянства. В общем, про спину помни. Запросто можешь ее сорвать. И не разогнешься, когда окажешься дома. С этой дурой в руках. Бывали уже прецеденты.
Для справки: а ведь это не кто-нибудь, а именно Мишка, этот долбанный гуманитарий!, предложил Сергею придумать жульство насчет Моны Лизы. Провокатор хренов! Сказал, что только в этом случае он Сергею поверит. Мало ли, что там отец про алмазные сережки рассказывал. Ну и потом, классная ведь вещь в доме появится. Будет чем гостей удивить. А то всё видик. Надоел уже! Опять же – грабителей бояться не приходится. Потому как ни одному нормальному человеку не придет в голову, что у тебя на кухне на стенке миллиард в твердой валюте висит. Помощником при этом он брату быть отказался. Трусло!
Сергей подумал и сказал, что держать на кухне подлинник Леонардо – бред собачий и преступление против здравого смысла. Некультурно. Ведь картину грибок сожрет. Элементарно. Отказался, одним словом. Почему Мишка ему и не поверил. Тогда Сережа предложил ему тем же манером оттиражировать взамен импортной картины какую-нибудь раритетную отечественную ценность. Бриллиант, к примеру. Из Алмазного Фонда. Выбрать который покрупнее. Там есть из чего. Алмаз “Шах”, к примеру. Который иранский шах нашему царю за убитого Грибоедова в подарок прислал. Извинялся шах таким образом.
Всё-таки камень – свой, отечественный. И обидно никому не будет. Чего французов обижать. Но тут уж отказался Мишка. Непонятно, чего он испугался. А ведь напрасно сдрейфил. Вот уж никто ворованный камень за алмаз не принял бы. Опять же орехи им можно колоть. Ну, если только знающему человеку не дать посмотреть на него в лупу.
Стоп, а ведь мы о чем-то серьезном собирались говорить… О чем же? – Да о том, что может случиться, если Джоконда неважно каким образом поселится на Проспекте Мира. В трехкомнатной квартире на пятом этаже. С балконом во двор. Хорошая, между прочим, квартира. С большой кухней. Для такой картины – в самый раз. И самое ей место – на кухне.
Так вот, первое, что нужно сделать, чтобы начать хоть во что-то здесь врубаться, – это успокоиться. Ничего страшного с иностранной картиной не случится. В конце концов можно обеспечить ей нормальные жизненные условия – температуру и влажность воздуха. Хотя нет, на этой кухне – не получится. Мишка без макарон не может. Каждый день их варит. Вся кухня в пару.
Наплевать! Не это главное. Какое тут ключевое слово было произнесено? – Правильно: картина поселится, а не переселится. В общем, ничего страшного с ней не произойдет. Друзья по выходным будут приходить в гости и цокать языками. А девчонки – дружно млеть. Они всегда от таких вещей млеют. И завидуют, что у мальчишек собственная хата в центре Москвы есть. Причем у каждого в ней по своей комнате имеется. С большой кроватью. Остаться заночевать здесь – ни разу не проблема. Отказов никому пока что не было. И магнитофон у них импортный! Бешеных денег стоит.
По поводу картины девчонки наверняка будут спрашивать, кто это им так здорово Джоконду нарисовал. И дорого ли Серега за работу заплатил. Поди рублей триста отвалил. Вот некуда ему деньги девать. Миллионщик чертов! Хотя, он вроде не жлоб. На такси каждый раз трешку в карман сует. Каждой по трешке! И вино у него всегда только самое лучшее. Из Березки. За валюту купленное. И простыни чистые, шелковые. Мыло в ванной швейцарское. С ума сойти! Занавеска пластиковая. Дефицитная. Чтобы вода, значит, на пол не лилась. Везет же некоторым! Другого давно бы уже по 88-ой статье посадили. А этот назло всем еще и мерседес собирается купить. Демонстративно. Ну ничего уже не боится! Счастливчик. Жениться вот только не хочет. Беда с ним…
Стоп, мы, кажется, лупу упомянули. А что, если на Джоконду в эту самую лупу посмотрит эксперт из Лувра? Который сегодня утром разглядывал ее в Париже. Потому как это – его работа. И у которого на этой картине имеются только ему известные и понятные метки.
Вот он оглядел картину у себя в Париже, сказал, что всё с ней в порядке, сел в самолет, за какой-то надобностью прилетел в Москву, а тут ему еще на одну Мону Лизу предлагают взглянуть. И внимание: – в той же самой раме. С его тайными метками. Да еще лупу, гады, подсовывают…
Или вот другой пример: на день рожденья своему приятелю, счастливому обладателю Голубого Маврикия (да хоть бы и Розового – не принципиально), на котором вместо «Post Paid» какой-то осел по ошибке выгравировал «Post Office», вследствие чего этих испорченных марок (весь тираж которых, понятно, тут же уничтожили) осталось всего 26 штук!, и то случайно, почему стоят они сегодня немыслимых денег, так вот – ты даришь этому имениннику целый кляссер бракованных Маврикиев. С теми самыми «Post Office». Штук двести в большом кляссере. Ты же – щедрая душа. Не жалко тебе. Главное, чтобы тех редких марок у него больше стало. Чтобы, значит, она не одна была. И, соответственно, чтобы он почувствовал себя настоящим богачом.
Интересно, кто-нибудь в курсе: что с ними обоими произойдет – с тем глазастым луврским экспертом и осыпанным твоими щедрыми подарками филателистом? – Ошибочка вышла – не угадали: кондратий их обоих обнимет. Вот что с ними произойдет. Что, в самом деле нужно объяснять – почему? Неужели непонятно? – Да потому, что Джоконда перестанет стоить миллиард! В ту самую минуту. Она ведь больше не одна. По-умному выражаясь – вещь больше не уникальна! И напечатанные с ошибкой почтовые марки тоже вмиг обесценятся. В ту самую секунду. Кстати, мы кое о чем забыли: несчастными станут и все прочие хранители Маврикиев. Проклянут они тебя, дурака. Можешь не сомневаться. Хорошо, если морду тебе не набьют. Впрочем, нет – не набьют. Потому что они адреса твоего не знают. А если бы знали – скорее всего убили бы к чертовой матери. Ты же их бедными сделаешь. И глубоко несчастными.
Это мы зачем-то заговорили про уникальное. Зря, наверное. А что, если спуститься с небес на землю и поговорить о чем-то попроще. К примеру, могут же кому-нибудь понадобиться идеально похожие друг на друга бриллианты? И водой, и весом. Ну, конечно, не с грецкий орех размером. За такие тебя сразу грохнут. Железно! Нет, которые поменьше. Хотя тоже немаленькие. Вроде тех, которые от сумасшедшей медсестры унаследовал Сергей. От той, которая плакала водой. Прямо скажем: для того, чтобы воткнуть их в страшно дорогие швейцарские часы, они не подходят. Слишком для этого велики. А если в корону? Да, в корону – самое то. Но где ж их взять – такие, чтоб совершенно одинаковые? Понятно, куда мы клоним? – Правильно. Очень здесь пригодилась Офелия с ее подпольными выставками современного искусства. А где еще она могла показать атташе по культуре одной маленькой, но ужасно благополучной скандинавской монархии горсть идеально похожих бриллиантов? Как сказали бы сейчас – клонов.
Поскольку обоюдовыгодная сделка была проведена по официальным каналам, советская власть, отобрав у Сергея б;льшую половину валюты, оставшуюся часть выдала ему совершенно официально. Другого за тысячу долларов в нашей гуманной и самой справедливой стране приговаривают к высшей мере и быстренько расстреливают, а этот баловень судьбы на зависть окружающих абсолютно легально сделался обладателем более, чем двумя сотнями тысяч долларов, и ничего ему за это не прилетело. В самом деле ведь мерседес собрался купить! Осталось только права получить. Мишка – так ток уже давно на права сдал и Серегу подгоняет.
Понятно, что с валютой это Константин Петрович Сергея прикрыл. Он, кстати, недавно звонил спросить, – а что, и правда, алмаз “Шах” можно размножить? Просил, когда Иосиф приедет, вместе с ним к нему в гости зайти. Сказал, что хочет с обоими кое о чем потолковать. Обещал, что разговор будет интересным. Ох и трепло же – Мишка! Сболтнул, гад, отцу. Вообще ведь не умеет язык за зубами держать. Зато на виолончели играет зд;рово. И за это ему многое можно простить. Опять же девчонки – все его. Ну, которые не Серегины.
На комсомольском собрании Сергея спросили – не хочет ли он, как сознательный советский гражданин, который линию партии одобряет и поддерживает, добровольно сделать посильный вклад в Фонд Мира? Не обязательно отдавать всю валюту. Можно половину. Сергей сказал, что нет, не хочет. Самому валюта нужна. А с какой, собственно, стати? Вот церкви, что неподалеку от дома (рядом с Безбожным переулком), он денег может быть даст. Потому что поп там – хороший человек. Не гнида брехливая. И живет по своей вере. Честно. Денег ни у кого не вымогает, людей любит и говорит всегда то, что думает. Ничего не боится. Про Бога рассказывает так, что хочется ему верить. Жаль, если сошлют его в провинцию. А ведь как пить дать сошлют! Сейчас уже почти все попы в КГБ на своих прихожан стучат. А этот по совести живет. Ну и пусть ссылают. Лишь бы не убили его. Точно, вот ему денег он даст. Завтра. Больно уж с ним интересно за жизнь разговаривать. И о смерти. А про то, какую линию Сергей одобряет и поддерживает, он как-то не припомнит, чтобы перед кем-нибудь душу открывал. Не было такого. Так что лучше за себя говорить. А на него чужого не вешать.
Скандал разгорелся ужасный. Сергея не то, что из комсомола собрались погнать. Ребром был поставлен вопрос – а может ли такой антисоциальный элемент, который угощает одноклассников жевательной резинкой и Кока-колой вообще учиться в передовой советской школе. Скандал, однако, как вспыхнул, так и погас. Генеральный секретарь нашей родной коммунистической партии товарищ Юрий Владимирович Андропов лично позвонил директору школы и попросил его не в службу, а в дружбу напомнить Сергею о том, что, когда в четверг он отправится к нему, товарищу Андропову, в гости, то чтобы не забыл захватить с собой брата. Хватит ему уже Мишку прятать. Все знают, какие они оба злобные антисоветчики, но нельзя же вечно от Юрия Владимировича бегать. Пусть скажут генеральному в глаза всё, что о нем и про советскую власть думают. Он, Андропов, не кусается. Опять же в четверг и дядя Костя к нему с женой придет. В обиду своих подопечных не даст. Будут пирожки с брусникой и малиновое варенье. Приходить к пяти.
У директора школы поднялось давление и случился понос. А завуч братьев-антисоветчиков вдруг полюбила. Горячо и в тот самый день. За искренность, наверное, и за комсомольскую прямоту.
Спасибо Офелии. Ее работа. Кто еще мог тот судьбоносный для ребят телефонный звонок организовать! Да, много чего полезного эта добрая женщина сделала для Сергея. И для Мишки. Очень она их любила. Своих ведь детей у нее не было. Жалко, что умерла.
Как Офелия могла так долго скрывать свою болезнь? – Загадка для всех. Даже Иосиф не почувствовал беду. Замотался и проморгал. Страшно горевал. Когда прилетел на похороны, так и сказал Константину Петровичу:
– Лучше бы я вместо нее умер.
– Нет, лучше бы я. У тебя же дети.
– Или ты, – тут же согласился с другом Иосиф. Они уже прилично выпили.
– Нет, лучше всё-таки ты, – передумал Константин Петрович. – Сережка с Мишкой уже выросли. И вообще отдельно от тебя живут. Нечего ими прикрываться.
– Пожалуй. Тогда, конечно, я. Ты мне вот, что скажи – как теперь жить будем? Все меня бросают. Может, и в самом деле в Москву перебраться? Ты там что-то про институт говорил…
________________________________________
Когда Сергею исполнилось пятнадцать лет, он понял, что со страхом смерти нужно что-то делать. Причем срочно. Решительно и радикально. Ведь так больше нельзя. И придумал, что умрет он не тогда и не так, как умирают все остальные. Все те, которые живут в постоянном страхе. И не только не в состоянии из него выбраться, но уже и не замечают его. Считают, что всё с ними в порядке. Что ничего они не боятся. Правда его не замечают. Ну, раз живут они в нем постоянно. Практически с рождения. Каким-то образом к нему привыкли.
Так вот, Серхио, как до сих пор его иногда обзывал Мишка, положил себе иной финал. Когда ему покажется, что уже довольно пожил, он сам поставит точку. Жестких рамок устанавливать не стал. Сказал, что не сейчас, а когда-нибудь потом. Необязательно когда чем-нибудь заболеет. В общем, непонятно когда. А до тех пор он смерти бояться не станет. Ну, раз он сам касательно этого животрепещущего вопроса примет решение. А до тех пор он будет смотреть ей прямо в глаза и не бояться. Потому что не она его заберет, когда ей вздумается, а он сам храбро самоубьется. Когда он захочет! Мишка над ним посмеялся. Но в действительности за него испугался. И, естественно, тут же позвонил отцу.
Что любопытно, бояться Сергей действительно перестал. Причем чего бы то ни было. В прошлой жизни он особым храбрецом не был и в море мог заплыть шагов на двести. Не больше. Дальше, кстати, и другие не рисковали плавать. Страшно всё-таки. Теперь же, приезжая с Мишкой к Иосифу на каникулы, он надевал ласты и уходил в море. Четыре часа плыл в сторону Турции. Четыре – обратно. На вопрос – что он хочет этим доказать и чего там – в море – ищет, Сергей ответил просто, что ищет настоящую тишину и одиночество, а вообще-то присматривает для себя подходящее место и ситуацию, когда захочется комфортно умереть. Иосиф от этих его слов про комфорт чуть с ума не сошел. Мишка тоже испереживался. Оба они, однако, скоро убедились в том, что Сергей и в самом деле бояться перестал. Чего-либо! А посему и волноваться за него нечего.
По этой ли причине Серхио стал меняться или потому, что близко сошелся с тем попом, который за христианство не агитировал, а просто кормил Сергея умными разговорами о том, какая еще бывает на этом свете, то есть при жизни, замечательная любовь, неизвестно. Известно лишь, что от избытка шальных денег, недостижимой для советского человека свободы говорить крамолу и располагающей к разврату квартиры, он умудрился не испортиться. Более того, в девятом классе он уже подрабатывал санитаром на станции скорой помощи. Так что, когда Мишка поступал в консерваторию, Сергей с первого раза, вообще без всякого труда сдал экзамены в медицинский институт. В тот же институт через год пришел и Мишка. Как он умудрялся учиться одновременно в двух вузах – загадка, но как-то умудрялся. А вообще-то они оба к концу каждого учебного года оказывались на грани нервного срыва. Сергей ведь скорую не бросал. Более того, уезжая по вызову, скорая иногда обходилась уже И без врача. Сергея с водителем вполне хватало.
Однажды, понимая, что нервы не железные, и могут невзначай порваться, братья решили рвануть на денек в Новороссийск. Поехали поездом. От самолета отказались сознательно. Поскольку железная дорога уже сама по себе – неплохая терапия. Оба любили ездить на поезде.
Хорошо было ехать. Спокойно. Даже вино пить не хотелось. Хотя оно у них с собой было. Вечером забрались на верхние полки. Свою нижнюю Сергей отдал женщине, которая ехала с маленьким сыном. С ее мальчишкой была беда: ноги совсем не ходили. С рожденья. Вот мамаша и везла его к какому-то знахарю. Про которого рассказывали сказки, будто бы он чудеса творит.
Когда пошли в тамбур курить, Мишка сказал, что такое не лечится. И Сергей с ним согласился. Понятно, что никто с этой проблемой уже не поможет. Никакой знахарь. Даже за очень большие деньги.
Спать хотелось. Но, когда Сергей лег на свою полку, сон куда-то пропал. Полночи он не мог уснуть. Всё думал об увечном пацане – спавшем на нижней полке. О том, за что ему прилетело такое несчастье. За какие-такие грехи? Утром Сергея растолкал Мишка. Сказал, что хватит дрыхнуть, потому как уже Москва. Кольцевую проехали. И туалет закрыли. Так что теперь придется терпеть до дома. Мамаша внизу заплетала дочери косичку. Веселенькая такая девчонка, забавная, а, главное, совершенно здоровая! Свои чемоданы женщина уже выставила в коридор. Мишка сказал, что с поклажей он из поезда ей выйти поможет. Пусть лучше она за дочерью следит. Никакого мальчишки в купе не было. У той женщины, как Сергей выяснил, вообще не было сына. Никогда! Она даже удивилась вопросу. Вроде бы не было вечером об этом разговора.
Когда приехали домой, Мишка сказал, что с головой у него сегодня происходит что-то не то. Укачало, наверное. Вроде не пили вчера. А как пьяный. Ну вот совершенно не отложилось в башке, что они побывали на море. Как будто кто-то взял и вырезал ножницами это их путешествие. Причем целиком! Нет, как ехали в Новороссийск, он помнит. И как вернулись в Москву – тоже. А вот чтобы они к морю ходили. Или со школьными друзьями встречались… А главное, если они выехали из Москвы в среду вечером, как они могли вернуться домой утром в четверг?! Может это они в ту среду к отцу поехали, что неделю назад была? Всё как-то спуталось…
Сергей спросил прямо, помнит ли он мальчишку с парализованными ногами. Мишка изумился:
– Что, и тебе тот же сон приснился? Может, мы съели оба чего-нибудь? А мы точно вчера не пили?
– Сон, говоришь? Да ты сам сказал – уехали в среду вечером, а утром в четверг уже вернулись. Среда – это не на прошлой неделе. Наша среда вчера была.
– Ну, может, я что-то напутал… Слушай…
– Чего?
– А может это у тебя как во втором классе?
– Ты о чем?
– Ну, помнишь, ты рассказывал, как с каникул вернулся?
– После второго класса?
– Ну да! Второй класс ты помнил. И летние каникулы. Вплоть до 31 августа. А, когда первого сентября пришел в школу, выяснилось, что пришел ты не в третий, а в четвертый класс. У тебя куда-то целый год пропал. Да как четко! Словно его корова языком слизала. Вчера 31 августа было одного года, а сегодня – первое сентября уже другого.
– Да, правда… Не знаю, куда год тогда подевался.
– Вот, может, и сейчас?…
– Что сейчас?
– Ну, кто-то вырезал у нас обоих из памяти поездку в Новороссийск. Мы там с тобой, конечно же, побывали, с кем-то, может, даже встречались, а вот…
– Да не были мы с тобой ни в каком Новороссийске! Собери уже мозги. Когда? Мы бы только сейчас к нему подъезжали! Через полчаса поезд на вокзал приходит.
Спустя месяц Мишка ни про какую “поездку к морю” уже не помнил. – Какая поездка? Что за глупости? Посреди семестра? В какую еще среду? Пьяный ты, что ли?
Сергей доставать Мишку не стал. Понял, что это бесполезно.
Иосиф, приехавший навестить ребят, выслушал Сергея внимательно. И разволновался. Спросил, не пил ли Сергей из той женщины. – Ну, может ночью, когда все спали? Сексуально она тебя не приглянулась? Что, просто пожалел ее? Не ее? А кого? Мальчишку безногого что ли? Звезды перед тем, как заснуть, видел? Нет? А как же? Любопытно…
– Людей, значит, любишь?
– Угу.
– Что, всех? Без разбору?
– Угу.
– Даже и козлов безмозглых? Или сволочей.
– Я всех люблю. И не только людей. Вообще всё живое.
– Почему?
– Не знаю. Просто люблю. Потому что не могу по-другому. Это же так естественно. Может потому, что мы все умрем. Я словно бы весь мир в себе обнимаю… Такой он огромный, а весь во мне умещается… Ну чего ты так на меня смотришь?!
Иосиф, узнав, что Мишка сдался и предпочел эту историю забыть, расстроился. Такой сильный опыт выпала удача пережить! Не исключено ведь, что и он тоже в том Сережином проекте каким-то боком поучаствовал. Даже скорее всего. Свидетелями подобного просто так не оказываются. Статистов здесь не бывает. Копнул бы поглубже. Чего он в самом деле испугался? Вдруг припомнил бы что интересное. Приоткрыл бы дверку. И увидел… А с этого и началось бы его вхождение в профессию. Психиатром ведь Мишка захотел стать. Опять же музыкант такие тонкости на уровне ощущений ловить должен. Эти эфемерные материи… Чего как бы и не было, потому что якобы это в принципе невозможно. А на чем еще он собрался учиться? Просто умные книжки, что ли, читать? Не им, кстати, написанные. Зачеты сдавать… Сережка, тот свой шанс не упустил. И ничего забывать не намерен. Это же – подарок судьбы! Растет мальчишка. Впрочем, уже не мальчишка. Как он красиво заехал Косте насчет того, что в войну противостояли две практически идентичные тоталитарные системы! И, как одной хребет тогда сломали, так и другая скоро к чертям загнется. Под собственным весом обвалится. Когда жрать окажется нечего. Потому как она уже вся насквозь трухлявая. И никто здесь больше ни во что не верит. Одно вранье кругом. И насилие над личностью. Молодец!
А, может, Мишка вообще зря в психиатрию подался? Тут ведь в каких-то вопросах нужно быть не просто смелым. И не бояться рисковать. Учился бы своей музыке. Неплохо вроде у него с этим получается. Уже сейчас лучше матери играет. Чего разбрасываться? На кой черт ему два верхних образования?
________________________________________
Каникул еле дождались. Но наряду с плаванием в море у них теперь завелось другое развлечение. И хоть каждый год – одно и то же, а вот до сих пор не надоело. Иосиф эти их гастроли уже ненавидел. А ребятам они действительно нравились. Во-первых, лето. То есть не учеба. А во-вторых, приключение. И вполне себе романтическое. Мишка тут, понятно, всегда бывал главным. Поскольку он единственный из всего студенческого театра был настоящим профессионалом. У остальных энтузиастов образование в лучшем случае ограничивалось детской музыкальной школой. А он был настоящим студентом консерватории. Даже дирижер не имел столь высокого образовательного статуса. Надо сказать, что студенческие театры существуют почти в каждом вузе. Но чтобы самодеятельный театр обзавелся еще и собственным оркестром – это действительно редкость. Пусть он небольшой, но самый, что ни есть, взаправдашний. Так что даже сказки для детей их самодеятельный театр ставил музыкальные. Ну и, конечно, эстрадные концерты. Выездные. По колхозам. Как же без оркестра? Собственно, концерты и делали гастроли возможными. То есть в каком-то смысле рентабельными. Так-то кому в провинции нужен студенческий драмтеатр? Пусть даже он и из Москвы…
По странному стечению обстоятельств гастроли в том году проходили в Рыбинске, который вследствие недавней смерти очередного престарелого генсека спешно переименовали в Андропов. Словно бы нарочно приурочив эту глупость к приезду москвичей. Знали бы рыбинцы – кого должны были за это счастье благодарить, наверняка пришли бы сказать Сергею спасибо. Может еще и глаз ему подбили бы. Но они были не в курсе. И хорошо. Слава Богу, Мишка хоть этого секрета не знал. Дядя Костя просил Иосифа никому ничего не рассказывать. Даже Сергею. А то не про кого стало бы эту книжку писать.
Насыщенная личная жизнь на ежегодных гастролях не мешала братьям успешно и с удовольствием музицировать. То есть на качестве выездных концертов по области и вечерних стационарных спектаклей в местных театрах она никак не сказывалась. Выступления всегда проходили на ура. Аплодисменты, хвалебные заметки в районных газетах и временами даже цветы. Всё было просто замечательно. Опять же лето. Ребята чувствовали себя свободными и счастливыми. Как будто их выпускали погулять из лепрозория среди здоровой и еще нераспуганной публики, которой ничего про их диагноз не сказали. Так всегда случалось на летних гастролях. Почему братья и ждали их весь год. Оба семестра. Особенно уже с февраля начинали ждать. Однако, на этот раз ребята решили: никакой личной жизни. Ничто не должно помешать им расти над собой и духовно развиваться.
Удивительно, но это ведь Мишка первый высказался насчет того, чтобы духовно развиваться. Должно быть потому, что осенью ему предстояло сыграть в Большом зале Московской консерватории ужасно ответственный концерт. С оркестром из студентов первого и второго курсов. Вот почему он в нравственность и ударился. В монахи решил пойти. Тем не менее уже в поезде он умудрился закрутить любовь одновременно с двумя подружками, которые из-за этого начали друг дружку ненавидеть. А вчера он на всякий случай сделал еще один “нечаянный” заход, отвесив мимолетный и почти невинный комплимент рыжей студентке-невропатологу насчет ее маленькой, но, как он выразился, восхитительно красивой груди. Про запас он её похвалил. На будущее замотивировал. Исходя из принципа “много – не мало”. Поскольку у этой рыжей в Москве был жених, другую на вокзале провожал любимый муж, а у третьей и вовсе уже имелся ребенок, Мишка чувствовал себя в полной безопасности, когда можно не заморачиваться на всякую пошлую ерунду вроде женитьбы, а думать исключительно о высоком. И при этом он ведь всё успевал. Даже позаниматься после спектаклей. Прямо там – на опустевшей театральной сцене. Перспектива исполнить осенью концерт Дворжака с консерваторским симфоническим оркестром – это действительно серьезно. Вылетать из сольной формы никак нельзя. Притом, что игра в любом оркестре, а тем более в любительском очень даже из нее выбивает. Даже заметить не успеваешь, как форму теряешь.
Мишка сделал вид, что не заметил, как плоская рыженькая студенточка, сама на себя изумляясь, прокралась в зал и спряталась за колонной. Непонятно с чего ей вдруг захотелось из зала послушать – как звучит хваленая итальянская виолончель, которую Мишке подарил Сергей (не спрашивайте, сколько она стоит!!). Просто послушать и составить собственное объективное мнение. Ведь слушать со сцены – это же совсем не то. Когда не видно лица. А то все говорят…
Господи, какая же потрясающая музыка – этот Дворжак! Прямо до мурашек пробирает. Прямо все чакры раскрывает. Невозможно ей противиться… И какой, оказывается, замечательный инструмент – виолончель. Вот ведь не знала. А все говорят – скрипка, скрипка… Царица музыки. Какая же она царица?! – Когда… Господи, какое это счастье, когда можно вот так: – только ты и прекрасная музыка… Для меня одной играет… Как всё вокруг возвышенно и прекрасно делается. И так чисто… В двух вузах, говорят, учится. Бедный. Наверное, даже и девушки у него еще нет… Когда ему? Такой красивый… И несчастный… Господи, какое вдохновенное у него лицо! Только он и божественная музыка… Ну и что из того, что еврей… Они, говорят, мужья хорошие. Всё в дом несут. И в постели ничего так…
Зато Сергею развратный рыбинский воздух расти над собой и любить сразу всё человечество не помешал. Причем какой-то уже оторвавшейся от реальности, совершенно нечеловеческой любовью. Доводящей нормального человека до нездорового выключения его рассудка и потери трезвого взгляда на вещи.
Как обычно, где-то в половине десятого он возвращался после спектакля из театра в гостиницу. Вдоль набережной. Шел один. Мишка ведь остался доводить до нужной кондиции рыжую. Эх, доиграется парень! Как с цепи сорвался.
Почему Сергей лишил на этих гастролях себя личной жизни, ведь Мишкино предательство автоматически освобождало от данных сгоряча обещаний и его, сейчас сказать уже невозможно. Неизвестно почему. Короче, шел он один. Но почему-то нимало от этого не страдал. Что уже само по себе ненормально и должно было бы его насторожить. Не для того люди ездят студенческими коллективами на гастроли, чтобы возвращаться вечерами в гостиницы в гордом одиночестве. Как бы то ни было – факт: Сергей шел в их с Мишкой номер один, но при этом несчастным себя не чувствовал. Наоборот, с ним уже с утра начали происходить всякие непонятные вещи: после завтрака, к примеру, он весь изнутри себя засветился и даже сейчас еще продолжал чему-то глупо улыбаться. Пьяным, заметим, он не был. И тем не менее, повторимся, улыбался.
Сергей прекрасно видел, как его ноги ступают по асфальту. И видеть это ему было приятно. Что-то мягкое и пушистое, как вымытый шампунем и высушенный феном лисий хвост, ласкало его воспаленный лоб. А вот и теплое молоко уже полилось за шиворот…
Начали зажигать фонари. Со зрением всё было в порядке. Никаких галлюцинаций и даже намека на мигрень. Спрашивается, какому нормальному человеку будет приятно смотреть, как его ноги вышагивают по асфальту? Что в этом хорошего и чему тут можно радоваться? Еще раз повторимся: Сергей был абсолютно трезв. И ничего у него не болело. Пожалуй, он был сегодня даже как-то избыточно трезв. И точно здоров. Железно!
Уже прилично стемнело и начиналось то время, которое в народе называют “куриной слепотой”. Но Сергей продолжал видеть всё четко. С необыкновенной ясностью. Фары машин в глаза не били. Никто не слепил. Потому что никаких машин не было. Куда все они подевались – еще одна загадка. Но их правда не было. Должно быть поэтому Сергей и стал как-то особенно тих и спокоен. Как будто он остался в этом городе и вообще на всем белом свете один. Как будто он не ушел с опустевшей сцены, а продолжал идти и вообще жить посреди декораций какого-то волшебного театра.
Кстати, прохожих он также не встретил. Никто его не отвлек и не напугал. На всем пути до гостиницы он не встретил ни единого человека. Что, конечно, очень и очень странно. Но ведь и это странным ему не показалось. Вот придет сейчас в номер, переоденется, заварит чай… Впрочем, до гостиницы он не дошел.
Когда его ноги перестали касаться асфальта и тем не менее, даже оторвавшись от земли, не перестали куда-то идти, Серхио, наконец-то, насторожился. Не то, чтобы испугался, но по крайней мере подумал о том, что у него должна сейчас закружиться голова и надо бы шагать осторожнее. Ведь он всю жизнь боялся высоты. Даже по бордюру высотой в пятнадцать сантиметров он не мог ходить. Земля уходила из-под ног. И голова начинала противно кружиться. Пройти по висячему мостику для него было делом совершенно немыслимым. Водитель скорой помощи, который при виде крови запросто мог грохнуться в обморок, над Сергеем смеялся.
Голова, однако, не закружилась. Что Сергея немного успокоило. И даже позабавило. Он ведь уже с утра предчувствовал, да что там предчувствовал – он знал точно, что в его жизни сегодня случится что-то важное и чрезвычайно хорошее. Может во всяком случае случиться. Вот он и ждал весь день этого волшебства. Готовился к нему. Наверное, оно уже и начиналось…
Сергей продолжил восхождение. То есть никуда он на самом деле не восходил, а шел себе прямо, по чему-то ровному и вполне устойчивому, как и прежде шел, только вот тротуар уходил из-под его ног всё дальше и дальше вниз. А еще куда-то в прошлое. В темноту и забвение. Страшно тем не менее ему не было. Но вот что Сергея удивило: по мере того, как он удалялся от земли, а он был уже метрах в ста над городом, становилось теплее. И светлее. По идее, должно было быть наоборот. Во всяком случае теплее становиться не должно было. Точно! И еще – воздух, который он вдыхал, становился влажным и ароматным. Пахло чем-то нездешним. Не рекой. Не Волгой. И вообще не этим городом. А как этот город называется?
Потом он увидел деревья. И ничуть этому не удивился. К ним ведь, собственно, он и шел. Знакомая тропинка вела прямо к ним. Откуда-то он знал, что сейчас придется пройти через лес. Поэтому он и не удивился. Какие-то неведомые птицы, шелестя огромными мягкими крыльями, летали вокруг.
И небо здесь было необычного цвета. Не синего, а какого-то зеленоватого. Нет, оно скорее было бирюзовым. И невероятно высоким. Солнца вот только нигде не было. Но и без него здесь было светло. Как днем.
Выбравшись из сумрачного и немного душного тропического леса, Сергей увидел картину, опять-таки показавшуюся ему знакомой. Словно бы он уже видел где-то открытку, на которой всё это было сфотографировано. Горы вдали. С белыми вершинами. Наверное, очень высокие. Ну точно – знакомые горы! Что-то родное. Как хорошо! И как тихо вокруг…
Сергей сказал себе, что здесь сейчас определенно полдень. Самый разгар дня. Пусть и без солнца. А там, на Земле, уже ведь стемнело. Наверное… Никакого Рыбинска, впрочем, Сергей давно уже под собой не видел. А что такое “стемнело”? И какой еще Рыбинск? Где это? На какой еще Земле? Что это слово вообще означает? Его ноги шли по твердому. И голова была необыкновенно ясная. Совсем не кружилась. Усталости также не было.
Потом он увидел людей. И очень этому обрадовался.
Они сидели по краям дорожки метра в полтора шириной. И Серхио даже не сразу понял, что идет по столу. Вернее, по ковру из полевых цветов, по бокам которого прямо на голой земле сидели эти люди. При этом они что-то ели. Он не видел, чтобы они что-то жевали, но откуда-то знал, что они сейчас трапезничают. Может потому, что в руках они держали чаши с питьем или с чем там еще?
Сергею стало неловко идти по столу, но деваться было некуда. Слава Богу, он хотя бы не наступал на фрукты. А только на траву и цветы. Все-таки стол был широкий. Опять же никто ему не сказал: – “Куда прешь, дебил?! Ослеп, что ли? Не видишь – люди культурно закусывают? Сойди немедленно со стола, дубина, пока тебе в лоб не настучали!”. Напротив, все ему улыбались и приветливо кивали. Как старому знакомому. Которого здесь уважают и любят. Которого они как раз понятными жестами и приглашают идти по этому странному столу из цветов. Туда, где, судя по всему, и ему отведено место. Где он мог бы так же сесть на землю и чего-нибудь выпить. Или съесть. Да, длинный был тот стол.
Поначалу Серхио просто вежливо кивал на приветствия незнакомых ему людей. В конце концов он же – воспитанный человек. Но в какой-то момент он начал понимать, что не так уж они ему и незнакомы. Вот он решился заговорить с одним. Потом с другим. На каком языке? – Со вторым на санскрите. Наверное… А с первым? – Он не мог сказать точно. Но они друг друга поняли.
Вот он остановился поболтать с похожим на мумию… Даже невозможно определить его возраст… Поболтать? – А разве были произнесены какие-то слова? – Однако, как-то ж они общались? Из того разговора, в частности, Сергей вынес, что его здесь заждались. Так что нечего бревном стоять и лясы точить. Нужно дальше идти. И поскорее садиться на свое место. Потому что солнцу пора вставать.
– Так это у них сейчас ночь? А день еще только впереди? В самом деле? Это у них такой рассвет?! Ничего себе! А как же в этих краях выглядит настоящий дневной свет? Темные очки не понадобятся? Черт, в гостинице остались. Не знал же…
Сергей чуть не спросил у слепого старика, – почему на завтрак пришли одни мужчины и почему они все такие старые, девушки у них тут вообще есть?, – но постеснялся. Во-первых, потому что вдруг понял: все эти люди умерли не одну тысячу лет назад, и спрашивать их про девушек с его стороны было бы нетактично, а во-вторых, как-то в принципе неправильно задавать вопросы в такой ситуации – его тут за умного держат, а он… Короче, Сергей пошел топтать цветы дальше, не видя конца и края этому диковинному столу.
В какой-то момент он взял, наконец, правильный темп. Не то, чтобы ускорил шаг, но просто больше не застревал. Теперь, не останавливаясь, он успевал не только кивнуть каждому приветствующему его аскету, но и сказать ему на его родном языке несколько добрых слов, называя его при этом по имени. Странное у него было к ним чувство…
Он шел так час или два. Пообщавшись по меньшей мере с тысячью святых… За кого же эти отшельники его принимают?
Мимо вдруг пролетела прозрачная птица. Это была мысль. Но она не уместилась в его голове. Голова для этого должна была быть не больше в сто раз, а вообще другая. Не человеческая. Уже не просто умная. А такая, которая вообще не думает, потому как думать ей больше незачем. Которая и так всё знает. Вообще всё! И давно. Ну, то есть, которая уже всё знает. Она ведь такой родилась – уже всё знающей.
И тем не менее птица не зря пролетела, задев крылом его щеку. Сергея ошеломила чудовищная догадка… О чем-то таком он нечаянно подумал сегодня утром. В гостинице. Когда его прострелило сумасшедшее предчувствие. Он еще обозвал тогда себя идиотом. Поделился этим своим наваждением с Мишкой. Тот тоже посмеялся. И насчет идиота подтвердил. Сказал, что надо завязывать обсуждение с попом вопросов, в которых ни черта не смыслишь. Что всё это – опиум для народа. И нужно крепко стоять на земле, а не витать в облаках. Сейчас конец двадцатого века, а не средневековье какое. Еще он добавил, что на Сергея тощая девчонка со вторых скрипок пялится уже просто неприлично как. И с этим надо что-то делать.
– Может посодействовать? Она с той рыжей в одном номере живет. Можно что-то придумать. Ты здесь – я туда… А вот не надо было угощать эту дуру мороженым! И шутить с ней на такие темы. Она ведь завелась как эта… Забыл? – Мы на гастролях. Идиот!
И тут Сергей увидел… Да действительно, обеденный цветочный стол должен был когда-то закончиться. Всё ведь кончается. И стало понятно, что на земле ему сидеть не придется.
Назвать это креслом было нельзя. Но не трон же! Хотя, впрочем, а как иначе ты его назовешь?… Неужели? Они что, совсем уже? Точно не ошибаются? У каждого из них столько заслуг. И все они – такие хорошие! Почему он? Стоп, а, может, они сговорились его разыграть? – Вроде нет. Все были с ним приветливы не из вежливости, а выказывали ему эту свою приветливость абсолютно искренне. Да здесь такие театральные шутки и невозможны! Господи…
Шагов за пятьдесят до толстенного столба бело-золотистого живого света, бьющего прямо из земли словно из упавшей на траву гигантской газовой горелки (который Сергей издали принял за трон и который, пожалуй что, троном в действительности и являлся), Он уже ни в чем не сомневался и глупых вопросов Себе больше не задавал. Какие тут вопросы? – Он ведь уже вспомнил – Кому полагается сидеть на этом троне. – Тому, кто всегда на нем сидел. Еще прежде, чем эти умершие тысячелетия назад праведники родились. А еще он понял, почему здесь завтракают одни мужчины. Потому что Он никогда еще не был женщиной. Подумал и сам себе удивился:
– а почему, собственно? Как это может быть? – Бред какой-то Я сегодня несу! Совсем уже заигрался, идиот…
Еще бы Он не знал всех этих стариков, когда Он прожил жизнь каждого из них! С первого и до последнего их вздоха. В разное время Он побывал ими всеми. И, здороваясь с каждым из них, Он здоровался, получается, с самим собой! Нет, как это Он не рождался девчонкой?!
– В самом деле – сумасшедший какой-то сегодня день. Форменный сексизм получается! Надо с этим что-то делать. Неудобно получается. В следующий раз обязательно нужно будет девчонок на завтрак позвать. Чем вот только их угощать? Овсянки, что ли, им сварить?
Когда Он уселся в свое кресло и снова стал светом, Леонтина налила в глиняную чашу, непонятно откуда взявшуюся в Его руке, только что сваренный ею обалденно ароматный кофе. Эфиопский должно быть. Ужасно вкусный… Свет, исходивший из Серхио, разливался в мир застывшим временем и покоем. Начинался новый день…
________________________________________
Когда Сергей открыл глаза, на его губах еще оставался вкус кофе. Мишка, пытаясь глядеть в сторону, возился с кипятильником. Собирался выпить растворимого кофе. Вот, начал помешивать в стакане эту бурду, стараясь громко ложкой не звенеть. Сахар он не нашел. И, разумеется, по этому поводу расстроился. Но спрашивать у Сергея, куда тот спрятал сахар, не решился. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы Сергей проснулся и начал расспрашивать его о том, где он провел ночь. С кем? И почему явился в гостиницу лишь под утро? О том, как он будет играть на выездном концерте ужасно красивую вещицу Форе (чтобы не растерять сольную форму), не поспав ночью ни минуты, Мишка старался не думать. Его и так уже неслабо подташнивало от недосыпа и от того, чем он всю ночь занимался. Лишь бы Серега не взялся читать ему нотации и не устроил скандал. Где надо, там он и провел эту ночь! А с кем – не его собачье дело. С кем надо Миша ее провел! Что он – мальчишка, что ли? Отчитываться должен?! Большой уже мальчик. Знает, что хорошо, а что не очень. Как-нибудь сам разберется.
А Сергей ни о чем таком спрашивать его и не собирался. Потому что в это время пытался вспомнить лицо женщины, недавно наливавшей ему в глиняный бокал невероятно вкусный кофе. Только что, минуту назад он его еще помнил. Вот прямо перед собой видел. И, главное, понимал тогда – кто она. Даже знал ее имя. А сейчас…
Давайте разбираться – что испытал Сергей по пробуждении? Ну, когда он сошел с небес на землю. Какие чувства его обуревали? Господи, какое красивое слово мы нашли – “обуревали”! Да, прекрасно сказано. Обуревали! А, может, лучше было сказать – накрыло? “Сергея накрыло чувство…” Нет, как-то не очень. Что-то здесь не то. Слишком уж плохая у этого слова коннотация. Отрицательная. Что-либо накрывает обычно медным тазом. То есть с концами. И ничего хорошего тогда не происходит. Тут же – совсем другое дело. А может – обуяло?…
Ладно, всё понятно: остановимся на “обуревало”.
Итак, что Сергей чувствовал, когда проснулся? – А что может испытывать Бог, который еще не забыл, что он Бог? Времени ведь прошло совсем ничего. И не беда, что Он проснулся на втором этаже возможно не лучшей, но и не самой плохой рыбинской гостиницы (с санузлом непосредственно в номере между прочим, а не в конце коридора, как в прошлом году в Саратове) в шкуре без пяти минут дипломированного московского доктора, которого так ценят на станции скорой помощи, что уже не знают, как будут без него обходиться, когда он закончит вуз.
Так что он ощущал? – А чего тут думать? – Он испытывал то же самое, что обычно испытывает Бог, который в миллионный раз запихнул себя в тело случайно подвернувшегося Ему человека. Причем на сей раз почему-то никакого не аскета. Даже скорее наоборот. Ну ни разу не святого! Что ж тут непонятного? – Вот это самое чувство Сергей сейчас и испытывал.
Ладно, всё понятно. Не хочется говорить по-человечески, хочется валять дурака? – Тогда зайдем с другой стороны. Было Сергею стыдно за то, что в действительности он не святой? Только по-честному. – Скажем со всей прямотой и ответственностью: – нет, стыдно ему не было. Не потому, что он – чурбан бесчувственный. И совесть в нем не ночевала. А потому, что он всё еще был Богом. А Богу незачем стыдиться. Чего бы то ни было! С какой, собственно, стати? Да у Него это элементарно и не получится! Можете поверить на слово. Независимо от того, кто и что из нас про Бога знает. И предполагает, что Он там себе может чувствовать. А, между прочим, Сергей в этот утренний и судьбоносный для него час (еще бы, конечно, судьбоносный, какой же еще!) и не испытывал чувств или желаний, которых нормальный человек мог бы начать стыдиться. Ну не может дерево переживать за то, что газета “Правда” врет напропалую и ни разу, даже случайно слова правды не написала! Или что в Совке сейчас идет перестройка, а про Чернобыль людям всё равно забыли сказать. По привычке.
Ему, дереву, всё это фиолетово. То есть ему просто наплевать на всё с высокой колокольни! Вот и Сергей в эти благословенные минуты был выше всего суетного и бренного. Было только немного неловко из-за того, что та шелуха, которая вообще ни черта не стоит, занимала раньше его мысли. Что какие-то мелкие глупости, помноженные на идиотские фантазии и пустые мечтания являлись содержанием его жизни. Казались ему чем-то важным. За которые он себя уважал и гордо называл “человеком”. Вместо того, чтобы просто парить над облаками. Кто мешал ему раньше парить над многоэтажными домами?! Кто запрещал прозревать истинные ценности? Отделяя пшеницу дорогих твердых сортов, за которую мы платим заграничному врагу валютой, от плевел. И переживая этот потрясающий покой. А, главное, обладая властью. Невероятной! Люди называют это волей. Господи, да что они в этом понимают!…
Признаем честно: Сергей не был самым умным и талантливым человеком на Земле. И сознавал это. В частности, играть на скрипке так же хорошо, как на виолончели это проделывал Мишка (почему на него девчонки и вешались), он так и не научился. И много другого он делать также не умел. Стихи, например, писать. И всё равно он теперь – Бог! Захочет, и научится сочинять стихи. Самые замечательные! Похлеще Пушкина. Или играть на скрипке. Лучше Ойстраха. Или Хейфица. Как нечего делать! Господи, как же приятно быть великим и неподвижным. Знать такое, чего не знает никто. О чем миллиарды людей даже не догадываются! Не предполагают, что такое в принципе возможно. Это как летать во сне. Ведь летают, как известно, многие. Да почти все! Вот только – эти “многие” – как проснутся, так и привет: конец полетам. Конец волшебству! С чем они с легкостью и соглашаются. А Сергей, даже проснувшись, еще не разучился летать. Потому что те, которые проснулись, себе во вред растеряли веру. Отреклись от нее. По глупости. Или из-за лени. От невнимательности. А он…
Стоп, какая еще вера?! Причем здесь?… Сергей ни во что такое не верит, а вот всё сейчас может. Захочет – ветру повелит… Или скажет горе куда-нибудь пойти, и гора пойдет. Куда она, миленькая, денется! Пойдет, конечно. Побежит! А всё потому, что он не верит, а знает, помнит еще…
То есть верить, это не плохое слово. Это, наверное, даже хорошо, – верить, – если другого не умеешь. Если не умеешь или не знаешь чего-то такого, что сильнее веры, которая способна превращать лишь в подобие реальности то, что ты сам же на ходу придумываешь. Если не умеешь делать что-то настоящее, когда уже и придумывать ничего не надо. А нужно вот как Сергей сейчас – просто помнить, кто ты есть. Знать. Когда сомневаться в этом совершенно уже невозможно. И захотел бы – не получится! Вот если бы люди именно это называли верой, тогда конечно…
– Совсем рехнулся?
– А что такое?, – не оборачиваясь, немедленно занял оборону Мишка и на всякий случай сделал невинное лицо.
– Ты же ее совсем не знаешь.
– Кого?, – продолжилось валяние дурака.
– Местную, на которой ты только что пообещал жениться. Три часа назад. После того, как получил от нее свидетельство любви и вечной преданности. У нее в общежитии. Мало тебе, что ли, наших?!
– Никому я ничего не обещал, – опешил Мишка.
– А жить вы где собрались?
– Так у меня ж своя комната есть.
– Вообще-то, формально это – моя квартира. Так что мог бы хотя бы ради приличия и спросить…
– Ах вон ты как…, – задохнулся от возмущения Мишка. – Вон как ты заговорил?! Не думал я…
– А ты думай! Иногда бывает полезно. Дурак, ей просто прописка в Москве нужна. А ты ей на фиг не сдался.
– Что ты понимаешь?! Мы любим друг друга!
– Пятая неделя беременности.
– Что?… Что ты мелешь, скотина?! Пять недель назад мы еще не были…
– А никто и не говорит, что это твой ребенок. Мальчик, кстати, у нее…
– Ну вот что ты несешь?!
– Вторая группа.
– Какая еще группа?
– Вторая группа крови.
– У кого?
– Ну хвати уже! Не строй из себя идиота! У нее. А у ее ребенка – первая.
– И что?
– А то, что у тебя четвертая. Это тебе ни о чем не говорит? Да женись ты ради Бога! Только знай, что воспитывать ты будешь чужого ребенка. Мне это как бы всё равно. Не я же рогоносцем буду. Но ты мне брат… вроде как. Просто предупредить тебя хотел.
– Врешь ты всё! Не можешь ты этого знать. Тебе просто своей проклятой квартиры жаль.
– И это тоже… А знаешь что?
– Чего?
– Ты ведь действительно однажды начнешь воспитывать чужого ребенка.
– Как это?
– Только не будешь этого знать. Ну, того не будешь знать, что он не твой сын.
– Как это не буду? Ты же мне сам только что сказал. Про пятую неделю.
– Успокойся, я уже совсем про другую девчонку.
– Ничего не понимаю.
– И у него тоже будет первая группа крови… Смотри, какое совпадение!
– Что еще за бред! Подожди… А зачем мне его воспитывать?
– Потому что так надо будет.
– Кому?
– Ну, и тебе тоже… Странно, а ведь, похоже, и мне…
– Что тебе?
– И мне тоже это будет зачем-то нужно. Странно. Больше не вижу. Что-то я уже и сам запутался.
– Вот не можешь ты без цирка!… Вечно туману напустишь, пустобрех. А что, правда? Что-то опять увидел? Что за девчонка? Красивая хоть?
– Черт, не пойму, куда она вдруг делась… Лицо мелькнуло и пропало…
– Знакомое хоть лицо?
– Если бы…
– Может, кто из наших? Подумай. Из института. А, может, ты ее здесь, в Рыбинске, видел?
– Нет, точно не в Рыбинске. И не из наших. И вообще это нескоро произойдет.
– Не в этом году?
– Нет. Похоже, только через несколько лет. Она еще несовершеннолетняя. Но, правда, уже не девочка. Была беременна. Выкидыш.
– Эх, ни хрена себе! Ты кого мне сватаешь?!
– А разве я сказал, что ты на ней женишься?
– То есть как? Не женюсь, а за ее ребенком буду ходить? Неизвестно от кого прижитого?!
– Вот именно. Впрочем, очень даже известно – от кого.
– Ну и от кого же? Кого мне за это счастье придется благодарить?
– Это будет мой ребенок.
– Да ну тебя к дьяволу! Я думал, ты серьезно. Увидел там у себя в башке что-то. А ты, как обычно, выделываешься. Я же тебя по группе крови элементарно вычислю. Ты меня совсем уж за идиота не держи! Не на такого напал. Ладно, я пошел.
– Куда?
– Куда надо! Ты что, надзирателем ко мне приставлен?
– Да плевать мне на то, с кем ты амуры крутишь! Ты бы лучше спать лег. Заснешь ведь на спектакле.
– Не твое собачье дело.
– Никуда ты не пойдешь, кобель!
– Ох как я не понял!!
– А чего тут понимать? Ты ведь уже практически спишь.
– Что?
– Смотри, вот уже и круги перед глазами поплыли. Желтые… Правда же?
– Да, в самом деле…
– А не помнишь, как ту девчонку зовут?
– Какую?
– Которая от меня мальчишку родит. И которого ты за своего примешь.
– Как же я могу это помнить?
– А ты напрягись. Помнишь хотя бы, где мы с тобой сейчас находимся?
– В каком смысле?
– Ну, как этот город называется?
– Конечно, помню.
– И как?
– Кострома.
– Хорошо. Очень хорошо… Слушай, а ты когда-нибудь был в Москве?
– Нет еще…
– А хотелось бы?
– Естественно. Кто ж не хочет?
– Может, съездим?
– А башли где возьмем? И потом, кто нас отпустит? Война все-таки…
– С кем?
– Ну хватит уже придуриваться! – С чеченцами.
– И давно?
– Что?
– Давно война идет?
– Второй год. А что?
– Да так. Смотри мне в глаза. Ну как – вспомнил?
– Что?
– Как девчонку зовут?
– Какую?
– По шее дам!
– Лара. Да не виноват я, Серега! Сколько можно мне поминать?! Я же честно тогда всё тебе рассказал. Она сама ко мне в палатку пришла… А вот не надо было на вертолете улетать!…
– Ладно, я не сержусь. Успокойся. Который сейчас час?
– Не знаю. Полночь, наверное…
– Спать-то хочешь?
– А ты как думаешь? Раненых весь день везли. У тебя одного, что ли, тяжелый день был?
– Ну так ложись.
– Угу, пожалуй. А почему темно так?
– Так ведь ночь. Сам же сказал.
– А-а… Что-то у меня с головой сегодня…
– Переработал. Бывает. Не пей ты эту бурду. Это же – не кофе.
– Угу. А в Москву и правда хорошо бы когда-нибудь съездить.
– Ты в группах крови что-нибудь сечешь?
– А что там понимать?
– Ну, кому какую можно переливать?
– Нет, у меня с этим затык. Не могу запомнить. Я же – психиатр. Мне это как бы не нужно.
– Вот и хорошо.
– Чего ж хорошего?
– А то, что ты никогда с этим не разрулишь.
– В каком смысле?
– Ты никогда не запомнишь, кому какую можно переливать. Более того, ты никогда не будешь даже пытаться с этим разобраться. Запомни: словосочетание “группа крови” для тебя – слепая зона. Белое пятно. Пустота. Плохой сон. Укус гадюки! Ты меня понял?
– А что я должен был понять? Ты сейчас о чем?
– Я про группы крови.
– А что это?
– Ты смотри, как с тобой легко сегодня… Когда последний раз снегирей видел?
– Да не брал я твой велосипед! Что ты меня достаешь?! Сам колесо погнул, а на меня всех собак вешаешь…
– Не холодно? Укройся.
– Нет, спасибо, нормально. Так ты не обижаешься?
– За что?
– Ну, я про Ларку. Она ведь правда ко мне сама пришла. Я не хотел. Только цветы ей подарил. И духи…
– Да забудь ты о ней! Ты хоть понимаешь, что спишь сейчас?
– Ясное дело.
– И что этого разговора не было.
– Само собой.
– Мы сейчас где?
– Дома.
– Где именно?
– В Новороссийске. Где же еще?
– Ты про чеченцев вроде говорил.
– Про каких еще чеченцев?
– Ладно, спи уже…
________________________________________
Два дня Сергей летал. Иначе не скажешь. Не то, чтобы он при этом размахивал крыльями и задевал антенны на крышах. У него же не было крыльев. Но он именно что летал. Свободно парил там, куда звуки города уже не добирались. Где начинаются стеклянная неподвижность и покой. И где нет уже ни времени, ни мыслей. Откуда можно только смотреть. В том смысле, что видеть. Причем видеть решительно всё, что тебе захочется. Где ничто не сможет укрыться от твоего взгляда. Вот только с этим самым хотением получалась какая-то ерунда. Не то, чтобы серьезная проблема. Просто там уже ничего не хотелось. Ну а в самом деле, чего там можно захотеть? Люди ведь хотят того, чего у них нет. А у Сергея теперь было всё. Неправильно: надо это слово написать с большой буквы. – У него было ВСЁ. И Он этим ВСЕМ владел. Оно не могло быть без него. Ни единого мгновения! Даже в чьем-то сне.
Когда утром в кафе Сергей ел оладьи со сметаной, он поймал себя на мысли, что ест их не потому, что хочется есть, а чтобы Мишка не начал задавать ему глупые вопросы, с ответами на которые сам же потом и не справится. В первую очередь как врач.
Часом позже он поймал себя уже на другой мысли: что и дышит он теперь не потому, что так уж ему это нужно. Как другим. Иначе они задохнутся. На самом деле он вдыхал воздух теперь только тогда, когда ему приходилось с кем-нибудь разговаривать. Хорошо хоть сердце не нужно было запускать каждый раз, чтобы поздороваться со своими знакомыми. Никто ж не знал – бьётся оно у него или нет. Этого ведь не видно. И оладьи. А правда, зачем их нужно есть? Потому что они вкусные? Или? – Да просто привычка. Опять же и в деньгах получится экономия. Если перестать есть. Ведь не хочется. Да и не нужно больше. Нет, правда, зачем?
А вообще-то он был счастлив. Наверное… Ну, так можно было бы сказать про какого-нибудь нормального советского трудящегося, который переживал бы сейчас что-то похожее на то, что Сергей чувствовал все эти дни. Впрочем, зря мы устраиваем ему дискриминацию. Как будто Сергей – какой ненормальный. Самый что ни есть он нормальный! Так что и говорить нужно просто, с уверенностью и металлом в голосе: Сергей был счастлив. А действительно, как еще сказать? Ну и что из того, что он теперь не улыбался? И вообще, сделался тихим. Как будто его здесь больше не было…
В одиннадцать часов вечера Сергей ощутил беспокойство. Чему даже несколько удивился. Последние два дня он ведь ни о чем не беспокоился. Ни по какому поводу. Во-первых потому, что этих поводов элементарно не возникало. А во-вторых, он вообще забыл, что это за чувство такое – беспокойство. И тут…
Естественно, это противное беспокойство возникло из-за Мишки. Из-за кого же еще! Спектакль закончился полтора часа назад. Договорились, что он поработает над Дворжаком минут сорок, просто поставит руки на место, и тут же – в гостиницу.
Гречку в термосе Сергей заварил еще перед спектаклем. Осталось только тушенку открыть. Ну и где этот гад? Для него же ужин готовился. Сергею ведь есть необязательно. Вот сволочь! Опять за старое. Снова по бабам пошел, кобель! Честное слово, как с цепи сорвался.
А вдруг с ним что-то случилось? Он сегодня был не как всегда. Глаза с утра были у него несчастные. Как будто он собрался плакать. Из-за той беременной девки переживает. Прижал ее – она и раскололась. Разочаровался в людях. Страдает теперь… А может у него диабет? Когда с той гадиной порвал, сахар у него единиц на двадцать подскочил. И ведь скрывает, скотина! Нашел от кого… Главное еще же конфеты жрет! И печенье… Точно, лежит сейчас на сцене в коме. И подыхает! А я тут…
Сергей вылетел из гостиницы забыв даже надеть куртку.
А прохладно здесь у них по ночам. Сыростью с реки тянет. Как из погреба…
До театра ходу было минут двадцать. Сергей преодолел этот маршрут меньше чем за семь. Но перед самим театром он притормозил. Беспокойство стало перерастать в панику. И тогда он подумал, что так не годится. Надо взять себя в руки.
Оказалось, что эти самые руки, в которые Сергей собрался себя взять, у него сильно дрожали, когда он начал искать впотьмах ручку двери служебного входа.
Ночью в театре всё было по-другому. На электричестве, понятно, в стране экономили. Рыбинский театр – не исключение. Горели лишь три жалких противопожарных фонарика, света от которых почти что и не было. К тому же горели они красным. Словно ты попал в фотолабораторию. Вот только пахло здесь не как в фотолаборатории. Хотя тоже химией. Но только другой. Какой-то тошнотворной. Тараканов, что ли, решили ночью потравить?
Да, со светом беда. Ну, разве что не сразу убьешься. Если, конечно, ты не впервые сюда попал. Если уже бывал здесь днем и более-менее на местности ориентируешься. Ступени по крайней мере ты разглядишь. Во всяком случае догадаешься, где они могут быть.
Ладно, и на том спасибо – что хоть красным горит. Сергей что-то в себе остановил и начал вспоминать, где днем были ступени. Действительно, там они и оказались. Вот только лестница совсем уже не освещалась. Беда. Троица тусклых красных огоньков, оставшихся в прошлой жизни, своим замогильным светом сюда уже не доставала. Ну и черт с ним, со светом. Чтобы не убиться, Сергей ухватился за перила.
Интересно, а где сторож? И почему дверь была открыта? С ума они тут все, что ли, посходили? – Заходи, кто хочет! Бери всё, что душа пожелает. Тут, между прочим, ребята свои инструменты оставляют. Некоторые больших денег стоят. Мишкина виолончель, между прочим, одна как три квартиры возле метро…
Лестница ночью показалась необычайно длинной… И незнакомой… А еще слишком крутой. По ней и днем было трудно подниматься. А сейчас, когда идти приходилось наощупь, так и вовсе… Темнота, должно быть, фокусничала. Меняла представление о времени и пространстве. Казалось, что всё в этом театре сделалось огромным. К примеру, потолок над головой совершенно не чувствовался. Но должна же у театра быть крыша! Звезд не видно. Значит, он есть – этот чертов потолок. А вот ведь совсем не ощущается! И еще: судя по тому, сколько времени Сергей взбирался по этим опасным ступеням, он давно уже должен был добраться до сцены. Там-то свет будет гореть. Должен он гореть. Даже ночью. Хоть какой-то! Даже если Мишке поплохело и он, свалившись, лежит сейчас без чувств на полу, до этого он ведь в этом зале на своем итальянце играл. Стало быть, по крайней мере дежурный свет он включил. Не станет же он играть Дворжака в полной темноте. Хотя, этот дурак может и в темноте заиграть. Но ведь не играет же!! Тихо как в могиле…
Сергей сообразил, что дверь на сцену он благополучно промахнул. Просто не заметил ее в темноте, вот и промазал. Думал, по звукам виолончели догадается – где она. Но Мишка не играл.
По идее Сергей должен был забраться уже на самый верхний ярус. Но что удивительно: лестница и не думала кончаться. Просто даже любопытно стало. – Когда этому идиотскому путешествию наступит конец? По логике вещей Сергей должен был уже упереться головой в крышу. Не небоскреб же. Обычное здание. И даже не особо высокое…
И тут Сергей получил подтверждение тому, что сцену он действительно промахнул. Причем давно. Он услышал голоса. Точнее гул голосов. Раздававшийся откуда-то снизу. Из зала, понятное дело. Откуда же еще! Значит в театре кто-то есть? Странно, Сергей ничего не слышал о том, что этой ночью в театре затевается какая-то тусовка. В принципе – обычное дело. Причем устраивать такие мероприятия могут не только артисты. Театр запросто может кто-нибудь арендовать. Собрались своей теплой компанией и сейчас празднуют. Может даже выпивают. Ничего особенного. Спокойно. Никаких причин для беспокойства. В любом случае Мишка при таких раскладах не должен сейчас лежать бездыханным на сцене. Может быть он уже пьянствует вместе с новыми друзьями. Он быстро находит общий язык. Со всеми. Психиатр всё-таки. Мог и сыграть им что-нибудь. Форе, например. Тогда они точно уже его от себя не отпустят. И вообще, с чего Сергей решил, что у Мишки диабет? Мало ли, почему у него сахар сегодня поднялся. Потому что он – психопат!
Да, но почему на вахте не было сторожа? И почему дверь служебного входа была открыта? А может сторож вышел покурить? Интересно, как же тогда Сергей умудрился с ним разминуться? Сторож ведь не за угол ушел курить. Здесь же, рядом с дверью, скорее всего и закурил бы… Кошмар!… И откуда этот мерзкий озноб? Простудился, что ли? Когда? Где? Лето ведь на дворе. Ну и что, что лето? – Ночи здесь холодные. И главное – темные. Ужас какие они темные…
А нет в театре никакого сторожа! И вообще никого живого здесь сейчас нет!!…
С головой стало происходить что-то невообразимое. Откуда-то на лбу взялся жесткий и очень холодный металлический обруч. А на самой голове под волосами… Что это может быть такое? Что-то тяжелое. Может корона? Какая к черту корона?! Ну не рога же… С рогами пусть Мишка ходит. Вполне их достоин.
Дьявол, что же это за театр такой?! Прямо безразмерный какой-то. Да, зал Сергей видел только из оркестровой ямы. Но сколько здесь ярусов, черт их побери? Не десять же в конце концов! Ну три-четыре. Максимум пять… Да хоть сто пять! Как в них попадать? Должны же быть двери. Когда эта сатанинская лестница закончится? До неба, что ли, она в самом деле?!
А вот и дверь. Ну наконец! Сергей определил ее по тусклому могильному свету, пробивавшемуся из-под косяка. Слава тебе… А ту уж прямо черт знает что в голову полезло…
Сергей взялся за ручку двери и тут его накрыла вторая волна страха. Более мощная, чем первая. Аж живот свело. И затошнило. К тому же он вдруг замерз. Прямо до дрожи. И всё никак не мог решиться открыть эту проклятую дверь. Обругав себя неприличным словом за беспричинную трусость, он всё-таки преисполнился решимости и заметил, что дрожат у него теперь не только руки. Ноги тоже. А по спине волнами гуляли судороги. Словно он подцепил лихорадку. Или что еще похуже. Но когда? Только что ведь был здоров. Для Мишки гречку в термосе запарил. Спектакль сыграл. Тушёнку уже собирался открывать. Если Мишка не в зале, поди ищет его сейчас по всей гостинице. Один ведь ужинать не сядет. Какая к дьяволу гречка?! Когда тут такое!!…
Страх уже приблизительно нарисовал картину, которую Сергею предстояло сейчас увидеть. В соответствующих красках. Но не бежать же отсюда. Куда? Да еще по этим жутким ступеням. В темноте. Свалишься – шею себе свернешь. Да и как бежать, когда ноги уже вообще не слушаются. Еле стоит ведь… Да, конечно, сторожа убили. Вот почему его не оказалось на вахте. Убили, сволочи, и спрятали труп под столом. А входную дверь закрыть забыли! Бред какой-то…
Сергей осторожно приоткрыл дверь. К счастью, она не заскрипела. Разглядел что-то вроде коридорчика, поднимающегося чуть вверх. Ну да, точно – ложа. Вон за той бархатной портьерой. Стараясь не дышать, на негнущихся ногах он добрался до портьеры и немного ее раздвинул. В самом деле – ложа. Где-то под самым куполом театра. На немыслимой высоте. А внизу…
Никакого зрительного зала с креслами под ложей не было. И сцены тоже. Вернее, всё пространство внизу и являлось сценой. По которой в ожидании неизвестно чего прогуливалось несметное количество… Нет, это были не звери. Но и людьми их назвать – язык не повернется! Это были уже не люди. Может быть, когда-то они ими и были…
Сергей поблагодарил судьбу за то, что догадался не ввалиться в саму ложу, а предусмотрительно остался за портьерой. Выглядывая из-за нее, ему было вполне удобно наблюдать за приготовлениями к шабашу. Хотя какому нормальному человеку захотелось бы сделаться свидетелем такой мерзости? И о каком еще удобстве вчерашний Бог мог сейчас рассуждать?! Может он имел в виду относительную безопасность своего убежища? Хотя, какая там безопасность…
Он уже начал понимать…
Ужас, который Сергей испытывал, оказался безусловно сильнейшим переживанием всей его жизни. При этом он боялся закричать. Или свалиться на пол. Тем более, что ноги давно уже были чужими. Да их у него просто не было! Он даже и не знал, где они сейчас находятся. Куда ушли… Сергей не просто боялся потерять сознание. Он ведь понимал, что сделаться свидетелем такой сходки и сохранить при этом рассудок – утопия. Если же эта нечисть его вдобавок еще и обнаружит, то судьба убитого сторожа покажется ему вполне благополучной. Да просто счастьем! Наверное, быстро умер старик. Дай ему Бог…
И тут в голову Сергея змеей прокралась тошнотворная мысль, что вся эта осклизлая мразь, копошащаяся внизу, еще не самое страшное. Но что же может быть страшнее? Как что?! – А подумать? – Не на шашлыки же эта нечисть сюда пожаловала! Чтобы потусоваться, обменяться последними новостями и мирно разойтись. Вернуться домой к детишками. К себе в преисподнюю. Освободив театр для завтрашней утренней сказки, на которую придут младшие школьники.
Сергей понял это не умом. Голова уже давно ничего не соображала. Он это позвоночником почувствовал: в воздухе было разлито их поганое ожидание. Ночные твари сползлись сюда из ада вовсе не за тем, чтобы полюбоваться друг на друга. Сергей даже про себя боялся произнести имя того, кому эта сволочь пришла поклониться.
Стало совсем худо. –
– А я ведь сейчас, наверное, поседею. – И сам же себе криво, как-то обреченно улыбнулся. – Господи, да что такое поседеть?! Это же – чепуха! Для меня сейчас смерть – радостный выход. Самая сладкая награда за всё хорошее, что я в своей дерьмовой жизни нечаянно сделал. Потому что умереть – еще не самое страшное!…
И тут по залу, по всей этой гигантской сатанинской сцене прокатилась волна взволнованного оживления. Неумолимо приближалась кульминация. Как прилив. Как цунами. Развязка короче. Вот сейчас всё и произойдет. Закончится. Погрузится во мрак. Перед глазами Сергея поплыли отвратительные коричневые круги. Всё было понятно: Он идет. Он уже близко! Они Его почуяли.
И стало тихо. Сергей понял, что умирает. И не удивился. Подумал только – а как именно он умрет? Разорвется сердце, которое колотилось так громко, что он реально испугался того, что собравшаяся внизу нелюдь услышит этот стук? Или, может быть, кровоизлияние в мозг? Скорее бы – сил уже больше нет…
Ноги подвели. Сергей успел схватиться обеими руками за портьеру. Кольца, на которых она висела, оборвались. Нечистая толпа как по команде дирижера разом задрала головы. Развернулась на звук зазвеневших колец. В Его сторону! Осклабилась в счастливой подобострастной улыбке и… выказала Ему положенные знаки своей бесконечной преданности и восхищения. Вся эта сволочь приветствовала Сергея поклонами и радостными восклицаниями…
________________________________________
Первой мыслью, когда Сергей проснулся, естественно, была мысль о самоубийстве. Вторая и третья – о том же. Варьировались лишь способы. Сама же суицидальная идея считалась им спасительной и в сложившейся ситуации абсолютно логичной. Единственно разумным выходом. Подарком судьбы.
В гостинице это сделать неудобно. Лучше пойти на Волгу. Как бы купаться… Заплыть на середину и “случайно” утонуть. Никто не будет чувствовать себя виноватым. Скандал, конечно. Неприятность ведь. Но зато никто не будет чувствовать себя виноватым. Отец во всяком случае ругаться на Мишку не станет, что тот не доглядел…
Утонуть не получилось. Когда Сергей вышел из гостиницы, чтобы поскорее исполнить задуманное, два автобуса готовы были уже тронуться в путь и противно воняли давно работающими дизелями. Мишка официально проинформировал Сергея, что это свинство, когда шестьдесят человек ждут его одного, а ему даже и не стыдно. То есть понятно, что великому врачу, на которого молится станция скорой помощи, на всех наплевать, но вряд ли стоит демонстрировать свое в высшей степени пренебрежительное отношение к людям, у которых нет валюты, а отсюда нет и этого хамского отношения к простым советским гражданам, так откровенно. Потому что это уже – неприкрытый цинизм и плевок в душу собратьям по цеху, которые ничего плохого ему не сделали.
Сергей покорно, с мертвым лицом полез в автобус. Никому ничего не сказал. Даже ни с кем не поздоровался. Что было воспринято великодушными студентами, как признание своей вины. Как то, что ему ужасно неудобно из-за своего плохого поведения, и он не знает, куда прятать глаза и как ему теперь вообще быть. Вот он и помалкивает. Виноватится таким образом. А вообще-то он – хороший и, конечно, больше не будет. Договорились ехать в девять, значит без десяти девять он уже будет стоять возле автобуса, чтобы, не дай Бог, никому не пришлось его ждать. Урок ему. Надолго. Жестокий урок. Но заслужил.
Приехали с экскурсией в Углич. На часовой завод. Сергей впервые слышал про эту экскурсию. К часам он был равнодушен. Даже к швейцарским. А к отечественным – так и тем более. Скорее всего не поехал бы. Если бы знал, что затевается. Но тут ему некуда было деваться. Врасплох его взяли. Сейчас, наверное, он бы уже утонул. И на душе стало бы легко и спокойно.
– Интересно, видят они на мне чешую? И ядовитые шипы. А рога? Не дали, сволочи, умереть спокойно! Продлили пытку. Ладно, вечером. После спектакля. Вода правда уже холодная будет. В Новороссийск звонить незачем. Только с дядей Костей поговорю. Так, ни о чем. И надо бы какую-нибудь записку оставить. А то ведь отец Мишку запытает. Что бы такое сочинить? Может, про несчастную любовь? Отец не поверит. Константин Петрович – тот запросто. А отец – нет. Вот кому надо было бы всё рассказать. Ему для работы пригодится. Но с ним как раз ни о чем говорить нельзя. Потому что отговорит. Уболтает. Железно! Он умеет. Велит выпить водки. Срочно. Послать Мишку в магазин и нажраться вместе до потери сознания. Запивать томатным соком. При этом ничего не есть. Вообще! То есть напиваться нужно без закуси. И ждать, пока он не прилетит. Никуда из Рыбинска не уезжать. Из номера не выходить. Никаких спектаклей. Обойдутся как-нибудь без меня. Утром он уже будет здесь. Дядя Костя даст самолет. Да, и квартиру Мишке надо завещать как полагается – с официальными бумажками. Проклятье, это ж с утра к нотариусу нужно тащиться! Вот гадство – умереть спокойно не дадут… Черт, какая еще записка?! – Ведь всё как несчастный случай должно выглядеть. Значит без записки. А дяде Косте позвонить обязательно. Какой-нибудь анекдот ему рассказать. Вместе посмеяться. На Мишку тогда точно никто наезжать не будет. Несчастный случай. А Мишка вроде как ни сном, ни духом. Стоп! А как же?… Про какую еще войну с чеченцами он позавчера плел? На которой мы как бы оба должны быть… Ну и что это значит? Что я не пойду сегодня купаться? Да чтоб они все сдохли, гады!…
Разглядывая стеллаж с часами, которые ему были сейчас, мягко говоря, малоинтересны, Сергей вдруг почувствовал на своей спине взгляд. И при этом он точно знал, что это всего лишь взгляд, не более того, но физическое ощущение было таким, как будто девушка прыгнула ему на спину. Прыгнула, обхватила его руками и ногами. Прижалась к нему всем своим горячим голым телом. Как-то уж больно неприлично – вот так домогаться.
– Эх ничего себе – какие у нас фантазии! Это ж кто такая? Грудь – так себе. Грудь ладно, а вот с нервами у нее явно непорядок. Мишка именно таких девчонок любит – костлявых и психованных. Может она нас перепутала? Что, и в самом деле так приперло? Вот дура озабоченная! Несчастная…
Сергей резко обернулся и на мгновение перехватил взгляд испуганных разоблачением глаз, которые она моментально отвела. Действительно, девушка стояла в двух шагах от него. Типа она ждала своей очереди. Чтобы после Сергея тоже поглазеть на эти дурацкие часы. Типа она просто ждала. И ничего такого в мыслях не держала. Ни на кого не прыгала.
– Ага, Рыжая. Значит Мишка уже и ее бросил? Ну дает! Бедная, – загрустил Сергей, – знала бы ты, на кого сейчас прыгнула, бежала бы впереди собственного визга. Куда подальше. Ко всем чертям. Балда слепая, не надо меня хотеть. Ничего хорошего от этого не будет. Наплачешься. Не полюблю я тебя. К твоему же счастью. Давай сделаем вид, что я ничего не понял.
После обеда в гостиничный номер влетел радостный Мишка. Сказал, что вечерний спектакль отменяется. Так что – образовался выходной день. Его, Мишку, к ужину не ждать. Может даже и ночевать не придет.
Действительно, он пришел только следующим утром с новостью, что и сегодняшний спектакль, похоже, также отменят. Так что гуляем. А в чем, собственно, дело? Исполнительница главной роли (ну та Рыжая с плоской грудью – помнишь?) не может играть. Ревет. Слезы из глаз у нее льются. Непрерывно! Возили уже в поликлинику. Поставили диагноз “электрический конъюнктивит”.
Сергей сказал, что этот их диагноз – бред собачий. Миша с ним согласился: такого диагноза не может быть. Но врачи девку порасспросили – что, когда да где. Выяснилось, что плакать она начала вчера в Угличе. Еще на часовом заводе. Без всякой на то причины. Вот они и решили… Сергей, разумеется, понимал, кто явился виновником безудержных рыданий Рыжей. Сопоставил детали. Но Мишке ничего рассказывать не стал.
Через три дня ситуация стала уже просто критической. Гастроли срывались. Что делать? Миша сказал, что девчонку ему жалко. А главное, полна гостиница врачей (ничего, что будущих), а помочь никто не может. Вот тогда Сергей и рассказал ему про те свои два сна. И про то, как на заводе он спиной определил размер груди озабоченной рыжей девчонки.
Впервые в жизни Миша Сергею поверил. Сразу и безоговорочно. Даже не потребовал доказательств и теоретических выкладок. Сказал только, чтобы Серега немедленно вертал всё взад. И вот тут уже уперся Сергей. Сказал: – хрен тебе, сам вертай. Если тебе так ту дуру жалко.
– Это ж ты ее бросил. Не я. А то больно хороший ты у нас всегда получаешься. Как жалеть и в койку девку тащить – так ты. А как вертать взад – так давай, Серега. Фигушки! Сейчас и увидим, какой ты хороший. Сам вертай, если такой жалостливый. В конце концов ты же – врач. А то языком трепать всякий горазд.
Вышли на улицу. Сели на лавочку. На набережной. Очень там удобные скамейки. Мишка ужасно волновался. Всё переспрашивал – что конкретно нужно делать? Никак не хотел поверить в то, что у него получится. Вдруг изменился в лице и стал какой-то грустный. Серьезный.
А тут же еще и гроза собралась. Сергей сказал, что никуда не уйдет. Плевать он на грозу хотел. И Мишка тоже будет сидеть вместе с ним и мокнуть, пока не сделает чудо. Обозвал его для верности трусом. И, как отец, посоветовал валить к чертовой матери из врачебной профессии. Сказал, что лучше сконцентрироваться на том, что получается. То есть играть на виолончели. Ездить по западным заграницам. Гостинцы оттуда всем импортные привозить. И не морочить никому голову. Не лезть в то, что явно тебе не по зубам. Дерьмовых врачей и так до хрена в стране победившего социализма.
Почти уговорил. Но Мишка от обидных слов вдруг взбрыкнул и сказал, что никуда он с этой лавки не сойдет. Добровольно он здесь останется сидеть и невинно, как Агнец, страдать от дождя, а не потому, что его тут Серега держит своим безнравственным шантажом. И из медицины он также не уйдет. Потому что он в психиатрии уже кое-что понимает. Побольше некоторых. И нечего на него давить!
А гроза уже начиналась. Ужас, какой поднялся ветер. По Волге от него побежали высокие волны. С седыми бурунами. Даже страшно стало. Прямо буря какая-то.
Крупные капли начали громко лупить по асфальту, а эти двое продолжали храбро сидеть на лавочке. На Мишку, правда, ни одна капля пока не упала. А потом началось. Лило так, что даже Волги не стало видно. И грохот был страшный. Про такой ливень говорят: дождь стоял стеной. Вот именно стеной он и стоял. Буквально. И стена эта была совершенно четкая. Ее было даже видно. Вокруг лавочки образовался словно бы стеклянный колодец метра в три диаметром, внутрь которого ни одной капли того дождя не попало, при том, что за пределами кольца бушевало что-то уже, ей Богу, тропическое.
Сергей тупо смотрел непонятно куда. И никаких эмоций его лицо не выражало. Словно бы он уснул с открытыми глазами. На самом же деле он просто ждал, когда Мишка, наконец, разродится. Должно ведь это когда-нибудь случиться. Иначе он никогда и ничему не научится. В самом деле – на хрен кому нужен еще один врач, который ничего не может. Подумаешь – чудо сделать. Не Боги горшки обжигают. Не так уж это в конце концов и трудно…
Скорее всего даже больше Серегиных слов на Мишку подействовала разбушевавшаяся стихия, которая странным образом не посмела коснуться их лавочки. И в какой-то момент он почувствовал себя чуть ли не равным этой спятившей стихии. Ну, раз она его испугалась. Испугалась она его и Серегу, если уж быть дотошными и не присваивать лично себе чужих заслуг… А что значит присваивать?! Никто ничего и не присваивает. Больно нужно! Мишка ведь тоже здесь сидел. Значит и он влиял на погоду. А Серега так и вовсе сидел, как будто его здесь не было. Как будто он просто разглядывал разгул стихии и ничего такого не делал. А может он и правда ничего не делал? И на рыжую девчонку ему было наплевать? Сказал же, что ее маленькая грудь ему не понравилась. Или он так не говорил?
В общем, это он, Мишка, командует сейчас грозой! И озабоченную Рыжую, перед которой немножко виноват, он сейчас вылечит.
– А чего сказать-то?
– Кому?
– Ну, сам знаешь…
– Не знаю. Ты лечить собрался. Вот и давай. Кто тебе еще нужен? Кто у нас здесь сейчас за главного?
– Понятно… Талифа куми…
– Идиот! Ты когда-нибудь уже станешь человеком?! Трус паршивый… Психиатр твою мать… Урод! Бездарь… Хватит уже юродствовать. Ты еще Савоофа призови. Или Перуна. Говорю же тебе – делать ничего не нужно. Просто отпусти девку. Прости ей. Это же – в твоей власти? Тем более, что там и прощать-то нечего… Ты уж скорее с собой разберись. Кобелина! Неужели трудно? Ну, поехали…
– Я выше неба. Я пыль. Ничто. Прости меня. И я тебя прощаю. Не так, как Серега всяких сволочей прощает. Чтобы они кони двинули. А по-человечески… Потому что это – мой косяк. Больше не буду. Я твоими слезами омылся. И стал чистым. Вот и ты теперь будь… Всё, ты здорова! Я так хочу. Больше на тебя не сержусь. На тебя вообще некому теперь сердиться. Меня же нет. Ну, того меня – прежнего… Я теперь другой стал. Хороший. А значит всего того, что с тобой случилось – не было. Я вырываю эту страницу. Не было ее. Тебе приснилось. И всем… Я отпускаю тебя. Давай оба станем новыми. Живи…
Вечерний спектакль не отменили. Был полный аншлаг. Рыжая играла так себе. Но ей всё равно хлопали.
________________________________________
За год Сергей сильно изменился. Он не просто вырос. Он стал настоящим врачом. На станции скорой помощи ему так и сказали, что никуда его не отпустят. А если после окончания института он всё же захочет от них уйти, тогда все сотрудники станции Скорой Помощи поголовно (включая водителей) в знак протеста против его вероломного предательства устроят себе коллективное самосожжение. Публично обольют себя чистым девяностошестиградусным спиртом и абсолютно трезвые мученически сгорят в священном голубом пламени. Пусть Сергею будет стыдно. Чтобы он раскаялся и поскорее к ним вернулся. Они будут его ждать.
Неожиданно для всех и в первую очередь для Иосифа и Константина Петровича, Сергей выбрал себе специальность не психиатра, что как бы изначально подразумевалось, а хирургию. Мишка тоже его отговаривал, но без толку. Виновата, конечно же, была Скорая Помощь. В последний год Сергея посылали исключительно на кровавые бандитские разборки, которые стали в столице чем-то обыкновенным. Как будто так всегда было, что в центре Москвы бандиты расстреливают друг друга из автоматов Калашникова. Менты, впрочем, вели себя не лучше.
А, кстати, как Сергей относился к бандитам? – Со всей определенностью можем сказать: плохо он к ним относился. Гораздо хуже, чем Иосиф, который любил поговорить о том, что самые опасные бандиты – это чекисты. За которыми идут прочие менты, а за теми политики. У которых вообще нет и никогда не было совести. И только на четвертое место в этом рейтинге он ставил бандитов. То есть они, конечно, оба их не любили. Но Сергей ставил их не после, а всё же перед чекистами. Он еще питал какие-то иллюзии на этот счет. Опять же непонятно, как тогда объяснить дружбу отца с Константином Петровичем? – Значит, бывают и среди чекистов порядочные люди? – Иосиф обозвал его за этот наивный вопрос сопляком и придурком. А Константин Петрович от ответа почему-то уклонился. Но однажды по пьяни сказал, что, когда он пришел в контору, там еще попадались порядочные люди. А начиная с семидесятых говорить о порядочности чекиста “может либо дурак, насмотревшийся советского кино, либо подонок. И дальше только хуже будет.”
Как бы то ни было, чекистов Сергею спасать не приходилось, а вот бандитов – практически каждый день. Не лечить, а именно спасать. И, что любопытно, эти гады под его руками не хотели умирать. Даже когда по всему выходило, что обязаны были. К примеру, однажды, в дежурство Сергея, машину направили в Марьину Рощу, а потом по рации сказали, чтобы они возвращались. Что, дескать, местные и сами там разберутся. Вызвали уже труповозку. Сергей спросил, – а в чем, собственно, дело? Оператор – молоденькая девчонка – ответила, что “стреляли в сердце, так что, правда, мальчики, езжайте домой.” Врач велел водителю поворачивать, но Сергей вдруг сказал, что мужик тот “еще жив и потом, уже ведь почти приехали.”
Стреляли действительно в сердце. И попали. Что сделал Сергей, никто так и не понял. Врач точно ничего не делал. Он даже не подошел к убитому. Сказал, что у него спина за такие деньги болит наклоняться. И так всё понятно. А через месяц тот мужик, которого убили в сердце, подарил станции Скорой Помощи шикарный реанимобиль. Импортный! И это был не единичный случай. Еще бы Сергея хотели с той Скорой отпускать!…
Эта история случилась, когда сессия была уже сдана, но каникулы еще не начинались. То есть за неделю до гастролей их студенческого театра в Армавир. В июне это случилось.
В тот вечер у Сергея пошла носом кровь. Ни с того, ни с сего. Пустяк, если вдуматься. Только он отнесся к этому серьезно. Даже спать перестал. Стал ходить по друзьям и дорогим ему московским улицам. Прощаться со всем этим. Даже отцу позвонил. И дяде Косте. Сказал, что уезжает. Константин Петрович и без него знал, что он уезжает. Не понял, чего тот звонил. Сергей упросил Мишку поехать в Армавир раньше. Не вместе со всеми, а с администрацией их самодеятельного коллектива. То есть за два дня до всех. Мишка ни черта не понял, но Сергей был так настойчив, что спорить с ним он не стал и уехал готовить площадку для выступлений. Вернее, площадки. По всей же области предстояло выступать с концертами и спектаклями.
Войдя в вагон, Сергей в общем веселье участия не принял. Впрочем, к его странностям все уже давно привыкли. Когда студенты начали укладываться спать, он тоже полез на свою полку. Но вот что любопытно, раздеваться он не стал. Даже свои фирменные импортные кроссовки, которые ему из Италии после победы на международном конкуре привез Миша, не снял. Может, побоялся, что ночью их сопрут? – Может быть… И паспорт положил в нагрудный карман куртки, который закрывался на пуговицу. В этой куртке он и лег. Не странно ли?
Интересно, и как же Сергей собрался в таком виде спать? Неудобно ведь! А кто сказал, что он забрался на вторую полку спать? Вовсе и не думал. Всю последнюю неделю он пытался разобраться в том, что происходит. А то, что происходит нечто из ряда вон, он ни секунды не сомневался. Кровь. Не будет же он рассказывать, что кровь из него просто так никогда не льется! Что для него это всегда – знак. И знак хреновый. Даже просто так, случайно палец порезать – означает получить предупреждение. Многократно проверено. И это при том, что он каждый день имеет дело с кровью. Но одно дело – с чужой и совсем другое – со своей собственной кровью. Вот и на этот раз…
Что он заслужил смерть, Сергей понял за два дня до отъезда. Не то, что она к нему придет, а то, что он ее вполне заслужил. Что она случится, он знал уже за неделю, а вот то, что это будет по отношении к нему абсолютно справедливо и оправданно, только за два дня. Мог по пунктам рассказать – чем он ее заслужил и когда. Но, естественно, никому ничего такого он рассказывать не стал. Даже Мише не сказал, почему тот должен уехать из Москвы другим поездом. Брякнул какую-то непонятную глупость, на которую Миша даже не обратил внимание:
– Потому что поезд, на котором поедет наш театр, никуда не приедет.
Других объяснений не было. Миша плюнул и ушел на кухню варить макароны.
Сергей точно знал даже и то, когда это случится: – в котором часу всё закончится. Вот почему в поезде он не стал раздеваться. Единственное, чего он не понимал, это то, зачем вместе с ним умрут все остальные? Целый поезд ведь народу! Они-то с какой стати? Он – понятно. Вопросов нет. Спорить и оправдываться бесполезно. Но их-то за что? Сказал себе, чтобы немного успокоиться, что, наверное, и их тоже есть за что. Причем каждого.
– Жалко, конечно, ребят. Такие безобидные с виду. Но тут уже ничего не попишешь. Приходится платить. За прегрешения. “Вольныя и невольныя…”
В какой-то момент, когда он почувствовал, что уже скоро, попробовал заплакать. Ничего с этим не вышло. Да и как-то глупо было в такой ситуации плакать. Взрослый уже мальчик. Неизбежное надо принимать мужественно. Без соплей. И всё равно разволновался, когда перед глазами возник тот жуткий черный циферблат без стрелок, на котором был один светлый сектор – между цифрами девять и двенадцать. Который с отвратительной неумолимостью стал у него на глазах сжиматься. Последние пятнадцать минут его жизни!
Вот осталось тринадцать минут…
А вот чернота отъела еще три минуты. И осталось десять.
Захотелось кричать. Да так сильно захотелось, что даже трудно стало дышать.
Когда светлым остался отрезок от одиннадцати до двенадцати, то есть пошли последние пять минут, Сергей сказал себе, что, конечно, он ни хрена не спокоен, но ему за это ни капельки не стыдно. Потому что не каждый день приходится умирать. По сути – впервые. И что да, он знает, за что с ним всё это происходит. Претензий не имеет. На самом деле ему наплевать, больно ему будет или нет. Какая теперь уже разница! Хотелось бы только, чтобы всё прошло быстро. Впрочем, как получится. Тут он командовать не собирается. И ничего ни у кого просить не намерен.
Сердце билось как сумасшедшее…
Последнюю минуту он истратил на разглядывание девчонки-педиатра с нижней полки, с которой сползло одеяло и за ней стало невозможно не подглядывать. На третьей полке она везла виолончель. У Мишки с ней еще ничего не было. Но она ему явно симпатизировала. Сергей пожелал ей быстрой и небольной смерти. Во сне…
Секунд за десять до конца он вдруг перестал дрожать. В каком-то смысле даже успокоился. И сказал – Я ПРИНИМАЮ. Может быть он это вслух сказал. Неизвестно…
И в следующее же мгновение, за полторы секунды до катастрофы циферблат погас. Как может погаснуть в темноте абсолютно черный циферблат? – Оказывается, может.
Сергей перевернулся на живот и посмотрел в окно. Они проезжали мимо бесконечного товарного состава, вагоны которого зачем-то охраняли вооруженные автоматами солдаты срочной службы.
Взрыва, снесшего с лица земли приличный кусок Арзамаса, Сергей не услышал. Должно быть он раздался позже, когда их поезд уже достаточно отъехал от того зловещего товарняка.
Зато Сергей начал слышать, как дышат во сне его соседи. Было странно, и всё еще немного тревожно. Тем не менее он разделся и заснул как нормальный, даже почти что счастливый человек, которого за дело приговорили к повешению, но в последний момент веревку с шеи сняли. И сказали: – иди, поживи еще.
Администраторы и Миша встречали поезд со странными лицами. Глаза у некоторых из них были зареванные. Оказывается, встречавшие совсем не были уверены, что поезд со студентами в Армавир приедет. Но он приехал. И всех, кого должен был, привез. Живыми. Дело в том, что в Армавире об Арзамасском взрыве уже знали. А вот для приехавших эта новость явилась полной неожиданностью. Так что они даже и не особо обрадовались. Скорее удивились.
В гостинице мест на всех не хватило. И часть студентов пришлось расселить в частном секторе. Миша, определенно имевший по этой части особенный талант, пробежался по окрестностям и снял для них с Сергеем небольшой, но милый домик с двумя чистенькими смежными комнатками. У бабы Лены. Где она сама прожила тот месяц – неизвестно. Появлялась у себя дома она только по утрам. Приносила братьям настоящую деревенскую сметану и сливки. В сливках алюминиевая столовая ложка стояла и не тонула. А сметану и вовсе приходилось резать ножом. Купил бабу Лену Мишка мясными консервами. Столь редкостного дефицита, да еще в таком бешеном количестве она отродясь не видела. На следующий же день всё это богатство было отправлено посылкой сыну. Кажется, в Иваново. Баба Лена была искренне счастлива. И страшно Мише благодарна.
Душ, состоявший из подвешенной непонятно на чем бочки и того, что лишь условно можно было назвать лейкой, Сергей наладил за полчаса. Натаскали из колодца в бочку воды. Баба Лена была уверена, что это – дохлая затея. И вот, во второй раз сделалась счастливой. Душ ведь ей забесплатно останется. К полудню вода в бочке под щедрым южным солнцем нагревалась. В общем, ребята попали в настоящий рай. Дураки, дравшиеся за номера в гостинице, в которой воды, случалось, не бывало полдня, не то, что горячей, а даже и холодной, никакой!, откровенно ребятам завидовали. А девочки, даже те, которые еще ни разу в жизни ни с кем не спали, стали находить братьев красивыми и ужасно умными. Просились в гости. Мишка, естественно, был с ними барственно великодушен. Пускал помыться. И, кажется, опять пустился во все тяжкие.
Баба Лена своих постояльцев полюбила. Не только за консервы и починку душа. А еще за городские интеллигентские манеры и чистоплотность. Хозяйская собака, зверского вида кабыздох, лохматый и вечно в репьях, тоже их привечал. Но не за манеры. И не за чистоплотность. А за сметану. После того, как баба Лена уходила со двора, он, выждав положенную паузу и убедившись, что хозяйка действительно ушла, без стука входил в большую проходную комнату, в которой жил Сергей (Мишка спал в маленьком алькове за занавеской), ничего при этом не говорил, но начинал смотреть так, что сердце Сергея разрывалось, и он наваливал этому гаду полмиски сметаны, которую тот сжирал в одно мгновение. И потом минут пять ту миску облизывал. Мыл, значит, за собой посуду…
Это случилось в шестой день расслабленной и невероятно сладкой, ну просто невозможно какой восхитительной эйфории. До автобуса, который обычно отправлялся от гостиницы в пять часов вечера и заезжал за нашими музыкантами в частный сектор, чтобы увести их на вечерний выездной концерт, оставалось минут пятьдесят. Миша, как всегда, где-то пропадал. С кем – Сергей уже перестал интересоваться.
Прилег на кровать. Спать не хотелось. Какой тут сон? Но делать действительно было нечего. Решил просто поваляться. Убить время. Мыслей никаких. По комнате разлилась оцепенелая пустота. День был жаркий. Слава Богу от реки, кажется, повеяло чем-то свежим.
Время лениво куда-то текло. А может никуда уже и не текло? Надоело ему течь. А что? – Даже мухи устали летать. И куда-то пропали. Так что стало совсем тихо.
Осточертело лежать. Сергей поднялся с постели, проверил, всё ли собрано – скрипка, костюм, ботинки… – и вышел во двор. До автобуса оставалось полчаса.
Мимо ворот шли какие-то люди. Должно быть с работы. Редкий ручеек. Основная масса, Сергей это уже знал, начнет возвращаться домой после пяти. А пока так, один-двое пройдут…
Сергей вышел за ворота, повернул налево – к реке. Зашагал вслед за двумя стариками, которые только что прошли мимо ворот. Кубань здесь неширокая, но красивая и быстрая. Купаться в ней холодно, зато смотреть на нее – одно удовольствие. Минут пять до нее ходу. – Успею, – подумал Сергей и ускорил шаг. Обогнал тех двоих, что брели впереди, поздоровался… И вот, что странно: они ему не ответили. Да еще и цвет их лиц был каким-то несвежим. – Устали, наверное, – возраст всё-таки…, – сказал себе Сергей и, решив ни на кого не обижаться, прибавил темп.
Через минуту он обогнал еще четверых. Та же история. – Странно, народ сегодня какой-то неприветливый. И что у них с лицами? –
А этот их чудной взгляд! Какой-то серый, выцветший, в никуда. Не то, чтобы себе под ноги, а именно что в никуда. По сторонам никто не смотрит.
Еще через пару минут Сергей шел уже в колонне. Людей было много. И все они были какие-то одинаковые. Скучные. Странным было и то, что колонна по мере приближения к реке не редела, а наоборот, увеличивалась. По идее люди должны были заходить в свои дома, а получается, что они из этих своих домов выходили и…
Собственно, что “и”? – А то! Они что – на реку идут все купаться? Кстати, а где Кубань? До нее же идти было совсем ничего…
Сергей терпеть не мог находиться в толпе. С детства этого не любил. Даже праздничные демонстрации игнорировал. Причем делал это весьма изобретательно. Мастерски избегая наказаний. Вот и сейчас он, аккуратно лавируя и пропуская шедших плечом к плечу с ним странных попутчиков вперед, незаметно из той толпы выбрался и вообще сошел с дороги, по которой шли уже сотни людей. Человек по восемь в ряд.
Идти по полю было не совсем удобно. Сергей слабо разбирался в ботанике, почему и не понял, что там у них росло. Какой-то злак. Но хотя бы он уже не был в той неулыбчивой толпе.
И тут он всё понял. Вернее, увидел. Ни к какой реке эти люди не шли. Потому что никакой реки впереди не было. Зато вместо нее из-под земли росла гора. Которой еще вчера здесь не было. И гора эта была огромная. С дыркой посередине. Похожей на автомобильный тоннель. Или на воронку. Которую положили на бок. Почему она и была похожа на тоннель. В кино он видел торнадо. Так вот на воронку торнадо, напоминающую хобот гигантского пылесоса и всасывающую в себя всё подряд, та дыра и была похожа. И все эти серые люди шли прямиком к ней. Не то, чтобы обреченно, но как-то уж больно покорно они в нее шли. Почему и не смотрели по сторонам.
А что, собственно, Сергей понял? – Ну, то самое. Про этих людей. Которым уже ничего не надо. И, соответственно, про себя самого он тоже всё понял. Вспомнились часы в поезде. С черным циферблатом. И подумал ещё, как хитроумно в итоге решился его вопрос. Так, чтобы никто из невиновных, которых ему стало тогда жалко, не пострадал. А только он. Ну, раз он один виноват. Действительно с выдумкой к делу подошли. Вот, что понял Сергей – что его смертный приговор вовсе не был тогда отменен. Что его просто отсрочили. На несколько дней. Ну а теперь…
Страшно не было. Главным образом потому, что не было больно. – Когда умирал, не было. А, стало быть, теперь уже и подавно не будет. Ведь этого же все боятся. Больно и в самом деле не будет потому, что для Сергея всё уже кончилось. Несколько минут назад. Наверное, когда он прилег на кровать в ожидании автобуса.
Радостного, конечно, было мало. Сергей даже подумал, а нет ли какого способа прокрутить ситуацию назад. И сам себе ответил, что нет. То есть, может быть, и есть, только вычислить его он уже не успевает. Сколько времени человек может пребывать в состоянии клинической смерти без фатальных для себя последствий? – Считанные минуты. А сколько он уже здесь? Столько времени грохнул на путешествие к реке, пока не допер, кретин!, что он – труп!! Минут десять, если не больше. Так что – привет. Приехали! Можно не дергаться. Необратимое разрушение мозговой деятельности.
Противно, конечно. Но что теперь? Сопли, что ли, мазать? – Хрен! Нужно, как советуют девчонкам, которых собрались насиловать, расслабиться и постараться получить удовольствие…
Так вот как это выглядит! Ничего интересного.
– Что ж они как бараны лезут в ту гору?! А ведь поди почти все – христиане. Чего ж у них тогда такие кислые рожи? Что, никто про своего Бога уже не вспоминает? Ну и куда подевалась их вера? Сволочи! Я хоть не ломал комедию. Не разбивал себе лоб в церкви об каменный пол. Да, так и не поверил в Христа. С этим его сомнительным воскрешением. И честно могу об этом сказать. Сказка это. Хорошая, но сказка! Мишка здесь прав… А вот не пойду я в этот их дурацкий пылесос! Пусть делают со мной что хотят. Здесь помру. Пойдут они все!! Погуляю еще немного. Нормальным воздухом напоследок подышу… Хотя, я ведь вроде того уже… Стоп, а меня, кажется, никто и не заставляет идти в ту дыру. Да и кто здесь может кого заставить? Не вижу, чтобы тех ослов кто заставлял. Сами в мясорубку прутся. Наверное, мой мозг скоро уже сдохнет, и я отрублюсь. По-тихому. Просто перестану быть. Больно мне во всяком случае уже не будет. Это понятно. Ну и на том спасибо…
Сергей решил не смотреть на мертвецов, безропотно бредущих в безвременье. В конце концов не пускаться же с ними в дебаты. А потом, что он им скажет? К чему призовет. Он ведь и сам не знает, сколько продлится его вольное гуляние по полю, на котором растет неизвестно что. Судя по всему, не очень долго. Ну с полчасика еще. А может и того меньше. С головой уже что-то непонятное начало происходить. И с обонянием. Вроде как только что здесь ничем не пахло, а сейчас…
Когда Сергей вспомнил, как называются те цветы, от кого и при каких обстоятельствах ими пахло, ему впервые сделалось по-настоящему грустно. Ужасно грустно. И одиноко. Даже плакать захотелось. А что? Кто его тут увидит. Некого стесняться. Ну поплачет немного. Что особенного? Она тоже тогда плакала водой. Но ведь не сразу после этого умерла! Еще пару месяцев прожила. Квартиру вон ему оставила. Бриллианты… Мишка поди счастлив будет. Эх, хреново-то как!…
Сергей отвернулся от толпы, сделал несколько шагов и замер. Метрах в пятидесяти от себя он увидел Человека. Живого! Он сидел на большом камне правильной кубической формы. Просто сидел. Не грустил. И эти Его глаза!… Ни отчаяния, ни сожаления в них не было. Ни по какому поводу. То есть Он, понятно, не веселился, чего ж веселого в том, чтобы ты тут оказаться, но точно не грустил. Скорее Он был сосредоточен. Думал о чем-то своем. Глубоко так задумался. Сергея не заметил.
Естественно, Сергей к нему пошел. Порасспросить, что тут да как. Пока есть время. Пока еще в сознании. Судя по всему, сидит Он на этом камне давно. Может что полезное скажет. Знает, какие здесь порядки. Лицо вроде не злое. Одет вот только… Ну, в чем был, наверное, в том сюда и угодил. Знал бы, поприличнее оделся… В общем, судя по глазам, прогнать не должен.
Сергей приободрился и поспешил к сидевшему на камне местному старожилу. В голове сами собой начали формулироваться вопросы, которые имело смысл задать в первую очередь. Но ушел он недалеко. Не потому, что идти по овсяному полю было непросто. Дело в том, что Сергей догадался, Кто перед ним. И, естественно, притормозил. Идти помешало волнение: сейчас же придется всё про себя рассказывать. Вываливать даже такое, что и вспоминать противно. В частности то, за что ему был устроен поезд с черными часами. Который в последний момент заменили вот на это… Сергей подумал – а может не ходить? Всё равно ведь уже умер. И прощения быть не может. За такое не прощают. За такое плюют в рожу и говорят – пошел на фиг, на тебе пробу негде ставить, ты весь в таких страшных грехах, за которые тебя уже сто раз надо было убить. Нет тебе, скотина такая, никакого прощения. Даже и не надейся! Проваливай, пока тебя, дурака, палкой не отходили. Палки, однако, у сидевшего на том камне не было.
Минуту Сергей боролся с собой. Непросто было решиться. Наконец сказал себе, что он смелый, вот сейчас преодолеет стыд и подойдет к Нему. В конце концов можно же, наверное, не всё рассказывать.
И тут Сергей увидел, где именно находится тот камень. То есть понятно, что он – посреди поля. Но не совсем: посреди поля налито озеро. Просто издали его не было видно. Так вот, в центре этого желтого озера камень и лежал.
В какой-то момент Сергей понял, что Он его увидел. Поэтому медлить стало больше нельзя. Неудобно. По мере того, как он приближался к озеру, голова начинала работать всё с большей и большей интенсивностью. С одной стороны, Сергей видел сейчас всю свою жизнь, каждую прожитую им секунду, причем все эти секунды он видел одновременно и мозг, что удивительно, при этом не взрывался. С другой – стыд, который он недавно начал испытывать, разогрелся в нем да такой температуры, что образное выражение “сгореть со стыда” приобретало вполне себе вещественную буквальность.
Когда Сергей вступил в золотое озеро, всё то, что должно было взорваться, достигнув критической точки, взорвалось. Мозг больше не работал. Но в этом теперь и не было необходимости. Всё, что можно было знать, он знал и так – без размышлений. Всё. Вообще всё! В частности, он знал, что сидевшего на камне в принципе не интересуют его, Сергея, так называемые грехи. Что Ему глубоко наплевать на все эти глупые мелочи, которые вдруг обессмыслились и стали ничем в сравнении с тем, что Сергей начал чувствовать в эту минуту. Это его потрясло и всего изменило. Его новым переживанием или, как сказал бы Иосиф, опытом стала любовь. Пожалуй, это слово следовало бы сейчас написать прописными буквами. ЛЮБОВЬ! И исходила она непосредственно от озера. Собственно, густое жидкое золото, в которое Сергей вступил и было любовью. И дело не в ее потрясающе высокой концентрации. А в том, что, как выяснилось, любовь – это совсем не то, что Сергей раньше этим словом называл. И что подавляющее большинство населяющих нашу планету людей будет и дальше называть этим словом. Потому что ничего про настоящую любовь это большинство не знает. И не узнает.
Понятно, что источником расплавленной любви являлся тот, Кто сидел на камне. Что это горячее мокрое золото натекло из Его сердца. Это Сергей понимал. Он ведь, как уже было сказано, знал сейчас всё. В частности, знал, кто этот Человек и зачем здесь сидит. – Чтобы никто уже, искупавшись в Его любви, не имел возможности сказать: – у меня полно грехов и поэтому я лучше побуду слепым и маленьким. Я же ничего не ст;ю. Я ничтожество. Зато я хороший. А потому не буду наступать на этот камень, чтобы сделаться выше и свободнее. Чтобы, к примеру, увидеть небо. Потому что это некрасиво – так поступать. Ему ведь, тому, Кто на этом камне сидит, может быть неприятно, что на него наступают. Он и есть камень.
Впрочем, нет, была одна вещь, которой Сергей не понимал. – Почему толпа, понуро, но абсолютно добровольно топавшая в отверстую пасть темноты и забвения, даже сейчас не хотела обернуться на этого тихого Человека, сидевшего на своем камне в двух шагах от нее? Не исключено ведь, что тащилась в бездну она как раз с Его именем на своих мертвых губах. (Хотя откуда они могут знать Его имя?)
Да, этого Сергей понять не мог. Когда всё так близко! И совершенно бесплатно. А может они не знают самого главного, – что Он ни на кого не ругается? А любит всех подряд так, что просто невозможно. Ведь эту его золотую любовь можно ножом резать. Она по консистенции – как сметана бабы Лены. И, что важно, тут этого жидкого золота хватит на всех. Может, кстати, и не придется тогда идти к той мерзкой горе? Во всяком случае не с такими постными рожами…
Сергей долго не мог сообразить, что мешает ему сосредоточиться. Понятно, слишком много новой информации. Но не только это. А что еще? – Звук. Его отвлекал звук. Какой-то он был нехороший.
Вот уже и со зрением стало происходить что-то не то. После того, как Сергей узнал, что такое любовь, он ведь и видеть стал по-другому. Как будто ко всем известным ему цветам спектра прибавился еще один. И палитра мира стала на порядок богаче. А тут вдруг всё опять стало скатываться во что-то… не то, чтобы серое, но какое-то бедное. Не очень-то живое. Как если бы ты взялся рисовать радугу простым карандашом. Какой же он всё-таки мерзкий – этот звук!…
Когда Сергей открыл глаза, он сначала ничего не увидел. Как будто глаза ему залили глицерином. И только когда он вытер слезы, увидел того, кто выдернул его из нечеловеческого блаженства. Из покоя. Это был их вечно голодный кабыздох. Этот гад не только без разрешения пробрался в комнату Сергея, но и расположился у самой его кровати. Уселся у изголовья, вытянул лохматую башку к потолку и во всю свою собачью глотку отчаянно выл. – Прямо как по покойнику, – подумал Сергей. И понял, почему ему захотелось немедленно подняться с постели. Потому, что его голова лежала на подушке, которая была насквозь мокрая. Словно ее полили из чайника. Причем вылили чуть ли не половину. А чайник у бабы Лены был большой.
И снова, второй раз за сегодня, Сергей вспомнил про сумасшедшую медсестру. Как она плакала водой. И всё про себя понял. В частности, что Божественная Охота на него закончилась. Да, собственно, это и не была Охота. Скорее приглашение…
________________________________________
На следующий день, сразу после завтрака, Сергей отправился в церковь. Креститься. Приметил он тут одну церквушку. Как раз по дороге к Кубани, к реке, которая вчера так по-свински от него пропала.
Сегодня она была. – Река. А вот горы не было. К счастью. Сергей на всякий случай проверил. Понимал, что выглядит это глупо, но тем не менее проверил. Мало ли. Горы не было.
В церкви людей не оказалось. Вернее, был там один. Сергей сначала принял его за сторожа. Потому что уж больно экстравагантно он был одет. То есть обыкновенно он был одет. Бедная ряса. Местами заштопанная. Вместо пояса – веревка.
Ничего особенного тот мужик не делал. Просто мел пол метлой. А правильнее было бы сказать, гонял тучу пыли из одного угла в другой. Во всклокоченной бороде служителя культа застряло перышко лука. Вроде бы не пьян, но взгляд у него был дикий.
– Тебе чего?, – грозно пробасил хозяин метлы и невежливо посмотрел куда-то мимо Сергея. Куда-то ему за спину.
– Мне бы главного, – растерялся Сергей. Оробел малость. И подумал: – пьяный кажись. Не вовремя я нагрянул.
– А я тебе зачем?
– Так это… Креститься я пришел.
– За мной пришел?, – переспросил его непонятливый поп.
– Чего?, – удивился Сергей и подумал, что поп вдобавок еще и глухой.
– Не готов я.
– К чему ты не готов? У меня деньги есть. Я не знаю, сколько нужно. Но должно хватить.
– Дашь с супружницей проститься?
– А причем здесь твоя жена? Я слышал, ты должен мне всего лишь воды на голову вылить. Что, сам не справишься?
Странный поп изменился в лице и поднял метлу над головой. Словно боевой стяг. Или саблю. Второй рукой он взялся за большой медный крест, висевший у него не на груди, а где-то на животе. Его взгляд при этом стал уже просто бешеный. Сергей решил, что действительно выбрал не самый удачный момент. И вообще, надо бы поискать церковь поближе к центру. Попрезентабельнее. А то еще прибьет его здесь этот алкаш. И никто его хладный труп не найдет. Вокруг какие-то сумасшедшие. Начал уже пятиться к двери.
– Погоди, пощади меня, Господи!, – взмолился поп. – Я, конечно, пойду с тобой. А что я сделал?
– Да ни хрена ты еще не сделал!, – не выдержал Сергей, сообразив, что поп не в себе и разговаривает явно не с ним. Судя по слезящимся глазам, уставившимся куда-то Сергею за спину, он его сейчас вообще не видел. – Очнись, дед! Ты меня покрестить должен. Вместо того, чтобы цирк здесь устраивать…
– Тебя, что ли, покрестить?, – кажется, очнулся плачущий поп. – А тебе зачем?
– То есть?!… – опешил Сергей.
– Не посмею.
– Слушай, дед, хватит уже дурака валять! Будешь меня крестить или нет?
– Так тебе того… – пролепетал насмерть перепуганный старик.
– Что того?!
– Тебе не надо.
– Как это?
– Ты уже.
– Когда это?, – начал копаться в памяти Сергей. Для него это явилось новостью достаточно неожиданной. Только Иосиф мог его в детстве покрестить. Но в том-то и штука: никак этого Иосиф сделать не мог! Не такой он.
– Вчера.
Через год Сергей понял, что он больше не христианин. А еще через месяц, зайдя в Третьяковскую галерею увидел портрет. Написанный может быть и по памяти, но точно с натуры! И понял, что он не единственный, кто видел Его. Кто побывал на том поле. Овсяном, кажется… Порадовался за художника. Но, когда они с Мишкой оказались в Чечне, поймал себя на мысли, что стал забывать Его лицо. Расстроился. Однажды даже напился по этому поводу. Когда тот чертов вертолет привез его обратно с передовой. Мог бы уже и не привозить…
________________________________________
Глава пятая
Миранда
Акт возмутительного мародёрства, давно уже превратившийся в рутинную процедуру, осуществился без лишних телодвижений. Без этих испуганно-растерянных переглядываний (как еще четыре года назад) и задаваний идиотских вопросов вроде “что это было?” или “что нам теперь с этой дурой делать?”. Всё прошло по отработанной схеме на ура. Можно сказать – на пять с плюсом. И Юи, и Лаура за прошедшие годы, слава Богу, уже отшлифовали нехитрую технологию и прекрасно знали, что в таких ситуациях следует делать. Вот и сегодня они сработали слаженно. Времени даром не теряли. Джулия, наблюдавшая из окна за происходившим на ступеньке кареты бесчинством, так ничего и не поняла. Только хлопала обалдевшими глазами и крутила головой. А кучер, сидевший на козлах, так тот даже и не обернулся посмотреть, что это за беззаконные колдовские безобразия вершатся у него за спиной. Возможно потому, что уже давно привык ко всем этим чудесам. А может и в самом деле ничего не заметил? – Этого мы уже никогда не узнаем. А, вообще-то говоря, за свою долгую жизнь он всякого насмотрелся. Это ведь он помогал Элене увозить Старого графа из замка герцога Арагонского в день рожденья Анастасии. Одно можно про него сказать: – этот старик вряд ли удивился бы, увидев маркизу – свою молодую хозяйку – в джинсовом костюме. И оттаскивать от нее наглых грабительниц он также поостерегся бы. Потому что это его не касается. Не убивают же они ее в конце концов!…
Первым делом Юи приняла из рук Анастасии бутылку шампанского и бокалы, аккуратно составила эту экзотику на землю, после чего крепко зафиксировала свою безумную подругу с тем, чтобы Лаура могла быстрее снять с нее часы, очки и золотую цепочку. Раздевать прямо здесь ее не стали. Решили сперва затащить в карету. Мало ли – а вдруг Романо сейчас выйдет во дворик и увидит.
Случалось, еще не потерявшая сознание Настеа пыталась протестовать против бесстыжего произвола. Особенно когда Лаура начинала стаскивать тоненькую золотую цепочку с крестиком (подарок Миши) прямо через ее голову, больно при этом цепляясь за волосы, или зубами сдирать с ее пальца дешевенькое пластмассовое колечко. Особенно жалко ей бывало бриллиантовых сережек спятившей в Иосифовом застенке медсестры (свадебный подарок Сережи). Но Лаура каждый раз просто и эффективно гасила стихийные бунты своей подопечной – подзатыльником. Особо с ней она не миндальничала.
Удивительно, но сегодня хозяйка замка была на удивление покорна. Только изумленно крутила головой. Вот точно как Джулия. Словно бы она уехала на рассвете в Сарагосу, а, вернувшись домой с покупками из универмага, обнаружила свой замок перекрашенным в зеленый цвет. Или в желтую полосочку. Короче, ничего она не понимала. Кроме того, что снова беременна. Потому и крутила головой.
Да, в самом деле, Лаура могла бы работать сегодня не так жестко. Вроде как Настеа не давала к тому повода. Вот Юи, к примеру, Анастасию никогда не била. Только держала ее во время экзекуции за руки. Крепко, правда, держала. Иногда даже синяки оставляла. И Серхио потом спрашивал – откуда они взялись. А Настеа и ответить на это ничего не могла. Не помнила она – что да откуда у нее взялось. Вроде бы ничего особенного она не делала. Ни обо что не билась. И вся эта жестокость проистекала исключительно из-за того, что Лаура так и не привыкла к ее фокусам с полетами в будущее. Для нее они по-прежнему были непонятны, а потому подозрительны. Хорошо хоть возвращалась Настеа с подарками. Причем всегда с разными. То шелковый платок привезет, то сникерс, то еще чего.
Алмазные сережки Настеи уже на фиг были не нужны ни Юи, ни Лауре. Потому что этой ерунды у них было навалом. Сколько можно! Даже у Джулии этих сверкающих побрякушек было две пары. А вот за простенькое пластмассовое колечко, которому и цена-то сто рублей, могла разгореться настоящая драка. И в этих баталиях обычно побеждала Юи. В какой-то момент она прижимала к горлу Лауры острую железку и начинала смотреть ей в глаза своим фирменным взглядом. Ужасно холодным. Почти что мертвым. Как у змеи. В котором ничего хорошего не было. Оттуда, сквозь узенькие щелочки на Лауру смотрела смерть. Вполне себе реальная и, главное, близкая. Тогда уже, понятно, Лаура сдавалась. И, несмотря на это, драки почти всегда затевала она – не Юи. Темперамент. Куда ж его спрячешь.
Сегодня вместо Аптеки Настеа привезла джинсы. Как она сумела их на себя натянуть – с таким-то пузом – непонятно. Даже принимая во внимание то, что они были расстегнуты. А, кстати, как она умудрилась не потерять их по дороге? Неудобно же ходить в расстегнутых джинсах. Этот вопрос читался в глазах грабительниц, тогда как сами джинсы спора не вызвали, потому что еще на прошлой неделе была достигнута договоренность: когда Настеа в очередной раз вернется в джинсах, отдать их без торга Джулии. Взамен же Лауре достанется вся бижутерия, что окажется на путешественнице. (Очки, плеер, складной ножик и кошелек не в счет.)
Да, часы, золотая цепочка с крестиком, алмазные сережки и обручальное кольцо – все вместе – стоили в этом замке значительно меньше простенького пластмассового перстенька. Но сегодня вожделенной сторублевой дешевки на Анастасии не оказалось. Вот почему Лаура и почувствовала себя обманутой. Нечестный получается обмен! Неравноценный. Эх, если бы не уговор!… Зато Юи ликовала. Отчасти потому, что Лауре не досталось пластмассового чуда. Но главным образом потому, что это же так приятно – сделать подарок Джулии! Тем более после того, что случилось час назад. После той их нелепой ссоры.
Да, так вот: Настеа сегодня была какая-то растерянная и сама на себя непохожая. Она даже не обиделась, когда подруги начали ее бесцеремонно грабить, а Лаура залепила громкую затрещину. Ни за что. Просто так. Чтобы Настеа даже и в мыслях не держала сопротивляться или начать качать права на экспроприируемые ценности. При том, что Настеа и не собиралась противиться беззаконию. Не в том она была сегодня настроении.
Что удивительно – Настеа в этот раз целую минуту не теряла сознание. Обычно это происходило с ней уже секунд через десять-пятнадцать после возвращения. Впрочем, насчет потери сознания – это как посмотреть. Оставалась она сейчас в сознании или, может, наоборот?…
– Обалденное шампанское, девочки. Обожаю Абрау! Это тебе не какая-нибудь Кока-кола с водкой. Мальчики отказались. Решили спиртику дернуть. Ну так мы сами тогда накатим. И поедем на машине кататься. Ларка, ключи у тебя?
– Что, пистолет опять не привезла? Я же тебя как человека просила.
– Да где я тебе пистолет возьму?! Сережа, как из Чечни вернулся, свой Макаров в военкомат сдал. А у Михалосича пистолета и вовсе никогда не было. Ты бы лучше своего драгоценного Луиса хорошенько расспросила. У него в тумбочке под телеком – ящик с секретом. Никому не говорит, вредина, какой у замка шифр. Можно подумать, он там порнуху или наркоту прячет. А я тебе говорю: он там оружие хранит. Сама видела. Он ведь даже Шмайсер умудрился где-то раздобыть. Совсем уже на этих дурацких игрушках повернулся. Повяжут нас когда-нибудь менты. Точно! Ну чего, наливайте, что ли. Жалко, “Мишки косолапого” нет. Может, сгоняет кто в ларек? И чипсы девочки…
– Где, говоришь, ящик с пистолетами?
– Под телевизором. В вашей комнате.
Больше Настеа ничего не сказала, и девушки быстро затащили ее в карету, из которой вскоре выскочила Лаура с корзинкой, в которой лежало Настино белье и прочие гостинцы. Прикрыла это богатство курткой и джинсами, сверху положила бутылку Абрау, свободной рукой подхватила бокалы и умчалась в замок за платьем для Анастасии. Не голой же той в Сарагосу ехать.
Михаэль в это время сделал паузу и перевернул страницу. Было слышно, как он покашлял. И заиграл концерт Вивальди под названием “Осень”.
Кстати, о Михаэле. Нельзя сказать, что в последнее время он стал играть на скрипке лучше, чем прежде. Увы, не стал. Но хорошо, что хоть какую-то форму набрал. Не концертную, но уже вполне приличную. Сказываются, конечно, перерывы в занятиях, общение с цыганами и вообще сытая жизнь. Что-то ушло. Жаль, если окажется, что навсегда. А еще обиднее, что он больше не сочинял. Как раньше. Совсем ведь это дело забросил. Последней пьеской, написанной им шесть лет назад, стала печальная музыка, которую он посвятил Анастасии. Вернее, сказал ей, что эта музыка написана про ее любовь. К кому конкретно – не сказал. Типа и так понятно. Если честно, он рассчитывал, гад, что, когда станет ей ту музыку играть, Настеа автоматом начнет думать о нем. А там, кто знает, может, и поближе с ним захочет подружиться… Лаура, естественно, про эту его многоходовую хитроумность с посвящением ничего не знала. А то бы она устроила Анастасии сладкую жизнь. Глаза б она ей выцарапала.
Михаэль сочинил печальную музыку в тот самый день, когда к ним приезжал герцог. Он тогда не один приехал, а вместе со всеми своими приближенными дворянами, которые, собственно, ту страшную телегу в замок и привезли. Один бы он заявиться с таким подарком побоялся.
Юи, когда увидела, кто в телеге лежит, скривилась, некрасиво заплакала, и у нее на какое-то время отнялись ноги. Пока Михаэль нес ее наверх, она в его руках билась, кричала, как будто ей было больно, и даже пыталась драться. А когда он положил ее одетую на кровать, – даже обувь с нее не снял, – она плакать перестала, но сделалась такая несчастная, что Михаэль решил какое-то время с ней побыть. Сел рядом на кровать и долго так сидел, час, наверное, если не больше. При этом он ей всё время что-то говорил, ну, что она сильная и ужасно красивая. Что она, конечно же, со своим горем справится. И гладил ее при этом по голове. Успокаивал, значит. Чтобы она сгоряча не сделала с собой чего плохого. Хотел даже поцеловать ее невинным братским поцелуем в губы, но подумал, что это будет уже перебор. Хотя многим, говорят, в такой ситуации как раз очень помогает сочувствие близкого и абсолютно бескорыстного друга. А может он просто побоялся, что она его нечаянно убьет, если он сейчас полезет к ней целоваться? У нее ведь всегда при себе имеются эти ее смертоносные железки. Которыми она пообещала Серхио защищать Анастасию от злых людей. Даже ведь и не знаешь, где она их прячет. В общем, так и не поцеловал ее тогда. А просто сидел рядом на кровати и гладил ее по голове. Когда же понял, что сегодня она убивать себя не будет, потому как вроде немного успокоилась, то встал, пошел в свою комнату и сразу, как по нотам сыграл ту самую музыку. Печальную. Оказывается, пока он сидел с Юи и думал, стоит ли ее сейчас поцеловать или лучше это сделать ближе к ночи, когда всё уже будет не так нервно, музыка в его голове и сочинилась. Сама собой. Ведь как бывает у знаменитых композиторов? – Некоторые из них и вовсе свою музыку во сне сочиняют. Точнее, они слышат, как ее уже кто-то для них играет. Причем на разных инструментах. Иногда даже целыми оркестрами. Им же остается только быстренько записать ноты. А потом они эту подслушанную музыку продают разным издательствам как свою. И деньги за нее присваивают себе с чистым сердцем. Вот ведь бесстыжие!
Печальная музыка Михаэлю самому понравилась. А чего? – Действительно, хорошая музыка. Очень на одну песню из Лауриного плеера похожая. То есть не похожая, а, собственно, она и есть. И вот, он решил вечером, когда Настеа наплачется, поужинает и успокоится, сыграть ее для нее. Может, тогда и ее тоже ему удастся поцеловать. Сначала Юи, а потом Настеа. Потому как горе у всех общее. И он им обеим сочувствует. Разумеется, если Лауры поблизости не будет. И исключительно братским поцелуем. Совершенно невинным. И поначалу не обязательно даже в губы. Хотя, почему, собственно, не в губы? Это в шею в самый первый раз – слишком, а в губы… В общем, как получится. Главное, чтобы к ужину они обе реветь перестали.
Что там себе Михаэль напридумывал – его личное дело. Но Настеа вовсе и не думала в тот день плакать. С чего он решил, что она непременно должна будет плакать? Настеа не собиралась этого делать потому, что Лаура элементарно не пустила ее смотреть на то, с чем приехали в замок офицеры герцога. Заперла ее в спальне и велела сидеть там тихо. А потом еще и мама сказала, что всё хорошо, вот только Серхио и два других рыцаря, которые живут в этом замке (никак она не могла запомнить их имена) немного приболели. Ничего страшного, просто слегка простудились. Инфекция у них какая-то. Но не умерли же! Однако из-за этой своей дурацкой болезни они теперь должны будут днем спать. Ну, чтобы поскорее поправиться. А поэтому не надо их, когда за окном светло, беспокоить. Ни в коем случае не нужно даже пытаться их увидеть. Потому что они болеют. Это понимать надо… –
– Нет, не заразные. Кто тебе сказал, бестолковая, что они заразные?! В общем, разговаривать с ними тебе теперь разрешается только по ночам. Когда все нормальные люди ложатся спать. Когда и ты тоже будешь спать. И нечего капризничать! По шее сейчас дам! Ничего страшного ведь не случилось. Если бы случилось, тогда, конечно, другое дело. Но не случилось же…
Про то, как можно спать и одновременно с Серхио разговаривать, Настеа не очень поняла. Решила, что мама оговорилась. Тем более, что Мария тут же приступила к обучению дочери тому, как ей в этом ее сне полагается мужа встречать. Вот и опять она про сон сказала. Но Настеа не стала маму поправлять. И правда, обидится еще. Ну заговорился человек. С кем не бывает…
Мария сказала, что, когда Настеа услышит музыку, которую как раз в тот самый момент заиграл в своей комнате Михаэль, нужно
– быстро вот в этот бокал налить красного вина. Поставить его на этот… Нет, лучше вон на тот серебряный поднос… взять всё это в руки… нет, локти разводить не нужно… ага, вот так, правильно… Ты меня слушаешь? Ждать Сеньора ты будешь с этим подносом… Ну конечно, сначала ты должна помыться… Да ночью ждать, бестолковая! Когда уже уснешь. Ни в коем случае не днем! Ты поняла меня? Когда за окном светит солнце, о нем вообще нельзя думать. Да мало ли, что тебе хочется!… Ни под каким видом. Категорически запрещено! Как это кем – врачом. Тебе всё понятно? Не смей хотеть его днем и прекрати, наконец, фантазировать все эти свои дурацкие глупости… Как почему? – Потому что это вредно для его здоровья.
Настеа пообещала. Вместе с Лаурой, которая вскоре пришла, чтобы выпустить ее на волю, она трижды отрепетировала сцену встречи мужа с подносом и бокалом. После чего довольная побежала в комнату Михаэля сказать ему, чтобы он ту красивую музыку, которую она недавно слышала из окна, играл не днем, а только ночью. Чтобы она могла со своим Серхио видеться. Ну, чтобы он мог к ней приходить оттуда, где днем выздоравливает. И чтобы они любили друг друга до утра. Пока не рассветет. Михаэль от этих ее слов сделался белый и какой-то прозрачный, но пообещал.
Только после этого Настеа и вышла, наконец, во дворик поздороваться с герцогом и другими приехавшими с ним дворянами. Она была весела и со всеми любезничала. Всё ее радовало. Особенно ей понравились латы на одном из рыцарей, кажется, на оруженосце герцога. Сначала Настеа решила быть воспитанной, но потом не утерпела, подбежала к нему, поднялась на цыпочки, подышала на его замечательные латы, потерла их рукавом и посмотрелась в них. Какая же она красивая, когда вот такая счастливая!
А из телеги офицеры доставали и уносили в дом что-то, ну, то, что они с собой привезли. Настеа, поскольку была без очков (до сих пор стесняется носить их при посторонних), не поняла, что они ей привезли. Пыталась угадать. Но лица у гостей были такие загадочные, что ничего по ним не поймешь. Ясно, что привезли они какой-то страшно секретный сюрприз. Поэтому и не хотят ей раньше времени его показывать. Какой же это тогда будет сюрприз? Ну так она и не стала их расспрашивать. Нельзя – значит нельзя.
Как же всё это интересно! И весело… Позвала всех в дом. А сама побежала на кухню помогать поварам готовить праздничный обед. Всё думала, какой такой секретный сюрприз привезли ей гости. Там на кухне ей и послышался голос Серхио. Только она не расслышала, что он ей сказал. Но вспомнила про обещание, данное матери, собрала всю свою волю в правый кулак (или в левый?) и сказала себе, что да – она Серхио любит, даже очень сильно любит, как другие своих мужей не любят, но она дала маме честное слово, а поэтому до вечера, пока Михаэль той своей особенной музыкой не разрешит ей о нем думать, она будет оставаться хорошей. То есть никого она обманывать не станет. Как бы ей сейчас ни хотелось. Всё должно быть по-честному. Опять же маму не обманешь. Она обязательно всё узнает. И рассердится.
Ночью, когда гости уехали в Сарагосу, Михаэль, как и обещал, сыграл для Анастасии свою печальную музыку. Про серебряный поднос и бокал Настеа, естественно, забыла. От волнения должно быть. Стояла внизу, перед дверью, кусала губы, переминалась от нетерпения и говорила Лауре – вот сейчас уже, она ведь чувствует, что близко уже. Что она, не помнит, что ли, как цокает копытами его лошадь?! Это же Серхио к ней скачет!…
Габриэль не понял, почему Михаэль упал в обморок, когда его увидел. Еще и Лаура захохотала как сумасшедшая. А потом вдруг принялась реветь. Ну точно как ненормальная она себя вела. При этом же еще и неприлично дергала животом. Наверное, сильно испугалась, когда Михаэль свалился на пол. Ведь он чуть скрипку не разбил. А она дорогая.
Серхио сказал, что он голодный как собака и съел бы сейчас целого быка. Но съел он не быка, а Анастасию. Отвел ее в спальню и там съел. Фигурально выражаясь, конечно. Ну, то есть он ее и правда укусил. Снял с нее рубашку и укусил левую грудь. Больно цапнул. Раньше так не делал. Но Настеа стерпела. Не закричала. Укусил он ее после того, как выпил из серебряного бокала красного вина.
А потом он ее любил. Долго. Но не до утра. Как хотелось Анастасии. Потому что действительно очень хотелось есть. Обоим. Спустились в гостиную. Всё уж остыло. Настеа побежала на кухню разогревать ужин.
Лаура больше не плакала. Но, правда, и не смеялась. Она вообще была какая-то странная той ночью. И глаза у нее блестели. Как у ведьмы…
Луис часа два пытал Михаэля насчет Юи. Почему ее нет в замке. Как это он не знает?! А Михаэль и правда не знал. И Лаура тоже не знала. Никто не знал – где Юи. Слуги, может, что и видели. Но они все разбежались. Как только увидели рыцарей, так сразу и побежали ночевать в деревню. Решили, наверное, не мешать хозяевам спокойно ужинать. Неправильное у них понятие о деликатности. А кто будет за столом прислуживать? Могли бы уйти спать в деревню после ужина. В общем, бардак какой-то. Распустились. На неделю замок оставить нельзя. Луис возмущался больше других.
Действительно, никто не видел, на чем и, главное, когда из замка уехала Юи. Ее карета стояла в каретном сарае. Значит, поехала она куда-то верхом. Луис всерьез разволновался. Как бы с ней не случилось чего плохого. Ну и напрасно он волновался. Ничего плохого с ней не случилось. А вот с королем случилось. Очень даже случилось. Умер он. Буквально через несколько дней и умер. Никто этого не ожидал.
Когда через неделю Юи вернулась в замок, и Лаура рассказала ей, что творится здесь по ночам, она, ясное дело, ей не поверила. Но, когда Михаэль в полночь заиграл волшебную музыку, с ней чуть не приключилась такая же истерика, в которой билась Лаура в ночь возвращения рыцарей домой неделю назад. То есть что-то нехорошее с ней всё же случилось, просто она не стала падать в обморок. И животом не дергала. Как-никак, поверила она или нет, а была предупреждена.
Возникли, правда, некоторые проблемы интимного характера, когда Луис сказал, что пора бы уже им подняться в спальню. Юи тогда вдруг вся вспотела. И сделалась как будто испуганная. Сказала, что прежде, чем пойти наверх, хочет немного поплавать в бассейне. Ну, чтобы освежиться. Луис, естественно, возражать не стал. Но, когда она плюхнулась в воду и решила там утонуть, этот хитрюга побежал туда и к ней присоединился. Схватил ее. Она аж закричала. От неожиданности надо полагать. Там, в бассейне, у них всё хорошее и случилось. Даже в гостиной было слышно, как им хорошо. А ведь Юи чуть не умерла тогда со страху. Слава Богу, Луис не обратил внимание на эти странности в ее поведении. Решил, что Юи просто устала с дороги. Из самого Мадрида ведь верхом скакала. Сказал только, что в следующий раз, когда ей захочется куда-нибудь отъехать, да еще так надолго, неплохо бы с ним советоваться. Всё-таки он ей кто – муж или какой посторонний дворянин? И да – он живой человек. А любому нормальному мужчине неполезно так долго оставаться без женщины. Особенно если он ее сильно любит. И думает о ней постоянно. О том, к примеру, думает, какая она красивая. Особенно, если Юи надевает для него Аптеку.
Настеа про серебряный бокал с красным вином больше не забывала. Но со временем она поняла, что встречать с ним Серхио внизу совсем необязательно. Вино ведь можно предложить ему и непосредственно в спальне. После ужина. Тем более, что Серхио не может долго терпеть после того, как выпьет из ее рук вина. Кусается. И потом сразу хочет ее любить. Прямо уже в следующую минуту.
К тому, что Серхио ее кусает, Настеа привыкла. В конце концов не смертельно же. Ну да – больно. Зато он так гораздо больше выпивает из нее фиалкового запаха. Что, наверное, хорошо помогает его выздоровлению. Наверное, скоро и вовсе поправится… Главное, что он ее любит. Как прежде. Даже еще сильнее, чем до этой его странной болезни. Господи, когда же эта его дурацкая хворь пройдет? И днем тоже можно будет целоваться…
________________________________________
Когда Настеа с помощью Лауры и Юи выбралась из кареты, на ней было уже нормальное платье, в котором можно путешествовать по Испании, и на тебя никто не будет показывать пальцем. Только вот выглядела Настеа не ахти. Очень бледная была. Как будто она сильно устала. Но хотя бы уже не мотала головой. Кажется, даже понимала, кто она такая. И где находится. Во всяком случае вспомнила, что собиралась ехать принимать роды. То есть, что сначала они заедут в Сарагосу, где переночуют, а завтра утром…
Они бы уже и поехали, но, во-первых, Анастасии нужно было немного походить и подышать воздухом, а во-вторых, ей захотелось еще немножко послушать, как Михаэль играет на скрипке своего замечательного Вивальди. Ну вот, послушала. Походила, держась за живот, вокруг кареты. Вроде бы продышалась. Даже малость порозовела. Кучер радостно зашевелился на козлах. Обрадовался тому, что сейчас они, наконец-то, уже куда-то поедут. И тут…
Юи первая услыхала эти звуки. И сделалась тихая.
Карета кардинала мягко прошелестела по гравию внутреннего дворика замка. Гораздо больше шума наделали своим цоканьем кони всадников, прискакавших сюда буквально следом, через несколько секунд, и вторая карета – страшная, потому что она была без окон. И вся черная. Господи, как же можно делать кареты без окон? – Глупость какая-то. В них же так неудобно ездить! Разве что вещи в них перевозить. Но ведь правда: карета была вся черная. Как гроб. На нее и смотреть-то противно. А как в такой ездить?
Когда Настеа увидела, кто стал выбираться из первой кареты, обрадовалась и заулыбалась. Потому что давно уже не видела кардинала. Да и по Винченцо она соскучилась. Кто был третий, вылезший из кареты, Настеа не поняла. В первый раз его видела. Поэтому и не обратила на него внимания. А вот Юи очень даже обратила.
Спешившиеся всадники вели себя в высшей степени странно. Даже не поздоровавшись с дамами, они сразу же принялись за работу. Помогли вытаскивать из слепой кареты громадный ящик. Тоже черный. Неизвестно откуда взявшийся Романо кинулся гостям показывать, куда его нести. Открыл дверь и держал ее, пока эти гады не зашли с тем ящиком в замок. Никто здесь почему-то ни у кого не спрашивал разрешения – можно ли ему делать то или это. Даже герцог со своей свитой ждали тогда во дворике, пока Настеа не пригласила их войти. А эти…
Каким образом в ту страшную карету кроме ящика сумели поместиться еще три человека, Лаура не поняла. Но они там поместились. Ведь вот же – сейчас из нее выходили. Значит прежде они вместе с тем ящиком в нее каким-то образом залезли. При этом худыми эти трое не были. Наоборот. На Лауру вид палачей произвел тяжелое впечатление. С одной стороны, ее неприятно поразило бесстыдство, с каким эти боровы, нимало не стесняясь дам, разминали свои затекшие за долгую поездку ноги и подтягивали штаны, а с другой – их непостижимое безразличие ко всему вокруг: равнодушно, с застывшей тупой скукой на своих свиных рожах они побрели вслед за ящиком с инструментами в замок, даже не окинув взором это шикарное строение. Не полюбовавшись его прекрасной архитектурой. И не оценив красоту трех женщин, в гости к которым пожаловали. Молодых, между прочим, женщин. И да – красивых! Это ведь просто невежливо. А потом, почему здесь сегодня все ведут себя как хозяева. Кто они такие в самом деле?! Даже король, когда приезжает в гости, так себя не ведет. Он, конечно, хозяин своей страны, но так откровенно своим подданным этого не показывает. Потому что воспитанный. Лауре, к примеру, он всегда целует руку. А когда они оказываются наедине, то уже и не только руку. А все эти неотесанные мужланы даже и не смотрят сейчас на нее. Как будто они таких красивых женщин там у себя в Барселоне каждый день видят штук по сто.
На Юи мясники никакого впечатления не произвели. Потому что она их элементарно не увидела. Она отчаянно пыталась вспомнить, где и когда видела того бесцветного монаха, который вылез вслед за кардиналом и Винченцо из кареты. Изо всех сил пыталась. Потому что для нее это было важно – вспомнить. Точно ведь, она его где-то видела! Причем недавно.
И вспомнила. Главное, что она вспомнила – при каких обстоятельствах это случилось. В Барселоне в тот день казнили какого-то пожилого священника. Он что-то не так понимал в их христианстве. И имел глупость высказывать свои мысли открыто. На костер его тащили два солдата. Самостоятельно идти он уже не мог. Должно быть накануне ему надевали то, что в народе называется “испанским сапожком”. Или ему сломали позвоночник. Так вот, этот выцветший монашек тогда всем командовал.
Глаза Юи ничего не выражали. Их просто не было видно. Две черные щелочки. Молний во всяком случае они ни в кого не метали. Но, если бы Михаэль сейчас выглянул из своей комнаты, он, не задумываясь, сказал бы, что Юи до смерти напугана. А это страшное дело. Потому что, когда Юи чего-то боится, она способна на такое, что не приведи Господи. И беда не в том, что она испугалась смерти. Как раз ничего она ее не испугалась. Это так Михаэль подумал бы. И, конечно, оказался бы неправ. Просто, когда Юи понимала, что может сейчас умереть, она переставала быть нормальным человеком и становилась машиной по убийству злых мужчин, которые думают, что им всё можно. Машиной, в которую маленькую девочку в далекой Японии превратил старый поэт, называвший себя ее дедушкой. Поэт, научивший ее совершенно не бояться смерти. Наоборот. Но увы, Михаэль ничего этого не видел. Он сейчас играл Осень из “Времен года” Вивальди и, если на что и смотрел, то в ноты…
Настеа ничего не поняла из того, что пытался сказать ей Винченцо. А кто бы его понял? Что вообще можно разобрать из мычанья немого? Напрягла лоб.
– Святой отец, чего он от меня хочет?
– Зови его преосвященством, – подсказала Лаура.
– Чего?
– Ничего! Дура.
– Сама ты дура.
– Сейчас получишь.
– Не ссорьтесь, девочки, – фальшиво ласковым голосом заговорил кардинал, почему-то избегая смотреть Анастасии в глаза. – О том ли нужно сейчас думать… Ничего он не хочет. Дурак он.
– Но он же мне что-то говорит!
– Господи, да что же он может тебе сказать, когда он немой!
– Ну и что, что немой? Он точно говорит. А чего это он плачет?… Куда мне нужно бежать?… Говори яснее… Никуда я не побегу. Как я с таким животом побегу? Совсем, что ли, глупый?… Чего?… А с какой это стати я должна отдавать ему наше золото? Я его совсем не знаю… Ну и что из того, что он инквизитор? Сколько каждый год церкви даю, столько и в этот раз дам… Чего?… Какое еще колечко?… Ишь, чего захотел! Не отдам. Это моё колечко!
Настеа не поняла, зачем Лаура побежала в замок. Что еще она забыла взять с собой в дорогу? И почему она при этом так громко кричала. С глазами стало что-то происходить. Сначала, когда кучер достал кнутом солдата, рванувшегося за Лаурой и тот упал, стукнувшись головой о камень, картинка была еще более-менее нормальная. В том смысле, что всё вокруг двигалось почти с обычной скоростью. Только чуть медленнее. Когда кучера застрелили из мушкета и он мертвый повалился с козел, это Настеа тоже видела относительно ясно. Но, когда Юи кинула в кого-то красиво сверкнувшие на солнце железки, а потом выхватила из-за спины вакидзаси и располосовала им четверых солдат, даже не успевших достать свои мечи, картинка начала застывать. Не просто течь медленнее, а буквально замерзать, как если бы здесь, в замке, наступила зима. Можно было еще разглядеть, что это именно Романо ударил Юи кинжалом. Подкрался к ней сзади и ударил ее в шею. А после этого сразу двое солдат проткнули ее своими мечами. Потому что она растерялась. Один солдат ткнул мечом ей в живот. А второй – в сердце. Но прежде, чем Юи засмеялась, как учил ее дедушка, и начала, уже мертвая, падать на землю, она одним, последним ударом своего вакидзаси успела разрубить одному из своих убийц лицо, а второму распорола рот от уха до уха, от чего тот перед смертью тоже засмеялся, в голове Анастасии что-то лопнуло и всё стало противно кружиться. Куда-то поплыло.
Стало тихо. Вдобавок Настеа перестала слышать немого Винченцо, который всё это время продолжал ей что-то говорить. И дикий крик Джулии она тоже не услыхала. Хотя, как же она могла его услышать? – Ведь окно, за которым стояла Белошвейка, было закрыто.
Солдаты раскрывали рты, но никаких звуков не издавали. Слышно было только, как Михаэль играет на скрипке своего проклятого Вивальди. А он действительно всё это время играл и перестал лишь когда в его комнату влетела белая от ужаса Лаура. В этот момент, впрочем, Настеа была уже без чувств. Хорошо, что Винченцо успел ее подхватить.
Кухня была превращена в допросную комнату. Света здесь явно не хватало, но палачи хорошо знали свое дело и свет им был не особо нужен. Одно непонятно: что делал здесь Романо. Он что, подсказывал палачам, какие вопросы нужно задавать? – Похоже на то. Увы, на этот раз профессионалам не достало мастерства. – Что-то у них там не задалось. Перестарались. В какой-то момент Лаура вдруг перестала скулить, затихла, а потом выгнулась, да так сильно, что нечаянно сломала самой себе руку, привязанную ремнями к разделочному столу. И после этого у нее стали мелко дрожать ноги.
Главный палач, тот, что был постарше, неприлично выругался и стукнул кулаком по подбородку своего помощника, державшего в руках какую-то мокрую кривую железку. Удар получился глухой. Как будто кочан капусты бросили в стену. По реакции мордастого помощника не было заметно, чтобы этот удар причинил ему боль. Он, словно бы извиняясь, развел руками. Дескать, с кем не бывает. Кто ж знал, что она такая хлипкая. А с виду крепкая была. Но ведь есть же еще, кого порасспросить. В следующий раз буду работать аккуратнее. Вот тебе крест.
Может быть это неважно, но всё равно скажем: Лаура секрет не выдала. Не сказала, где спрятано золото, с которым каждую ночь к ним приходит Серхио. Вот уже шесть лет подряд. Не сказала она и того, где Настеа хранит свое колечко. Вернее, мамино. Точнее, бабушкино. В общем, то самое. Может и хорошо, что умерла быстро. Только час они ее мучили.
Настеа капризничала. Она упрямо не хотела взять в толк, чего от нее добивается монах с холодными рыбьими глазами. И почему так громко на кухне только что кричала Лаура. Что они там с ней делают?
Это ее, Анастасии, личное дело. Какое отношение к чистоте христианской веры имеет то, что ее муж приходит к ней по ночам?
– Потому что болеет. Что тут непонятного? Поэтому и приходит по ночам, а не днем. Врачи ему запретили. Можно уже сесть? – Ноги устали. И пить хочется… А где Лаура? Откуда я знаю – чем Серхио болеет? Поехал на войну и чем-то там заразился. Может, воды холодной из ручья попил. Вот скоро сам он сюда придет, тогда у него и спрашивай. Ему скрывать нечего. А причем здесь монеты, которые он мне дарит? Неважно сколько! Хочет – и дарит каждую ночь. С чего это я должна их отдавать? Я и так немало на вашу церковь жертвую. Нет, про колечко и слышать не хочу! Потому что оно моё. Не отдам! И нечего меня упрашивать. Не скажу, где оно… Как это почему? Потому что Серхио мне сказал – никому его не показывать. И не говорить, где оно лежит. Что ж ты такой глупый?… Потому что это – секрет. Тебе-то какое дело до моего колечка? Ты про любовь должен говорить, раз Христу служишь, а не про мое золото. Не скажу тебе больше ничего. Злой ты. Дурак!
Игнасио кивнул палачу. Тому, который стукнул своего проштрафившегося помощника кулаком по морде. Палач кивнул. Подошел к Анастасии. Взял ее за воротник. Потащил к выходу. У самой двери она ему что-то сказала. Палач остановился и обернулся.
– Что?, – с надеждой вскинулся Игнасио.
– В уборную просится.
– Обойдется!
В углу возмущенно замычал Винченцо. Кардинал тоже поднялся со стула. Собрался что-то сказать. Но не смог. На него противно было смотреть.
– Ладно, отведи, – разочарованно махнул рукой инквизитор.
Когда Михаэль принес Лауру в комнату Юи, Джулия уже успела обмыть свою любовницу и теперь ее одевала. Не плакала. Понимала, что, если она раскиснет, если начнет плакать, то уже не остановится. Михаэль тоже держался молодцом. Ну, давайте назовем это так. Вообще же, описать состояние, в котором он находился, непросто. И самым унизительным было то, что он решительно ничего не мог в этой ситуации поделать. Вообще же ничего! Ни солдат остановить, ни инквизитора, ни те бесчинства, которые творили в их замке эти сволочи. Если бы Романо не ударил Юи кинжалом, если бы Юи вообще не было во внутреннем дворике, когда туда приехали незваные гости, она безусловно нашла бы какой-то выход. Скорее всего перебила бы их поодиночке. Уже здесь – в замке. Всех до единого! Синоби, они ведь как раз этому и обучены: эффективно сражаться в стесненных условиях. Почему у нее и вакидзаси короткий. Кстати, во дворике у Юи тоже был шанс. Если бы не предательский удар Романо! Которого она никак не ожидала. Ей ведь и в голову не приходило, что у этого подонка при себе может быть кинжал.
Да, Михаэль – ни разу не герой. Ну и что? Будем теперь его за это презирать и обзывать жалким трусом? А, между прочим, несмотря на то, что в прошлом году король сделал его грандом, он никогда и не претендовал на то, чтобы снискать себе славу бесстрашного воина. И никогда, как некоторые хвастуны, за храбреца себя не выдавал. Не по этой он части. Шпага, которую он вынужден был носить, играла чисто формальную, протокольную роль. Можно даже сказать – декоративную. Ну не полагается гранду выходить из дома без шпаги. Это же понятно! Вот он и ходил с ней. Потому что это – красиво. А обращаться с ней он так и не научился. А и научился бы – что толку? После того, как Юи истребила половину командированного в Арагон отряда охранников инквизитора, уцелевшая его половина перемещалась по замку исключительно группами по три-четыре человека. И на Михаэля солдаты поглядывали косо. Не то, чтобы с опаской, а именно косо. Трогать его им было запрещено, – всё-таки друг короля, – но и поворачиваться к нему спиной никто не решался. Значит они его всё-таки опасались!
Стоп, о чем это мы? – О том, что нечего упрекать Михаэля! И навешивать на него эти… как их… ярлыки. Нехорошо это. Так воспитанные люди не поступают.
А зато никто из тех оболтусов, которые только и умеют, что шпагами махать, не играют на скрипке так зд;рово, как он! Так-то.
Да, но мы опять куда-то не туда заехали. Как всегда…
А что же Романо? Чем этот гад занимался после того, когда без всякой пользы для следствия до смерти запытали Лауру? – Он отправился в спальню Анастасии и устроил там обыск. Взломал шкафчики, посмотрел под кроватью и даже простучал стены. Озверел. Нашел шкатулку Анастасии. Воспрянул духом. Разбил ее. Ключа ведь у него не было. Но и там предатель не нашел того, что искал. Только очки, жемчужное ожерелье, шелковый платок и деревянную куклу. Ерунда какая-то! А бриллианты где? Где золотые монеты? Что, неужели Лаура действительно всё у Анастасии отбирала? Был же еще бриллиантовый крест. Большой такой. Понятно, он в сундуке Лауры. Черт!… Сундук же – в спальне Михаэля. А туда так просто не войдешь. И где это проклятое кольцо?!…
Романо решил еще раз обыскать комнату. Начал с кровати. Одеяла, простыни и подушки полетели на пол…
Когда Игнасио услышал от Анастасии то, что хотел от нее услышать, пытки немедленно прекратились. Главный палач приступил к традиционной процедуре: начал стричь ножницами пускающую пузыри и мало что уже соображающую Анастасию. Его помощники принялись вытирать ветошью окровавленные инструменты. А инквизитор в это время убежал, сигая через две ступеньки, наверх. В спальню Анастасии. Опоздал: тайник был вскрыт. Распятие разломано. Господи, как же изменилось его лицо!…
Солдаты довольно быстро нашли Романо и привели его к инквизитору. Игнасио нехорошо на него посмотрел и протянул руку. Романо положил в нее нитку жемчугов Анастасии. И схлопотал в челюсть. Сообразил, что прикидываться дурачком не стоит. Вздохнул. Достал из кармана кольцо Анастасии. И тут же короткий кинжал инквизитора мягко вошел в его горло. Достойная награда за сотрудничество. Что ж тут скажешь: собаке – собачья смерть. Жалко, что этот гад умер так быстро.
Сжечь Анастасию решили сразу. Не дожидаясь рассвета. Понятно, что это не по-христиански и вообще против правил. Но, во-первых, после того, что с ней сотворили палачи, насиловать ее солдаты не захотели – побрезговали, а во-вторых, оставаться в замке до утра почему-то никому из них не хотелось. Картины, здоровенный сундук с золотом и прочие драгоценности уже были погружены в карету, в которой Анастасия собиралась ехать принимать роды. Чего ждать-то? Тем более, что даже этот придурок Винченцо только что попытался выкрасть находившуюся в беспамятстве Анастасию. (Собрался, дурачок, отнести ее в деревню и там спрятать.) Кто знает, а если на рассвете еще и деревенские попробуют ее отбить. Ведь о том, что девять солдат истребила какая-то хилая китаянка (троих – острыми летательными железками и еще шестерых – своим вакидзаси), знает уже вся округа. А вдруг крестьяне решат, что сообща они оставшихся солдат положат так же легко? Что, если простолюдины симпатизируют ведьме? То есть сочувствуют ей. Говорят, что она лучшая во всём Арагоне повитуха. В общем, не захотели храбрые воины ждать до утра. Игнасио сказал, чтобы солдаты немедленно сооружали помост для костра. Невысокий, самый простенький.
С дровами вышла заминка. В замке их странным образом не оказалось. Что странно. И деревенские помогать отказались. Даже за деньги. Сказали, что дров у них нет. Потому как их на зиму еще не готовили. И вообще, ночь на дворе. Саботировали, одним словом. Действительно, от этого сброда всего можно ждать.
Игнасио дал два часа. Солдаты, которые, как и он, мечтали поскорее отсюда убраться, выложились по полной. Приложили максимум усилий. И в поставленные сроки уложились. Дров, конечно, хотелось бы побольше. Но уж что нашли. Вообще же никаких не было. Сломали несколько стульев. И разрубили большой стол в гостиной. В общем, как дрова сгодятся. Нормально будет гореть костер.
Михаэля на казнь не позвали. Постеснялись. Да солдаты и не нашли бы его: он сегодня не ночевал у себя. Эту ночь он провел с Джулией в спальне Юи. Не то, чтобы он ей помогал, но, слава Богу, хотя бы не сильно мешал.
Они лежали невероятно красивые – Лаура и Юи. На одной кровати. Рядышком. При жизни это вряд ли было возможно. Просто трудно себе такое представить. А вот сейчас лежали. И не ругались. Михаэль попросил Джулию одеть на Лауру Аптеку № 4. И мертвая Лаура была в ней прекрасна. Белый цвет – вообще очень подходит для похорон.
Даже и не подумаешь, как много было здесь недавно крови. Джулия хорошо вымыла обеих девушек. Михаэль пять раз ходил менять воду. В первый раз, когда он выливал из ведра бурую жижу, его вырвало. А потом ничего, отвлекся работой и немного успокоился. Ну, хоть в этом качестве сгодился. Джулия всякий раз, когда он возвращался к ней со свежей водой, говорила ему спасибо. И он отвечал ей, что ничего ему это не стоило. Он еще сколько угодно ей воды принесет. Если надо. Что он совсем не устал.
На Юи белых одежд не было. У нее их вообще не было. Не ее это цвет. Зато она была в джинсах. В тех самых, в которых неведомо откуда прилетела вчера с шампанским Настеа. А что такого? И еще на Юи была курточка, которую весной для нее сшила Джулия. После того, как у них началась их неправильная любовь. В руках Юи держала вакидзаси. (Это Михаэль предложил. Сказал, что так будет красиво. Во всяком случае правильнее, чем сунуть ей в руку такую же горящую свечку, какую уже дали держать Лауре. Чего они как дуры будут обе со свечками лежать? Здесь и так светло.). Лоб Юи обвивала белая лента. (И снова всё тот же Михаэль подсказал так сделать. Опять-таки из эстетических соображений. Есть всё-таки у человека чувство стиля!) Что на ней написано, никто в замке не знал. Даже Луис полагал, что на самурайской ленточке его жены написано что-то чрезвычайно гордое и воинственное. (На самом деле там было написано: “Меня зовут Юми”.) Как бы то ни было, лента ужасно красиво смотрелась на лбу китаянки. И горящая свеча в руках Лауры тоже неплохо выглядела. В общем, всё они с Юи сделали хорошо. Ей было бы не стыдно перед людьми.
Анастасию на костер волочь не понадобилось. Ей было очень больно, но она шла на своих ногах. Босая. Ну, разве что, когда стала подниматься на помост, ей пришлось помочь. По ровному идти было еще так-сяк, а вот самостоятельно взойти на костер она уже не смогла. Слишком было больно. Споткнулась и упала. Сильно ушиблась. Коленка и так до этого болела…
Беременной Настеа больше не была. Но она не плакала. И ничего ни у кого не просила. Несколько раз зевнула. Должно быть устала. Винченцо ночью не отходил от нее. Перед тем, как ее забрали солдаты, он дал ей попить. Если бы у него был яд, он бы заставил Анастасию его выпить. Но яда у него не было. А кардинал ни разу на кухню не заглянул. Стыдно, должно быть, ему было. Вот у кого наверняка была с собой отрава! Он всегда раньше носил с собой яд. В перстне.
От неспособности помочь Анастасии умереть не больно Винченцо расстроился. В какой-то момент ему даже пришла в голову мысль ее зарезать. Полоснуть девчонку по горлу. Ножей ведь на кухне полно. А когда понял, что не сможет этого сделать, расплакался. Когда за ней пришли, он еще раз попробовал с солдатами подраться. Ему разбили нос, и драться он перестал. На казнь идти категорически отказался. Кардинал сказал, что он просто обязан туда пойти. Кому-то ведь придется писать потом отчет. Так что он должен увидеть всё собственными глазами. Винченцо врезал кардиналу по уху, промычал что-то обидное и снова заплакал. Кардинал препираться с ним не стал. Ушел. А Винченцо остался на кухне. Нашел под столом вино и напился так, что упал на пол и уже не смог встать.
Когда Анастасию привязали к столбу и начали поджигать под ней хворост, боль неожиданно отступила. Наверное потому, что в тот самый момент пошел дождь. Он умыл ей лицо и дышать стало легче. Да ведь какой сильный пошел дождь! Прямо настоящий ливень. А не собирался. Вечером на небе ни облачка не было. И откуда что берется…
Настеа прилетела туда, куда в день свадьбы их всех привез Граф Барселонский. На море. И увидела тот самый пляж, на котором они остались с Серхио одни. Увидела, как она, оказавшись уже в одной рубашке, попробовала от него убежать, а он ее догнал. И как у них всё там случилось. Она снова сделалась счастливая. И даже начала улыбаться. Не так, как Юи, когда ее убили, а так, как улыбаются во сне люди, которым приснилось что-то хорошее. А потом Настеа очнулась. Должно быть огонь уже достал до ног. Закричала и кардинал дернулся. Побежал к костру. Но солдаты преградили ему дорогу. Впрочем, он вряд ли стал бы спасать Анастасию. Упал на колени и некрасиво заплакал. Как плачут старики. Игнасио посмотрел на него с презрением. Даже не с презрением – с отвращением.
Это был не огонь. Какой там огонь? – Дождь ведь его залил. Настеа выпала из своего сна, потому что закашлялась. Из-за дыма. Солдаты изо всех сил пытались снова костер разжечь. И проклинали непонятно откуда взявшийся дождь. Вот правда, только что на небе были звезды. И на тебе!
– Михаэль, хороший мой… Ну что же ты?… Чего не играешь?… Пора ведь. Ночь уже. Джулия, миленькая, скажи ты ему… Что же это такое!… Пожалей ты меня, Господи!…
Михаэль, естественно, ничего этого не слышал. Он был сегодня печальный и такой, как будто его вообще здесь не было. Джулия вроде бы тоже ничего не услыхала. Да и как она могла что-то услышать? Тоже сидела потерянная. В какой-то момент, однако, словно сомнамбула, она, глядя непонятно куда, вдруг встала, схватила Михаэля за рукав и потащила его к двери. Он покорно за ней побрел, не спрашивая, куда она его ведет и зачем. Ему было всё равно.
Когда они пришли в его комнату, Джулия показала на скрипку и сказала:
– Играй давай. Не слышишь, что ли? – Сеньора просит.
А Настеа в это время уже начала готовиться к смерти.
– Прощай, мой Рыцарь. А ты где? Что-то я сегодня плохо вижу. Очки дома забыла… Спасибо за счастье… любимый… Прости, – не смогу больше тебя кормить… Сам теперь выздоравливай. И никакая я не ведьма!… Не слушай ты их. Я только тебя любила!… В последний раз прикоснись… родной мой… Страшно ведь… Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Пусть пожалеют меня… И хворосту сухого… Нету сил долго терпеть… Не могу больше мучиться…
Вот тут всё и случилось. Сначала хмурое предрассветное небо осветила яркая вспышка. Затем послышался звук распарываемых облаков и тяжелые удары лошадиных копыт. Свист и грохот вихря. Это был уже не просто дождь. Разразилась настоящая буря.
Стоять опять стало больно. Настеа, морщась, переминалась и подслеповато щурилась. Старалась хоть что-то разглядеть, но всё равно ничего не увидела. Стала слегка подвывать. Подумала, что, наверное, уже умирает. И сказала Богу “спасибо” за то, что Он устроил всё так хорошо. Что умереть получается быстро и даже не особенно больно. Терпимо в общем…
Ей снова захотелось спать и улететь на тот пляж. Какие нежные были тогда у Серхио руки! Она в одной рубашке. В белой, как сахар. И мягкой. Тонкой. Шелковой. Можно снимать не через голову а просто развязать тесемку. Вот эту. Господи, как ужасно, что мама подглядывает! Вот как не стыдно?! Правильно, вот и уходи давай. Меня Серхио сейчас любить будет…
Первым на помост запрыгнул Габриэль. Быстро накинул Анастасии на плечи свой плащ, ведь она стояла у столба в одной рубашке. В грязной и рваной. И принялся отвязывать ее от столба. Узел развязать не сумел. Рассердился и порвал веревку. А тут уже и Серхио подоспел. Подхватил ее на руки. Костер погас сам собой. Дым, правда, еще валил. Противный такой. Въедливый и вонючий.
Луис быстро разобрался со всеми зрителями этого отвратительного спектакля. Со всеми кроме Игнасио и кардинала. Последнего он вообще трогать не собирался, а инквизитора приберег для Серхио. Чтобы они могли друг с другом поговорить. Наверняка найдется, о чем. Просто стукнул его эфесом шпаги по темени, чтобы тот не убежал. Игнасио и не убежал. Схватился за голову и повалился в грязь. Разрубленные солдаты и палачи с удивлением смотрели своими открытыми глазами в свинцовое небо и почему-то не моргали. Хотя дождь капал прямо им на глаза. Солдаты были сейчас уже не такие грозные, как еще недавно.
Серхио ни о чем с Игнасио разговаривать не стал. Даже не взглянул на него. Потому что ему было некогда. Да, собственно, и неинтересно. О чем с ним говорить? Он нес Анастасию в замок. Быстро шагал. Торопился. Ведь Настеа уж вся продрогла. Что она живая, и что сегодня ее на костре не сожгут она, похоже, еще не очень поняла. Хотя уже пыталась просить у Серхио прощения за то, что не сберегла их ребенка. И за то, что выболтала секрет. Про золото и колечко. Сказала, что ей было слишком больно. И она не вытерпела.
С Игнасио поговорил Габриэль. Собственно, он только и сказал ему:
– Давай сюда кольцо, гад.
Инквизитор, пришедший в себя, решил изобразить амнезию. Тогда Габриэль воспользовался проверенным способом лечения любого дуракаваляния: он не стал инквизитора упрашивать, а просто взял и оторвал ему руку. Левую. В результате чего амнезия тут же и прошла. Сама. Можно сказать, мгновенно человек от недуга избавился. Полностью излечился. Положив колечко в свой карман, Габриэль с чавкающим хрустом открутил одним движением Игнасио голову, швырнул ее в грязь и поспешил за братьями в замок, стараясь не наступать на части солдатских тел, разбросанные в полном беспорядке вокруг. Так себе – зрелище. Никакой эстетики. Михаэлю не понравилось бы. Картина не для слабонервных.
Уже начинало светать. Кардинал, с которым никто из рыцарей не поздоровался, но которого, однако же, и не тронули, которого даже не удостоили взглядом, долго еще глупо топтался, не понимая, что ему теперь делать. Он ведь один в живых остался. Не считая Винченцо. Впрочем, Винченцо здесь и не было. Он на всё это смотреть не пошел. Лежал сейчас на кухне. На полу.
Кардинал никак не мог оправиться от шока. И тем не менее начал придумывать, как будет составлять отчет, чтобы его самого ненароком потом не сожгли. Ситуация аховая. Государственное дело. Беспрецедентное! В голове быстро сложились три версии. Вариант отчета, при котором его сочтут сумасшедшим, устраивал его сейчас больше других. Убийство Игнасио Лойолы – это, черт возьми, серьезно. Ну и на кого валить? На мертвых рыцарей?! – Даже Герцог Арагонский такую шутку не оценит. При всех симпатиях.
Бог ты мой, еще же Лаура!… За ее убийство король по головке точно не погладит. Она ведь ему модный журнал показывала. Похоже и не только журнал… А что здесь вообще делал кардинал? Он-то как здесь оказался? Да еще вместе с Игнасио Лойолой… Единственный, кстати, кто каким-то образом умудрился остаться в живых. Не считая немого… Как-то подозрительно…
Стоп. А, может, они с Игнасио приехали сюда порознь? Предположим… кардинал – друг семьи. Старый добрый друг. Все это знают. Заехал проведать хозяйку замка. Услыхал, что ей скоро рожать. А тут… Хорошо, а что потерял здесь великий инквизитор?! Ну, кроме своей головы… Тоже проведать приехал? С гостинцами… Если этот изверг устроил здесь процесс, то кого и в чем он обвинял? И что он сейчас делает в луже? Действительно ведь без головы лежит в грязи!
Черт с ним, с инквизитором! О себе думать надо. А может сбежать? И не было его здесь вовсе. Ничего он не знает. Мало ли зачем приезжал сюда Игнасио? – По своим делам приезжал. Откуда кардинал может знать про его дела! Что он ему, нянька, что ли?
Да, но ведь Настеа, когда очухается, расскажет следствию, что кардинал приезжал сюда вместе с инквизитором. В одной карете. В его, кстати, – кардинала карете! Когда же этот проклятый дождь закончится?!… Винченцо еще… Где эта сволочь?! Тоже ведь… А что, собственно, – тоже? – Он же немой. Ой, как будто нет способов допросить немого!…
Дьявол, ну надо же что-то делать! И быстро. Бежать… Бред – самостоятельно до Барселоны не добраться. Править лошадьми он не умеет. А Винченцо, между прочим, умеет… Да, но он же в замке… Вернуться туда за ним – прибьют. Это здесь рыцари его не заметили. Потому и не убили. Дождь больно сильный лил. Вот они его и не увидели. А в замке никакого дождя нет. Там его вмиг опознают. И рассердятся. Может, уже и Настеа рассказывает про него сейчас что-нибудь плохое. Как он вместе с инквизитором всё это здесь устроил…
Точно не пожалеют! Луис скорее всего его и зарежет. Отомстит за свою узкоглазую. Но ведь не кардинал же ее убивал! Так и Лойола никого не убивал. А вон, лежит теперь такой тихий. И безобидный. Поди уже с Богом разговаривает. Ответ за свое верное Ему служение дает. Гори ты в аду, сволочь! Давно надо было тебя… Эх, Серхио! Что ж ты? Собирался ведь… Да когда же этот сатанинский дождь прекратится?! Промок ведь насквозь. И замерз. Не молод уже. Так и заболеть недолго.
Продолжая искать выход из заколдованного круга, продрогший и несчастный, насмерть перепуганный старик взялся зачем-то пересчитывать трупы. Вернее, их части. Половинки. Получилось нечетное число. Расстроился. Такого вроде не должно быть. В конце концов сообразил, что не посчитал отдельно лежавшую в грязи голову инквизитора. Вот теперь всё сходится! И на душе стало легче. Даже захотелось есть. И правда, давно ведь не ел. Как же противно – умирать! А, оказывается, это так быстро происходит. Так легко! Только что все были живы. В Барселоне их, наверное, жены ждут. И детишки. Папа приедет, золотые денежки привезет. И будет праздник. Мама станет смеяться и побежит на рынок. Мяса вечером нажарит. И всем будет счастье. Весело и тепло. Весело?!… Не будет им весело. И праздника не будет. Ждут. Не знают еще…
И как Луис своей маленькой шпажкой сумел их всех располовинить? А, главное, когда? За одно ведь мгновение всех перебил! Кардинал во все глаза смотрел. И никакого боя не увидел! Солдаты – не дети малые. Вполне себе опытные убийцы. С большим стажем. Можно сказать – профессионалы. А среагировать не сумели. Даже мечи не успели вытащить. Притом что были начеку и постоянно озирались. На нервах они были. Ужасно волновались. Дергались. Ожидали атаки. И проморгали…
Дьявол, что же в самом деле писать в том проклятом отчете? Точно ведь – сожгут к чертовой матери! Вместе с Винченцо. Как пить дать сожгут. И даже папа не спасет. Не успеет. А Винченцо-то за что?…
И тут кардинал увидел дымок над трубой. Понял, что в замке разожгли камин. И ему сделалось совсем тошно. В животе даже зашевелилось что-то похожее на совесть. Или не в животе? Просто от голода живот забурчал. А совесть пошевелилась где-то повыше. И почему Луис его не убил? – Ведь это кардинал им всем привез горе. Зря не убил! Сейчас легче было бы. Винченцо, тот хоть попробовал выкрасть Анастасию. Драться, дурак, полез. Что это за жизнь?! – Нельзя же до такой степени бояться смерти! Совсем уже в дерьмо превратился. Скажи кому, что видел когда-то Господа. Что разговаривал с Ним! У Пилата… Чашу Его украл. Из которой пил сам Бог. С ним, презренным епископом, пил вино! Вкусное… Чудеса ему, безмозглому идиоту, показывал. Про пятое измерение непонятное рассказывал. Глаза ему, жалкому трусу, на мгновение открыл! Господи, стыдно-то как…
Кардинал чихнул. Всё, привет – таки простудился. И вдруг очень захотелось выпить подогретого вина. Напоследок. Тепла захотелось. Да так сильно, что прямо невозможно. Захотелось чего-то простого, проще чего не бывает. Чистоты. Когда нечего уже стыдиться. Когда совесть не грызет. Где-то в животе… Плюнул и побрел к замку. Прогонят – так прогонят. Убьют, значит убьют. Так ему и надо. Вот прямо так он им и скажет. Потому что его есть за что убить. И он не возражает. Потому что не надо быть таким трусом. Предавать не надо! Прости меня, Господи… Точно, так я им и скажу, что не хочу больше жить. Так жить не хочу. Помогите, дети, старому идиоту вернуться туда, где мне не будет стыдно. Где мой настоящий дом. Где тепло. И где уже не умирают. Где можно красное вино с Ним пить…
А вдруг не прогонят? Вдруг не убьют? Что, если не сразу?… Может, Винченцо попросить заступиться? Ну да, конечно! Его Серхио послушает. Он к этому дураку хорошо относится. Черт, относился… Сидят, поди, сейчас возле камина. Греются. А, может, уже и подогретое вино пьют. Сохнут. Всё мокрое с себя сняли…
Господи, да они ведь мертвые! Сам же на похороны приезжал. Шесть лет назад. Как они могут пить сейчас вино? Такого не бывает… А головы отрывать? И солдат детской шпажкой пополам… За мгновение! Такое бывает?! Лаура, когда кардинал с герцогом через два дня после похорон заехали сюда из Сарагосы попрощаться, сказала, что никакие рыцари не мертвые. Зря их в землю закопали. И поэтому грустить она не намерена. В этой своей развратной Аптеке к ним тогда вышла. Герцог сказал еще, что это у нее, наверное, от нервов случилась истерика. А ведь она совершенно нормальная была! Смеялась. Анекдоты рассказывала. А потом и вовсе с герцогом наверх ушла. Шлюха! Вся в мать…
А с Авом что? Он ведь тоже вино пил… Значит… И рыцари тоже могут пить вино?…
Чудно, и дрова у них откуда-то нашлись. Нет, ну сволочи! – Насвинячили кругом. Стулья разломали. Такой хороший стол изрубили…Что это? Кажется, съестным пахнет… Да чего я, в самом деле, суда инквизиции испугался, когда меня сейчас Луис за свою китаянку на мелкие кусочки порубит! Своей детской шпажкой… Или Габриэль башку оторвет… Ну и пусть! И очень даже правильно он сделает! Сам ему и скажу. Пускай отрывает. Лишь бы сначала дали теплого вина попить. Интересно, сойдет Винченцо с ума, когда их увидит? А, может, они его уже убили?
Винченцо оказался живым. И с ума не сошел. Когда кардинал, стараясь быть незаметным, словно какой коварный вор бестелестной тенью просочился в гостиную, он увидел своего секретаря, сидевшего в кресле. Действительно живого! И, что удивительно, совершенно трезвого. А вот рыцарей, да и никого другого он здесь не обнаружил. Даже подумал – а не померещились ли они ему час назад? Испытал сильное нервное потрясение в связи с казнью Анастасии, вот, как следствие, и посетили его галлюцинации. Солдаты сейчас, наверное, уже готовятся вместе с Игнасио ехать в Барселону. А Настеа, конечно же, мертва…
Кардинал нарисовал в своей голове достаточно стройную картину, в которую нетрудно было поверить. Даже очень легко было в нее поверить! Охотно и с большим удовольствием. Заодно и структура стандартного отчета, представляемого инквизиционной комиссии после казни преступников, логично прочертилась… Но Винченцо безжалостно вернул его в реальность.
С ума его секретарь, может быть, и не сошел. Проснувшись на кухне, он забрел в гостиную в поисках вина. А потом дверь открылась, и он увидел живого Серхио, который нес вполне живую Анастасию, завернутую в необъятных размеров плащ. Дверь им открыл не менее живой Луис. Винченцо решил, что это смерть пришла за ним. То есть сама она еще не пришла, но ангелов вперед себя послала.
А, может, он просто допился? И всё это ему просто мерещится. Кому мерещатся черти, а ему – живые мертвецы. Когда же в гостиную ввалился запыхавшийся Габриэль и велел Винченцо не стоять столбом, а немедленно разжигать камин, немой сказал себе, что это точно конец.
Инсульт, слава Богу, с ним не случился.
– Они все ушли.
– Ты это… что же?… Заговорил, что ли?
– Угу. А ты бы хотел, чтобы я умер? Да тут любой заговорит.
– Согласен… А как же ты?…
– Где спальня Луиса знаешь?
– Наверху.
– Вот и иди туда. Сейчас ты должен быть с ними.
– Не пойду. Убьют еще… А давай вместе.
– Трус!
– Ты как со мной разговариваешь?! Преосвященством меня называй! Еще по лицу меня стукнул. Я не забыл… Слушай, а давай по-хорошему?…
– Это как – по-хорошему? Ты сейчас о чем?
– Я для тебя горничную найму. Индивидуально, можно сказать… Молоденькую. Пойдешь и сам себе на улице выберешь. Какая понравится. Будет тебе постель греть. Миленькую такую… На всё согласную… Деток тебе родит. Ждать тебя по вечерам будет. Дом вам куплю. Отдельный. У меня деньги есть.
– Что, правда?
– Слово даю! Что ты мне – не веришь, что ли?! Останешься доволен.
Когда кардинал осторожно приоткрыл дверь, первым его движением было тут же ее закрыть и бежать сломя шею куда подальше. И никогда в Арагон больше не возвращаться. Равно как и в Барселону. Дело в том, что, против ожидания, в спальню Юи и Луиса набилось народу больше, чем нужно. Но не это смутило кардинала. Хорошее слово – смутило…
Предположим, Джулию он увидел впервые. Бог с ней, вовсе не ее он испугался. И не Марии. Её зеленые фонарики ему уже доводилось видеть на свадьбе Анастасии. И еще одна пара зеленых огоньков посмотрела на него. Это Настеа обернулась к вошедшим. Нет, не злые у нее были сейчас огоньки. Чего же он тогда испугался? Аж весь затрепетал. Кого он здесь увидел? – Ну, не покойниц же, в самом деле, он испугался. И не рыцарей. Их он уже видел. Только что. И они тоже вроде как не сильно были на него сейчас сердиты. Вполне мирно они на него посмотрели. Господи, как тут у них темно…
А это кто? Господи, Клавдия, что ли? Она-то что здесь делает? Ах да, она же – мать Лауры. Я уж совсем… Кто же тогда? Ну и не Михаэль! А почему вдруг захотелось удавиться? Какого черта! Да что у меня с глазами?! И почему так стыдно? Покажись! Не может быть… Господи, что же это такое творится! Кто здесь еще?! Ты, что ли?…
– Всем, кого не видел, здрасьте, – фальшиво-жизнерадостным фальцетом прокукарекал Винченцо, бесцеремонно пихнул в спину затормозившего на пороге кардинала, протиснулся внутрь спальни и начал высматривать, на что бы такое присесть. – Ничего, если мы тоже?…
– Да ради Бога, – ответил за всех голос, показавшийся ослепшему кардиналу смутно знакомым. – Чувствуйте себя как дома. Здесь вам рады. А тебе что, снова показать, где канализация? Выйдешь и направо. Ну, здравствуй, что ли.
– Будь и Ты здоров, – ответил за кардинала кто-то, кого он тоже знал, но как-то не смог сейчас припомнить, кто же это такой. Точно не он произнес эти слова. А кто тогда? – Наверное, всё же он.
– Ну ты как? Нашел ответ на главный вопрос?
– Их много, знаешь ли, – вопросов… которые главные…
– Значит не нашел… Вопрос один. Всё остальное – ветер.
– И какой же?
– Это ты мне скажи. Не маленький. Что я тебе – подсказывать должен?
– Смерть.
– Ну а чего тогда морочишь мне голову?! Много у него вопросов… Ну и как на него ответил?
– Что Ты от меня хочешь?
– А то ты не знаешь… Нечего из себя клоуна корчить!
– А если я того?
– Что того?
– Если я и в самом деле умру?
– Ну тогда грош тебе цена. Значит я в тебе ошибся. А ведь ты мне показался тогда нормальным человеком.
– Оно, конечно…
– Да хватит уже! Не надо быть таким серьезным. Перестань уже кашу по столу размазывать!
– Так ведь не игра…
– А что же, по-твоему? Именно – игра! Иначе к этому относиться опасно.
– И кто меня будет убивать? Больно?
– Ну ты что-то сегодня совсем тупой. И опять весь мокрый… Сам.
– Как это?!
– Да, милый мой, – сам. А кто за тебя это сделает?
– Нет, ну… как же…
– Слушай, это что, так трудно? Помни про игру. Ты ведь уже почти всё сделал. Полчаса назад. Когда трупы пересчитывал.
– Очень трудно…
– Тогда не делай.
– Нет, ну Ты чего? Я же не отказываюсь.
– Ну, раз трудно…
– А можно подумать – легко!
– Значит не готов еще.
– Да готов я!
– То есть ты хочешь или ты действительно готов?
– Чего?
– Я что-то сложное сейчас сказал?
– Да нет, всё понятно.
– Ну тогда и делай свой выбор. Не трать наше время. Мы тут делом заняты.
– Шаг.
– Правильно. Молодец! Шаг. И помни: я буду рядом. Ты ведь часть меня.
– Я – Ты?
– Вот именно.
Два мутных прожектора прожгли темноту. Не осталось ничего, только эти два размытых пятна света. Это уже не зеленые фонарики Анастасии. Эти будут покруче. Кстати, они были не зеленые. Кардинал такого цвета не знал. Вроде бы не синие. И не серые. А какие тогда? Точно не зеленые.
Прожитая жизнь, долгая и насыщенная множеством больших и разных событий вдруг показалась ему маленькой и какой-то нарисованной. Ненастоящей. Словно тень на стене. Да, маленькая и незначительная. Бессмысленная жизнь. Сплошное вранье и трепыханье по пустякам.
И всё же было невероятно трудно сделать шаг в бесконечность. Не страшно, а именно трудно. Потому что в этот момент сделать такой шаг как раз ничего не стоило. То есть это вообще не требовало усилий. Наоборот, усилия, и притом немалые, необходимо было прикладывать для того, чтобы продолжать цепляться за вчерашнюю жизнь. Унылую и плоскую. Нарисованную на стене. На что, собственно, мы и тратим свою жизнь. Более того, что жизнью называем.
– Всё, хватит! Довольно с меня унижений! Устал. Я выбираю другую жизнь. Настоящую.
Выдохнул и сделал шаг в бездну. Вернее, ничего он не сделал. Даже не пошевелился. Просто разжал пальцы, которыми цеплялся за пустоту. И стал свободен. Проснулся.
Краски вернулись. Спальня Луиса наполнилась приветливым утренним светом. Кардинал, стоявший до сих пор в дверях, спокойно шагнул в комнату. Согнал Винченцо, усевшегося в кресло рядом с тем, на котором сидела Настеа. Ава в комнате не было.
– Ну что, девочка, давай… Пора!
– Чего тебе давать, святой отец?
– Буди их.
– Кого?
– По шее сейчас дам! И хватит уже виноватиться!! Не ты виновата в том, что больше не беременна. Не сердится на тебя Серхио. Что ж он, не понимает, что ли?… Я, может, больше всех здесь виноват. Не понял, что время Хама еще не наступило. Дураком был. Знал бы – предупредил. Давай вместе ошибки исправлять. Вчетвером.
– Я должна им что-то сказать?, – заерзала Настеа и стала сползать с кресла, в котором сидела.
– Как захочешь. Да, пожалуй, что-нибудь скажи. Соври чего-нибудь. Нигде не болит?
– Нет, нормально всё. Спасибо. Чешется только немного… В животе.
– Это пройдет. Ну иди. Время уходит.
– А кто четвертый-то?, – спросила Настеа, предварительно сосчитав участников затеваемого колдовского действа. Она сама – раз, кардинал – два, мама – три…
– Хватит болтать?, – шлепнула ее по заду Мария. – Не видит она, Кто четвертый… Совсем уже слепая! Очки носить нужно. Тебе Серхио зачем их купил?
– Слепая, слепая, – надулась Настеа. – Я, может, уже почти все буквы знаю…
– Иди, я сказала!
Настеа послушно направилась к кровати, на которой лежали Юи и Лаура. Свет в комнате стал синим. И каким-то матовым. Словно в комнату налили туману. А ведь уже действительно наступило утро. И за окном светило солнце. Довольно ярко, заметим, светило.
Михаэль только что поменял догоревшую свечу в руке Лауры на новую и с укоризной посмотрел на Анастасию. Ему явно не понравилась ее глупая затея. Что еще за игры! Умерла так умерла. Лицо вон уже восковое стало. Всё понятно: сплошные колдуны вокруг. Куда ж без них!… Еще и кардинал туда же. Надо же и совесть иметь! Зачем глумиться над покойницей? Вот совсем уже не смешно!
При Серхио он, правда, не решился открыто высказаться по этому поводу. Так, чтобы вслух. А вообще-то ему было, что сказать. Потому что был на нервах. Видел ли он мать Лауры? Или Марию. Слышал ли он разговоры, только что здесь состоявшиеся? – Этого мы не знаем. Винченцо, тот видел. И слышал. Поэтому своего отношения к происходящему не выражал. Ни открыто. Никак. Уселся в кресло, которое освободила Настеа и помалкивал.
Возможно это Михаэль спугнул своим недобрым взглядом Анастасию. Повторимся: измотался человек. Издергался. Совсем ведь не спал ночь. И толком еще не позавтракал. Кофе не дали допить… Непонятно, короче, почему, но Настеа передумала, обошла широкую кровать и склонилась над Юи. Ей первой она начала шептать в ухо. Луис тоже был не в восторге от того, что устраивала здесь Настеа. Смерть – это всё-таки серьезное дело. Надо бы уважение иметь…
Анекдот какой-то! Подумать только: Луис вздумал размышлять о серьезности смерти! Не нравится ему, видите ли, то, что Настеа устраивает здесь цирк. А на себя посмотреть? Окинуть, так сказать, критическим взором самого себя. Что, неохота? Слабо? Сам-то ты кто?! – Впрочем, цвет лица у него сейчас был не в пример Юи – вполне себе нормальный. Он даже слегка разрумянился, пока разбирался с солдатами и палачами. Пока был ветром.
Да, и вот что: почему-то никого здесь не обеспокоило то обстоятельство, что за окном наступал день. Пора ведь и ноги делать. А все сидят тут такие благостные. Как будто ничего не происходит. И плевать им всем на то, что за окном рассвело. То есть, что это мы такое говорим? – Происходит, конечно. Грустят люди. Даже Габриэль вон – с постной рожей сидит. Держит Джулию за плечо и вместе со всеми грустит.
А Клавдия – ну просто вылитая мадонна с итальянской картины! Как она прекрасна в этой своей высокой печали! Сидит и шмыгает носом. Хотя не плачет. Не идет слеза. А зачем тогда шмыгает? Ей, конечно, грустно от того, что Лаура лежит на кровати со свечкой в руках. Такая тихая и безвредная. Только вот Клавдию больше чем смерть дочери смущает ее наряд. Что подумают окружающие? Такие все высокородные кабальеро. Не слишком ли ее наряд легкомысленный для такой ситуации? А с другой стороны – красиво ведь! Она впервые увидела Аптеку и, соответственно, Лауру в ней. В отличии от Марии, которая Аптеку № 4 не только видела, но даже и неоднократно примеряла. Короче, Клавдия не могла отвести глаз от этого диковинного одеяния. Должно быть иностранного производства. И думала она сейчас не от том, какая страшная беда приключилась с ее дочерью, а о том, пошла бы Аптека ей самой? – Наверное, пошла бы. А кому такая прелесть не пойдет? Нет, вы покажите такую! Да если бы у нее в Барселоне двадцать лет назад имелся такой наряд – черта лысого она закончила бы свою жизнь в этой дыре. В нищей деревне! Она бы не то, что того урода, отца Лауры, она бы самого Графа Барселонского из семьи увела! Или какого другого настоящего гранда на себе женила. Вот какая всё-таки несправедливая жизнь: одним всё, – и деньги, и титулы, – а ей даже такой малости, как эта белая заграничная тряпка, не досталось. А это точно не ночная рубашка? Ну, в смысле пижама. Понятно, что надевать ее нужно на голое тело. Зачем тут белье. Это ведь и есть белье!
Должно быть Настеа еще не вполне оправилась от кошмара, который с ее телом сотворили палачи. Даже после вмешательства в процесс ее физической реабилитации Того, Кто, вполне возможно отсюда еще и не ушел. Об этом можно было судить по тому, что ей стало неудобно разговаривать с Юи стоя. Недолго думая, она залезла с ногами на кровать, аккуратно, стараясь не порезаться, вытащила из рук Юи вакидзаси, положила его рядом, уселась ей на живот, потом практически легла на нее, добралась губами до ее уха и продолжила. Луис повернулся к Серхио. Примет ли генерал какие-нибудь меры, чтобы прекратить, наконец, это безобразие?! Но Серхио только руками развел. Дескать, что ж он может поделать?
– Вот ты не знаешь, а пока ты тут дрыхнешь, твою Джулию замуж выдают… Чего это я вру?! Сама у нее спроси. Габриэль ей предложение сделал. Сказал, что возьмет ее после обеда в законные жены без всякого приданого и дворянкой сделает. Если она согласится спать в его кровати. И кого-нибудь ему родит… Как что? – Она ему сказала: – ладно… Это вот почему же я вру?! Я ей уже и платье свое подарила… Нет, белое. С воротником, который на мне никогда не застегивается… Ничего подобного! Очень даже я умею испанские воротники носить. Ну вставай уже, дура! Мы тут вчетвером все твои раны давно подлечили. Ты у нас теперь как новенькая. У меня вон совсем уже ничего не болит. Ну так… И у тебя не будет… Это Луис за тобой приехал. Сказал, что больше тебя одну никогда оставлять не будет. Потому что ты вечно в какую-нибудь неприятную историю попадаешь. Знаешь, какой он у тебя храбрый. Это ведь он всех тех солдат поубивал. Один!… Чего? – Нет инквизитора не он убил. Ему Габриэль голову оторвал. А то ты не знаешь – как он это делает: руками! Я сама видела. Знаешь, как зд;рово! Раз – и оторвал… Нет, дедушки твоего здесь нет… А надо было раньше сказать! Откуда ж я знала, что и его тоже нужно позвать? Ну, ты вот что: давай просыпайся, а я пока пойду Лауру будить. Господи, что бы ей такое сказать?
Непонятно, на что именно Настеа наступила коленом, когда переползала с Юи на Лауру. На живот или на руку? Только Юи вдруг застонала. Это все услышали. И в спальне сделалось тихо. Кардинал сидел с каменным лицом и прямой спиной. Такое ощущение, что он уже и не дышал.
Луис сделался белым. И как будто немного вдруг похудел. Хотя куда уже?… Главное, он перестал внутри себя ругать Анастасию, хотя поверить в чудо еще не решался. И кто-то в его голове быстро-быстро стал повторять: это невозможно, невозможно… Но надежда на это самое “невозможное” в его глазах всё же промелькнула.
Нет, Луис всё-таки неисправим. Почему это ему и братьям можно, а Юи нельзя? Несправедливо. Чем она хуже? Джулия выпучила глаза, всхлипнула и незаметно для себя стала тихонько подвывать. Встала. Габриэль держал ее теперь сзади за оба плеча. Боялся, как бы она сейчас не прыгнула на кровать к Юи. Серхио уже два раза дернул Габриэля за рукав, опасаясь, как бы он не оторвал девчонке руки. Не надо так крепко их сжимать. Синяки ведь останутся. Габриэль его не понял. Никакого предложения он никому сегодня не делал. Однако, в его голове с бешеной скоростью завертелась мысль: – “А почему, собственно, я его не сделал? Вот ведь дурак! А вдруг согласилась бы? Не урод же я. Ну да – большой…”.
Настеа перебралась на Лауру и устроилась на ней тем же манером. То есть верхом. Надо сказать, выглядело это не очень эстетично. Наверное потому, что Настеа сидела спиной к зрителям. Точнее не спиной… В общем, неважно чем! Опять же никто, даже Михаэль после того, как услышал стон Юи, ее уже не осуждал. И не оценивал, насколько красиво Настеа сейчас выглядит. Он оцепенел. Вцепился в подлокотник кресла. Аж пальцы побелели.
Куда смотрел кардинал и что он видел, не смог бы сейчас сказать никто. А ведь он помолодел! Во всяком случае стариком он в эту минуту не выглядел. Туман, плававший по комнате, стал медленно вращаться, образуя что-то вроде смерча. Только небольшого. Комнатного размера. Но этот маленький смерч всё равно казался опасным. Винченцо во всяком случае его побаивался.
Хобот смерча начал искать себе подходящую жертву. Винченцо привстал, чтобы в случае чего суметь от него увернуться. Да хотя бы и вовсе удрать из комнаты. Чего уж тут храбрецом прикидываться! Смерч, однако, заинтересовался не им. Он уже нашел того, кого искал. Опустил свою жуткую трубу прямо на губы Юи. И та во сне дернулась. Сильно дернулась. И… громко вздохнув, перевернулась на бок! Поджала ноги. Подтянула их к животу. Джулия рванулась к ней. Не тут-то было: Габриэль действительно чуть не оторвал ей руки. Вот тут уже Серхио, наконец, вмешался. И спас девушку. Вырвал ее из лап Габриэль. Теперь уже держал Джулию он. Луис был зеленого цвета. Поднялся. На негнущихся ногах пошел к жене.
– Когда это я тебе врала?! Вот что ты несешь… Сама ты дура! Да он сам мне только что сказал. Честное слово. Вот прямо сегодня и сказал, что женится на тебе. Если, конечно, ты опять не напьешься. И если будешь прилично себя вести. У нас уже и священник для этого есть. Даже две штуки. Вон, сидят, ждут. Сказали, что у них мало времени и вечером они должны быть на другой свадьбе. В Сарагосе… Да зачем же мне тебе врать?! Больно нужно. Не хочешь замуж – так и скажи. Тогда и спи себе дальше. Дура! А мы кофе пойдем пить… Конечно, и Михаэль с нами пойдет. Здесь, что ли, с тобой останется?… Ой, как будто он себе нормальную жену не найдет! Да в два счета. Еще и покрасивее тебя! Сыграет на скрипке своего Вивальди, и любая за ним побежит. А если она еще и Аптеку твою наденет… Чего? Я-то тут при чем?! Сама ты шлюха! Вот именно: он порядочную себе возьмет. Из большого города, разумеется. Зачем ему дура деревенская… Да, и моложе. Такую, которая читать умеет, а не только картинки смотрит… Да вовсе ты не уродка! Кто тебе сказал? Мы уж всю тебя вылечили! И ничего там у тебя не видно будет. У меня же не видно. И у тебя не будет. Подумаешь… Вот, давай еще заплачь! Мне, знаешь, тоже вчера досталось, но я же не капризничаю…
– Слезь с меня, корова. Раздавишь… Если про свадьбу наврала – убью…
________________________________________
Через три часа во внутреннем дворике замка четырех маркизов состоялась церемония бракосочетания. Венчались сразу две пары. Аптеку Лауре, естественно, пришлось снять. Хотя бы потому, что на такой случай ею давно было заготовлено традиционное испанское свадебное платье. Да и кардинал сказал, что этот ее в высшей степени безнравственный наряд не соответствует возвышенной чистоте и торжественности момента. Винченцо помогал Анастасии на кухне. Клавдия исчезла. Оказывается, кроме служителей культа и Анастасии ее никто не видел. Даже Мария. Которая не исчезла. Во всяком случае Настеа продолжала с матерью разговаривать. И даже о чём-то с ней спорить. Пару раз получила от нее по заднице. И оба раза на мать обиделась.
У Джулии свадебного платья не было. Так что Настеа действительно отдала ей одно из своих. Белое. Его и перешивать почти не пришлось. Джулия подогнала его под себя за каких-нибудь полчаса. Юи от нее не отходила. Всё рассказывала, какой Габриэль хороший. И почему-то при этом плакала.
Чем занимался Луис – неизвестно. Он куда-то ускакал. Сказал, что ему нужно проветриться. Нетрудно догадаться, куда он ездил: через полчаса после того, как он вернулся, в замок начали стекаться цыгане. Они пришли сюда почти всей деревней. С детьми и живым медведем. С бубнами и гитарами. Работа закипела. Анастасию и Винченцо цыганки с кухни прогнали. А мужчины пошли собирать мертвые тела. Погрузили их на телеги и куда-то увезли.
Сделалось шумно, весело и суетно. Чумазые дети носились по замку и орали как сумасшедшие. В общем, готовился праздник. Кардинал после разговора с Авом сделался важным и был происходящим недоволен. Ну вот не любил он цыган. В отличии от Винченцо. Настеа позвонила в колокольчик и сделала официальное заявление: под страхом изгнания с праздника категорически запрещалось поить Винченцо вином. До тех пор, пока все не сядут за стол.
Жители других деревень в замок не пришли. Может потому, что их не позвали. А может потому, что побоялись. И это – наиболее правдоподобная версия. Все же знали, что шесть лет назад трое рыцарей, владельцев замка, были убиты. А еще все знали, что вчера сюда приехал целый отряд солдат, сопровождавший две кареты, одна из которых принадлежала кардиналу. И вот – все они исчезли. Ну, то есть кареты остались. И кардинал тоже. А солдаты пропали. Все! Мистика какая-то. Если не сказать больше. Опять же солдаты ездили ночью по деревням. Искали дрова. И ясно – зачем они их искали. Да они ничего особо и не скрывали. Так где же они? Короче, крестьяне не пришли. Ну так и без них обошлись.
Столы накрыли во внутреннем дворике. В замке все просто не поместились бы. Пришлось на скорую руку сколотить несколько скамеек.
Габриэль, которому Серхио сказал, чтобы он прекратил истерику, исчез с глаз и занял себя чем-нибудь полезным, никуда не ушел. И продолжал всем мешать. Впрочем, он носил столы. И помогал делать скамейки.
Обряд венчания прошел весьма пристойно. Хоть и несколько скомкано. Особой торжественности, обещанной кардиналом и на которую почему-то рассчитывала Лаура, не случилось. Но это даже и к лучшему. Рассусоливать не стали еще и потому, что всем ужасно хотелось есть. Когда кардинал объявил всех, кого надо, мужьями и женами, все дружно бросились к столам. И вино полилось рекой.
Пир продолжался до глубокой ночи. Михаэль попробовал играть на скрипке. Но выяснилось, что пьяным он играть разучился. А вот цыганам вино играть на гитарах не помешало. Медведя случайно спустили с цепи. Но в целом всё прошло хорошо. Мирно. Никто не пострадал.
Перед рассветом семь карет с людьми и вещами покинули замок. На козлах сидели цыгане, участия в пьянке не принимавшие. Настеа на всякий случай по головам пересчитала спящих пассажиров. Не хватало Винченцо. Потеряли чуть ли не полчаса на его поиски. Когда уже хотели плюнуть и оставить его в замке, кто-то из цыган обнаружил его на кухне. Он напился и заснул на полу. Под столом. На котором пытали, а потом стригли Анастасию. В руке он сжимал срезанный локон. Этот локон у него незаметно отобрал Михаэль и положил его в свой медальон.
Говорят, что через три дня из Барселоны на Мальту отправился корабль с необычным именем “Миранда”, купленный вместе с командой за огромные деньги. Расплатилась золотыми дублонами невероятной красоты молодая особа, потрясшая местный бомонд даже не легкостью, с которой она расставалась со своими дублонами в бутиках Барселоны, а невиданной красоты перстнем, красовавшимся на ее безымянном пальце (сторублевая пластмассовая дешевка) и тончайшей золотой цепочкой на шее, сделать которую было не под силу ни одному испанскому ювелиру.
Ни в какую Мальту тот корабль не пришел. И вообще корабля с таким именем никто и никогда больше не видел. Похожий, однако, через две недели заходил в порт Неаполя. Только назывался он как-то иначе. Кажется, “Святая Анастасия”. На этот корабль, рассказывают, даже поднимался папа. Но он никуда на нем не плавал. Наверное, просто поговорить с капитаном приходил. В гости. Уехал в Ватикан он с какой-то картиной, свернутой в трубочку. А еще он увез с собой медальон с портретом какой-то зеленоглазой девушки и локоном. Локоном скорее всего той самой девушки. Мало ли, может, его знакомая?…
На следствии кардинал сделал большие глаза и сказал, что ни в какой Арагон, а тем более с Игнасио Лойолой он две недели назад не ездил. Знать не знает, куда подевался его друг и прекрасный человек – великий инквизитор. Очень жаль, если с ним случилось что-то плохое. Замечательный был человек. И отзывчивый. Душевный и невероятно добрый. Христа сильно любил. Вот так и сказал. И Барселона своего кардинала, начавшего было терять авторитет, зауважала с новой силой. Ясное дело, что ни один нормальный человек, включая следователей, сбившихся с ног в поисках пропавшего инквизитора и целого взвода солдат, его словам не поверил. Но сколько же испанцев были ему благодарны! Даже король устал от произвола, творимого любящим Христа садистом. Пожаловал кардиналу тысячу дублонов. Просто так. Без всякого повода.
А герцог Арагонский – так тот кардиналу был особо благодарен, поскольку Арагон пострадал от бесчинств маньяка с рыбьими глазами больше всех. Однажды он прямо так кардиналу и сказал, что, дескать, хорошо, что тот гад сгинул. Сам или с чьей-то помощью… Его собеседник тогда приятно покраснел и скромно опустил глаза. Говорить герцогу, что он тут ни при чем, не стал. Зачем мешать людям верить в хорошее. Все же знали, что кардинал в Арагон ездил.
Естественно, комиссия заявилась и к самому герцогу. За разрешением порасспросить о том о сём крестьян бывших деревень маркиза Серхио. Герцог сказал, что, как ему стало известно из надежных источников, Игнасио Лойола перед смертью захворал. И болезнь эта ужасно заразная. А так он, конечно, не против: езжайте, если надо, и говорите с кем хотите. Председатель комиссии понял его правильно. Объехал стороной земли за рекой и поспешил в Мадрид с докладом.
Дело было закрыто. А тут еще пошел гулять слух, будто за исключительно хорошее поведение Бог забрал инквизитора к себе. Вот так просто взял святого человека своей дланью за туловище и исхитил его с этой грешной земли. Чтобы Игнасио было у него там, у Бога на небе, хорошо.
А замок опустел. Печально. Никто из его хозяев больше сюда не вернулся. В том столетии – никто.
________________________________________
;
Часть третья
Глава первая
“Случайные” встречи
По утрам стало уже доброй традицией называть это помещение столовой. А что, здесь всё по-простому. И звучит демократично. Ну а как еще его называть, если постояльцы спускаются сюда завтракать? – Конечно же, столовой.
Ближе к вечеру “столовая” как-то незаметно превращалась в уютный и вполне себе респектабельный ресторанчик. Маленький, как, собственно, и сама гостиница – эдакий невзрачный особнячок на чистенькой буржуазной улочке под вязами, естественным образом скрытый от любопытных глаз, на котором администрация даже не утрудилась приколотить табличку, по которой иностранец мог бы догадаться, что здесь внутри – гостиница. Да, мы всё правильно понимаем: никто и никого сюда не зазывал. Ну то есть вообще никакой рекламы своему заведению хозяева не делали. А, стало быть, и обычный прохожий в этот элитарный отель войти, что называется, “с улицы” не мог, к примеру, чтобы попроситься переночевать или просто отобедать. За деньги, конечно. Все ведь в курсе, что тут неплохо кормят. Очень неплохо.
В общем, случайный человек в этот отель проникнуть не мог. Никак. А если бы на свою голову он всё-таки попытался это сделать, дальше reception его вряд ли пустили бы. Да он элементарно и побоялся бы сюда ломиться, потому как даже школьники младших классов, не говоря уж об их выдрессированных няньках и шоферах их нарочито скромных лимузинов, знают, что браться за ручку двери этого тихого особнячка дозволено лишь счастливчикам, чье состояние превысило полмиллиарда швейцарских франков. Голодранцев с десятью миллионами за душой здесь не привечают. Да они и чувствовали бы себя в таком окружении неуютно. Ну действительно – что им тут делать?
Поздним вечером столовая переживала свое последнее превращение, становясь баром. Роскошным и молчаливым как старинный английский клуб. Закрытый, естественно, клуб. И благородный. Исключительно для солидных господ. Которые кокаин не нюхают. Которые полчасика пососут свой коктейль и баиньки. Никакой тебе тут разудалой музыки, раскрашенных проституток и мордобоя. Только возвышенная тишина и покой. Разве что какая заезжая знаменитость тихонько поиграет в углу Шопена. И так же тихо исчезнет, не дожидаясь аплодисментов.
Чтобы поставить точку в обзоре отеля, скажем, что средний возраст посетителей этого кефирного заведения – за шестьдесят. Короче, скукотища невозможная. Мухи дохнут. Впрочем, мух здесь тоже не бывает. Сдохли уж все, наверное…
Как обычно он спустился в бар перед сном – выпить свой коньяк. Это, кстати, не оговорка – насчет своего. То есть он не сам, конечно, тот коньяк делал и разливал по бутылкам. Ну разумеется! (Он же не винодел какой, а серьезный человек.) Просто такой коньяк в магазине не купишь. Ни в одном! И ни на каком аукционе его также не увидишь. Даже и пробовать искать не стоит. Не продают его простым людям. У которых только десять миллионов на счету. Кстати, и другим постояльцам этот коньяк здесь также не предлагают. Только ему. Специально для него в подвале пару ящиков держат. В темноте и прохладе. Потому что он пьет только его. И в самом деле – хороший коньяк. Просто замечательный! Дорогой, правда, собака. Ну а каким он может еще быть, если пятьдесят лет выдержки?…
Расположившись за свободным столиком, он, против обыкновения, ни на кого сегодня не взглянул. И ни с кем не поздоровался. Хотя на него обернулись многие. Понятно, что не обратил внимание он и на молоденькую официантку, через мгновение поставившую на его столик чистый бокал и знакомую всем бутылку. Он даже не заметил девушку. Естественно – кто она такая, чтобы ее замечать? Тем более, что настроение у нег в этот вечер было препаршивое. Хуже некуда. С самого утра все нервы ему вымотали, сволочи!…
Новенькая, – всё-таки машинально щелкнул в его мозгу компьютер, исходивший, надо полагать, из того, что девчонка слишком долго возилась с его бутылкой. Всё никак не могла ее открыть. Наверное, от страха повредить. Ужас ведь каких денег стоит. За полгода не расплатится. Опытный официант – тот за секунду сдерет сургуч и откупорит, а эта идиотка уже чуть не минуту над ней колдует. – Что же это такое, в самом деле? Уже прямо всех подряд на работу берут! Даже сюда… Понаехала всякая мразь!…
Неопытная официантка, наконец, справилась с сургучом и пробкой, что-то пролепетала на плохом немецком, извинялась, наверное, за то, что она дура безрукая и ни черта в своей никчемной жизни не умеет. – Так могла бы и вовсе рта не раскрывать. Не оправдываться. Он ведь всё равно ее не услышал. Потому что думал о своем. Девчонка налила в бокал коньяк, заткнула бутылку пробкой, осторожно поставила ее на стол и растаяла в воздухе. Сгорела поди со стыда из-за своей неумелости. Вот кретинка!
Наконец, он глотнул коньяку. Весь вечер об этом думал. И удивился. Принюхался. Коньяк показался ему сегодня каким-то не таким. Не как всегда. Может потому, что день с утра не задался и весь прошел на нервах. Кругом сплошные неприятности. Потому и ощущения изменились. Обонятельные. Или еще какие…
Да, и в самом деле, вкус коньяка сегодня был необычный. В нем появились новые, какие-то ягодные нотки. – Со смородиной, что ли?… Что-то новенькое. Не должно такого быть. Не может вкус коньяка меняться. Обязан быть одним и тем же. Всегда! А может?… – Нет, не может. Что еще за глупости? Как будто он не помнит вкус своего коньяка! Уж третий год его здесь пьет. И бутылка такая же. Если бы, скажем, была другая партия… О чем это он? Какая к черту партия?! – Их – бутылок того разлива – всего триста штук. И все под номерами. Эта, к примеру, сорок седьмая. Вот же – от руки написано. А главное, все триста бутылок – его!
Обычно бутылку этого драгоценного напитка он выпивал за два-три визита в Цюрих. То есть примерно за месяц. Не потому, что экономный или жадный. А потому что он – разумный человек. Не пьянь какая! Не помнит он, кстати, чтобы вчерашнюю допил до конца. Вроде бы еще на раз оставалось… Но правда же: – у коньяка появился новый привкус! Еле уловимый, но появился… А это хорошо или плохо? – Вопрос… Давайте зайдем с другой стороны. – Вкусно? – Да, пожалуй. Во всяком случае коньяк из этой бутылки ничуть не хуже того, который он пил вчера. И в прошлый свой приезд. Только вот это новое послевкусие…
Зато как изменилось настроение после третьего глотка! Да, гамма у этого коньяка, пожалуй, побогаче будет. Что это? – И голова вдруг прояснилась! Точно, сегодняшний коньяк лучше вчерашнего. Надо бы еще хлебнуть. Так сказать, закрепить эффект… Куда подевалась эта чертова эмигрантка? А как легко на душе стало! Вот чем отличается хороший коньяк от очень хорошего: дела хуже некуда, всё к чертям собачьим летит, а наплевать. На всё!… – Да пусть он хоть завтра сдохнет! Кто он мне, в конце концов, отец родной, что ли? Благодетель… Сволочь немощная! Помирать он собрался… Да пошел он к дьяволу вместе со всеми своими прихлебателями! Шавки прикормленные… Ну а потом, что они мне могут сделать? Тупицы мягкоголовые! Бараны!! Да я их… У меня на каждого такое имеется!… С фотографиями и задокументированными показаниями свидетелей… У всех рыло в пуху!
Он поднял руку и щелкнул пальцами. Вроде бы негромко ими щелкнул, но официантка уже в следующую секунду оказалась рядом. Не поднимая на нее глаз, он кивнул на пустой бокал, и она снова принялась вытаскивать пробку из бутылки. Ну и неумеха, черт ее подери!…
Стоп… А что это? – Запах… Как странно закружилась голова… И зачем он только вспомнил? Как будто сон увидел… От кого пахнет? Неужели от этой потаскухи? Да не может она так пахнуть! Ей и лет-то поди…
И он впервые взглянул на девушку. Ничего особенного. Да, миленькая. Может быть для кого-то даже красивая. Для какого-нибудь извращенца из Восточной Германии. С прыщами и без денег. Для вшивого голодранца! У которого ни гроша за душой. А грудь где? Она у нее вообще есть? – Есть, – ответил он сам себе, потому что уже мысленно ее раздел. Быстро и без особого труда. Он так часто делал. Любимое развлечение. Сосед по университетской общаге научил.
Он оставил на юной официантке лишь фартук и туфли. Немного подумал и… снял фартучек. – А она вроде ничего. И при этом не худая. Просто маленькая еще… Видал он худых. А эта… Господи, чем же всё-таки от нее пахнет? И почему он вспомнил о той, другой?… Зачем? Нет, это не парфюм. Это…
Когда она налила в бокал коньяк, закупорила бутылку и направилась от его столика к тому, что в это время суток здесь называлось барной стойкой (утром на нее выставляются йогурты и на барную стойку она тогда совсем не бывает похожа), он, нимало не смущаясь, во все глаза продолжил её разглядывать. Со спины она показалась ему даже вполне симпатичной. Не потому, что была сейчас совершенно голая, оставшись в одних башмаках, а потому, что и когда она отошла от него шагов на десять, запах, исходивший от ее горячего и неприлично голодного тела, слабее не стал. Наоборот, он, вызывающе откровенный и проникающий, сделался еще сильнее и бесстыжее. При этом он невидимой изогнутой струей бил прямо в него! Хоть и со спины. С ее спины. Он это явственно чувствовал. Его ведь не обманешь!
Да, вот именно, этот ее наглый запах был не просто откровенным, а еще и совершенно бесстыжим, но главное, он имел конкретного адресата. Никому другому в этом баре он не предназначался. Только ему. Железно. Сто процентов! Похоже на то, что эта похотливая малолетка затеяла с ним игру. Не то, чтобы нечестную или непристойную… Хотя непристойную конечно же! И в высшей степени неприличную. Какую же еще?… Или, может быть, это они начали на него охоту? В свете последних событий всего можно ожидать. Подошлют какую-нибудь тварь… Накрашенную и смазливую… Есть такие штуковины: их и не заметишь, а видео с твоим участием завтра же… Да как эта шлюха смеет?! Играть с ним?!! Да он ее!… – Нет, эта девчонка не шпионка. Маленькая она еще для этого… И вроде бы не профессионалка. Точно не проститутка… И никто ее не подсылал. Молоденькая. Неопытная. Пробку вон вынуть не умеет… И не рожала еще… Интересно, а от кого она тогда делала аборт? Ничего себе – в шестнадцать лет!… А с виду чистенькая такая. Прямо школьница… Что это у нее на руке? – Нет, показалось… Господи, какая же она со спины красивая! И бедра… А почему у нее три месяца не было секса? Стоп! Откуда он это знает? – Неважно, узнал и точка. В этом нет сомнений! – Оттуда же узнал, откуда и про аборт… Нет, даже не три месяца, а три с половиной! Так вот почему она сейчас ни о чем другом не может думать. Ей срочно нужен самец… Ах ты ж шлюха подзаборная! Нашла с кем в игры играть. Да я тебе в деды гожусь, тварь! Какой всё-таки восхитительный коньяк… Вкус просто фантастический! И такой богатый. Тонкий. Уже не только смородина чувствуется…
Он снова поднял руку, но на сей раз щелкать пальцами не стал. Раздетая им девушка, услыхав щелчок, которого на самом деле не было, резко остановилась, как если бы наткнулась на что-то прозрачное и твердое, дернулась, испуганно обернулась и… неумело, как-то боком, словно заснув, повлеклась на его преступный зов. – Иди медленно, дура!, – приказал он ей, не раскрывая рта, потому что хотелось лучше рассмотреть ее спереди – теперь, когда на ней не было даже фартучка…
Девушка повиновалась его темным отвратительным приказам. Двигалась как сомнамбула. И никакого стыда при этом не испытывала. Те, которым известно, что такое стыд и элементарно девичья гордость, так не ходят. Но она же не знала, что была сейчас голая!…
Запах, истекавший из ее бесстыжего тела и широкой желтой волной струившийся к нему, делался уже просто непереносимым. – И как его не чувствуют те козлы, что за соседними столиками сосут свой плебейский джин с тоником?!… Господи, какая у нее восхитительная грудь… И живот. Выше ноги поднимай, тварь! Остановись!!…
Тут рыжая слепая сова, шумно планируя над столиками, задела крылом его щеку. Не больно, но неприятно задела. Эта гадкая мысль в последние месяцы стала возвращалась к нему особенно часто. Ведь и у него самого давно не было секста. Уже полтора года. Да и полтора года назад, если вдуматься, у него тоже его не было. Какой это к дьяволу секс?! Тоже сказал… Это было полное фиаско. Омерзительное и оглушительное. И надо же было случиться такой беде именно здесь – в этом самом отеле! В номере на втором этаже, в котором он всегда останавливается. Пришлось дать той гадине десять тысяч франков, чтобы она держала язык за зубами. Поклялась. Пыталась даже его утешить. Сволочь, чтоб она сдохла! Вот она была худая…
Кстати, подумывал уже и об этом. Ну, чтобы понадежнее обеспечить молчание. Чтобы с гарантией. Запросто ведь может проболтаться. Они такие. Или еще хуже: решит его шантажировать. Мозгов ведь совсем нет. Ни у кого! А то, не дай Бог, и вовсе – выйдет на нее кто-нибудь из тех сволочей, которые только и ждут, чтобы он оступился. Хотел уж нанять специалиста. Есть у него один такой. На все руки мастер. Чтобы решил он с этой тощей дурой проблему. Поговорил чтобы с ней. Или еще как… Ну, то есть уже и нанял. А потом зачем-то дал отбой. Потому что она ему зачем-то сказала, что у нее есть маленький сын. А мужа нет. Пожалел идиотку. И зря!… Вот она как раз была худая! Разве могла такая возбудить нормального мужчину?! Решительно ничего соблазнительного в ней не было. Веснушки опять же везде… А эта вроде ничего. Только вот что у нее с рукой?!…
Отвлечемся на минутку. А в самом деле, как он обходился последние полтора года без женщин? – Вопрос, мягко говоря, бестактный. Это как бы не наше собачье дело. Оно, конечно, не очень с нашей стороны деликатно задаваться такими вопросами и всё такое. Разве ж мы не понимаем… Ну а всё-таки? – Да вот так и обходился. Как, между прочим, многие… Постарался отнестись к свалившемуся на него несчастью по-философски. Сказал себе, что, наверное, пришел его возраст. И что нужно трезво посмотреть правде в глаза. Честно ей туда посмотреть. Ну, или себе. Неважно, в общем, кому! Не мальчик уже. О душе пора подумать! И нечего сопли распускать. Живут же как-то другие… Да, старый стал. И что теперь? – Сказал себе всё это, и принял свой позорный приговор на удивление спокойно. То есть поначалу, конечно, не очень спокойно: дергался и даже всякие запрещенные таблетки глотал. Против депрессии в основном. И не только… Но, слава Богу, вырулил – на коньяк вон перешел. А потом отпустило. Причем само. Наверное потому, что отвлекся. В частности, с этим дурацким банком завозился. Ушел с головой в работу и начал завалы разгребать. Воров ловить. А потом примерно их наказывать. Без всякой жалости. Чтобы другим неповадно было. Чтобы боялись его. Троим, особо ушлым, пришлось даже застрелиться. А такой спокойный с виду город – Цюрих…
Короче, он согласился с тем, что ему больше ничего не надо.
Нет, правда, а зачем ему женщины? Во-первых, они ему не полагаются. Еще не хватало, чтобы какой-нибудь беспринципный журналюга про его левые шуры-муры прознал. Без зазрения совести ведь ославит. Пропишет в газете и привет. Или денег запросит столько, что убить дешевле…
А потом и печень уже ноет. И спина. Бывает так прихватит, что не разогнуться… В общем: – нет их и не надо! Подумаешь… И вот на тебе – это развратное животное. Ходит перед ним по бару совершенно голая… Самка похотливая!… Ну чего она от него хочет?! Не нужно ему больше ничего! Богиня… А главное, этот ее запах. Он ведь сразу его узнал! Что ж он – дерево беспамятное?… Ничего же не изменилось… Как тогда… А сколько прошло лет?… Это же она для него одного… Только он один может его помнить. Больше никто. У нее одной такой был… Как она обрадовалась тогда браслетику! А в нем и цены-то было… Совсем дешевенький. Змейкой ее запястье обвил. Она его всегда надевала перед тем как… И в тот день тоже… Господи, какое же это было несчастье!… И как он всё это пережил? Слава Богу, что никто про них не знал…
Нет, главное, ходит по бару голая! И пахнет ею, той, которая… вовсю… Совсем уже никакого стыда. Ох и молодежь пошла! Хоть бы прикрылась чем, в самом деле… Знает ведь… А как я мог не учуять этот ее запах, когда она так откровенно меня зовет?! Вот именно: как волк его учуял. Так кто из нас получается животное? – Какое-то уже безумие. Господи, что я творю…
И тут случилось невозможное: ему так и не удалось рассмотреть лица подошедшей к нему бесстыжей официантки… Не смог поднять голову. Может потому, что слишком сильно заломило в висках? И затылок сжал металлический обруч…
Нет, он не потому не поднял глаз на развратную официантку. Не из-за того, что в его мозгу что-то оторвалось. Не поэтому. И, кстати, ничего у него там не оторвалось. Всё с этим у него было в порядке. А потому, что он увидел у нее на запястье змейку. Не серебряную, правда, не тот самый браслет, который ей когда-то подарил, а всего лишь татуировку. Которую тебе в любом салоне набьют за пять минут. И очень даже красиво набьют. Да просто нарисуют. Чтобы через пару дней ты могла ее смыть. Вдруг тебе не понравится. Или твоему любовнику…
Но ведь та самая змейка!… – Вот почему теперь, когда уже и сам захотел, он не смог увидеть лица официантки. Во все глаза смотрел, а ничего у него с этим не получалось. Потому что видел в ней сейчас ту – другую! Которой больше нет. И давно уже. Эта девчонка еще не родилась тогда. Ну совсем ведь бесстыжая! И как не холодно голой ходить? С ума сойти, на что только люди не идут из-за денег! Взять и вот так – вообще без одежды перед старыми маразматиками вышагивать…
Стараясь казаться спокойным, он бровями показал невидимой ему официантке на бутылку, незнакомым голосом назвал номер своей комнаты, со второй попытки поднялся (слава Богу не упал) и вышел вон из бара. Пока поднимался на второй этаж, сова еще раз задела его своим безжалостным крылом, но теперь уже провезла им по уху. И от предчувствия чего-то ужасного, не обязательно позора, скорее опасного для сосудов головного мозга взрыва забытых чувств или какой иной катастрофы, после чего уж точно придется вешаться, прямо здесь – в номере (в ванной лучше всего, там и подходящий крючок имеется, на него шланг надевают), он неприятно вспотел. И чей-то незнакомый, но трезвый и даже вполне доброжелательный голос посоветовал ему не ходить к себе в номер, а прямо сейчас, пока еще не поздно и никто не посмеет его остановить, выйти на улицу, доехать до вокзала, где всегда полно народу, и этой ночью в гостиницу уже не возвращаться. Потому что здесь творится что-то ужасное. Чего раньше с ним не бывало. Официантки вон уже голые расхаживают. Как будто так и надо. И ничего в этом страшного не находят. Еще же и его браслеты на своих руках носят…
Он всё понимал: и что уже полтора года импотент, и что к нему подослали ведьму, в паре с которой наверняка работает нанятый его бесчисленными врагами проходимец с фотокамерой, но поделать с собой ничего не мог. Уже не мог…
Минут через десять в дверь постучали. Естественно, он ее ждал. Стоял под этой самой дверью и ждал. Еле живой. Так что и ходить ему никуда не пришлось. Стараясь не оглохнуть от грохота, производимого его сердцем в груди и еще почему-то в горле, он повернул ключ. И впустил убийцу. В этом отеле всё было по старинке: никаких тебе пластиковых карточек – здоровенный ключ на толстой тяжеленной груше. Чтоб не сперли.
Она принесла с собой не только коньяк. На подносе лежали виноград без косточек, гранатовый сок, хлеб и зачем-то еще ветчина. Ветчину он точно не заказывал! Равно как и виноград. На негнущихся ногах он обреченно потащился вслед за суккубом в спальню. Странно, сейчас она была в одежде. Может быть поэтому ему было не так страшно умирать. То есть страшно было, но не как минуту назад…
Он ничего ей не сказал. Просто поблагодарил ее (по-немецки), когда она собралась уходить, а потом, хоть и понимал, что делать этого ни в коем случае нельзя, не утерпел и заглянул в ее глаза. Чего уж теперь… И она всё поняла. Опрометью кинулась к двери.
Он за ней не погнался. Действительно, не тот уже возраст. Опять же и ноги бежать не захотели. Пошел не спеша. Как мог…
Девушка с остервенением рвала ручку двери, запертой на ключ. Он вынул его из кармана. Показал ей и засунул ключ обратно – в свой карман. Подошел к ней и протянул руку. Ничего особенного – просто хотелось потрогать ее волосы. Убедиться, что они такие же мягкие, как у той, чей запах она украла. По тому, как официантка зажмурилась, до него дошло, что она смертельно напугана. Решила, что он ее сейчас начнет бить. По лицу. Ну, так обычно делают, когда хотят девушке понравиться. Чтобы растопить ледок. Или не делают?…
Она вжалась спиной в дверь и захрипела. Из ее закрытых глаз стали выползать слезы. Крупные и мокрые. Их было много. Это его растрогало. Он даже почувствовал что-то вроде нежности. Конечно же, он не собирался ее бить! Зачем? Наоборот…
Он не стал ее раздевать, а просто порвал на ней одежду. Не потому, что вдруг почувствовал себя молодым и разбуянился, а потому, что эти ее смешные тряпочки на поверку оказались из промокательной бумаги, которую к тому же еще и непонятно зачем полили водой. Он, собственно, ничего с ними и не делал – они сами рвались в его пальцах. И вовсе он не собирался ее пугать. Что за глупости! Просто хотел погладить по голове и сказать ей что-нибудь приятное. Например, что она красивая. И что он ее когда-то очень любил. А потом, через какое-то время, когда он разрешит ей из номера уйти, то обязательно даст ей денег. Много. Сколько она захочет. Потому что он сегодня богат. Не то, что тогда – раньше…
Как-то само собой получилось, – то ли она начала с ним драться, то ли укусила его, то ли еще что, – но только вместо того, чтобы сказать ей приятное про деньги, он нечаянно ударил ее по лицу, после чего перехватил ее одной рукой поперек туловища, поднял и понес обратно в спальню, другой рукой машинально продолжая соскабливать с нее нарисованное на ее извивающемся жарком теле белье.
Положил ее на кровать. Правда, как-то странно он ее положил. Нет, он ее не бросил. Но она почему-то с этой кровати скатилась на пол. Притом, что кровать была большая – двуспальная. Значит, всё-таки бросил. Но не нарочно же. Просто так вышло. Не рассчитал силы. Сказал себе, что впредь нужно быть аккуратнее. Что он не зверь какой. Хоть и очень сильный. Сейчас почему-то сильный. Притом, что в обычной жизни он особой силой не отличается. Но сейчас, когда почувствовал, как жадно она его хочет и потому так яростно с ним дерется, он, в ответ на ее призыв, и сам сделался сильным. Это же понятно. Так, наверное, со всеми случается. Вот если бы она его не хотела, если бы она не так откровенно пахла или вообще никак не пахла, то, конечно, с кровати она сейчас не слетела бы. Сама, короче, виновата.
И вовсе он ее не насиловал. Зачем же на хорошего человека напраслину возводить? Когда женщин насилуют, они громко кричат. Зовут на помощь и всё такое. А эта только пыхтела и как-то странно хрипела. Это были такие звуки, как будто она из гордости старалась не показать ему, что терпит сильную боль. Он уж и не знал, как сделать, чтобы она перестала мучиться. Чтобы не сильно страдала. Уж он ее и так переворачивал и эдак. Почти уже не бил…
Конечно, она его ненавидела. Разумеется, он это понимал. Чего ж тут непонятного? Но что поделаешь – сама ведь позвала. Думать надо было головой, когда расхаживала перед ним нагишом. Да еще и пахнуть затеяла. Украла не свой запах и бессовестно им пахла. Так что нечего теперь корчить из себя недотрогу. Не убивают, и скажи спасибо.
Полтора года… Ничего себе – как он ошибался! Просто такая голодная не подворачивалась. Но как же никто в столовой не учуял этот ее призывный запах?! Ведь всё так понятно. Ясно, чего девушка хочет. Обыкновенное дело. Это ж кем надо быть? Импотенты хреновы!…
И вдруг она затихла. Перестала сопротивляться и выть. Сделалась как тряпичная. Кажется, даже дышать перестала. – Умерла?!… Как же так?!! И что теперь делать?…
Это продолжалось всего несколько секунд. Но он успел испугаться. Надо же куда-то девать труп. По-тихому от него избавиться. Разумеется, еще до утра. Пока никто не хватился. Не спать же тут с ним. Помогут, конечно… Ему здесь многим обязаны… Закатают гадину в ковер и вынесут… Сожгут к чертовой матери. Никаких следов и не останется. Европа! Не Азия какая. Всё чисто сделают. Поди не впервой… Пусть только посмеют косо на него посмотреть. Он им покажет, кто здесь хозяин! Хватит уже Иисуса Христа из себя изображать! Пожалел ту тварь… Сын у нее, видите ли… Идиот! Завтра же позвоню… Велю разыскать… И чтоб всё чисто сделал!… С контрольным в башку… Сын… – Вот тварь!…
И тут она очнулась. Открыла глаза. Да широко так! Как будто чему-то удивилась. Выгнулась, как будто у нее столбняк. И закричала.
Потом она долго рыдала и билась в его руках. Потому что он никак не мог остановиться. Просто озверел. Она ведь снова начала с ним драться. Но, главное, она предъявила ему неоспоримое доказательство. Он слышал, что у некоторых женщин это происходит именно так. Но в реальной жизни столкнулся с этим впервые. Женщины, случалось, испытывали с ним что-то подобное. Но после того, как ту, у которой озабоченная официантка нагло украла браслет, сбила машина, все эти подробности перестали его волновать. Он же не за это им платил. То есть оргазм ему демонстрировали многие. Да почти все. С той или иной степенью достоверности. В зависимости от размера обещанного вознаграждения. Но это его действительно теперь не интересовало. Хотя бы потому, что никому из многочисленных высокооплачиваемых шлюх он не верил. А тут. Он только не мог сообразить, как к этому относиться. Дал ей отдышаться. Сходил в ванную комнату. Принес полотенца. И всё повторилось. После четвертого раза он перестал вести счет победам…
Она ушла под утро. В его банном халате. Ушла еле живая. Посмотрела на него с укоризной, но ничего не сказала. Это по поводу ее изодранного в клочья белья и униформы. Когда он, как уважающий себя мужчина, да просто как благородный человек заговорил с ней насчет денег, она странным образом не поняла его вопроса. Спросила: – “зачем?”. А потом еще сказала: – “давай ключ”. И ушла. Было слышно, как она открывает замок. Но дверь почему-то не отворила. Вернулась в спальню. Он решил, что по поводу денег девчонка всё же передумала. Не круглая же она дура. И сказал себе, что, если она сейчас попросит десять тысяч, то даст ей без всякой торговли. Швейцарских франков, естественно, не евро. Да даже если и двадцать пять!…
Она долго мялась. Смотрела в пол. Даже неудобно за нее стало. Наконец, набралась храбрости:
– Я завтра снова до одиннадцати работаю…
– И чего?
– Можно я опять приду?
Когда она ушла, он понял, что, если завтра она к нему действительно придет, если она не наврала, то послезавтра он даст ей миллион. И не франков, а евро.
________________________________________
Было уже не совсем утро, когда он спустился в столовую. То есть было уже совсем не утро! И особой надежды на то, что ему удастся позавтракать, он не питал. Всё-таки дело шло к полудню. Да, сильно припозднился. К его удивлению, он оказался не единственным, кто лег этой ночью спать под утро. А, может, и вовсе не ложился. Разумеется, большинство столиков были свободными, но кто-то здесь всё-таки еще завтракал. Кое-кого он даже знал. Да почти всех. А вот его он увидел здесь впервые. Интересное лицо. Совершенно нетипичное для этого заведения. Сейчас такие старомодные очки уже не носят. Джон Леннон был последним.
Незнакомец, судя по всему, уже позавтракал и сейчас просто допивал свой кофе. Неизвестно, которую чашку. Надо сказать, что кофе здесь варили превосходный. А еще он читал газету. И слушал плеер. Во всяком случае в ушах у него торчали затычки. Вот к нему вместе со своим подносом наш Дон Гуан, радостно чему-то улыбаясь, и направился.
Очкарик был не просто удивлен тем, что при наличии в столовой массы свободных мест, какой-то козел просится за его столик, он был явно раздосадован. И даже не сумел этого скрыть. Что, вообще-то, удивительно, потому как обитатели этого отеля свои чувства умеют скрывать мастерски. Но, что еще удивительнее, ночного триумфатора именно это обстоятельство к незнакомцу и расположило – эти его бесхитростность и непосредственность. Устал он от этих улыбчивых гиен, которым воспитание не позволяет, всаживая тебе в печень нож, снимать со своей оскаленной морды маску вежливого и якобы человеческого участия. Этот хоть не прикидывается святошей. Не изображает радость от встречи с тем, с кем встречаться не собирался. Хотя дураку ясно, что он предпочел бы дать денег, лишь бы и дальше оставаться за своим столиком одному.
Однако, деваться некуда. Пришлось-таки непрошенному гости улыбнуться и пригласить его присесть. Вежливость, будь она неладна!
Разговор поначалу не клеился. Очкарик с трудом шел на контакт. С явной, с очевидной неохотой. Повертев визитку гостя, бесцеремонно нарушившего его покой, он молча сунул ему свою и на вопрос – “чем занимаетесь, уважаемый?” – ответил просто: – “Я, святой отец, – бандит.”. – Наш счастливый насильник аж рассмеялся. – Как так? Какой еще бандит? – “Ну как же? Если я добровольно сотрудничаю с бандитами, то кто ж я тогда сам? – Бандит, конечно!”.
И вот тут наш половой гигант посерьезнел. Он узнал своего собеседника. При том, что раньше они не встречались, прошлогоднюю запись выступления этого “простодушного бандита” на конференции психиатров в Стокгольме он просмотрел трижды. И с большим интересом. Первая половина его доклада касалась скучных и для случайной публики малоинтересных тем. Говорилось о чем-то узкоспециальном, кажется, о способах лечения шизофрении. Зато потом речь зашла о том, что русский назвал ключами, с помощью которых даже обычный человек лишь с чуть более эластичной психикой, чем у алкаша, может снимать со своего сознания невидимые блокировки (в первую очередь пригасив инстинкт самосохранения) и, отперев таким образом секретный замок (опять-таки невидимый), оказывается в состоянии выбрать для себя удобную реальность. Для дураков не просто маловероятную, но даже и вовсе невозможную. То есть, по-другому говоря, такой человек в глазах окружающих становится чудотворцем.
В этот момент какой-то недоделанный социалист из Лондона с прической дегенерата затеял с русским идиотский спор на околорелигиозные темы. И вот тут, не причисляя себя ни к гностикам, ни к агностикам, а чуть ли не прямо записав себя в атеисты, то есть плюнув в душу всему высокому собранию, докладчик простыми словами, практически на пальцах раскрыл перед своими учеными коллегами ментально-психологическую подоплеку маразма, когда, как он неосторожно выразился, профаны, чьи бараньи мозги еще не доросли до понимания на самом деле незамысловатой квантовой теории, бегут во храмы и начинают разбивать себе об пол лбы, принимая элементарную подтасовку реальностей, – что все мы непроизвольно и так ежедневно практикуем, – за вмешательство непостижимых высших сил. То есть за чудеса.
Тот самый, постриженный под Адольфа Гитлера недоумок-профессор из Лондона, смертельно оскорбившийся в своих возвышенных религиозных чувствах, а скорее всего обидевшийся на “бараньи мозги”, воспользовавшись тем, что сидел на галерке и очкарик не мог дать ему в морду, дурным голосом начал обзывать докладчика выскочкой, неучем и шарлатаном, прислуживающим КГБ. Хорошо хоть фашистом его не назвал. Вот кретин! Короче, потребовал у него доказательств. То есть публичной демонстрации фокуса. После которой ему бы захотелось бежать в церковь и разбивать там себе о каменный пол башку. Русский, нимало не смутившись, словно он подобного хамства и ждал, во-первых, спокойно подтвердил факт своего сотрудничества со спецслужбами, причем не только с нынешними, но и с прежними, когда в них еще можно было встретить порядочных людей, а во-вторых, поинтересовался, в какой именно форме уважаемого профессора, в чьей профессиональной компетентности он нисколько не сомневается, разве что в его психической стабильности, удовлетворит представление им доказательств правоты так не понравившихся ему утверждений. Лондонец подвоха не учуял и, как лох, полез в бутылку. Брызгая слюной, он от лица научной общественности, которая, к слову сказать, ни на что его не уполномочивала, прочел длинную обличительную речь, особо нажимая на то, что очкарик, хоть и почетный доктор ряда европейских академий, на самом деле нигде, никогда и ничему не учился, а свои псевдонаучные статьи, конечно же, украл. И, вообще, он не имеет диплома. Под конец, будучи не в силах унять злобу и обозвав очкарика еще каким-то обидным словом, он, гаденько улыбаясь, пообещал публично съесть свою шляпу в том случае, если русский завтра здесь, в Стокгольме, вызовет снегопад. Напомним, конференция проходила в мае. И, хотя в шортах по городу никто не ходил, там было весьма тепло.
– Когда?
– Что когда?
– Когда тебе нужно, чтобы я устроил снегопад?
– Я же сказал – завтра!
– Орать необязательно. Я не глухой и про завтра слышал. В котором часу – спрашиваю?
– В полдень.
– Окей. Где?
– Здесь, в городе.
– Я не про снегопад. Я о том, где именно ты намереваешься есть свою шляпу? Куда приглашать репортеров? Кстати, как у тебя с пищеварением? Могу порекомендовать подходящие для такого случая пилюли. Пишущую машинку можно с ними слопать, не то, что шляпу. Только машинку надо предварительно распилить. На маленькие кусочки. Ну, чтобы они в глотку пролезли. Ладно, черт с тобой: так и быть, принесу тебе ножницы. Но только чтобы шляпу сожрал всю! Вместе с подкладкой.
Профессор с челкой фюрера, естественно, шляпу есть не стал. Вместо этого он из Стокгольма бежал. Трус паршивый. Врун!… А вот о московском колдуне вечером следующего дня говорили много. Собственно, почему любитель коньяка немыслимой выдержки о нем и узнал. Да, в полдень пятнадцатого мая в Стокгольме выпал снег. Сантиметров восемь! К вечеру, понятное дело, он растаял, но факт остается фактом: работники коммунальных служб не сдержавшего слово англичанина открыто обзывали неприличными словами. Не стесняясь. Прямо в телекамеры. Потому что очень уж им хотелось посмотреть, как фашист ест свою шляпу. А им в этом удовольствии отказали.
Зато дети были в восторге. Еще бы – в мае поиграть в снежки.
________________________________________
–
– А мне вы не могли бы показать что-нибудь похожее на тот майский снегопад, уважаемый “бандит”?
– За бесплатно, что ли, работать предлагаете? Еще чего! Хитрый больно…
– Увы, у меня сейчас нет с собой достойной суммы, но завтра…
– Завтра меня здесь может уже не быть. Я свою работу должен закончить сегодня… Ладно, так уж и быть. Черт с Вами… Но только что-нибудь простенькое. Неохота, знаете ли, задаром надрываться.
– Да-да, хоть что-нибудь! Прошу Вас. Такое… Ну, что-нибудь такое, что я смог бы потом предъявить своим знакомым. И заткнуть рты маловерным…
– А что Вы могли бы посчитать за чудо? Или эти Ваши маловерные знакомые…
– Ну вот, к примеру, у меня на правом локте родимое пятно. Оно у меня с рождения. Большое и не очень красивое. Некоторым женщинам бывает неприятно на него смотреть. Могу показать.
– Не надо. И сами не смотрите. На какой, говорите, руке?
– На правой.
– Ну так и что прикажете с ним сделать? Вообще-то с такими пустяками онкологи сегодня справляются на раз-два. Уберут пятнышко так, что и следа не останется.
– Да вот как-то не хочется общаться с онкологами. Я их, знаете ли, боюсь. А нельзя сделать так, чтобы его там просто не оказалось? Без онкологов.
– Легко. Только никакое это не чудо. Во всяком случае Ваших знакомых это ни в чем не убедит.
– Да?
– Да. Но можно с этой штукой сделать кое-что поинтереснее. К примеру, переставить пятно на другую руку. Вряд ли Ваши знакомые заподозрят Вас в том, что Вы пошли на такую нелепую хирургическую операцию с целью их мистифицировать.
– И что я должен сделать?
– Позвонить при мне всем этим Вашим знакомым и спросить их, точно ли они помнят, на какой руке у Вас родимое пятно. И согласны ли они впоследствии свидетельствовать, что оно было у Вас именно на правой. Но главное, Вы должны сами написать мне на бумажке, что еще не свихнулись и помните, где у Вас какая рука. И что родимое пятно у Вас точно на правой.
– Это еще зачем?
– Ну, чтобы потом не было соблазна валять дурака и врать, что оно всю жизнь было у Вас на левой. Чтобы не иметь потом возможности увильнуть. Постоянно с этим сталкиваюсь. Надоело уже, знаете ли!
– Согласен. Нотариус нам не понадобится? Могу устроить.
– Было бы неплохо… Ладно, поверю честному слову и бумажке. Светиться не охота. Главное, чтобы Вы потом этой бумажке сами верили. Да нет же! – Не надо смотреть на руку. Потом поглядите. Успеете. После того, как позвоните своим знакомым и напишите мне расписочку.
Второе потрясение (после незабываемого ночного приключения), которое кардинал испытал за последние четырнадцать часов, озадачив своими странными звонками четырех епископов и написав Иосифу расписку, он испытал за своим поздним завтраком в столовой. Вот прямо здесь – за этим самым столом. Допивая кофе вместе со своим новым другом. “Бандитом” из России. Родимое пятно оказалось на его левой руке.
– Любые деньги…
– Что еще?
– Есть человек… Имя называть нужно?
– Необязательно.
– Болеет…
– Вижу.
– Умирает…
– Ну и пусть. Он уже старый. Ты ж его не любишь!
– Жоз;ф, его никто не любит.
– Так на хрена тебе сдалось, чтобы он выздоровел? Пусть себе помирает на здоровье.
– Нужно!…
– Понятно… Все вы, суки, одного поля ягоды.
– Твои коллеги из ЧК, можно подумать, лучше!
– Это точно. Такие же сволочи.
– Любые деньги. ЛЮБЫЕ!
– Когда нужно сделать работу?
– Да он завтра может сдохнуть! Если еще жив…
– Жив.
– Точно? Уверен?
– Так ведь нашли бы уже тебя, оповестили. Жив – тебе говорю.
– Так как?
– Денег не надо.
– Как это? Ты же сам говорил, что без денег работать неправильно.
– Давай ты расплатишься со мной по-другому.
– Это как же?
– Я искусством интересуюсь.
– Каким именно?
– Живописью.
– И чем же я здесь могу быть тебе полезен?
– Я слышал, в Ватикане есть закрытые коллекции. Которые никому не показывают.
– Ну, милый мой, я ничего не могу оттуда вынести!
– А ничего красть и не понадобится. Я же сказал тебе – интересуюсь, а не собираю. Я бы просто посмотрел. Век, скажем, шестнадцатый-восемнадцатый… К примеру, итальянцы и… Кто там у вас еще есть?
– Что, просто посмотреть?… Это можно. Но уговор: чтоб сегодня же. А то никаких нервов не осталось.
– Сколько тебе нужно, чтобы он прожил?
– Хотелось бы… годика два. Можно и больше, но это уже не обязательно.
– Результат будет вечером. Мне только позвонить нужно.
Весь день они бродили по городу. Наплевали на свои дела и весь день проболтали о всяких стариковских пустяках. Сперва отправились к озеру. Хотели угнать лодку, но что-то у них там не сложилось. А вообще-то они и не умели управлять моторными лодками. Тогда в отместку они отправились в зоопарк, где стали кормить зверей. В том зоопарке было строжайше запрещено кого-либо кормить, о чем предупреждали надписи на разных языках, но Иосиф посмотрел сквозь свои круглые очки на подбежавшего к ним служителя, и тот, вспомнив о чем-то важном, куда-то ушел. Быстро исчез. Не вернулся.
Продолжили безобразничать они уже в старом городе. Иосиф предложил поваляться на траве. Прямо на газоне, который для этого не предназначался. Снять ботинки, носки и просто поваляться на земле. Запрещающей надписи нигде не было, но это как бы и так подразумевалось. То есть всякий нормальный человек должен был понимать, что делать этого нельзя. Кардинал заныл, что вроде как солидные люди, в общем, засмущался, да только Иосиф уже повалился на землю. Полицейский появился незамедлительно, но, поскольку Иосиф и на него посмотрел сквозь круглые очки, бороться с хулиганами передумал, а вместо этого, недоуменно покрутив головой, достал из кармана большой носовой платок, развернул его, постелил там же – рядом с ними, и улегся на него. Ботинки с носками, правда, не снял. Когда на газоне “загорали” уже человек пятнадцать, великовозрастные озорники поняли, что уединиться и спокойно поговорить им здесь не дадут. Вот всегда так: неделю хлеба крошишь, всякие волшебные слова говоришь, можно сказать, прикормил место, а только начал таскать из реки окуней, как к тебе тут же присоседятся всякие дармоеды. И в большом количестве.
Обулись, встали и направились к полицейскому участку. Кардинал вспомнил, что там на углу есть фонарь, который он ненавидит и уже три года мечтает его разбить. Прийти как-нибудь ночью и “эту сволочь” расколотить.
Фонарь уцелел, поскольку походящих камней они не нашли, а яблоки, которые были куплены камням на замену, серьезного ущерба фонарю не нанесли. И всё равно кардинал всякий раз радовался, когда попадал в стекло и прохожие ему аплодировали. Полицейские уверяли, что яблоками разбить этот фонарь не получится. Потому что у него закаленное стекло. Тут действительно лучше камнем. Только они не знают, где его взять. В магазинах камни не продают.
Иосиф почти всё время мазал. И очень по этому поводу злился. Ему ведь зеваки не хлопали. Попал он только один раз и то в железку, которой тот фонарь держался за столб, а не в само стекло. В общем, расстроился. Сказал, что это – дурацкая затея и, вообще, ребячество. С ума сойти – действительно ведь расстроился. А довольный кардинал над ним смеялся.
Пообедали они в тихом ресторанчике. Вкусно поели, с вином. Ничего там не разбили. И даже заплатили, хотя русский сказал, что делать это необязательно, и вызвался показать, как такой фокус проворачивают. А, когда они вернулись в гостиницу, по радио уже передавали радостную новость: врачи больше не беспокоятся за здоровье папы – господь услышал молитвы католиков всего мира и явил подлинное чудо: страшный, так напугавший всех кризис непонятной болезни счастливо миновал. В общем, в тот день у кардинала появился новый друг. Не как все те – другие, а настоящий!
________________________________________
В тот самый час, когда Иосиф с кардиналом, накормив напоследок медведя цветной капустой, отправились из зоопарка в старый город нагло преступать закон, на спокойную московскую улочку выполз большой черный автомобиль – такое ощущение, что бронированный. Ехал он медленно, как будто у него что-то сломалось, но он хотя бы в правом ряду ехал. Может, кому не нравится, когда впереди плетется какой-нибудь дурень со скоростью велосипедиста, ну так и нечего тебе делать в правом ряду. Ты же не троллейбус – езжай во втором. Да объедь ты его в конце концов и мчись себе дальше, топнув со всей дури по педали газа!
Раскроем секрет: в черной машине ничего не сломалось. А ехала она медленно потому, что так было нужно. Если поконкретнее, то нужно это было Сергею. Он сидел на заднем сиденье и, не отрываясь, смотрел в окно, внимательно разглядывая прохожих. Только женщин. На мужчин не смотрел.
Катались они уже битый час и всё без толку. Игнат, сидевший рядом, понемногу начинал нервничать, но виду старался не показывать. И Сергею пока ничего не говорил. Понимал, что мешать ему сейчас нельзя. А тем более на него давить.
Уже трижды притормаживали, и каждый раз – в холостую: Сергей, рассмотрев потенциальных доноров поближе, безжалостно их забраковывал. Игнат решительно не понимал – почему. Ведь в прошлый раз, когда тоже нужно было срочно сделать какую-то работу (ни Игнат, ни Сергей так и не узнали – в чем она заключалась), он отловил чуть ли не первую попавшуюся, привез ее к Иосифу в клинику и всё прошло как по маслу. Кроме всего прочего девчонка тогда еще и жива осталась.
Понятно, что степень трудности задания может быть разной. Сегодня Константин Петрович сказал, что задание не просто срочное, но еще и высшей категории сложности. При этом ошибиться никак нельзя. Всё должно быть сделано по высшему разряду. Так что без халтуры: первую попавшуюся не брать. Техническая, материальная и любая прочая поддержка, которая потребуется, будет оказана. Работаем, как для президента. И Сергею нужно сказать, чтобы он поменьше кочевряжился. Не строил из себя барышню – выпускницу Смольного института. Взрывать, конечно, ничего не нужно, но, если обстоятельства вынудят… В общем, если придется выбирать, то в приоритете стоит выполнение задания, а не то, кто там выживет, а кому не повезет. То есть по возможности желательно обойтись без неоправданных жертв среди гражданских, но… Короче, задание должно быть выполнено любой ценой за три часа. Понятно?! Больно уж важное дело. Оплата по высшему тарифу. Если всё пройдет как надо, Игната ждет повышение и командировка в Цюрих. Суточные – двести швейцарских франков в день. Работать, черти! Управиться нужно до вечера. Об исполнении доложить. Сразу же! Как только будет получен ответ.
Выехали на другую улицу. Здесь ловить стало значительно труднее. Народу больно много. В безлюдном месте украсть человека проще. А здесь на каждом шагу кафе и дорогие магазины. Автобусные остановки. Куча ненужных свидетелей. Но Сергей приказал ехать именно сюда. Сказал, что если не получится здесь, тогда уже рванем на Три Вокзала и там будем неводом ловить дешевых проституток. Их не жалко. Проку от них, правда, немного, но на безрыбье…
– Стоп! Игнат, вон ту, рыжую, видишь? За столиком сидит… Да вон – под навесом, в ресторанчике! Которая нога на ногу… Угу, рыжая… Господи, вот это – подарок. Какая удача! Эта железно годится. Ты ее мужиком займись, а я – ею. Слышишь? – Её не трогать. Она сама ко мне придет. Её только надо будет аккуратно принять. Ни в коем случае не повредить. Главное, чтобы у нее прямо здесь не началось… Чертовски нам сегодня везет. И сразу в наш лес едем. Машину ставь так, – обратился он к водителю, – чтобы она могла меня увидеть.
Игнат что-то буркнул в рацию, и еще одна непонятно откуда взявшаяся черная машина, взвизгнув тормозами, притормозила у входа в открытый ресторан. Из нее вышли двое симпатичных, уверенных в себе ребят. Одно было не класс: слишком уж легко было распознать в них спецслужбистов. Не вертя по сторонам головами и спокойно пнув ногой калиточку, словно они сюда каждый день ходят обедать и всех здесь знают, офицеры вошли в ресторан. Один из них перехватил за локоть официанта. Что-то ему показал и сказал на ухо. Второй в это время уже пробирался между столиками. Вдруг, как бы случайно, вот как бы никак того не ожидая, он наткнулся на искомую парочку.
Они уже закончили ужинать. Допивали вино. Мужчина что-то с увлечением рассказывал своей спутнице. Полагал, что смешное. Сам же своим шуткам и смеялся. Женщина тоже улыбалась. Несколько, правда, вымученно. Похоже, ей его шутки смешными не казались. Ну и что она тогда с этим дураком здесь делала, если весело ей с ним не было? Впрочем, это – ее личное дело.
Уже через каких-то полминуты второй чекист оживленно беседовал с весельчаком. А тот изо всех сил делал вид, что, конечно же, узнает свалившегося ему на голову незнакомца. И что он даже рад его видеть. Женщина ничего подобного изображать не хотела. Не знает она его! Ну и что из того? Встретились старые друзья – да ей только в радость, потому как передышка. Она в их разговоре участвовать не обязана. В общем, она вежливо позволила им про себя забыть. А тут и первый негодяй подгреб. Пришедший следом за ним официант принес точно такую же бутылку, что уже стояла на столе. И два чистых бокала. Гостеприимный весельчак принялся разливать вино в четыре бокала. Сначала он наливал из своей бутылки. А когда она опустела, взял в руки ту, которую только что принес официант. Естественно, этот дурак не увидел, как из металлического браслета часов захлопотавшего вдруг первого чекиста в его бокал упала пара густых бурых капель. Потому что второй именно в тот самый момент сунул ему под нос какую-то фотографию.
Чокнулись, выпили за неожиданную встречу, и прервавшийся было разговор возобновился с новой силой. Дама при этом откровенно заскучала. Хорошо хоть не зевала. Странно, а ведь ее вполне устраивало то обстоятельство, что мужчины про нее забыли. И вдруг стало заметно, что она устала. Очень. И что она вообще – не слишком веселый человек. Ее мужчина начал смеяться как-то уже преувеличенно экзальтированно. И на контрасте с собственными плохо скрываемыми чувствами слышать это ей было неприятно. Да пошли они все! Погрузилась в себя и как будто оглохла. Или уснула. В общем, она отгородилась от всех этих чужих ей людей чем-то стеклянным. Хочешь пробиться – сумей разбить хрупкое. Думаешь легко, раз оно хрупкое? – Оно ж невидимое…
Затонированное автомобильное стекло, за которым прятался Сергей, поползло вниз. Игнат перегнулся через Сергея и сфотографировал женщину на свой телефон. Она дернулась и непроизвольно посмотрела туда, где сработала вспышка. Ее мужчина ни на что не среагировал. Он продолжал рассказывать своим “старым друзьям” какую-то историю, которая казалась ему ужасно смешной, и сам же, радостный, хохотал. Причем делал он это так громко, что на него уже стали оборачиваться люди, сидевшие за соседними столиками.
Что случилось? Почему она так изменилась? Кого она увидела? И что такого странного было в лице Сергея? – Да, в общем, ничего. Если бы только она видела именно Сергея. Позвольте, а кого же она могла увидеть вместо него? – А вот этого пока не знал даже сам Сергей. То, что она видит в нем совсем не его, он, разумеется, понимал. Еще бы не понимал! Он это знал точно. А кого тогда? – Честно говоря, ему было всё равно. Донора он сегодня вычислил безошибочно. Когда говорил Игнату о проститутках с Трех Вокзалов, конечно же, лукавил. Они для дела не годились. Тем более для дела серьезного. Вроде сегодняшнего. А эта – самое то! Эта ему сейчас сама всё отдаст. Ну не прямо сейчас. Не хватало еще прямо здесь…
Сергей вышел из машины, и с женщиной стало происходить что-то уже совсем невообразимое. С лицом – ладно. На нем попеременно, как в калейдоскопе, вспыхивали самые разные чувства: изумление, радость, готовность заплакать, разнести всё к чертовой матери и тому подобное… Ко всему прочему она начала что-то говорить. Что-то бессвязное. Несла какой-то бред про то, что, конечно же, она его сейчас покормит, только ей нужно попить гранатового сока. Неизвестно почему… Просто вдруг захотелось…
В любом случае Сергей ее не слышал. Он стоял возле машины и неотрывно смотрел… Нельзя даже сказать, что ей в глаза. А тогда на что? Куда? Когда-то он заглянул таким взглядом в глаза медсестре. Ну, или куда он ей там посмотрел… После чего стал обладателем прорывного сексуального опыта, трехкомнатной квартиры на Проспекте Мира в Москве и приличной даже по нынешним временам денежной суммы в твердой валюте. А еще он стал вампиром. Во всяком случае Мишка именно этим обидным словом стал его обзывать.
К ресторанчику подрулил микроавтобус. С большими затонированными окнами. И опять черный. У них там что, машин другого цвета не бывает?!
А женщина уже встала из-за стола. Мужчинам было не до нее. Им было весело. Встала и пошла к Сергею. Всё бы ничего, да только она, словно слепая на голос, шла прямо к нему, вместо того, чтобы, как полагается нормальному человеку, зайти немного назад и вправо. Ведь только так можно выйти из ресторана – через калитку. Вот она подошла к штакетнику и начала биться в него коленями, как бьется в стеклянную стенку животное, не соображая, насколько глупо это выглядит со стороны.
Игнат выскочил из машины. Влетел в ресторан. Подбежал к женщине. Схватил ее за шиворот и потащил к калитке. Она неумело отбивалась, кажется, не чувствуя того, что кто-то ее куда-то тащит. А просто сопротивляясь неведомой силе, препятствующей ей соединиться с любимым.
Оказавшись со своей подопечной за калиткой, Игнат женщину отпустил. И опять-таки получилось смешно: потеряв равновесие, она шлепнулась на тротуар и вместо того, чтобы подняться, поползла к Сергею не четвереньках. Прохожие недоуменно переглядывались. Пришлось прибегнуть к старому приему: – Игнат поднял ее, снова ухватив за шиворот.
Никакого Игната она не видела. Сломался каблук. Она и этого не заметила. Побежала к Сергею прихрамывая. А ее кавалер в это время уже просто зашелся смехом. И сделался опасно красным. То, что он говорил, на членораздельную речь уже не походило.
Сергей принял женщину вытянутой вперед левой рукой. Схватив ее за горло. А правой без всякого стеснения начал ощупывать ее левую грудь. На самом деле всё то, что говорила ему женщина, наверное, можно было разобрать, ведь это был не совсем бред. Трудность перевода, однако, заключается в том, что она одновременно проговаривала сразу несколько несвязанных между собой по смыслу фраз. Словно бы кто-то взял и смешал три или четыре разных текста и велел ей получившуюся кашу прочесть. При этом в ее глазах светилась не то, чтобы идиотская, но какая-то уж слишком детская радость. И вообще они сделались у нее масляными – эти ее глаза. Как будто она была сильно пьяна. Или вдруг сошла с ума…
Она торопилась рассказать Сергею всё-всё. И что она, конечно же, ни на секунду не поверила в его смерть. Вот ни разу! И что она по-прежнему его любит. Даже еще сильнее… Что она готова сейчас же… Что нужно только на минутку заехать домой… Она должна забрать документы и кое-какие вещи… Нельзя же без документов… И неважно, где они будут жить… Лучше, конечно, к морю поехать… Где им было так хорошо…
Контрапунктом проговаривались и другие темы. Во-первых, она не очень понимает, как это – покормить. То есть она, разумеется, не против, но… А почему ей захотелось выпить именно гранатового сока?… И вторая: она очень жалеет, что его мама умерла… От горя. Это потому, что она поверила, когда ей сказали… А вот не надо было верить! Не все же поверили. Пусть даже они все и были на похоронах. Вот она, к примеру, не поверила и каждый день ждала… А потому ничего удивительного… Да наплевать ей на работу! Подумаешь… Всё равно диссертацию не закончила… Конечно, прямо сейчас! А чего ждать?… Надо только обязательно заскочить домой. У нее там кое-какие деньги. В книжном шкафу. За Львом Толстым. И душ хорошо бы принять… А еще попить соку… В холодильнике… Как раз гранатовый…
Прохожие наблюдали эту сцену со смешанными чувствами. Если бы не Игнат, кто-то может быть и попытался вмешаться. Но, встречаясь с ледяным взглядом гэбэшника, занявшего оборону, стоя спиной к начавшей вдруг рыдать женщине, а, главное, видя, что свою правую руку Игнат держит за полой пиджака, даже молодые и сильные мужчины ретировались. Мало ли, а вдруг у него там пистолет. Увы, не храбрый у нас народ. На кухне, когда напьются, все бесстрашные. А так – не очень.
Сергей затолкал женщину в микроавтобус, вскочил в него сам, и автомобиль сорвался с места. Игнат кинулся к своей машине. Веселившийся мужчина за столиком стал как-то смешно похрюкивать. К ресторану подъехала скорая помощь. Два чекиста уже не развлекали своего клиента. Они смотрели на него холодно. С брезгливым безразличием. В ресторане стало тихо. Посетители не знали, как реагировать на происходящее. Странно, но почему-то никто не пытался что-либо для себя прояснить. Задать, например, вопрос. Или предложить помощь. Все сидели молча, ковыряя вилками в тарелках. Пытались по сторонам не смотреть. Типа всё нормально. Им всем хорошо и спокойно. Ну, как обычно. Просто сейчас они задумались о чем-то своем. А так бы они, конечно… Вот прямо все сразу притихли!
То, что Сергей обозвал “нашим лесом”, было не совсем лесом. То есть это было весьма уединенное местечко в ближнем подмосковье, но никакая не чаща. Назовем это закрытой дачей. А рядом, кстати, действительно был лес.
Внутри дачи, огороженной четырехметровым каменным забором, стояли несколько автомобилей: уже знакомые нам микроавтобус, машина, на которой вслед за ним приехал Игнат, и зачем-то еще реанимобиль, возле которого топтались трое медиков. Подойти к микроавтобусу они не решались, хотя их пациент, а точнее – пациентка находилась именно в нем. Понятно – они ждали команды от Игната. Сам же Игнат и Сергей сидели за деревянным столом в беседке, неподалеку. Сергей был какой-то невеселый, хотя с виду и не особенно уставший.
Глаза Игната ничего не выражали. Как будто здесь ничего такого не происходило. А, между прочим, происходило! Очень даже. Кое-что. В микроавтобусе. Несмотря на закрытые окна и двери, оттуда пробивались голоса – мужской и женский. Чем эти двое там занимались, сложно было не понять. Как-то даже неприлично такое подслушивать. Но вот, что любопытно: откровенность творившегося в микроавтобусе аморального безобразия никого здесь не шокировала. Словно там не любовью занимались дорвавшиеся до запретного два взрослых человека, а школьники декламировали стихи про свою горячую любовь к Родине. Ну, или там происходило что-то такое, что без страха можно показывать детям в кино, которому не присвоен статус +18. Нечто дозволенное и безобидное.
И тут раздался вопль. Долгий, душераздирающий. Ясно, что кричала женщина. Медики встрепенулись и нервно обернулись на Игната. Но тот почему-то медлил.
В микроавтобусе вдруг сделалось тихо. Так продолжалось с минуту. А потом полыхнуло. Да так ярко, словно там взорвалась световая граната.
И ветер. Его никто не ощутил, но что-то же вырвало дверь. Тот ветер все увидели… Медики, уже не дожидаясь приказа Игната, смело ворвались внутрь раскуроченного микроавтобуса. Секунд через десять один из них вышел с платьем и бельем женщины.
– Там никого нет…, – растерянно и почему-то шепотом проговорил он.
– Всё понятно, – спокойно и не шепотом, а нормальным голосом сказал Игнат, – свободны. О том, что видели, молчок. Каждому по пять тысяч долларов. Завтра в кассе после обеда получите. Ведомость называется “детские утренники”.
– Седьмая, – тихо произнес Сергей.
– Что?, – переспросил его Игнат.
– Седьмая уже. Я когда-нибудь сойду с ума.
– Да ладно тебе!
– Я не хотел…
– Хватит сопли жевать! Ты же знал, чем дело может закончиться.
– Знал.
– Ну и чего тогда?
– Гнида я!
– Успокойся! Ты ведь ее не убивал.
– Да как сказать…
– В любом случае ты ни в чем не виноват. Она сама этого захотела. Ты просто ей помог. Доброе дело сделал.
– А что с ее мужиком?
– Его ж никто не видел…
– Я про того, что был с ней в ресторане.
– А-а… Выпишут недельки через три из нашей клиники.
– А спрашивать о ней он не начнет?
– Он даже и не вспомнит, что жила такая на белом свете. Твой отец позаботится. Не сомневайся.
– Звери мы! Звони дяде Косте. Скажи, что дело сделано. А, кстати, чего они хотели? Что мы сейчас с тобой сделали?
– Откуда ж я могу знать? Полагаю, даже Константин Петрович этого пока не знает. Твой приедет – может расскажет. А может и нет. Скорее всего мы сами сегодня из новостей узнаем. Или завтра… Если случится что-нибудь такое, что не должно было случиться. Ну, раз объявлена высшая степень сложности…
– Надеюсь, не война?
– А хрен его знает… Подождем… Не хотелось бы… Нам сейчас воевать нельзя.
– Это почему же?
– Потому что мы больше языками умеем в телевизоре болтать. А что нам защищать? На тебя кто-нибудь нападает? И потом – за что воевать? За миллиарды этих воров?
– За Родину…
– За какую? Не навоевался еще в Чечне? Что, так ничего и не понял? – Нет ее больше, Родины.
– Вы зато есть! Белая кость… Патриоты, блин! Спасители отечества…
– А вот хамить не надо! Мы всегда будем. Должен же кто-то баранам мозги на место ставить.
– И стричь.
– Кого?
– Баранов.
– Да, и стричь.
– И шашлыки из них жарить.
– А на что еще бараны годятся?
– Красивые у нее глаза.
– У кого?
– Меня б так кто любил…
________________________________________
Примерно за полгода до описанных событий, Константин Петрович вызвонил Иосифа и попросил его заехать на Лубянку. Оговорили время. В кабинете находились кое-какие люди в штатском, среди которых была и девушка. Ничего так себе – симпатичная. Щупленькая. И совсем молоденькая. С докладом выступал Игнат. Когда Иосиф переступил порог кабинета, Игнат умолк. Наверное, что-то секретное рассказывал.
– Прочел?, – не поздоровавшись, спросил вошедшего генерал.
– Что именно?
– Не придуривайся! – Книжку, которую я тебе позавчера послал.
– Ты бы еще на китайском мне что-нибудь прислал. Я немецкий уже почти забыл. Да и времени не было. А что, там что-то важное было? О том, как НАТО будет нас завоевывать? Так это я и сам могу тебе рассказать: первая бомба упадет в аккурат на это здание. Что, кстати, правильно. Туда вам, сволочам, и дорога. Я бы еще…
– Паяц!… В книжке описана история их банка.
– Ну это, положим, я понял уже из названия. А с какой стати эта сказка должна меня интересовать?
– Да вот, товарищи утверждают, что сказочка эта больно уж на правду смахивает.
– И что с того? Вам-то что за дело до банка Ватикана?
– Старейший банк Европы между прочим…
– Я в курсе.
– Самый крупный. Непотопляемый.
– Да ладно тебе!…
– Ты когда-нибудь можешь быть серьезным?! Это же сокровищница Ватикана.
– Ну и на здоровье! Ты меня только за тем оторвал от дела, чтобы сообщить эту радостную новость? Премного тебе благодарен.
– С Россией не сотрудничает.
– И правильно делает. О репутации своей заботится. Сотрудничать с ворами и патологическими лжецами – последнее дело.
– Как ты меня уже достал!… Положим, с одним нашим вором он как раз дело имеет.
– Это с кем же?
– С Филиппом.
– С Испанцем, что ли?
– Вот именно.
– С этой сволочью?!
– Ну, наверху его сволочью не считают…
– Естественно! Ворон ворону глаз не выклюет. Он же на Западе бабки наших суперпатриотов отмывает.
– Давай полегче…
– А что, ты как-то по-другому о нем думаешь? Или о них…
– Ну… В общем, мы за ним приглядываем… Еще с тех пор… Я про Сергея…
– Да понял я, про что ты!
– Я не виноват, что доказать тогда ничего не удалось.
– Удивил! Контора же только сфабрикованные дела в состоянии распутывать. Вами, кстати, и сфабрикованные. Гены.
– Ну хватит уже!…
– А что – нет?!
– Я тебя не за тем позвал.
– Так рожай скорей! У меня обеденный перерыв кончается.
– Банком мы, собственно, не занимались.
– Это я усёк. Ваш интерес к нему возник после того, как в него залез Испанец.
– Не совсем… Будешь смеяться, но это не Филипп в него залез. Банк на него первый вышел.
– А вот это уже любопытно. И зачем же?
– В том-то и дело, что этого мы пока не понимаем. А знать такое мы по идее должны. Даже, я бы сказал, обязаны.
– Ну конечно, там же миллиарды! Вы на деньгах уже совсем помешались…
– Не миллиарды, Оська, – триллионы.
– Даже так?… И всё равно не понимаю, что контора может с этого поиметь?
– Да я не о деньгах! Что ты всё время?…
– Может, тогда уже о деле заговоришь? Правда ведь тороплюсь.
– А ты не спеши. Присядь. Тут долгий может получиться разговор. Зачем банку понадобился Филипп – мы можем только гадать. Но вот какая штука: тут один его человечек посетил недавно Новороссийск…
– Та-ак… Уже любопытно. И зачем же?
– Цветы на одну могилку положить.
– Только на одну? Да после того визита, – с которым вы так и не разобрались (я понимаю, руки не дошли – мир же спасали!), – на кладбище целая аллея появилась. Новая… Хорошо, если одна…
– Успокойся, его посланец вовсе не могилу Серёжкиной сестры ходил проведать…
– Долго будешь интриговать? Чью?
– Вот ее.
Константин Петрович положил перед Иосифом на стол фотографию, взглянув на которую Иосиф почернел лицом и налил себе из графина воды. Выпил. Помолчал. Протер очки.
– А Ватикан здесь причем?
– Подожди. Ты лучше послушай, что было дальше. Цветочки тот гад действительно на ее могилу положил. А потом отправился прямиком в военкомат. Мы с военкомом уже работаем.
– И?
– Признался, что получил от московского гостя две тысячи долларов.
– За что?
– В том-то и дело, что ни за что. Он и сам не понял. Человек Филиппа представился ее сослуживцем. Расспрашивал – что да как с ней в Чечне случилось? Как именно она погибла и почему похоронена в Новороссийске? Остались ли какие-нибудь ее личные вещи и точно ли здесь похоронена она? – Гроб ведь цинковый был. Кто может это подтвердить? А может она на какую секретную работу подписалась и контора состряпала для нее легенду, в то время, как она жива и здорова? Он типа переживает. Наплел, что в мединституте у них роман случился. Чуть было не поженились.
– Ну не тяни!…
– Про родных расспрашивал, которых Мишка вызывал на похороны. Адрес просил дать. Они ведь ее лицо видели. Там, в гробу, стеклышко есть… В общем, тот гад дал военкому денег на помин ее души и рванул в Челябинск. К ее родным.
– Уже интересно…
– Угу.
– Что, им тоже денег дал?
– Угадал.
– А от них-то чего хотел?
– Да всё того же: – чтобы показали ему ее личные вещи. И что-нибудь из них ему дали. Какую-нибудь мелочь. Какую не жалко. На память.
– И что – дали?
– Фотографии из ее детского альбома. Он же их про одежду и обувь спрашивал. Но этого добра не нашлось. Выбросили. А вот за расческу и ее старую зубную щетку он предложил скорбящим родственникам десять тысяч долларов. На том, собственно, и прокололся. Догадываешься, зачем ему понадобилась расческа?
– ДНК.
– Верно.
– И чего?
– Ну, зубной щетки они, понятно, не нашли. А вот расческу ему дали. Десять тысяч – не шутка. Только захотели приятное человеку сделать и как следует ее прежде помыли. Чтоб как новенькая была. Чтоб сверкала. Так вот, когда этот тип увидел, что расческу вымыли, он ее брать расхотел. Денег, правда, всё равно дал.
– Ты мне вот что скажи: причем здесь банк Ватикана и эта их рекламная книжка?
– А при том, что в тот самый день, как этот дурень вернулся с Ларкиными детскими фотографиями в Москву, Филипп улетел в Цюрих и встретился там с одним чрезвычайно влиятельным кардиналом, которому тот альбом и презентовал. Наружка утверждает, что, когда кардинал тот альбом листал, то был весьма взволнован. Пол-бутылки коньяка, не заметив того, вылакал. Очень редкий, кстати, коньяк. Говорят – уникальный. Немыслимых денег стоит. А в конце встречи горячо благодарил Филиппа. Чуть ли не обнимался с ним.
– О чем конкретно они говорили?
– Близко подобраться не удалось. Тот отель непрост: крепость. Через стекло подслушать невозможно. Окна у них там особенные.
– А по губам? Что, не нашлось специалиста?
– Да видишь ли – они оба грамотно отвернувшись от окна сидели. И ни в одном зеркале не отражались. Не дети малые…
– Вона как… А книжка всё-таки при чем?
– Фокус в том, что книжица эта была написана три года назад. Спец. заказ. Один модный писака над ней потрудился. И Ватикан автору весь гонорар честно выплатил. Да только вот издана она была не сразу, не тогда же, а только через три года. В аккурат через неделю после встречи в Цюрихе Филиппа с тем кардиналом.
– Совпадение?
– Не верю я в такие совпадения! Слушай дальше. Мы тут запрягли наших айтишников, и что они выяснили: оказывается, в течении года одна неприметная компания в Кремниевой Долине за очень приличные деньги мониторила сеть. Глобально, заметь, ее мониторила!
– И что искали?
– Женщину по конкретным описаниям. Цвет глаз, волос, форма ушной раковины и всё такое прочее. Вплоть до размера груди и бедер.
– И много нашли?
– Что-то около сорока человек. Половину – в Европе. Сколько-то в штатах, в Австралии и еще… я забыл где… В основном соцсети шерстили. А в итоге с личной проверкой отправились только по одному адресу.
– На Новороссийское кладбище.
– Именно. Всех остальных кардинал отмел.
– А про Мишку тот ходок не спрашивал?
– Нет. И про Сергея тоже.
– Странно, они ведь ее получше военкома знали. Собственно, военком с ней вообще знаком не был. Она же не из Новороссийска призывалась. По идее ее и хоронить должны были в Челябинске. Это Мишка настоял…
– Я в курсе…
– Чтобы поближе к нему была… Ну так и что из всего этого следует?
– Вот это мы и хотим выяснить.
– А я-то тут при чем? Что ты на меня смотришь? Не смотри ты на меня так!
– Что, не хочешь нам помочь? А знаешь, почему они искали Ларку? И почему она приглянулась им больше мертвая, чем живая?
– Честно говоря…
– Зря ты всё-таки книжку не прочел. Там про золото Тамплиеров рассказывается. С того золота банк Ватикана, собственно, и начал свое существование…
– Господи, да врут они всё! Напустили душещипательной романтики и припудрили ее всякими сопливыми подробностями, которые невозможно проверить. Любой старый банк сегодня про себя подобные сказки сочиняет…
– Понимаешь, Игнат и вон те ребята из аналитического отдела считают, что в той книжке, уж неизвестно – случайно или нарочно – написана правда.
– Правда или неправда – какая хрен разница?! При чем тут всё-таки Ларка?
– А при том, что девица с Ларкиным лицом по легенде, изложенной в той книжице, могла оказаться наследницей, а, проще говоря, хозяйкой их банка. Такая вот романтика у них получилась. То есть, ты понимаешь, да? – законной владелицей их триллионов! Если, конечно, ей удалось бы доказать свое родство с девчонкой, чей портрет хранится в подвале Ватикана. И в каком-то медальоне…
– Но поскольку Ларка умерла… Стало быть, никто к ним за своими башлями не явится. Вот они и обрадовались?…
– Именно! И до такой степени расслабились, что даже решились на издание этой книжки.
– Надо полагать, у них и генный материал имеется? – Той девицы, что триста лет назад внесла уставной капитал в их бизнес.
– В том-то и штука, что не их. Это – ее бизнес! Тут написано, что девчонка через генерала ордена тамплиеров маркиза Михаэля, сменившего на этом посту легендарного маркиза Серхио, из рук папы Климента XI получившего редчайший орден Христа, триста лет назад составила письменный договор с папой Иннокентием XIII. (Иосиф начал жадно пить воду прямо из графина.) И какое-то время разрешила Церкви пользоваться ее деньгами… Пока хозяйка не вернется и не заявит на них свои права. Ну, то есть пока в ком-нибудь она не воскреснет. Если бы ты не поленился и книжицу хотя бы из уважения ко мне полистал, то увидел бы ее карандашный портрет. На семнадцатой странице. Судя по всему, некоторые черты здесь искажены намеренно. Но ясно, что рисовали Ларку. Причем именно с этой фотографии, а не с того портрета, который находится в Ватикане и который они никому не показывают. Смотри сюда. Что это?
– Понятия не имею. Браслет, похоже…
– Очки протри! Это, милый мой, не браслет. Это Ларкины часы!
– Где ты видишь часы?
– Ну, сами часы художник рисовать не стал. Он же не идиот. А сравни браслеты…
– Да, пожалуй… То есть, хочешь сказать, что, когда они убедились в том, что наследница мертва, то успокоились, расслабились и…
– Вот именно. Не просто наследница – владелица их триллионов. Так что, едешь в Цюрих? Заодно выяснишь, зачем им понадобился Филипп. Если отмывать башли, нам бы хотелось знать – чьи именно и по какой схеме. Сценарий общения с кардиналом разработаешь сам. Полная свобода действий. В помощь тебе даю вот ее. Женей зовут. Только давай без снегопадов! И так уже во всех СМИ засветился. Оно нам надо? Идиот, вот не можешь ты без фокусов.
– Сам ты идиот! Еду. Сережке ни слова. Про Мишку я уж молчу. Этот, если про маркизов и Ларку узнает, с цепи сорвется и таких дров наломает…
– Да понятно! Что ты со мной как с недоумком разговариваешь?!
________________________________________
–
– Мне кто-нибудь звонил?
– Нет, монсеньор.
– И Жоз;ф? (Кардинал непонятно с чего делал акцент в имени Иосифа на последнем слоге.)
– Никто.
– А что-нибудь вообще в этом мире происходит?
– Людей в этом мире убивают.
– Тоже удивил! Их всегда убивали. Во все времена. И где сегодня?
– Да практически под нашими окнами.
– Да? Интересно… Не слышал.
– Позавчера в двух шагах от Ватикана нашли обезображенный труп.
– Мужской?
– Женский. Молоденькая совсем.
– Изнасиловали?
– Ограбили.
– Нашли – кто?
– Об этом не пишут, монсеньор.
– А откуда знают, что ограбили?
– У нее к руке был прикован наручником пустой дипломат.
– Это ни о чем не говорит.
– Эксперты утверждают, что в этом дипломате незадолго до того, как девчонку нашли, лежали свежеотпечатанные банкноты. И много. Чуть ли не миллион евро.
– Кто такая?
– На этот вопрос следствие не имеет ответа, монсеньор.
– Как это?
– Документов при ней не оказалось. То же можно сказать и о лице: его у нее практически нет.
– Это как же такое может быть?
– Кислота. Отпечатков пальцев тоже нет.
– Лихо…
– Мерзкая фотография.
– Ты что – видел ее?
– Так в газете же…
– Ничего себе!… Что, уже и такие ужасы в газетах печатают? Они что, совсем с ума посходили?!
– Да там только руку с пристегнутым дипломатом показали.
– Зачем?
– А вдруг кто опознает…
– Руку?
– Ну, дипломат… Дорогой такой. Хороший… У вашего преосвященства был похожий… А кроме того на руке татуировка особенная. Может, кто по ней опознает девушку. Полиция во всяком случае на это надеется. Других же примет нет. А то ведь и правда – скандал: у самых стен Ватикана в кислоте девку искупали…
– Где газета?
– Да вон… Нет, на третьей странице. Ваше преосвященство, я понимаю так, что всю эту неделю Вы ждете какого-то важного звонка. Я не должен знать – от кого?
– Нет.
– То есть Ваш секретарь не должен быть в курсе?…
– Не должен…
– Но ждете, так ведь?
– … … … Уже нет…
Через полчаса Винченцо зашел к кардиналу справиться, почему тот не отвечает на звонки папы, и нашел своего босса сидящим на полу с бутылкой в руке. Свой драгоценный коньяк он пил прямо из горлышка. И это была уже вторая бутылка. О том, что он собирался встречаться с папой, кардинал не помнил. А и помнил бы…
Винченцо устал уже врать по телефону, что кардинал наложил на себя покаянную… Какое-то он умное слово каждый раз повторял… Невозможно запомнить… В общем, кардинал не принимает, потому что молится. Со слезами. И ничего при этом не ест. Что, кстати, было чистой правдой. Это мы насчет слез и того, что кардинал ничего не ел. То есть коньяк он пил не закусывая.
Ближе к ночи Винченцо отнес своего патрона в постель, рядом с которой поставил тазик.
– Что, она?
– У-у-у-у-у!…
– Ах ты ж кобель!, – (В конце было добавлено одно прилагательное, которое мы не можем здесь привести. Конечно, сказано оно было ласковым голосом, но при всём том это – очень обидное слово.) – Что, к тебе шла?
– Ы-ы-ы-ы-ы!!…
– Ну поплачь, поплачь. Легче станет. Может быть…
Тазик пригодился. Три раза.
________________________________________
Глава вторая
Дежавю
Интересно, а с чего он взял, что Сергей не умеет водить машину? – Глупость какая-то. Отлично Сергей водит автомобиль. И, между прочим, очень это дело любит… Но, главное, с какой убежденностью всё это было сказано! – Вот ведь что больше всего возмущает. При этом сколько-нибудь вразумительных доводов в пользу столь безапелляционного и, можно даже сказать, агрессивного утверждения приведено не было. Да еще же и сказал Мишка это, словно трус какой, на кухне. Дождался, когда Лена ушла в магазин, и огорошил Сергея этой своей подлой ложью. При Лене не посмел бы.
Тонкий психолог, ничего не скажешь! Профессионал. Смекнул, в каких выражениях она бы ему возразила. Ясно, что в непарламентских. Лена за словом в карман не полезла бы. Не такая она. Всё бы ему в его бесстыжие глаза высказала. Всё, что о нем думает. Не утаивая. И по поводу его выдающихся умственных способностей. И куда ему со своим экспертным мнением относительно умения Сергея водить мерседес пойти. Причем немедленно. Вот прямо сейчас. В эту самую минуту. И вообще… Короче, при ней он клеветать не решился. Кстати, могла же еще и по морде засветить.
А Мишка типа водить машину умеет! Вот просто ас! Нет, утопить педаль газа четырехглазового красавца в пол и наплевать на прочих участников дорожного движения ему очень даже удается. Так ведь на столь героический подвиг и олигофрен способен. Для этого двух верхних образований не требуется. Конечно, гонять по городу на мерседесе премиального класса Е с форсированным движком без куража, – когда из-под колес не валит дым от сожженных покрышек, – занятие пресное. Для слабаков. А что на каждом втором повороте он создает аварийную ситуацию, это типа не считается? Типа – лес рубят, щепки летят?! Уворачивайся, презренный терпила, как можешь. Жизнь чья? – Правильно: твоя. Вот и спасай ее доступными тебе способами. На то тебе инстинкт самосохранения и даден. А еще лучше – дома сиди, недоносок! А Мишке, понимаешь ли, ехать надо. Причем не просто так, как тебе, ничтожной твари, куда-нибудь на дачу проверить, не обокрали ли еще тебя, а по важному делу. И, разумеется, ехать нужно быстро. Потому что ему, видите ли, некогда. К тому же настроение у него сегодня неважнецкое. Так что лучше к нему под колеса не лезь. И не только, заметим, сегодня у него дрянное настроение. Оно у него теперь всегда такое. Прямо зла не хватает, честное слово!…
В общем, после того, как Мишку, атаковав его в Москве слезными письмами и телефонными звонками, уломали возглавить бывшую отцову клинику (фактически его позвали эту богадельню спасать, потому как из нее массово побежали во всевозможные эротические салоны все сколько-нибудь симпатичные врачихи и медсестры), он эту возмутительную туфту про неумение ездить Сергею и выдал, мерседес с четырьмя круглыми фарами в личную собственность экспроприировал, погрузил на заднее сиденье свою драгоценную виолончель, видик и кофемашину, забил багажник нотами, видеокассетами и книгами, модными рубашками ленинградской фабрики “Трибуна”, джинсами и заграничным постельным бельем, после чего с чистой совестью укатил к новому, а, вернее, прежнему месту своего жительства. Домой, то есть. В большую Иосифову квартиру в городе на море, в которой был прописан. Включил проблесковые огни, разрешение на которые для Сергея выбил дядя Костя, топнул по педали газа и быстренько свалил. Как вор. Не дожидаясь возвращения Лены из магазина. Сказал лишь на прощание обалдевшему от такой наглости Сергею, что денег в этом проклятом доме куры не клюют, так что купит он себе еще машину, если невтерпеж станет, пусть не плачет, а, вообще-то, не графья, нужно и совесть иметь, то есть пора уже начать ездить как все – на метро. Сказал всё это и уехал. Вот гад! Как еще не убился по дороге? Гнал ведь как бешеный. Утром уже был в Новороссийске. Это еще до Чечни случилось. Когда Лена у Сергея уже появилась, а Ларки в их короткой, но оставившей рваные следы фронтовой жизни еще не было.
А что, посмел бы кто остановить Мишку на трассе! И после – уже в его родном городе. С синими-то проблесковыми огнями за решеткой радиатора и крякалкой. Да с такими номерами! (Крякалку, заметим, он включал каждый раз, когда куда-нибудь опаздывал. То есть постоянно.)
На синие огни и крякалку он, между прочим, никаких прав не имел. Хотя, можно подумать, оно у него – такое право – было на номера!… Их он, что примечательно, приехав в Новороссийск, менять не стал. Ведь именно из-за этих элитных гэбэшных номеров его и не решались останавливать. Вследствие чего он и гонял по городу как сумасшедший. Совершенно безнаказанно!
Вот и сегодня, спустя четыре года, он как подорванный мчался в свою больницу, разгоняя крякалкой замешкавшихся и в ужасе шарахавшихся от него водителей. Естественно, врубив при этом проблесковые огни. Летел как на пожар. Можно, конечно, на него поругаться. Но на самом деле сегодня он действительно торопился. Потому что в психушке случилась беда. От нечего делать старшая медсестра такими страшными словами бросаться не стала бы. Если уж она прорыдала в телефон “убьет ведь себя, дура!”, значит дело и правда дрянь. Звали медсестру Клавдией. В клинике, сменив предыдущую (и правильно, давно было пора), она появилась примерно тогда же, когда сюда привезли самую трудную их пациентку, почти безнадежную, к которой Миша, нарушая все правила дорожного движения, сейчас и спешил.
Девушку подобрали на пляже. Тяжелый случай: ни кто такая, откуда, когда и зачем в Новороссийске объявилась. Она даже имени своего не знала. Ясно, что не местная. Потому что никто ее не искал. Причем не то, чтобы она свое имя не помнила, а именно что не знала его. Вдобавок еще и говорила поначалу странно. С акцентом. Причем с испанским. Может выпендривалась? – Непонятно. Перед кем ей было выпендриваться? – Перед Мишкой что ли? Никаких документов при ней не обнаружили. Полная аннигиляция личности. Память стерта подчистую. Словно какой вражеский шпион взял и отформатировал в ее мозгу жесткий диск.
Судя по одежде – наша, русская. Лет примерно двадцать пяти. И красивая. Очень!… Плюс еще грудь торчком. Что неслыханная редкость. Мишка такой груди раньше не видел. И как-то необычно она у нее росла. Неправильно, но очень волнительно для сильной половины трудящихся. Не в том она месте, где должна бы. Где у всех нормальных девчонок растет. А чуть ли не под самыми ключицами. Мишу этот феномен чрезвычайно озадачивал. Слово “возбуждал” мы здесь не употребляем сознательно. Потому что этот врун кинулся бы яростно возражать, обижаться и орать, что он не такой. А какой, собственно? – Такой же, как все… Как бы то ни было, вышеупомянутое экзотическое обстоятельство, да еще невероятной длины ноги (и красоты, прямо уж скажем), про которые говорят, что такие от ушей растут, отвлекали Мишу, делая его грустную жизнь в этом городе не совсем уж невыносимой. Даже вроде как и из-за Ларки стал меньше убиваться. Как будто разодранная рана начала потихоньку затягиваться. Не начала, конечно…
Еще больше, чем вопиюще красивая грудь беспамятной пациентки, Мишу выбивало из колеи то подлое негодяйство, что ни медикаменты, которыми (в том числе и запрещенными на территории РФ) его снабжал отец, ни гипноз, на который он очень рассчитывал, полагая себя в этом большим мастером, результатов не давали. То есть вообще никаких. Ноль! Дошло до того, что он уже начал подумывать, не подключить ли к этому делу Иосифа. Или на худой конец Сергея. Останавливала пока гордость. Что он им, ординатор какой прыщавый, что ли? В европейских научных журналах уже семь статей напечатал. И на все семь положительные рецензии получил. А еще он на международные конференции регулярно ездит. Зимой вон в Лондоне побывал, откуда привез шикарную куртку. Да гипноз – это вообще его конек! Уже ведь не только местные, из Москвы к нему в очередь пишутся. (Не надо грязи – не одни лишь высокопоставленные алкоголики, хотя этих, признаем, большинство.) Потому что он использует уникальные технологии. Самые передовые. Которые почти что сам разработал. Что-то он, понятно, подсмотрел у отца, кое-чем с ним бескорыстно поделился Сергей, но всё равно он же эти их устаревшие приемы творчески переосмыслил. И, соответственно, усовершенствовал. А, стало быть, теперь это – его технологии. Подумывал уже и о том, чтобы авторские права на них оформить. А то неспокойно как-то. Скрадет еще какая-нибудь сволочь и свою фамилию на его интеллектуальную собственность наклеит. Типа он первый до этого дошел. А Мишка тут ни при чем. Сплошь ведь воры кругом! Тем более в научном мире. Та еще клоака! Публикации в западных журналах вроде как от прямого воровства должны спасать, но авторские права всё же лучше регистрировать по старинке – в официальных организациях, которые для этого и созданы. А то ведь правда в лужу сядешь. Иди потом доказывай…
Миша ужасно разволновался. И это естественно – боялся опоздать. Сегодня он испугался всерьез. Еще когда поехал с работы за город, появилось нехорошее предчувствие. Как будто сегодня случится что-то плохое. И поэтому как-то кисло стало в животе. И под ложечкой засосало… Непонятно с кем, но обязательно случится плохое. Он ведь даже на кладбище не поехал. А всегда по пятницам ездил. После работы на автобусе туда ездил. А потом дома в одиночестве напивался. Так вот: сегодня не поехал. Решил за город смотаться. Развеяться. К тому же еще и у Клавдии, встречавшей его у ворот, было такое лицо, что Мише сделалось холодно и смотреть ей в глаза не хотелось. Нет, главное, она еще так на него глядит, как будто это он виноват в том, что в его отсутствие случилось ЧП. А не она, дрянь такая, не доглядела!
Попал в рукав халата, который Клавдия безуспешно пыталась на него надеть, пока они летели вверх по лестнице, он уже только перед дверью в палату. Да, в ту самую, в которой много лет назад Иосиф прятал от справедливого гнева заслуженного коллектива внезапно спятившую медсестру, так подло совратившую Сергея.
Отдышались. И тут Миша неожиданно рассмеялся… Да как натурально! Посмеялся так секунд пять и смело взялся за ручку двери. На медсестре уже вообще никакого лица не было. Но она не упала. Вошла вслед за ним в палату. Мужественная женщина.
– Клава, так я ж тебе про то и говорю! – Мы тот фильм с ним вместе смотрели. И во всём прекрасно разобрались. Сразу. А чего там, собственно, было не понять?
Войдя в палату, они огляделись. А в ней никого не оказалось. Во всяком случае они никого там не увидели. Медсестра еще долго продолжала бы растерянно крутить головой, если бы Миша не взял ее за плечо. И в самом ведь деле – никого… Присели за стол у окна, возле которого нашлись два стула и продолжили свой странный разговор. Точнее, это Миша продолжил выносить медсестре мозг. А Клавдия при этом помалкивала. Она лишь завороженно уставилась на главврача и делала вид, будто внимательно его слушает. Будто всё она понимает. Удивления по крайней мере на ее испуганном лице написано не было. В какой-то момент Клавдия даже начала успокаиваться. По-настоящему. Словно проблема, от которой у нее вначале сделалось такое идиотское выражение лица, сама собой снялась. Или вот прямо сейчас разрешится. Через минуту. И при этом обязательно чем-то хорошим. Ну, как всегда.
Вообще-то Миша и правда с годами вырос в неплохого психиатра. Особенно заматерел он после войны. Так что зря на него Ленка наезжает. Неплохим он стал врачом. Немного, правда, сумасшедшим. Чуть-чуть. Но а что, если так полагается? Это у психиатров считается профессиональным заболеванием. Чем-то нормальным. Опять же по второму диплому он кто? – Правильно: музыкант. И тоже неплохой. Очень даже неплохой. А психически нормальный музыкант, который всегда в состоянии сказать, как его зовут, сколько ему лет и почему он после концерта отказывается выпить, – это полнейший оксюморон. Или, выражаясь по-простому, бред собачий! Гнать таких музыкантов нужно из профессии. Поганой метлой! Еще на первом курсе консерватории со всей принципиальностью выявлять этот их уродский дефект (то есть нормальность), и безжалостно гнать к чертовой матери. На все четыре стороны! Иосиф, правда, полагает, что это Чечня так на Мишку подействовала. Как бы то ни было – факт: главврач Новороссийской психушки после возвращения с войны определенно стал психованным. Сергей, тот пережил войну более-менее спокойно. Может потому, что до этого много лет проработал на скорой. И всяких ужасов насмотрелся еще до института. А Мишка, когда в первый раз увидел в Чечне восемнадцатилетнего мальчишку с оторванными ногами, в обморок брякнулся. Сергей его потом всю ночь лечил спиртом. И вылечил…
– Ну, я-то через день про то кино забыл. Начисто. Замотался, знаешь ли… В двух вузах одновременно сессию сдавать… А вот Серега, он ведь что учудил, обормот…
– Что?, – тихим женским голосом спросил кто-то, и это была точно не Клавдия. Медсестра судорожно сглотнула и сделалась белая. Как ее халат. Но ничего, со стула не упала.
– Он ведь на полном серьезе, – не оборачиваясь, охотно отозвался на невидимый голос Миша, – устроил для себя День Сурка. Утром заявил мне, что время для него отныне пустой звук. Просто пьяный сон. И что он теперь до самой смерти будет жить в одном и том же дне. Ну, как тот дядька из кино. Ты фильм-то видела?
– Видела, – отозвался невидимый голос. Клавдия начала крупно дрожать. Не то, чтобы в эту минуту ей сделалось холодно, но дрожать она почему-то стала. И заметно. А еще она перестала понимать, куда девать свои руки.
– Ну и как тебе?
– Ничего. Только какой-то он несмешной. Написано было, что комедия…
– Чай будешь?
– Ага.
И только сейчас, когда фиолетовое облако, плававшее по палате, начало светлеть и постепенно рассеялось, стало видно, что Миша с медсестрой всё это время находились в палате не одни. Отнюдь. Да сюда целая куча народу набилась! У самого окна, буквально в двух шагах от них стояла насмерть перепуганная и находившаяся уже практически в невменяемом состоянии молоденькая медсестра (влюбленная в Мишу по уши и в подпитии уже три раза с ним в ординаторской переспавшая, после чего однажды на его глазах попыталась вскрыть себе вены, потому как замуж ее этот гад несмотря ни на что звать не собирался). Звали ее Надя. Мышь такая, серая…
Был здесь еще и санитар. В фартуке из клеенки. Весьма внушительных размеров дядечка. Почему-то кажется, что такие здоровяки должны работать на базаре. И непременно в мясном отделе. С огромными топорами в руках. Был тут и еще кто-то… Но главное, прижавшись спиной к стене здесь стояла девушка в прозрачной больничной рубашке. Прозрачной из-за того, что мокрой. Неизвестно почему. Может санитар, похожий на убийцу, войдя сюда, с порога плеснул в нее водой. Ну, чтобы она не сделала с собой чего плохого. Звали девушку Полиной. Или просто Полей. Хотя это и не было ее настоящим именем. Но надо же было ее как-то называть. Вот Миша и придумал для нее имя. Она уж на Полю и откликалась. А куда ей было деваться?
– Я долго не мог понять. Как же так? Ведь каждый новый день совершенно не похож на предыдущий. Ты меня слушаешь?
– Угу.
– Ну вот. Вчера, к примеру, с утра до вечера шел дождь. А сегодня вылезло солнце. Как же можно не заметить такой разницы, оставаясь в одном дне?
– Да, так в настоящей жизни не бывает…
– Вот и я ему говорил! Или, к примеру, спрашивал: – а что, если сегодня случилась война, которой вчера никто еще и не думал затевать… или, – хрен с ней, с войной, – землетрясение? Что тогда?
– Ну и как же он выкрутился?
– А никак. Сказал, что он и есть война. И землетрясение – тоже он. Так что всё это в его “сегодня” присутствует. Только свернуто.
– Это как? Не понимаю…
– Как напечатанные в книжке слова. Их там полно, но ты же не все их видишь. Тем более, если, к примеру, книжка закрыта. Или раскрыта на той странице, которую ты собираешься прочесть, но где про землетрясение ничего не сказано.
– А он не врет?
– Кто, Серега? – Нет, он врать не умеет. Ему незачем. Ты лучше послушай, что этот гад отколол…
Тут Миша замолчал и уставился в окно, забыв, что взялся рассказывать какую-то историю про своего брата, словно за этим окном вдруг увидел что-то ужасно его заинтересовавшее. Или на ходу стал придумывать эту самую историю.
– Что?, – не выдержала, наконец, Поля.
В палате стало совсем тихо. И у всех появилось ощущение, что прошло много времени. Непонятно – с чего. Но так всем показалось. А за окном, кажется, и действительно стемнело. Как будто наступил вечер. Никакой вечер, понятное дело, не наступил, но свет зажечь почему-то захотелось. Чего делать, впрочем, не стали. Все, как сговорившись, продолжали стоять в тех самых позах, в которых их застали вошедшие сюда Миша с медсестрой. Никто за всё это время не пошевелился. Какая-то получилась нарисованная картина под названием “Оцепенение”.
– Ты представляешь?…, – очнувшись и вывалившись из своего сна, вспомнил о девушке, стоявшей у стены, Миша. И заткнулся, снова о чем-то задумавшись.
– Да что с ним случилось?!, – возмутилась Поля.
– Заболел он.
– Чем?
– Понятия не имею. Грипп, наверное… Температура под сорок.
– И чего?
Полина, как и все, не двигалась. Словно всех, застрявших в этой палате, внезапно разбил и заморозил паралич. Ну молодец, Мишка! Мастер. Блестяще сработал. Неудобно же, наверное, стоять вот так – словно ты неживая статуя. Мышцы ведь затекают. Да даже и сидеть. В конце концов у кого-нибудь может где-то зачесаться. И как тогда быть?
Миша с трудом, как будто он и сам одеревенел под чарами собственного гипноза, начал медленно поворачивать голову. Показалось даже, что у него там что-то заскрипело. Ну точно – в шее что-то хрустнуло. Это все услышали! Ужас какой-то…
Вот Миша по полу добрался своим отсутствующим стеклянным взглядом до влюбленной в него медсестры и начал неторопливо по ней взбираться. Начал он, естественно, с ног. А как иначе? Вот по животу он добрался уже до груди. (Надя от этого его бесстыдно ползающего по ней паучьего взгляда совсем перестала дышать.) Залез к ней на плечи. Ненадолго задержался на левом ухе. Ничего интересного там не обнаружил. И тут… Нет, он не то, чтобы Наде кивнул. Или послал ей глазами какой сигнал. Но только Надя вдруг ожила и пошевелилась. Осторожно двинулась к Поле. Не пошла, а как-то странно к ней поплыла. Так текут по сцене балерины, которые изображают из себя лебедей. Или кем они там прикидываются, чтобы было красиво?…
– А ничего. Утром этот гад проснулся как ни в чем не бывало. То есть не то, что оказался здоров, а даже и не вспомнил, что накануне собирался хворать. Да ты садись, Поль. Стоя, что ли, будешь чай пить?
Про какое чаепитие втирал несчастной идиотке Миша, понять было невозможно. Ведь ни чашек, ни чайника на столе не было. И термос он с собой сегодня не взял. Обычно приходил сюда с ним, а тут… Не до термоса ему было! Как бы то ни было, Поля икнула, радостно облизнулась и сама отдала Наде осколок зеркала, который до этого момента прижимала к своему горлу. Подойти к столу, впрочем, ей не дал санитар. У него в костях тоже что-то противно захрустело, и он перестал быть статуей. Повел одеревеневшими плечами и шагнул к виновнице случившегося скандала. Бить Полю, однако, не стал. При главвраче постеснялся. Просто, кряхтя и вполголоса матерясь, нагнулся и привычным движением – через голову – снял с нее рубашку. Тут уже зашевелились и все остальные, те, кто еще находился в палате, но чьих лиц невозможно было разглядеть из-за их бледности и общей безликовости. Они деловито распределили меж собой нехитрые обязанности. Очевидно, им уже не впервые приходилось оказываться в такой ситуации. Форсмажор называется. Санитары быстро мочили в раковине какое-то тряпье и терли им голую Полю. Везде ее помыли. Потом вытерли девушку сухим полотенцем. А Надя уже заканчивала с раной на шее. Порезалась-таки девчонка…
– Ну и что из того, что он не вспомнил? У него же снова настал вчерашний день. Чего тут непонятного? Какой ты глупый!…
– Не вчерашний. В том-то и дело! Никаких “вчера” или “завтра” у него больше нет. Он до сих пор живет в этом своем “сегодня”. Вот псих!…
– Сам ты – псих! Не хочу я твоего чая. Я хочу любить тебя. Прямо сейчас. На кровати. А когда к тебе брат приедет? Всё обещаешь познакомить… Он красивый?
– Тебе понравится. Останешься довольна. Только у него уже есть девушка для любви. Так что он не сможет с тобой в кровать лечь.
– Да?
– Да.
– Жалко… А ты?…
– Что?
– Почему со мной не ложишься? Я же хочу тебя. Когда ты будешь меня любить? Давай сейчас. Меня вон уже помыли. Я теперь чистая. Сколько можно от меня бегать? Я ведь красивая.
Клавдия не выдержала и зашмыгала носом.
Рана на шее оказалась пустяковой. Просто крови было много. Очевидно Поля задела какой-то сосудик. Вот рубашка и испачкалась. А так – ерунда. Ничего страшного. Надя помазала рану йодом. А перевязывать Поле шею не стала. Еще бинт на эту дуру озабоченную тратить!…
Сумасшедшую девушку всё-таки пришлось заколоть. Потому что, когда совместными усилиями, схватив за руки и ноги, ее насильно уложили в постель, она стала вести себя неприлично. И Надя взревновала. Потому так охотно за шприцами и побежала.
А Полина и в самом деле была красивая. Если бы не черные круги под глазами от того, что ее никто в психушке любить не хотел и ей приходилось решать эту проблему самостоятельно. Причем по нескольку раз в день. Даже в присутствии посторонних. Мужчин или женщин. Ей было всё равно. Санитарам тоже нравилось смотреть. Они даже специально сюда приходили. Когда Миша уезжал домой. А чего? – Надя разрешала. Что ей, жалко, что ли? Пусть смотрят. Главное, чтобы не прикасались к ней. Никому тут беременные пациентки не нужны. К тому же Михалосич заругается.
Да, Полину красоту не испортило даже то, что в первый же день, как она сюда поступила, ее обрили на лысо. Ну а главное – грудь. Тут Наде уже вообще нечего было ловить. Никакого сравнения! Так что Полю она сегодня заколола без всякого сожаления. Рука не дрогнула. Когда Поля отключилась, Клавдия, уходя, сквозь зубы негромко сказала, что она, Надя, – не просто сука, а еще и… Мы не расслышали – кто еще. Нас ведь там уже не было.
________________________________________
Настя слегка подмерзла. Достала термос. Порылась в сумке, проверяя, на месте ли бутерброд с докторской колбасой. Налила в колпачок от термоса чаю. Прежде, чем отхлебнуть, оглянулась. Нет, хозяин аптечного ларька ушел. Всё спокойно. Ну тогда можно и бутерброд съесть. На всякий случай высунула голову в окошко – удостовериться, что за ней никто не подглядывает. Поправила очки. Осмотрелась. Вообще ни одного человека на вокзале. И ни звука… Куда все подевались? Теплее от этой подозрительной тишины ей, понятно, не стало. Скорее наоборот – жутковато сделалось. Вытащила из сумки бутерброд. Куснула. Запила его чаем. И снова ушла с головой в свою любимую книгу. Точнее в мечты. О нем…
Тут нужно отвлечься и кое-что рассказать: до этой книги Настя самым идиотским образом любила того подонка, который когда-то изнасиловал ее в детдоме. Тайно его любила. Ну, потому что других мужчин в ее жизни не было. И вроде как больше не предвиделось. А в силу ее довольно странных взаимоотношений с реальностью… Как бы это поделикатнее сказать… – несколько неадекватных ее взаимоотношений с реальностью… В общем, других мужчин у нее больше не было, а тот урод в ее биографии существовал. На безрыбье, как говорится… Вот она его и простила. Не так, как прощал своих врагов Сергей, когда желал быстрого и справедливого решения вопроса. А так, чтобы о том гаде ей по-прежнему хотелось думать. И чтобы думать о нем было приятно. В общем, как-то неправильно она его простила – единственного из троих, оставшегося в живых. Или, может, это Сергей неправильно прощал своих врагов? Хотя, о чем это мы? У него ведь почти и не было врагов. Так, по мелочи. Какие же это враги? – Просто завистники.
В общем, она ту сволочь любила. И во сне и так – посреди дня… Как вдруг наткнулась в магазине на эту книжку. Случайно на нее наткнулась. Ведь в раздел “хирургия” Настя никогда не заглядывала. Потому что ужас как боялась крови. Она с умным видом рылась в книгах по акушерству и гинекологии. (Можно подумать – у них там не бывает крови. Ха-ха!)
Мысль о поступлении в медицинский институт в Настиной голове поселилась давно. Еще в детдоме. Когда в наказание за распитие водки ее и еще двух провинившихся девочек (которые, собственно, ту водку в спальню и пронесли) принудительно заставили посещать курсы медсестер. И эта мысль в ней не погасла, когда через два года она уже по собственной инициативе продолжила обучение на фармаколога. Да, но мы говорим сейчас о Насте. А значит обязаны оговориться: это была та еще мысль. В том смысле, что к реальности она отношения ну совершенно никакого не имела. Просто эдакая светлая мечта. А еще точнее – глупая фантазия. Есть категория особенных фантазеров, у которых денег нет даже на простенький велосипед. И тем не менее эти придурки маниакально вчитываются в глянцевые проспекты Роллс-Ройсов, испытывая непостижимую гордость и даже счастье от того, что могут сказать, сколько цилиндров у этих мастодонтов или наизусть зачитать весь список их дорогущих опций. Короче, любая Настина мысль это – в высшей степени отвлеченная абстракция, а вовсе не что-то конкретное. Будем иметь это в виду. Потому что она – трусиха. Вот и в случае с мединститутом она отчаянно боялась того, что с первого раза не поступит, потому что у нее на это может не хватить мозгов, и вследствие такого огорчения она рискует перегореть. Мама ведь четко дала ей понять, что помогать на вступительных экзаменах не станет. Рассердилась на что-то и сказала, что Настя сама будет все эти страшные экзамены сдавать. Не маленькая уже. И тогда Настя стала бояться другого: того, что, с треском провалившись и утратив такую прекрасную грезу, она другой мечты, делающей ее жизнь сколько-нибудь теплой и цветной, уже не придумает. И так всё в этой жизни серо и невесело. До такой степени холодно, что порой жить неохота. Так разве можно бросаться и без того редкими мечтами? Их у нее, если подсчитать, всего-то две: о том козле, от которого она когда-то забеременела, и о мединституте. Лишиться их – это всё одно, что запретить себе ходить в кино или есть мороженое.
Да, Настя любила помечтать. Без всякой привязки к реальности. И потому читала книжки по медицине, считая себя каким-никаким, а представителем благородного цеха медиков. Собственно, только их она и читала. И вот, на глаза ей попадается эта. Случайно. Ее по ошибке поставили не на ту полку. Не в свой раздел. Настя ее взяла, открыла… А там его потрет. И тут с ней произошло непонятное. Эти его глаза… Уж больно удачная была на обложке фотография. И улыбка. Как будто с обложки он улыбался именно ей – Насте. И говорил при этом что-то очень хорошее. Ей, не кому другому. Она ведь даже что-то в ту минуту услышала…
В магазине ладно, это были еще цветочки, а вот когда она принесла книжку в общагу и залпом проглотила первые две страницы, с ней началось такое!… Почему ночью во сне она и изменила той сволочи, которую, узнай о ней, Сергей давно бы уже отправил на тот свет, ну, то есть, простил бы. Причем так конкретно она тому гаду изменила, что соседки даже переполошились. Уж они ее и по щекам били. И водой в лицо из эмалированной кружки брызгали. Скорую чуть не вызвали! Думали, что эта дура психованная померла. Настя ведь после того, как вся вдруг ужасно неприлично изогнулась и дико закричала, описалась и перестала дышать. Чем, собственно, соседок и напугала.
Утром Настя сказала себе, что она влюбилась совсем не в кого-то там, то есть не в мужчину, чья фотокарточка ласково смотрела на нее с обложки “такой замечательной книги”, а собственно и исключительно в саму книгу. Потому, что в ней популярно и очень убедительно рассказывается про то, какая потрясающая это профессия – врач-хирург, а, главное, совсем не страшная, хоть там и размещены цветные картинки, показывающие, как в действительности устроен внутри человек. Нет, а что плохого в том, чтобы бескорыстно гордиться за невозможно талантливого автора, которому в его неполные двадцать восемь лет за такую полезную книжку, нужную всякой дипломированной медсестре, которая хочет развиваться и расти над собой, без всякой специальной защиты присудили сразу докторскую степень по медицине?
Так Настя обманывала себя. Поначалу. Непонятно зачем. И только через две недели, наревевшись, честно призналась себе в том, что она – шлюха. Когда нечаянно стала называть столичного небожителя с книжной обложки Сережей. Иногда уже вслух. Шепотом пока. Но называла. И разрешала ему всё. По ночам. Оправдывая свое развратное поведение тем, что “не будет же она с Сережей драться, если он такой хороший врач, который физически ужасно сильный и, вообще, если ему надо”…
Да, про того детдомовского гада Настя забыла. Какое тут может быть сравнение! Действительно забыла. Даже устыдилась за свою предыдущую идиотскую любовь. Что вообще-то хорошо. Хоть какая-то гордость в человеке проснулась. Эх, попадись ей на глаза книжка с волшебным портретом раньше!… Сергей ведь ее уже три года назад написал. Тогда же она и была издана. Еще в Чечне он ее задумал. Чтобы с ума не сойти. На той войне. Там ведь ужас, через что пришлось пройти! Такого насмотрелся… Вот и затеял ее писать. В целях самолечения. Долго не мог найти стиль. Пока не решил писать ее в легкой, чуть ли не шутливой манере. Как будто для младших школьников. В то время, как материал честно брал с натуры. Ничего не придумывал. Иногда даже и настоящие имена своих пациентов приводил. С их разрешения, разумеется.
Соседки не знали уже, как им реагировать на происходящее. Почти каждую ночь с Настей теперь повторялось одно и то же. Что-то такое, что их пугало. Думали уже про Настю разное. Но скорую ей так ни разу и не вызвали. Мало ли психов ненормальных по этому нищему, забытому Богом городишке бродит. Что ж, всем скорую, что ли, вызывать?
А вот и московский поезд объявили. Приезжающие обычно у Насти ничего не покупали. Как правило – встречающие. Но в этот раз встречающих почти не было. Так, прошли к выходу на перрон человек десять. В общем, никто у нее ничего не купил. Вернувшийся к приходу московского поезда хозяин ларька расстроился.
Жиденький поток приехавших и встречающих скучно потек мимо Насти к выходу в город. Никто в ее сторону даже не взглянул. Никому лекарства не понадобились. Все были здоровы. И Настя снова погрузилась в любимую книгу. Сначала она, обернувшись по сторонам, украдкой поцеловала улыбающегося ей автора в подбородок, а потом с головой утонула в мечтах. Немного неприличных, но ведь этого никто не видел… И так ей стало хорошо. Даже здесь – в этом вонючем вокзале. Так уютно сделалось. И тепло…
Его встречали трое. По одежде невозможно было разобрать – кто такие. Дядя Костя не сказал, кому он будет делать операцию. Да Сергею это в общем-то было без разницы. Иосиф по секрету сболтнул, что звонили из администрации президента. Просили, чтобы всё прошло как надо. Очень, сказали, полезный человек. Надо бы спасти.
Наверное, Сергея встречали люди губернатора. Больно уж дорого они были одеты. Или охранники какого-нибудь вора в законе. Эти тоже теперь не в тренировочных штанах ходят. Короче, не поймешь их. А и в самом деле – какая разница?… Сергей понял одно: оперировать придется не кэгэбэшника. У них даже шестерки ходят с такими рожами, будто их в кино пригласили сниматься. За версту этих самодовольных кретинов распознать можно. Господи, куда девался профессионализм? Хотя, кто сегодня пойдет служить в эту подлую контору? Какой нормальный человек? В котором ночевала совесть и кто хотя бы из книжек что-то слышал про честь. И как там еще дядю Костю терпят? Да, время порядочных людей прошло. Их и раньше-то в конторе было – раз-два и обчелся, а сегодня, когда эти шакалы оголодали и почувствовали вкус бесконтрольных денег, назад уже не сдадут. Есть, что терять. Уже ни перед чем не остановятся. Страшно им это дело вставляет – власть. Похлеще героина. Новые дворяне, блин! Главное, еще обижаются, когда их опричниками называют. Ей-Богу, бандиты поблагороднее будут…
Сергей шел, не глядя по сторонам. Насмотрелся он уже на эти провинциальные вокзалы. Они и пахнут почему-то одинаково. Ну а потом его мысли были уже не здесь. Всё ли там у них готово? Бестолковой суеты всегда больше, чем надо, а как спросишь перед самой операцией, какой наркоз даём, волосы на голове дыбом встают. Всё нужно самому контролировать. Совок!… Слава Богу, Ленка зарядила его вечером под завязку. Значит, всё гарантированно пройдет удачно. Несмотря ни на что… Эх, сорвется однажды девчонка! Совсем уже с катушек съезжает. Надо бы в следующий раз вместо нее на улице кого-нибудь словить. Нечего лениться. И вообще нужно установить квоту: не чаще одного раза в десять дней. А то и в две недели. Не успевает же восстановиться. Врет, что всё у нее в порядке. А сама известно, чего добивается. Жалко девку потерять. А к тому всё идет. Уже и сок забывает пить перед тем, как кормить начинает…
Прошли почти через весь вокзал. До выхода в город оставалась пара шагов. И тут Сергей остановился. Встал как вкопанный. Словно наткнулся на невидимую преграду. Или наступил на мину. Сопровождавшие его мужчины переглянулись. А Сергей, погрузившийся в странное оцепенение, продолжал стоять с замерзшим лицом, не двигаясь и, кажется, уже не дыша, как будто он и в самом деле со всего маху въехал физиономией в стеклянную дверь со всеми отсюда вытекающими…
Где-то через полминуты он очнулся и махнул своей свите рукой, дескать, всё с ним в порядке, ждите, мол, меня на улице – у меня тут дело образовалось. И только когда бандиты вышли в город, он начал медленно разворачиваться. Осторожно, словно боясь спугнуть… Всё не решался посмотреть… Но вот… с трудом… всё-таки поднял глаза… Прислушался к биению своего сердца. Ничего себе – пульс сто шестьдесят! Что еще за фокусы?… Не думал, что может так остро на что-либо среагировать. Хотя… Мишка, тот, наверное, и вовсе грохнулся бы сейчас в обморок.
Сергей нацепил на лицо маску “спокойного” безразличия и “смело” направился к аптечному киоску. Сердце продолжало лупить в горло так, что, казалось, его грохот могли за десять шагов расслышать посторонние люди. Впрочем, на вокзале никого не было. Только он и она…
Вот он подошел. Как сумел – улыбнулся и спросил аспирин. Голоса своего не узнал.
Настя не сразу оторвалась от книги. И откуда он взялся на ее голову, этот дурацкий покупатель? Какой еще к черту аспирин? Все же в город вроде вышли… Подняла голову и, ясное дело, обомлела. Тут же спрятала глаза. Вернее, хотела их спрятать. А куда ты такое спрячешь? Они у нее наоборот широко открылись. Только уже ни на что смотреть не могли. И делались всё больше и больше. Того и гляди из орбит вылезут. Или вообще лопнут к чертовой матери. Еще ведь и брови поднялись домиком…
Словно во сне Настя встала, переспросила – чего тебе надо? – и через какое-то время (не поняла, через какое) оказалась возле стеллажа, который был в шаге от нее. Прямо за спиной. Как слепая начала шарить по нему руками. Аспирин нашла не сразу, хотя прекрасно и без маминой подсказки знала, где он лежит…
Ей захотелось кричать. Но глупо же вот так, на пустом месте разораться. С чего бы? Ведь никто на нее не нападал. И грабить не собирается. Ну и чего тогда вопить? А вот всё равно захотелось. Или, может, лучше что-нибудь сейчас разбить? К примеру, взять вон ту банку и грохнуть ее со всей дури об пол. Руки вот только ватные сделались, а то уж потянулась было за банкой…
Сергей влез головой в окошко. Плечи застряли. А то бы он и весь туда к ней залез. Увидел на столике рядом с термосом и недоеденным бутербродом с докторской колбасой свою книжку. Сделал вид, что удивился. А может и правда удивился? Дотянулся до нее, взял и начал ее разглядывать с таким выражением на лице, словно никогда ее раньше в руках не держал. Настя обмякла и тоже, кажется, перестала дышать, как минуту назад Сергей.
Момент перекладывания аспирина из одной дрожащей руки в другую, тоже дрожащую, для обоих остался за кадром. В слепой зоне, как сказал бы Миша. Очевидно, эту серию накрыло экстренное выступление по телевизору президента РФ. Или ураганом снесло с крыши вокзала телеантенну… Стоп, откуда здесь взяться урагану? Бред какой-то… В общем, сцена передачи лекарства в памяти не отложилась. Ни в ее, ни, что странно, в его. Он как бы должен был устоять на ногах. Мужчина всё-таки. Это ей простительно. Она же – девочка.
Как бы то ни было, пришло время расплачиваться, раз сознание, пусть и рваными, какими-то отвратительно укачивающими картинками из непонятно чьего детства стало к обоим возвращаться. К Сергею во всяком случае оно вернулось. Взрослый всё-таки человек. Офицер. Боевые ордена имеет.
Вот он достал из кармана сторублевку. С самым честным видом, без всякой задней мысли протянул ее Насте, форма и размеры глаз которой начали постепенно возвращаться к своим изначальным параметрам. Разве что зрачки по-прежнему оставались расширенными. Словно в них накапали какой-то сильнодействующей дряни, чтобы посмотреть глазное дно.
Настя машинально взяла купюру, сложила ее вчетверо и почесала ею свою пылающую щеку. Потом развернула денежку и стала подслеповатыми глазами смотреть сквозь нее, для чего подняла ее повыше. Несколько секунд, глядя в бездну, она тупо “рассматривала” банкноту. И всё твердила себе, что в обморок падать никак нельзя. Потому что это некрасиво. Вдруг еще платье задерется. А у нее колготки с дыркой. Дырку она позавчера заштопала, но видно же, что там была дырка. Опять же головой можно стукнуться. И так уже дура, каких мало, а тут и вовсе полной идиоткой станет…
Захотелось пить. Всё равно – чего. Можно и чаю из термоса. Он, правда, горячий… Ну тогда просто воды. Она холодная. Но где ж ее взять?… А он живьем еще красивее… Сережа миленький!… И губы у него совсем другие. Врет всё фотография! Нарочно его портит. Сволочь! Вовсе они не узкие, а какие надо. И вообще, лучше бы сейчас присесть…
Но Настя не села, потому что не увидела стул. Почему-то ей показалось, что его здесь нет. И она снова принялась “разглядывать” сторублевку.
Пошла третья минута циркового представления… Наконец, у Насти в голове что-то щелкнуло. Она не то, чтобы очнулась, но как-то смогла нащупать кассу, открыла ее и начала шлепать пальцами по клавишам аппарата. Щеки и уши горели. Еще через какое-то время, не зная, куда смотреть, чтобы не выглядеть совсем уж кретинкой, и понимая, что зареветь прямо сейчас ни в коем случае нельзя, а надо каким-то образом дотерпеть до общаги, а там!… она принялась отсчитывать сдачу. С пяти тысяч рублей!
Тут уж и Сергей сообразил, что надо бы взять себя в руки и начать как-то выплывать на поверхность, пока оба не захлебнулись. Он что-то в себе выключил, кисло улыбнулся (приветливо не получилось) и вежливо указал Насте на ошибку. На ее крик прибежал хозяин. Откуда он взялся – неизвестно. Настя была в полной уверенности, что его в палатке нет. Оказывается, был. Всё бы ничего, да только Настя уже пробила чек. И, стало быть, аппарат зафиксировал поступление в кассу пяти тысяч рублей. Это же катастрофа! Кавказец истошно завизжал. И тут он наткнулся на взгляд Сергея. Казалось бы, ничего страшного в глазах заезжего гостя не было. Только хозяин от этого незлого взгляда сделался вдруг пластилиновым. И очень испуганным. А еще он перестал дышать. Совсем! Не так, как недавно забыли дышать Настя с Сергеем. А всерьез и надолго. Главное, кавказец понимал, что он сейчас не дышит. Только поделать с этим он ничего не мог: что-то в нем разучилось это делать. Но ведь так же и задохнуться можно в самом деле!…
Сергей понял, что и здесь он палку перегнул. Что-то он вообще сегодня нервный. Что, конечно, неправильно. Работа предстоит серьезная, еще черт знает, какие сюрпризы ожидают его через час, вдруг выяснится, что анестезиолог пьян или по операционной бегают крысы, а он тут такое себе позволяет…
Подействовало. Во-первых, Сергей и сам начал потихоньку приходить в себя, а вдобавок еще и плохо выбритого владельца аптечного ларька спас от смерти. Тот ведь уже синеть начал.
– Больше не будешь озоровать, мамочка?, – ласково осведомился Сергей у шумно задышавшего альфа-самца, не уточняя, что именно он подразумевает под озорством. Впрочем, хозяин аптеки и так сообразил, чего в этой жизни он больше делать не должен. Никогда! И, конечно же, не будет.
– Ни-ни!, – фальцетом пропищал он и стал гладить Настю по голове. Словно она была его дочкой. Которую он любит до невозможности.
– Смотри у меня, – с еще большей нежностью в голосе проговорил Сергей. – Узнаю, что безобразничаешь, обижусь и вернусь.
В этот момент в вокзал кто-то вошел. Оказалось, что один из встречавших Сергея. Пришел его поторопить. А может услыхал испуганный крик Насти и пришел разобраться.
– Какие-то проблемы, братан?, – вылил он на несчастного хозяина аптечного киоска целое ведро человеколюбия, попытавшись при этом наклеить на свое лицо приветливое выражение. Не очень, впрочем, у него это получилось.
Кавказец сделался ниже ростом и стал готовиться к смерти. Ничего в ответ не сказал. Элементарно не смог этого сделать. Кажется, собрался напоследок заплакать. Очевидно, в отличии от Сергея, он понял, с кем имеет дело. Узнал бандита.
– Ты до которого работаешь?, – спросил Сергей Настю.
– До семи, – прошептала девушка.
– Ну, до семи я точно успею. Только смотри – никуда не уходи. Я за тобой прямо сюда приеду. Где-нибудь поужинаем. Не против?
– Я пельменную знаю… Здесь рядом… А ты точно придешь?
– Слово офицера.
Что с Настей творилось в последующие часы, мы описывать не будем. Ведь никогда еще мужчина за нее не заступался. А это был не просто какой-то там мужчина. Это был ОН!…
В семь часов Сергей не появился. И в половине восьмого его так же еще не было. В восемь часов Настя поняла, что сейчас она отравится. Прямо здесь и сейчас. Начала уже соображать – чем. А с виду была спокойна.
И тут в вокзал влетел он! С розами. Травиться Настя передумала сразу. И сделалась горячей. Везде… А еще у нее закружилась голова.
Она впервые ехала в таком шикарном автомобиле. Что такое мерседес S-класса она, разумеется, не знала. Но поняла, что это ужасно дорогая машина. И что, когда она будет рассказывать соседкам по комнате, на чем катал ее сегодня знаменитый московский доктор из книжки, ей, конечно же, не поверят.
Когда Сергей сказал, что они будут ужинать не в пельменной, и едут сейчас покупать ей подходящее для ресторана платье, Настя чуть не заревела. Понимала, что все магазины в этом городишке уже давно закрыты. Но плакать ей захотелось не от того, что Сергею не удастся купить платье. Плевать ей на какое-то там платье! Слезы подступили к глазам от того, что розы пахли так волшебно, а ОН сидел совсем близко и на поворотах их колени уже два раза нечаянно соприкоснулись.
Магазин, что удивительно, оказался открытым. Хотя на двери и было написано, что работает он до семи. – Волшебство – сказала себе Настя. – Вот, начинается… –
И все продавщицы оказались на месте. Лица у них были такие, как будто им только что пришлось сдать норму по бегу на триста метров. Или как будто они все дружно выпили залпом по три стакана красного вина. Сергей с Настей были единственными покупателями. Ну, еще охранник, который утром чуть не до смерти напугал хозяина аптечного ларька, вошел в магазин вслед за ними и уселся на стул у входа, предварительно заперев своим ключом дверь изнутри. Продавщицы, изображая радость, неуклюже засуетились.
Скоро выяснилось, что ни одно из предложенных платьев Сергею не нравится. Продавщицы запаниковали. Выражение на их лицах было такое, словно им сказали, что на каждую из них завели уголовное дело. Выход, однако, нашел сам же Сергей. Он показал рукой на платье, которое увидел еще с улицы – в витрине. Собственно, подходя к магазину, ты только его и видишь. Оно было надето на манекен, томно разглядывавший своими блудливыми целлулоидными глазами всякого, кому выпало счастье пройти мимо этого шикарного магазина. Но тут случился первый конфуз. Дело в том, что у платья не оказалось ценника. То есть два года назад он на нем висел. Точно! И продавщицы даже примерно помнили, сколько оно стоит. Но поскольку за прошедшие годы его не то, что не купили, а никто даже не рискнул его примерить, ценник с него сняли (чтобы недемократичной ценой не отпугивать от магазина потенциальных покупателей), и он куда-то затерялся. Убирать платье с витрины, однако, не стали. Зачем же убирать единственный истинный товар известного брэнда? (Всё остальное сюда привезено из Турции.) Пусть глаз трудящегося бесплатно радуется, наслаждаясь прекрасным. Прохожие на него и любовались. А не покупал его никто по понятной причине: стоило это платье как небольшой автомобиль. Корейский, а может быть даже немецкий. Но точно не наш.
Итак: умопомрачительное итальянское платье из Милана. Дьявольски, возмутительно, вызывающе красивое! И цвета редкого – нежно-ванильного.
Продавщицы затравленно переглядывались, готовясь к самому худшему. Одна из них даже нечаянно всхлипнула. За ней вторая. Нервы… Бандит, сидевший у входа, миролюбиво покашлял. Продавщицы приободрились и кинулись искать ключ. Все вместе кинулись. Не сразу, но нашли. О чем возвестили радостными восклицаниями. Витрину вскрыли, чуть не выдавив при этом стекло внутрь аквариума, залезли в него с ногами и, не особо миндальничая, содрали с искусственной девушки платье, от чего она в своей бесстыжей наготе сделалась совсем уж неприличной. Витрина опустела. Как будто в магазине начался ремонт. Так что и нечего сюда ходить.
Отчаянно сопротивляющуюся и чуть не плачущую Настю силой заставили снять пальто и, отобрав у нее сумку, под руки увели в примерочную. После чего продавщицы забегали по магазину с еще большим энтузиазмом. Туда-сюда, туда-сюда…
Выпустили Настю из кабинки минут через двадцать. Она была без очков, несчастная и вся пунцовая. Сергей не сразу понял – почему. Догадался, лишь когда увидел, что именно одна из продавщиц прячет у себя за спиной: Настины стоптанные башмаки и ее простенькое белье. Такое девушки надевают, когда точно знают, что им не придется сегодня проходить медосмотр. Когда, теоретически может быть и мечтая о всяких там романтических приключениях, уже не особо на них надеются…
Да, ванильное платье предполагало наличие другого белья. А точнее – почти полное его отсутствие. Мыслимое дело – вырез чуть не до пупа. А еще ведь и туфли на высоком каблуке! Да в них убиться можно!…
Тут даже бандит присвистнул. От неожиданности. И привстал со стула. Такое превращение!… Сергей тоже поднялся. Неудобно как-то было сидеть, когда тебе такое кино показывают… Прямо ведь золушка. Не очень соображая, что и зачем он делает, Сергей вынул из кармана телефон. Фотографию сделал машинально. Не прицеливаясь. Но снимок получился просто шикарный. Без шуток: на редкость удачный вышел кадр. Причем с первого раза.
В ресторане Настя тоже оказалась впервые. Сегодня в ее жизни вообще многое случилось впервые. Да почти всё! Чего уж там. Когда-то давно, еще в детдоме, случались моменты, когда на нее обращали внимание. К примеру, когда совсем еще ребенком она работала уборщицей в аптеке. И потом, когда ее девственность один важный бандит купил у заведующей детдомом за десять тысяч долларов. А лишили ее этой самой девственности совершенно бесплатно три плюгавых недоноска из того самого детдома. Ну, то есть не совсем бесплатно. Двое из них заплатили за полученное удовольствие. Причем по полной. Самую большую цену. И вот опять. Все эти продавщицы. Которые час назад смотрели на Настю одновременно с завистью и презрением. А еще шампанское… Настя, конечно, предпочла бы выпить водки. Но постеснялась об этом сказать. А Сергею не пришло в голову спросить.
От шампанского проголодавшаяся Настя быстро опьянела. И наконец-то перестала поправлять платье. Более того, ей вдруг сделалось приятно и даже весело от того, что Сергей видит ее грудь. А вот то, что на нее нагло оборачиваются посторонние мужчины, сидящие за соседними столиками, ей было не очень приятно. Она же не им показывает грудь. Вот гады!… Но главное, он сидел рядом с ней. И так близко! Взаправду, а не во сне. И уже два раза коснулся ее руки. А когда он снова нечаянно толкнул ее под столом коленом…
Вот только зачем он всё время говорит ей про какого-то Мишу? Какое ей дело до его знакомых?! Или пусть даже брата. Да кто бы он ни был, ей всё равно не интересно про него слышать!… И потом, кто такая Лена? То есть?!… Что значит – они вместе живут?! Да наплевать Насте, что Лена несчастная! Мало ли несчастных девчонок вокруг… Что?… – А вот это как раз хорошо, что они не собираются жениться. Очень хорошо! Как это?… Что значит, спят в одной постели?! Если не собираются… Несправедливо это!… Пускай она забудет моего Сережу! И больше его не хочет. Пусть она даже не прикасается к нему. Ишь, чего придумала! Хитрая какая. Да кто она такая!… Вот и хорошо, что она на всех мужчин злая. Очень даже замечательно! Пусть она и дальше их не любит. Да пусть живет как хочет! Причем здесь мой Сережа?! Пусть убирается из нашей кровати! Вот, правильно, пусть уходит жить в комнату этого Миши. И спит с ним, сколько ей влезет! Что? Не живет больше с ними? А как же? Где? На море? Эх, везет некоторым! Я тоже хочу. Никогда не была… Вот пусть она в его комнате и ночует, раз там тоже есть кровать. Что значит – пахнет фиалками? Я тоже умею… Как это кормит? Разве так бывает?… А почему надо уезжать прямо сегодня? Кто это позвонил? Какая еще работа? Завтра же суббота… И потом – на чем уезжать? Поезд ведь только завтра днем. Другого до Москвы нет. Как это? Что, прямо этим летом? Правда, на море? Кто же мне отпуск летом даст? – Самая торговля…
Когда Сергей подвез ее к общежитию, поцеловал в щеку и уехал, Настя сделалась совсем несчастная. Во-первых, она хотела не в щеку. В губы хотела. И чтобы не один раз. А он, дурак, не понял. Может, не решился? Во-вторых, действие шампанского кончилось, а водки в комнате не оказалось. И магазины давно были закрыты. В-третьих, когда она в своем ситцевом халатике вернулась в комнату с зубной щеткой в руке, то с ужасом увидела, как соседки по очереди примеряют ее платье. Эти коровы!… Конечно, наорала на них и платье отобрала. А туфли спрятала в коробку. Наглые какие!… Нет, главное, еще чем-то недовольны! Нельзя брать чужие вещи. Тем более без спросу. И ничего она не жадная!…
________________________________________
Тремя часами ранее, примерно в тот момент, когда Сергей в первый раз налил в Настин бокал шампанское, Лена вышла из института. Уже стемнело. Припозднилась. Куча этих дурацких, никому не нужных бумаг! Когда больных лечить? Совсем они обалдели в этом Минздраве?! И опять в чертовой маршрутке трястись… Ну и сволочь – Мишка! Это ж надо – отобрать машину… Пусть себе сам покупает! Гад… Да плевать мне на то, что у него горе! А у меня что – праздник, что ли?! Тварь, ворюга!…
Ждать маршрутку пришлось двадцать минут. Черт, опять ехать стоя? Нет, всё! – Пора на Сережку конкретно наехать. Хватит уже! Нет денег на мерседес, пусть хоть какую купит. Невозможно же так больше…
Маршрутка приехала грязная и уже переполненная. Лена чуть не заплакала. Поняла, что в эту она не сядет. Элементарно в нее не влезет. А следующую ждать… Резко развернулась. Возмущенно задрала глаза к небу, как если бы вознамерилась призвать Господа к ответу за все незаслуженные унижения с Его стороны. Ну, или просто посмотреть Ему в глаза. И сказать Ему в эти Его бессовестные глаза всё, что она о Нем сейчас думала. И о Мишке, подло укравшему Сережин мерседес. И о… Но не сказала… Метнулась обратно. Ворвалась в институт. Чуть не вышибла плечом стеклянную дверь. Охранник, с трудом ее узнавший, так она изменилась, в ужасе от нее отшатнулся. Еле увернулся от этой бешеной фурии. Дьявол, лифт уже не работает! Электричество экономят, суки!!… Матерясь и перепрыгивая через ступеньки, Лена понеслась вверх по лестнице. Сорвала с себя пальто. Сумку она швырнула на пол еще раньше – где-то между третьим и четвертым этажами. Перед дверью на крышу остановилась, чтобы успокоить дыхание. Поправила волосы. Осторожно толкнула дверь.
– Эй, психованная! Закурить не будет?
– Чего?…
– Улыбнуться, говорю, слабо?
– Чего?…
– Да ты еще и глухая, блин! Кто ж с такой кислой рожей с крыши сигает?
– Я… А что, нельзя?
– С такой постной – конечно нельзя. Как-то несерьезно. Подумай, что люди скажут. У нас тут солидное учреждение.
– А с какой рожей нужно прыгать?
– Стой, не двигайся, сейчас покажу, с какой надо.
Всё это время Лена медленно продвигалась к краю крыши, на котором стояла босая девушка в мед. халате.
– Так как насчет сигаретки?
– Я не курю.
Ухватив одной рукой самоубийцу за грудки и изо всех сил дернув чуть не порвавшийся мед. халат на себя, Лена другой со всего маху залепила девушке пощечину.
– Да я тоже некурящая, идиотка!
Через полчаса они уже основательно накачались. Сидели, обнявшись, на смотровой кушетке в Ленином кабинете и пили коньяк прямо из горлышка. Приканчивали уже вторую бутылку. Закусывали шоколадкой.
– А если бы кто увидел, балда?
– Он еще сказал, что я… И чтоб вещи свои забрала…
– Ну и пошел он, козел!…
– А у тебя есть кто-нибудь?
– Никто мне больше не нужен… А хочешь, у нас с Сережкой поживи. Он не будет против. Тем более пустая комната имеется. Там раньше один гад жил. Ворюга. Ненавижу! Ты чего делаешь, дура?!
Спасенная самоубийца сначала чуть не свалилась с кушетки. А, когда Лена каким-то чудом ее словила, она свою спасительницу поцеловала. Прямо в губы. Да при этом еще и за шею обняла. Может, затем, чтобы не свалиться с кушетки.
– Поаккуратнее, чокнутая! Я вообще-то не лесбиянка.
– Я тоже.
– Тебя хоть звать-то как, чудо?
– Юля.
– Ну так что, теперь мой черед тебя… в ответ целовать?…
– Ага, давай…
– Только смирно сиди. Да не икай ты! Напилась что ли? И не трогай меня руками, извращенка!
– Чего это? Что хочу, то и делаю…
Хорошая в Мишиной комнате кровать. Большая. И очень удобная. Обе на ней поместились. О том, что они вытворяли перед этим в ванной, мы рассказывать не будем…
А утром приехал Сергей. Его вообще-то не ждали. Была ведь суббота. Опять же Лена элементарно не была в курсе того, что накануне вечером директору института позвонили “откуда надо” и вежливо попросили прооперировать одного блатного хмыря. Срочно… … …! (Три матерных слова.) И чтоб лучший эту скотину резал!!… (Ещё одно нехорошее слово.) Директор сделал под козырек. И позвонил Сергею. Очень этот звонок расстроил Настю.
Водитель, который привез Сергея, обратно уехал на поезде. Бандитский мерседес остался у подъезда. Подарок за хорошо сделанную работу.
Сергей, увидев на кухне Юльку, на которой была надета его рубашка и больше ничего, ругаться не стал. Но, конечно, обалдел. Не то, чтобы он не ждал от Ленки чего-то подобного… Хотя, может, и не ждал. Впрочем, и не особо удивился. Нашел такой экстравагантный фортель с ее стороны вполне даже логичным. И плевать на то, что станут говорить на работе! Не их собачье дело! Главное, чтобы этой психопатке полегчало. Лишь бы она, наконец, успокоилась и снова захотела жить. А то ведь, как начинает его кормить… Это больше напоминает суицид. Всякое желание отбивает. Желание работать – имеется в виду. Может, забудет уже про своего…
О мерседесе Сергей из осторожности писать Мишке не стал. А вместо этого послал ему на электронную почту фотографию Насти в ванильном платье. При этом ничего на словах не добавил. В ответ тут же получил гневную отповедь, полный текст которой мы приводить не будем из цензурных соображений: больно много в ней было плохих слов. Смысл ее, однако, мы передать можем. В эсэмэске говорилось, что это ни разу не умно – делать такие подлые вещи. Что пора бы уже научиться хоть немного уважать чужие чувства. Даже такие, каких он, Серхио, никогда не испытывал, а потому и не в состоянии их постичь. Потому что он – тупое бревно и самодовольное животное. И надо уже, наконец, начинать потихоньку взрослеть. Пора завязывать с играми! Не дети.
Лена машине ужасно обрадовалась. Три раза бегала смотреть на нее с балкона. Наспех покормила Сергея завтраком, сама вызвалась отвезти его на работу, велела Юльке быстрее одеваться и вести себя в машине прилично. Завезли Сергея в институт, с удовольствием его там бросили и до вечера катались по Москве. Вели себя эти две дуры в высшей степени непристойно: целовались всякий раз, когда светофор зажигался перед ними красным светом. А потом хохотали как две сумасшедшие идиотки. До следующего светофора. И как только их не забрали в милицию?… А еще Лену ужасно веселила мысль, что Мишка, узнав, какая у них завелась тачка, с ума сойдет от зависти. Разве можно сравнить шестилетний четырехглазый Е-класс, пусть даже очень хороший, с новым, этого года выпуска S-классом? Да еще с таким шикарным кожаным салоном! – Конечно же нельзя. Опять же она в два раза дороже стоит. Точно изойдет слюной и вконец спятит. Ну и не жалко его совсем! Так ему, ворюге, и надо.
________________________________________
В Москве всё было просто здорово. А вот у Насти случилась настоящая беда. Соседки, возмущенные и, надо сказать, справедливо возмущенные ее антисоциальным поведением, решили девчонку проучить. Как это за что? Нет, ну тут-то что может быть непонятного? Это как бы все уже должны понимать. – Ты где живешь, скотина?! – Правильно, в общежитии. В самом лучшем, между прочим, общежитии этого замечательного города. Где всего по четыре человека в комнате живет! И где уборные с умывальниками имеются на каждом этаже. А на первом так даже и душевая есть, которая открыта не по субботам, как в других общагах, а почти каждый день. Когда есть горячая вода. Иначе говоря, тебя в образцовое общежитие, гадину, пустили жить. В самое, что ни есть высокой культуры заведение… И что отсюда следует? – Вот именно: что здесь всё общее. Есть у тебя бутылка водки – не жмотись, ставь на стол и молча иди за стаканами. Притащила воблу или трехлитровую банку пива – то же самое. И нечего корчить из себя умную! Очки еще надела, тварь! Книжки она умные читает…
Розы Насте подстригли уже на следующее утро. В качестве предупреждения. Поплакала, конечно. Но не вняла. Так и не разрешила соседкам мерить ванильное платье. И туфли не позволяла надевать. Ладно: у туфель на третий день отломали каблуки. А платье, которое она прятала в чемодане, изрезали в лоскуты. Чтобы знала, как вести себя с порядочными людьми из рабочего класса. Чтобы помнила, кто она есть такая и не отрывалась от дружного товарищеского коллектива. И пусть скажет спасибо, что башку у ее куклы не оторвали. А то ведь и такая мысль уже приходила в головы. Больно уж она своих соседок расстроила.
Когда Настя увидела, во что превратились Сережины подарки, с ней случилась немая истерика. То есть она не стала кричать. И не дралась. А как раз наоборот – замолчала. Даже не плакала. Просто легла одетая на свою койку поверх покрывала и сказал себе, что будет сейчас умирать. Тем более, что Сережа уже три ночи ей не снился. Наверное, познакомившись с ней живой, да еще как следует разглядев ее при дневном освещении, в ней разочаровался. Она ведь совсем не умеет ходить в туфлях на высоком каблуке. Заметил, наверное… К тому же у него в Москве какая-то Лена есть, с которой он каждую ночь ложится в кровать. В общем, горе.
Часа три она так лежала. Но не умерла. Не успела. Потому что в комнату без стука стали заходить люди. Много народу. Первой ввалилась заведующая общежитием. Она была вся красная и очень толстая. Комиссия что ли нагрянула? Следом за ней в комнату просочилась комендант и по совместительству кастелянша их общаги. Тоже вся растрепанная и тоже не худая. – Точно, – решила Настя, – комиссия. – Наконец, в комнату вошли незнакомые ей серые люди. Настя от страха не смогла сосчитать, сколько их было. А у них же в комнате и кипятильники были! Прямо на столе они открыто лежали. И пустые бутылки из-под вина на полу. Под столом. И водочные. Возле батареи… В общем, караул! Попалась. Облава… – Точно выпрут, – сказала себе Настя, сделала грустную мину и приготовилась врать. – Кому ж охота на улице ночевать? –
Поднялась с постели и нетвердым, задрожавшим от страха голосом пролепетала: – “Это всё не моё. Я ни в чем не виновата.”
Делегация, однако, явилась к ней в комнату не за тем, чтобы покарать нарушительницу внутреннего распорядка социалистического учреждения высокой культуры быта. Напротив, напустив на себя благостный вид, какая-то важная дама, похожая на вареную камбалу, фальшиво-ласковым голосом начала говорить ей про какую-то хорошую новость. И что она просто-таки счастлива этой благой вестью с Настей поделиться. Она и еще что-то говорила. Из чего Настя поняла только то, что в общежитии ей точно не жить. Решила уже заплакать, чтобы ее пожалели и прямо сейчас на улицу не прогоняли. Но слеза из нее как назло не шла. Должно быть предыдущее горе (туфли, платье и то, что Сережа уже три дня не приходил по ночам ее любить, в общем, всё вместе), перекрыло в ее организме обычные человеческие чувства, заблокировав даже умение когда надо зареветь. Катастрофа. Всё происходило как в тумане.
А вечером в комнате дым стоял коромыслом. Шла большая пьянка. Настя истратила на нее весь свой позавчерашний аванс. Девочки сегодня искренне Настю любили и дружно пили за ее здоровье. Пили много. И вино, и водку, и пиво. А потом они громко пели не очень приличные песни. Приличные, впрочем, тоже пели. Но таких было меньшинство. А еще они требовали от Насти не забывать подруг – писать. И целовали ее. Говорили, что Настя счастливая. Что ей страшно повезло. Не как им всем, несчастным и отверженным. От кого или от чего отверженным – не уточнялось. Но слово это повторялось часто. Со слезами. Потому что вызывало желание немедленно выпить до дна. Что это слово значит – никто не спрашивал. Должно быть что-то очень хорошее и жалостливое. Это Настя его случайно ввернула. В какой-то книжке прочла. Про изрезанное платье, туфли и розы никто не вспоминал.
Утром не очень трезвая Настя уже сидела в поезде. Она уезжала из этого города. Навсегда.
Ехала она долго. Не очень понимая, куда и зачем везет ее этот страшный поезд. И не веря тому, что всё это случилось с ней на самом деле. Боялась, что к ней подойдет проводник, больно схватит за ухо и скажет, что это не ее билет, что не она должна сидеть сейчас в этом хорошем вагоне, где подают чай в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками, и что она, вообще, обманщица. А может и хуже того – воровка. Так что ее следует поскорее сдать в милицию. Или отправить обратно в детский дом в областной центр, где она будет мыть полы за суп с лапшой и ночлег. Или в сумасшедший дом, где ей самое место…
Когда поезд привез ее туда, где было непривычно тепло и пахло совсем не так, как на том вокзале, где еще позавчера она целовала на своем рабочем месте Сережину фотокарточку, Настя сказала проводнику, что никуда она отсюда не уйдет, а поедет обратно. Потому что всё это неправда. Потому что такого быть не может. На что проводник сказал ей, что он сейчас позовет милицию. Сработало: Настя милицию боялась. Бандитов не боялась, а милицию – очень даже.
Пальто ей пришлось снять и нести в руке. Потому что здесь было так тепло, что под платьем она вся вспотела. А еще у нее был чемодан. Идти к автобусной остановке, когда обе руки заняты, было не очень удобно. Но куда ж было деваться…
Автобус вез Настю недолго. Минут пятнадцать. Но она странным образом умудрилась за это короткое путешествие успокоиться. И даже немножко вздремнуть. В поезде она ведь совсем не спала – психовала. Когда выходила из автобуса, про чемодан забыла. И он уехал без нее. Настя, естественно, расстроилась, потому что в чемодане лежали две тысячи рублей денег, книжка с Сережиной фотографией, кукла, мамина фотография, останки ванильного платья и ее любимые кассеты. Хорошо хоть бумажка с адресом лежала в кармане пальто, которое она, слава Богу, в автобусе не оставила.
Настя три раза спрашивала, куда идти, и ей три раза говорили, что вон же – ее дом. Слепая, что ли? Подойдя к нему и прочитав на нем номер, она долго топталась возле него, а потом еще раз спросила какого-то мужчину – точно ли она пришла туда, куда ей нужно. Вот он – адрес, написан на бумажке. Но мужчина ей не ответил. Потому что ему вдруг стало плохо. Он весь нехорошо покраснел, и глаза у него сделались бешеные. Он даже хрюкнул, как хрюкают, когда давятся или хотят расплакаться. Как будто Настя его чем-то напугала. Или обидела. А потом он и в самом деле заплакал, набросился на нее, ну, то есть обнял ее, три раза обозвал Ларой и сказал, что никуда ее больше от себя не отпустит. Что не позволит ей снова умереть. Настя ужасно испугалась, хотела закричать, чтобы прохожие ее спасли, но мужчина не стал ее бить и вообще ничего плохого с ней не сделал. Тогда Настя решила, что это просто псих, каких много ходит по улицам нашей замечательной Родины. Но псих безобидный. И вырываться перестала. Подождала, когда он немного успокоится, перестанет с ней неприлично, на глазах у всех, обниматься и целовать её в лицо. Это был Миша.
После обеда к Мише на квартиру привезли Настин чемодан. Перед этим он куда-то позвонил, представился и сердито закричал в трубку, что натравит сейчас на того недоумка, с которым разговаривает, КГБ. Ему быстренько тот чемодан и привезли. Настя сидела на его кухне тихая, пила уже третий стакан чая с сушками и не переставала удивляться. Последние дни она часто впадала в состояние крайнего изумления. То, что с ней происходило, было самой настоящей сказкой, верить в которую было одновременно и сладко, и страшно. Потому что все волшебные сказки известно, чем в реальной жизни, где смотрят телевизор и ходят на работу, заканчиваются. Полной катастрофой они заканчиваются. Разочарованием, а бывает, что и нежелательной беременностью.
Начнем с квартиры. Не с Мишиной, а с той, что в доме напротив. На четвертом этаже. Ведь тот дядька, который приезжал когда-то в их детдом, но так никого и не удочерил, на самом деле дочку для себя выбрал. И ею оказалась Настя. Наверное потому, что она единственная не ждала от него этой милости. Только вот он, когда вернулся домой, вдруг заболел, а может и когда к ним в детдом приезжал и никого из девочек, которые ходили перед ним в купальниках, не выбрал, уже про свою болезнь знал. … Короче, писать о том, кого выбрал, он заведующей детдомом не стал, хоть и обещал ей, а вместо этого по-тихому отписал Насте в завещании свою двухкомнатную квартиру. Ну разве не сказка? – Собственная квартира!… Миша уже сводил Настю на нее посмотреть. После того, как опять же куда-то позвонил, снова на кого-то наорал и сказал, что ему плевать на то, есть у них там кто из начальства или нет, но до понедельника он ждать не намерен, и опять же пообещал напустить на их воровской притон КГБ. Причем немедленно. Короче, ключ от Настиной квартиры и все необходимые бумаги к нему на квартиру привезли через полчаса.
Еще одно чудо, – поменьше, чем с тем дядькой и его завещанием, но всё равно настоящее чудо, – заключалось в том, что окна квартир, Настиной и Мишиной, оказались напротив. Можно было даже, стоя на балконах и не напрягая голос, переговариваться. У нее, находясь на четвертом этаже, а в Мишином случае – на третьем. В Мишиной квартире потолки выше, вот и получилось, что ее четвертый этаж оказался на уровне Мишиного третьего.
Миша сказал, что это всё Серегины проделки. Наверняка! И дядька с завещанием, и балконы напротив. Напился поди из Ленки фиалкового запаха и наколдовал, мерзавец. А вообще-то Серега Лену не любит. Он вообще никого любить не способен. Так, пожалел девчонку. У нее какие-то неприятности были. Вот он и приютил ее. А мозги у нее точно не в порядке. Вернее, у них обоих они набекрень. Впрочем, у кого они теперь в порядке?…
То, что Миша постоянно и как-то обидно обзывал своего брата, – то гадом, то Серхио, то еще как, – Насте, конечно же, не нравилось, а вот то, что Сережа Лену не любит, и то, что это он наколдовал для нее всё это волшебство, слышать было ужасно приятно. Когда она об этом думала, с ней случалось примерно то же, что испытываешь в парикмахерской, когда добрые посторонние руки начинали осторожно копаться в твоих волосах.
Когда Настя увидела на письменном столе свой портрет (уже в рамочке), тот самый – в ванильном платье, у нее зачесались глаза, потому что она вспомнила, где, когда и, главное, кто ее фотографировал. Она даже запах того магазина вспомнила. И как они потом катались в машине. И шампанское в ресторане… Настя в тот момент каким-то чудом умудрилась не разреветься. А вот когда вечером Миша поиграл ей на виолончели, после чего накормил ее лапшой с говядиной и напоил крепким сладким вином, тут уж ее прорвало. Да, нервы…
Всю мебель (и, главное, кровать!) Мише клятвенно пообещали сделать за выходные, привезти в Настину квартиру и бесплатно собрать в понедельник. Потому что старая мебель, которая была в той квартире, оказалась совершенно негодной, и ее всю пришлось выбросить. Вот почему Настя до понедельника жила у Миши. Не на голом же полу ей спать. Сначала она, естественно, отказывалась. Можно подумать, ей никогда не приходилось спать на полу. Это же – ее квартира. Собственная! Да она в жизни не спала в комнате, в которой было меньше четырех девочек. А тут – вообще же никого! Так что ей сразу захотелось переехать к себе. В первый же день. Тем более, что после того, как какие-то помятые мужики, на которых Миша, как всегда, сердито накричал, вынесли мебель, в квартире нужно было всё мыть и приводить в божеский вид. Но Миша сказал, что постелет ей в Сережиной комнате и беспокойства ей никакого не будет. Кровать там не огромная, но ей, сказал, будет удобно. У Насти в животе сразу сделалось горячо. Ведь на той кровати спал ее Сережа. И она, разумеется, согласилась.
Любимый пришел в первую же ночь. Сказал, что платье это – сущая ерунда и нечего из-за таких пустяков убиваться. – Другое, – сказал, – купим. – А вот не то, чтобы детская, но просто не очень широкая кровать Сергея для двух взрослых, да еще таких беспокойных, оказалась тесной. Впрочем, им и в такой было хорошо. Как-то уместились. Никто на пол не свалился. Да просто замечательно им было! После недельной-то паузы. Настя ведь от отчаяния уже начала с ума сходить. Ужас, что с ней в эти страшные дни творилось. Дошла до того, что засомневалась, – а стоит ли ей вообще жить, если Сережа ее больше не хочет? Да, веселая выпала неделька. Никому такой не пожелаешь.
На следующий день он снова к ней пришел. Вернее, следующей ночью. И сказка продолжилась. Такой счастливой Настя еще никогда не была. А через неделю, когда она уже перебралась в свою квартиру и до зеркального блеска всю ее вылизала, словно собралась в ней зубоврачебный кабинет открывать, да еще по объявлению в местной газете недорого купила почти новый холодильник, Миша устроил ее на работу. В хорошую аптеку. В самом центре. Прямо на центральной площади! Это уже не какой-то там вокзальный ларек. Аптека может и не самая большая в городе, но тут уж выбирать не пришлось: место нашлось только в ней. И то, если бы не Мишины хлопоты, черта с два туда Настю взяли бы. Больно много желающих было там работать. И претендентки на многое были согласны. Да почти на всё! Настиной сменщице, Наташе, к примеру, пришлось заплатить за свое место самую высокую цену. И до сих пор она ее платит. Два раза в неделю. Слава Богу Насте не довелось близко познакомиться с владельцем аптеки. По Мишиной просьбе ему из мэрии позвонили и сказали, что, если он, кобелина, позволит себе с новенькой чего лишнего, пусть ждет проверок по налоговой линии.
Плюс еще и зарплату Насте положили достойную. С прежней не сравнить.
А фирменная униформа с вышитой на кокетливом нагрудном кармашке надписью “Аптека № 4”? – Это же просто мечта! Сереже она тоже понравилась. Он даже попросил Настю впредь встречать его не в ночной рубашке, а в этой самой Аптеке № 4. Да и потом ее не совсем снимать…
Наконец: идти от дома до работы минут пятнадцать. Всего-то! Ну разве не здорово?
Миша ужасно расстроился, когда Настя переехала жить в свою квартиру. И, хотя встречались они по-прежнему каждый день, – вечерами вместе ужинали то у нее, то у него, а по утрам он отвозил ее в аптеку на Сережином четырехглазом мерседесе, – он всё равно горевал и страшно обижался на нее за то, что она обзывала его Михалосичем.
Наташка, Настина сослуживица, та самая, которая называла хозяина аптеки не иначе, как старым вонючим козлом и, однако же, регулярно (по вторникам и пятницам) встречалась с ним в его гараже, была убеждена, что Настя придуривается, а на самом деле с Михаилом Иосифовичем, конечно же, спит, потому что любая о таком счастье может только мечтать. Ну, если он неженатый, да еще в мерседесе ее открыто катает…
Зашла однажды в аптеку и Надя – взглянуть на свою соперницу. Узнала уже про нее. И вышла оттуда в растрепанных чувствах. Потому что детдомовская оказалась гораздо моложе и красивее нее. А еще Настя улыбнулась ей так, что Надя испытала сильнейшее желание “плеснуть в рожу этой блудливой суке кислоты”. Всерьез взревновала, короче.
Но главное, море!… Настя ведь раньше видела его только в кино.
А вот плавать она не умела. Совсем. И вообще, у нее не было купальника.
________________________________________
Это случилось в мае. В тот вечер они ужинали у Миши. Уже и не вспомнить, о чем тогда говорили. Кажется, Миша рассказывал Насте про войну, на которую удрал, бросив свою психушку, вслед за Сергеем, когда узнал, что тот поехал на Кавказ добровольно. Хороших врачей ведь не хватало. Мало кому хотелось лезть в пекло. Наших мальчишек убивали и калечили там десятками. Каждый день. Жалко их было. Вот Сергей и сорвался. В последний момент позвонил Мише из Москвы и сказал, что, если что… Мишка, естественно, обиделся. Даже не дослушал. Бросил трубку. А на следующий день они встретились – уже в Чечне. Психиатры там тоже требовались. Всем нашлась работа. Бездельничать Мише не пришлось. Вот тогда братья и познакомились с Ларой. Она, хоть и была дипломированным врачом, поехала на войну простой медсестрой. То есть ни разу не простой, а хирургической. Что, как известно, – белая кость. Врачей-хирургов даже неплохих – как собак нерезанных, а ты поди найди стоящую хирургическую медсестру!
Работать Лара вызвалась под началом Сергея. Неизвестно, откуда она про него узнала. Свою книжку ведь он тогда еще не написал. В общем, такое было ее условие: работать в паре с Сергеем. И через три дня она уже спала в его палатке. На войне с этим просто. Но только Серега ее не любил. (Это Миша так Насте сказал.) А любил Лару как раз он – Миша. По-настоящему. И вот, когда Серегу на вертолете забросили в походный госпиталь практически на передовую, и он застрял там больше чем на две недели, Лара, что вполне логично, одумалась, ну, то есть ответила ему, Мише, взаимностью и перебралась спать в его отдельную палатку. Там и матрац был больше.
Настя про себя отметила, что это очень даже хорошо, что Сережа Лару не любил. Почему, собственно, хорошо, она вряд ли смогла бы кому-то объяснить, но факт: решила, что это хорошо. Однако мы не про войну, а про то, что Миша, рассказав Насте душещипательную историю о том, какой он хороший и что никого он ни у кого не отбивал, потому что он порядочный человек, по обыкновению взялся играть Насте на виолончели, надеясь непонятно на что… То есть понятно, на что, но только не Насте понятно. Для нее ведь он был Михалосичем. Что бы эта дура Наташка себе ни фантазировала.
Хоть Насте и льстило, когда Михалосич для нее играл, она никогда, в отличии, к примеру, от той же Нади, которой Мишка однажды сыграл что-то из Баха (и сильно об этом потом пожалел), от избытка чувств не рыдала и рук не заламывала. Краснела? – Да. А еще она потела. Причем каждый раз. Но не плакала. Не потому, что она деревянная и ни черта в классической музыке не понимает. Впрочем, не понимает, конечно. Откуда, собственно? Музыка, которую ей доводилось слышать в детдоме и в общаге… Нет, лучше не будем об этом. Все-таки хочется, чтобы о нашей героине, ее художественных вкусах и эстетических пристрастиях сложилось благоприятное впечатление. Насколько это возможно… В общем, девчонка себя в руках держала. При этом все мы прекрасно понимаем, что не поддаться греховным мыслям и умудриться сохранить девичью честь, когда тебя с полутора метров, практически в упор расстреливают из тяжелого орудия, – подаренной Сергеем дорогущей итальянской виолончели, – теоретически невозможно. Безотказного, надо сказать, оружия. Ни одна ведь из жертв до сих пор не устояла. А с виду все такие крепкие были. Моральные, мужьям верные и всё такое прочее…
Итак: Настя явила собой исключение. Непостижимый, совершенно немыслимый прецедент. Да, но мы опять-таки не об этом. А о чем тогда? – О том, что она не плакала. Просто говорила змею-искусителю “спасибо” и быстренько делала ноги. То есть убегала к себе домой. А про любовь к классической музыке и лично к ее выдающемуся исполнителю, по совместительству знаменитому на всё черноморское побережье психиатру – ни слова. Как будто ей ничего не надо. Или она не такая. При этом, – Мишка учуял в первый же день, – фригидной Настя отнюдь не была. Ни разу!
Так вот, мы, наконец-то, и подбираемся к главному. Миша даже какое-то название той вещице придумал. Он ее не то канцоной обозвал. Не то мадригалом. Настя не запомнила. Потому что в тот вечер он много разных умных слов ей наговорил. Умных и незнакомых. Явно иностранных. Так за ужином ими и сыпал. Почему они все в ее голове и перепутались. Ну да Бог с ними – со словами. Не в них дело.
Заиграл, значит… И тут с Настей что-то случилось. Дышать она не перестала, но по пятнам на шее, распахнувшимся глазам и заалевшим ушам и слепой бы заметил, что человек явно не в себе. Хорошо Мишка играл. С удовольствием. Как когда-то во Флоренции. Удачный был тогда концерт. Долго ему хлопали. Но не будем отвлекаться. Закончил он играть. И тут произошло нечто совсем уж из ряда вон. То есть вообще непонятное. Ни единого слова про чувства. Хотя бы игру похвалила. Старался же человек. Так ведь даже спасибо ему не сказала! Как-то странно вдруг засуетилась, спрятала глаза и, страшно стесняясь, прошептала, что ей нужно срочно бежать. Мишка опешил. Если девчонке захотелось в уборную, так это удобство и в его квартире имеется. Знает ведь. Нет, здесь что-то другое. А может в ней проснулось, наконец, то, в чем она не знает, как ему признаться? Типа она стесняется? – Другого объяснения столь диковинному поведению своей гостьи он не нашел. И эти ее малиновые уши. Не красные, а именно малиновые.
А еще она ужасно огорчилась, что у нее дома нет красного вина. И это при том, что красное вино она не любит. Пьет, когда Мишка ей наливает, но не любит его. Он это точно знает.
Ночь на дворе. Магазины закрыты. Казалось бы – ерунда. Подумаешь, вина у нее дома нет. Тем более красного! А девка чуть не плачет. Так расстроиться из-за какого-то проклятого вина. Нашел он ей, конечно, полбутылки красного. Так она от радости даже в щеку его чмокнула. В первый раз! И что? – Схватила ту бутылку и убежала. Он и догнать ее не успел. Обычно ведь ходил провожать её до подъезда. Всё надеялся, а вдруг пригласит… На чашечку чая или, скажем, выключатель в ванной починить. У нее там свет не с первого раза зажигается. И она по этому поводу переживает…
Как оплеванный Мишка стоял посреди комнаты, мутным глазом взирал на бесполезную виолончель, тер разогревшуюся от нежданного поцелуя щеку и соображал, что бы всё это могло значить. Долго стоял. Но так ничего и не понял. А утром Настя, когда он вез ее окольным маршрутом на работу, обратилась к нему со странной просьбой: ту вещицу, которую он ей накануне сыграл, записать на магнитофон, чтобы она могла перекатать ее себе на телефон. Но чтобы он ее больше живьем никогда не играл. При ней не играл. Потому что это – волшебная музыка, которую ей запрещено слушать просто так – когда взбредет в голову. В общем, слушать ее она будет у себя дома в наушниках. И только ночью. После того, как уже примет душ, переоденется в аптечную униформу и нальет в кружку красное вино.
Сказав всё это, она замолчала, похлопала ресницами, отвернулась и принялась внимательно глядеть в окно. Мишка увидел, что шея у нее снова, как и вчера, пошла пятнами, а уши сделались красными. И еще она стала как-то странно пыхтеть. Но ничего – скоро отошла. И пыхтеть перестала. Уши, правда, остались красными. Он ее минут двадцать возил по городу, а они у нее из-под волос всё горели и, наверное, были горячими.
Как бы то ни было, Настя в себя пришла. И под конец поездки (пешком давно бы уже дошла до работы) даже сказала ему за вчерашнее “спасибо”. Добавила еще, что Михалосич просто замечательно хорошо играет на виолончели. И сам он ужасно хороший. Не как другие. (Не пояснила, что она имеет в виду.) А вчера ей просто надо было срочно бежать домой, потому что она вдруг вспомнила, что забыла закрыть дверь на ключ. А у нее там ценные вещи и документы лежат.
Интересно, какие у этой вруньи могут быть ценные вещи? – Ну ладно, хоть “спасибо” сказала.
Опомнилась! И суток не прошло. “Михалосич” аж духом воспрял. И начал прикидывать, на что он будет записывать Настину музыку. Тут ведь и магнитофон, и микрофон нужны хорошие. У Сереги в Москве такие имеются. Но это же в Москве. А надо здесь и срочно. Сегодня же!
Надя на работу пришла без лифчика. Мишка сделал вид, что не заметил этого. И дверь, когда зашел к ней в процедурную, на всякий случай оставил открытой. Сказал, что дел сегодня по горло. Отчет за апрель до сих пор не написан. С тем и ушел. Надо ли удивляться, что весь день Надя проходила злая как мегера. Но хотя бы на Поле уже не отыгрывалась. Потому что теперь у нее появился другой объект ненависти. Куда более, чем Поля, опасный конкурент. Можно даже сказать – ее персональный и при этом смертельный враг.
А что же в действительности произошло вчера вечером? С чего это Настя сорвалась, как будто у нее в квартире загорелись занавески? – Пожара не было, но, когда Миша заиграл ту средневековую вещицу, мама шепнула ей в самое ухо, что Настеа совсем уже мышей не ловит: Серхио с рыцарями к замку подъезжают, а она ему даже вина не налила. И в бочке не искупалась. Если разлюбила, так пусть мужу и скажет: мол теперь она Михаэля любит, потому что он тоже маркиз, у него есть мерседес, и на своей музыке он играет лучше всех. Даже лучше законного мужа, который ее, дуру психованную, любит! Только пусть Настеа, эта развратница, пеняет потом на себя. Потому что Лаура ей оба ее бесстыжих глаза выцарапает. И правильно сделает. А ей, Марии, честной повитухе, которую уважают не только в деревне, а и вообще во всем Арагоне, такая распутная дочь не нужна. Потому что это для нее позор и огорчение. Не будет она ей помогать на вступительных экзаменах в мединститут. И колечко свое она у дочери отберет, раз Настеа – дура озабоченная и доверия кардинала не оправдала. Не достойна она Великого Сына для Белой Звезды родить. Вот так! Юбку могла бы и подлиннее надеть, бесстыдница. Лучше уж джинсы носи, прости Господи! В очках ходит, а дура дурой. И сними ты, ради Бога, это безобразие с пальца! Скромнее нужно быть. Дешевые пластмассовые кольца в Арагоне только девки гулящие носят. Ты бы у Лауры чему хорошему научилась. Хотя, чему у этой потаскухи можно научиться? Яблоко от яблони… Нашла, идиотка, с кого пример брать. И не сутулься. Еще раз увижу с сигаретой!…
Раз Настя с такой очевидностью на канцону (или как там ее?) запала, Мишка, благополучно пропустивший мимо ушей предостережение насчет ее исполнения вживую, решил успех закрепить. Тем более, что приличного магнитофона он пока не добыл. Сразу же после ужина, не откладывая задуманного в долгий ящик, он взялся за виолончель. Только доиграть ту жалостливую миниатюру он не успел. Услыхав первые звуки, Настя как ошпаренная вскочила из-за стола, чуть не опрокинув стул, и рванула к входной двери даже не попрощавшись. От внезапности и нелепости произошедшего Мишка совершенно обалдел. А что, собственно, случилось? Может он чем-то обидел Настю за ужином? Начал вспоминать. Включил мозги на полную. Может, он ей что не то сказал? Или подумал…
Вспоминал-вспоминал – и ничего такого не вспомнил. Потому что в его голове – должно быть от чрезмерного умственного напряжения – что-то мягко и небольно лопнуло. И перед глазами поплыли противные светящиеся точки. Так бывает, когда закашляешься. Или громко чихнешь. Однако Миша не кашлял. А только чихал. При том, что чихал он минут двадцать назад. Да и не громко совсем…
И опять дежавю… Всё то же… Который уже раз… Сегодня, правда, оно продержалось чуть дольше обычного. Бледно-фиолетовое облако… Где-то возле виска. И как всегда – справа. Странно, а почему справа? Надо бы у Серхио спросить…
Страшно не было. И не тошнило.
Сначала навалилась сонливость. Не очень хорошая. Спать не хотелось, но при этом Миша зевнул. Потом еще. И еще… А в уши стала наливаться теплая вода…
Ну вот – начинается! Только этого не хватало…
Хлопнула дверь подъезда, и Миша сообразил, что это Настя выбежала из его дома. Прислушался к тому, как застучали ее башмачки. Торопится. Какие всё-таки у нее красивые ноги. Да и не только ноги…
Как будто прошло какое-то время, потому что краски потускнели. И сделалось непривычно тихо. Вода в ушах дает странный эффект: всё начинаешь слышать по-другому. Как будто от тебя всё, весь этот мир куда-то отодвигается. И вместе с тем, ты по-прежнему продолжаешь всё слышать. Решительно каждый звук. Даже очень далекий и самый тихий. Ощущение такое, что всё от тебя отгораживается невидимым стеклом. Вот именно – весь этот мир. Всё живое…
Еще же и птицы вдруг замолчали. А может не вдруг? Может они давно уже легли спать? Просто он только сейчас это заметил. Им же рано вставать…
Что это? – Зачем-то вспомнился вчерашний сон. Обычно, перед тем как заснуть, в самый последний миг, когда ты вроде бы еще не спишь, но глаза сами собой незаметно для тебя уже закрываются, а лифт начинает проваливаться в бездонное и почему-то вверх, Миша вспоминал тот сон, который видел накануне. Прошлой ночью. Не специально он его вспоминал. Тот сон приходил к нему сам. Почти всегда. Его и звать-то никогда не приходилось. Даже и не думал о нем. Днем фиг вспомнишь, как ни старайся, а ночью, гад, сам возвращается. Серега говорит, что, если захочешь, а, главное, если при этом изловчишься реально не уснуть, в такой вдруг вернувшийся к тебе на секундочку сон можно войти и подсмотреть его продолжение. И оставаться в нем можно долго. Да сколько влезет! Хоть на всю жизнь… Главное не испугаться. Потому что, если не струсишь, тебя уже никто из него не прогонит. Ты как бы в нем по новой заснешь. Или наоборот – проснешься…
Да, но Миша сейчас ни спать, ни просыпаться не собирался. Вот честно! Зачем ему? Рано же еще ложиться… А главное, он этот сон видел уже много раз. Не только прошлой ночью. Просто сейчас он впервые начал смотреть его, не лежа в кровати, а стоя посреди комнаты. При зажженном свете. То есть сегодня ему удалось как раз не заснуть. Надо будет потом Серхио позвонить. Сказать, что и у него получилось…
Странно, но стук башмачков прекратился. Это значит, что Настя остановилась, не дойдя до своего дома. Вот же – точно: с кем-то разговаривает во дворе. А ведь спешила…
Вчерашний и, как выяснилось, не только вчерашний сон приплыл к Мише из коридора. А если точнее – из кухни. Вместе с тем запахом. Сегодня ужин готовила Настя. Она любит хозяйничать на его кухне. Тут и плита хорошая. Сегодня она даже какую-то пахучую травку с рынка принесла. Специально. Колдовала с ней. А зд;рово готовит девчонка! Точно: и вчера во сне так же пахло. Но как Настя могла сегодня угадать его вчерашний сон? Не случайно же она ту травку с рынка принесла. Мистика какая-то…
С кем она там болтает? И голоса, главное, мужские. Как не боится?… Двое их, кажется… “Мальчики”? Совсем обалдела? Разве можно так разговаривать со взрослыми мужчинами? Да еще с незнакомыми! Хорошо – эти воспитанные попались. Не обидят сироту. А то ведь…
– No desaparezcas en ning;n otro lado, chicos…
Интересно! О чем это она их просит? Что значит – “никуда больше не исчезайте, мальчики”? Какие они ей “мальчики”?! Стоп, а на каком языке она сейчас говорит? И почему я ее понимаю? Нет, это совершенно несъедобный запах. Она не его с рынка принесла. Та травка пахла иначе. Это Настеа так сегодня пахла. Вернее потом стала. Как я заиграл, тогда она и запахла. И вчера тоже. А мясо они ели совсем с другой травкой. Со съедобной. Может у нее новые духи? Какой-то цветочный запах… Господи, что же это за цветок? Как он называется?
– Фиалки так пахнут…
– Сам знаю, что фиалки!…
– А чего тогда?
– Ничего! И потом, с чего это я дурак глупый?!
– Потому что именно дурак и именно что глупый. Ладно, Он так просил тебе сказать.
– Кто?
– Ну точно дурак. И не просто глупый.
– Ав, что ли?
– Ну слава тебе, Господи!
– А вот ничего я не дурак! И всё я прекрасно понимаю. Я, между прочим, вообще всё помню.
– Ну конечно…
– Всё! И что значит – не отбивал Он тебя у меня? Еще как отбил.
– Ой, вот только не начинай!
– А кто это под телегой копошится?
– Дочка моя.
– Анастасия?
– Ну ты смотри, даже имя ее помнишь. Я на тебя прямо удивляюсь.
– Она, между прочим, могла бы быть нашей дочерью…
– Я же просила – не начинай! Раньше нужно было крыльями махать. Дурак глупый. Можно подумать, это не ты от меня отказался. Совесть у тебя есть? Побрезговал он мной…
– А что она там делает? – Под телегой.
– Нас с тобой подслушивает. Хочет узнать, как я тебя воскресила. Вернее, Он.
– Чего?!
– Того самого…
– А чего это меня здесь с мертвецами положили?
– Господи, какой же ты все-таки дурак!…
– Он сам-то жив?
– Кто?
– Сама знаешь – кто!
– Долго рассказывать. Их теперь несколько.
– Как это?
– А вот так… Ну, пошли, что ли. Слезай с телеги. Тебе помочь?
– Сам как-нибудь!… А куда пошли-то?
– Догадайся.
– Ужинать?
– Целоваться! Или ты больше меня не любишь?
– С ума сошла?!
– Опять струсил? А может всё еще брезгуешь? Меня же римляне насиловали…
– Нет, я это…
– Ну что еще?! Ведь прощаемся! Не увидимся больше никогда.
– Как это? Почему?
– У Натана спроси. Отсылает он нас.
– Куда?
– А Бог его знает. Подальше отсюда. Ну что, идешь?
– Куда?
– Вон там – за деревьями встанем.
Только сейчас, когда хлопнула дверь в доме напротив (это Настя перестала уже, наконец, щебетать во дворе с какими-то подозрительными испанцами и зашла в свой подъезд), стало понятно, откуда пришел этот сон. Вот же – Михаэль сидит сейчас за праздничным столом. На свадьбе Сереги и Насти. И Поля тоже здесь… Стоп, а почему, собственно, Серхио женится на Насте?! С какого бодуна? Он же сам прислал мне ее фотографию… Настя моя. Это я, а не он должен сейчас на ней жениться! Ничего не понимаю… И Мария сидит за столом. С Ленкой разговаривает. А разве они знакомы? Какие они вдруг обе взрослые стали… Точно! Когда Луис пришел со своим вишневым вином и пошел плести ахинею про овсяное поле, вот тогда я тот сон про телегу с мертвецами и начал смотреть. То есть получается, что из каждого сна в любой другой мостик имеется? В телеге, к примеру, я про эту их свадьбу уже знал. Как раз тогда я этот сон и смотрел, когда… Стоп, а что это значит? – Что я был одним из тех трех мертвецов? “Мальчики”… Так ведь они тогда еще не были испанцами, когда лежали в той телеге. Вместе со мной. Значит, и я был?… С самого начала… Пока не услышал про дурака глупого… А потом, когда проснулся и пошел с Марией целоваться… Она мне еще перстень Пилата подарила…
Так сколько же снов я сейчас вижу? И какой из них настоящий? Что это? Ничего себе! Почему это у кардинала на пальце мой перстень? И с кем он сейчас разговаривает? Господи, сколько же фильмов я сейчас смотрю? Так, по порядку… Раз, два… А тот, в котором я стою посреди комнаты? Или это не сон? Виолончель вон на полу лежит… А почему виолончель, если я скрипач? Или это Серхио скрипач? Как же далеко отсюда – та комната с виолончелью! И кто я там? – Что? Главврач психушки? Ага-а!… Наверное, это и есть настоящее. То есть не сон. Но это настоящее так далеко отсюда. Какое же оно “настоящее”, если оно серое? Бесцветное и неживое. Да здесь, в Кесарии, хоть тоже ночь, а куда больше жизни и красок. И воздуха!…
Интересно, куда вдруг все засобирались? Суетятся и орут. Ах, да! Они же сейчас уплывают. Натан так и не сказал – куда. Ну и правильно сделал, что не сказал. И Настя совсем маленькая… Ребенок еще… Как она перенесет качку? Как это – не поплывет она? И Мария об этом не знает?! Она же, когда хватится, голову Аву оторвет. Не крал Он ее у меня… Еще как украл! Как вор последний…
А про какое поле Луис тут заливает? Почему не знаю? Я в Барселоне каждый переулок знаю… Нет здесь никаких овсяных полей. Брешет он всё! Где ему быть, тому полю? Что, посреди города? Мы же не в Арагоне. Что он мелет?! И как он мог здесь с Авом повстречаться. Ав – это ведь сильно раньше было. Не в Испании… И, главное, Настя ему поддакивает…
Когда утром Миша проснулся, он помнил, что этой ночью ему снились удивительно яркие и длинные сны. Они были ярче, чем настоящая жизнь, которой жил сейчас этот весенний приморский город. Такой спокойный. И, главное, реальный. Впрочем, неудивительно: сны часто бывают ярче повседневной обыденной жизни. Опять же – какими глазами на нее смотреть. И что вообще такое – жить? Каким местом это нужно проделывать? Мозгами? Чувствами? Вот он хочет Настю. Любит ее. Пусть ее теперь и не Ларой зовут. И что с того? Черт, как же не хочется ехать на работу! Надо бы сегодня еще раз попробовать с Полей гипноз. А может пожалеть ее уже? – Ни в коем случае! Надя ее точно тогда отравит. Или подушкой задушит…
Беда в том, что, спасаясь от подступавшей мигрени коньяком, Миша начисто позабыл, о чем были те другие сны. Помнил только, что их было несколько. И один с поразительной легкостью перетекал в другой. А вот из будущего они были, или из прошлого, и насколько далекого будущего или прошлого, Миша вспомнить уже не мог. Зато он не забыл, что обещал Насте завезти ее перед работой в комиссионку. За каким-то дьяволом ей срочно понадобилось купить серебряный бокал. Один. Он же уйму денег стоит! Всю вчерашнюю получку, балда, на него угрохает. Да, не умеет девчонка с деньгами обращаться…
А еще Миша вспомнил, что, когда начал уже прямо из горлышка хлестать коньяк, то из открытого окна в доме напротив он услышал странные, неведомо откуда знакомые ему звуки. Как будто кто-то сыпал на пол старинные золотые монеты. Он еще сказал тогда себе: – “Тяжелые! Такие ни с чем не спутаешь: дублоны. Ну дает Серхио! Бред какой-то… Хрен ему! Не отдам Настю…”. И отрубился.
________________________________________
Глава третья
Безобразные сцены
Они сидели на лавочке и молчали. Долго уже так сидели. Вот Иосиф поежился, но всё еще не решался выказать нетерпение. Так и не нарушил молчания. Всякий раз, когда Константин Петрович привозил его сюда, на Ленинские горы, это означало одно: сейчас будет сделан заказ. И непростой. Скорее всего даже опасный. Ведь о пустяках они обычно договаривались по телефону. Тем более, что никакой конкретики в заказах Константина Петровича не содержалось. Никогда. Он просто говорил Иосифу, что “надо бы немного поколдовать”. А что именно придется делать и для кого – эти подробности Иосифа не интересовали. Они, если становились ему известны, даже мешали. Сегодня же Константин Петрович не просто привез Иосифа к этой чертовой лавке и попросил оставить телефон в машине, так еще же и пиджак заставил снять. Расчухал гад, что в маленький красный значок ордена Почетного Легиона Иосиф вмонтировал микрофон. В Цюрихе. Кардинал помог. И откуда Костя про микрофон узнал? Хотя может он про микрофон не знал. А зачем тогда потребовал, чтобы Иосиф оставил пиджак в машине? Не жарко, вообще-то говоря…
Да еще ведь и заговорить не решается – молчит. Значит дело действительно серьезное. Вон как сопит. Поэтому сначала о какой-нибудь ерунде сейчас заговорит. Всегда так. Интересно, о чем на этот раз? О погоде? А, может, о живописи?…
– Как Сережа?
– Нормально.
– Здоров?
– Твоими молитвами…
– А Миша?
– Еще лучше.
– Я слышал, у него девушка в Новороссийске завелась… Наконец-то…
– Да?
– Угу. В соседнем доме с вашим живет. Окна в аккурат напротив.
– Странно, я не в курсе…
– Хотя … может, они еще не спят вместе… Как тебе?
– Что именно?
– Танки в Москве.
– Ну а как без них? Сегодня – это даже вполне логично.
– Да, не каждый день у нас президентов убивают.
– Не говори. Вот беда-то… Как теперь жить будем? Пропадем ведь…
– Постыдился бы… Он к тебе хорошо относился.
– Ну еще бы он ко мне плохо относился!…
– А всё-таки, что ты по этому поводу думаешь?
– Вот мне больше нечем голову занять, кроме как вычислять, кто вашего президента грохнул.
– Вашего?!
– А можно подумать моего!… Я за кандидата в члены политбюро родной коммунистической партии не голосовал.
– Тебе что – Нюрнберг нужен?
– Ну, тебе, конечно же, Нюрнберг ни с какого боку…
– Да хрен его знает… Может, я с тобой и согласен… Стоило, конечно, с бациллой разобраться… Пока была такая возможность.
– Поздно прозреваешь, Костя. Мы уже три года обратно плывем. Помяни мое слово: совок вернется. И бараны, заметь, будут этому до чрезвычайности рады. Так дружно и радостно блеять начнут. С колен научатся вставать, не выходя из коленно-локтевой позиции…
– Ну, это на первых порах…
– Да не на первых! Бараны иначе, как по кругу, ходить не умеют. И про “потом” они никогда не думают. Для этого, знаешь ли, мозги нужны.
– Интересно, и как они всё-таки на Красную Площадь сумели въехать? Да еще на двух грузовиках…
– Это ты у меня спрашиваешь?
– Исполняющий обязанности разговаривал сегодня со мной…
– Ах да, он же из ваших… Грустно. Хорошая нас ждет перспектива…
– Ну, то, что он из наших, это, положим, случайность. Наверху разные кандидатуры рассматривались.
– Конечно случайность! Как же иначе… Разумеется, случайность. Ты чего-то, Костя, глупеть начал. Может тебе витаминчиков поколоть? Чего он от тебя хотел?
– Волнуется, что стрелков никак найти не могут. Всё-таки в центр Москвы с гранатометами…
– Да? Вот прямо так он и переживает? Глаза, поди, заплаканные… И спит плохо… Ты ему валерьянки накапай.
– Какой ты всё-таки!… В Ватикане что?
– Нормально в Ватикане! И погода у них там хорошая.
– Папа как?
– Здоров. Чего он от тебя хотел-то?
– Картину дали посмотреть?
– Угу. Вещь! Краски совсем не выцвели.
– Ну и что будем с ней делать?
– Так уже всё сделано.
– То есть?
– Ее больше никто не увидит.
– Что? Рехнулся, что ли?! Просил же – без уголовщины.
– Да не дергайся ты! На месте картина. Просто ее больше никто не сможет увидеть. Попросил Сережку подстраховать. Показалось, что сам не справлюсь. Да, старею…
– И?
– Помог. Когда он мне отказывал? В общем, даже я ее больше не увижу.
– То есть что – картина по-прежнему висит на стене?
– Вот именно. Только смотреть на нее теперь не получится.
– Что-то с глазами происходит? Что, больно на нее смотреть?
– Хуже. Дуба можно врезать. Когда я работал, Винченцо за моей спиной стоял. Я и решил новую методу на нем опробовать. Как на наименее ценном экземпляре… Так вот, он заявил, что больше в этот зал ни ногой. Сказал, что старая живопись ему осточертела. Это когда он на картину случайно взглянул.
– Даже так? Прямо так и сказал? А сфотографировать ее можно?
– Так ведь фотографы – тоже живые люди. Думаешь, им жить не охота? К тому же там в принципе запрещено что-либо фотографировать. Даже кардинал обязан спускаться в подвал, когда хочет на что-то взглянуть. Он, правда, тоже не хочет ее больше видеть. Почему-то… Не знаю – почему. В общем, можно не волноваться: ее нельзя сфотографировать.
– Но она точно там висит?
– Что ты как попугай заладил?! – На месте она!
– Кого-то узнал? Говори спокойно. Здесь нас никто не слышит.
– Ларку признал. И обоих сыновей. Ну, и еще кое-кого.
– Не тяни уже!
– Филиппа.
– Вот это номер! Удивил.
– Это, кстати, разгадка.
– Не понял. Разгадка чего?
– Как это чего? Ты же интересовался, за каким дьяволом Филипп понадобился кардиналу. Так вот – не за каким. Из чистого сентимента. Его Винченцо узнал. Увидел случайно его рожу в газете. Он любит газеты читать. И сравнил…
– Ну и кто он там?
– Граф Барселонский. Только граф с бородой был. Роскошная такая борода, седая… А в остальном – точная копия. Прямо с натуры портрет писался. Вылитый Филипп! Вот почему кардиналу и захотелось на него поближе взглянуть. В общем, к той истории про наследницу, что в их рекламной книжонке расписана, Испанец отношения не имеет. Ни на какие деньги он претендовать не может. Кардиналу действительно захотелось на экзотику полюбоваться. Всего лишь… Эдакий мостик сквозь века перекинуть. Развития детективного сюжета он не ожидает.
– Это он тебе сам сказал?
– Ты чего? Я у него про Филиппа даже и не думал спрашивать. Полагаю и Винченцо уже забыл, что сболтнул лишнего.
– Так всё-таки был о нем разговор?
– Естественно. Я же не забыл о твоей просьбе. К тому же и у самого засвербило, когда на картине его рожу увидел. Короче, нет у церковников с Испанцем общих дел. Точно. Во всяком случае пока нет. Может потом когда наметятся, если он им какую-нибудь специфическую услугу окажет. Они ведь в курсе, что он за птица и чем занимается – что это мастер на все руки. Но и тогда это может быть лишь кредит. К серьезным делам его не подпустят. Он же – гангстер. Хоть и корчит из себя аристократа. Бандит короче.
– А сколько дадут, если попросит?
– Миллиард-другой, полагаю… Они его дорого не ценят. Впрочем, смотря, что за услугу они с него запросят. И как он с их поручением справится… Может, всё-таки скажешь, чего он от тебя хочет?
– Ты в Новороссийск слетать не хочешь?
– Когда?! – Дел по горло. Да и Женька никак в себя не придет. Вроде как подлатали уже девку…
– Да, сурово они с ней обошлись. Колени-то зачем было девчонке ломать?
– Надо полагать, о чем-то ее спрашивали. А она уперлась.
– Да, но папочка ведь пропала.
– Угомонись! Она ту папку и в глаза не видела. Поверь мне!
– Странно, что не добили её. Подозрительно как-то…
– Да практически убили. Как они думали… Насквозь ведь проткнули. Прямо в сердце ей засадили.
– Вот и я удивляюсь: как она после этого выжила?
– Так ведь у нее сердце справа.
– Да ты что!
– Ой, как будто ты не знал!
– Не знал.
– Кто-нибудь из их отряда выжил?
– Не могу сказать.
– Она всё про своего жениха выспрашивает.
– Не пытай. Всё равно не скажу.
– Значит… убили всех.
– Я тебе этого не говорил. На-ко вот лучше взгляни.
– Что это?
– Фотография.
– Вижу, что фотография!
– А чего ты на меня орешь? Не узнаешь?
– Нет…
– А ты повнимательнее приглядись. И делай скидку на то, что она тут лысая. Ну, ты же Филиппа даже с бородой признал…
– Кто это?
– А вот это ты мне скажи.
– Нет, не узнаю… Подожди, вроде что-то знакомое… А почему лысая? Арестована, что ли? Что, у себя в подвалах держишь? Сволочи! Как были палачами, так…
– Заткнись, психопат! Когда ты уже, наконец, угомонишься?… Не наш это клиент.
– А почему тогда в арестантском тряпье? В чем она?… Стоп. Эх, ничего себе!… Вот так фокус. Откуда у тебя это фото? Черт, аж вспотел. У тебя попить ничего с собой нет. Глазам не верю! Прямо с картины…
– Что, и эта?
– Кто такая?
– Мишина пациентка. Он ее в той Сережиной палате держит. В полном комфорте… Палачи… Скажешь тоже. Лишь бы что обидное брякнуть!
– А-а… Вон оно что… А он ведь мне про нее что-то говорил… Чувствую, хочет попросить меня приехать. Только стесняется. Лицо боится потерять. И правильно. Жаловался, что гипноз не помогает. Даже экстремально глубокий. Какую-то хрень девчонка начинает по-испански нести… Подожди, но он ведь даже имени ее не знает.
– Вот и съездил бы. Может хоть ты ее разговоришь. Заодно уж и на соседку Мишину посмотришь.
– Она-то мне на хрен сдалась?
– Ну, не знаю… У меня, кстати, и ее фото имеется. Наш человек снял. На всякий случай. Она в аптеке работает. Где-то в центре.
– Черт!!… Ты смотри, как всё заворачивается…
– А разве Мишка тебе про нее не говорил?
– Нет… Только про ту свою больную спрашивал. Там, похоже, с мозгами полный аут… А ну-ка дай еще раз взглянуть. А ты меня не разыгрываешь? Это точно не монтаж? Может это старая Ларкина карточка?
– Позавчера девчонку сфотографировали.
– То есть это – не Ларка?
– Ларка в цинковом гробу лежит, если ты не забыл…
– Такое забудешь… Помню, конечно… Да-а…
– Ну так что?
– Костя, они обе на той картине есть. Только лысая там с волосами. И одета как благородная.
– Ну это понятно.
– А еще она в очках.
– Не понял. Хочешь сказать, что в те времена очки уже носили?
– А как же! Конечно, носили. Только не такие, в которых та девчонка позировала итальянцу.
– А какие на ней были?
– Да вот эти.
– То есть?… Не понял…
– Вот эти самые, в которых сейчас аптекарша. Мишкина пациентка сидела за столом именно в них. Клянусь тебе! Очки в пластмассовой оправе. Только сейчас сообразил. Ну, что они пластмассовые были.
– Не может быть!
– Вот и я тогда удивился. Всё-таки восемнадцатый век. И, главное, на ней были часы… Да, кстати, там ведь и Ленка была.
– А это еще кто?
– Ну ты совсем уже больной, что ли?! – С Сергеем живет. Кормит его. Лесбиянка.
– Подожди, а как же он с ней живет, если она лесбиянка?
– Да какая тебе разница?! Я про то говорю, что и она тоже на картине нарисована. И вот что, Ларка… или кто там вместо нее сейчас в Новороссийске… как живая написана. Но что меня тогда кольнуло? – Я ведь Ларку живьем не видел. Никогда. И даже на похоронах ее не был. Но кое-какое представление о ней с чужих слов составил. Сделал, так сказать, ее психологический портрет. Так вот. Характер у той, что на картине, точно не Ларкин. Нехорошо о покойнице плохое говорить, но наша… В общем, сукой она была.
– Ты давай поаккуратнее… Всё-таки…
– Ну ладно, не сукой – стервой. Я даже усомнился, когда перед картиной стоял. – А точно ли наша Ларка ей родня? Ну, той, что на картине. Как-то у меня тогда не вязалось. Не отзывалось внутри. Я в таких вещах на чутье полагаюсь. Мишка, тот, к примеру, стопроцентно похож. И Сережка – вылитый. А эта… Стой, да я ведь самого главного тебе не рассказал! Я там, когда над картиной колдовал, еще и на Винченцо сквозь очки поглядел. Пока нас никто не видел. Ну, ты знаешь, как я это делаю. У него язык и развязался. Сказал, что в той книжке про их самую главную тайну не сказано. Они ее сознательно скрыли. А она-то ведь в договоре Папы с Мишкой открытым текстом прописана. Штука в том, что истинная наследница, когда придет к ним за своими деньгами, должна будет предъявить комиссии одну ценную вещь. Кроме своей ДНК, физиономии, которую они будут сличать с портретом в каком-то медальоне, и всего прочего. Не так просто с них башли слупить.
– И какую же?
– Кольцо. Я его на портрете разглядел. Эх, жалко, сфотографировать не удалось!… Серебряное. Невзрачное такое… Уже и для того века явно старое. Совсем уж потемнело. Я еще пошутил тогда. Спросил у Винченцо: – “Не колечко ли это, случаем, Девы Марии?”.
– Ну и он чего?
– А он шутку не понял. У него вообще с юмором плохо. Сначала какую-то ахинею понес. А потом сказал, что я угадал. Именно кольцо Девы Марии Анастасия и должна будет предъявить комиссии.
– Как ты ее назвал?
– Кого?
– Хозяйку их триллионов.
– Это не я. Это Винченцо ее так назвал. У претендентки ведь кроме всего прочего и имя должно совпасть. Я еще тогда подумал, что вот – все наши телодвижения вокруг их банка и закончились. Ну, если нашу не Анастасией звали. И, кстати, непонятно, зачем они ездили ее проверять? Если и имя ее знали. А что такое?
– Да нет, ничего. Просто аптекаршу, с которой у твоего Мишки роман закрутился, Настей зовут.
– Ни хрена себе!… Так это что же – марлезонский балет продолжается?
– Похоже на то. Я вот что думаю – как-то глупо из театра уходить, не досмотрев представление до конца. А, может, вместе потанцуем? Похоже, второй акт действительно намечается.
– Триллионы… Стой, но это же значит, что не только моих мальчишек, а и аптекаршу надо прикрыть. Она ж не в подвале сидит. Не прячется. Тот же военком, к примеру, может ее случайно увидеть.
– А как ты ее прикроешь?
– Пока не знаю. Но теперь буду думать. Больно уж внезапно ты на меня всё это вывалил. Что-нибудь придумаю. Подожди, а ты всё-таки зачем меня позвал? Только за этим? На хрена тогда пиджак заставил снять? У меня спина, между прочим, больная.
– Да…
– Ну чего ты мнешься?
– Тут вот какое дело… Наш будущий еще раз про зеленую папку напомнил. Очень уж он просил ее найти… Слушай, а, может, попросим Сережу? Съездит с Игнатом за девчонками… Ну, или эта лесбиянка…
– Так ведь уж был с ним разговор…
– И?
– Сережка сказал, что папка сама найдется. А он для этого всё, что нужно, уже сделал. Кстати, с помощью всё той же лесбиянки. Может начнем ее уже Леной тогда звать? Из благодарности хотя бы…
– А когда она найдется?
– Кто?
– Папка
– Откуда ж я знаю? Сергей и сам не в курсе.
– И потом… Кто ее найдет? Понимаешь, эта папочка в посторонние руки попасть не должна. Ни в коем случае! Даже на минуту. В нее нельзя заглядывать. Смертельно опасно. Если ее добудет Сережка – это одно, мы его как-нибудь прикроем, а если…
– Да не знает он! Сказал лишь, что делать больше ничего не нужно. Всё уже им оплачено. Ну, ими. С Ленкой… Костя, а ведь ты чего-то не договариваешь.
– Понимаешь, под ногтями у Женьки…
– Что еще?…
– Ты был прав. Она там одного успела поцарапать. Мы пробили ДНК. И те образцы, которыми располагаем… из-под её ногтей…
– Кто?
– Один из охранников Филиппа…
– Вот те раз! А чего ж вы его тогда не возьмете? Может и папочка там же сыщется?
– Да понимаешь, к Испанцу так просто не подъедешь. Ты ведь помнишь, на ком он был женат.
– Откуда ж я могу это помнить?
– На дочери члена политбюро.
– Да наплевать мне! Это когда было? Сейчас, слава Богу, уже не совок.
– Как сказать… Связи с прежних времен у него – будь здоров. Его просто так не зацепишь. Себе дороже встанет…
– Ну так пожалуйся на волокиту сам знаешь кому.
– Уже.
– И?
– Его проинформировали, что папку из секретного архива выкрал именно Испанец.
– Ну и чего тогда он с ним цацкается?
– А того, что у Испанца ее сейчас нет. И где она спрятана – никто не знает. Так что он просил…
– Я тебе уже всё сказал!
– Это еще не всё.
– Да будет тебе папка!
– Я не про то.
– А про что еще?
– Он спросил, – не можем ли мы узнать, кто стрелял в президента.
– Ты что, в самом деле не знаешь, кто это был?
– Так можешь?
– А надо, чтобы кто оказался убийцей?
– Ну…
– Не виляй!
– Тот же, кто и дома взрывал.
– А кто их взрывал?
– Откуда ж я могу знать…
– Ты понимаешь, что сказал сейчас глупость?
– Нам надо, чтобы это были чеченцы.
– Новой войны захотелось?
– Она неизбежна.
– Ах даже так?
– Ну ты же знаешь, что они нашего генерала взяли в заложники…
– Слышал.
– И, если с ним что-нибудь произойдет…
– Слушай, Костя! А давай я… ну, то есть мы с Сережкой, для вас этого генерала добудем. Живого и даже почти здорового!
– Не получится. Они его хорошо прячут.
– Это не имеет значения.
– То есть как?
– Давай только без дураков. Вы ведь знаете, где его держат? Говори правду – пиджак в машине.
– Ну, догадываемся…
– Знаете или предполагаете?! Говори, как есть. Что ты как уж на сковородке юлишь? Я тебе кто?
– Точно знаем.
– Так-то лучше. Ну вот… Значит так. Слушай меня. Только не перебивай и не задавай глупых вопросов. Даже если услышишь что-то непонятное.
– Молчу.
– Сережка заснет у себя в квартире, а проснется у меня в клинике. Вместе с тем генералом. Он будет держать его за руку. Только вот что: этот ваш генерал окажется голым. Не пугайся, Костя. А еще он будет немножко не в себе. То есть начнет нести всякую ерунду. Типа, что он по-прежнему сидит у чеченцев в плену, как попал в Москву, не понимает, и вообще он не верит, что это Москва. Будет отрицать очевидное, даже когда мы его подведем к окну. Так вот: всё это, Костя, ерунда. Я сделаю так, что уже через день он заговорит как вполне нормальный человек. Мыло во всяком случае есть не будет. Это я тебе обещаю. И главное: его можно будет предъявить не только родственникам, которые его, разумеется, признают, но и репортерам.
– А это точно будет он?
– Абсолютно. Только это не всё. Это – половина дела. Как только он окажется в Москве, вы сразу же накроете схрон, где его держат в плену, ракетами. Надо сделать так, чтобы там вообще ничего не осталось. Ровное место. Оплавленная земля.
– Это еще зачем?
– Что, правда не понял? Ну ты тупой!…
– Давай! Давай, унижай старого друга…
– Штука в том, что там, откуда Сергей этого генерала вытащит… Ну, допер?
– Хочешь сказать, что там останется его клон? А который, кстати, из генералов будет настоящим? Ну, то есть, живым…
– Ты точно тупой… Да они оба будут живые! И самые, что ни есть, настоящие.
– Угу… И поэтому мы должны одного из них, того, которому не посчастливится оказаться в Москве, по-тихому ликвидировать?…
– Именно! Чтобы не вводить трудящегося в искушение. Не поймет же трудящий. По-тихому там всё зачистить нужно. Ну, или как получится. Можно и не по-тихому. Главное, чтобы двойники генерала не жили одновременно.
– А не жалко?
– Это ты сейчас с кем разговариваешь? Он же военный. С радостью умирать за родину – его прямая и, я бы даже сказал, святая обязанность. Он за эту свою героическую работу зарплату получает. Немаленькую, между прочим.
– Какой-то ты кровожадный сегодня.
– Напротив. Я исключительно о психике трудящего пекусь. Об нем одном, болезном, радею. У него же, как известно, головёнка слабая. Когнитивный диссонанс в ней по любому поводу возникнет. А нам это надо?… Сам-то попробуй себе представить, что полчаса назад Сережка тебя за руку подержал и вот: живет сейчас где-то еще один Костя. Ты можешь взять телефон, набрать собственный номер и тот другой тебе в трубку скажет: “Константин Петрович слушает.”. Это ведь даже с сильными мозгами непросто в свою голову запихнуть. Запросто можно спятить. Тем более, что тот второй, кстати, уже и не совсем ты. Ведь прошло полчаса, как он пожил неизвестной тебе жизнью. О которой ты ничего не знаешь. И при этом он – ты! Отпечатки пальцев, все твои застарелые болячки, грехи и привычки. А кроме всего прочего, он же еще и генералом КГБ окажется. С твоими документами. Не только трудящий, тебя, милый мой, контора не поймет. Так что всем будет лучше от одного из твоих клонов побыстрее избавиться. Ей-Богу, так гуманнее будет.
– По отношении к кому?
– Да к тебе же! К тому, с кем я сейчас говорю.
– То есть к тому, кто выживет.
– Можно и так сказать.
– А нельзя просто перенести оттуда сюда того генерала, чтобы там никто не остался? Как это слово…
– Телепортировать, – подсказал Иосиф.
– Точно. Разве не проще телепортировать человека, чем его тиражировать? На самом деле и то, и это в голове не укладывается…
– Да я и сам не понимаю, почему у Сережки с телепортацией не получается. По мне, так это действительно проще. Наверное, какой-то блок у него стоит. Можно будет потом попробовать его убрать. Но не сейчас. Сейчас нужно не зевать, не рассусоливать, а ловить момент, пока он не скинул это состояние. Оно ведь и уйти может.
– То есть, хочешь сказать, это – реально?…
– Он уже неделю, как хочет попробовать провернуть что-то подобное. Разумеется, мы с ним не про вашего генерала говорили. Но можно его и слегка направить. Подтолкнуть. Думаю, ему будет интересно. Спецпалата и реанимация у меня в полной боевой готовности. Если что, сердце мы Сережке запустим. Опять же этот его идиотский патриотизм. Не наигрался еще мальчишка. Всё мир спасает… Кстати, по опыту знаю, что удерживать себя в подобном состоянии ему удастся недели полторы-две. Не больше. Так что не тяни с ответом. Если тебе надо с кем наверху посоветоваться…
– Могу ответить уже сейчас: – ничего этого не надо.
– То есть ты не веришь…
– Почему же? – Верю. Тебе и Сережке верю. Просто не нужно всего этого. Да и не поймут там меня… Вроде никогда в политику не лез, а тут…
– Понятно… Ах вы ж суки!… Вам еще одна война понадобилась… Ну да, зачем-то ж дома взрывали… Так вовремя… И президента грохнули… А ты всё не хочешь понять, почему я вашу контору ненавижу!
– Так нужно стране…
– Да пошел ты (неприличное слово)!
– Сам пошел.
– Он меня еще спрашивает, кто президента замочил! Да тот же, кто и дома взрывал. Сучье вы племя! Выродки…
– Всё сказал?
– Всё.
– Остыл?
– ………
– Ну вот и хорошо. Сделает Сережка?
– Тут сильная девка нужна. Те, что с улицы, не годятся. И Ленку он в такой работе использовать не будет. Не хочет девчонку потерять. Привязался он к ней.
– Ну так другую ему найди! Такую дай, которую не жалко.
– Где ж я ее тебе искать буду?
– Да пусть хоть Женьку возьмет. Он ее не знает. Ты вроде говорил, что она к такой работе пригодна. Только смотри не ляпни ему, что ее жениха убили. И ей, кстати, тоже. Ей от этого легче не станет. А работать не сможет… Да не смотри ты на меня так! Сам всё понимаю… Но согласись – она отработанный материал. Что я тебе рассказываю?! Опасный к тому же материал… Знает больно много. Нельзя ее вот просто так взять и отправить в отставку. На пенсию по инвалидности. Да она и сама прекрасно соображает! Не девочка… Ну что ты смотришь на меня, как на эсэсовца?! Думаешь, мне ее не жалко?
– Думаю, что нет…
– Да думай ты, что хочешь, старый хрен! Сделаете?
– А можем отказаться?
– Ну-у…
– Ах вон оно что… Ну ты и сволочь!
– Я-то тут при чем?
– Сережка?
– Угу.
– Убьют? Несчастный случай?
– Ну-у…
– Твари…
– А ты думал – всё так просто будет? Бесконечно тебе с рук будет сходить?…
– Гниды!… Подожди… А ведь ты темнишь, Костя… Не может быть… Почему?
– Не знаешь?! А ты бы еще больше языком чесал, идиот! Смелый он (неприличное слово)!…
– Что?… Значит… И меня тоже?
– А как?… Доигрался… Да и подо мной, кажется, земля зашаталась…
– Да ну? – Я не чувствую.
– Не чувствует он!… Зато я чую! Пока мой сейсмограф не ошибался … Офелия вон сегодня приснилась. То же самое сказала.
– И как это будет обставлено?
– Что-нибудь вроде самоубийства.
– Ты ж вроде не похож на такого… Не красна-девица…
– Похож-не похож! Какая, блин, разница?!
– Расценки втрое против прежних. И кое-какие препараты. Я дам список. У нас это под запретом. А мне для опытов нужно.
– Другой разговор! Будут тебе лекарства. А то развел, понимаешь, сопли. Значит, стреляли чеченцы?
– Больно ты быстрый, Костя! Это я тебе только послезавтра скажу. Женьку еще приготовить нужно. Главное, чтобы Сережка от нее не отказался…
________________________________________
Маленькая фигурка ловко пряталась в темной нише. Заметить шпиона из коридора было решительно невозможно. Впрочем, с этой стороны обнаруживать его было и некому. Так что он этого не боялся. Если бы боялся, наверное, оглядывался. Опасался он лишь того, как бы его не засекли те, кто были сейчас за дверью, из-за которой раздавались приглушенные голоса. Шпион прильнул ухом к замочной скважине. Ему вовсе не было важно видеть говоривших в комнате. Интерес для него представляло то, о чем они говорили.
Вот подслушивающий отпал от двери. Осторожно разогнулся и, стараясь не наделать шуму, стал выбираться из неосвещенного предбанника, ступая как цапля по воде. Вышел в коридор. И только тут выяснилось, что шпион – девушка. Пока не сделала тридцати шагов, она шла как та самая цапля, аккуратно ставя ногу сначала на носок. Но вот она отошла на безопасное расстояние и прибавила ходу. Шла уже, как ходят все нормальные люди. Не таясь.
Вышла из дома на воздух. Подошла к швырявшему в небо цветные струи фонтану, непонятно зачем сооруженному посреди огромного поместья. – Красивым он не был. Хоть и из мрамора. И в самом деле – зачем он тут? Кого собрался радовать? Не те здесь живут люди, которые радуются фонтанам. Огляделась. – Никого. Даже охраны не видать. Достала телефон.
– Узнаешь меня, любимый?… Ну вот и молчи. Не надо имен… Да здорова я! Заткнись и слушай, кретин! Я завтра прилечу… Что?… В гости… Угадал – соскучилась… Разумеется, и немножко еще по делу!… Ну, это мы еще посмотрим… Нет, с тобой теперь только в презервативе… А больше ты ничего не хочешь?! Сука, я тебя еще за триппер не поблагодарила!! Тварь… Что?… Ты мне это и в прошлый раз говорил!… Что с тобой? Ты что, пьян?!… А почему голос такой?… Ну тогда закрой рот и слушай… Да плевать мне на то, что ты завтра занят! Значит, освободишься. Все посторонние дела – по боку! Помнишь, о чем мы с тобой в прошлый мой приезд говорили?… Ну вслух-то зачем, идиот? Ты что, совсем уже?!… Вот именно. Я узнала, где он сегодня окажется… Нет, никто не должен знать, что я к тебе прилетала. У приятельницы самолет возьму. Она не выдаст. Ты меня понял?… Всё правильно… Да не могу я ждать! Включи, наконец, мозги!! Послезавтра там уже ничего не будет. Это же просто камера хранения… Да, хорошо бы, конечно, сегодня. Что я – не понимаю? Но сегодня я не успеваю. Так что завтра… Ну, слава Богу, кажется, начал соображать… Нет, ну ты точно дебил! Конечно же, мы туда не вдвоем пойдем… Вот прилечу и скажу – куда. По телефону нельзя. Что?… Ты хоть помнишь, недоумок, чья я дочь?… Вот именно. И чтоб на этот раз всё чисто прошло! Без накладок. По высшему разряду… Нет, бандитов не нужно. Лучше ментов заряди. Что я тебя учу? И скажи, чтоб они спеца с собой взяли… Что?… Придурок! – Такого, который ключик сумеет подобрать… Ну так бы с самого начала и… Слушай, а ты точно трезв?… Что ты там нюхаешь? Что?! – Это же отстой… Да, там пробничек высшей пробы. Чище не бывает. Может и еще что-нибудь попутно найдем… Точно – бонус нам будет… Хрен его знает, может быть и деньги. Ну всё, любимый… Что?… Я же сказала – только в презервативе. И еще посмотрим, как будешь себя вести… Плевать мне на то, как ты любишь! Что?… Никаких групповух. Хватит! Я больше тебе не доверяю. Ведь если бы не сестра… Сволочь… Ладно, и я тебя тоже люблю… О том, что я к тебе прилетала, ни одна душа знать не должна. Запомни! Отец, если узнает, башку мне отвернет. А прежде – тебе и твоему папаше… А кто шутит? Как будто ты его не знаешь… Ну хватит трындеть! У меня деньги на телефоне кончаются. До встречи, любимый?…
________________________________________
А тем временем разговор в невидимой комнате, из которого наглая шпионка извлекла что-то для себя полезное, продолжался.
– Не понимаю всё-таки, чего мы ждем?, – прорезался неприятный голос. Непонятно чем, но вот неприятный и всё тут.
– Да, вот именно, – в тон ему поддакнул еще более гадостный, не то, чтобы простуженный, но какой-то треснутый голос, – какого дьявола? Я свои кровные двадцать миллионов баксов в эту твою дурацкую аферу вложил…
– Во-первых, не кровные, а кровавые, – спокойно поправил его третий, достаточно молодой и, что удивительно, вполне себе нормальный голос, то есть не гадостный.
– Но-но!…
– Во-вторых, – невозмутимо продолжил молодой голос, словно никакого “но-но” здесь сказано не было, – это не афера, а вполне законная финансовая операция. Ну и, в-третьих, – заговорил голос с интонацией, в которой стала уже отчетливо слышна нотка презрения, – никто тебя не просил лезть со своими жалкими копейками в дело…
– Да я тебя щенок!…
– в котором ты ни черта не смыслишь, потому что ты не просто глуп…
– Убью, гнида…
– Сидеть!, – властно остановил справедливо возмутившегося на обидные слова человека тот, кто, похоже, здесь был главным. – Давид, а ты бы полегче, – обратился он, похоже, к обладателю молодого голоса, – мы здесь всё-таки одно дело делаем.
– Что-то я в этом уже сомневаюсь…
– Ну, мы же – одна команда!
– А вот в этом я и тем более не уверен. Хочешь сказать, Филипп, что я вхожу в вашу бандитскую шайку?
– Застрелю, сволочь!…, – опять возник недавно обиженный, тот – треснутый.
– Да? В самом деле? Ну так застрели. Давай, попробуй. Что рожу скривил? Ага, хоть это ты понимаешь…
– Что я понимаю?
– Что без меня вы оба через месяц в бомжей превратитесь. Вы же ни черта ни в чем не смыслите.
– Полегче всё-таки! Я ж тебя просил… Ну вот с чего ты взял, что мы бандиты? Даже как-то странно от тебя такое слышать… Кешка, а ты держи себя в руках. Всё-таки взрослый человек. Помощник депутата. Не солидно. Мой, то есть, помощник… А ты тоже сказал: – шайка…
– Ну а кто же вы есть? Я что, не слышал, о чем вы только что тут терли? Ребенку понятно, что треть депутатов Государственной Думы держат наркотрафик. Но, во-первых, это мелко. А потом, попасться ведь можно.
– Не попадемся, – заверил его тот, кого назвали Кешкой. – Ты, главное, давай – запускай наш проект. Мне было обещано…
– Тебе никто ничего не обещал, – резко оборвал обидчивого помощника депутата Давид. – И зачем Филипп вообще рассказал тебе об этом проекте? От тебя же одни неприятности.
– А действительно, – вступил в разговор депутат, – почему не начинаем? Чего мы ждем?
– Когда японцы вступят в игру. И увязнут в ней.
– Да, но они же могут в нее и вовсе не вступить.
– Ну конечно! Они уже проглотили наживку. Я показывал тебе сегодняшние сводки?
– Однако же не вступают!…
– Естественно. Они в свою очередь ждут, когда в драку ввяжутся Штаты. Субординация, понимаешь ли…
– А если Штаты не ввяжутся?
– Куда ж они, милые, денутся, когда представляется возможность за месяц утроить капитал?
– И всё равно не понимаю…
– Да помолчи ты уже, Кешка! Нет, Давид, ты мне всё-таки по-русски скажи, почему мы не можем вступить в игру прямо сейчас? Ну, если есть возможность утроить…
– Потому что утроения тех денег, которыми мы располагаем, лично мне мало. Потенциал у нашего проекта посерьезнее будет. А потом, как бы я к тебе ни относился, в мои задачи не входит сделать тебя парией. Не подумай чего. Не из любви к тебе. А потому, что мне это элементарно не выгодно.
– Это чо, блин, за слово такое?!
– Кеш, ну пожалуйста, не возникай уже! Что значит парией? С какой стати?
– Видишь ли… Когда разразится мировой кризис, а он случится максимум через три месяца, евро, может, и устоит. Просядет, но устоит. И доллар тоже никуда не денется. А вот российская национальная валюта снова превратится в деревянную.
– И чего? Подумаешь…
– Чего? А то, что ты, Филипп, станешь большой знаменитостью. Героем. Который обрушил экономику России. Как думаешь, многие будут тебе за это благодарны?
– Да наплевать мне!
– Мне казалось, ты умнее Кешки будешь… Такой с виду солидный…
– Не зарывайся, мальчишка! Я и обидеться могу.
– На любовь российского народа к тебе действительно можно наплевать. Скотское к себе отношение он стерпит. Веками приучен… Только ж ты и серьезных людей заденешь. Копытом в самое их чувствительное место… Нищими они, разумеется, не станут. Но на пару-тройку нулей обеднеют. А за это убивают. Тебе ли не знать…
– Да?
– А что, нет?
– Подожди, не понял. Что ты там про триста процентов говорил?, – снова встрял в разговор Кешка. – Чего ж тут для нас плохого?
– Когда основные игроки, – словно туповатому школьнику начал растолковывать Давид, – вступят в игру и начнут ломать себе шеи за эти вожделенные триста процентов, случится маленькая для всех неприятность. Которой они не ждут и которая, собственно, является атомным зарядом моего проекта. Ну, или нашего…, – неохотно поправился он.
– Какая еще неприятность?
– Да тебе-то, Кешка, зачем это знать? Всё равно ж ты не поймешь.
– Правда, Кеш, даже я в этом не сильно разбираюсь. Он уже говорил мне… Подожди, Давид, так что мы должны делать?
– Я бы на твоем месте съездил к кардиналу и всё ему рассказал. Честно и открыто.
– Это еще зачем?
– Затем, что этой своей откровенностью ты пригласишь его поучаствовать в заключительном акте затеваемой нами операции. Когда каждый евро начнет вдруг приносить уже не три, а десять евро прибыли. Абсолютно законной, замечу, честной прибыли. Заодно уж, кстати, и денег у него попроси. Он вроде как намекал. У нас ведь по-прежнему не хватает двух миллиардов для полноценного входа в дело.
– Он такую игру не поймет. Это слишком сложно для него. Он ведь не банкир.
– Да ну? Ты за него не решай. Он-то как раз всё поймет. Причем мгновенно и правильно. То есть что без нас, ну то есть не прикрываясь тобой, у него просто не будет шанса вступить в игру. Видел я его. Насчет денег он всё прекрасно сечёт. Не в нём проблема. Боюсь, что это ты не сумеешь донести до него суть нашей многоходовочки. Ну так для этого у тебя есть я. Полагаю, что о проекте говорить с ним должен я. Главное…
– Что еще?
– Главное – донести до него ту мысль, что ни его репутация, ни репутация его банка не будут замараны, если удержаться и не полезть в мясорубку раньше времени. Всех поторопившихся проклянут и они станут в своих странах париями. Да, конечно, они сделаются богачами, но большие дяди в пробковых шлемах будут их презирать и, объединившись в этом своем благородном чувстве, со временем разорят. Ты знаешь, как это делается… Так что мы подождем. И кардинала убедим не кидаться в огонь. Пусть жадные дураки дерутся за свои триста процентов.
– Чем всё-таки плохо утроить башли?…, – не удержался помощник депутата.
– Фокус в том, – продолжил Давид, обращаясь явно не к Кешке и, похоже, даже не расслышав его стенаний, – что ни у кого на той стадии уже не окажется в распоряжении наличных денег. Их “баснословный выигрыш” на какое-то время превратится в виртуальные деньги. В резаную бумагу. На которую даже газировку в магазине не купишь. А так – играй, конечно. Все, кто хочет. Любой! Разумеется, если у тебя на этом этапе найдутся реальные башли, чтобы сделать ставку и войти в игру. Впрочем, с твоей репутацией…
– Ну что еще не так с моей репутацией?!
– Не укладывается у меня в голове… За каким дьяволом тебе понадобился этот чертов кокаин? Ну решил ведь уже стать нормальным бизнесменом…
– Ты не понимаешь! Это настолько чистый порошок. Просто фантастика. На пробу дали… Посмотрим, как в регионах пойдет…
– Господи, я с ними как с людьми разговариваю!… Как были вы урками, так ими и остались. “Команда” блин! Эх… Бандиты вы одним словом…
________________________________________
В условленное время Сергей поднялся на третий этаж. Игнат подвел его к самой двери и нажал кнопку звонка. Открыла Женя. Не удивилась. – Заходи, – сказала она Сергею, которого видела первый раз в жизни. Игнат, которому она тоже кивнула, но которого войти не пригласила, остался на лестничной клетке.
– Как-то нежило тут у тебя, – заметил Сергей, оглядевшись. Довольно бестактно было с его стороны сказать такое хозяйке. Но Женя на это его хамское высказывание никак не среагировала. – Это вообще твоя квартира?
– Моя. Только я уже давно тут не живу. Кровать вон там.
– А где ж ты живешь?
– Последние два месяца – в клинике твоего отца. А он разве не рассказывал тебе про меня?
– Нет. А почему тогда нашу встречу не организовали в клинике? Там же удобнее. Ну, для меня во всяком случае…
– Не знаю. А какая разница? Иосиф сказал, что в домашней обстановке… Мне будет очень больно?
– С чего ты взяла? Кто тебе это сказал?
– Никто мне ничего не говорил!, – почему-то вдруг сорвалась Женя. Нервы у нее были явно не в порядке. И вообще она была как-то нехорошо напряжена. – Ну, Иосиф сказал, что это очень для вас важно… А что ты будешь со мной делать? Зачем он сказал, чтобы я постелила чистое белье? И почему велел выпить аж три стакана гранатового сока? Я выпила. Два. Больше не влезло. Ванная там.
– Это не понадобится. Я не затем пришел.
– Он сказал мне, чтобы я тоже приняла душ. В общем, я чистая. Давай…
– Да успокойся ты! Это не понадобится.
– Точно?
– Возможно.
– Возможно?
– Ну, давай мы для начала просто поговорим.
– О чем? Ничего я про вашу зеленую папку не знаю. И знать не желаю! Будь она проклята! Я уже всё про нее рассказала. Это из-за нее Юру…
– Кто такой Юра?
– Мой… ну в общем… мы летом пожениться должны…
– Совет да любовь. А причем здесь твой Юра?
– Как это причем?! Его же не пускают ко мне! Он что, арестован? Так вот знай: он ни в чем не виноват! Никакой папки там не было!!
– Да успокойся ты, бешеная! Я в вашей конторе не работаю. Но обещаю, что спрошу потом про твоего Юру. Впрочем, если мы оба будем вести себя правильно, то, может, и сама сейчас узнаешь…
– Правильно, это как? Ну ладно, спрашивай.
– Ты кого-нибудь любишь?
– Ты глухой что ли? Или дебил?! Я же тебе только что сказала: – у нас с Юрой свадьба в июле. Весь отдел пригласили…
– То есть ты его любишь?
– Ну ты точно ненормальный! Конечно, люблю.
– А знаешь, я всё-таки схожу в душ.
– Ах ты ж мразь!… Ну неужели нельзя без грязи?! Почему? Что я вам такого сделала?…
– Не могу я… Подожди… Что-то тут не так… Понимаешь, я должен подстраховаться. Не хочу, чтобы и с тобой случилось что-нибудь плохое.
– Скотина!
– Да не скотина я!! Думаешь, мне самому очень хочется? Но не знаю… Почему-то тревожно…
– Что? Что-то с Юрой?
– Понятия не имею. Я о его существовании до прихода сюда даже и не знал… Но, если ты его любишь…
– Сильно люблю!
– Ну вот – тем более. На всякий случай…
– Сучье племя!
– Отец так говорит… о вас… Дура, я сейчас о твоей безопасности пекусь, а не о том, что у тебя между ногами! Посмотри-ка мне в глаза… Нет, не так. Просто посмотри. Слушай, давай-ка ты еще сока выпьешь.
– Что со мной?
– А что такое?
– Как будто ты не знаешь… Руки онемели. И здесь… Голова кружится… И в животе горячо стало… Скотина! Прекрати… Господи, ну зачем тебе надо это со мной делать?! Я же – человек…
– Чтобы ты измазалась. Чтобы грязной себя почувствовала.
– Это я уже поняла. А зачем?!
– Чтобы живой остаться!
– Не понимаю, как это может…
– Может… Надо сделать так, чтобы тебе стыдно было, ну… если случится что-то необычное… К чему ты не готова… Пей давай сок!
– Не буду. Если мы с тобой сейчас в койку заляжем, меня вырвать может.
– Ладно, хрен с тобой. Не пей тогда. Горячая вода есть.
– А зачем?
– Что зачем?! – Помыться…
– А-а… Да, конечно… Что?
– Разденься.
– Ну пожалуйста!…
– Раздевайся.
– Сволочь! Хоть свет выключи.
– Раздевайся давай!…
Когда через полтора часа Сергей вышел из квартиры Жени и притворил за собой дверь, он наткнулся на Игната, сидящего на ступеньках. Присел рядом.
– Ну что?
– Порядок. Звони.
– Константин Петрович, – негромко сказал Игнат куда-то в стену, и Сергей понял, что офицер уже какое-то время был с дядей Костей на связи, только вот телефона в руке Игната он не увидел – дело сделано… Нет, все целы. Девчонку сейчас обратно в клинику отвезут, а Сережку домой я сам доставлю. Не волнуйтесь, до двери провожу… Нет, с виду немного усталый, а так ничего – бывало и похуже. Главное, дело сделано… Что?… Есть!
– Она всё про своего Юру спрашивала, – произнес Сергей, когда Игнат, закончив разговор с Константином Петровичем, повернул к нему голову. – Могли бы, кстати, проинформировать меня. Сценарий ведь на ходу пришлось менять. Что с ним?
– С кем?
– Ну, с этим… С ее женихом.
– А, – отмахнулся Игнат, – не бери в голову.
– Вы его что, пытаете?
– Кого?
– Да Юру!
– Это еще зачем?
– Не знаю… Из-за той папки… Так над ней ведь уже была проделана работа. Я понял так, что сюда мы по другому поводу приходили… Он что – арестован?
– Никто его не арестовывал. А тебе что, правда, ничего не сказали?
– Нет. А что мне должны были сказать?
– Ну, не знаю…
– Да говори уже! Он что, ранен?
– Вообще-то… он убит.
– Что?!
– А что такое?
– Как что?!!!
Сергей вскочил и рванулся к двери. Принялся бешено жать на звонок. И вдруг… перестал. За дверью послышался разговор. Один из голосов был мужской. Негромкий. Спокойный. Слышно было, как мужчина смеялся и спрашивал, где стаканы… Женщина ничего не говорила. Она истерично рыдала. И даже из-за двери можно было понять, что она закрывает себе рот. Не ясно только чем – руками или подушкой…
– Вышибай дверь, – повернулся Сергей к Игнату.
– За каким хреном?
– Женьку спасать будем. Стреляй в замок.
– Нет уж, знаешь ли… Я как-то не очень жажду с ним увидеться. Ну его на фиг. Умер, так умер.
– Вышибай дверь, я сказал!, – прошипел Сергей.
– Да зачем же ее вышибать? – У меня ключ есть.
Но открывать замок Игнат не стал. И Сергей ни о чем его больше не попросил. Потому что за дверью, пока они препирались, сделалось тихо. Совсем тихо. Сергей с Игнатом переглянулись и оба попятились. Ветра, который должен был сорвать дверь с петель, или вспышки света однако не последовало.
Они стояли и ждали, затаив дыхание. На всякий случай отошли еще на пару шагов. И тут послышался хлопок. Не громкий. Но оба поняли, что это такое. Сергей со стоном сполз по стенке и плюхнулся на ступеньку. К горлу подступила отвратительная тошнота. И вообще, он сделался похож на подтаявшее мороженое. Игнат, напротив, собрался и бесстрашно пошел к двери. Открыл ее своим ключом. Вошел внутрь… Секунд через тридцать вышел на лестничную клетку. Дверь оставил открытой. В руке он держал маленький пистолет. Такие почему-то называют дамскими. Какие же они дамские?… Присел на ступеньку рядом с Сергеем. Оценивающе его осмотрел. Увиденным, похоже, остался недоволен. Опять же непонятно как и с кем начал разговаривать. Телефона в его руке не оказалось и на этот раз. Сергея, однако, этот технический феномен уже не занимал. Он сидел на ступеньке, обхватив голову руками, раскачивался и некрасиво подвывал.
– Она не тяжелая, – сказал в пустоту Игнат. – Вдвоем поднимитесь. Вот ведь дура! Тварь…
Через пять минут из двери Жениной квартиры два молодых человека в штатском вынесли черный пластиковый мешок и стали спускаться с ним по лестнице. Сергей дернулся, собрался было встать, чтобы дать им дорогу. Но подняться он не сумел. Если бы не Игнат – он бы сейчас и вовсе свалился с лестницы. Кувырком покатился бы с нее. Может даже сломал бы себе что-нибудь. Руку, к примеру. Или шею. Но ничего, обошлось: Игнат успел схватить его за шиворот.
________________________________________
Рабочий день давно закончился. За окнами было еще светло, но ясно же, что наступил вечер. Господи, сколько писанины! За что?! Превратить дипломированного врача в канцелярскую крысу…
Они шли, неприлично обнявшись, по длинному извилистому коридору. И кто только спроектировал это дурацкое здание? – Заблудиться же здесь можно. – Повесить бы того гада!…
Больных давно уже не было. В коридоре лишь изредка попадались запоздавшие с отчетами врачи. Какой-то он бесконечный – этот их коридор…
Вот из кабинета неуклюже вывалился заведующий терапевтическим отделением. Хороший человек. Только чересчур напуганный этой поганой жизнью. И потому вечно усталый. Увидел девчонок. От неожиданности икнул, выронил портфель, глупо засуетился и сделал вид, что забыл в кабинете какие-то важные бумаги. Шмыгнул обратно и запер за собой дверь. На ключ! Его портфель так и остался лежать на полу. В коридоре.
За дверью было тихо. Но вот заведующий снова икнул. Там, у себя в кабинете. Девчонки в голос заржали. И продолжили своё сатанинское дефиле. Идиотки!
Ну и чего старый дурак испугался? Не тронули бы они его. Хотя он вроде еще не старый… Лысеть вот только начал…
А может и тронули бы. Кто их знает? Настроение ведь у них было игривое. В самый раз для подобных шалостей. Ну а тронули бы! – Дурачок, остался бы доволен. Было бы, что потом вспоминать. О чем рассказывать. Нет, не рассказывать – о чем, вспоминая, мечтать. По ночам. Светлое пятно, можно сказать…
Завели бы они его в кабинет. Взяли за уши или под локотки, нежно так взяли бы, сначала одновременно поцеловали его в розовые щечки, – а может и не в щеки, но одновременно, – и завели. Не в коридоре же его насиловать! Вдвоем. Третья к нему не прикоснулась бы. Точно. Ни за что! Так что и нечего ее бояться. А в самом деле – чего он струсил? Не нужно ее бояться – той, третьей. Она его точно не тронула бы. Впрочем, ему и этих двоих ему вполне хватило бы! Если бы остался жив, то до конца жизни было бы, что вспоминать. А той, третьей, что бесшумной тенью шла следом за двумя ведьмами, словно ее здесь и не было, правда от него ничего не надо. Во-первых, потому, что мужчин она не любит. Слишком уж часто они делали ей больно. А во-вторых, китаянке по долгу службы, то есть по инструкции, не положено участвовать в развлечениях госпожи.
Госпожой была Инна. Здесь ее знали все, но кто она в действительности – в институте не знал никто. Решительно ни один человек! Даже тетки из отдела кадров ничего не могли про нее сказать. Что там паспорт? Тоже мне – документ! Ясно же, что и фамилия, и отчество в паспорте вымышленные. Может хотя бы имя подлинное? – Может быть… Но опять же не факт. Отдельные любопытствующие сотрудники института за деньги пытались узнать правду – в справочных. А еще знакомым из органов задавали вопросы. Неформально, конечно. И всё без толку. Ромка, большой по этой части специалист, так даже он не преуспел в расследовании суперинтригующей загадки. Да, темное дело.
Где находится московская Инкина квартира – знали все. Секрета из этого она не делала. Более того, регулярно и с большой охотой собирала у себя коллег. По пятницам. Шикарные устраивала вечеринки! Французское шампанское лилось рекой. Икра и лобстеры, устрицы и настоящие трюфели их Франции. Свежая клубника зимой. Да с ума сойти!… Однако, даже близкое и разогретое драгоценными винами общение с хозяйкой не проливало свет на происхождение таинственной небожительницы. Прямых вопросов ей, понятно, не задавали, а она эту тему ловко обходила стороной. Тертый калач.
Вот тогда за дело Ромка и взялся. Надо сказать, серьезно он за него взялся. Профессионально. Со свойственной ему обстоятельностью. Спросите – как именно? – А как на его месте поступил бы Мегрэ или, скажем, Шерлок Холмс? – Правильно: и он тоже, как те два знаменитых детектива, решил за Инкой проследить. Должна же девчонка когда-нибудь встречаться со своими родителями. Хоть изредка. Не может она не проколоться. Не должна. Когда-нибудь да улыбнется ему счастье …
И фортуна Ромке однажды действительно улыбнулась. Дело было в четверг, после окончания рабочего дня. Когда кортеж из лимузина и двух джипов рванул не к ее дому, а за город. Ромка сразу сообразил, куда она едет, – к родителям, – и, как гончая по кровяному следу, бросился следом. Незаметно сел Инке на хвост. Вот только третьего джипа бедолага не заметил. Который ехал сильно позади. Зато этот третий его срисовал четко. Засек, гад, нашего Ромку. И принял меры. Прямо скажем – весьма решительные…
Ромка так и не понял, что именно тогда произошло. И как такое вообще возможно. Проснулся он возле своего дома. В Марьиной Роще. Машина, на которой он выслеживал место проживания Инкиных родителей, стояла неподалеку. Прямо возле его подъезда. А сам он сидел на лавочке, прикованный к этой чертовой лавочке наручником. Всё бы ничего, да только одет он был, – как бы это поделикатнее выразиться, – не очень. Нет, на нем, конечно, были часы, носки и кепка. Но больше на нем не было ничего. Оно бы ладно, да только в Москве уже наступило утро. И дети пошли в школу. При этом надо сказать, что дети эти были разных возрастов. И в чем беда: независимо от того, какого эти бандиты были возраста, у всех поголовно оказались с собой сотовые телефоны. Ну и начали они его, сволочи, на эти телефоны снимать. Вот какие пошли сейчас времена: у первоклашек уже смартфоны имеются! Куда мир катится? С ума все посходили. Так ведь не только ж дети начали его снимать. Взрослые мимо тоже с телефонами проходили. Только взрослые еще и негодовали. Детки веселились, а отдельные взрослые просто-таки возмущались. И снимали. Для протокола.
Понятное дело, приехала милиция. А потом еще вызвали МЧС. Наручники ведь кусачками пришлось перекусывать. Непростыми оказались те наручники. Надеть их можно легко, одним щелчком они на руке застегиваются, а вот насчет того, чтобы их потом снять… В общем, не были они к этому предназначены. Какие-то узкопрофильные наручники попались. Очень это оскорбительно.
Когда видео с голым Ромкой подлые весельчаки выложили в интернет и на уважаемого врача даже на улице стали показывать пальцами, он обиделся и решил Инку больше не выслеживать. Расхотел узнавать, кто ее родители и сколько у них денег. Плевать ему стало на всё это. А зря. Потому что Инка, вообще-то говоря, к мужикам относилась хорошо. Отчасти потому, что этого требовала физиология. А кроме того, она по своей природе действительно злой не была. В принципе, она ведь даже и замуж совсем не против была выйти. За кого-нибудь. И главное, в чем, собственно, ирония: Ромка ей как раз нравился. Не то, чтобы она умирала от любви к нему. Но среди прочих его выделяла. Сама девчонкам говорила, что он ей нравится. В общем, с конкретным интересом она на него поглядывала. А что такого? – Неженатый, ничего собой и, как говорят, очень это дело любит… К тому же в заведующие отделением метит… Только вот после получившей нежелательный PR истории с наручниками не только Ромка, но и прочие сотрудники института мужского пола, даже неженатые, стали Инку игнорировать. Не вот, чтобы они ее открыто боялись. Но избегать стали. На всякий случай. От греха подальше. Как будто им не на кого больше внимание обратить. Как будто других девчонок в институте нет! Очень даже есть они. И причем незамужних среди них чуть не половина! Ну и как тут быть? Инка ведь хотеть замуж выйти не перестала. Возраст, гормоны и всё такое прочее…
История с выходом естественным образом Инкиной сексуальной энергии зашла в тупик. И всё для нее сделалось печальным. Почти безнадежным. Как вдруг по институту разносится слух, что сожительница самого вожделенного, самого крутого и недоступного, в общем, самого-пресамого… Так, всё! Неправильно это. Избавляемся от лишнего пафоса и говорим просто: неприступная сожительница нашего Сергея заделалась лесбиянкой. А главное, этот жуткий компромат никто из мишеней позорного обвинения опровергать не намеревался. Ни Сергей, ни сама Лена, ни даже Юлька, которая только поначалу делала вид, будто ей непонятно, о чем таком ее расспрашивают и какое, вообще, их, посторонних людей, собачье дело до ее личной жизни. Фантастика! Как интересно…
Шокирующую новость тут же с жаром принялся обсуждать весь институт. И стар, и млад. Решительно все включились в дискуссию. Заметим, принялись обсуждать, а не осуждать! Никто Лену не осуждал. Почему-то… И, понятное дело, на троицу, до крайности возбудившую общественное мнение, десятки пар женских глаз обратили особенные, наполненные специфическим вниманием, взгляды. Ну, на Сергея – понятно. Большая квартира на проспекте Мира, шикарный мерседес и, главное, красавец… Не в последнюю очередь во внимание принимался и его феноменальный профессиональный успех, а также настоящие боевые ордена, привезенные с чеченской войны. Но в первую очередь, конечно же, мерседес и квартира. Однако и на Лену все теперь стали смотреть по-другому. И в первую очередь, как уже было сказано, смотреть на нее стали девушки. С негодованием? Может с брезгливостью или с презрением? С осуждением? – А вот и мимо: с интересом. Этот отвратительный прецедент непостижимым образом и причем в кратчайшие сроки инфицировал клинику неведомым доселе вирусом. Не будем подбирать выражения и что-то там смягчать: – возмутительный тройственный союз с проспекта Мира, роняющий высокое звание отечественного врача, совершенно и бесповоротно развратил пользующееся непререкаемым авторитетом в научном сообществе учреждение. Уже через месяц Ромкой, вечно озабоченным всякими пикантными штуками, в институте были документально зафиксированы четыре лесбийские пары. На пленку зафиксированы. Причем две преступницы были замужними, по-прежнему оставаясь на словах в своих браках вполне счастливыми. Никто из них ничего разрушать не собирался. Еще три сотрудницы (одна врач и две медсестры, врачиха – так себе, ни рожи, ни кожи, а медсестры – ничего так) замуж только собирались и от своих матримониальных планов также не отказывались. Про остальных не знаем. Ромка те пленки только заведующему показывал.
К Лене с грязными домогательствами из-за ее независимого и взрывного характера подступаться не рисковали, хотя ее и начали особо выделять, находя худобу и нервный взгляд не просто сексапильными, а даже очень и очень, а вот на Юльку глаз положили сразу и многие. И, что в этой ситуации пошло вразрез с рациональной логикой, не только девушки. В частности, тот самый Ромка, после печально известных событий незаслуженно лишенный женского внимания, предложил Юле дружбу. И более того, совершив невозможное, выхлопотал для нее место в своем отделении. Что для Юльки было повышением. Причем большим.
Чего греха таить? – Юльке Рома тоже понравился. Однако, изменять Лене она пока не хотела. Ни открыто, ни тайно. Потому как еще не зарубцевалась кровоточащая рана, получив которую она полезла на крышу. В общем, пока она с Ромкой только целовалась. У той же Инны на пятничных вечеринках. И руками еще немножко разрешала… А больше ни-ни! Он уже с ума начал сходить. Извелся до такой степени, что замуж позвал…
Да, с моралью и нравственностью в солидном клиническом институте, в котором лечились только серьезные люди и куда так просто, со двора, фиг попадешь, творилось что-то невообразимое. И, главное, администрация трусливо закрывала на этот вопиющий аморальный факт глаза. Причем не только из-за Сергея, на которого просто опасно вот так взять и наехать, могут и из администрации президента позвонить. Да вообще не из-за него! А, парадокс, из-за Инны. По поводу которой никто никому звонить не будет. Но эти джипы. И вообще… Потому что и она тоже решила в эту сомнительную игру поиграть. Ну, раз, мужчины ее игнорируют…
Что касается Сергея, то в первую же неделю несколько девчонок, отчаянно потея и густо краснея щеками и шеями, признались ему в любви. Страстной, безответной и потому, конечно же, несчастной. В курилке, как правило, они ему признавались. Там удобно. Кушетки вдоль стен стоят. Можно сидя признаваться. На них и всплакнуть, если потребуется, как-то естественнее получалось. Для убедительности. Инна, увидев, какая беспардонная охота пошла на лакомую добычу, тоже подумала было к Сергею подъехать, но, что удивительно, постеснялась.
Стоп, а что тут удивительного? – Идиотский вопрос. – Да потому, что Инна и стеснение – это как черное и квадратное. Эти два слова, поставленные рядом, у трезвомыслящего человека способны вызвать когнитивный диссонанс и даже мигрень. – Классический оксюморон. Нечто совершенно невообразимое! Да Инна запросто могла бы пройти голой по длиннющему коридору клиники. (О намерении проделать когда-нибудь каковой фокус она в состоянии алкогольного опьянения неоднократно и при свидетелях заявляла.) Все же понимают, что, во-первых, такая эпатажная выходка с ее стороны абсолютно реальна, а во-вторых, ничего ей за это не будет. Никто ей и слова не скажет. А ты попробуй раскрыть рот, когда в шаге от нее везде, словно пришитый хвост, тенью следует “Косоглазая Смерть”. Так прозвали ее телохранителя. Ведь китаянка даже в уборную ее провожает.
Щупленькую убийцу по-настоящему звали вовсе не Смертью, а Юи. Поговаривали, что с голодухи Инна стала требовать от своего бессловесного телохранителя оказания и других услуг. Но чего не знаем, того не знаем. Мало ли что завистливые языки насочиняют. В конце концов это же просто непрофессионально – оказывать своей клиентке интимные услуги. Даже если обеим чего-то там не хватает. Впрочем, это уж точно не наше дело.
Так всё-таки, в чем закавыка? Почему голодная и, как мы знаем, не особо деликатная по части политеса Инна отказалась бороться за открывшуюся вакансию, когда таковой шанс представился? Понятно ведь, что Сергей был единственным представителем мужского пола, который не побоялся бы на откровенный вопрос дать адекватный ответ: запросто мог уложить Инку в свою кровать. Заметил бы в ее взгляде особый блеск, который мужчины спокойно переносить не могут, и уложил бы. Без вопросов! Или запах. Такой, от которого Сергей делается сильным. И совершенно перестает ошибаться. Даже в таких вещах, в которых ни черта не смыслит. Хотя нет, фиалками Инна могла бы и не пахнуть. Бог с ними, с фиалками. Причем здесь вообще фиалки? Что Инна в них смыслит? В конце концов Сергею этот запах больше для работы нужен, а, вообще-то, гормоны у него, как и у всякого нормального человека, свои имеются. Не посмотрел бы он на всякие глупые условности. Почуял бы исходящее от Инны то самое электричество, и уложил бы ее в кровать как миленькую! Долго разговаривать не стал бы. Первая она у него что ли? И на вопрос – кто у Инки родители, ему было бы совершенно наплевать. Это же очевидно. Для всех. И для Инны в первую очередь…
Так почему высокомерная принцесса не набросилась на Сергея? – Можно, конечно, в голос хохотать, но, похоже, Инна в него влюбилась. Причем по-настоящему. До расстройства сна. Худеть уже начала. И единственным человеком, кто эту болезнь в ней угадал, была Лена. Ни слова об этом между девчонками, естественно, сказано не было. Но Лене никаких слов и не нужно. Она в таких вещах на слова никогда не полагалась. Однако же никогда и не ошибалась. Вот почему в один прекрасный день она милостиво позволила Инне к себе приблизиться. Вернее, это Лена приблизила ее к себе со свойственной ей прямотой и непосредственностью. На очередном девичнике, который Инна устроила в своем громадном пентхаусе с привычным, то есть сумасшедшим размахом, когда пришло время танцев и девочки стали формировать пары по вкусу и снимать друг с дружки лишнюю одежду, Лена, уже изрядно набравшись, при всех схватила хозяйку за волосы, прижала ее спиной к стене и поцеловала. Да так при этом увлеклась, что музыку пришлось сделать погромче. А потом еще и свет погасить…
Да, так вот: две надменные королевы, нагло обнявшись и вытворяя своими бесстыжими руками Бог знает что, шествовали по коридору. Распугивая попадавшихся им под ноги случайных свидетелей их развратного перформанса. Показного понятное дело перформанса. Еще и этот их вульгарный, нарочито громкий смех. Фу ты – мерзость! Сняли бы уж тогда с себя белые халаты. Не марали прекрасный, возвышенный имидж советского врача. Так ведь даже и на Юи был надет белый халат. Ну а ей-то он зачем? У нее же совершенно обратная профессия – не лечить людей, а как раз убивать их. Может и плохих, мы же ничего не говорим, но убивать! Как не стыдно…
– Ты правда не против?
– Да забирай, любимая!
– Что, насовсем?
– А как получится.
– У кого получится, звезда моя?
– У тебя, любовь моя. Только надо будет постараться.
– Постараться?… А какой он?
– Хороший. Сережка не сволочь.
– Ты знаешь, что я имею в виду.
– Сердце моё, в этом деле он просто великолепен!
– Бил тебя когда-нибудь?
– Ты что, душа моя, рехнулась? Да нежнее его у меня… Впрочем, был один…
– А тот фингал?
– Ну, это я сама виновата. Решила показать ему, какой могу быть горячей. Вот и не рассчитала. Об спинку кровати мордой со всего маху долбанулась. Да мы только утром фингал и разглядели. А в тот момент я даже внимания не обратила. Не до того, знаешь ли, было…
– Что я тебе должна буду?
– С Юльки слезь.
– Щазз!…
– Инночка, ну давай серьезно: ты же – не лесбиянка. Хватит уже в чужие игры играть, тем более, если решила на Сережку прыгнуть. И потом, знаешь, бить девочку по лицу… Которая тебе и ответить не может. Она ж – не я.
– Ой, подумаешь, приложилась разок. Ей румянец, кстати, идет. Так ведь и не дала, шлюха!…
– Эта “шлюха”, если ты что забыла – моя девочка.
– Родная моя, в одной правильной книжке сказано: – “делись с ближними”. Что уж, в твоих владениях и поохотиться нельзя?
– Как-то, знаешь, не люблю я браконьеров.
– Ой, не любит она!…
– Не люблю. Могу обидеться.
– Ну и чего тогда?
– Да мало ли… Не боишься, что я тебе в горлышко вцеплюсь? Зубками… прямо в сонную артерию. Я ведь не всем делиться готова.
– Ой, ладно тебе! Вцепится она… Меня, кстати, охраняют…
– Да кто же тебя от моих клыков спасет, сладкая ты моя?
– Да? А знаешь, какая она быстрая? Стой… Лен, ты что, угрожаешь мне?
– Да что ты? Разве что в порыве страсти прикушу слегка… Вот только зубки, любимая, у меня ядовитые: кусну – и привет. Мало не покажется. Господи, как же у тебя жилка на шее сексапильно бьется… Голубенькая такая, маленькая…
– Да она тебя в два счета пристрелит. Моргнуть не успеешь. Ей уже приходилось…
– Наслышана. Да только не успеет она, песня моя. Я жало быстро выпускаю. Без предупреждений. Как кобра. Особенно, если меня по-настоящему разозлить. Например, если у меня что-нибудь попробовать украсть. Или кого-нибудь…
– А может проверим, солнце моё? Нам ведь, кажется, есть на что сыграть. Только уговор: проиграешь – Сережка мой без всяких ограничений. Сама от него свалишь.
– Сыграть?… А давай! Но тогда вот что: если Юлька тебе откажет, а она тебе стопудово не даст…
– Да ладно! Ваш самолетик будет еще крылышками над морем махать, а эта кукла уже ко мне под одеяло залезет. Не веришь? Куплю ее с потрохами!
– Не шути так со мной, любимая. Ты ж меня не знаешь. Я на многое способна.
– Как шлюху дешевую возьму! За машинку швейную. Ту самую. Ну чего? Спорим?
Застряв на мгновение перед дверью Юлиного кабинета, девушки примолкли. Лена, не переставая загадочно улыбаться, о чем-то задумалась. Вот она приняла решение. Толкнула ногой дверь.
– В русскую рулетку захотела со мной сыграть? – Ну что ж… Это можно. Привет, Юленька. А мы к тебе.
В следующую секунду, еще за Юи, вошедшей в Юлин кабинет последней, не закрылась дверь, Инна оказалась прижатой к стене. Одной рукой Лена грубо схватила ее за волосы, а другой прижала к ее горлу скальпель. Откуда она его вытащила, никто не заметил. И, главное, когда?… Лена, не глядя, зафутболила свалившуюся с плеча сумочку в угол. Чтобы та не мешалась. Юи в один миг выхватила из-за пазухи пистолет и приставила его к Лениному затылку.
– Солнце мое, она ж тебе сейчас башку снесет, – попыталась улыбнуться и говорить спокойно снежная королева. – Ты бы поосторожнее…
– Леночка, ты это чего? – У Юли глаза полезли на лоб, и за секунду она сделалась вся белая.
– Сиди спокойно, Юлька! Кишка у китаезы тонка – башку мне разнести. Тут у нас вот какое дело: наша озабоченная принцесса обещается тебе свою швейную машинку презентовать, если ты с ней чуток поласковее будешь. Ну, когда мы с Сережкой на Юг улетим… Ты как? – Zinger, позапрошлый век. Антиквариат. Бешеных бабок стоит. Думай скорей. Я не обижусь.
– Чего? Ту самую машинку? Девочки, вы что же, из-за меня, что ли, ссоритесь? Лен, она правда ко мне приставала… И побила…
– Русская рулетка?… Ну что ж… Давай тогда уж по правилам. Помнишь их? Значит так: циферку я загадала. Самое большее – до десяти считать буду. Ну погнали: раз…
– Опусти нож…, – прошипела Юи. – Мозги вышибу… Джули, не смотри!
– Конечно, давай – стрельни. Только знай, идиотка: дернусь и все стены здесь Инкиной кровью изгадим. Фонтаном ведь брызнет. Ой, а уже и по шейке потекло. Смотри – какая она красная… Тебе не больно, милая? Два.
– Больно, Леночка… Послушай… Мне очень больно…
– Знаю, родная, мне тоже. Пушку опусти, дура, она у тебя все равно не выстрелит…
– Пожалуйста, Леночка… не надо… Прости, я очень перед тобой виновата… Я не знала, что ты так серьезно…
– А почему это не выстрелит?, – вдруг растерялась Юи. Нашла, о чем спросить!
– Потому что патрон бракованный.
– Ну не надо, Лен, – сникла и жалобно заскулила Инна, – Пожалуйста. Прошу тебя. Умоляю. Проси, что хочешь. Ты выиграла… – и вдруг истерично завопила: – Стреляй, тварь!!
Выстрела не последовало. Прошло с полминуты. В полной тишине. Идиотская ситуация. Время словно застыло…
– Не могу…, – наконец, изумляясь самой себе, прошептала Юи и облизала пересохшие губы.
– Три, – улыбнулась Лена, не меняя позы. Нехорошо так она улыбнулась.
А кровь уже испачкала воротник Инниного халата. И все четверо это отлично видели. Инна, скосив глаза на воротник, судорожно сглатывала. Ясное дело: теперь уже она испугалась всерьез. Ну а как? Неизвестно, кому и что Инна хотела сказать, но в последний момент она передумала, презрительно скривилась, как будто ей совсем не страшно, и заговорила незнакомым голосом. Каким-то низким, утробным.
– Юи, прошу тебя… Тварь!… Умоляю… Эта психопатка меня сейчас зарежет на хрен! Я тебе сегодня… Нет, блин!… Сегодня уже поздно, – завтра!… Тачку шикарную куплю!… Клянусь!
– Нет… Что вы… Я не могу… Джули, отвернись… Не смотри, малыш!
– Что такое?… Малыш?…, – Ленины глаза расширились и округлились. Она стала медленно поворачивать голову к Юи. Не в силах была скрыть изумление. Скальпель по-прежнему прижимала к Инниной сонной артерии. Пистолет Юи, проехав стволом по Лениным волосам, уперся ей в переносицу – Что?… А ну-ка в глазки мне посмотри… У-у-у… Когда же это вы все успели, суки?…
– Что вы, Лена!… У нас ничего не было…
– Леночка…, – очнулась от шока Юля, – я только тебя…
– Заткнись! Что, обе на тебя прыгнули? – Никогда не могла за себя постоять, рохля! – Ну так я еще жива!… Через мой труп они тебя возьмут… Твари… Четыре!
– Леночка, – взмолилась Инна, – клянусь, никогда больше… Стреляй в нее, гадина!!
– Джули, отвернись, любимая… Я должна… Прости, это – моя работа…
– Любимая?…, – эхом, словно погружаясь в сон, повторила за китаянкой Лена. Она сказала это так, как будто у нее онемел язык.
– Да она меня пальцем не тронула!, – вступилась за Юи начавшая странно меняться в лице Юля. То она была белая, то вдруг покраснела. Да как сильно. – Юи вообще не лесбиянка. Целоваться совсем еще не умеет. Она своего Луиса ждет! Юи хорошая. Она девочка еще!
– Какого еще Луиса?
– Которому сына на корабле родила…
– Что еще за корабль,? – подала голос уставшая молчать Инна, – Что ты там лепишь, кретинка?!
– “Миранда”…, – тихо отозвалась Юи.
– “Санта-Анастасия”! Глупая. Ты ничего не помнишь! Михаэль ему название поменял. Забыла, что ли?
– Вы все спятили…, – ужаснулась Инна. – Кто-нибудь!! Помогите!!!
– Любимая?…, – еще раз повторила Лена, погружаясь в прострацию и никого не слыша.
– Она плакала, когда меня Инка побила… Одеяло принесла… И попить… Сидела со мной, пока я не уснула!… Она не трогала меня… Это я ее погладила…
– Леночка, прости! Не убивай меня, пожалуйста! Хочешь, я тебе настоящий корабль подарю? Хочешь, “Мирандой” его назови… Да хоть “Юлькой”! Отец мне порт отписал… В этом вашем Новороссийске…
– Пять…, – не услышала Инну Лена. Ощущение было такое, что слово “пять” за нее сказал кто-то другой. – Что ж это я такое делаю? Что здесь вообще происходит?… Вот ведь дура! Я же не с той играю.
– Никто ко мне не приставал…, – Юля решила “всё исправить”, но как-то уж очень своеобразно она решила это сделать. – Я всё тогда придумала… Чтобы нам всем было весело…
– Рот закрой, шлюха… Дома поговорим. Шесть…
– Отпустите ее… пожалуйста…, – заговорила Юи с какой-то странной, плачущей интонацией, перекладывая пистолет из одной руки в другую. – Поймите… Я ведь обязана стрелять… Лена, прошу вас… Пожалуйста… Вы же интеллигентная женщина. Господи, да что же у вас за игры такие?! Отпусти ее, сволочь!!!
– Любимая… Ах ты ж дрянь узкоглазая… Юльку у меня собралась увести? – Ну давай… Только сначала меня трахни. Семь!!
– Юи, родная, не надо, – откуда-то не отсюда раздался Юлькин голос. Откуда-то из-за стекла. Какого еще стекла? Непонятно… – Пожалуйста. Ленка никому не сделает плохо. Это она из-за меня расстроилась. Потому что она меня любит. Не стреляй в нее, пожалуйста. Давай, ты лучше по-другому сделай: ты лучше меня убей, если так положено. Из-за меня ведь всё началось. А ее не надо. Я тогда тоже…
– Стреляй, сволочь! Уволю, тварь!! Все отцу расскажу…, – Инна рыдала уже в голос.
– Не могу…, – тихо и как-то равнодушно сказала Юи.
– Я тебя сама сейчас убью!! Стреляй, гадина!!! Выбей этой суке мозги!!
– Ты ж понимаешь, одной из нас не жить…, – брезгливо кивнув на впавшую в истерику Инну, с ужасающим спокойствием заговорила Лена, – Игра у нас такая… Только вот теперь я не с ней хочу сыграть.
– Согласна… Отпусти ее…
Лена разжала руку, которой всё это время держала Инну за волосы и, замороженно улыбаясь, по-прежнему не отнимая скальпель от Инниной шеи, начала медленно разворачиваться. Молниеносным движением, на которое китаянка, у которой давно уже текли из глаз слезы, не успела среагировать, Лена перенесла скальпель на ее горло. Пока избавившаяся от смертельной опасности Инна медленно сползала по стенке, Юи трижды вскидывала и опускала пистолет, но так и не смогла выстрелить. Когда Инна, наконец, некрасиво шлепнулась на пол и начала заваливаться, Юля тоже сползла на пол и на четвереньках поползла к ней. Увы, ошиблась в направлении. Описала дугу и оказалась под стулом. Кажется, Инну сейчас вырвет.
– Восемь!!, – вдруг истошно заорала Лена прямо Юи в лицо, от чего задрожали стекла, а впавшая в странное оцепенение китаянка, решившая, должно быть, что уже проиграла, а, может быть, уже и мертва, дернулась всем телом. Посмотрела вниз на свой пистолет, но поднимать его не стала. Должно быть понимая, что не успеет это сделать. Так и держала его в опущенной руке, скривившись и напрягшись животом, ожидая, когда Лена полоснет ее скальпелем по горлу. – Если скажу “девять”, – тихо шепнула ей в ухо Лена, – ты проиграла… Сережка у нас – волшебник… Никогда не ошибается, когда дуру какую-нибудь вроде меня на улице поймает… и выпьет… Большие деньги в этом своем клубе зарабатывает… Завтра вечером, – сказал, – в море буду купаться. Вот сейчас и проверим – будет он в море купаться или нет…
С этими словами она убрала скальпель с горла Юи. И посмотрела ей в глаза так, что китаянка всем телом задрожала и начала медленно поднимать руку. Вот она приставила пистолет к Лениному лбу. Инна противно завыла, а Юля напротив – вдруг успокоилась. Во всяком случае так показалось, что она успокоилась. Инна глядела на Юлю с ужасом. На стоявших посреди кабинета двух дуэлянток, понимая, что сейчас здесь произойдет, она не смела поднять глаза.
Юи опустила руку.
– Ну чего, тогда девять, – с отвратительной улыбкой известила ее Лена и запустила руку ей в волосы. – Скальпель я, между прочим, в сувенирном купила. Конверты вскрывать. Это игрушка. Он не настоящий. А шею Инке я ногтем поцарапала. Смотреть нужно внимательнее. Ну давай, милая. Сама. Правила знаешь.
Юи засунула ствол пистолета себе в рот и нажала на спусковой крючок. Осечка. И тишина… Инну вырвало. Смотреть на нее было противно.
И тут Лену заколотило. С ней случилось мгновенное превращение. Даже лица ее стало не узнать. А еще у нее начались странные спазмы. Как будто кто-то невидимый бил ее кулаком в живот. Ухватившись за Юи обеими руками и отчаянно за нее цепляясь, она начала медленно по ней стекать, пока не упала перед ней на колени. Ленины глаза были широко раскрыты. Она всё шептала:
– Девочка… Прости… Миленькая… Я больше не буду… Ты прости, пожалуйста… Прости меня… Ничья… Нет, – Сережка опять выиграл… Точно – будет со своей детдомовской завтра купаться… Как и сказал… Ведь не полетел бы без меня… Правда же? Ты прости, если сможешь… Как тебя зовут?… Простишь?… А?… Пожалуйста…
Лена не смогла устоять на коленях. Потому что уже и руки отказали. Отцепилась от Юи и повалилась на пол. И при этом еще некрасиво, страшно завыла. Инна тем временем уже немного пришла в себя, подползла на четвереньках поближе, отобрала у Юи пистолет, отшвырнула его к стулу, под которым пряталась Юля.
Юи закрыла глаза и погрузилась в прострацию. Её руки безвольно повисли. Она не плакала. Инна стала подниматься, карабкаясь по ней. Странно, что она им тут? Одна по ней на пол сползает, другая взбирается… Поднявшись на ноги, Инна обняла китаянку и крепко к себе прижала. Стала гладить ее по голове. Вот тогда только Юи и заплакала. И сразу перестала быть взрослой девушкой. На вид ей было сейчас не более двенадцати лет. А может и меньше…
– Тихо-тихо-тихо… Всё, тихо, маленький… Всё у нас теперь будет хорошо… Сейчас мы с тобой домой поедем… Я тебя искупаю… В кроватку положу… Везде поцелую, как ты любишь… Сказку почитаю… Про мышонка… Или про кого мы там вчера начали… Завтра у всех выходной… За город поедем… Лапшу в вашем ресторане закажем… Ты меня будешь учить палочками есть…
Пока продолжалась эта сатанинская свистопляска с холостым выстрелом, про Юлю забыли. И зря. Потому как, тихонько, как мышка, сидя под стулом, она вдруг, что-то там себе придумав, осмелела, вытянула руку, достала с пола бесхозный пистолет, сообразила, как получше за него взяться, и приставила его к своему виску. Трудно сказать, зачем она это делала. Должно быть в ее угасшем сознании осталось воспоминание о том, что выстрел здесь должен непременно прозвучать. А иначе – непорядок. Во всяком случае ничем иным этот ее дикий поступок объяснить невозможно. Выражение лица у нее при этом было спокойное. Самоубиваться она отнюдь не собиралась. Даже и не думала! Не дрожала и не всхлипывала. Она просто хотела, чтобы наступил порядок. Чтобы всё закончилось. Раз так полагается. Нужно ведь, чтобы раздался выстрел. Таковы правила. Вот сейчас он и прозвучит. Чтобы всем было хорошо…
И тут случилось невероятное. Юи, за мгновение до этой страшной секунды являвшая собой разваренную киселеобразную субстанцию, к тому же субстанцию плачущую, киселем быть в один миг перестала и, рванувшись из крепких Инниных объятий, рыбкой, как прыгают заслуженные спортсмены с трехметровой вышки в бассейн, перелетела через кабинет. Медали нужно давать за такие прыжки! А что? – Может она рекорд сейчас установила. Если и не олимпийский, то всё равно какой-нибудь установила. С места ведь, без разбегу сиганула. Инна с Леной даже и не поняли, что это такое было. Что здесь вообще случилось. С грациозностью метнувшейся на кролика черной пантеры Юи влетела под стул, и в то же самое мгновение оттуда раздался оглушительный выстрел. Из стены, превратив стакан с карандашами, мирно стоявший до этого на столе, в веселые разноцветные брызги, выдрался большой кусок штукатурки. Юи, обнимая словно ребенка Юлю, покатилась с ней по полу, пока не стукнулась спиной о батарею. Должно быть больно стукнулась, но охать и жаловаться не стала. А, по-прежнему прижимая Юльку к себе, вместо этого начала гладить ее по голове и чему-то радоваться. Впрочем, радоваться она скоро перестала.
– Что же ты делаешь, идиотка?! У нас и правда ничего не было!… Она одну тебя, дуру, любит! А меня совсем не любит…
Лена из разложившегося студенистого состояния еще не вышла. А потому лишь хлопала глазами. И ничего при этом не говорила. Ну хоть прощения, слава Богу, больше ни у кого не просила. Должно быть потому, что сил ни на что не осталось. Зато Инна с поразительной быстротой стала приходить в себя. Вытащила из кармана телефон и, снова усевшись на пол (она ведь не могла больше держаться за куда-то улетевшую из-под неё Юи, а там – на полу – нужно было еще же и Лену приводить в сознание), заговорила по мобильному. Голос у нее был, может, и не особенно твердый, но вполне узнаваемый.
– Вдвоем поднимитесь… Быстро, триста тринадцать… Я из пушки нечаянно пальнула… Девчонок испугала… Нет, в стену… Отвезете, куда скажут… Пылинки с них сдувать! Чтоб ни одна сука!… И пусть здесь кто-нибудь приберется.
Потом она обернулась к вновь начавшей заваливаться Лене, подхватила ее, усадила поровнее, поцеловала ее в мокрые глаза, погладила по голове (что-то она всех сегодня гладила по волосам. Не всем же это приятно!) и спросила:
– А как ты узнала, что патрон испорчен?
– Так Сережка же сказал…
– Зачем меня под Ромку подкладываешь?, – вдруг заныла Юля, высвобождаясь из объятий Юи. – Я ведь совсем уже не могу теперь с мужиками. Плевать мне на то, что у него кооперативная квартира. Как от него забеременеть, когда он – импотент? Я писать хочу…
– Что это?…, – испугалась Юи.
– Валите, девочки, – очнулась и зашевелилась Лена. – Тут у нас семейное.
– Сама-то встанешь?, – участливо поинтересовалась Инна.
– Легко… Юльку, пока меня не будет, не трогай… Ладно? – Лена попробовала встать, но ничего из этого не вышло. Юи с ужасом глядела на Юлю.
– Что с ней?, – спросила она. Но Лена ее не услышала. Зато Инна не забыла, о чем ее попросила подруга.
– Обещаю.
– Зачем мне замуж?…, – снова загундела Юля. – Я теперь только за Габриэля пойду…
– Что еще за Габриэль?, – нервно дернула плечами Инна. Словно и она тоже замерзла. Инна задала вопрос Лене, но ответила ей на него Юи, а вовсе не Лена.
– Муж ее… Законный… Их настоящий кардинал венчал… В замке… Там, где колечко осталось…
– Какой муж? Что еще за кардинал?! Ну хватит уже!
– Я ему дочку родила…, – начала хвастать впавшая в безумие Юлька.
– Правда, что ли, прогонишь ее?, – кивнула Лена на Юи, – странным образом не пугаясь происходящего с Юлькой.
– С ума, что ли, сошла?!, – подняла бровь Инна. – Где я себе такого телохранителя еще найду? Да если бы не она…
– Сама мне со всеми подряд изменяешь!…, – не унималась Юлька.
– Ты извини…
– Да ладно, ты тоже, Лен… прости. Может уколоть ее чем?
– Само пройдет.
– Что с ней?!, – не выдержала Юи и снова скривилась, собираясь заплакать. Детский сад, честное слово! Ужас, какую здесь сырость развели.
– У меня на глазах с Инкой целуешься, а потом слезы мне вытираешь… Я писать хочу.
– Ты прости меня… Пожалуйста… Отведи ее в туалет, – сказала Лена китаянке, на которой уже лица не было. Глаз её во всяком случае видно не было. – Ей просто выйти отсюда нужно.
– Леночка, любимая, за меня вступилась…, – обрадовалась чему-то Юлька.
Обернувшись на Инну и дождавшись ее кивка, ничего не понимая, но и не задавая лишних вопросов, а просто машинально выполняя Ленин приказ, Юи встала, помогла подняться Юле и повела ее к двери.
– Что с ней?, – спросила Инна, когда дверь за девочками закрылась.
– То же, что и со мной…
– А это лечится?
– Не-а…
– Как же вас таких… на работу взяли?
Оказавшись в коридоре, Юля встряхнула головой, поморгала и вдруг… заметила рядом с собой Юи. Приветливо ей улыбнулась и огорошила совершенно обомлевшую китаянку идиотским вопросом:
– Ой, здравствуй, Юи! А ты… Ленку не видела?
Реакцию Юи мы описывать не будем.
В это время Инна, спрятав в сумочку пистолет Юи, уже пыталась усадить Лену на стул. Успеха в этом не добилась. Ну тогда и сама в очередной раз плюхнулась на пол. Так всё-таки удобнее разговаривать.
– Счастливо отдохнуть.
– Ага, спасибо…
– Ты посиди. Сейчас ребята придут. Отнесут тебя в машину.
– Хорошая ты девчонка…
– Ты мне тоже нравишься, Лен… Правда… Как вернетесь, в гости придете?
– Конечно…
– С Сережей…
– Понятно… Ты только ему про сегодняшнее не рассказывай…
Пробило. Лена снова собралась плакать. Но Инна поцелуем отвлекла ее от этой неправильной затеи.
– Ну что ты, маленький! Успокойся… Ты прости меня, стерву такую. У них правда ничего не было.
– Да все у них было!…
– Ты про?… Ах, ну да… Мне Юи что-то рассказывала… В Италии, сто лет назад… Ерунда! Я в это не верю.
– Триста…
– Что триста?
– Не сто – триста лет назад. В Испании… И я не верила… Еще утром…
________________________________________
Игнат не обманул. Надо же – какой молодец! Верный он всё-таки человек. Хороший. Вот на кого всегда можно положиться. Как и обещал Константину Петровичу, он проводил Сергея. Прямо до дому его довез. Более того, на всякий случай еще и поднялся с ним. К самой двери его подвел. Прощаясь, даже поинтересовался, – ты как?, – и только тогда уже с чистой совестью сбежал вниз по ступенькам. Поди и ему тоже домой хотелось.
А за окнами уже стемнело. Неизвестно, сколько было времени. Сергею это было без разницы. Очень хотелось напиться. И плевать, что завтра лететь. Главное, сейчас не повеситься. Уж больно тошно было на душе – Вот точно: взять и повеситься!, – сказал он себе…
Ни вешаться, ни напиваться Сергей, однако, не стал. Почему – неизвестно, ведь спирт дома был. Вешаться же ему расхотелось потому, что он заметил выползающие из-под двери Мишкиной комнаты и плавающие по полу коридора новогодние пятна красного, синего и еще какого-то цвета. Да, точно – из-за этого! А еще оттуда, из-за двери, раздавались музыка, смех и… ну совершенно непотребная возня! Оскорбляющая грустно-возвышенную мысль Сергея учинить над собой действие в высшей степени неэстетичное и плохое. В ванной его над собой учинить. Он это уже почти решил. А где же еще вешаться? – Правильно: в ванной. Только там…
– Веселятся идиотки, – скорбно, но беззлобно и даже с некоторой завистью констатировал Сергей, раздеваясь в прихожей. Снимая ботинки, он старался не шуметь. Чтобы не помешать девочкам. Навострил уши и поднял брови. Он всегда так делал, когда к чему-то прислушался. Вроде бы было слышно, что там, за дверью, происходит. Так, что можно более-менее правдоподобно себе представить… Но что это? Отделить один голос от другого он не сумел. Вот неожиданность! И по этому поводу тоже расстроился. А тут вдобавок еще и спина зачесалась…
– Кто это? Ленка, что ли, заржала? Вот психопатка! Бешеная… Или Юлька? У них же совсем непохожие голоса… Надо же, слух музыкальный, а определить не могу. Может, снова начать на скрипке играть? Дуэты с Мишкой разучили бы… Нет, ну они совсем уже спятили! Ромка же утром придет. Хотя, он в курсе. Не кота в мешке покупает…
В ванную Сергей пошел на цыпочках. Не хотел, чтобы девочки услышали, что он вернулся. – Пусть себе прощаются, – милостиво благословил он их разврат. Соображал ведь, как Ленка начнет страдать. Уже завтра.
Вешаться, как уже было сказано, он не стал. Во-первых, это и в самом деле неэстетично. А во-вторых, пока Сергей стоял и подслушивал, что творится за Мишкиной дверью, он как-то вдруг перегорел. То есть несчастным он быть не перестал. Всё-таки сегодня случилась ужасная вещь. Грустная. Но в мире каждый день случаются ужасные вещи. Еще и похлеще бывает. И что теперь? По любому поводу самоубиваться? Так, что ли? – А вот и не так! Вовсе он не смалодушничал. И не струсил. Очень даже он за Женьку переживает. Кому-то не нравится, как он это делает? – Ну, а он вот так переживает. Как умеет, короче. А что, лучше было бы, если бы он пошел и правда в ванной повесился? – Да он бы только плохо всем сделал таким своим дурацким демаршем. Мишка, что ли, обрадовался бы? Или может быть отец? Ведь как Иосиф радуется, когда Сергей его папой зовет. Точно, огорчился бы старик. Ему и так сейчас не сладко. Влез на свою голову в это чертово КГБ, потому как нельзя было туда не влезть, время было такое. Просто задавили бы его. А как оттуда сейчас выбраться?… Да и Ленке Сергей испортил бы отпуск. Намаялась бедная. Трудный у нее был год. Больных куча. Еще же и писаниной обложили. Так к морю рвалась. А тут он ей свой нервический спектакль в ванной устроит. Что б ей жизнь медом не казалась. Не полетела бы, разумеется, никуда. Ни на какое море. И Юлька перепугалась бы…
В общем, глупости всё это – насчет повеситься. Блажь! Хотя сама по себе мысль, как бы это сказать, чтобы быть правильно понятым… не такая уж и идиотская. В каком-то смысле даже полезная. Поскольку прочищает мозги. Ставит их на место. Если, конечно, не заистерить и спьяну не наломать дров. Размышление о смерти, парадокс, некоторых даже успокаивает. Грусть, конечно, остается. Ну так это ж и неплохо. Пусть себе остается. Ведь сам ты при этом меняешься. И меняешься в правильную сторону. Хотя, если вдуматься, он эту Женю и не знал вовсе. А потом всё, что мог, он для того, чтобы ничего плохого с ней не случилось, сделал. Откуда ж ему было знать, что этот ее Юра… Вот, сволочи! Как же так? Почему не предупредили? Интересно, нарочно или просто забыли сказать?… И всё равно, не Юра же ее с собой забрал! Не было у них ничего. Она ведь даже прикоснуться к себе ему не позволила. Сергей подстраховался. Услышал сигнал. Еле слышный. Но услышал! И принял меры. Ну, поплакала девчонка. Не хотела она в кровать с ним ложиться. Может, немного грубовато получилось. Да, плакала… Говорила, что она не шлюха. И что нехорошо так с ней поступать. Ведь она никому не сделала плохо. Что, если Юра узнает?… В июле свадьба… Не будет свадьбы… И вообще ничего для нее больше не будет! Интересно, что она там сейчас про Сергея думает? Ненавидит его? И вообще, что чувствует человек, когда стреляет себе в сердце? Игнат удивился, что она не в висок себе пальнула. Или в рот. А чего ж тут удивляться? Что непонятного? – Не хотела себе лицо уродовать. Потому что это некрасиво. Девчонка же! Хотя в сердце – больнее. Еще и промазать можно. Сергей троих таких самоубийц с того света вытаскивал. И четверых бандитов. Но те бандиты самоубийцами не были.
Сергей стоял под теплой струей воды и ждал, когда станет легче. И вода понемногу смыла с него боль. Во всяком случае лицо Жени он видеть перестал. Может и чувство вины к утру пройдет. Заспит его. Сон лечит… Откуда ж он мог знать, что у этой дуры в квартире пистолет припрятан? Это уже скорее Игнат должен был бдительность проявить. Или кто там у них за такими вещами следит…
На кухню Сергей заходить не стал. А так же тихонько, как и пришел в ванную, прокрался в свою комнату. Лег. И, странное дело, тут же раскис. Наверное, не стоило ложиться. Сидя на стуле, наверное, не расклеился бы. Заодно и съел бы чего-нибудь. И выпил. Черт, и вставать уже поздно.
Ему стало стыдно. И за то, что звуки из-под двери в Мишкину комнату смогли так быстро сбить его чистое переживание возвышенного горя, превратив его… ну, не в животное, конечно… А во что? – В примитивную скотину! Значит все-таки в животное. Короче, стащили его эти бесстыжие звуки с чего-то высокого и сделали обыкновенным. А Женька там сейчас… Нет, ей точно теперь не больно…
И тут дверь скрипнула. Сергей не стал поворачивать голову, чтобы не выдать себя. Остался неподвижен, однако боковым зрением увидел, что в комнату влезла чья-то голова. И тем же боковым зрением определил, что, во-первых, это не Ленкина голова (Лена выше ростом), а во-вторых, Юлька стоит за дверью совершенно голая. Подтверждение этой смелой догадке пришло незамедлительно.
– Ленк, он здесь!
Вот зачем так громко шептать? Лучше уж говорить вполголоса. А то, когда так шепчешь, это ж соседям на два этажа вверх и вниз слышно.
Послышались шаги. Это Лена на цыпочках шла с кухни. Дверь приоткрылась пошире.
– Ты куда?
– Как куда?! Мне тоже интересно.
– Ты же голая!
– Ну и что?
– Как что?! Совсем рехнулась? Поди, накинь на себя что-нибудь.
Быстрое шлепанье босых ног. До Мишкиной комнаты и обратно. Лена терпеливо ждала. Девочки вошли вместе. Хотя нет, первая просочилась Лена. Осторожно, стараясь не разбудить Сергея, девчонки приблизились, нагнулись и принялись разглядывать в потемках его лицо. Сергей не выдержал. Открыл левый глаз. Какой смысл притворяться?
– Случилось что-нибудь?
Лена не просто вглядывалась в лицо Сергея. Она словно бы к нему принюхивалась. Носом тянула. Так кошка, не полагаясь на зрение, вдобавок еще и обнюхивает предмет своего любопытства.
– А что могло случиться?
– Только за дуру меня не держи! Что случилось?
– Ничего.
– Юлька, выйди.
– Чего это я буду выходить? Мне, может, тоже интересно.
– Кто это был?
– Из конторы. Их девчонка.
– А почему не со мной?
– Ты знаешь – почему.
– Ничего я не знаю!
– Не валяй дурака.
– Сволочь! Ты же обещал мне.
– Что я тебе обещал?
– Скотина! Да не уйду я с ним…
– Слышал я уже сегодня подобные речи.
– Клянусь тебе!
– Уйдешь. Не сейчас, так потом когда-нибудь. Когда не догляжу за тобой.
– Ну и уйду! Тебе-то что – посадят тебя, что ли?
– Дура.
– Сам дурак!
– Леночка, а чего он тебе не дает?
– Ничего он мне, Юленька, не дает. И давно уже. Этот гад дышать мне не дает. За горло держит… Дурак, ты же обещал! Он ведь тоже голодный. Ну, хочешь, трахни меня. Хрен с тобой!…
– Когда это я тебе обещал?
– Ты что, спятил?! Ах ты, скотина! Да ты второй месяц уже обещаешь… Стой, а что это с тобой?
– Ничего со мной.
– Ты что, плачешь?
– С чего ты взяла?
– Ну что мне – свет включить?
– Не надо ничего включать.
– Что с ней случилось?
– С кем?
– По роже сейчас дам! Он не забрал ее с собой. Я же чувствую. Так что случилось?
– Застрелилась.
– То есть как?! Почему?…
– Потому что я обломал им встречу. Она не смогла к нему прикоснуться. Или ему не позволила?… Не знаю. Меня там не было. Обманули мы ее. Она не знала, что он… Узнала и…
– Какие же вы все сволочи… Господи, да ты правда плачешь!…
– Ну и что? Я что, не человек по-твоему?! Да, я не железный…
– Давай, Сереж…
– Что?
– Попей из меня.
– Я уже напился сегодня, спасибо.
– То, что ты из нее выпил, ты там же на месте и израсходовал. А для себя?
– Всё равно не буду.
– Идиот, сдохнешь ведь однажды!…
– Ну и сдохну! Тебе-то что? Что вы все ко мне пристали? Может я умереть хочу…
– Давай только, Сереж, ты не сегодня умрешь. А когда выполнишь свое обещание насчет Вадика. Слово ведь дал.
– Ну ты и стерва! Разве можно так с живым человеком?…
– Можно? Да с тобой иначе нельзя! Знаешь, я тебя всё-таки сейчас покормлю. Лежи смирно. А то еще чего доброго и правда загнешься…
– Лен, вы сейчас чего, трахаться будете?
– Нет, Юленька. Не знаю… Надеюсь, обойдемся без свинства. Как, Сереж, пожалеешь меня сегодня?
– А что, Юлька смотреть будет?
– Ты не ответил.
– Ладно, давай попробуем без этого. Но если что…
– Какие еще “если что”?!
– Ну, если вдруг слишком много отдашь… Так я не понял, Юлька что?…
– Ну тебе что, жалко? Пусть смотрит. Ты, Юль, только никому потом не рассказывай.
– В чем это ты?
– Юлька сшила.
– Красиво.
– Знаешь что?! Вот только не надо меня сейчас клеить! Сказал же, что без грязи попробуем…
– Нет, ну в самом же деле красиво!
– Да мне и самой нравится. Ну так как? Можно тебе верить?
– Ладно…
– Правда?… Когда?… Мишкой поклянись… Нет, лучше той своей, детдомовской… Пообещай!
– Это ты мне пообещай! Идиотка… Ты обо мне подумай, каково это!…
– Когда?
– На днях. Само всё случится.
________________________________________
;
Часть четвертая
Ужасно длинный день
Глава первая
Утро
–
– Только бы эта балда не затеяла оладьи печь, – с непонятно откуда взявшимся раздражением пробормотал он, – с нее станется. Вроде как утром на что-то такое намекала… – Впрочем, откуда взялось, туда это внезапное раздражение и отлетело, легко и с концами: – А чем, собственно, оно нам помешает? Очень даже неплохо потом еще и оладий со сметаной слопать. Если живы останемся. Для восстановления сил. Оладьи у нее всегда вкусные получаются. Она их на кефире потому что печет. Но сначала… прямо на кухне, на столе… Подушку ей под живот подложу и пусть только заикнется, что шторы прозрачные… Кто там что увидит? Шторы… Да тут не шторы – тут по-хорошему окна кирпичом нужно бы заделать. Так орать!… Словно ее режет кто… Интересно, что обо мне соседи думают? Не иначе, что я на кухне людей расчленяю. А перед этим их раскаленными щипцами пытаю. Может, в самом деле кляп ей в сексшопе купить?… Черт, позавчера пироги пекла. Нашла время – в угли сгорели… Обидно. Всегда ведь заранее знает, когда я приду… С печенкой были пироги. Мои любимые. Могла бы сориентироваться. Кошка ей зачем? Ну и чутье у зверюги! Как из метро выхожу, в коридор выбегает и перед дверью ложится. Умывается. Значит двенадцать минут у нее в запасе всегда имеется. И помыться, и с печкой разобраться… А правда, почему-то именно оладий захотелось. Со сметаной… Да, забавная штука – инстинкт размножения. Вот наградила девчонку природа… А ведь это, наверное, какая-то уже патология – так сильно ребенка хотеть… Прямо наказание какое-то. Даже у Ларки такого сумасшедшего либидо не было. А тоже всегда готова была… Может показать ее Мишке? Вдруг это, правда, – болезнь?… Уж год женаты, а каждый день… словно месяц не виделись… Как животные, честное слово!… Она ладно, а со мной-то что?… Да, мил друг, получается, что мы оба с тобой озабоченные. Так что в соседних палатах нам у Мишки на Югах лежать. Или, может, он нас в одной поселит? По блату… Интересно, и что это за лечение такое получится?… Нет, ну точно психушкой дело закончится. В прошлый раз уже в шкафу спряталась. Напялила на себя ту порнографию, что Ленка ей подарила, и сама чуть со стыда не сгорела. Как ей объяснить, что шлюха из нее всё равно не получится, во что бы она ни вырядилась? Лучше уж пусть Юлькину хламиду носит… Или мою рубашку… Рукава только закатать… Ну, или в чем она там на своей работе ходит…
Как обычно, выходя из метро, он потянул носом воздух, торопясь затянуться одуряющим липовым ароматом, уже вторую неделю стекавшим на тротуар с огромных деревьев, выстроившихся вдоль дороги, и машинально притормозил у прозрачного рекламного щита одной из бесчисленных тур.фирм, призванного впаривать богатеньким лохам ее дорогущие продукты.
Липами сегодня почему-то не пахло. И трамваи не звенели. Обычно от них такой грохот, что прямо глохнешь, а тут… И вообще, небо сегодня не как всегда. – А какое оно всегда?, – вдруг задумался. И не нашел ответа. Потому что не сумел вспомнить, каким оно – небо – было вчера. Или в понедельник. Одно ясно: на прошлой неделе оно было не как сегодня. Ну не было оно на прошлой неделе сиреневым!
– Размножились, сволочи! Как кролики расплодились… И у всех, понимаешь ли, “эксклюзив”!, – отчего-то снова понесло его. Наверное, от того, что забастовавшие липы отказались сегодня для него пахнуть. – Еще и трамваи куда-то пропали. Странно это… Как будто соседские конторы не тем же самым торгуют. Твари! Лишь бы деньги с трудящего драть…
Собственно, никакого щита возле метро не было. Мы говорим о рекламном стенде в том виде, каким его себе представляем. У метро же вообще ничего такого не было. Все семь “эксклюзивных” коммерческих предложений знакомой тур.фирмы плавали непосредственно в воздухе в виде живых голограмм. И это были никакие не макеты, а транслируемые в режиме реального времени телевизионные картинки. Трехмерная хроника с места событий. Объемная, да еще в цвете! Ощущение немыслимого, огромного, прямо перед тобой разворачивающегося пространства прекрасно передавалось. С потрясающей, прямо-таки пугающей натуральностью. Словно ты, нырнув на приличную глубину, когда уже давит на уши, открыл под водой глаза и встретился с тем, чего не ожидал там увидеть – со зловещей, голодной бездной…
Сергей всякий раз застревал именно возле этого “стенда”. Хотя бы на пару минут. И, завороженный, разглядывал предлагаемые туры. Сколько уж раз прочёл он условия договоров… Давно все их наизусть выучил. Питание, страховка, каюты сингл и на двоих. Знал стоимость люксов. И даже фамилии командиров экипажей запомнил.
– Черт, как же всё-таки они красиво это придумали! Вот техника двинулась… Каких-нибудь двадцать лет назад еще и сотовых ни у кого не было. Кассетному плееру, как чуду неземному радовались. И на тебе…
Стоимость многочисленных бонусов, обещаемых туроператорами, и скидок, если покупаешь путевку заблаговременно, он знал с точностью до рубля. И помнил, почем были горящие туры зимой. Их тогда продавали чуть не за пол цены. А потом скидки отменили. Потому что народ расчухал прелесть этих волшебных путешествий. Понял, что это – не туфта. Не разводилово. Заодно уж поверил и в безопасность полетов. И, естественно, расслабился. Опять же – эффект напечатанных в красивых буклетах отзывов вернувшихся на Землю путешественников. Счастливых и загорелых. Прилетевших оттуда совершенно с другими глазами! Вот тогда – весной – и не стало отбоя от желающих рвануть отсюда к чертовой матери. Куда подальше! Подышать чистым воздухом. Не нашим. Свободным. Забыть о развязанной нами ядерной войне, о привычном вранье, что, дескать, не мы первыми ударили (“если бы мы первыми начали, от Европы давно бы уже ничего не осталось”) и вообще о пошлости этой паскудной жизни, как цунами накрывшей вроде бы нормальных людей. Еще вчера вроде бы нормальных. Вроде бы не рабов. Не гопников. И не трусливых ничтожеств. Вчера. Вроде бы…
Пуская слюну, он представлял себе, как они вдвоем, пусть даже и не в люксовой каюте… Но каждое утро чтобы свежие цветы… Кровать кингсайз с пахнущими лавандой льняными простынями и швейцарские шоколадные конфеты на подушках!… И никакой тебе невесомости. Вообще чтобы никакого намека на нее! И чтобы нормальный душ… Мечтал, облизывался и каждый раз расстраивался: ведь ни в одно, даже самое дешевое путешествие они никогда не отправятся. Не потому, что денег не хватит. Деньги как раз не проблема найти. Даже на дорогой тур. А потому, что даже простенький, даже самый “коротенький” вояж предполагает отпуск минимум на полгода. А кто ж их отпустит с работы на полгода?…
– Эх, хорошо быть писателем! Или художником. Свободен как ветер. Никому ты ничего не должен. Езжай себе куда хочешь. Хоть на два года. Великий роман, не торопясь, напишешь. Может еще и знаменитым сделаешься, богатым. Заодно и поездку окупишь. Или, к примеру, запасись красками. Холстов с собой побольше возьми. И можешь вовсе не возвращаться, если уж так тебе у них понравится. Говорят, там действительно здорово. Инка рассказывала про какого-то из её знакомых, который отказался лететь обратно. Вдобавок еще и на местной женился. Девки у них, говорят, особенные. А еще мигрени у него от их воздуха прошли. Даже пить бросил. Вот бы и мне!… Хотя, может, врет она всё?… Нет, ну за что эта дура мою жену ненавидит? На свадьбу не пришла… Идиотка, ведь чуть не отравила ее… Неужели до сих пор ревнует? – Вот кретинка! С ее-то башлями… Да выбирай себе кого хочешь!… Штабелями у ног лежать будут. Ничего же у нас всё равно не вышло бы. Как ей объяснить? – Ну нет между нами химии! Неужели она не понимает, что мне с ней лечь, всё одно, что с резиновой куклой…, – и вдруг задумался: – Интересно, а как они так делают, что их солнца не слепят? Ведь не может же быть планет без солнц. Чем-то из заклеивают, что ли? Чтобы в кадр не попадали…
Сегодня, обидевшись на липы и трамваи, он в знак протеста решил пройти мимо рекламного стенда, не отвлекаясь на эти возмутительные красоты. Тем более, что еще в метро в нем проснулось желание. Он уже ее почувствовал. И увидел, как шея у нее пошла пятнами, а прямо сейчас она включила воду в ванной. Кажется, уже и уши начали краснеть. Нет, они у нее еще не малиновые, но красными становятся. И вся такая жаркая сделалась…
– Господи, ну и фантазии у нее!…
Он и в самом деле собрался проигнорировать этот проклятый стенд и направился прямиком к подземному переходу. Не глядя по сторонам. Еще же и оладьями вокруг пахло. Не только фиалками. Липами только не пахло, хотя вот они – рядом, а фиалками и оладьями – пожалуйста!
– А может у меня бешенство матки? Или как там это у нас, мужиков, называется? Точно, кошка уже под дверью лежит. Подала ей знак. Вот же – и вода в ванной льется. Мечется, соображает – что бы в этот раз на себя надеть. Господи, да у нее уже пьяные глаза. Ей Богу – бешеная! Фантазерка… И это при том, что вообще же ничего не умеет! Даже целоваться. Просто наказание какое-то! Секунд пятнадцать еще так-сяк. Держится. А потом глаза закатываются и привет: впивается как пиявка. Больно же! По заднице приходится лупить, чтобы очухалась и снова начинала целоваться по-человечески. А может это как раз здорово, что она ничего не умеет?… То есть как это не умеет?!… Что тут уметь? Инка вон всё на свете умеет, да что-то не больно у нее с мужиками складывается. Не понял!… Что она там прячет?… Обещала ведь!… Вот гадина… Поймаю с сигаретой – убью!…
Вдруг он остановился. Ну просто как вкопанный встал. Как фонарный столб. Как будто перед ним асфальт провалился под землю. Или он чуть не наступил на змею. Очень он боялся змей. С детства. При этом стало еще и подозрительно тихо вокруг. А хуже всего то, что людей рядом не было. Ни души! Он не крутил головой и никуда не смотрел, но отлично понимал, кожей чувствовал, что ни с боку, ни позади него людей нет. Имеется в виду – живых людей. И это возле метро?!…
– Да здесь всегда полно народу! Даже ночью. Точно, что-то здесь сегодня не так… Как сговорились, черти… И трамваи куда-то подевались. Гады такие!… И небо… Неправильное оно сегодня…
Он действительно не хотел застревать возле рекламы. Хотел пройти мимо. В отместку за неуважительное к себе отношение со стороны обезлюдившей улицы и внезапно переставших цвести лип. Ему захотелось поскорее оказаться дома. Погнаться за ней. Загнать ее в угол и укусить за щеку. Небольно укусить. Только чтобы она запищала и стала умолять о пощаде. Чтобы обещала быть сегодня послушной. А потом прижать ее спиной к стене…
– В чем это она сегодня?…
Ну правда – чего себя изводить? Он ведь и в самом деле не взглянул на тот рекламный стенд. И тем не менее неведомо как, наверное, боковым зрением он уловил, что и там сегодня что-то изменилось.
Несколько секунд он стоял неподвижно. Даже глаза для верности закрыл. Однако не выдержал – обернулся. Вот оно что: выставили новый лот.
Помедлил. Ещё немного поборолся с собой. Но любопытство всё-таки – ужасная штука: открыл глаза и подошел к стенду. Странный какой-то лот. Вчера его здесь не было. Точно. Наверняка заметил бы. Должно быть утром привезли. Новинка была не похожа на все остальные лоты. Не понятно… Просто огромное пространство. Пустое и бездонное. Какая-то черная дыра… У прочих туров пространство выглядит куда веселее. Погружаясь в него, ты чувствуешь, что оно большое, даже очень большое, но оно тебя не пугает, потому что его можно как-то измерить. То есть оно соизмеримо с человеческой возможностью без ужаса смотреть на громадное. Пусть цифры, его описывающие, и велики, но всё же представимы. Они хоть как-то мыслимы. А потом, в других турах видны планеты. На которых имеется жизнь. Атмосфера и всё такое. А тут… Что-то чудовищное. Нехорошим образом тебя гипнотизирующее… Создается ощущение, что ты проваливаешься, что это – даже не огромное пространство, а та самая бесконечность, про которую пишут в непонятных книжках… Зловещая и бездушная. По-другому говоря, у тебя появляется ощущение падения в бездонную, засасывающую в себя бездну! Черную и в высшей степени к тебе безразличную. В Ничто! Ей Богу, безысходность какая-то…
Ему сделалось не то, чтобы страшно, – в конце концов на войне он видал и не такое кино, – но сделалось как-то холодно. По плечам пробежал озноб. Потом по спине. И его конкретно зазнобило. Может на работе простыл?…
Он чуть подался вперед и глаза, как всегда, небольно прошли сквозь невидимое жидкое стекло, в результате чего он оказался внутри этой жути. Кругом была бездна, странным образом парализовавшая его волю, – снизу, под ногами, сверху, прямо за ушами, и, главное, она была уже сзади. Даже дышать стало боязно. Сзади-то как она могла его обнять?! Там же метро. Когда успела? – А вот в какой-то момент, который он прозевал, потеряв бдительность, и обняла. Проглотила его! Из праздно любопытствующего наблюдателя невозможного, того, что рисовала для зевак эта подлая голограмма, он превратился в ее часть. В нее саму. – В голограмму? – Да нет же – в бездну! В участника этого кошмара. И зловещий, чудовищно огромный черный пылесос, настолько большой, что его даже и увидеть нельзя, начал всасывать его в то, чего ни помыслить, ни тем более увидеть ты уже не можешь. И сопротивляться чему бессмысленно. Хотя бы потому, что делать это тебе нечем! А потом – чему ты собрался сопротивляться? Тому, чего нет?
Так случается во сне, когда начинаешь куда-то проваливаться. Неведомо куда. Думал, что ты стоишь на твердом, – не обязательно на асфальте, но на чем-то твердом, на том, что реально есть, – и вдруг понимаешь, что на самом деле под тобой ничего нет. И никогда не было. Ты ведь здесь не секунду назад появился. Так вот: не то, что твердого, а вообще ничего под тобой нет! Дна нет. Даже плохонького. Никакого! И, что характерно, уже решительно ничего с этим поделать нельзя. Не можешь ты с этим мерзким наваждением справиться. Никак! Даже просто вытащить голову из этого проклятого стенда не получается. Так и будешь теперь вечно падать в эту чертову дыру. Ну совершенно же бесчеловечную! Падать в нее, пока не сдохнешь от ужаса. Или элементарно не задохнешься. Воздуха ведь там нет. И ничего вообще нет! Короче, пока не разорвется сердце…
– И какая сволочь разрешила в центре города такие аттракционы устраивать?! Скоты безмозглые!… Интересно, кому они сунули взятку? Мэру? – Ну а кому ж еще? – Ему, конечно!… Или, может, в Кремль занесли?… Сегодня же дяде Косте позвоню. Пусть разберется. А главное, у них тут никакая планета не нарисована. Ну и какой тогда смысл в путешествии? В чем радость? За такие-то башли… Так, стоп! Спокойно… Главное не запаниковать. Дыши ровно. Носом. Ну вот же – маршрут обозначен… Как и в других турах. Точно, вот он – сереньким пунктиром намечен… И обратная дорога тоже прорисована. Красным. Да, но почему нет сам;й планеты? Куда лететь-то? А, главное, зачем? В чем фишка? За такую кучу бабла просто покружить над черной ямой и воротиться назад? Да, придумали аттракцион, затейники хреновы… Нет, погоди, вот здесь она должна быть – эта их планета. Вон же точка. На ней маршрут заканчивается. И обратная дорога начинается от нее же… Значит… Но почему она такая маленькая? Она что, меньше Луны, что ли?… А может это вообще астероид? Черт, не успел прочесть… Но как же тогда они будут решать проблему с гравитацией?… Что, не маленькая? Больше Земли? А почему она обозначена точкой? Другие – вон какие здоровенные. И все на нашу похожи. Что? Потому что до нее нужно долго лететь? А долго – это сколько? Черт, где же про это написано? Она что – дальше, чем все остальные? А насколько дальше? Что?! – Пять парсек?!! Да они совсем, что ли, рехнулись? Это ж целой жизни не хватит, чтобы туда слетать!…
Он и не заметил, как добрался до дому. Всё потому, что дор;гой неотступно думал о той безумно далекой планете. И всё перекладывал парсеки на световые годы. Пересчитывал в уме. Цифра выходила чудовищная. Действительно, никакой жизни не хватит…
– Разве что эти умники научились световую скорость преодолевать. Но это же невозможно! Там ведь, я помню, что-то уже и со временем начинает происходить. И с массой. Кажется, еще и с размерами… – Невозможно? Но тур же заявлен! Стало быть – затея реальная. Плати денежки, бронируй тур и лети себе на здоровье. Старт осенью. Двенадцать двухместных кают. Три люкса… Год – туда, год – обратно. И там полгода. Животных с собой брать запрещено… Значит мы опять мимо. Без кошки она ведь никуда не полетит… Пять парсек! Это ж во сколько раз быстрее скорости света лететь нужно? В пятнадцать? Невероятно… Надо Мишке позвонить. Он точно знает – сколько световых лет в парсеке…
Он уже набрал код и взялся за ручку железной подъездной двери и тут… Она взялась из ниоткуда и как рысь прыгнула на него сзади. Обхватила его руками и ногами. Как всегда делала, когда играла с ним в их тайную игру. Крепко прижалась к нему всем телом. И вот уже стала дышать ему в шею. Чем-то горячим. Как будто только что выпила горячего чаю.
– Идиотка, так же заикой можно сделать! Я думал, ты в ванной плещешься, а ты, дрянь такая, во дворе меня караулишь?! Ну, держись, сейчас ты мне за всё заплатишь!…
Словно туча закрыла вечернее солнце. Он резко обернулся. И так нервно у него это получилось, с такой силой рванулся, словно хотел из-под нее вывернуться. Чтобы она осталась там же – в метре над землей, но уже не у него на спине, а в его объятиях. И плевать ему было сейчас на прохожих. Которых почему-то во дворе не оказалось. Причем не только прохожих. Вокруг вообще ничего не было. И не только сзади. Еще ведь и место было какое-то незнакомое. Не Москва это!…
Освещение и правда изменилось. Как будто кто-то взял и выключил на улице свет. К тому же сделалось холодно и со всего стерлись краски. Появилось ощущение, что сменилось даже время года. То, которое было сейчас, больше походило на осень. Да, но как же весна? Ведь только что… Он протер глаза. Хрен с ней – с весной, а она-то куда подевалась? Ее нигде не было. Ну и кто ж тогда на него прыгнул? Из вчера… Или из завтра? Он спрятал в карман ключ от машины, из которой только что вышел и понял… что проснулся.
– Черт, приснится же такое! А главное, как натурально: как будто даже дыханием космоса обдало… Нет, ну ты смотри, я уже прямо как поэт заговорил – “Дыхание космоса”… А ведь и в самом деле – чуть не провалился в эту их проклятую бездну. Черная дыра, будь она неладна! Брр… Надо же – пять парсек… Бред какой. И липы возле метро… Не было там отродясь лип! Тополя растут. Это я помню. Но липы… Интересно, а когда я последний раз спускался в метро? – Зимой, кажется… Стоп, но что же это такое сейчас со мной было? Я что, умудрился на ходу заснуть, пока шел от машины к подъезду? Ничего себе! Докатился. Да, действительно пора в отпуск. Интересно, сколько ж я проспал? – Секунду-две, не больше. Иначе свалился бы и башку себе разбил. Ну, дела…
Открывая ключом дверь своей квартиры, он с удовольствием учуял все те запахи, которые недавно ему снились. Улыбнулся им и осторожно, стараясь проделать это как можно тише, отворил дверь. Кошка, как всегда, дождавшись хозяина, изобразила пренебрежительное к нему равнодушие: встала, отвернулась, почесала задней лапой за ухом, отряхнулась и, не оглядываясь, поплелась на кухню. Она явно была чем-то недовольна. Чем? – Ах да, он же застрял у метро. Наверное, минут на пять. А кошка его ждала.
– Какое к черту метро?! – Оно ведь мне приснилось…
В прихожей действительно пахло только что испеченными оладьями. И не только ими. Фиалками здесь тоже пахло. И довольно сильно. Значит, жена в курсе, что он сейчас должен прийти. И ждет его. Пожалуй, что уже и не просто ждет. Судя по ушам… Странно только, что в квартире так тихо. И темно. Хотя, что тут странного? – Вечер же.
– Интересно, а подушку она приготовила? И полотенце… Да где ж она? Опять, что ли, в шкафу спряталась? Интересно, а сегодня из-за чего? Ну и пусть не малиновые. Плевать! Как всё-таки здорово, что я теперь знаю, как с ней обращаться. Как за секунду сладить с ее дурацкими завихрениями. Ведь драться уже начинала. Месяц ушел на то, чтобы разгадать секрет, а всего-то навсего нужно за ухом девчонку поцеловать. И сразу как шелковая делается. Бери ее голыми руками. Главное, увидеть, что уши стали малиновыми… Странно, год женаты, а до сих пор каждый раз эта ерунда повторяется…
– Шлюха, – услыхал он вдруг незнакомый женский голос, – да разве может порядочная девушка в таком виде встречать мужа?!
– Мам…
– Замолчи! Сколько раз тебе повторять, чтобы ты… Что, и красного вина в доме нет?!
– Ну а вино-то зачем?
– Ты совсем, что ли, уже?! Как это – зачем? Ты каким местом вообще думаешь? Мозги включи!
– Каким надо, таким я и думаю…
– Догадываюсь – каким…
– Ну и пусть. А вот никакая я не озабоченная! Просто я ребенка хочу. Звезда же летит…
– Ну да, конечно… Бесстыжая!
– Отдавай полотенце. Мне нужно.
– Покричи еще на мать!
– Да кто на тебя кричит? И, пожалуйста, не подглядывай больше! Уходи давай. Сережа уже скоро придет.
– Это я подглядываю?
– Нет – соседка!… Ты, конечно… Как будто я тебя в прошлый раз не видела. Пришлось из-за тебя даже в шкаф залезть.
– Да ты!… Господи, и в кого ты такая уродилась?
– В тебя…
– Быстро давай переодевайся! Я кому сказала?! Это же стыд и срам…
– Ничего не стыд… И вообще, во что хочу, в то и буду одеваться!
– Поговори мне!…
И тут Сергей услыхал звук пощечины. Или ему показалось? – Нет, не показалось. Потому что вслед за этим раздалось характерное хныканье. Точно, по физиономии девчонка схлопотала.
– Последний стыд потеряла, развратница! Шлюхой она вырядилась… И не смотри на меня такими глазами. Совсем уже обнаглела. Бегом переодеваться! Не выйдешь ты к нему в таком виде. А я пока вино поищу. И не вздумай реветь.
– Мам…
– Рот закрой и пошла переодеваться, дрянь такая! Спорит она еще со мной… Тоже мне – маркиза! Еще раз увижу с сигаретой!… И очки надень. Воспитанная девушка должна…
Сергей вместе с ключами с раздражением швырнул на полку непонятно откуда взявшуюся в кармане мелочь. Он уже не на шутку рассердился. Даже в голову вступило. Не сняв ботинки, он решительно направился на кухню выяснить, кто это здесь смеет отчитывать его жену. Да еще и бить ее!
– Учителя, понимаешь, нашлись!, – закипал он. – Во что хочет, в то пусть и одевается. – Он даже задохнулся от негодования. – А эта размазня, – возмутился он бесхарактерной покорностью своей жены, – нельзя же так! Ну совершенно не умеет ответить на хамство. Прав Мишка – фонтаны нужно затыкать. Сейчас и покажу, как это делается. Пускай учится… Минутку, а какая еще к черту мама? Она ж у меня сирота. Что здесь вообще происходит?…
Пойти на кухню он, конечно, пошел. Но как-то странно у него это вышло. И коридор вроде не километровый. Семь шагов от вешалки направо, а потом столько же налево. Только вот он уже минуту по этому коридору шел. Даже уставать стал. А еще и до поворота не добрался! При этом ноги стали как-то подозрительно вязнуть. Как будто он шел по воде. Как будто переходил вброд реку, течение которой ему сопротивлялось. Оно становилось уже просто опасным – это течение. К тому же река отнюдь не мелела…
Он шел уже по пояс в воде. Ноги сделались тяжелые. И при этом он по-прежнему слышал запах фиалок, струившийся по извилистому коридору из кухни. Он его даже видел. Единственное, – после того, как звоном мелочи в прихожей он дал спорщицам понять, что в квартире они не одни, – перепалка на кухне прекратилась. Оттуда не раздавалось больше ни звука. Более того, по мере того, как Сергей хоть и необъяснимо медленно, но всё-таки приближался к повороту, за которым, наконец, должна показаться кухня, в его сознание стало закрадываться смутное подозрение, что не только на кухне, но и вообще в этой чертовой квартире сейчас нет ни души. Что непонятно куда из нее пропала даже его жена. Но он же не глухой! Он явственно слышал тот странный диалог. Вот только что. Ее непонятно с кем. Значит она здесь была! Совсем недавно. Вот же и оладьями пахнет. Да как сильно! Вкусно. А еще фиалками…
________________________________________
Сергей не стал открывать глаза. Он и так сообразил, что наступило утро, что проснулся он в своей постели, и что лежит он сейчас в ней один. Без Лены. Ну и наплевать, что один. Может, оно так даже и к лучшему.
Солнце заливало комнату. И это также нетрудно было почувствовать с закрытыми глазами. Что еще? – Как ни противно было вспоминать вчерашний день, он его вспомнил. Все его ужасы. Как застрелилась Женя. И что было потом. Как Игнат вез его домой. А ему хотелось самоубиться. Очень хотелось. Как Лена почуяла, в каком он был состоянии, и пришла его кормить. На помощь к нему пришла. Это ладно, так она же еще и Юльку с собой притащила, чтобы та, наконец, посмотрела, как это у них происходит. Давно ей обещала. Причем и Ленка была вчера странная. Сергей не понял почему. Решил – из-за того, что она впервые должна была сделать это при свидетеле. Стеснялась, наверное. Вот поэтому и была на нервах.
Изо рта выпить не получилось. В результате чего Лена распсиховалась еще больше. В какой-то момент даже расплакалась. И глаза у нее стали нехорошие. Словно она была под кайфом. В общем, пришлось ее укусить, повалить на спину и пить уже из груди. А, чтобы с ней потом не случилось плохого, – хватит уже на сегодня смертей!, – Сергей сделал с ней то, что делал всегда, когда чуял неладное. То есть сделал с ней то же самое, что и с Женей. (Что, как мы помним, положительного результата не дало.) При этом Юлька уходить отказалась даже тогда, когда поняла, что именно сейчас случится. Вот мерзавка! Сказала, что и на это она тоже должна посмотреть. Типа это же – обязательная часть их колдовской процедуры. Вот она и останется. Типа, для врача это абсолютно нормально – на такое смотреть.
А потом… Господи, свинство какое!… Неизвестно, что с Юлькой случилось, но только эта дура вдруг распалилась, стянула с себя хламиду, которая и так мало что на ней прикрывала, и заявила, что желает к ним присоединиться. Ей дескать замуж скоро выходить, а такого она еще не пробовала. Короче, подобный опыт ей пойдет на пользу. Вот тут Лена, остервенившись, и начала ее бить. Причем била она ее сильно. И не только по лицу. А еще обзывала Юльку грязной шлюхой и ничтожеством. Которая ей уже просто отвратительна. Потом, опомнившись, она, естественно, принялась просить у Юльки прощения. И плакать. Как всегда в таких случаях – навзрыд. И вчера она это делала особенно некрасиво. Лена, к слову сказать, вообще плачет некрасиво. Тем более, когда у нее бывают такие глаза. А, главное, у нее в такие моменты становится грубым голос. Почему ее не сильно в таких ситуациях жалко – когда она истерит, а потом перед всеми извиняется и ревет. Жалко ведь кого? – Того, кто плачет красиво. Не громко. Не выходя за рамки приличий и хорошего вкуса. Эстетично в общем. Того, кто умеет плакать культурно, всегда хочется погладить по голове и успокоить. Принести попить воды из-под крана. Или коньяку из буфета. Если он там есть. С лимоном, конечно. На блюдечке. А потом сказать, что всё будет хорошо. Просто замечательно всё будет! Уже завтра. И как бы нечаянно при этом обнять. По-братски. Из самых что ни есть чистых намерений. Так сказать, всей душей сострадая. А потом может уже и не только обнять. Это как пойдет. Обычно, – в девяти случаях из десяти, – всё потом складывается как надо. К общей пользе и обоюдному удовольствию. Особенно если успеваешь незаметно правильную музыку включить. Плакать в таких случаях девчонки перестают быстро. Почти сразу. Ну, как правило…
В общем, рассвирепевшая Лена схватила Юльку за волосы и выволокла ее из спальни. Это потом она уже плакала. В коридоре.
Сергей долго ждал. Думал – Лена вернется. Он в конце концов – нормальный мужчина. Завелся не на шутку. Это же понимать надо: две голых девчонки в его постели. Надо же и совесть иметь!…
Не вернулась. Плюнул. Решил: будь что будет. Да хоть бы и придет к ней этот ее Виталик, или как там его, и заберет ее с собой. Юлька вот только окончательно спятит, когда такое увидит. А ее в отличие от Ленки жалко. Потому что она в целом хорошая. Хоть и не очень умная. То есть она совсем глупая и вдобавок психопатка каких мало. При том, что врач из нее очень даже неплохой получился. Такое бывает…
И зачем Ленка гонит ее замуж? Ей-то в этом что за радость? Да, конечно, то, что между девчонками завертелось, уже выходит за все рамки. И чем дольше это безобразие будет меж ними продолжаться, тем страшнее обеих ожидает развязка. Только ведь замужество для Юльки – еще б;льшая глупость. Она уже совершенно разучилась с мужиками. Почему и захотела ночью к ним пристроиться. Вспомнить, что да как… Ну за каким дьяволом ей понадобилось за этого кретина выходить? Кому от этого будет хорошо? И о чем только Ленка думает? Две идиотки!…
Сергей всё еще не открывал глаза. По привычке, чуть поостыв, он позволил копошившимся где-то за переносицей мыслям от него отцепиться. Гнать их он, естественно, не стал. Не мальчик уже. В курсе, какие в таких случаях бывают последствия. Он даже не стал говорить себе, что всё, на что сейчас смотрят или могут посмотреть его закрытые глаза – полный бред и чушь собачья. Что это – голимое вранье, хлам и вредный мусор, до которого ему никакого дела нет. Просто тени на стене. И вообще вся эта мышиная возня вокруг так называемой жизни и с позволения сказать ее высоких смыслов никакого значения для него больше не имеет. Ну то есть давно уже не имеет! И вместо этого бессмысленного самооболванивания он по еще в детстве наработанной (под присмотром Иосифа) привычке начал разглядывать потолок своей комнаты в новороссийской квартире. Не вспоминать, как этот потолок выглядит, а именно что его рассматривать. Да, пусть и с закрытыми глазами. То есть он не стал мешать потолку самостоятельно нарисоваться над его так и не разлипшимися веками. Или под ними.
Вот тогда ненужные мысли от него и отстали. Поняли, что зацепиться им за него всё равно не удастся, раз он не собирается на них смотреть, а смотрит сейчас на что-то совсем другое. И уже через минуту ему сделалось хорошо. Тепло и спокойно. Уютно. Как в детстве. А когда ему даже и про Женю удалось забыть, тогда уже и плечи расслабились. По-особенному. И шея. Как расслабляются мышцы у внезапно умерших.
Всё его тело сделалось легким, каким-то невесомым. Оно, его тело, даже захотело полетать. Словно бы вдруг сделалось пустым и для поддержания формы его, как воздушный шарик, надули газом, который легче воздуха. Если бы не тяжелое верблюжье одеяло, которым он был укрыт, Сергей, возможно, и взлетел бы сейчас над кроватью. Ничего исключать нельзя.
Как всегда в таких случаях ему показалось, что он лежит в теплой соленой воде. В такой же теплой и соленой, как кровь. То есть он никуда не плывет, а просто лежит на спине в бассейне с кровью. В ужасно глубоком. У которого нет дна. И, – совершенно естественно, – непонятная добрая сила тут же стала переворачивать его на бок. Это сначала – на бок. Но потом ведь еще и на живот. И вот его лицо уже стало смотреть вниз. При этом Сергей в крови не захлебнулся и потолок из виду не потерял. Только теперь потолок был не сверху, а внизу – под ним. На дне. Которого не было. Дна, имеется в виду. И Сергей на оказавшийся под ним потолок каким-то непостижимым образом умудрялся не свалиться. Странно, но в этой густой и нестрашной кровавой воде почему-то совершенно невозможно утонуть.
Разреженные облака, поплывшие, как им и полагается, перед ни на что не глядящими глазами, он разгонять не стал. Потому что напрягать зрение в такой ситуации ни в коем случае нельзя. Если от испуга или по невнимательности это нечаянно сделать, то есть если ты себя обнаружишь, облака, разумеется, пропадут, и “нормальное” зрение к тебе вернется, но тогда уже заодно пропадет и всё остальное. Короче, никакого волшебства не случится. Наоборот, нужно, ничего не боясь, расслабиться и как бы в этих облаках раствориться. Нужно разрешить им плыть, куда им хочется. Или просто сказать себе, что против этого никто не возражает. Против того, что тебя здесь нет. Потому что ты стал прозрачным. И уже сам себя не видишь. Как будто тебя здесь и действительно нет. Вот только тогда облака начнут редеть. Сами. Не причиняя тебе вреда, они пройдут через тебя. И небо очистится. Или как его теперь назвать – то, что очистится?…
Страшно не будет. Наоборот. Потому что ты окажешься на такой высоте, где никаких облаков уже в помине нет. И быть не может! Впрочем, воздуха там тоже нет. Но это не беда, что его нет, потому что дышать в таком состоянии уже не хочется. Вот тогда, когда небо расчистится, ты и можешь потихоньку начинать чего-нибудь хотеть. Только очень осторожно хотеть. Например, хотеть смотреть на что-нибудь кроме потолка… в той квартире…
Сергей любил разглядывать потолок их новороссийской квартиры. Не раз уже такое проделывал. С этого, собственно, колдовской сеанс обычно и начинался. Он ведь такой знакомый – тот потолок. Сергей изучил на нем все рисунки. Знал каждое пятнышко. А как их можно было не запомнить? Собственно, он ведь их и не запоминал. Просто столько раз их уже разглядывал. Вот же они – перед его глазами. И ничего, что перед закрытыми. Раньше Сергей, когда был маленьким, задавался вопросом – зачем потолок обшили этими дурацкими деревянными рейками. Зачем они нужны? Такие неровные. Что они скрепляют? Когда же подрос, он научился на них смотреть, не задавая глупых вопросов, ответы на которые всё равно не получишь. И поэтому он становился безмятежным. Можно даже сказать – счастливым. Как в детстве. Когда, подхватив грипп, он лежал с температурой в своей кровати, тихо себе болел и глазел на потолок своей спальни. Ему и теперь становилось хорошо в такие минуты. Каждый раз. Он возвращался если не в детство, то туда, где нет ни вчера, ни завтра. Где нет забот и тебя не гложет чувство, что ты не сделал чего-то, что должен был сегодня сделать. И поэтому ты виноват. А что? – Ведь в той квартире, из окна которой пусть моря и не видно, но зато им пахнет, прошли не самые худшие его годы. Вся жизнь была впереди…
Сергей сейчас снова лежал на спине и закрытыми глазами лениво разглядывал потолок, который опять оказался сверху. Где ему и полагается быть. Своего тела он давно уже не чувствовал. Ощущал лишь, что он начал куда-то нестрашно проваливаться. Так с невысокого забора мальчишки зимой валятся спиной в сугроб. Когда больно не бывает, ведь ты в шубе, а на голове у тебя шапка-ушанка. Почему и возникает чувство безопасности. Замечательное, надо сказать, чувство! Сладкое…
Так вот, он уже какое-то время падал назад и ждал, готовился, но всё никак не мог встретиться с тем, что остановит, наконец, его полет в детство. Должно быть потому, что на этот раз он падал очень медленно. Ведь он же ничего не весил. Так что почти уже и не падал, а парил в воздухе. Словно в невесомости. А потом, в какой сугроб ему падать, когда он плавал сейчас в теплой воде, больше на кровь непохожей. Ведь что она такое – вода? – Правильно – расплавленный снег. В общем, не было там больше ни страха, ни крови. Да и никакого снега под ним уже тоже не было…
Кто-то незнакомым женским голосом негромко в самое ухо сказал ему, что сегодня он проснулся слишком рано. То есть, что он не доспал. А на работу ему идти не надо, потому что со вчерашнего вечера он в отпуске. И кстати, вчерашний вечер был у него трудный. Так что надо бы как следует перед самолетом отдохнуть. Плавать же сегодня в море собирался…
Но нет – он не уснул. Каким-то чудом удержался. Хотя потолок, вслед за которым и настоявшийся на утреннем солнце воздух, и то, в чем Сергей сейчас растворился, вообще всё вокруг и даже внутри него стало убаюкивающе подрагивать. А еще оно – это всё – не то минуту назад, не то когда-то уже давно – сделалось ненастоящим. Чем-то таким, что может продолжаться долго, хотя бы и целую жизнь, однако же в любой момент может и прекратиться, сделавшись ничего не значащими словами, которые можно стереть с доски мокрой тряпкой. Оказавшись пустым вымыслом, фантазией, настолько пустой и ненастоящей, что ее уже и не вспомнить. Как тот недавний сон. Хотя стоп. Не такой уж он был и пустой – тот сон…
Сергей словно застрял между снами. Точно он вдруг оказался в длинном коридоре, где много дверей. В одну из которых только что воровато проскользнул его первый сон. Другой дверью прикрылся второй. Спрятался за ней. А из третьей, собственно, вышел он сам – какой-то не очень-то ему и знакомый Сергей. Притом, что здесь и еще есть двери…
Кстати, попал он настоящий (а настоящий ли?, тот ли самый?) в этот коридор, не совершив к тому никаких усилий. Эдакая небольшая техническая подробность… А ведь это очень трудно – не совершать усилий. Их с Мишкой долго учил этому отец. И так, и эдак объяснял – что, зачем, да как… У Мишки, кстати, первого получилось. Потому что он в ту пору ни в кого не был влюблен. Что-то у него тогда на этом фронте разладилось. Страдал, короче. Его же раньше не бросали… Вот и не знаешь, что ценнее – счастье или страдание. Короче, Мишка его тогда обскакал.
Так вот, чтобы случайно в том коридоре не уснуть, Сергей набросил на себя паутину. Потому что тут запросто можно сорваться. Возьмешься за ручку двери, даже и не будешь ее сильно дергать, а дверь уже сама тебе навстречу и откроется. Не заперто же. Входи, кто хочет. А только сделаешь шаг и привет – ты уже спишь. И ни черта потом не вспомнишь.
Паутина была прозрачная и невесомая. И совсем не противная. Кстати, вот ведь засада: очень уж эта невидимая накидка сама походила на сон. Вот если бы назвать ее “антисном”… А разве есть такое слово?…
Под паутиной Серхио сделался невидимым. Даже самому себе. Его почти что уже и не было. А правда, может это тоже – сон? Какой-нибудь особенный. Или просто очередной. Третий или четвертый. Или пятый?… – Неважно, плевать на то, сон это или не сон! Главное – поскорее в эту паутину закутаться. И не хвататься дуром за ручки дверей. Тем более, что женский голос, который так и не сделался ему знакомым, не вспомнился, уже начал нашептывать, что еще можно спастись. Интересно, а от чего ему нужно спасаться, ведь он – под накидкой?…
И неожиданно Сергей вспомнил этот голос. Понял, что уже много раз его слышал. В частности, сегодня именно этим сердитым голосом кто-то разговаривал у него на кухне. Кажется, отчитывал за что-то его жену. А разве он женат? Ленка ведь – ему не жена. Она своего Виталика ждет. И вообще она – лесбиянка…
Так, скорее проснуться! Отрезветь. А он что – спит?… – Вроде бы нет. Как бы то ни было, засыпать сейчас ни в коем случае нельзя. Иначе…
Кто-то вытащил из-под его спины листы с живыми картинками недавно увиденного им в почти уже забытом сне про метро, липы и переставшие звенеть трамваи, и в неправильном порядке стал расклеивать их на потолке. Не все, а лишь наиболее яркие эпизоды того сна во сне. В частности, Сергей снова увидел маленькую точку – одинокую и ужасно далекую планету. Рядом с которой не было видно солнца. И вспомнил, как по дороге домой, он безуспешно пытался высчитать путь к ней в километрах, догадываясь, что преодолеть столь чудовищное расстояние доступными сегодня средствами космических путешествий можно, только если жизненный ресурс космонавта будет исчисляться миллионами лет. Потом он снова услыхал, как так и не узнанный им женский голос ругается на кухне на его жену за то, что та не налила своему мужу, то есть ему – Сергею, красного вина и вдобавок еще надела на себя что-то на ее советский вкус совершенно непотребное. Наверное, что-такое, что носят только в развитых капиталистических странах. Где безжалостно эксплуатируют трудящихся…
Он так и не увидел, что именно надела его жена. А ведь это могла быть Юлькина хламида. Которая мало что скрывает… Скорее всего так и было. Она часто ее надевает… То есть вполне себе безобидная тряпка. В театр в такой, конечно, не пойдешь, но встретить в ней мужа, преступлением перед нравственностью отнюдь не является. Даже по советским меркам. В конце концов она ему жена или кто? Он ее и вовсе без всяких одежд видел. Причем много раз. Случалось даже при дневном свете… А Юлькина хламида к тому же еще и не без вкуса сшита. Особое настроение создает. Как раз то самое, какое нужно. Даже музыку включать не нужно. Юлька, между прочим, вообще неплохо шьет. Лучше бы, конечно, Аптека № 4, но и так сойдет…
Кутаясь в паутину, позволявшую ему оставаться живым и что-то еще соображать в окружении неведомо откуда выплывающих конструкций, напоминающих старинные парусники, только плавающих не по морю, а в космосе, в пустоте, Сергей понимал, что уже через несколько секунд этот волшебный двойной, тройной а, может, и более сложный сон, который, как ему сейчас также стало понятно, он видел уже много раз, растворится в безжалостном пространстве примерно такой же бездонности, какую ему недавно продемонстрировала приснившаяся живая голографическая картинка у метро. И беда не в том, что этот престранный сон сейчас забудется, а в том, что и сегодня он так и не сумел увидеть лицо своей будущей жены. Столь им желанной. Прямо до сумасшествия. Даже имени ее, дурак, не узнал! А ведь озабоченная девчонка, кормившая его вкуснейшими оладьями и ради него надевавшая наряды, оскорбляющие чувства какой-то самозванной “мамы”, когда-то станет его женой. Непременно! В этом нет никаких сомнений!! И сейчас он мог бы…
А вот и нет: ничего он уже не мог… Потому что прозевал момент, когда паутина слетела с плеч. Потерял бдительность, расслабился и не доглядел, как где-то бесшумно раскрылась дверь и сквозняк унес к чертям собачьим его эфемерную защиту. В результате чего запустился необратимый процесс. Сам собой запустился. Точно: вот уже и воздух вокруг перестал быть прозрачным, начал густеть и превращаться в неподвижную стену льда. Огромную и ужасно тяжелую. Через нее стало невозможно что-либо разглядеть. К тому же перед глазами поплыли дохлые медузы, а это совсем уже плохой знак.
Последнее, о чем уже не сознание, а чей-то удаляющийся в чужое прошлое голос (кстати женский) большими тающими буквами нарисовал для него прямо в воздухе сообщение, похожее скорее на смутное ощущение или аромат, чем на текст… Это была даже не мысль, но он всё равно понял, что начал забывать вещи, еще недавно для него важные… Вообще ужасно важные! Об этом было растаявшее и вымаранное из его памяти послание… Сергей было дернулся, но… Это как поезд, на который ты опоздал. И бежать за которым не можешь… Потому что ты спишь. И не можешь пошевелиться… Ну и пусть! Какой смысл переживать и запоминать то, чего еще не было?…
Картинки на потолке давно перестали быть живыми, но только теперь начали рассыпаться. Они медленно падали с потолка, кружась как осенние листья. Только они не были желтыми. И вообще, это были не листья. Так себе, какие-то сушеные хлопья. Черный снег. Ну, может, не черный. Просто грязный…
Хотя бы имя. Ну пожалуйста! Жалко, что ли?!…
Поздно: и в этот раз ни лица, ни имени… Черт, обидно-то как!… Ну или волосы… Какого они цвета? Ладно, Бог с ними – с волосами! А губы? Губы у нее какие? Что? Все время двигаются? Куда? И всё рассказывают? Кому и что они рассказывают? Не понял… Так, ладно, здесь голяк. Хрен с ними – с губами! Это не главное. Тогда грудь. Какой номер? Это-то он имеет право знать?! Жена всё-таки… Какая меньше – левая? Ага:зуб неправильно растет и целоваться не умеет! Вот же – не полный козел: что-то еще помню… А кто не умеет целоваться?… И чья мама?… Причем здесь вообще оладьи?… Да, но запах фиалок! Этот запах тоже ведь снился. Только что. Вчерашний Ленкин давно выветрился. Еще ночью. А этот…
Увы, стремительно возвращалась трезвость. Неумолимо. Как приходит утро. На смену ночи. Оно само приходит. Никто его не просит, не зовет, а оно тем не менее наступает. Стеклянное и тихое. Спокойное. Будь оно неладно! Зуб неправильно растет. А с грудью что?! Что левая меньше, это понятно. А номер какой? Как это – неважно? Кому неважно?! – Очень даже как раз важно, потому что… То есть как? А что важно? О чем я только что говорил? Кто говорил? Я? С кем?…
Стало не то, чтобы хорошо. Стало никак. Не хорошо и не плохо. Вот именно – никак. И он больше никуда не падал…
Единственное, что в итоге запомнил окончательно проснувшийся Сергей, это то, что во сне он катался в метро. А что случилось кроме того – растворилось как сигаретный дым. Словно всю эту ночь с ее снами кто-то придумал исключительно для того, чтобы над ним поиздеваться, а на самом деле ничего особенного в тех незапоминающихся снах не было. А если что и было – всё уже всосала в себя черная дыра. А это значит – с концами. Из черной дыры ничто не может вырваться. То, что в нее проваливается, всё одно, что никогда и не существовало. Об этом не остается даже воспоминаний. Это даже не пар. И не облако. Да, но вот – он же запомнил, что прежде уже видел этот сон. Причем не раз. И неважно, про что он был! Главное, что он его видел. Значит и еще когда-нибудь увидит. Может завтра? Или не увидит? Ведь то, что он этот сон прежде видел, также может оказаться сном. Фантазией непроснувшегося психопата. Глупой и ничего не значащей фантазией. То есть ничем! Пустым местом. Кстати, у метро липы не растут. Никогда их там не было. И трамваи по проспекту Мира не ездят. А причем здесь вообще трамваи? Они что, ему тоже снились?…
– Надо бы, в самом деле, съездить куда-нибудь в метро… Господи, появится у меня когда-нибудь нормальная женщина?! В сексуального маньяка уже превращаюсь. Дожил – эротические сны стали сниться. Это, конечно, Ленка виновата. Устроила вчера… И Юлька хороша! Нет, ну надо же было так всё нам обломать… Дрянь такая! Групповухи ей захотелось. Совсем спятила, кретинка! Эх, не надо бы ей за Ромку выходить! Не кончится это добром…
________________________________________
А он ведь так до сих пор и не открыл глаза. Сожалений по поводу сна, который ему патологически не удавалось запомнить, не было. Что странно. Хотя, почему странно? Откуда им взяться – сожалениям, ведь он действительно уже ничего не помнил: ни того, что конкретно ему сегодня приснилось, ни даже того, было ли ему интересно тот настырно, словно бы назло незапоминающийся сон смотреть? И вообще ему уже ничего не хотелось. Ни шевелиться, ни даже дышать. Ничего. Впрочем, нет: ему захотелось пить. И он догадался – почему: потому что учуял запах сока. Персикового. Должно быть Лена принесла утром стакан с соком и поставила его на тумбочку. Рядом с будильником.
– Значит уже встали. А чего ж так тихо? Неужели и правда поссорились? Вот идиотки! Чего им делить? Да еще в такой день. Неужели нельзя спокойно попрощаться? По-человечески…
Перед закрытыми глазами снова проявился потолок новороссийской квартиры. И мысли о разругавшихся ночью девчонках ушли на второй план. А скоро и вовсе растаяли. Ведь влюбленные друг в друга сумасшедшие лесбиянки были сейчас далеко. Они остались в Москве. И Сергею было безразлично, чем они в этот момент занимаются в ванной. То есть он догадывался – чем. Но желания тихонько туда к ним подкрасться и подсмотреть в щелочку не возникло. Должно быть потому, что он на них обиделся. А так бы, конечно, подглядел…
Сергей осторожно, стараясь не спугнуть постучавшуюся к нему стеклянную легкость, обычно приходившую по ночам, в темноте, пошарил рукой по тумбочке. Задел будильник, но как-то сумел его не опрокинуть. Похвалил себя за ловкость. За то, что руки его слушались. Нащупал стакан с соком. Похоже полный. Приподнялся на локте, чтобы не пролить сок на подушку. Отхлебнул. И правда – персиковый. Потолок новороссийской квартиры разглядывать он при этом не перестал. Напротив, он делал это с особым – мягким и одновременно въедливым вниманием, понимая, что сейчас ему, наконец-то, уже можно будет чего-нибудь захотеть. Но только очень мягко. Без нажима. Как если бы ему и не особо этого хотелось. Как будто он еще толком не проснулся. То есть проснулся, но не совсем. Всё правильно: глаза открывать рано. А что такого здесь происходит? – Ничего особенного. Ну да, он проснулся в своей комнате. В той самой, в которой они с Мишкой, изобретая бездымный порох, много лет назад устроили грандиозный пожар, следы которого и сохранились на потолке…
Вот только сейчас Сергей открыл глаза. На самом деле ничего он, – понимая, что еще рано, – не открывал. Достал с тумбочки стакан с соком, снова, чтобы не облиться, приподнялся на локте и отхлебнул. Но на этот раз схитрил: ложиться на спину не стал. Замер. Глаза (или что там?) рассматривали уже не потолок, а стену. Ну а что тут странного, ведь он больше не лежал на спине. Соответственно, и глаза теперь смотрели не вверх…
Медленно, стараясь не расплескать сок, он спустил ноги с кровати. Свободной рукой привычным движением стащил со спинки своей детской кровати плед, который здесь висел всегда – сколько Сергей себя помнил. На всякий случай. Вдруг ночью холодно станет… Ловко, одной рукой обернул им себя. Как в детстве…
Отлично, теперь он не голый! Можно попутешествовать.
Еще раз отпил из стакана. А вкусный сок! Да, конечно, это – его комната. Чья же еще? – Не Мишкина же. Что он, свой потолок не узнаёт?… Странно, что каждый раз она делается всё меньше и меньше. Или это он продолжает расти? Что, до сих пор? – Да сколько ж можно?! – Вроде и так уже большой мальчик. Солидный, можно сказать, мужчина. Докторскую степень три года назад обмывали. Не хухры-мухры…
Встал. Сделал несколько шагов к окну.
– А здесь теплее, чем в Москве. Нет, ну а как? – Конечно, тепло: южнее все-таки…
Сергей спохватился: не надел тапки. Но не искать же их теперь! Не возвращаться же… Вышел из спальни босиком. В коридоре было темно. Неправильно, не темно. Просто в комнате с обгоревшим потолком, который устали уже закрашивать (следы пожара всё равно на нем проступали, уже через неделю, никакая краска не могла их скрыть), занавески были отдернуты, и света в ней было непривычно много. Он прямо слепил глаза. Да, здесь совсем другое солнце. Щедрее московского. А, главное, запахи в этой квартире были те же самые, что в детстве!
– Ну ничто не меняется! Эх, скорее бы уже сюда прилететь!…
Сергей вошел в гостиную. И здесь всё также было как раньше. Как тогда…
– Господи, как же хорошо дома! Неужели мы с Ленкой сегодня здесь окажемся? Год дома не был… Стоп, а где она будет спать? Не в одной же со мной постели… Тесно будет вдвоем. Да и отвык я уже. Ночью это был… как его?… – эксцесс. Да, собственно, ничего и не было. А в самом деле, куда ее положить? Можно, конечно, в отцовой комнате. Только Мишка, – я слышал, – в ней библиотеку устроил. И кровати там нет. Или есть? Надо бы пойти взглянуть. Мишка в курсе, что мы больше не спим вместе. Мог что-нибудь и сообразить…
Добраться до библиотеки Сергею, однако, не удалось. Потому что в коридоре послышались шаги. И в следующую секунду в гостиную вошел Миша. Дверь он открыл ногой, потому как обе его руки были заняты: в одной он держал толстенную книгу по психиатрии, – судя по всему очень тяжелую, – а в другой – фотографию в рамке. Еще же и подмышкой он нес макет средневекового парусника.
– Что, новое увлечение? Странно, никогда за ним этого не водилось. Хотя, может кто из пациентов презентовал. А что – симпатичный кораблик.
Сергей снова отхлебнул из стакана. Вроде бы он не громко это сделал, да и стоял, не двигаясь, затаившись, но Миша вдруг остановился и начал принюхиваться. Вот он медленно повернулся и стал ощупывать глазами стену перед собой. В какой-то момент его взгляд обо что-то споткнулся – об открытые, как ему показалось, глаза Сергея, смотрящие прямо на него. Дернулся и захлопал ресницами… Нет, брата он не увидел. Поморгал, как будто ему в глаза что-то попало, и стал бестолково крутить головой. Хотя прекрасно понял, где сейчас стоит Сергей…
– Ты, что ль, Серега?…
– Ну-ка, ну-ка… Что ты башкой вертишь? Как будто не видишь. Вот он – я! Куда ты смотришь?! Да не трусь ты! Давай еще попробуй. Смелее!
– Серега, если это ты…
– Да я, конечно! Кто же еще? Или ты кого-то еще ждешь?
– Я тебя не вижу…
– Ну и дурак! Что тут еще скажешь… А всё потому, что… Да не напрягайся ты так! Сам же показывал мне, как это делается. Помнишь, когда эта твоя, с косичками, к тебе по ночам стала являться?… В девятом классе. Или про кого ты мне тогда рассказывал… У которой ноги прямо из шеи росли… Озабоченная… Ты еще боялся, что она забеременеет. А в школе эта нимфа делала вид, что ничего между вами ночью не было. И вообще старалась на тебя не смотреть. Всё никак не могла поверить, что всё это ты взаправду с ней проделывал. Думала уже, что свихнулась на своих эротических фантазиях. Гормоны…
– Подай знак.
Сергей громко хлебнул из стакана и поставил его на стол. Миша дернулся на стук стекла об стол всем телом и резко обернулся. Фотография выскользнула из внезапно онемевшей руки и полетела на пол. Рамка не разбилась, потому что была пластиковая. Как он еще парусник не раздавил?…
– Ну ты и скотина! Это же единственная наша фотография, где мы – вместе…
– А ты – трус! И дурак. Я тут при чем? Кто виноват, что у тебя руки дырявые?
– Да, блин, лечиться пора…
– Это точно! Психопат. Ведь уже почти получилось…
Миша свалил на стол фолиант по психиатрии, нагнулся, намереваясь освободившейся рукой поднять фотографию, и замер, увидев на столе прямо перед своим носом стакан с соком. Побледнел и про фотографию забыл. Потянулся к стакану, но вдруг отдернул руку. Разогнулся. Попятился…
Очнулся он только у шкафа. Остановился. Понимая, что Сергей сейчас на него смотрит, сделал вид, что не испугался. Взгромоздил макет парусника на шкаф и быстро вышел из комнаты. Кажется, при этом он покачивался. А вроде трезвый был…
Сергей пожал плечами. Завернулся в плед на манер римского сенатора. Словно это была тога. Забавно он сейчас выглядел. Нагнулся и подобрал с пола фотографию. Они с Мишей ее очень любили. Тем более, что это действительно была единственная фотография, на которой их запечатлели втроем: Лара, Миша и он. Лара в кокетливо застегнутом на две пуговицы медицинском халатике, из-под которого самым бесстыжим образом вылезала коротенькая сиреневая комбинация (каковое обстоятельство девчонку ни мало не смущало). Миша с Сергеем – оба в офицерской форме. Чуть ли не единственный раз, когда они ее надели. У Сергея на груди – новенький орден. Боевой, между прочим, орден. У Миши такого нет.
Вокруг горы немыслимой красоты. В руках братьев – автоматы Калашникова и жестяные кружки. Оружие в их руках смотрится нелепо. Да просто глупо оно смотрится! В высшей степени. Все трое пьяны. Но пытаются смотреть в объектив с серьезным осмысленным выражением. Типа они себя контролируют и что-то еще соображают. На самом деле изобразить трезвость более-менее удалось одной Ларе. Сергей, похоже, пьян уже вдребезги. Миша – тоже на грани. Трезвее всех на фотографии действительно – Лара. А ведь спирт пили наравне! На фотографии все они кажутся ровесниками. А, собственно, почему только кажутся? – Они ведь и в самом деле одного года рождения.
Сколько лет прошло… Ребята повзрослели. Естественно, что изменились. А вот Лара… И главное, у нее на фотографии – лицо сегодняшней Насти, которая словно бы шагнула в сегодня из этой самой фотографии. Прямо с тех гор. А глаза!… Мистика какая-то…
Неизвестно почему, но Миша эту фотографию Насте так и не решился показать, хотя рассказывал ей про Лару часто, не скрывая подробностей. Он рассказал ей даже про то, что Лара сначала была с Сергеем. Обычная история – служебный роман. Работали вместе. Она, невзирая на диплом о высшем образовании, сознательно напросилась работать в его бригаду простой хирургической медсестрой. Неплохой медсестрой, между прочим, оказалась. Думала у него опыта набраться. Потом бы он ей пригодился – тот опыт. Дома – в Челябинске… Короче, как-то быстро у них с Серегой закрутилось. Может потому, что страшно было обоим. Постреливали ведь. Даже по ночам. Да и работа была не из простых. Причем трудна она была не столько физически, сколько психологически. Сергей, работая на скорой, и потом – в институте – всякого успел насмотреться. Так что ему легче было. А вот у Лары такого опыта не было. И столько крови она еще не видела. Да, конечно, она прилетела в Чечню не из санатория, в котором лечат пенсионеров минеральной водой, но такого, с чем пришлось столкнуться на войне, она никак не ожидала. Не была она к такому кошмару готова. И жила поэтому в этих чертовых красотах в состоянии перманентного нервного срыва. В общем, на третий или даже на второй день их знакомства она заявилась ночью в палатку Сергея пьяная и с порога заявила, что намерена спать в его постели. А иначе она сойдет с ума. И добавила еще, что, если она ему не нравится, то это – его проблема, но только она отсюда не уйдет. Потому что уже темно. Страшно ей одной по лагерю ходить – искать свою палатку. И ему сбежать не позволит. Потому что она нормальная женщина и ей для здоровья необходим секс. Причем срочно! Вот прямо сейчас. На импотента он вроде бы не похож, так что…
Сергей Ларе на ее бессовестный ультиматум ничего не ответил. То есть возражать и спорить с этой бешеной дурой не стал. Потому что он вежливый и воспитанный. Офицер к тому же. Сказал лишь, что он будет спать справа. И под утро всем стало понятно, что Ларка ему в целом понравилась. Всем – значит решительно всему госпиталю и гарнизону. Слышимость же. Горы вокруг. Эхо гуляет.
Дальше больше. Оба ведь действительно находились в постоянном в стрессе. В перманентном, как уже было сказано. А какое может быть от этой напасти эффективное лечение кроме алкоголя? – Правильно: он самый – секс. Исключительно для здоровья… В общем, они словно с цепи сорвались. Пришлось даже их палатку подальше от соседних перенести. Потому что другие офицеры стали жаловаться начальству. И проситься в отпуск. А какой отпуск, когда война? Еще же и раненые. Тоже ведь – люди. Что, им не надо?…
В общем, время шло, и всё у них было хорошо. События развивались в правильную сторону. То есть уже и о свадьбе стали поговаривать. Планы строили. Собственно, им ведь немного оставалось. Через месяц-полтора должны были их сменить. К тому же Ларе вдруг захотелось переехать из своего Челябинска в Москву. Ну, это понятно. А кто на ее месте не захотел бы того же самого? Начали уже раздавать приглашения на свадьбу. И тут Сергея командируют на передовую. Всего на неделю, как ему сказали. Побожились, что не больше чем на десять дней. Да только на передовой он подзадержался. Потому как там жарко было. А другого такого безотказного и, главное, успешного спеца, под руками которого чуть ли не трупы оживали, у них там не было. Да и не могло быть. Это же – Сергей. Даром, что ли, ему орден дали?
Что было дальше? – А дальше было то, что через неделю Сергей обратно не прилетел. Вот что было. И тогда Лара распсиховалась. Она ведь совершенно уже разучилась спать одна. Поэтому в Сергееву палатку стали заглядывать выздоравливающие офицеры. Приходили они по ночам, а уходили под утро. Ну, тогда уже и Миша проявил инициативу. На самом деле, будем точны, он ее и раньше проявлял. Только пока безответно. До такой степени безответно, что Сергей над ним уже посмеивался. И даже однажды в шутку ляпнул, что ничего не имеет против, пусть девчонка выбирает. Они же – братья. Не стреляться же им из-за бабы! Лара, узнав про тот их разговор, подумала и сказала, что ей с Сергеем всё-таки интереснее. Потому что он не такой занудный. Да и работают они вместе. Опять же московская квартира формально принадлежит ему. В общем, с выбором она определилась. Точка! И тут этот проклятый вертолет…
Миша пошел в атаку. Цветов где-то нарвал и сказал, что с ответом никого не торопит. Она может хоть до вечера думать.
Лара держалась долго – до позднего вечера. Даже чуть ли не до полуночи. И сдалась. Во-первых, Миша не был раненым. То есть у него ничего не болело. И поэтому, как у любовника, у него в госпитале был единственный достойный конкурент – Сергей. Но в том-то и дело, что Сергея там не было. Вот Миша и оказался вне конкуренции. Во-вторых, он не просто так к Ларке подъехал. Он ее тоже замуж позвал. Причем в отличии от Сергея – сразу же. Еще днем – до постели. А еще он ей сказал, что жилплощадь в Москве не у одного Сереги, а и у него тоже имеется. Причем в той же самой квартире. Но только в его комнате два окна, в то время, как у Сереги – лишь одно. И, главное, Мишина комната больше Серегиной на целых три квадратных метра. Что, конечно, являлось сильнейшим аргументом. В-третьих, Миша сказал, что насчет морали Ларка заморачиваться ни разу не должна, потому что, в-четвертых, Сергей ее не любит, а просто беззастенчиво использует. Цинично и безжалостно. Как отъявленный и неисправимый сексист. В отличии от него, Миши, который ее любит по-настоящему. Как настоящий рыцарь. Не только за ее тело. Которое у нее прекрасно и невозможно как его возбуждает. Короче, он ее уже давно любит. Практически, как увидел, так в тот же день и полюбил. В общем, нечего ломаться.
И, наконец, в-пятых: Серега всё поймет правильно. Тут и думать нечего. Конечно же, он их простит. Если вообще оттуда живой вернется. Где неизвестно, может уже и девчонку себе завел. Он такой… Ну, может, пару раз засветит Мише по морде. Но в итоге простит. Железно! Сам же когда-то сказал, что выбирать лучшего из них должна Лара. Никто его за язык не тянул. Вот и следуя заветам… А чем, собственно, Миша плох? Он же еще и на виолончели как бог играет. Так что всё по-честному. Никто ни в чем не виноват. Миша – уж точно. А в чем, собственно, он может быть перед Серегой виноват? Улетел, понимаешь, на неделю… Ну и чего там застрял, спрашивается?! Бросил невесту, скотина! Предал, можно сказать…
Неизвестно, кого из братьев на самом деле Лара любила больше. В принципе Миша ей тоже нравился. Виолончели у него с собой не было, но по радио однажды передали его старую запись. И Лара ее услышала. Лебедя Сен-Санса Миша из радио играл. Душевно так играл. А главное, ему там – в радио – громко потом аплодировали. Опять же он дарил ей цветы. А, когда она заговорила про то, что всё-таки некрасиво как-то получается, он и вовсе добыл где-то флакон настоящих французских духов. Тут уж, понятно, любая сломается. Без вопросов.
Фотография была сделана за пару дней до того, как за Сергеем прилетел тот злополучный вертолет. И такие они все на ней были молодые. Счастливые. Служба подходила к концу. Сереге орден буквально накануне дали. Его, собственно, и обмывали. А через три недели Лару убили…
Сергей собрался уже было поставить фотографию туда, где ей и положено стоять. Она всегда стояла здесь – на столе. Это ведь только в последнее время Миша стал убирать ее в свою комнату. Когда ждал в гости Настю. Сергей уже и ножку из рамки начал выковыривать. Пластмассовая такая ножка, для устойчивости. Чтоб на столе стоять.
Собрался поставить фотографию, но не поставил: ее законное место было занято другой фотографией. Точно в такой же рамке. И Лара на ней тоже была. Только волосы у нее были покороче. И она была не в медицинском халате, из-под которого должна была вылезать соблазнительная комбинация. Коротенькая, сиреневая. На этой фотографии на ней было ванильное платье.
Сергей даже глаза протер. Конечно же, он помнил Настю. Еще бы – такой шок испытал, увидев ее на вокзале в окошке аптечного ларька! И как они ужинали вечером в ресторане, тоже не забыл. А перед этим он купил ей вот это самое платье. И туфли. Когда, собственно, и сделал снимок. Только вот сравнить в лоб эти две фотографии возможность не представлялась. Теперь вот сравнил. И загляделся. Загрустил.
Сергей снова увидел тот день. Да так ярко его увидел! Он всё вспомнил. Снова оказался там. Даже запах того костра учуял. Им действительно было тогда хорошо.
Сначала они жарили шашлыки. Потом дурачились и во что-то играли. А Ларка ни с того, ни с сего вдруг залепила, что хочет ребенка. Сказала, что хоть завтра намерена заняться решением этого вопроса. Только вот непонятно, от которого из братьев ей правильнее было бы его заделать. Пошутила, чтобы подразнить Сергея. А Миша полез выяснять – от кого всё-таки конкретно она его хочет. Чтобы на кого ребенок был похож? Интересно же. Сергей в шутку обозвал ее шлюхой. Обозвал и поцеловал. Еще и по заду небольно шлепнул. Она рассмеялась, а Миша сказал, что вызывает его на дуэль. И что стреляться они будут сейчас же. Прямо здесь. На автоматах. Очередями. До первой крови. Потому что нельзя такими ужасными словами обзывать прекрасную женщину, которую он тоже всей душей любит. Давно и тайно. Только безответно. Потому что Серега, сволочь, всегда у него лучших девушек уводил. Самым бессовестным образом. А потому он, Миша, сейчас несчастный и очень хороший. Да, хороший! Несмотря на то, что орден дали не ему. Сволочи! Притом что работы у него здесь ничуть не меньше, чем у Сереги. Короче, от требует немедленной сатисфакции. Еще и за то, что Серега безжалостно ударил Ларку по попе. А ведь ей, наверное, больно было. Хоть она из гордости и не плачет. Уже совсем пьяный был.
Чтобы Миша и в самом деле никого случайно не пристрелил, Лара обняла его, поцеловала в губы и сказала, что, конечно же, она и его тоже любит. И что она еще очень сильно подумает, от кого соберется рожать. Лебедь Сен-Санса опять-таки… Но только она подумает об этом после и на холодную голову. А сейчас она писать хочет. И выпить. Остался же еще спирт? Вот тогда Миша и успокоился. А Серега, гад, над ним смеялся…
Неизвестно, откуда взялся тот лейтенантик с фотоаппаратом. Ему тоже налили спирта, чтобы он поскорее убрался. Его через месяц чеченцы взяли в плен. И перерезали ему горло, когда выяснили, что никто его выкупать не будет. А тогда он чему-то радовался. И рассказывал несмешные анекдоты. Миша потом нашел в его палатке фотоаппарат. И забрал его себе. Откуда, собственно, и взялась эта фотография. Зачем вот только они так сильно тогда надрались? Хотя, как без этого? – Единственный же свободный день выдался. Не на курорте чай загорали.
Да, страшное было время. И тем не менее они были тогда счастливы. Потом уже про счастье не вспоминали. Какое к Дьяволу после войны могло быть счастье?!… Слава Богу работа и разные дурацкие хлопоты со временем стали отвлекать…
– Отец болеть стал. Сердце. Так ведь и не женился. И за каким чертом он связался с чекистами?! И меня втравил… Понятно, дядя Костя его прикрывает… Не даёт в обиду… Что же он такого натворил? Зачем ему понадобилось под контору ложиться? Действительно же – сучье племя. Так с Женькой обойтись… Гады! Нет, ну правда, когда тебя учат убивать, врать и вообще подонком быть. Еще ведь и радость в этом находить… Они же кайфуют от того, что им всё с рук сходит. Скоты!… Портреты Дзержинского в каждом кабинете висят. А у железного Феликса руки по локоть в крови. Сволочи!…
Так с Настиной фотографией в руке Сергей и вышел на балкон. Утро в самом деле выдалось теплое. Судя по всему, днем и вовсе жарко будет.
– Как прилетим, первым делом – на море. Эх, скорей бы уже!…
Сергей не сразу ее увидел. При том, что Настя уже трижды сняла и снова надела очки. Непонятно, она что – стесняется, что ли, носить очки? Вся раскраснелась. Наконец, Сергей поднял глаза. Узнал её и чуть не задохнулся. Только что разглядывал на фотографии девушку, которую они с Мишей любили и которой уже несколько лет с ними нет. И вот пожалуйста – стоит сейчас на балконе соседней хрущевки. Живехонькая! Ничуть не изменилась. Какой была тогда, молодой и красивой, такой и воскресла. Волосы только у Насти покороче. И очки. Лара очков не носила.
– Ну что ж… Как заказывали – окна напротив… А что – удобно… Мишка, зараза, хоть бы спасибо сказал… Интересно, случилось у вас уже… или этот тюфяк ждет, когда ты его сама завалишь? И ведь хрен чего расскажет, гад…
Плед начал сползать с плеча. Сергей машинально подхватил его и запахнулся. Неудобно было сделать это одной рукой. В другой ведь была фотография. И вышло так, будто он этой фотографией помахал Насте. Не придал этому значения: она ведь не могла его видеть. А Настя обрадовалась, заулыбалась и стала махать ему в ответ обеими руками. Телефонный звонок, достававший Сергея последние две минуты, сделался громче. И каким-то резким, неприятным.
– Так, не понял… Ты чо, видишь меня? – Быть этого не может! Мишка не видит, притом, что он в этом деле специалист, а ты, что же, видишь?…
Где-то беззвучно лопнула толстая контрабасовая струна. И также беззвучно раскололось огромное, в три ладони толщиной стекло. Далеко – где-то за горизонтом. Огромное стекло. До неба. Раскололось, некоторое время радугой повисело в воздухе, и стало медленно, превращаясь в колючую сверкающую пыль, ссыпающуюся в море. Ужасно тяжелой была эта пыль. Море даже рассердилось. И Сергей подумал, что вот так, наверное, зарождаются цунами. Он еще собрался о чем-то подумать, но вдруг явственно услышал за спиной:
– Сережа, миленький, не смотрите на меня, пожалуйста!…
Естественно, он обернулся. Ведь смутно знакомый голос, крикнувший ему, раздался из гостиной.
Посреди комнаты стояла Лара. Живая. Только с волосами Насти. И она была без очков. Значит это – точно Лара, не Настя. Тем более, что Настя стояла сейчас на своем балконе и махала ему оттуда руками. Сергей проверил. Действительно, Настя никуда не подевалась. Всё еще стояла на своем балконе. Правда уже не махала. И какая-то она там несчастная стояла. Хотя, может, ему только показалось, что она несчастная.
Сергей обернулся к Ларе. Надо же было ей что-нибудь сказать.
Не может быть: никакая это не Лара! Во-первых, на ней аптечная униформа. Миша хвастался, что устроил Настю в аптеку. Во-вторых, хоть она и была сейчас без очков, но волосы-то у нее Настины. Короткие. И в-третьих, Лара никогда не плакала, а у этой из глаз лилась кровь…
Сергей спиной почувствовал, что со стороны моря к городу приближается смерч, тело которого соткалось из той колючей стеклянной пыли. Совершенно очевидно, что расколовшееся на миллиарды осколков стекло больно порезало море. Вот оно и возмутилось. Выплюнуло обратно в черное небо всю эту мерзость, породив в ответ на вероломное на себя нападение огромную волну, которая вслед за смерчем, всасывавшим в себя миллионы тонн воды, пошла на город. А кому понравится, когда на тебя сверху сыплется всякая дрянь? Вроде как просто пыль, но, во-первых, весом эта пыль, если ее всю собрать в совок, – с настоящую гору. Толстое ведь было стекло. А во-вторых, осколки – острые. Больно стало морю! Тут уже, понятно, смерчем не отделаешься. Тут и правда цунами – единственный адекватный ответ. Можно даже сказать – симметричный.
– А не хотелось бы. Вроде как в море сегодня искупаться собирался. Господи, и зачем же он так громко звонит? Неужели Мишка не слышит? Почему не берет трубку? Оглох он, что ли, идиот?!
Что-то ужасное, чего ни одному нормальному человеку не захочется увидеть, черной стеной навалилось на город. Оно уже проглотило солнце, от чего небо из просто черного сделалось грязно-свинцовым и злым. Словно оно было с Ним заодно. И Сергей вспомнил, где и когда он Его уже видел.
Зло, как и сегодня, пришло в тот страшный день со стороны моря.
Сергей почуял тогда беду за неделю. И, когда, наконец, увидел, как Оно накрывает Москву, у него задрожали колени. От ужаса его чуть тогда не вырвало. Странно, что никто кроме него Зло не разглядел. Никто в те дни ничего не почувствовал. Машины равнодушно ездили, куда им было нужно, а люди ходили по улицам взад и вперед, ели мороженое и над чем-то всё время глупо смеялись. Один Сергей, который чудом тогда Зло остановил, хоть уже и не верил в Бога, а поэтому не понимал, зачем он должен это сделать, увидел Его глазами.
Несмотря на то, что шесть лет назад это происходило в Москве, а не здесь, Сергей знал, что пришло Оно на Москву отсюда – из-за этого моря. Пожирая вокруг Себя всё живое. И даже моря после него не осталось…
Хобот смерча мягко пролез через балкон в гостиную. Сергей не стал оборачиваться. Не хотел снова увидеть эту мерзость. Если уж суждено, так хотя бы…
Куда-то еще и Лара подевалась! Или кто это сейчас был?… Последнее, что сделал Сергей, это попытался поставить на стол фотографию, которая всё время оставалась в руке, но…
С омерзительным хрустом, разодрав плед и спину, превратив позвоночник в жидкую кашу, смерч прошел насквозь и с ревом вырвался на волю. Через грудь. Или через горло? – Сергей этого не понял. Потому что своего тела он больше не чувствовал. Должно быть потому, что, наверное, уже умер. Так ему показалось. Во всяком случае другого объяснения, почему ему не было больно, он придумать не сумел.
Сколько Сергей летел мокрым тряпичным хвостом за этим жутким телефонным звонком по длинному извилистому тоннелю, сказать невозможно. Может минуту, а может и час. Но вдруг наступила тишина: кто-то, наконец, допёр снять трубку. И телефон звонить перестал. Сделалось не то, чтобы хорошо, но немного спокойнее. Умер – так умер. Подумаешь… Что тут особенного. Главное, что Сергей не испытывал боли. И еще: всё случилось относительно быстро. Другие, к примеру, долго мучаются. Особенно, когда понимают, что именно с ними происходит. Дергаются как дураки. Психуют. Думают про себя, что они какие-то особенные. Что их жизнь – ужасная для всех потеря. А на самом деле ты – лишь черно-белая картинка на стене, которую еще неизвестно кто показывает. Включил проектор и крутит для себя кино. Впрочем, почему же неизвестно? Когда-то Сергей знал. И даже…
– Ты особо-то не заморачивайся, Михеич, – услышал Сергей чей-то разговор, – ты нервы береги. Сказали взять – значит возьмешь!
– Да я, товарищ полковник…
– Вот-вот… И пусть мальчик развлекается. Пистолетик ему дашь. Красивый. Потом в море бросишь.
– Да я не про то… Три недели кругами ходим. И всё – голяк. До четверга не успеем – с концами уплывет!… Не верю, что глубоко спрятал, гад… Чую, прямо под носом лежит. У всех на виду, блин…
– Больно ты умный!
– Точно говорю… Может даже и вовсе без охраны! Это в его манере. Положит просто, а хрен найдешь…
– Твое дело – ментовское: порядок обеспечишь. И чтоб свидетелей сразу того… Не как в прошлый раз. Мальчик нагадит – подотрешь… Кстати, за ним, может, еще и девчонка увяжется
– Ну, это уж совсем, блин!…
– Заглохни! Ей тоже дашь… игрушку. Девка банкует. От нее, похоже, наводка идет… Так что облизывать ее будешь. Чтоб довольная нами осталась… Не приведи Господи – волос с ее башки упадет… Нас тогда ее папаша на ломти настругает…
Разговор странным образом оборвался. Странным потому, что прекратил его другой звонок. На этот раз не телефонный. Звонили в дверь. Сергей распахнул глаза.
– Вроде как жив. Ну и дела… Приснится же такое!…
– Сереж, вставай!, – услышал он Ленкин голос. – Ромка пришел.
– Сереж, ну правда!… – Это была уже Юлька. – На самолет опоздаете. Мы тебе и так лишний час поспать дали. Оладьи остыли. Ленка сказала – хрен с ними. Главное, чтобы ты перед дорогой выспался. В микроволновке для тебя подогрею…
Сергей потянулся за соком. Вот здесь же он стоял! Персиковый. Пахнет им. Никакого сока на тумбочке не оказалось. Зато на ней лежала фотография, сделанная лейтенантиком, которому перерезали горло. Осмыслить произошедшее Сергей не успел, потому что в комнату, распахнув без стука дверь, вошла Юля.
– На, держи!, – сунула она ему сотовый. – Тебя!
– Здор;во, Стас, – зевая, ответил Сергей кому-то. – Совсем обалдел, что ли, – так рано звонить?!… А сколько сейчас?… Чо говоришь?… И почем ставки?
Юля, уже выходившая из комнаты, притормозила, прислушалась…
– По десять штук?!… Гонишь!… А сколько лохов в игру рвутся?… Одиннадцать?!… Ну наконец-то, блин!… Конечно, играю!!… А чего там знать!… Сам ты спятил!… Твои семь процентов, как всегда… Чего?… Против всех ставь! Схему помнишь? – Играешь последним. Я их сегодня всех скопом мочить буду… Хватит уже с этими козлами цацкаться! Мне башли нужны.
– Серый, у вас когда самолет?, – пролезла в комнату голова Ромы. На самом деле он пришел за Юлей, которую чрезвычайно заинтриговал нагло подслушиваемый ею в общем-то приватный разговор.
– Да, Стас… Если тебе на этой неделе серебристый Порш впаривать станут – не ведись. Даже не смотри его… Девятьсот одиннадцатый, кабриолет… Потому что он краденным окажется… Не за что. Ну, давай!…
По дороге в ванную, в коридоре, случилась еще одна история. Выходившая из своей спальни с комплектом белья Лена, свалила его в руки тершегося здесь же Ромы. После чего взяла его за плечи, развернула и завела в гостиную, ногой прикрыв за собой дверь. А вот Юля почему-то в коридоре застряла.
– Чего тебе?, – сердито буркнул Сергей, догадавшись, что девчонке что-то из-под него нужно. Причем что-то такое, о чем Роме знать не обязательно. – Уйди с дороги!
– Сереж, ну так как всё-таки?
– Ты о чем?
– Не придуривайся! Знаешь, о чем… Ленка тебе позавчера говорила… Она сказала, что ты можешь это устроить… А еще она сказала: – того, что ты из нее сегодня ночью выпил, должно хватить…
И тут снова зазвонил телефон. Сергей обрадовался возможности уйти от ненужного ему разговора с Юлей и схватился за трубку.
– Больно много она понимает… Вот пусть сама его к тебе и зовет! Совсем больные, две идиотки… Маша, привет.
Юля, однако, никуда не ушла. Напротив, она решительно перегородила Сергею путь к ванной. И при этом скривилась. Начала шмыгать носом. Непонятно, то ли действительно собралась плакать, то ли просто хотела Сергея разжалобить. В любом случае делала это она весьма натурально. Того и гляди – и в правду заревет.
– Ну зачем мне этот урод? Я же от Габриэля должна родить! Девочку… Я только одним глазком на него погляжу.
– Совсем сдурели!…
Возможно Сергей еще не до конца отошел от своего недавнего путешествия в Новороссийск. А может просто сжалился над Юлей, понимая, что девчонка просто так от него не отвяжется… Но скорее всего, одновременно разговаривая еще и по телефону, он несколько дезориентировался и утратил бдительность. Свободной рукой он машинально приподнял за подбородок Юлькину голову, на мгновение заглянул в ее округлившиеся от испуга глаза, вернее куда-то сквозь них, да, собственно, и не заглянул, а как бы в них провалился, и девчонку как током ударило…
Вряд ли, шагнув за пустые черные глазницы и дав неведомо чему выпить из его особым образом расфокусировавшихся зрачков фиалкового запаха, он подсмотрел то, что в следующее мгновение увидела Юля. Во-первых потому, что ему это было неинтересно, а во-вторых, его элементарно отвлекал сейчас разговор с какой-то Машей. Зато Юля увидела. Еще как она увидела! Причем это не было похоже на сон хотя бы потому, что это было гораздо ярче, чем просто сон. Или даже жизнь. Эта жизнь… И вообще, это было море. Но только не Черное, а какое-то другое. Теплое. Хотя и Черное – тоже ведь теплое море. Но вот не такое…
Сначала она услышала крик чаек. И лишь, когда глаза привыкли к яркому солнцу, Юля разглядела и чаек, и море, и саму себя, выгуливающую беременную Юи по палубе старинного парусника, стоявшего в гавани незнакомого города. Может испанского, а может итальянского. Она не поняла. Фокус в том, что не только Юи, но и она сама была беременна. Живот у нее был не такой большой, как у китаянки, но никаких сомнений в том, что она тоже беременна, не было. И при этом она еще откуда-то знала, что беременна она девочкой. Та Юлька, которая совершала со своей любовницей прописанный обеим утренний моцион по палубе старинного парусника, этого еще не знала, но вот эта, мозги которой походя вскрыл болтающий сейчас по телефону Сергей, нисколько не сомневалась: – девочкой. А Юи должна была родить мальчика. Юля и это знала. Спрашивается, откуда? – Да какая разница! – Знала и всё тут. Причем знала она также и то, что Юи разродится уже через неделю. Почему, собственно, они и застряли в этом городе. Какие-никакие, а здесь были врачи. Или как их тогда называли? – Повитухи? Увы, пробыть в том городе судьба позволила им только два дня. Пришлось резко сниматься с якоря и, что называется, уносить ноги.
Самой Юле предстояло рожать месяца через три. И ее муж, – она его сразу узнала, – в этот момент как раз ругался с Мишей из-за того, что тот отказывался плыть в Барселону, объясняя свое деструктивное поведение тем, что их там якобы могут узнать. Габриэлю же было решительно наплевать, узнают их где-нибудь или нет. И он категорически отказывался понимать, почему Юлька не может рожать на родине, приводя в качестве, как ему казалось, убедительного аргумента тот довод, что врачи в Испании лучше. В чем Миша как раз сильно сомневался, хоть и побаивался открыто дебатировать на эту тему со своим оппонентом. Особенно же ее муж напирал на то, что у них в Барселоне имеется собственный дом. Где они спрячутся, и никто их не увидит. Если уж Миша так этого боится. А увидит, так он, Габриэль проблему с излишне глазастыми любопытствующими гражданами решит радикальным образом. Раз и навсегда! Так решит, что мало никому не покажется…
На палубе Юля увидала и других людей, которые ей приветливо кивали. Но она их не узнала, хотя что-то в их лицах показалось ей знакомым…
Если бы Сережа разговаривал по телефону чуть тише и не так заводился, Юля и еще что-нибудь смогла бы подсмотреть…
– Родить она хочет… Идиотка!… Да я не тебе, Маш…
– Ромка, вот я про такой телек тебе говорила, – послышался Юлин возбужденный голос уже из гостиной. Сергей и не заметил, как она от него отцепилась и сбежала.
– А чего это он только сейчас опомнился?, – продолжил Сергей разговор по телефону. – У него уже метастазы по всему ливеру пошли.
– Охренела, что ли, дура?! Знаешь, сколько такая бандура стоит?, – парировал Рома Юлькину атаку. – Ленк, сколько за телек отвалили?
– И правильно все делают, что отказываются. А сколько он предлагает?, – поинтересовался Сергей.
– Сам у Сережки спроси. Он его в этом своем дурацком клубе выиграл.
– Не-е, Маш, за такие башли сама его лечи!
– Сереж!, – позвала из гостиной Юля, заинтригованная историей с выигрышем телевизора.
– Ну и пусть себе подыхает, если он такой жлоб! Ты вспомни, сколько он на того козла грохнул, чтобы он ему на лужайке сплясал… Ага… И под водку три песенки спел. Самолет за ним в Лондон посылал… Да пошел он!… Вот именно… Маш, только давай без обид. Он тебе, собственно, кто?… Ну и всё…
Миша, уже одетый, с ключами в руке, на всякий случай проверяя – всё ли в порядке, заглянул в гостиную, в которой недавно “разговаривал” с Сергеем. А ведь действительно разговаривал! Правда, он не был сейчас уверен, что это был Сергей. И что полчаса назад там, в гостиной, вообще кто-то был. Но разговаривал же…
Сейчас здесь никого не было. Точно. Это Миша почувствовал. И собрался уже уйти. Но не ушел. – Вспомнил про упавшую на пол фотографию. Непорядок! Надо бы ее поднять. Мало ли, может, на обратном пути сюда заскочит Настя. И увидит ее. Ни к чему Насте ее видеть. Нет больше той жизни. И Ларки нет.
– Точно же помню… Серега, ты, что ль, умыкнул?… Смотри-ка, научился. А у меня вот ни черта пока не выходит. Расскажешь, как сделал?… Конечно, у тебя же Ленка есть! Всякий дурак, если фиалок напьется, такое сможет… Тебе просто везет. Гад ты всё-таки! Два года обещаешь устроить мне девчонку с фиалками. Брехло! Жадина…
Миша покрутил головой. Потянул носом. Уловил какой-то новый аромат. Непонятно, чем пахнет.
– Угу, а тебя здесь уже нет. Точно! Ну хоть это могу…
И только сейчас он заметил стакан с соком. Вот, оказывается, чем тут пахнет. Осторожно взял в руку стакан. На всякий случай понюхал его. Обыкновенный сок. Обернулся. Секунду колебался. Сделал маленький глоток. – Сок как сок. Чему-то улыбнулся и опрокинул стакан – выпил залпом.
– За сок спасибо. А фотографию верни. Ворюга! Осторожно только верни. Не дай Бог Настя ее увидит. Не нужно мне это…
Закрыл балкон и задернул шторы.
Во дворе его уже ждала Настя. Она сидела на лавочке с пакетом в руках, из которого торчала махровая простыня. Миша профессиональным взглядом определил, что с девчонкой творится что-то неладное. Она была не просто взволнована. Опять же эти круги под глазами…
– Черт, что же с ней всё-таки творится?…
Круги под глазами – ладно. И то, что с лавочки еле поднялась – тоже ерунда. Мало ли… Глаза, вот что насторожило Мишу. Она глядела ими куда-то мимо. Что необычно. Он даже обернулся, проследив ее взгляд. Настя определенно смотрела ему за спину. Словно ждала, что из подъезда следом за Мишей выйдет кто-то еще. И волновалась она именно из-за этого. Но там никого не было!
– Доброе утро, Михалосич. А Сережа?…
– За Михалосича сейчас по шее получишь!
– Простите, Миша… Я… А Сережа?…
– Насть, тебе чего, опять нездоровится? Может не поедем на море? Какая тебе сейчас учеба? – Утонешь еще. Давай просто на нашей лавочке посидим. До парка-то дойдешь?… Или на машине?…
– Не знаю… Чего-то я… А Сережа?…
– Да чего тебе Серега дался?! Ты вообще спала сегодня?
– Не знаю…
Сергей налил Роме уже третью рюмку. Сам он решил коньяк сегодня не пить. Лететь всё-таки. Опять же – утро еще. А вот Рома с удовольствием подналег на дорогой французский напиток. И, кажется, уже опьянел.
– Слушай, Ромк… Я насчет этого вашего…
– Что, опять?!
– Лопухнулись вы с Юлькой. При таких симптомах…
– Ну конечно, блин! Тебе ж виднее… Ты ж у нас!…
– Точно тебе говорю!
– Да пошел ты! Серый, мы на этого козла целый месяц грохнули. Он уже всё подряд жрет, и член у него стоит! Учит еще меня, блин…
– Ты меня спокойно послушай.
– Диагност великий нашелся… Экстрасенс, твою мать!…
– Облажались вы с диагнозом. Дело тебе говорю! Завязывайте колоть его этой фигней.
– Угу…
– Загнется он от вашего лечения.
– Угу…
– Скандал будет, дубина! Давай его ко мне на стол. Как только мы с Ленкой вернемся…
– Пошел ты знаешь куда!…
– Мальчики, – заорала из гостиной Юлька, – пошли кино смотреть!
– Что еще?, – раздраженно пробурчал Сергей.
– Сейчас засмотрим, – внезапно повеселел Рома.
– Блин, опять порнуха?! Ромк, давай без нас. – Задолбал? Мы сейчас с Ленкой свалим и смотрите это дерьмо сколько влезет.
– Да ты чо! – С двух шагов снимал.
– Ну-у!
– Вот тебе и ну! Стерео звук.
– Гонишь!
– Сам посмотри. Камера теперь в метре от дивана! С Димычем шкафчиком махнулся.
– Да ты что!
– А то… Это тебе не через зеркало ловить.
– Ну ты – извращенец, блин!… Ромк, помяни мое слово, начистят тебе рыло, когда поймают… И правильно сделают.
– Хрен меня кто поймает! Я в шкафчик стеклышко хитрое вставил – объектива вообще не видно! А ключик – вот где. Хе-хе!…
– Кто-нибудь новенький попался?
– А как же!…
В гостиной тем времен разговор шел совсем про другое.
– Юленька, слушай, тебе Ромка больше так не делает?
– ……………
– Вот дрянь!
– ……………
– У… тварь! Малыш, как терпишь? Может, давай всё переиграем, пока не поздно?…
– ……………
– Мразь!…
– Да ладно, Лен, тебе ведь Сережка… тоже… Я сегодня ночью видела…
– Дура, я ж его сама об этом прошу! Если изо рта не получается… А потом, это только когда кусает – больно. Да он уже научился всё быстро делать. Знаешь, там как горошинка. Как будто шарик с воздухом. Он должен его найти и… раскусить. Виталик ведь не умеет. Жалеет меня, глупенький, хочет потихоньку его раздавить, а получается ужас, как больно.
– Ленк, это – шизофрения… Ой, прости, Лен! Я не то хотела…
– Да ладно, на себя посмотри…
– Лен, а твой Виталик к тебе правда… приходит? Я знаю, ты ведь только из-за него с Сережкой…
– Не каждый раз… приходит… Сегодня вот не пришел…
– И он любит тебя? Как раньше?
– Угу…
– Ленк, а ты с ним?…
– Еще как!…
– Правда?
– Дура!
– Правда?
– Неделю потом ходить не могу!
– Какая ты счастливая, Ленка! Я тоже так хочу… Я его сейчас видела…
– Кого?… Врешь!…
– Правда. Мне Сережка…
– Ты что, Сережке в глаза посмотрела?… Идиотка! – Не дай тебе Бог!…
________________________________________
Вот всегда так бывает, когда нечаянно подслушиваешь чужой разговор. Сидят себе двое на лавочке в парке, смотрят на море и несут, как тебе кажется, полную ахинею. Ну а что, уши себе затыкать, чтобы их не слышать? В конце концов ты же первый сюда пришел. Кто виноват, что эти два психа сели на соседнюю лавку. Как будто других поблизости не было.
– Может расскажешь всё-таки, что с тобой происходит?
– Я вас так люблю… обоих… У меня кроме вас больше вообще никого нет!…
– Начало хорошее… А чего так грустно? Ты же знаешь, как мы оба тебя любим…
– Потому что так не бывает! Я понимаю, что меня нельзя любить. И что это всё скоро кончится. И вы, и Сережа… Когда узнаете… А мне так хотелось!…
– Ты чего, умирать собралась, психопатка? Говори, давай, что стряслось!
– Не могу… Мне стыдно… Я скверная! Так мечтала любить, дура!…
– Насть, может домой пойдем? Поспишь немного. Тебе же в ночь сегодня.
– Когда узнаете, не будете больше со мной… И Сережа не захочет… Вам противно станет…
– Насть, посмотри-ка на меня.
– Я гадкая! Мне не нужно жить! Если бы Сережа знал тогда, он не купил бы мне платье… А он… на меня еще пальто надевал… И туфли…
– А помнишь, как мы с тобой в первый раз встретились?
– Ага, около хлебного. Я, как Вас увидела, чуть в обморок не упала.
– Да меня самого тогда чуть Кондратий не обнял… Он ведь, гад…
– Ну почему же – гад?!
– Да потому что – гад!… Не сказал, что мы с тобой встретимся… Только твою фотографию с платьем прислал… Я думал – брешет… У тебя еще мебели не было…
– Ага… Как здорово!… Целых три дня спала на Сережиной кровати… Первый раз тогда пришел… миленький…
– Кто пришел?
– Чуть с ума уже не сошла… Целую неделю ведь не приходил…
– Кто?…
– Меня, конечно, не за что любить…
– Насть, скажи, что случилось… Я ведь врач… И знаешь – какой…
– Я нормальная!!
– Ну, так тем более…
– Кому я такая нужна?… Со мной про любовь никто не говорил… Никогда! Только он… Первый… На машине катал…
– На какой еще машине?
– На мерседесе.
– Как у меня?
– Нет, та машина вроде побольше была…
– Бандит, что ли, какой дал?
– Какой еще бандит? Не знаю… Может и бандит… Нам ее покататься дали… Мы на заднем сиденье сидели. За меня первый раз в жизни мужчина вступился! А потом…
– Успокойся, Насть, ну что ты!
– Сережа мне фотографию в телефоне показал, где вы вдвоем… А еще сказал, что мы с ним летом обязательно встретимся и что он будет меня на спине учить плавать… Я ему наврала, что только на спине не умею… А я никак не умею!… Я вообще ничего не умею!… Я не целовалась еще ни разу…
– Да ладно тебе заливать!…
– Правда… Ни с кем еще не целовалась… Сказал… если буду верить… А я верила!… Каждую ночь верила… Только вот днем не всегда получалось…
– Насть…
– И когда квартира эта с неба свалилась… И моя фотография у Вас на столе… И море!… Я всю жизнь мечтала море увидеть… И чтоб меня любил… кто-нибудь…
– Ну вот же – любит тебя… кто-то… А я всю жизнь мечтал капитаном стать… Никому не рассказывал… Представляешь, с детства во сне парусник вижу… Чуть не каждую ночь… Один и тот же… Знаешь, как я его назвал? – Санта-Анастасия.
– Ну ладно Вам придумывать… Михалосич…
– По шее дам!
– Простите… Миша… А вы знаете, что со мной сделалось, когда Вы на виолончели заиграли… ту музыку? Ведь это он!… Я что, думаете, не догадалась, кто всё это подстроил?… Подарил мне… Сразу догадалась!… Ни за что! Просто так!!… Он такой!… Он такой!!… Он добрый!… А я… обманула его!! И Вас… Ничего не рассказала…
– Насть, пошли-ка домой…
– Он подарок хотел мне… а я…
– Эх, не тебе он хотел подарок сделать…
________________________________________
–
– Ромка, ну ты смотри, что он делает, козел! Она ведь плачет уже…
– Она кончает, дура! Ленк, ну ты чем смотришь?!
– Да, правда… Сереж, ты ее знаешь?
– Поправилась…
– Серый, ты, что ли, со всеми в институте успел?!
– Сереж…
– Чего тебе?
– Сереж, а ты правда этот телек на спор выиграл? Ленка сказала.
– Ага… Ромк, слушай, а кто это с ней?
– Новенький. Из радиологии. Ты его не знаешь.
– А о чем спорили?
– Юлька, тебе это зачем?
– Да просто интересно… Так о чем?
– Да так… пари заключили: – кто точнее сумму назовет, за которую нефтяную компанию толкнут… Там одну на торги выставили…
– Ну и чо?
– Юленька, угомонись.
– Лен, ну чего ты? Что, мне уже и спросить нельзя?
– Ну вот… я и назвал.
– Поняла теперь, где Сережка деньги зарабатывает? – Настоящие деньги!
– Серый, так ты что, от балды цифру взял?
– Угу, почти… Они все примерно одно и то же сказали. А я против всех сыграл. Им какой-то козел из Мин. Фина информацию слил. Дурачье! – Миллионов на триста ошиблись… Слушай, какое белье красивое!
– У меня тоже такое есть.
– А чего ж не носишь?
– Виталику не нравится. Двести баксов, между прочим, стоит. Хочешь, твоей детдомовской подарю? К ванильному платью само то будет. Мишка заценит! Может осчастливит девочку…
– Лен, я тебе про Аську всё сказал. Если при Мишке о ней какую-нибудь гадость сморозишь, – шею сверну! Он под Новый Год опять себе чуть вены не взрезал… Я ее как увидел тогда…
– Да помню я все, блин!… Эти ваши игры, идиоты… Она ведь живой человек!… А с той, которую братец твой просил посмотреть?… Совсем охренели?! Ведь если узнает кто…
– Да ладно тебе! А вдруг получится?… – Представляешь, что тогда будет? – Нобеля напополам получим…
– Шнобеля ты получишь, Серый! Колдуны, блин…
– Завязывал бы ты пить, Ромочка. С утра уже тепленький.
– А знаешь, Ленк, это по моему трезвому размышлению – не твое дело. Что хочу, то и…
– Это почему же – не мое? В каком-то смысле – очень даже мое. Я о Юленьке думаю…
– А ты поменьше о ней думай. Она теперь – моя. Как-нибудь сам разберусь…
– Горло вырву, гнида!!…
– Тихо-тихо, мальчики-девочки!… Мир-труд-май. Пусть растут все цветы… Ромк, ты бы не шутил так с Ленкой. Она ж тебе и правда глотку вырвет, ежели что…
– Вот и успокой тогда свою дикую кошку, миротворец хренов!…
– А с чего ты взял, что она моя? Кошки – они, знаешь ли, сами по себе. И насчет зубов… Да и с когтями у них – полный порядок. Так что горло я бы на твоем месте поберег.
– А не надо тебе на моем месте быть!…
– Это точно – что не надо. Ничего там хорошего нет – на твоем месте. Помни, что я тебе про вашего больного сказал.
– Сереж, а сколько вас народу играло?
– Шесть придурков. Каждый проигравший мне потом по штуке отвалил. Вот тебе и телек. По маленькой тогда ставили. Зато сегодня в клубе по-взрослому играют.
– Ты тоже?…
– Да, Лен. Как вернемся, купишь, наконец, себе комнату.
– А если проиграешь?
– Ну уж, Юленька, это вряд ли… После вчерашнего…
– А чего у вас тут вчера было?
– Не твое собачье дело!
– Точно, Серый, она у тебя окончательно спятила.
– Я тоже хочу.
– Чего ты хочешь, Юленька?
– Телек выиграть. С кем бы мне сыграть?
– Только не с Сережкой.
– Почему это я не могу с Сережкой играть?
– А чего видно так плохо? Ты б еще выше взял!
– Ну так встали, Серый! Как я тебе камеру поправлю? Меня ж там не было.
– Сереж, а давай я с тобой на этот телек сыграю.
– Я тебе что сказала, дура?! Ромка, заводи что-нибудь другое! Тут уже не видно не фига.
– Чего это не видно?… Правильно, Юлька, сыграй… Вот скажи, мы с тобой тому козлу… из триста восьмой правильно диагноз поставили?
– Ну… конечно…
– А Серый сомневается. Говорит – говно мы с тобой врачи и гнать нас нужно из института. Убьем, говорит, того мужика… Вот и выясним – кто из нас прав. Пусть утрется! Колдун, блин, хренов!!…
– Обалдели, что ли, на больного играть?!
– Ничего мы, Леночка, не обалдели! Сереж, ты ведь его и в глаза не видел!… Мы что же с Ромкой – плохие врачи? Играй вот теперь со мной, если думаешь, что мы не умеем диагноз правильно поставить! Или боишься?
– Да Серому телека жалко…
________________________________________
–
– Неправда!
– Что неправда?
– Что безответная любовь бывает. Мне Сережа сказал, – если любишь по-настоящему… он тебя тоже… в ответ… Еще неизвестно, кто первый…
– Идиотка, это у него безответной любви не бывает! Понимаешь, Настя, у него!! Ему достаточно какой-нибудь дуре в глаза посмотреть. И привет… Просто подумать о ней. Ты так умеешь?!
________________________________________
Никто не заметил, когда Сергей выключился из разговора. Ромкино кино он также смотреть перестал. Случилось это минут пять назад, когда он снова услышал, как молодой женский голос попросил его не смотреть на нее. И этот голос ни Лене, ни Юльке не принадлежал. Той – из Ромкиново кино – тоже. И вообще она там – на экране – не разговаривала. Разные звуки она издавала, это правда, но слов не произносила. Не до того ей было.
Сергею стало даже интересно – кто бы это мог быть. Еще ведь ему показалось, что он уже слышал этот голос. Только вот не помнил – когда и где. Помнил только, что девчонка произнесла именно эту фразу. Странную. Непонятную. Почему это ему нельзя на нее смотреть? А тут еще и правая рука онемела… Сообразил, что надо бы выпить коньяку. Причем срочно. И плевать на то, что лететь. Не выпьет – может и вовсе никуда не полетит. В общем, сообразил. Но не выпил. Потому что уже не мог пошевелиться. Вдобавок еще и оглох. И со зрением начались фокусы. Попробовал обмануть мигрень. И, кстати, обманул. Заставил себя увидеть то, что обычно позволяет ему от мигрени спрятаться. – Побежал по коридору. Старался в знакомые двери не стучаться. Мигрень ведь там его догонит. Выскочил на лестницу. Наверх не побежал. Понял, что устанет. И попадется. Скатился вниз. Этаж, еще один…
Вот она – незнакомая дверь. Во всяком случае он не помнил, чтобы когда-нибудь в нее заходил. Может когда в этой комнате и бывал, но совершенно сейчас этого не помнил. А значит здесь мигрень искать его не станет. Она эту комнату просто не увидит.
Самое забавное во всём этом было то, что Сергей каким-то вторым зрением продолжал видеть себя еще и в гостиной свой квартиры, где он, Ромка, Юля и Лена смотрели порнуху, снятую Ромкой на шпионскую камеру в их институте. И, выключившись из общего разговора, странным образом всё-таки продолжал в нем участвовать.
– Юльк, ты чего, правда, телек хочешь?
– Ага.
– Ну и подарим мы тебе с Сережкой такой же на День Рожденья.
– Не хочу я до ноября ждать!
– Ладно, забирай этот! Сереж, ты как?
– Чего?… Угу… конечно…
– Ты погляди, Серый, где у него руки!
– Чего?…
– Нет, Сереж, для подарка больно дорого. Давай, правда, на пари.
– Ничего не дорого, Юленька, бери! Cережка осенью еще на пять таких заработает… А мне приятно будет…
– Нет, ну Сереж…
– Дура, бери пока дают! А то обижусь…
– Ну сыграй, Сереж, мне же не просто так, мне выиграть у тебя охота!
– У Сережки?… Сегодня?!… Совсем обалдела? Ну хочешь, со мной сыграй…
– Хрена! Серый, это ты сказал, что мы с Юлькой облажались, – вот ты и играй! А то, как говном поливать…
– Юльк, а ты в ответ что поставишь?
– А чего надо, Лен? У меня же ничего нет…
– Давай, Серый, она у нас в институте через весь третий этаж голая пройдет. Как Инка обещается. Ну, если проиграет. В час дня. От окна до окна. В одних туфлях…
– Сам голый иди, говнюк! Придумал тоже, скотина!
– Так ведь это она – Юлька – телек хочет…
– Ну ты, блин, молодец… козел!…
– Нет, ну правда, Лен, это ж я играю…
Сергей взялся за ручку двери. И оказался в темной комнате. Он в нее не входил, а именно что сразу в ней оказался. Потому что дверь ему навстречу открылась сама. Ее даже не понадобилось дергать. Только вдруг выяснилось, что это – совсем не комната. Он это быстро понял. Чего там было не понять… Это была коробка – большая, из-под телевизора. И при этом она еще очень вкусно пахла – сырым картоном.
Сергей стоял в ней в полный рост. Он сразу заметил, что по бокам коробки – где-то на уровне пояса – были сделаны аккуратные овальные прорези. С двух сторон. Наверное для того, чтобы коробку можно было носить. А что – удобно: взялись двое, подняли и понесли. Он ведь тяжелый – телевизор. Один его не поднимешь.
Через одну из прорезей, сквозь которую пробивался свет, Сергей выглянул наружу. И почему-то ему стало понятно, что в комнате, которую он увидел сейчас откуда-то сверху, ему бывать уже приходилось. В частности, люстра, висевшая у него перед глазами, была ему не просто знакома: он знал, что, если подтащить под нее стол, на этот стол поставить стул, потом на всё это залезть, то можно до люстры достать рукой и спрятать в плафон конфету. Эта конфета через три дня превращалась в кашу, которую есть нельзя, но он – Сергей – ее всё равно съедал. Когда-то… А на ее месте оставлял мертвого майского жука. Или коробку спичек. Разве это не замечательно – иметь собственный тайник, где можно прятать важные секретные вещи? Не только конфеты или жуков, а еще, к примеру, украденный у сестры чулок.
Так это что же получается – у него есть сестра?… Выходит, что есть… Да вон же она – лежит на столе. Непонятно только, почему она лежит на столе голая… И не шевелится. Лицом в луже томатного сока. Который она не пьет, а просто в нем лежит. Неудобно же так лежать! – Руки затекут. Странно, а почему в комнате так тихо? Может быть коробка не пропускает звуки? И в самом деле, в уши как будто налили воды…
А этот – привязанный к стулу мужчина… Он кто? – Как это кто?! – Так это же – отец! Не такой, как Иосиф, а настоящий. Которого убили вон те люди. Вернее, они его не убивали. Он сам умер. Но что же они ищут? Что им еще надо?! Ведь отец назвал им формулу лекарства. Он его изобрел, а они пришли сюда за формулой. И он им ее сказал. Эти сволочи, – они и так не бедны, – теперь сделаются настоящими богачами.
И вдруг Сергей понял: бандиты в этой квартире ищут его! Стало холодно и страшно. Ведь коробка из-под телевизора – у них прямо перед глазами. На шкафу стоит. Нужно только поднять голову…
Надо же – какой у него ужасный шрам. Через всю морду. Тварь! За что?!… Темные очки надел, как будто в очках его нельзя узнать. Еще как можно! И тот – другой…
– Тебя я тоже помню, скотина!…
Откуда Сергей знал в лицо палачей, изнасиловавших и убивших его сестру (проделавших это на глазах у его отца, так что было бы даже странно, если бы у него не разорвалось сердце), он сказать не мог. Впрочем, он и не задавался этим вопросом. Опять же – ему не показалось странным, что он упорно продолжает называть своим отцом Иосифа, когда вот же он – его настоящий отец – сидит, привязанный к стулу. Мертвый! Не стало почему-то для Сергея открытием и то, что эту чудовищную сцену он уже видел. Когда-то давно. Причем видел ее всю! С самого начала. А не как сейчас – лишь ее окончание.
Еще он вспомнил, как Иосиф много лет назад наклонился над ним, что-то сказал, и Сергей после этого многое забыл. Вот эту картинку в частности! Причем уже не в первый раз. Первый раз он ее забыл, когда прибежал ночью к своему другу – Мишке. То есть когда постучался в квартиру Иосифа. Не в ту, где он с Ленкой будет сегодня ночевать. В другую…
– Стоп, так это что же такое выходит? – Что они с Мишкой были соседями? Грязно-желтый дом… В центре Новороссийска… И ни Мишка, ни Иосиф за всю жизнь ни словом не обмолвились?!… Вот гады! Вруны… Наплевать, это сейчас неважно. Важно, чтобы справедливость восторжествовала. Отца, конечно, не вернешь… И сестру… На сколько же она была старше меня? – Лет на восемь получается… Не меньше… Как жалко, что я не увидел ее лица. Совсем ведь его не помню…
Это случилось давно. Его ограбили в подворотне. Практически уже у самого дома. Сергей особой силой и храбростью не отличался, но, если бы их было только двое… Увы, их оказалось четверо. И у одного из них был нож. В общем, деньги он им отдал. Главное – деньги-то были пустяковые – двадцать долларов. Ходил к метро поменять на рубли, но что-то там не срослось. Кажется, рубли закончились. Вот там его и вычислили. Проводили почти до дома.
И что он сделал? – А вот ничего! То есть он не взбесился? И даже не расстроился? – Именно! Иосиф уже обучил его кое-каким своим штукам. И Сергей вместо того, чтобы задергаться, решил эту забавную технологию проверить. Сказал себе, что за двадцать долларов он честно прикупил джокера. Если бы грабители одумались, если бы попросили у него прощения и вернули деньги, тогда… Но они ничего у него не попросили. И деньги не вернули.
Через пару лет к ним с Мишкой из Хорватии приехал одноклассник. Привез в Москву жену – на операцию. С глазами у нее было плохо. Операция стоила две тысячи долларов. Когда же дошло до дела, выяснилось, что оперировать иностранку согласны только за пять тысяч. Нет денег – вали обратно в свою Хорватию. И делай операцию там! Да еще и результат, суки, не гарантировали. Такие вот врачи попались.
Как следует выпили. Вспомнили Новороссийск, школу. Слово за слово. Тут Сергей и сказал, что никакой операции не нужно. Что он сам попробует. Естественно, о том, что у него в заначке были четыре должника, он говорить однокласснику не стал, но вспомнил он именно о них. И что же? – Через неделю тот парень позвонил из Хорватии и сказал, что хочет выслать ему две тысячи долларов. Только не знает адрес. Зрение к жене вернулось и чуть ли не лучше прежнего стало.
В тот же вечер Сергей каким-то образом почувствовал, что один из четверых грабителей, тот самый, который взял в руки его деньги, на прошлой неделе загнулся от передоза. Сергей подошел к зеркалу спросить у себя – жалко ему того хмыря или нет? Вроде как не совсем по-христиански получилось. Врач всё-таки… Заглянул себе в глаза и понял, что нет – не жалко. Он вообще никаких эмоций не испытал. А что? – Тот козел сам ведь продал Сергею свою жизнь. Взял и записал себя в доноры, дурачина! За двадцать долларов. Легко и просто. Так что всё – по-честному. От Сергея требовалось лишь усмотреть в той ситуации вполне себе честный, а, главное, абсолютно добровольный обмен. И для верности произнести волшебное слово “прощаю”. Он его и произнес. Тем же вечером, когда совершенно успокоился. И действительно согласился. Главное ведь – не сомневаться. А он и не сомневался, что, понятно, самое трудное.
Двадцать долларов. И не дорого…
– Прощаю…
– Кого это ты там прощаешь, Серый?
– Чего?… Так, одного гада… Надо бы обоих… Но ладно… Сбил ты меня, Ромка. Потом как-нибудь и одноглазого достану…
– Ты точно псих!
– Сереж…
– Чего?… Где это я?
– Сереж!
– А?… Что?… Чего тебе?…
– Будешь играть со мной, или нет?
– Конечно… А во что?
– Все! Ура! Забили!! Телек – мой!
– Дура!… Что ты там предсказал, Сереж, – “ураганный отек легких”?… Идиоты!!…
Лена вышла из комнаты в сильнейшем раздражении. Она аж задохнулась от невозможности что-либо Юльке объяснить. К тому же ей и порнуха надоела. Знала она ту девчонку. Жалко ее стало. А вдруг Ромка и ее с Юлькой снимал. Они ведь не раз там вдвоем застревали…
И, главное, это дурацкое пари. Ну как Юльке объяснить, что у Сергея теоретически невозможно выиграть, если накануне он напьется фиалкового запаха. Он и без всяких фиалок может обеспечить себе победу практически в любом споре, но уж если с фиалками…
Пошла проверять, все ли уложила вещи. Зашла в спальню Сергея. Увидела фотографию в рамке и вернулась с ней в гостиную. Хотела показать ее Сергею. Спросить, откуда она и что с ней делать. Но фотографию у нее выхватила Юля, только что, радуясь своей “победе”, залпом выпившая бокал шампанского.
– Какой странный здесь Михаэль!
– А ты откуда, Юленька, знаешь, как его зовут? Тебе Сережка сказал?
– Зачем мне говорить? Как же мне не знать, как нашего капитана зовут? Это ж он меня тогда спас… На корабле… Я ведь за Юи в море прыгнула, когда ее… несчастную… в тряпки завернули и рыбам бросили…
– Ты чего плетешь, дура?!
– Рот закрой, кретин!
– А кто там у вас нарисован?
– Юленька, не пей больше, родная! Тебе ведь совсем нельзя.
– А это – Настеа, Сеньора наша… бедненькая… Не дали девочке родить, гады!
– Юль, ты чего?… Нехорошо тебе? Ну-ка приляг. Лен, давай-ка отведем ее…
– Нажралась с утра, дура, блин!
– Закрой свой поганый рот, сука!! Сам ты – алкаш! Какая еще Настеа?… Юль… Сереж, а кто это? Это ж детдомовская твоя… Я у тебя на сотовом видела… в том платье… А сказал, зимой познакомились…
– Где взяли?
– Ты чего?
– Это ж Мишкина. Ищет сейчас поди. Аське про нее ни звука. Мишка эту фотографию от нее прячет. О-ой! Бли-ин!…
– Что такое?…
– Нечаянно…
– Когда?
– Утром. Да ты не дергайся.
– Ребят, вы когда-нибудь уже свалите?! Где у вас тут коньяк. Эту бутылку кажись прикончили.
– Ну и как там?…
– Теплынь… Морем пахнет…
________________________________________
–
– А почему она от него уходит?
– Должен же этот кошмар когда-нибудь закончится! До того уже девчонка дошла, что родить от своего Виталика собралась! И Серега, главное, ей пообещал… – Вот гад!…
– Ну почему же – гад?! Всё время гадом обзываетесь…
– Да потому, что это невозможно!! Господи, у всех уже крышу снесло!…
– Можно… если Сережа сказал…
– Невозможно! Виталик – это ее болезнь! Понимаешь? Галлюцинация! Ленка очень больна, пойми ты, балда! А Серега пользуется этим, пьет из нее, сволочь, ворует, пока этот ее придуманный Виталик к ней якобы идет… Я уж, честно говоря, и не знаю… Верить ему?… Мерзко это, если правда…
– Ничего не мерзко… – Он ей такую радость дарит. А если она еще и ребеночка родит…
– Все, хватит!!… Извини, Насть… Смотри, нагрянем к тебе сегодня ночью… за спиртом… Вот прилетит…
– Да я знаю…
– Чо ты знаешь?
– Что он вчера уже прилетел. А Вы от меня скрываете!
– Что ты несешь?
– Да ладно Вам, Михалосич, я видела…
– Ну вот что ты видела?! Пошли…
– Вас обоих видела.
– Когда?
– Утром. Сережа на балкон вышел. Он мне рукой помахал… Видно, только проснулся. Сидели поди допоздна?
– Утром, говоришь?… А ведь он… Ты правда его видела?
– Ага.
– Врешь!
– Ну почему Вы мне не верите?! На нем еще плед был. Который в его комнате на кровати…
– Насть, Серега вообще-то… сейчас в Москве. Они только в четыре прилетают. Хочешь, вместе встречать поедем?
– А можно?… О-о-ой!!
– Ты чего?
– Ой он рассказывал мне… что к вам приходит. И это тоже правда!
– Что правда?
– Господи… он говорил! А я, дура… Наташка не поверит! Михалосич! Я побегу? Ой, простите, – Миша!
– Куда ты, ненормальная?
– Я же плавать совсем еще не умею. А он меня сегодня начнет на спине учить.
– Сумасшедшая!… Я в три уезжаю…
– Успею!!…
– Так ты его видела… И ночью приходил… Значит – всё правда… Это еще хуже, чем я думал… Бедная моя… Я такое лечить не умею…
________________________________________
Глава вторая
День
–
– Я ж обещал тебе – летом в море будем купаться! – Поди не верила?
– Верила…
– Врешь!
– Верила!
– Хорош обниматься, Серега! Люди кругом.
– Да оставь ты их в покое. Пусть себе обнимаются. Тебе что, жалко?
– Ничего мне не жалко… Неприлично как-то…
– Ой, неприлично ему!… Совсем, что ли, больной? Где машина?
– Давай, помогу.
– Да пошел ты!…
– И за что ты меня не любишь?
– А за что мне тебя любить, ворюга?!…
– Мишка тебя не обижает?
– Нет. Он очень хороший. Я Вас так ждала!…
– Ну всё!… На море! Мишка, где мои ласты?
– В багажнике…
– Сергей Александрович, я не умею плавать. Совсем. Я все наврала…
– Знаю. Зато я умею…
________________________________________
–
– Лен…
– Ты за дорогой следи, маньяк!…
– Я не про это…
– Да не дергайся ты! Не утопит он твою…
– Она не моя…
– Как скажешь… Может, зря мы их одних оставили?
– Да я как раз без них хотел…
– Ладно, хватит уже юлить! Говори, что тебе от меня нужно.
– Лен, тебе не показалось, что Настя… ну… не вполне здорова?
– Судя по тому, как ходит – у нее месячные. Ничего страшного. Само то – ей сейчас в море купаться! Идиотка! Полежала б денек. Какого хрена она нас встречать поперлась?
– Менструация у нее на прошлой неделе была. Это другое… Чего ты лыбишься?!
– Не отвлекайся! Говори, чего хотел.
– С ней что-то нехорошее еще в детдоме случилось, а что – не говорит. Ты не могла бы… осторожно?… Я примерно догадываюсь…
– Попробую. Ты мне вот что скажи: – почему сам не сделаешь? Зачем Сережку заставляешь?!
– У меня не получится…
– Сволочь ты, Мишка…
– Лен, пойми: это – не убийство. Наоборот…
– Ты придумал эту дурацкую программу – вот сам ее и запускай! Причем здесь Сережка?! Тоже мне – героя нашел!
– Понимаешь, я… немного к ней привязался, а он ее в глаза не видел. Ему проще будет…
– А если у него что не так пойдет? Ты о нем подумал?! – Он же в петлю полезет!! Это он с виду супермен…
________________________________________
Заводить Настю в море Сергею пришлось чуть ли не силой.
– Сергей Александрович, я боюсь…
– Слушай, трусиха, а без “Александровичей” можно как-нибудь обойтись? Ты мне веришь?
И, хотя Настя в ответ кивнула, сделала она это как-то неубедительно.
Поскольку он был в ластах, в воду ему пришлось заходить спиной, держа ее за руки. Понимал, что девчонка может вырваться. Не дожидаясь, когда от страха она заколотится и всё испортит, Сергей без долгих предисловий упал спиной на воду и…
Господи, сколько же было визгу! Ожидал он такую реакцию? – Наверное, ожидал. Тем более, что буксировать Настю он начал не куда-нибудь, а в открытое море. Где уже никакого дна под ногами не было. И Настя это понимала. Такого ужаса она в своей жизни еще не испытывала. Вот честно!
Странно, но никто не утонул. Наоборот! Опять же он крепко держал ее за руки. А как быстро они плыли!
Через минуту визг прекратился. А еще через одну Сергей отпустил ее руки. Перехватил Настю за талию. Чтобы она почувствовала себя свободной. А на кой черт ей эта свобода?! Не помня себя, Настя, как кошка, вскарабкалась по Сергею, чуть не утопив его. Обхватила его руками и ногами. Крепко-крепко к нему прижалась. И тут… Слава Богу, он не увидел, что случилось с ее глазами. И с ушами. Глаза мгновенно сделались пьяными, а уши – малиновыми. Но она хотя бы уже не визжала. Вот он и не стал к ней особо приглядываться. Пытался не утонуть. Великая вещь – ласты! Молодец тот, кто их придумал…
Через пару минут визг раздался снова. Только теперь она еще и громко фыркала. И хохотала. А, когда он отдирал от себя ее руки, она изо всей силы лупила ими по воде. Потому что была счастлива!…
________________________________________
Зайти вместе с ними не удалось. Не успели. Так что подглядывать за происходящим в палате Полины, пришлось через окно. А происходило там вот что: Миша с Леной вошли туда в белых халатах, весело меж собой переговариваясь. Ощущение такое, что они рассказывали друг другу смешные анекдоты. Кстати, может так оно и было. Садиться на стул Лена не стала. Бросила на него свою сумку. А сама залезла на Полину кровать. И стала с ней о чем-то болтать. При этом она постоянно улыбалась, а чуть что принималась так заразительно смеяться, что и Поля скоро ей в ответ заулыбалась. Опять же Лена всё время гладила то ее щеку, то коротко подстриженные волосы, то еще где, а в какой-то момент просто обняла ее, крепко так к себе прижала и чмокнула в щеку. Поле это понравилось. И тогда Миша, убедившись, что всё в порядке, из палаты ушел. Что Лена говорила Поле, мы не знаем – через окно ведь не слышно. Но трещала она без умолку. И обеим было весело. Под конец Поля уже сама с удовольствием обнималась с Леной. А, когда Лене пришло время уходить, Поля расплакалась. Но расплакалась хорошо – без истерики. Должно быть Лена пообещала ей, что придет еще. И они будут много-много обниматься и рассказывать друг другу свои тайные секреты.
Картина совершенно изменилась, то есть всё просто с головы на ноги перевернулось, когда Мишин (Сережин на самом деле!!) мерседес, сорвавшийся с места так, что задымились шины, оказавшись за воротами больницы, резко затормозил. Лена билась в Мишиных объятиях. Но это были совсем не те объятия, на которые подумали случайные прохожие, с интересом наблюдавшие за происходящим в машине. Эти объятия были не про любовь: Лена билась в истерике и ревела в полный голос. Хорошо, что сквозь двойные стекла не было слышно, как громко и некрасиво она плачет. Отличную звукоизоляцию поставил Сергей. Большие деньги за нее заплатил.
Успокоилась Лена минут только через десять. Вот тогда Миша ее, наконец, и отпустил. Пора же было ехать обратно к морю. Туда, где они оставили Настю и Сергея. Которые в это время уже вылезли на берег. И, сидя рядышком на Настином махровом полотенце, о чем-то переговаривались. Кажется, вспоминали тот памятный ужин в ресторане. И смеялись… А вот Лене весело не было. От слова “совсем”. Вот ни разу!
– Я такого никогда еще!… Она же в любой момент может это сделать…
– Теперь понимаешь?…
– Да всё я понимаю!… Дурак, она же тебя хочет! Вся ее болезнь в том, что она на хрен никому не нужна! Какие же вы все-таки, мужики, козлы!! Ну засунь ты ей хоть руку между ног, если больше нечего!…
– Лен!…
– Что – Лен?! – Ей бы жить!… Ах да, у тебя же – с Настей…
– Лена!!
– Да пошел ты!… Давай! Вези к ней Сережку! Сам девку замочить не можешь, гад, так его подставляешь?!…
Какое-то время они ехали молча. Пару раз Лена снова принималась плакать. Но в конце концов взяла себя в руки. Не зареванной же приезжать на пляж. Что Сережка подумает?
– Не понимаю, чего ты от меня хочешь? Сам-то что думаешь?
– Она такой не была, когда сюда приехала. С ней это уже здесь случилось. Боюсь… прогрессирующая шизофрения…
– Ну ты нашел, блин, к кому за советом обратиться!, – зашлась Лена нехорошим смехом. – Повеселил меня, идиот…
О Лене можно сказать много разных слов. В том числе и нехороших. Насчет ее характера, например. Или про то, что плевать она хотела на внешние красоты, которые всех культурных людей ужасно трогают. (Апостола Павла, между прочим, они тоже не интересовали. Во всяком случае он ни разу не упомянул о том, что испытывал когда-либо эстетическое наслаждение от ангельского пения птиц небесных, созерцания пушистых котиков, ботанических чудесностей и всего такого прочего.) Про ее сомнительные сексуальные пристрастия мы и вовсе помолчим. Однако, отдадим ей должное: профессионал она экстракласса. Хоть и больная на всю голову. Спрашивается, с какой это стати мы взялись ее нахваливать? – Да с той, что, когда надо было, она умела собраться и за минуту превратиться во что нужно. Чего требовала ситуация. Вот и сейчас, когда машина притормозила у пляжа, из нее вышла уже вполне себе “беззаботная”, можно даже сказать довольная своей “безоблачной” жизнью мадам из самого, что ни есть, высшего общества. Для Новороссийска уж точно – высшего. За версту же видно, что это – столичная штучка. Настя даже залюбовалась ею. К тому же и духи у Лены были нездешние. Ясный пень – импортные. Но импортные духи сейчас везде продаются. А вот так, как Ленины, они почему-то не пахнут. Или, может, это не духи? А феромоны какие или еще что-нибудь в этом роде. Она же – ведьма…
Улыбаясь как дико дорогая валютная проститутка, она склонилась к Сергею, обняла его за шею и нежно прошептала ему на ухо:
– Я всё сделала, мой фюрер. Всё, как ты велел. Иди, мочи девку, мясник, пока она тепленькая. Гореть тебе в аду, любимый. Суки вы всё-таки…
Сказав на голубом глазу все эти гнусности, она коленом спихнула Сергея с полотенца, на котором он сидел, грациозно шлепнулась на освободившееся место и, развратно оскалясь, обняла Настю, которая от такой непосредственности на мгновение потеряла дар речи и залилась краской.
– Ну что, разобралась, как эта штука работает?, – насладившись произведенным эффектом, милостиво разрешила она Насте дышать. Сказано это было по поводу нового телефона, который Насте подарил Сергей и который девчонка безуспешно пыталась освоить. Ни слова же по-русски!…
– Не-а, пока не очень…
– Японский, с выделенным цапом. Лихая игрушка. У нас такие не продаются.
– А это чего такое?
– Что?
– Цапа.
– Не цапа, а цап. Это такая приблуда, чтобы смартфон музыку красиво играл.
– Ой, как здорово!, – обрадовалась Настя. – Я очень музыку люблю. Особенно одну… Вот если бы можно было ее на Сережин номер поставить…
– Как два пальца… Давай, сейчас покажу. Вот что, пока мужики свалили… Я так понимаю – ты теперь большая девочка – носи на здоровье.
Румянец, который было пропал, вновь вспыхнул на щеках Насти, когда Лена вынула из своей сумочки цветастый пакетик с чересчур уж откровенной картинкой.
– Чего это?…
– Угадай с трех раз.
– Да как же я такое надену?
– Успокойся, в нем не на работу ходят.
– А зачем тогда?
– Чтоб не совсем голая была, когда он к тебе под одеяло полезет.
– Кто?
Настя уже не знала, куда глаза девать. Но Лена и не думала ее жалеть. Кивнула вслед отъезжавшему мерседесу. И добила Настю, лицо которой уже приобретало цвет красного революционного знамени: –
– Знаешь, как Сережка от такого заводится?
– Правда?…
– Угу. Колись! Трахались?
– ……………………
– Что молчишь? В глаза мне смотри.
– ……………………
– Что?… Всю ночь?!
– ……………………
– Умничка ты моя! Так и надо… Господи, как же я за тебя рада! Кончила?
– Семь раз…
– Врешь!
– Или восемь… А может и девять, – я не помню…
Наверное, за километр было слышно, как Лена расхохоталась. То есть во всё горло. Непонятно, чему она так обрадовалась. Еще крепче прижала к себе Настю и поцеловала ее.
– Солнышко ты мое! Первый раз сегодня?
– ……………………
– Да ты у нас – сладкоежка!
– Чего?… Я, как сюда приехала… он в первую же ночь ко мне и пришел… Свою музыку услышал…
– Ну ты смотри, какой молодец! В первую же ночь на девочку залез!… Давай сюда – покажу, как эта штука работает. Я уже все наши номера в него вкатала. Будешь теперь и Мишке, и Сережке звонить. Тут даже телефон их родителя имеется. Я его вот сюда ввела. Сережка не знает. Но так надо. Запомни, если позвонит, говори с ним вежливо. Он – важная птица. И ни в коем случае ему не ври. Никогда! Он вранье на расстоянии чует. В мышь тебя превратит. Это он из сыновей колдунов сделал… Да, и мне звони. Только, чур, без всяких отчеств. Договорились?
– Совсем бесстыжий!… Хочет, чтоб я сама раздевалась… Бессовестный… За волосы меня держит…
– Вот гад!…
– И чтоб не кусалась… Так сладко…
– Ну точно – сладкоежка!… Что такое?… А ну дыхни!… Эх, ни хрена ж себе!…
– Чего?… – перепугалась Настя.
– Того самого! Поздравляю…
– С чем это?
– Со вступлением в закрытый клуб. Покажи-ка грудь.
– Чего?
– Давай быстро!… Пока никого нет… Не бойся, трахать тебя не буду. Не здесь во всяком случае…
– Чего это я буду тебе показывать?…
– Я кому сказала! Сиди смирно… Руки убери!… Ну, всё правильно. Поцеловать тебя в губы можно?
– А чего, так надо?
– Да просто хочется… Не верти башкой… Ну что, противно было?
– Не знаю…
– Всё понятно: ты не в теме.
– В какой еще теме?
– Ты – не лесбиянка… Жаль…
– А что это за клуб такой? Там что, обязательно нужно лесбиянкой быть?
– Как раз – нет. Да и я не всегда такой была. Начинала просто ведьмой…
– Так я что – тоже ведьма получаюсь?
– Угу, я ж и говорю: – ты из наших.
– Не хочу быть ведьмой.
– А кем хочешь?
– Шлюхой…
– Ну, это тебе точно не грозит.
– Почему это?!
– Потому что… Давно он из тебя пьет?
– Я ж сказала: – как сюда приехала… А что, разве не все девочки такие?
– Да почти все. Только мало кто об этом знает.
________________________________________
–
– Ну что, Поля, договорились?
– Ага. Я ничего с собой не сделаю. Обещаю. А когда?
– Через месяц-полтора. Всё само случится.
– Через месяц?… Так нескоро… Ладно, я подожду. Михалосич… Он добрый. А это больно будет?
– Нет. Вы просто уснете.
– Спасибо.
________________________________________
–
– Ты когда это?… Да не прячь ты руку! На, смотри…
– У меня – меньше.
– Так когда? Почему?
– А ты никому не скажешь?
– Могила!…
– Я ночью в туалете… Меня в психушку потом упрятали… А я нормальная! Просто головой ударилась, когда сознание потеряла… У меня никого после них не было… Правда… Так что он у меня не первый!… Но я только его люблю… А он совсем бесстыжий!… За волосы меня держит… И в глаза заставляет смотреть… А я не могу при свете… Я так люблю, когда он меня за волосы держит… Я развратная!… Он мне монетки дает… Почему это я не могу быть шлюхой?! У меня сотрясение было!! Я нормальная!!!
– Бедная моя, бедная… Сережка тебя вылечит! Он для тебя… А Мишка… Что ж он, сволочь?!… Ты ведь уже три месяца тут!… Давай, маленький, простим друг другу…
– Леночка, ты чего? Ну не плачь, а то я тоже буду. Ты?… И тебя?… Ты тоже?!
________________________________________
–
– Серега, ты чего?
– Нажраться бы… после такого.
– Сейчас приедем – накатим. Когда будешь программу ей ставить?
– Уже. Недель через пять сработает.
________________________________________
–
– Тебе что, того скота жалко?!
– Да причем здесь он?! А меня кто простит?!! Ну не говори Сереже… пожалуйста…
– Что ты волнуешься? – Бог троицу любит. Двое уже. Ну так и этот к ним за компанию присоединится… Да ты не бойся. Сережка пальцем никого не тронет. Этот гад сам!… Сегодня же!… Сука!! Умела бы, блин… Подонок!… Я б сама его!…
– Ты обещала!! Ну пожалуйста, Леночка, не говори ему!… Он ведь, когда узнает, брезговать мною станет! Больше не прикоснется ко мне! Никогда! И разговаривать со мной не захочет! Ему противно будет! Не они!… Это я – мерзкая! Я – дрянь!! Я – не человек больше!!
– Глупенькая, ну что ты такое говоришь? Да Сережка, когда про меня узнал, предложение сделал… Из общаги к себе забрал… Прописал…
– А чего ж вы?…
– Я не его люблю… Ты чего?… Спятила?… Ты чего делаешь?… Да отстань ты от меня!… Давай, это будет последний… Ну, еще раз можно… Нет, так нельзя… Поаккуратнее, балда. Мне Сережка за такие с тобой поцелуи башку отвернет, бешеная… Слушай, а ты целоваться с кем училась?
– А что такое?
– А то, что не умеешь ты ни фига! Давай, покажу, как надо… Руки убери… Да нет тут никого… Носом дыши… Нет уж, ты глаза не закатывай…
________________________________________
–
– Скажи, Серега, ты с Настей… ничего… не делал?
– Ты о чем?… Спятил, что ли, кретин?! Я ж ее для тебя…
– Может потом когда… приходил?
– Миш, ну ты чего – совсем уже?!… А у вас разве не?…
– Точно… не приходил?… Скажи правду…
– Куда приходил?
– К ней в постель!
– Ну ты совсем, что ли, блин… идиот?!…
– Ты понимаешь, я ей на виолончели в первый вечер играл… Всё ничего. А потом одну вещицу сыграл и с ней что-то случилось. Она аж задохнулась… Уши покраснели и спать попросилась. Она в твоей комнате несколько дней жила. Пока мебель ей не купили… Понимаешь, она там не одна была.
– Это как?… И какой вывод делаешь?… Молодец! Ты девку ужином кормил?
– Да она сама все приготовила…
– Вином поил…
– Ну… выпили… немного…
– И на виолончели сыграл… А потом одну в холодную постель отправил. Мишка, ты совсем дурак, что ли?! Тебе сказать, чем она там под одеялом занималась? Или сам догадаешься?
– Я тебя сейчас зубы выбью, сволочь!! Не смей о Насте гадости говорить!!… Серега, я тебе точно говорю, она там не одна была. Это до утра продолжалось… Я такие вещи как-нибудь могу различить… Понимаешь, она упросила меня потом тот мадригал на телефон ей закатать и как на иглу подсела. Вечером, как уходить собирается, наушники втыкает и привет – наутро еле ходит. Тут что-то не так.
– А что за музыка? – Дашь послушать?…
Глава третья
Вечер
–
– Мясо шикарное!
– Правда, тебе понравилось?
– Угу. Только не ври, что сам приготовил!
– Чего это я буду врать? Когда я тебе врал? – Настя замариновала.
– Я так и думала. А чего ж она с нами ужинать не пришла? Стесняется, что ли? Сереж, ты, может, сказал ей что-нибудь? Я видела, вы шептались…
– Ничего я ей не говорил.
– Ей сегодня в ночь дежурить.
– Вона как… Миш, а вы чего, правда с Сережкой за всю жизнь ни разу не поругались?
– Ни разу?… Да только тем всю жизнь и занимались. Серега меня в пятом классе чуть не зарезал.
– Ну-ка, ну-ка!…
– У него тогда роман приключился…
– Не у меня одного, как выяснилось… Сволочь!…
– С Маринкой Беловой… Из параллельного… Гвоздики ей дарил…
– Ну ты гад, Мишка!
– Приревновал… Представляешь? С ножом на меня попер.
– Ну и зря не убил.
– Ух, мальчики, какие вы, оказывается, у меня горячие!
– За спортзалом они целовались. От общественности прятались…
– А Мишка, сука, подсматривал! Под теннисным столом засел. А как я ушел, тоже к ней подъехал.
– Как интересно!…
– Да мы только один раз и поцеловались…
– Ну, конечно! Лен, представляешь, прибегаю, – портфель забыл, – а он гад…
– Брешет, Ленк, не верь!
– Ага!! А то я не видел!…
– Чего ты видел? – Темно ж там было!
– Чего я видел?!
– Мальчики!
– А главное, Лен, до сих пор, подлюга, не колется!! Брат называется! Ну скажи – было?!
– Ну, мальчики…
– Было.
– О… Давай выпьем… Как она?
– Замужем… в третий раз… Двое детей.
– А чо вы там про ножик говорили?
– Да без крови тогда обошлось. Мы у нее, оказывается, не единственные с Мишкой были. Может еще одну откроем?
– А запросто!
– Мальчики, а вам не хватит?
– Так мы и тебе нальем.
Ну вот, обещали про птичек и котиков не говорить. Но здесь другое дело – стихия. И откуда эта туча пришла? – Вроде как еще полчаса назад небо чистым было. А вот поди ж ты… То, что сразу стало темно, это ладно. Но ведь еще и дождь как из ведра полил. И гром. А молнии! – Ужас одним словом… Не заметили, как третью бутылку прикончили.
– Не смей о ней гадости говорить, дрянь!!
– Мишка, ты почему на меня кричишь? Я просто…
– Какая еще сигарета, тварь?! С собой ее равняешь?! Да ты – шлюха подзаборная!
– Причем здесь сигарета, дурак? Она могла просто стакан воды выпить… – Пойми, она не хотела его. Ну ты же сам просил узнать… Козел!…
– Она ребенок еще… Чистый!
– Да она сама мне сказала!… Я что – придумываю? Дурак…
– Ребята, мне… Настю будить… Ей на работу… Обещал зайти… Забыл совсем…
– Миш, ну погоди ты в самом деле! Может…
– Потом, Серега…
– Зонт возьми, психопат!
Когда Миша выбежал на лестничную клетку, настала нехорошая тишина.
– Ты что наделала?
– А что я такого сказала?
– Я же просил тебя, дрянь…
– Я… правду…
– Вообще об Аське при нем…
– Но я же… правду сказала…
– Смотри на меня, тварь! Руки опусти!!
– Сережа, не бей меня, пожалуйста…
– Ты что, не знаешь, кого он в ней видит? Я Лару, что б мы с Мишкой могли ее по-человечески похоронить, три недели в холодильнике держал. Пока его самого от всех прятал! Он же себе вены грыз!… Я его к кровати привязывал!… Он теперь к ней на кладбище только на автобусе ездит, потому что, если за руль сядет, сворачивать не станет!! Я в этой дерьмовой жизни смысла ни хрена не вижу, а у него никакой жизни просто нет!!! Идиотка!!!!
Лена, как сомнамбула, сделала шаг навстречу… Дверь и открылась.
Она здесь раньше уже бывала. Кажется, месяц назад. Зашли как-то с Сережей в этнографический музей. Сейчас уже и не вспомнить, какой черт их туда занес. Сергей обозвал эту декорацию хлевом. Хотя, скорее всего, это был макет крестьянской избы. Просто очень большой и захламленной избы. Какой же это век? – Восемнадцатый? А может семнадцатый?
Нет, наверное, всё-таки и правда хлев. В избах ведь коров не держат. А здесь – сразу две. Жуют себе что-то в углу… И глаза у них слезятся. Хорошие глаза, добрые. Слишком покорные, правда…
По земляному полу, устланному соломой, бродит коза. И тоже ищет, что бы сожрать. На стенах висят сбруи, кнуты. В углу – вилы и что-то еще. Лена не знала, как эти штуки называются. Сережа сказал тогда, что ими хлеб молотят. А зачем его нужно молотить? И потом, откуда он знает?
Под телевизором, на который сегодня утром забили пари Юлька с Сергеем, сидит ужасного вида старуха в таком же, как и ее мерзкая рожа, отвратительном тряпье, которое и носить-то нельзя. Зубов у нее нет. Мозгов, судя по выражению того, что язык не поворачивается назвать лицом, тоже. Толчет что-то в грязном деревянном ведре. Или это корыто? Темно. Плохо видно…
Откуда-то появились два старика. Их возраст Лена определить не смогла. Древние персонажи. В лаптях. Как и полагается в настоящем театре. С зубами у обоих проблемы. И какие-то они непричесанные. В общем, вполне правдоподобно они свои роли играют. Только зачем им офицерские ремни со сверкающими звездами на пряжках? Вроде как из эпохи этот нюанс выбивается…
Один из стариков, тот, что погаже, подошел к Лене и сорвал с ее плеча сумочку. Довольно бесцеремонно сорвал. Так ведь еще же и рыться в ней начал! Хорошо, что Лена отдала Насте гостинец – эротичное белье. А то бы дедуля, заглядевшись на такую экзотику, не дай Бог, в обморок брякнулся.
Лена не заметила, как второй старик зашел к ней за спину. И вдруг схватил ее за шею. Да так сильно! Не ожидаешь от доходяги такой молодецкой хватки. А главное, ничего с этим поделать нельзя. Уж она и руками стала размахивать, и ногой попыталась эту скотину лягнуть. Никак его не достать. Вот он подвел ее, по-прежнему держа за шею, к к;злам. Лена еще подумала, что никакие это не актеры, а обыкновенные грабители. Так ведь Сережка в любой момент может сюда войти и бошки этим тварям поотрывает.
Она не поняла, когда эти двое успели разложить ее на к;злах лицом вниз. И почему она при этом не сопротивлялась. Наверное, подумала, что это всё-таки спектакль. Что так и полагается по роли…
А тут еще и старуха к ней приковыляла. Как только не развалилась пока шла?… Принесла с собой маленькую скамеечку. Лена, когда смотрит с Сергеем телевизор, ноги на нее ставит. Старуха уселась на эту скамеечку и оказалась рядом с Лениной головой. Что-то бормочет себе под нос. Не разобрать. С неожиданным проворством старуха схватила Ленины руки, которыми та держалась за к;злы, чтобы не разбить себе подбородок, и свела их вместе. Быстрота – ладно, но с какой силой она их зажала! Как будто пальцы у нее из железа. – Да они тут все качки! Вот артисты, – подумала Лена. И тут ее ударила мысль, что она совсем не помнит своей роли. Не знает, как ей дальше быть, кому и что говорить.
Старик, который притащил сюда Лену, забрался на нее сверху и уселся ей на ноги. Было больно, но кричать Лена не стала – как-то неудобно было шуметь. Вдруг на тебя зрители сейчас смотрят…
Второй дед издал боевой клич, сорвал с себя ремень и кинулся избивать им Лену. От внезапной жгучей боли она вся вспотела. И к горлу подступила тошнота. Но, что удивительно, она так и не смогла закричать. Хотя очень хотела сказать им, что они ошиблись, что никакая она не актриса, а вовсе даже врач. То есть попала сюда совершенно случайно. Будь он проклят – этот их этнографический музей!
Очевидно, случился обморок. Потому что Лена не отследила момент, когда избиение прекратилось. Как-то нехорошо она обмякла. И спина горела. Просто огнем пылала! Боль была адская. По лицу текли слезы. Кажется, она еще и описалась. Было стыдно.
Только ведь это был не конец. Неизвестно откуда взялся третий вурдалак. Этот мерзавец был совсем уж омерзителен. И воняло от него смесью лука, махорки и какого-то дешевого спиртного. При этом он все время гадостно прихахатывал, всем своим видом показывая, что он тут главный. Потому что умеет делать всё лучше других. Хотя на самом деле он был мелкий и невзрачный. В довершение ко всему лицо у него было дебильное, почти детское. Видно было, что его не удовлетворило то, что устроили здесь два садиста с красноармейскими звездами на ремнях. Он, дескать, действовал бы не так. А как?
И тут Лена поняла, что этот ублюдок сейчас забьет ее до смерти. Просто так, ради куража и забавы. То есть ни за что. Просто потому, что здесь у них так принято.
Старуха снова зажала ее руки. Словно в тиски. Возможно, уже и кости запястьев раздроблены. Вот будет Сережке работа! Да где же он?!
Тот гад, что сидел у Лены на ногах, так и остался на них сидеть. Только руками теперь ухватился за к;злы, чтобы не свалиться. А второй больно взял Лену за уши, повернул ее голову лицом вниз и зафиксировал ее в этой страшно неудобной позе. Дышать стало нечем. Тут старуха что-то прошамкала и… запела. Лучше бы она этого не делала. Стало совсем тошно. До смерти.
Удара Лена не почувствовала. Она его увидела. Откуда-то со стороны. Судя по всему, кино здесь раньше показывали цветное. Потому что теперь оно стало черно-белым. И в нем стал преобладать черный цвет. Даже коза, которая до этого была грязно-белая, почернела. Кровь, которая полилась у Лены изо рта и из глаз, тоже была черная. Не красная. Лена страшно закричала. И опять же – никакого крика не услышала. Она его увидела.
После третьего удара бичом Лена решила умереть. Но тут она увидела Сергея. И боль прошла. Совсем. Страшно ей уже не было.
– Я больше не буду… Виталик, зачем так смотришь?…
– Быстро давай пей!…
– Прости меня, любимый. Не хочу я эту мерзость пить. Я знаю – случится что-то страшное… Такого еще никогда не было… Ты за мной пришел?… Я пойду… А ты где?… Любимый, я ничего не вижу… Помоги мне…
– Скорее пей! Глотай! Я тебе морду сейчас набью!… Разожми зубы!… Вот так… Не захлебнись… Да открой же глаза, идиотка! Ты знаешь, где сейчас находишься?
– Сереж, ты зачем мне свой сон?… Это же твой?… Мне такое не могло присниться…
– Помолчи! Потом расскажешь… Пей еще!
– Не хочу…
– Да кто тебя спрашивает?! Раздевайся!
– Пожалуйста, Сережа, пожалуйста, ну не надо! Ты же обещал. Давай без скотства! Ну пожалей ты меня! Клянусь, я не уйду с ним!!
– Всё сказала? Раздевайся.
– Пожалуйста, ну пожалуйста! Умоляю тебя! Помоги мне! Подожди, мне в туалет нужно. Обещай… Обещай, что помоешь меня… потом… Я ничего не вижу… Белье… Белье в желтом пакете!… Обещай, что наденешь на меня!… Как в тот раз… Ладно?
Глава четвертая
Ночь
–
– Ну и где тебя носит?
– Настю до работы проводил. Темно ведь… Эта гроза еще… Неспокойно мне…
– Ты как, отошел?
– Какая разница… Ленка где? Серега, мне поговорить с ней надо. Сука я последняя…
– Это точно. Ладно, пошли. Когда-то ты должен это увидеть…
Когда они вошли в библиотеку (бывшую спальню Иосифа, на время отпуска милостиво отданную Лене), у Миши подкосились ноги. Вот ей-Богу, если бы не Сергей, свалился бы на пол. Неизвестно, что он ожидал здесь увидеть, но картина, раскрывшаяся перед его глазами, как говорится, порвала шаблон. Или, переходя на русский, ошеломила его. Такого он увидеть не ожидал. Вот никак!…
В комнате горел лишь тусклый ночничок. И тот был прикрыт красной тряпкой. На диване (который, когда днем его разложили, чтобы на нем можно было спать, сделался непривычно низким) под наполовину сползшей на пол простыней лежала Лена. Рядом на полу стоял желтый пакет. Почему Сергей не надел на Лену белье, как пообещал ей, непонятно. А, впрочем, как ты его наденешь? Лучше уж, и правда, пока оставить ее голой.
Итак, постараемся описать “представшее взору” – картину, так впечатлившую Мишу, что он чуть не опрокинулся. На левую грудь девушки было наброшено мокрое светящееся полотенце. Никто сейчас не шутит – светящееся! Продолжим. Про глаза. Если бы они были закрыты, о них и говорить было бы незачем. Но в том-то и штука, что они были открыты. Просто слегка вывернулись. Как в фильме ужасов. Не всякий актер сумеет такое изобразить. В общем, кошмар какой-то!…
Изо рта по левой щеке на подушку текла слюна. Тоненькой поблескивавшей струйкой. Лена не мигала и смотрела своими сумасшедшими глазами страшно – внимательно и, можно даже сказать, пристально, но при этом в разные стороны. Посторонний человек, случайно забредший сюда и поэтому ни черта в таких вещах не сведущий, предположил бы, что она ими что-то видит. Миша тоже сначала так подумал. Хотя он оказался здесь не случайно. Как бы то ни было, он ошибся: ничего Лена ими не видела. А, может, и видела. Сергей ничего по этому поводу ему не сказал. Хотя наверняка знал, как оно всё на самом деле обстоит. Он, вообще, вредный малый. Никогда не скажет, чем фильм, который уже посмотрел, закончится. И перемотать на конец не позволяет, чтобы ты сильнее волновался и сходил с ума. Одно наказание – смотреть с ним триллеры.
В дополнение к описанной жути с открытыми Ленкиными глазами еще же и руки у нее были как-то неестественно подвернуты. Неудобно так лежать! Почему временами она и пыталась ими шевелить. Хотела, должно быть, разогнуть их, да только позабыла, в какую сторону это нужно делать.
Из-за того, что ее рот был приоткрыт, а губы постоянно шевелились, могло показаться, что пришедшим поглазеть на нее любопытствующим зевакам она собирается рассказать что-то интересное. На самом деле ничего и никому она рассказывать не хотела. Потому что была в глубоком обмороке и уж точно ничего сейчас не соображала. Ну и последнее (в подтверждение тому, что никого она рядом с собой не видела, иначе постыдилась бы такой театр устраивать): Лена не дрожала, но каждые десять-пятнадцать секунд через ее тело пробегала сильнейшая судорога, и в такие моменты она, не приходя в сознание, жалобно (читай – эротично) постанывала. А согнутые коле¬ни в такт электрическим разрядам неприлично поджимала к животу, помогая и без того уже наполовину сползшей с нее простыне окончательно свалиться на пол. Короче, никакого стыда девчонка сейчас не испытывала. Одно слово – лесбиянка. Наглая и бесстыжая! Ничего святого…
Сергей со скучающей миной подошел к дивану, нагнулся, деловито вытер Лене рот и поправил простыню, уложил подломленные руки поудобнее, поднял с ее груди полотенце и покачал головой так, как ею качает пьяный деревенский фельдшер, которого позвали к умирающему, а этот больной взял и, не дождавшись фельдшера, умер. То есть равнодушно Сергей покачал головой. В Мишиных же глазах застыл ужас. Ему даже захотелось убежать на кухню и выпить там чего-нибудь спиртосодержащего. Водки, например. Причем залпом целый стакан. Можно даже теплой. Всё равно какой.
– Что это? Давно с ней так?
– Да как ты ушел… Но сегодня всё по-другому. Виталик к ней такой не придет. А в меня больше не лезет – из нее, сам видишь, фонтаном хлещет.
– А как же? Как долго это может продолжаться?
– Если ее так оставить, часа два, думаю, не больше. Сердце встанет. Ну так как?
– Я… не знаю…
– Чего ты не знаешь?! Миш, я тебе не трахнуть ее предлагаю.
– Я понимаю…
– Отнесись к этому спокойно… как врач. Ты помочь ей должен. Клятву врача давал?
– Давал. Присягу…
– Ну?
– Что ну?!… А она точно про меня не узнает?
– Откуда? Если только сам потом не проболтаешься. Ну так что, я пошел?
– Подожди!… А как я пойму, что можно перестать?
– Она слегка очухается. Не бойся, она тебя не узнает. Да, и как начнет Виталика звать, оботри ее вон тем полотенцем, надень на нее белье из этого пакета и сматывайся. Хотя… они ж тебя не увидят…
– А ты… на кухне посидишь?
– Еще чего! – К Аське за спиртом сгоняю.
– Ой… как-то мне…
– Да ладно! Все нормально будет. Если начнет проситься с Виталиком уйти, слегка ее по щекам… А можешь и не слегка. Не хрен с ней миндальничать! И соку ей в рот влей… Не забудь! Целый стакан. Вон стоит.
– Серега, я насчет Насти…
– Помню я все, Миш, не беспокойся. Да, гладь Ленку по затылку, тогда она быстрее тебе всё отдаст. И переворачивай ее почаще. Не забудь – вытри ее потом. И белье. А еще смотри, что б она шею себе не сломала, если вертеться начнет. Ну давай. Приятного аппетита.
Дождавшись, когда за Сергеем хлопнет входная дверь, Миша осмелел и подошел поближе. Встал перед диваном на колени. Убрал полотенце с Лениной груди и уложил девушку поудобнее. Ну, то есть он так ее положил, чтобы было удобно ему. Поближе к себе. Потом разогнул ее ноги. Чтобы не получить коленом в глаз. Или в челюсть. Мало ли… На всякий случай он еще раз заглянул в ее непонятно во что страшно всматривающиеся глаза и даже поводил перед ними рукой, желая убедиться, что они точно ничего не видят. Убедился. Осторожно потрогал левую грудь. Вот тут Лена и пришла в беспокойство, чем Мишу, конечно же, испугала. Он ведь уже почти успокоился. А тут она опять за своё…
Лена попыталась что-то сказать. Не получилось. Попробовала заплакать. Тоже не вышло. Тогда она застонала. Но это от того, что удар тока на этот раз оказался слишком сильным. И коленями она опять некрасиво дернула. Или красиво?… Миша понял, что ждать больше нельзя. Положит руку ей на лоб.
– Ленка, ты прости. Он же, гад, специально из тебя мало выпил. Чо я – не понял, что ли? Ну давай… Тебе самой легче станет…
________________________________________
–
– Ну что там? Можем работать?
– Ждать! Какой-то козел в вашу сторону поперся.
– Время упустим! Сигнализацию через полчаса починят.
– Ждать – я сказал!! Пропусти его! Велено все по-тихому сделать.
– Вижу его. Похоже к нам идет. Что делать?
– Ничего! Он же не час там у вас проторчит.
________________________________________
Дверь Сергею открыл бандитского вида детина лет тридцати, который сначала его недружелюбно с головы до ног оглядел, потом с опаской высунул рожу наружу, прощупал взглядом пустую темную площадь перед аптекой и только после этого явно с неохотой впустил внутрь. Сергей решил поберечь нервы и не стал рассказывать охраннику, что о нем в эту минуту подумал.
Освещение в аптеке было тусклое, однако, Сергея это не смутило. Он быстро сориентировался и направился к единственному освещенному окошку. Собственно, других вариантов у него и не было.
Настин затылок он приметил сразу. Но лицо ее разглядел, лишь подойдя к стойке. Настя сидела в наушниках, жала на все подряд кнопки своего нового телефона и за обе щеки уплетала бутерброд с докторской колбасой. Рядом с ней на столе стоял маленький термос, и что-то было налито в крышку-стаканчик. Это что-то было горячим, потому что над стаканчиком поднимался пар.
– Есть кто живой?
– Ой, Сергей Александрович!… Как здорово, что Вы пришли! Здравствуйте. А я уж собралась тут с тоски помереть.
Лишь услыхав обрадованный Настин голос, охранник, запустивший Сергея в аптеку, выдохнул и потерял к нему интерес. Кстати, только тогда Сергей и заметил, что охранников здесь двое. Второй, тот, что постарше, с кряхтеньем поднялся с кресла, которое по-прежнему оставалось в тени, что-то буркнул своему напарнику, и они оба вышли на улицу.
– Ну привет, Аська! А у вас тут уютненько. Поспать-то удается?
– Да я при них постесняюсь. А обычно – вон в том кресле. Сегодня на ночь зачем-то аж двоих прислали. Здесь и один-то не нужен… А эти вообще с пистолетами. С настоящими! Я видела. А потом…
– Чего?
– Как тут уснешь, когда тебя на три камеры снимают…
– Это как?
– Позавчера поставили. Их не видно. Я даже и не знаю, где они. А диск прямо у меня под кассой спрятан. Вот тут. Всё на него пишется. Наташка проболталась. Сказала, нужно девять семерок набить, а потом девять троек. Тогда диск и выскочит. Она с хозяином по вторникам и пятницам спит, вот он ей секрет и рассказал.
– Насть, а что это еще за “Александровичи”? Уж и Ленку как человека – по имени зовешь. Мы с тобой как договаривались? И Мишка на тебя знаешь, как обижается! – Чего ты его Михалосичем дразнишь?
– Не получается у меня, Сергей Александрович… Я стараюсь…
– Аська, ты вот чего… Спирту мне грамм пятьсот продай, пока эти, с пушками, свалили.
– У нас не бывает по пятьсот, только по пятьдесят – пузырьками.
– Куда ж деваться, давай пузырьками. Ну чего, освоила телефон?
– Пока только музыку научилась слушать. И на Ваш номер свою любимую поставила. Леночка подсказала – как. Мне ее Михалосич записал. Он так здорово ее на виолончели играет! Вы мне теперь звоните, пожалуйста. Чудно…
– Что?
– Свет горит, а я Вас вижу. Как здорово!
– Сдачу сегодня сможешь правильно сдать, глазастая?
– Да я теперь и сама умею!
– Что ты умеешь?
– Ну, тот фокус с деньгами. Сергей Александрович, я все ваши монеты в банку из-под муки сложила. В кухне она под столом стоит. Вы ее сегодня же заберите, а то мне страшно их там держать. Вот Ваш спирт. И ключ от моей… от нашей квартиры… возьмите.
– Не понял, какие еще монеты?
– Те, что Вы у меня каждый раз оставляете.
– Я… у тебя?
– Ну да. Вы еще сказали, чтобы я пошла и другую кровать купила. Нам ведь тесно. Ту кровать Михалосич выбирал. Он не знает про нас… Я ему не сказала.
– Кровать?
– Ага. Вот я и пошла на пробу одну монетку продать, а получилось, как с теми ста рублями. Я его спрашиваю – сколько он мне за нее даст?…
– Кого?
– Дядьку в комиссионке… А он говорит – пять тысяч долларов. Я испугалась, что на него тоже будут ругаться, забрала монету и ушла. А он меня на улице догнал и говорит – пятнадцать тысяч. Я от него убежала. Правда, смешно?
– Да не очень…
________________________________________
–
– Ну что там у вас?
– Его люди на улицу вышли.
– За каким хреном?
– Курят. И этот козел застрял. – Сучку клеит.
– Чего делает?
– Девку кадрит, что за кассой сидит.
– А ведь это даже хорошо, что он там…
– Чего ж хорошего?
– Пока он аптекаршу снимает, дверь не запрут… Ну ладно, как докурят…
________________________________________
–
– Ну правда, Сергей Александрович, я Вас видела, а Михалосич – нет. Он мне сам сказал, что не видел.
– Аська, хватит уже меня “Александровичем” звать!
– Никак не привыкну, Сереж… Прости… ой…
(Где-то примерно в это время накурившиеся охранники возвратились в Аптеку. Дверь и в самом деле закрывать не стали. Должно быть в самом деле решили, что ночной посетитель скоро уйдет. Поздно ведь уже…)
– Что же мне с тобой делать?
– А что?
– Слушай, ты как меня зовешь, когда я к тебе с монетами прихожу?
– Сережей…
– Ну все тогда с тобой ясно!
– Что ясно?
– Придется нам на брудершафт пить.
– А как это?
– Это когда пьют, – я покажу, как, – а потом целуются. После чего уже как-то без отчеств обходятся. Некоторые даже с первого раза умудряются. В крайнем случае повторить можно.
– А что пьют?
– Ну, спирт, понятно, не годится… Есть тут у вас где-нибудь ночной магазин поблизости?
– У меня…
– Что?
– Шиповник есть…
Вот когда и звякнул колокольчик. Охранники встрепенулись, один из них нервно вскочил, но незапертая дверь распахнулась без его помощи. И в аптеку ввалилась целая компания. Шумная и… как бы это сказать… избыточно веселая. Первыми в холл зашли парень и девушка лет двадцати. Оба шикарно одетые. А следом за ними в узкий дверной створ протиснулся грузный мужик в форме подполковника милиции. Присутствие среди ночных посетителей представителя власти несколько успокоило охранников. И они уже не такими настороженными взглядами провожали прочих посетителей – трех мужчин в штатском вполне себе зрелого возраста. Не сразу, но достаточно скоро стало ясно, что молодые люди были даже не навеселе – они были под кайфом.
– Раз с ними легавый, – подумал Сергей, – можно не дергаться. Золотая молодежь гуляет. Классика. Костюмчик у шкета тысяч пять стоит. Папочкиных долларов, понятное дело. Сам-то поди вообще еще ни хрена не умеет. Кроме как кокаин нюхать. Красава! На кой черт он такой дорогой плащ на руку намотал? Помнет же… И шлюха ему под стать – не из дешевых. Ленка такие туфельки позволить себе не может…
– Салют, мальчики!, – прокуренным басом рассмеялась разбитная девица и подмигнула охранникам. – Поль, смотри, какой у нас тут аншлаг!
– А мы сейчас попросим обслужить даму без очереди. Господа, мы очень торопимся!
– А вы чего хотели?, – любопытство заставило Настю высунуть голову в окошко. Всё ж таки приключение. Да, скучная вещь – ночное дежурство.
– Презервативы, деточка!, – только сейчас заметила ее предводительница шайки. – Зачем еще в такое время порядочные люди в аптеку ходят?
– А вам какие?
– На твой вкус. Сама какими пользуешься?
– Ба-а, какие люди!, – во всё горло вдруг заорал франт с обмотанным плащом локтем, во все глаза вылупившись на Сергея. – А ведь мы знакомы.
– Честно говоря…
– Ну как же, – Хирург… Костоправ… или как там тебя…
– Да… но…
– Вы только посмотрите, – обернулся к насторожившимся охранникам Павлик, – старых знакомых не узнает! Друзей, можно сказать…
и в следующее же мгновение он начал стрелять прямо сквозь плащ. От выстрелов в грудь оба охранника отлетели к стене. Один из них при этом потешно перекувыркнулся через голову. Упали и там затихли. Криков не было. Павлик стряхнул задымившийся плащ с руки. Вернее, с серебристого пистолета, который он тут же перенацелил на Сергея. Ему явно нравилось изображать из себя супермена.
– Ведем себя тихо, если жить охота, – остановил он Сергея, шагнувшего к нему, и, не поворачивая головы, бросил своим. – За работу, гниды! Илонка, полюбуйся, это ведь – тот самый Эскулап…
– Которому ты зимой мои семь штук просрал, любимый?
– Солнце мое, смотри, какая у нас память!
– А ты что стоишь, целка?! Я у тебя, кажется, гандоны просила! Мне со вкусом клубники. Как тут к тебе пройти, дорогуша?
Дальше всё происходило как в тумане. От страха у Насти закружилась голова и пересохло во рту. А еще она испугалась того, что сейчас свалится на пол, потому что у нее вдруг нехорошо ослабли колени. Или того, что она описается.
Илона сама нашла вход за стойку. Трое в штатском также даром времени не теряли. И стало ясно, что последовательность их действий была тщательно выверена: каждый их шаг был заранее отрепетирован. Один из бандитов – щупленький очкарик с объемистым портфелем – забавно семенил за Илоной. Как болонка. А двое других занялись превращением интерьера. Входную дверь они заперли и табличку на двери перевернули. Теперь надпись “Открыто”, которую Сергей прочел, входя сюда, можно было прочесть изнутри. Стало быть, снаружи она извещала, что аптека закрыта.
Настю заколотило. При этом она честно попыталась нащупать под столом тревожную кнопку. Только вот руки потеряли чувствительность. И пальцы онемели. А еще ее затошнило. – Когда она увидела, что убитые охранники зашевелились. То, что на них могли быть надеты бронежилеты, ей в голову не пришло.
Когда жалюзи были опущены и в холле зажегся свет, один из мордоворотов подошел к стрелку, по дороге пнув стонущего охранника.
– Опять играемся, Пал Николаич. Михеич же, – скосился он на милиционера, который, судя по всему, был тут главным, – просил без фокусов… Сразу того…
– Тебя кто-то спросил, что мне делать, кретин? Заткни хайло и иди работай!
– Моя работа – вас охранять.
– Какой-то Михеич будет здесь командовать…
И тут у этого недоноска зазвонил мобильник.
– Всем тихо, суки!!!… Да, мамочка… Нет, я у Костика. Чего?… Мотор чиним… А кто ж ему будет помогать? На то друзья и нужны… Да уже через час закончим… Нет, спасибо, не голодный… Костик, иди с Мариной Федоровной поздоровайся. Ха-ха-ха. Мамочка, он не может. – Простыл… Совсем голос потерял. Ага, передам. И я тебя, родная. Ага. Ну пока. Спокойной ночи. Целую… За работу, суки!!
– Ищи давай!, – прикрикнула на щупленького очкарика Илона. – Где-то здесь должен быть. Своими ушами слышала, как одноглазый сказал отцу: сейф – за стойкой.
– Иди-ка сюда, – поманил Павлик Сергея, не снимая его с прицела. – Только медленно иди. А может сыграем сегодня?… По-крупному.
– У меня с собой недостаточно денег, чтобы поставить…
– Тэ-экс, – обрадованно возвестил из-за стойки очкарик после того, как была выломана дверца шкафа и за ней показался сейф. – Кажись здесь, голубчик!
Очкарик раскрыл портфель, вытащил из него ноутбук, стетоскоп и какие-то электронные примочки. Начал раскладывать всё это на Настином столе.
– А мы с тобой без денег будем играть. Видишь вон тот портфельчик? В него дяденька сейчас кое-чего положит, если найдет…
– Пал Николаич!
– Заглохни, урод!! На, держи…
Павлик отдал мордовороту пистолет, достал из кармана серебряную, похожую на портсигар, коробочку с кокаином и аксессуары для его употребления. Теперь Сергея держал на мушке телохранитель.
Очкарик подсоединил провода с присосками к сейфу. Включил компьютер и воткнул в уши стетоскоп.
– Так вот, – кто из аптеки живым выйдет, – тому и приз. Ну так как, играем?
– Отказаться могу?
– Не-а… Ну что там у вас, нашли?
– Нашли!, – с готовностью отозвался очкарик. Даже стетоскоп в ушах не помешал ему услышать Павлика. Должно быть этого щенка здесь сильно уважали. А, может, даже и боялись. – Конечно, нашли. Как же не найти? Еще как нашли! За пять минут управимся, Пал Николаич.
– По правилам клуба… нельзя принуждать…
– Обосрался!
– Да зачем тебе играть? – Мочи уж сразу.
– Как это зачем? – Великого Хирурга уделать… Ты ж у нас – легенда, блин!
– Перед кем своими героическими подвигами хвастать станешь?
– Слушай, а ты что, действительно меня не узнаешь?
– Ты – сын местного губернатора?…
– Мэра.
– Один хрен.
– Ну так как насчет пари?
– Без рефери? – За это из клуба могут попереть.
– Засса-ал!…
– Черт с тобой! Давай. Развлекайся.
Настя, наконец, нащупала кнопку сигнализации. Нажала. Думала, что сейчас завоет сирена. Или случится что-нибудь в этом роде. Однако ничего не произошло. На всякий случай кнопку отпускать не стала. Так и держала ее. Увы, от глаз Илоны, наблюдавшей за тем, как очкарик колдует над сейфом, Настин фокус к тревожной кнопкой не укрылся. Гаденько улыбаясь, она одной рукой схватила Настю за волосы, а другой наотмашь ударила ее по лицу. Настины очки полетели на пол. Илона, не отпуская волосы, нагнула девушку и потащила ее за собой в холл. Настя завыла от страха и боли. Мордоворот, державший пистолет у виска Сергея, свободной рукой схватил его за шиворот. Потому что Сергей, оттолкнув Павлика, рванулся к стойке – Насте на помощь. Павлик радостно заржал, увидев, как Сергей молотит в воздухе ногами. Вообще-то, не очень это было смешно…
Илона подвела свою жертву к Павлику и только тогда отпустила ее. Павлик в это время как раз нюхал кокаин. Кажется уже второй раз за последние полторы минуты. Настя разогнулась.
– Взгляни, Поль, какие у нас тут завелись герои. Смотрю, а эта целка кнопочку жмет. Лапочка, мы ж тебя сейчас накажем. Ручки опусти.
Настя опустила руки. И тут же получила удар кулаком в нос. Со всей силы била, мразь! Настя даже не закричала. Должно быть на мгновение потеряла сознание. Упала навзничь. Без звука. Сергей заехал мордовороту коленом в пах и кинулся к Илоне. Мордоворот выронил пистолет и, скрючившись, опустился на корточки. Однако и в этот раз Сергей оказался неуспешен: сокрушительный апперкот Михеича отправил его в глубокий нокаут. Профессиональный удар. Сильнейший. А главное, откуда он взялся – этот Михеич? – Секунду назад стоял шагах в трех, никак не ближе, и вдруг… Откуда-то он взялся, сволочь!…
– Заводная девчонка!, – восхитился Павлик своей разыгравшейся подругой. При этом он не заметил, что Сергей больше не стоит перед ним, а лежит рядом с Настей на полу. Так что непонятно, с кем, собственно, он поделился своим восторгом.
________________________________________
Лена вдруг закричала. Не так, как кричат от боли. А так, когда видят перед собой смерть. И понимают, что спасения нет. Так кричат, когда видят, что рука с ножом уже поднялась над тобой. Или с молотком…
Миша, естественно, перепугался. Ночь ведь. Так и соседей недолго разбудить…
Да, он ударил Лену. По щеке. Не то, чтобы со всей дури, но прилично так ей засветил. Увы, не помогло. Тогда он схватил ее за плечи и начал трясти. Вместо того, чтобы поиметь совесть и успокоиться, Лена, наоборот, в его руках забилась еще сильнее и даже стала с ним драться. Пришла в исступление. Так продолжалось минуты две. Не меньше! И вдруг она сникла. Так же внезапно, как и завелась. Тогда уж и Миша выдохнул. Понял, что сейчас раздавит Лене плечи. И уж точно оставит на ней следы. Сергей говорил, что можно слегка… Или даже не слегка… Но про то, чтобы на девчонке отметины оставлять, ничего сказано не было. Разжал руки…
Через минуту всё изменилось. Лена, вся мокрая, лежала на спине. Уже не колотилась. Раскинула руки, словно решила позагорать. И ногами больше не дралась. Лицо сделалось почти нормальное. Рот вот только не закрывался. А еще она чуть слышно подвывала.
Она по-прежнему была в беспамятстве. Но хотя бы перестала хрипеть. Миша уже не мог слышать эти животные звуки. Он же не каменный! Слышать, как стонет в твоих руках голая девушка…
Но вот Лена и окончательно затихла. Голова свалилась с подушки. Завернулась на бок. Сквозь безжизненное тело через равные промежутки времени кто-то продолжал пускать электрический ток. Ну, так уже было. Да всё это время так было! Светящаяся маслянистая жидкость тоненькой струйкой стекала из ее левой груди на простыню.
Три мокрых светящихся полотенца валялись на полу. Миша как-то забыл про экономию. А потому вытирал теперь Лену простыней. И та уже была насквозь мокрая. Сбегать в ванную за новыми полотенцами он не решался. Боялся оставить Лену в таком состоянии одну. Хотя, какой от него сейчас был прок? – Нет, наверное, какой-то всё-таки был. Ведь он пытался с ней разговаривать. И временами появлялось ощущение, что она его слышит. Во всяком случае она заметно успокоилась. Какой-то странный случился у нее сейчас эксцесс. Сергей не предупредил, что такое может быть. Да, тут надо быть начеку.
Но вот Миша и сам немного успокоился. Снова встал на колени, склонился к Лениной груди и продолжил. Пахло в библиотеке так, словно здесь грохнули об пол трехлитровую банку с духами из Каирской лавки. Он видел такие банки. Там и пятилитровые продавали. Якобы с французскими духами. Выбирай, какие хочешь. Надо тебе Шанель номер пять – пожалуйста. Плати сорок долларов и получай хоть ведро. Можно даже поторговаться. Могут и за семь долларов отдать тебе целое ведро. Если ты не дурак и умеешь торговаться. Это в Каире. А причем тут Египет? Здесь же пахло не Шанелью, а фиалками. С Мишей от этого запаха уже давно стало происходить что-то необыкновенное. Сейчас, к примеру, он начал куда-то проваливаться. При том, что страшно не было. И мысли почему-то всё время крутились вокруг Насти и Сергея.
Вот он расправил крылья и куда-то полетел. Не вниз и не вверх. А просто полетел. Над морем. Кричали чайки и скрипели снасти…
________________________________________
Освещение в аптеке изменилось. Или это ему показалось? Как будто в глаза капнули глицерин… Сергей, прикованный наручником к металлической стойке, сидел на полу, привалившись спиной к креслу. Он так и не пришел еще в сознание. Но хотя бы был жив. Слава Богу!…
Павлик расположился в центре холла на стуле. Он был уже под сильным кайфом. Еще бы – засадить в себя столько кокаина!… За его спиной маялся мордоворот, с тревогой поглядывавший на шевелящихся и стонущих охранников. Настя стояла на коленях. Ее руки безвольно повисли, а глаза давно ничего не выражали. Жизни в них не было. Страдания, впрочем, в них тоже не было. Они еще не заплыли, но было ясно, что по скулам ее били. Сильно били. И не только по скулам…
Илона, одной рукой ухватив Настю за волосы, засунула ее голову себе между ног, другой задрала свою коротенькую юбку, белья под которой не оказалось. Левую ногу она поставила Насте на плечо. Проткнула она каблуком-шпилькой Настино плечо или нет – неизвестно, но кровь оттуда текла. Значит проткнула. Вся униформа была уже в крови! Совершенно очевидно, что этот омерзительный спектакль Илона устроила для Павлика. Какое количество кокса вынюхали эти уроды, сказать невозможно…
– Сколько можно копаться?!
– Пять минут, Пал Николаич! Две циферки остались.
– Я уже слышал про пять минут!!
– Замочек больно мудреный попался…
– Надо что-то делать, Пал Николаич, – кивнул в сторону шевелившихся охранников мордоворот.
– Илоночка, любовь моя, брось ты ее! Не будет она тебя лизать. Она же – быдло бескультурное. Иди лучше с мышатами поиграй. Проснулись, маленькие. Только по окнам не пали.
Илона отпустила Настю, и та свалилась на пол как подкошенная. Даже не попыталась встать. Лицо разбито. Из носа течет кровь. Илона пнула ее ногой в живот. Никакой реакции.
– Встать!
Настя, похоже, ее услышала. Зашевелилась. Попыталась встать на четвереньки. Не смогла – колени разбиты. Больно было на них стоять. Попробовала еще раз. Илона зашла сзади. Раздвинула ей ноги, отошла на несколько шагов, разбежалась… Настя с воем покатилась по полу. А Илона уже о ней забыла. Выхватила у мордоворота услужливо протянутый ей пистолет Павлика и направилась к охранникам.
– Как думаешь, счастье моё, она правда – целка?
– Проверь. Время есть.
– Пал Николаич!…
– Заглохни! Давай ее сюда…
Илона начала стрелять в охранников. Настя, увидев это, громко заплакала. Мордоворот наклонился к ней, но бить не стал. Просто взял за ухо и потащил ее к Павлику.
– Да не в бронежилет стреляй, радость моя, – в голову!
– Ну что, поиграем?!!, – завизжала вошедшая в раж Илона и несколькими выстрелами убила охранников.
– А вот и последняя циферка осталась! Все по графику, Пал Николаич!
– Ну что, целка, сама разденешься?
– Не надо, пожалуйста… Пожалуйста!…
– Руки опусти, сука!
– Пожалуйста, убейте меня…
Павлик начал рвать на Насте окровавленную униформу. Тут подоспела Илона с презервативом во рту. Пистолета у нее уже не было. Зато в руке оказался полиэтиленовый мешок. Непонятно, зачем он ей понадобился. Положила его на стойку. Встала на колени перед Павликом, расстегнула ему брюки… Настя заплакала как ребенок…
Очкарик открыл-таки сейф и стал выгружать на Настин столик перевязанные скотчем брикеты…
– Павличек, у нас все готово. Слушай, да ты у меня сегодня – орёл! Ну-ка покажи этой суке…
Павлик развернул Настю. Мордоворот грубо схватил ее за волосы, наклонил…
– Сережа, миленький, не смотрите на меня, пожалуйста!!…
– Нет, это Михеич… Ага… Слушаю, товарищ полковник… Да, деньги нашли… Так точно… И порошок… Еще какую-то папку… Нет, не смотрел. – Не по чину мне… Вы уж сами… Печать на ней… Ну, та самая… Не могу сказать по рации… Вот именно – с гербом… Не понял – так что с папкой делать? Брать?… Как-то боязно к ней прикасаться… Нет, бриллиантов не видел… Понял! Через пять минут выходим… Встречайте… Да это мальчик у нас опять вышивает. Ага… Кокса нажрался и аптекаршу дерет. Она уже никакая… Ну может минут через десять… Только начал… Мы тут пошуруем вокруг. Может еще чего найдем? Ага… До связи!…
________________________________________
–
– Что же там всё-таки с Настей творится? И почему так тревожно?… Какой всё-таки странный запах… Что он со мной вытворяет!… Эх, жаль, что Поля фиалками не пахнет… А что, если и с ней тоже попробовать… Ленка говорила, что на такое чуть ли не всякая способна. При определенных обстоятельствах… Так что же с Настей происходит?! И почему здесь так темно? Точно, надо попросить Серегу поправить Полину программу. С уклоном в эту сторону… Пока есть время… Завтра, например… Можно ведь, наверное?… Никто ничего не узнает… Почему бы, собственно, не попробовать?… Грудь у нее – так даже красивее Ленкиной будет. Причем намного красивее! Во-первых, больше, а, главное, растет не как у всех…
Миша аж дернулся, когда Лена, громко застонав, неприлично выгнулась и вышвырнула его этим из сладкой дремы. Достаточно грубо она это сделала. То есть совершенно бесцеремонно вывела его из волшебного оцепенения. Оборвав полет и разные хорошие мысли. Не такие уж, между прочим, и тривиальные. Будто она хотела ему сказать: хорош из меня пить, халявщик! Присосался, понимаешь… Типа пора, Мишенька, и совесть знать. Виталику тоже должно что-то остаться. Он же голодный придет.
А так хорошо всё до этого шло! Действительно ведь почти успокоилась девчонка. И электрический ток через нее пускали теперь не такой сильный. Мирно так себе подергивалась. Животом и коленками. Почти уже и на ведьму перестала быть похожа… И на тебе – прогнала. Дрянь такая!
– Что тебе – жалко, что ли? Про Настю же не досмотрел! Что-то там, в Аптеке, странное сейчас происходит… А что, если Сереге она тоже понравилась, и он решил ей голову заморочить?… Тот ведь еще кобель! Нет, в самом деле, что это он там на полу уселся? Комедию, гад, перед девчонкой ломает!…
Миша обернулся. Ему показалось… – Нет, сзади никого не было. Занавески, разве что, слегка шелохнулись. Сквозняк, наверное. Да еще этот нескончаемый дождь. Вот тогда он и услышал:
– Сволочь, оставь девку в покое и сделай уже что-нибудь! Сколько можно из нее пить, маньяк хренов?! Их же убьют сейчас!!
От неожиданности Миша даже не разобрал – женский это был голос или мужской. Но точно не Ленин. Хотя бы потому, что рот она сейчас не открывала. То никак он у нее не закроется, то вдруг губы сжала … В общем, не она это сказала.
И на Серегин этот голос похож не был. К тому же его, Сереги, здесь элементарно не было. Хотя давно пора было бы уже вернуться.
– С Настей, что ли, заболтался? Или что, у нее там спирта не оказалось? Пошел искать? Так и хрен бы с ним – со спиртом! А почему он на полу сидит? Там же кресло есть. В углу. В него и двое могут сесть. Пусть только попробует, гад!… Убью!!…
Да, но кто-то ж те слова сказал! Кто?…
– Какая теперь разница? Кто надо, тот и сказал. На какие-то убийства намекал… И что я должен делать?… Понятно, что никого убивать не надо. Зачем? Кому это может быть нужно? Мне точно ничего такого не надо? Двадцать первый век на дворе… Интеллигентные люди… А, собственно, при чем здесь я?! С какого боку? И чем здесь вообще можно помочь? Хочет кто-то убивать, – может есть за что, – так и флаг ему в руки…
– Идиот!
– Кто это сказал?! Ты кто? Где?… Я тебя не вижу…
– Говно ты, а не психиатр!
– Отец?…
– Да пошел ты!…
– Хочешь сказать, что я теперь тоже могу?…
– Ой!… Ну давай уже!… На хрена ж тогда из нее пил? Лучше б тому парню побольше оставил. Ведь почти уже всю Ленку высосал… Точно – маньяк!
– Страшно как-то…
– Да чего ты тут страшного нашел, кретин?!
– Хорошо…
– Вот… Давно бы так!
– Я всё понял. А ты где?
– …………………
– Ушел… Ну и ладно… Первый ключ: кино на стене, черно-белое и плоское… Нет, с ключами сегодня не получается… Стоп, а на кой черт мне сейчас ключи? На хрена ж я в самом деле из Ленки пил? Само всё должно получиться… Итак, слушай меня!… Неважно кто… Не знаю, чего именно я сейчас желаю… И не хочу знать! Но велю этому исполниться. Причем немедленно!!… Господи, как же это здорово! Вот оно – настоящее волшебство. Жалко, что Поля меня сейчас не видит. Я ведь для нее сейчас гору могу сдвинуть. А может и правда что-нибудь в ее честь подвинуть? Нет, ну а что? – Если Серега может, почему мне нельзя?…
________________________________________
Растерзанную Настю положили животом на стол. Одежды на ней не было. Никакой! Только носок. Левый. Второго не было. Лицо всё в крови. Уже опухло. Глаза стеклянные. Илоны и Павлика не видно. Теперь с ней “забавлялись” мордовороты и Михеич. Подошла очередь Михеича.
– Расслабься, дура! Будешь напрягаться – очень больно сделаю. Ну, держите ее!…
– Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Пусть пожалеют меня… И хвороста сухого… Нету сил долго терпеть… Не могу больше мучиться…
Услыхав непонятные слова про сухой хворост, Сергей вышел из моря. Выходил он спиной, потому что был в ластах. Оказавшись на берегу, ласты снял, взял Настю за руку и повел ее к разостланному махровому полотенцу. Было очень тепло. Неудивительно – дело хоть и шло к вечеру, но солнце жарило еще будь здоров. – А причем здесь хворост? – вспомнил Сергей недавно приснившуюся ему Испанию. Он еще помнил лица своих спутников, с которыми скакал верхом по небу, – лица Габриэля и Луиса, – но, честно говоря, он уже не очень отчетливо помнил, куда и зачем они втроём скакали.
Как можно ездить по небу – Сергею было не совсем понятно. И от этого небо треснуло. Вот эти самые слова про сухой хворост, которые кроме него никто не услышал, и разломили небо – как стекло. Ужасно толстое и тяжелое. Огромное, во всё небо…
Сергей открыл глаза и поначалу ничего не увидел. Так бывает, когда в солнечный день возвращаешься в гостиную с балкона. Кажется, что в ней темно. А на самом деле просто нужно некоторое время, чтобы глаза привыкли к другому освещению. Ну вот – они привыкли. И он увидел. Во-первых, себя, сидящего на полу и прикованного наручником к металлической стойке. Во-вторых, незнакомых ему людей. В-третьих, Настю. Он не увидел того, что с ней делали бандиты (и слава Богу, его отец когда-то увидел, как насиловали и убивали его дочь, и мы знаем, чем это для него закончилось), однако он вдруг всё вспомнил и догадался, что эти гады могли сейчас с Настей делать.
Вот к ней медленно подлетела Илона с полиэтиленовым мешком и надела его ей на голову. Настя словно проснулась и начала размахивать руками. Без толку! – Только хватала ими воздух. Из ее глаз и ушей брызнула кровь. И от этого мешок перестал быть прозрачным.
Картинка остановилась. Сергей и так ничего не слышал. Но настоящая тишина наступила только сейчас. И тогда он увидел Павлика, в руке которого снова появился пистолет. Этот урод шел сейчас к Сергею. Вернее, думал, что он куда-то идет.
– Ошибка… Сегодня со мной ничего не может случиться… Я не могу сегодня умереть… Я же знаю… Спасибо Ленке… А тогда зачем ему пистолет? Дурачок, сегодня никто не может меня убить… А-а… – он же не знает… Господи… Аська… Что они с тобой сделали? И почему я тут сижу?!…
Стальной наручник разломился, словно был сделан из песочного печенья. Сергей легко поднялся. Странно, но спина и ноги совсем не затекли. И вообще, он не чувствовал сейчас боли, хотя понимал, что оказался на полу скорее всего после удара в челюсть. Причем удара сильного. Удивляться, впрочем, было некогда…
Павлик уже начал целиться в Сергея. Решил стрелять издали, когда увидел, что Сергей освободился. Три силовика, отвечавшие за безопасность Илоны и Павлика, были заняты. В сторону Сергея они не смотрели и потому не видели, что он встал…
Целился Павлик как-то странно. Нельзя сказать, что его рука поднималась медленно. – Она вообще никак не поднималась. То есть она проделывала эту нехитрую операцию настолько медленно, что Сергей, прикинув, сообразил, что успевает спасти Настю до того момента, когда эта мразь в него выстрелит.
Во-первых, нужно было оттащить от Насти душившую ее суку. Сорвать с головы мешок. Иначе Настя задохнется. Во-вторых, – разобраться с бугаями и легавым. И только, в-третьих, – заняться Павликом.
Сергей схватил Илону за волосы, но… странное дело – его рука не встретила сопротивления ни волос, ни шеи, в которую рука погрузилась словно в жидкий кисель и через который беспрепятственно прошла. Голова Илоны, чуть сместившись, мотнулась, и Сергей понял, что она, ее голова, отделилась от тела. Задаваться вопросом, как такое может быть, времени не было. – Оторвалась, и хрен с ней, – сказал он себе. Продолжил. Сложив пальцы ладони вместе, он мягким движением разрубил обоих мордоворотов пополам и направился к менту. С ним он поступил негуманно: сначала он также – ладонью – прошелся через его шею, а потом наискось разрубил его от шеи до бедра. Будто саблей.
И тут Сергей задумался. – Как быть с Настей? Не хотелось бы ее поранить. – Соображал быстро. Осторожно, ногтем указательного пальца он разрезал окровавленный мешок, стараясь не задеть Настино ухо. И больше ничего делать не стал. Решил – сама выпутается. Ведь ее больше никто не держал. Ее руки были свободны. Сообразит как-нибудь, что делать. Пора было разбираться с Павликом.
Но к Павлику он не пошел, потому что заметил зависшего в воздухе очкарика. Забавное зрелище. Очевидно, тот бежал к выходу. Ну, то есть думал, что он куда-то бежит… Не будем говорить, как принял его Сергей… А почему бы, собственно, не сказать? Сергей сыграл им в футбол. Очкарик сделался мячом. Брызги, в которые специалист по сейфам стал медленно превращаться, начали вздыматься к потолку и по Сергеевым прикидкам должны были достигнуть его минут через пять, оставив на нем огромную кровавую кляксу…
Когда Сергей подошел к Павлику и встал рядом с ним, то увидел, что зрачки наркомана находятся в движении. Они медленно поворачивались в сторону легендарного московского чемпиона – победителя самых идиотских споров, какие только можно придумать. С которым сын мэра по дурости заключил сегодня пари. А никто, если уж на то пошло, за язык его не тянул: сам обозначил условия. Пистолет всё еще был направлен туда, где Сергея уже давно не было.
Зрачки Павлика всё двигались. И расширялись. Очень медленно…
Через минуту на чудовищном удалении, где-то в пяти парсеках отсюда, в небе, на головокружительной высоте лопнуло толстенное стекло. Уже в который раз за этот проклятый день. На всякий случай Сергей закрыл глаза. Непроизвольно. Чтобы не повредить глаза. – Рефлекс. – Осколков, однако, не было. Потому что и стекла никакого не было. А, может, и было. Но скорее всего это было не стекло. И находилось то, что сейчас треснуло, в самом сердце черной дыры, невидимой и гигантской, которая вся уместилась у Сергея во рту. Между коренными зубами. Он вынужден бы совершить усилие, чтобы эта дыра не разжала ему зубы и не разорвала рот. Чтобы не сожрала его. Странное, надо сказать, ощущение. Кстати, приятное. Так дети надувают во рту, а потом раскусывают маленький воздушный шарик. Он так здорово взрывается!…
Время опомнилось и решило потихоньку начать возвращаться. То есть сначала вернулось само слово “время”, а потом уже вместе с ним стало просыпаться и всё остальное. Сергей раскусил зубами черную дыру, и она исчезла, предварительно отпустив на свободу время. Которое тут же синхронизировалось с тем, что мы, не особо задумываясь и отдавая себе в чем-либо отчет, называем этим миром. Оно потекло в правильную сторону и с нормальной скоростью. Мгновение назад Сергей мог бы еще задуматься о том, что здесь правильно, а что – не очень, но вместе со временем в аптеку вернулись звуки. В частности, Сергей услыхал у себя за спиной бесповоротно разбудившие его звуки одновременного падения на пол сразу нескольких тел. Вернее, их многочисленных фрагментов. Как будто в мясной лавке обманутый покупатель подрался с продавцом и опрокинул прилавок… Эти звуки и помешали ему предаться умствованиям насчет того, что правильно и что нормально в этом мире. Они его разбудили.
Разбудили? – А, может быть, как раз усыпили? – Этого он уже не понял…
________________________________________
Почему в такую страшную минуту, когда она вдруг ослепла от брызнувшей из глаз крови, а в мозгу от непереносимой боли что-то лопнуло, Насте вспомнилась именно эта картинка, она вряд ли сумела бы себе объяснить. Должно быть, когда ее разорвал Михеич, а животное другого пола надело ей на голову полиэтиленовый мешок и принялось ее душить, она решила, что сейчас всё и закончится. К счастью. Потому что жить ей всё равно теперь незачем. Нельзя ведь жить, ходить по улицам, улыбаться прохожим и вообще чему-нибудь радоваться после того, что здесь с тобой сотворили. Плевать на то, что над тобой чудовищным образом надругались и всю покалечили. То есть не наплевать, конечно, но самое страшное, чего пережить совершенно невозможно, это то, что с тобой всё это проделали на глазах у любимого человека. На его открытых глазах. Они же всё время были открыты. Смотрели, правда, куда-то мимо. Но открыты же!…
А может она увидела себя и свою мать потому, что ей вдруг перестало быть больно? И в каком-то смысле что-то действительно прекратилось? Потому как что-то случилось с небом: оно стало расползаться. Как раздвигается занавес, когда в городском театре на утренней сказке гаснет свет, и в зале от восторга и предвкушения чуда поднимается детский визг, вполне сопоставимый по децибелам с тем, который мы слышим, когда на последней секунде матча забивают решающий гол. И чья-то сборная делается чемпионом чего-нибудь. Мира, например…
В тот день Насте исполнилось четыре года, и она уже от пуза напилась газировки. А перед этим съела два эскимо. Да, она много в тот день смеялась. Потому что никогда прежде не была так счастлива. И тут… Казалось бы – пустяк. Как можно из-за этого расстраиваться? Но девочка ужасно огорчилась, когда ослик отказался повернуть свою глупую непослушную морду к фотографу. Настя уже чуть не плакала.
– Мама, ослик заупрямился!
– А ты поцелуй его.
Долго уговаривать Настю не пришлось. Не вечно же фотограф будет ждать. Она и поцеловала ослика. Прямо в морду. Тогда он и повернулся, как нужно было фотографу. На самом деле ослик скорее всего захотел, чтобы Настя его больше не целовала. И потому от нее отвернулся. Как бы то ни было, Настя, не будь дурой, быстро забежала с другой стороны, обхватила его голову обеими руками и прижалась щекой к его несчастной морде. Шикарный получился снимок. Потерялся, правда, когда мама умерла и Настю, не дав ей толком собраться, спешно увезли из города, названия которого она так потом и не смогла вспомнить.
Ужасно вкусное в тот день было мороженое. И газировка с сиропом. Три стакана выпила. Чуть не лопнула…
________________________________________
–
– Сережка, чего ты ждешь, дурак?! – Уходи скорее… Сейчас Виталик придет… Он уже рядом… Ты помыл меня? Вытри полотенцем… А белье?! Скорее иди. Ну уходи же!…
Миша засуетился. Инструктаж он вроде как прошел. То есть должен был к этому быть готов. Но, как дошло до дела, растерялся. И заметался…
Кинулся, а все загодя приготовленные Сергеем полотенца – на полу. То есть ни одного чистого не осталось. Стало быть, вытирать Ленку нечем. Что делать?!! Ведь надо сначала обтереть ее чистым мокрым полотенцем, а потом сухим. Тоже чистым… Рванулся из комнаты. Отбил об косяк плечо и чуть не снес дверь. В ванной полотенец не оказалось. Ящик комода в своей спальне дернул так, что оторвал ручку. Ужас, как болело потом плечо…
Худо-бедно, Ленку он помыл и даже умудрился ее высушить. Главное, он ничего при этом ей не сломал. А мог. Больно уж спешил. И был на нервах.
Да, но с бельем-то что делать?! Когда эта психопатка узнает, кто ее одевал и, соответственно, видел ее голой, а, может, и не только видел… зарежет. Непременно. Или горло ему перекусит. Без вопросов. Ей это на раз! До сих пор эту чертову машину ему поминает, змея. Как будто он в чем-то виноват. Как будто он этот проклятый мерседес у них украл! Ничего он не крал. Нужно же ему было на чем-то до Новороссийска доехать? Или как?
А, собственно, почему Ленка должна что-то узнать? Серега говорил, что, если только он сам проболтается… Что ж он, дурак, что ли, такими вещами хвастать? Да и перед кем, собственно? Ну, отцу, положим, он расскажет, а больше никому…
Так вот, самым трудным оказалось надеть на Ленку это чертово белье. Пока Миша сообразил, что да как, с него семь потов сошло. Еле успел. Ничего так белье. Вроде бы не из сексшопа, импортное, а очень даже эротичное…
– Интересно, как в нем выглядела бы Поля?…
Надеть на Ленку белье Миша успел, а вот выйти из комнаты…
Когда за его спиной скрипнула дверь, он подумал, что вот прямо сейчас и двинет кони. Так страшно ему стало! Но он не умер. Просто вжался в стену и стал обоями. Точнее эстампом, на котором была изображена гавань, полная разных старинных парусников.
Типа никого в комнате нет. Он ведь даже дышать перестал. Серега, гад, не сказал, как в такой ситуации себя вести! Вот сволочь!! Или сказал?…
– Любимый, иди же ко мне! Виталик, иди скорей, я здесь! Смотри, сколько у меня для тебя сегодня! Иди, мой хороший! Выпей меня всю.
– Черт, чулки забыл надеть!!!… Что же теперь будет?… Главное, пояс, дурак, надел, а про чулки забыл. Вон же – из пакета торчат, сволочи!…
Не будем рассказывать, что Миша пережил, когда увидел его. Каждый может это себе представить. С легкостью. Комната ведь не огромная. Не концертный зал. Виталик чуть не задел плечом Мишу, когда мимо проходил…
Спятить Миша не боялся. В конце концов он – психиатр. То есть по идее не должен бы уже ничему удивляться. А вот поседеть… На самом деле и поплыть мозгами он, конечно, боялся. Хотя, куда уж дальше плыть… Но зато – какой опыт! А то всё – одни разговоры…
– Ну где же ты? Что ты дразнишь меня, дурачок? Господи, как же я тебя хочу! Сколько дней не приходил, изверг!!… Мучитель мой… любимый… У тебя совесть есть?!… Проголодался поди… Скажи скорее, что любишь… Ну иди…
________________________________________
Сергей в изнеможении опустился на стул. Вроде бы всё, что нужно, он сделал. А что еще? – Ну не может он остановить кровь! После того, что сделал с Настей легавый, девчонке теперь только операция поможет. В нормальных условиях. И срочно! Ну абсолютно же нечем здесь работать!!…
Что мог – Сергей действительно сделал. Даже, наверное, больше, чем на его месте сделала бы целая бригада скорой помощи. Намного больше. Местным, к примеру, в голову не пришло бы вытаскивать человека с того света такими средствами. Буквально ведь подручными. То есть с помощью того, что нашлось у него под руками. Такому на медицинском факультете не учат. Разве что практика в экстремальных условиях тут могла бы помочь. К примеру, на войне. Когда полевую операционную вместе с половиной персонала, всеми инструментами и запасами лекарств утром превратили в кучку золы, а раненых к тебе несут и несут…
Да, сил совсем не осталось. Вообще никаких – ни физических, ни душевных. Никаких! К тому же еще и в туалет захотелось. По-маленькому. При том, что дверь в уборную он завалил собственными руками. Черт, и скула разболелась невозможно как! Сотрясения как будто нет, но голова – чугунная. Нехорошо. Приличный, похоже, был удар. Кто и как его вырубил, он не помнил.
Сергей действительно не бездельничал. Он даже успел здесь прибраться: стащил в дальний угол то, что еще недавно называлось человеческими телами. Сгреб горячее мясо в кучу (чем нечаянно и заблокировал дверь в уборную), налил на пол воды и вымыл его шикарным Павликовым плащом. Но сделал это он уже после того, как на скорую руку залатал и кое к чему подготовил Настю. Вот тут ему и захотелось писать. Даже подумал – а не сходить ли на кучу, забарикодировавшую дверь в уборную? А что – вполне заслужили. Но, конечно же, делать этого он не стал. Не из гуманных или эстетических соображений. Прямо скажем, именно к этим покойникам он уважения не испытывал. А по той же причине, по которой первым делом, как вернулся в реальность, отыскал и надел резиновые перчатки и бахилы. Ни к чему было оставлять здесь следы. Настя вот… Да, вся надежда только на так кстати изобретенную Мишкой технологию.
– Всё-таки Мишка – гений! Хоть и зануда порядочная. Интересно, как он там?…
Глядя со стороны, можно было подумать, что Сергей спокоен. Ну конечно, он же – профессионал. И опыт работы в экстремальных обстоятельствах ему помогал. Боевые ордена ведь просто так не дают. Особенно врачам. Да только спокойным он сейчас не был. Вот ни разу!…
В центре холла на столе в неудобной позе – на боку и даже скорее на животе – лежала Настя, накрытая белыми халатами. Откуда они здесь взялись? Никто ведь теперь такие не надевает. Теперь все ходят в “Аптеках № 4” или в чем-то на эту порнографию похожем, увидев которую на молоденьких, с виду таких невинных и хорошеньких девочках, в голову сами собой лезут разные мысли. Не всегда приличные. Эти старые халаты он нашел в подсобке. Ну, хотя бы они оказались чистыми. Короче, сгодились… Надо же было Настю чем-то накрыть. Во-первых, она – девушка. И будет стесняться, когда очнется. Она ведь совсем голая под этими халатами лежит. А во-вторых, очень скоро она начнет мерзнуть. Как только откроет глаза – так сразу и начнет. Опять же, какое-то время она побудет в сознании. Так что пусть окажется не только в тепле, но и чем-то прикрытой. Он, правда, уже видел ее сегодня в купальнике. Но не голую же как сейчас! Точно будет стесняться. У нее и так чуть что – щеки красные делаются.
С вешалки для пальто и зонтиков, на которую Сергей прицепил флакон с каким-то мутным снадобьем, под халаты к Настиной вене, ползла прозрачная трубка. И что-то там сверху капало…
Узнать Настю было трудно. Не потому, что ей разбили лицо. А просто всю ее голову Сергей забинтовал. Нетронутыми оставил лишь рот и начавшие припухать глаза. Да еще высовывался кончик носа. На первый взгляд бинты были грязные. На самом деле Сергей их чем-то из того, что здесь нашел, пропитал. От того они и казались грязными.
На полке перед окошком в идеальном порядке, – чтобы не перепутать и не забыть, что и в какой последовательности он ей уже вколол, а что приготовил на потом, – были разложены пустые коробки, пузырьки и ампулы. Привычка. Справа лежали два заряженных шприца. Один обыкновенный, а другой – с очень длинной и толстой иглой. Тот, что обыкновенный – финальный штрих партии. Его нужно будет вколоть, когда программа запустится. Ну а тот, что с длинной иглой… Этот на крайний случай: если Настя, оказавшись по ту сторону мыслимого, не захочет оттуда возвращаться. Такое может случиться…
Четыре использованных одноразовых шприца лежали здесь же – на полке. А на полу у стойки стояли пустые и, рядом с ними, полные бутыли с водой.
Вата, марля, тампоны. Всё, что в крови, – аккуратно собрано в пластиковый пакет, который Сергей заберет с собой, когда будет отсюда уходить. Чистые бинты – приготовлены не понятно для чего. Обработанный спиртом небольшой складной нож (найденный в Настиной сумке) уже побывал в работе. Но что Сергей им делал, мы пропустили. Ничего по этому поводу сказать не можем.
Да, перед нами – походная операционная. Сама ее атмосфера – если кто в этом понимает… Ничего лишнего и всё на своих местах. Всё под рукой. Света вот только хотелось бы побольше. Но ничего, и вовсе без электричества приходилось работать, при свечах.
Еще на полке лежали три пистолета и несколько запасных обойм, Настин телефон и телефон Павлика, пакет с купленным Сергеем спиртом и пузатый портфель очкарика. Обмотанных скотчем брикетов и зеленой папки не видно. Должно быть Сергей уже сложил всё это в портфель. Пакетов с кокаином также не было. Но с ними как раз всё понятно. Когда Сергей стащил трупы, он не отказал себе в удовольствии превратить кучу дымящегося мяса в снежную горку. А что? – Семь килограммов кокса, ровным слоем рассыпанного сверху, превратили эту мерзость в то, на что уже не так страшно было смотреть…
Но силы действительно закончились. А, главное, совершенно непонятно, что делать дальше. Ничто ведь еще не закончилось! Во-первых, – Настя… Ну, с ней, положим, более-менее понятно… А что делать ему? Как из этой мышеловки выбраться? Понятно, что на улице его ждут. И что же придумать? Как отсюда исчезнуть? И вообще, как удрать из города? – Поездом нельзя. Самолетом – тем более! Голова совершенно уже не соображала.
– А может застрелиться к чертям собачьим? Тогда хоть за девчонку можно не волноваться. Мишку, надеюсь, не тронут. Ленка… А что Ленка? – Не ребенок! Взрослая уже девочка. Что-нибудь придумает. Черт, еще же эта папка… И башли. Да, деньги ментам отдавать жалко. С какой, собственно, стати?…
Незачем говорить, что Сергей был близок к отчаянию. А кто на его месте не запаниковал бы? Ну не милицию же в самом деле вызывать! Ее и звать не нужно. Достаточно отпереть дверь…
Пистолеты – это, конечно, хорошо. С ними как-то спокойнее. Только вот стрелять по людям Сергею еще не приходилось. Равно как и рубить их в капусту. Даже если это уже и не совсем люди.
Ну вот – попробовал… А странное, признаться, ощущение – когда убиваешь. Меняет тебя такой опыт. И ведь, наверное, навсегда… Пока особых изменений Сергей в себе не отметил, но Миша рассказывал, что, когда солдату на войне приходится убивать, он потом уже не совсем тот человек, каким был на гражданке. То есть, это неотвратимо. Необратимо… Другой, короче, получается человек.
Сергей почему-то думал, что будет блевать. В кино всегда блюют, когда убивают в первый раз. Ну, или почти всегда. В любом случае начинающие убийцы это как-то переживают. Нервничают. Места себе потом не находят. И вот: ничего такого с Сергеем сейчас не происходило. Может потому, что он отупел. Или из-за Насти заставил себя держаться. Как робот ведь работал. Как заведенный. Никаких эмоций себе не позволил. Хоть и трудно было на девчонку смотреть. Кровь у нее оттуда до сих пор течет. Почему он и положил ее так неудобно. Короче, Сергей долго держался, а сейчас вот раскис. Должно быть почувствовал, что не спасут его никакие пистолеты. Что убьют его. И причем очень скоро. Как только откроет дверь…
– Всё, пора звонить. Сначала в скорую, потом отцу. С Мишкой старик сам пусть потом разговаривает… А, может, дяде Косте?… Ничего, что разбужу. – Про папку ему скажу…
Телефон, однако, зазвонил сам. Сергей не сразу сообразил, что это поет новая Настина мобила. Сперва он испугался и решил не отвечать. Мало ли… Да только шуму от звонка было слишком много. Не исключено, что эти звуки сейчас были слышны на улице. Сергей с тяжелым сердцем взял в руку трубу и обомлел: на Настин номер звонил Иосиф.
– Да, пап… Подожди… А ты как?…
– Давай без лишних слов! Время дорого. Говори – что там у вас стряслось. Я места себе не нахожу.
– Не понимаю, как ты?… Тут…
– Да не важно – как! Какая тебе разница?! Не мямли, говори – как есть.
– Тут это… Зеленая папка…
– Ну… Это же хорошо!… Дальше…
– В общем… Короче… Я их всех убил. Они вшестером пришли. И среди них мент… Его тоже… гниду!…
– Вот это уже не очень хорошо… А с Настей что?
– Жива. Подожди, а ты откуда про неё?…
– От верблюда! А Мишка? Почему он не отвечает?
– С ним всё в порядке. Дома он. Ленку караулит. К ней Виталик должен прийти…
– И ты его с ними одного оставил?!
– А что такого? – Не маленький. Справится. Пусть уже, наконец, попробует. Давно просится.
– Да?… А ты сейчас где?
– В аптеке. Зашел к Насте… И вот – не знаю, как отсюда выбраться…
– Угу… Такие, значит, дела… Ладно, сейчас, главное, не дергаться. Что-нибудь придумаем… Жива, говоришь… А сам-то цел?
– Не совсем. В общем… Голова немного… Пап, тут всё серьезно!
– Не скули! Понимаю, что серьезно. Мента обязательно было мочить?
– Я его, суку, на куски…
– Так, спокойно!……… Что, страшно?
– Не то слово.
– Подожди, но я же вижу, что ты сегодня из Ленки пил. Причем совсем недавно.
– Да было дело… А как ты?…
– Ну и что тогда дергаешься?!
– Да всё на этих гадов ушло. Я, честно говоря… Мне бы сейчас…
– Перестань уже сопли жевать! Возьми себя в руки. Ты ведь и без этого можешь…
– Похоже, сейчас не могу…
– То есть?… Это почему же?
– Да говорю тебе – сил совсем не осталось! Из меня как будто позвоночник вынули. Уже не соображаю ни черта…
– Ключики с тобой?
– В каком смысле?
– Не валяй дурака! Всё ты прекрасно понял. – В том самом! Соберись и давай поработаем… Прямо сейчас. Я рядом буду.
– Сейчас не получится…
– От тебя же ничего не требуется! Любой дебил с такими пустяками справится. Кино можешь себе представить?
– Нет…
– Ладно, тогда давай включи тот, что попроще. Только сам мне его назови. Скажи вслух простыми словами.
– “Или сейчас, или никогда.”
– Правильно. Понимаешь, что сказал?
– Да, этот ключ у меня автоматом срабатывает.
– Прекрасно! Глубоко вздохни. Да. Еще раз. Плечи расправь. Дальше поехали.
– “Ничего делать не надо.”
– Хорошо. Ну? Вспоминай! Почему ничего делать не нужно?
– Пап, меня сейчас убивать будут…
– Заткнись, размазня!… Подумаешь, убьют его… Тоже мне – событие… В Москве каждый день кого-нибудь убивают. И что теперь?… Нам девчонку спасать надо, а он, понимаешь, раскис… Ты еще заплачь давай!…
– “Тот, кто захотел что-нибудь делать, уже ошибся…”. Он спит. Еще не проснулся. И не проснется.
– Ну вот! А говоришь – голова не соображает.
– Сделать шаг назад… Остановиться… Чтобы вспомнить…
– Правильно… Молодец! Ну так и остановись… Нам теперь спешить некуда. Передохни малость. Кстати, не забывай о том, чтобы получать удовольствие. Не хрен задаром трудиться! Не при Совке живем…
– То, что должно быть сделано, не может быть сделано мной, пока я…
– Я тебе что сказал?! – Что ж ты всё время впереди лошади пытаешься бежать? Всё ты правильно делаешь, только, ради Бога, не торопись… Просто словами тут не закроешься. Каждое пропускай через себя. Успевай его пережить… Пока не получишь подтверждение, что ключ сработал, лучше стоять на месте… Любое твое движение, даже осколок мысли нам сейчас во вред… Каждый ключик должен тебя менять… Снимать с тебя лишнее… И возвращать из сна… домой… Из которого ты, собственно, никуда не уходил… Ты ведь и сейчас – дома… Только пока еще не видишь… себя… Ну хорошо, теперь осторожно попробуй включить кино. Проектор за спиной чувствуешь? Понимаешь хотя бы, что он там есть?… Так, хорошо… А теперь сожми пространство… Да не зубами! Откуда у тебя эта дурацкая привычка?! Просто выйди из него… Из всего, что в нем живет. Думает, что живет… Смотри: всё, что есть… весь этот мир – сейчас сделается плоским. И свернется в ленту… По которой бежит время… Как паровозик… Туда и сюда… Интересно, а оно ведь, наверное, и правда – обратно может?… Помнишь у вас с Мишкой была железная дорога… Семьдесят два рубля стоила… Огромные деньги… Так вот, этот обморок, весь этот игрушечный мир сейчас проявляется у тебя перед глазами. На стене… И ничто в нем не настоящее… Ничто не живое… В нем всё нарисовано… Деревья… птицы… игры в любовь… в жизнь… Аптека, в которую ты якобы пришел… Не шевелись! Ничего делать не нужно. Ты и так уже начал выходить из этого морока … Он уже вне тебя… Лента тебя отпустила… Кинопленка… За твоей спиной ничего нет. Сзади вообще ничего нет… Смотри кино спокойно: всё сейчас – перед твоими глазами. Вообще всё! Кто-то показывает тебе кино… Смотри – не засыпай! Помни: на тебе сейчас всё заканчивается. И с тебя всё начнется… Ты – единственный, кто остался жив. Кто не нарисован… Кто реально родился… Видишь картинки на стене?… Перед собой. Позади тебя ничего нет и быть не может. Никаких картинок… Всякая многомерность, всё, что есть в том мире, из которого ты уже вышел, нарисовано на стене. Даже время… Даже Настя…
– Подожди, пап. Не успеваю.
– Да, прости. Ты как себя чувствуешь?
– Вроде немного полегчало. Но нужно же спешить…
– Идиот!… Куда тут можно спешить?
– Извини… Ты прав… Но дай передохнуть… С кино пока не выходит…
– А ты не глазами смотри… Кто тебе его показывает? Молчи, ничего не говори! Сначала ты должен сделать шаг назад… Хорошо, а еще один?… Ничего при этом не делая… Ты же и так – дома… Тебе никуда не нужно идти. Помни про то, что ты ничего не должен делать. Пусть Он сам, если захочет… Когда увидит, что ты готов… Кстати, чего нет в черной дыре?
– А ты зачем спрашиваешь?
– Да так просто… Ну так чего в ней нет?
– Да много чего… Времени, например…
– Вот именно… Не засыпай! Кино на стене увидел?
– Да, сейчас вижу…
– Так, теперь точно уже спешить не нужно. Время нам больше – не враг. Как ты ему прикажешь, так оно и потечет. Или даже вовсе остановится… А всё-таки, можно его назад повернуть?…
– Здесь нет никакого времени.
– Это я понимаю. А там, в кино, его можно заставить течь назад?
– Я не пробовал… Или уже когда-нибудь пробовал?… Что-то холодно стало. Думаю – всё возможно.
– Вот видишь? – И никакая Ленка нам сегодня не понадобилась…
– …………………
– Ты чего замолчал?
– Я знаю, кто крутит кино.
– Очень хорошо… Слушай, Сереж, наше дело, собственно, сделано. Можно возвращаться.
– Не хочу.
– То есть?
– Мне здесь хорошо. Не понимаю, зачем нужно возвращаться в этот пьяный сериал. Опять… Что там хорошего?
– Господи, как же мне это знакомо!… А знаешь, давай тогда немного похулиганим. Ну так, шутки ради. Когда еще доведется… Давай сходим с тобой чуточку дальше… Ну, раз уж нам с тобой не о чем теперь беспокоиться…
– Куда еще сходим? Зачем? Не понимаю, о чем ты говоришь. Это ведь – конечная точка. Дальше ходу нет.
– Уверен?
– Разумеется. А разве не так?
– Себя на стене видишь?
– На которой?
– На той, на которой крутится кино.
– Вижу. Только это – не совсем я. То есть это – совсем не я.
– В каком смысле? Ты сейчас где? Кто ты?
– Как будто ты не знаешь… – Это же Я кручу кино.
– И смотришь его…
– Да не особо уже и смотрю.
– Как это? Тебе что, не интересно?
– Угу… Не особо… А кому это может быть интересно?
– Вона как… Ну хорошо. Так что, может, тогда и в самом деле попробуем открыть следующую дверку?
– А разве она есть? Это же и правда – предел возможного…
– Да что с тобой?! В самом деле головой, что ли, ударился? Кто показывает кино?
– Уже сказал.
– Повтори.
– Я.
– Ну?
– Что ну?
– Кроме тебя сейчас есть кто-нибудь рядом? Я, например…
– Нет, пап… Ты только не обижайся… Я понимаю, что разговариваю с тобой, но…
– Так ты что же, видишь меня только в своем кино?
– Угу… Там наши костюмы сейчас ломают какую-то дурацкую комедию. Как будто они что-то понимают… Нашими именами еще себя называют… Самозванцы какие-то!…
– Значит сам себе ты стал не интересен?… Весь из себя такой всемогущий…
– Знаешь, пап, я, пожалуй, буду сейчас выключать это кино. Что-то мне больше не хочется его смотреть.
– Это почему же?
– Потому что мне сейчас спокойно. Я же – дома. Какое мне дело до всей этой чепухи? Опять всего бояться! А сейчас я ничего не боюсь. Тут ведь даже смерти нет.
– Значит… всё закончится хорошо?
– Что всё?
– Ну, кино на стене. Аптека, Настя, менты…
– Не знаю…
– То есть как?…
– А разве я могу это знать?
– Дебил! Ты что – издеваешься надо мной?!… Очнись, не засыпай! Включи соображалку! Откуда ты должен уйти, чтобы начать чем-то по-настоящему управлять? От кого должен избавиться?
– Понимаю, к чему ты клонишь… От себя. Только не понимаю, зачем это нужно делать? И, главное, как? Ведь я уже и так…
– А не зачем! Просто так!! Вспомни ключик, который помог тебе вернуться домой.
– Ты про кино?
– Идиот!! – Я про то, что если ты что-то делаешь, то ты – кретин последний и жалкое ничтожество! Ты – та же самая картинка, только на другой стене!! Которой пока не видишь. Потому что она слишком близко. Она не перед глазами. Она непосредственно у тебя в глазу. Почему ты и не можешь ее увидеть. Глаз может видеть многое, но только не себя. Ты это понимаешь?! Дурак, это пока что только пятое измерение. Всего лишь!… А их еще целый мешок имеется! Ну, сообрази, наконец, что тебе сейчас мешает. Не шевелись! Пусть Он сам… Договори за меня.
– Если захочет…
– Кто?
– Ну, я Его пока не…
– Замри!
– Не понимаю, что не так? Я же ничего не делаю…
– Дубина, ты сейчас думаешь!!!
– ……………………
– Чего замолчал?
– ……………………
– Сереж…
– ……………………
– Сергей, ты где? Хватит уже в прятки играть! Ты меня сейчас в гроб загонишь. Сволочь, у меня же сердце больное! Забыл?… Ответь… Считаю до трех!
– ……………………
– Мальчик мой… Ты там чего?… А?…
– ……………………
– Что там происходит?! Отзовись немедленно, скотина! Я же волнуюсь… Серхио, мальчик мой, давай-ка, знаешь, возвращайся… Ну их на хрен – все эти фокусы! Ты мне живой нужен… Пошутили и будет!
– Не шуми.
– Ну слава тебе!… Прямо испугал… Я уж… Разве ж так можно?… Слушай, а что у тебя с голосом?
– Всё у меня нормально с голосом. Что, действительно не узнаешь? Да, стареешь…
– Чего?… Поговори мне!… Ты там как?…
– Желаю здравствовать, учитель.
– Чего?…
– Не пойму – ты не хочешь, или боишься назвать меня по имени?
– Ничего я не боюсь…
– Боишься. Прав Каифа, ты только языком чесать горазд, а как до дела…
– Ав?…
– Господи, неужели узнал?… Сколько ж мы с тобой не встречались?
– С войны…
– А, это когда вы с завода что-то тяжелое несли?…
– Угу… Стекло.
– Давно ж это было… Ну, я-то, положим, с тех пор много раз тебя навещал. Ты вот только отказывался меня видеть. Стыдился чего-то? И молодого я тебя видел, и… Стой, а ведь я тебя ни разу не видел стариком. Ну, чтобы ты был в таком возрасте, в каком, к примеру, я сейчас…
– Что ты хочешь этим сказать?!
– Ты только не дергайся…
– Я что, скоро умру?
– Понятия не имею.
– Не ври мне!
– Да кто тебе врет? Говорю же, что просто не видел. И всё. Может, ты в этот раз до ста лет проживешь…
– Не заговаривай мне зубы!
– Ничего я тебе не заговариваю. А ты, вообще, про какого себя сейчас говоришь? Я ведь тебя разного видал.
– В каком смысле?
– Ты сколько раз из своего времени выпрыгивал? Я уж не говорю про твои прежние жизни.
– А-а, Ты про это… Слушай, а про мою жену можешь что-нибудь сказать?
– Нет.
– Почему?
– Не обидишься?
– Как я могу на Тебя обижаться?
– Ты? – Запросто. Как будто я тебя не знаю… Она мне неинтересна. Ты про Рыжую, что ли?
– Ах ты сволочь!
– Ну, что я говорил? Иосиф, пойми, она не может быть мне интересна. Потому что у моего учителя не было жены. Слушай, тут сейчас забавная игра затевается.
– Я в курсе. Ты про Сергея?
– Я про то, что интересную они с Михаэлем штуку придумали. Только вот одну деталь упустили. Это даже не то, чтобы ошибка… Но мы сейчас кое-что поправим… Иначе эффект окажется не совсем таким, которого мы ждем.
– Мы?
– Угу. Мария сейчас всё сделает. Поможет Серхио. Она в этом деле немного понимает. Хочешь с ней поздороваться?
– Не знаю…
– Я же и говорю – трус.
– Ты как с учителем разговариваешь, мальчишка?!
– Вообще-то я постарше тебя буду, так что ты не особо… Но ты прав – извини.
– Привет ей передавай.
– Она тебя слышит. Только говорить с тобой вряд ли сейчас захочет.
– Это почему же?
– Разозлилась.
– На меня?
– На разбойников, что здесь лежат. Ну и на Габриэля с Луисом…
– А эти друзья что еще натворили?
– Не защитили нашу девочку.
– Неужто испугались?
– Дурака сваляли. Вообще-то они не ее должны защищать. Вот если бы она уже была беременна, они б тут всё разнесли…
– Всё равно – должны были вмешаться!
– Да уж поняли, что проштрафились. Ходят теперь за дверью как собаки побитые. Вымокли под дождем. Глаз не смеют поднять. Не научились пока сквозь закрытые двери проходить. Тоже мне – проблема! Силы много – ума мало… Да, действительно, настало время Хама…
– Ты это о чем?
– Ты б видел, что эти гады с нашей дочерью сделали… Смотреть больно… Слава Богу – жива. Кстати, передай Серхио, что всё он правильно сделал, молодец, но только ограничиваться тем, что он ей вколол, нельзя. Не достаточно этого. По химии он, похоже, отличником не был. Ну ничего, Мария сейчас подберет что-нибудь. Иначе скорая до больницы ее не довезет. А хорошая здесь аптека. Чего только нет…
– Я скучал…
– Что?
– Скучал.
– Это по ком же?
– По Марии. И по Тебе.
– Не ври. Не скучал ты по мне. Сочиняешь, как обычно… Марию ты и правда любил, спорить не буду, ее все любили, а меня…
– И Тебя любил. Честно!
– Да ладно! Я ведь понимаю, что такого, как я, при всём желании нельзя было любить. Как будто я не помню, каким был в детстве. Это потом уже в нормального человека стал превращаться. Когда женился. Ну, так Мария говорит. Только ведь тебя тогда с нами уже не было… Кстати, ты б съездил за колечком.
– Зубы заговариваешь?… Значит, говоришь, умру я… скоро?… А что за колечко?
– Жены моей.
– Да, слышал о нем.
– Теперь его наша дочь носить должна.
– И куда ж я за ним отправлюсь? Потерялось оно. Дело давнее.
– Это кто ж тебе такую глупость сказал? Как оно может потеряться? Мария, да подойди уже! Что ты там возишься? Поведай учителю, где твое колечко Настеа спрятала…
В следующую секунду Сергей проснулся. Неизвестно, сколько он проспал. И спал ли вообще. Потому что глаза он не закрывал.
Как бы то ни было, чувствовал он себя сейчас другим человеком – отдохнувшим и посвежевшим, как будто и впрямь выспался. Взглянул на часы и с изумлением отметил, что этот его липовый сон продолжался максимум полторы минуты. Не час, не три, а каких-то полторы минуты! Или даже меньше того.
Бог с ним – со временем, с этими жалкими полутора минутами! Главное, пропал тот унизительный страх, место которого заняла способность мыслить трезво и без истерики. К нему даже, пафосно выражаясь, пришла решимость, родившаяся из неведомо откуда взявшейся уверенности в том, что игра еще не проиграна. Хотя, конечно, проще она не стала…
Обнаружив в своей руке Настин телефон, Сергей вспомнил, что собирался позвонить отцу. Но как телефон оказался в его руке? Нажал на кнопку и его глаза полезли на лоб: разговор с отцом, оказывается, уже состоялся. Вот только что! Причем звонок не был исходящим – это Иосиф связался с ним. Не наоборот! Значит что, звонить не нужно? Ну, если они только что поговорили…
– Интересно, а откуда у отца Настин номер?…
Понимая, что минуту назад произошло нечто в высшей степени необычное (как будто впервые за этот проклятый вечер!), Сергей встал, огляделся и даже прошелся по холлу, пытаясь обнаружить хвосты недавно состоявшегося и так бездарно забытого им разговора, ни секунды, впрочем, не сомневаясь в том, что разговор действительно состоялся, и что разговаривал с отцом именно он. А кто? – Больше некому. Не Настя же в самом деле!…
Сергей зацепился взглядом за полку перед окошком кассы. Стоп! Что-то тут не так… Подошел поближе. Так и есть! В его хитроумный план кто-то вмешался и внес в него серьезные изменения: оба заряженных шприца были не тронуты и лежали там, куда он их и положил, но вот пустые пузырьки и ампулы, из которых Сергей набирал и смешивал компоненты своего чудо-препарата, опробованного в Чечне, оказались в пакете вместе с окровавленными тряпками. На их место кто-то аккуратно выставил семь новых ампул. Уже пустых. Словно оловянных солдатиков в шеренгу поставил. Только расположил этих “солдатиков” не по росту. К тому же рядом с ними теперь стоял флакон, наполненный странного цвета жидкостью. Которого здесь раньше не было. И этот флакон был горячим! – Капельница, – догадался Сергей. – Вопрос: кто мог это сделать, и кто флакон подогрел? Когда и на чем?! – Из способных к сколько-нибудь активным осознанным действиям в аптеке оставался только он. Настя ведь после того, как он ее обколол, по-прежнему лежала без движений и по его расчетам должна была очнуться минут через пять-десять. Значит – все эти приготовления осуществил он. А кто же еще? Получается, что они с Иосифом о чем-то здесь сейчас поговорили и совместными усилиями наколдовали новое лекарство для новой капельницы. Другого объяснения случившемуся не было.
И еще, что совершенно не укладывалось в голове: – как все эти приготовления могли осуществиться за полторы минуты? Обшарить ящики и холодильник… Эти три ампулы, положим, в любой аптеке найти несложно, но вот эти четыре ни в одной аптеке никто и никогда на виду не положит! Хорошо, если под замок не спрячет. К тому же Сергей здесь впервые. Ориентируется плохо. Ну не Настя же в самом деле встала и помогла искать эти ампулы! Она, конечно, могла бы найти их. Не первый день тут работает. Но не он! А потом, на то, чтобы наполнить флакон, нужна по крайней мере минута. Как раз та самая, которую он благополучно проспал! А когда же он все эти препараты искал?!…
На всякий случай Сергей подсчитал: в двухсотграммовом флаконе как раз и должно было поместиться содержимое стоявших на полке семи разнокалиберных ампул.
Но, правда, что за вещество они тут с отцом наколдовали? Иосиф, понятно, в таких делах – большой мастер. На него же целая лаборатория работает. Ходят слухи, что в тюрьмах испытывают…
Рассмотрев повнимательнее пустые ампулы, Сергей принялся писать в уме формулу получившегося зелья и призадумался. Получалось что-то уж совсем невообразимое. Начнем с того, что смешиваться эти компоненты по идее вообще не должны были… Может, дело в последовательности добавления во флакон ингредиентов гремучего бульона? – Да, скорее всего… А что, если послушаться подсказки и пойти в том порядке, в каком ампулы расставлены на полке? Эх, черт, надо было химию лучше учить!…
И вдруг Сергея прошиб холодный пот. Даже его скудных познаний в химии хватило на то, чтобы понять: содержимое каждой новой ампулы, вступая в реакцию с предыдущей, давало возможность следующему компоненту критически усложнять приготовляемую смесь. А главное, синтезируемое во времени вещество должно было самопроизвольно нагреваться, давая каждому новому компоненту возможность безопасно вступать в реакцию и заодно превращать получающееся варево в бомбу, отыскать следы которой в крови Насти уже через полчаса будет решительно невозможно. Ее организм с аппетитом это пойло проглотит и благополучно разложит его на воду плюс что-то своей формулой напоминающее этиловый спирт.
– Так, задумка понятна: скажут – выпила девчонка лишнего, а от чего померла – хрен его знает. Скорее всего алкоголичка склеила ласты от кровопотери. А не надо водку стаканами трескать! Закусывать надо. Несчастный случай, короче…
Да и вот что: процесс приготовления такого экстракта никак не мог осуществиться за минуту. Первые три компонента можно было смешать почти одновременно. Причем добавлять их допустимо в любом порядке. Но дальше начинается хитрая реакция: коктейль начинает самопроизвольно нагреваться. И, когда бульон сварится, в получившееся вещество можно уже добавлять четвертый компонент. Из этой вот ампулы. Всё правильно. И температура будет уже походящая… Да, но вариться бульон должен минут пятнадцать. Никак не меньше! А иначе… Что касается пятой и шестой ампул… Там еще сложнее… Требуется час! По крайней мере… Иначе этот коктейль Молотова просто взорвался бы. И от флакона осталась бы горсть осколков. А седьмой от шестого… Короче, нужно часа полтора… А кроме того…
– Бред какой-то! Да это хим.оружие не то, что Аську, оно лошадь убьет… Придется всё-таки звонить отцу… Обматерит, конечно, но надо же разобраться… Он что там, спятил? Да если Насте эту отраву вколоть, она не просто в кому впадет… из которой, если и выберется, имя свое не сумеет потом вспомнить. Она же еще и…
Позвонить, однако, Сергей не отважился. Причина? – Не захотел выглядеть в глазах отца беспамятным идиотом.
Выбора не было: включил мозги, и они заработали с бешеной силой. Аж задымились. Не пойдет он на очередное убийство! Хватит на сегодня!!… Понятно, Иосифу, который про Настю ничего не знает, плевать на нее с высокой колокольни. Единственное, о чем старик мог думать, это – как вытащить отсюда его, Сергея. А девка пусть подыхает. Свидетель же! Любой следак ее в момент расколет. И тут уже его никто не спасет. Даже дядя Костя. Сергей ведь только что сына мэра убил. А еще легавого… То есть Иосиф решил спасти его такой ценой. Хрен, не будет он никого убивать! Только не ее!! Пошли они все! Сейчас он вызовет скорую, хлебнет для храбрости спирта, возьмет пистолеты и выйдет на улицу. А там – как карта ляжет. С двух рук палить начнет. Сразу. Знать бы только – куда и в кого… Где они, суки, попрятались?… Маловероятно, что стоят сейчас перед аптекой и на своих лбах мишени рисуют. Не он их, а скорее всего они его на выходе положат…
– Вот гад! Всю жизнь это сучье племя ненавидел, а не заметил, как сам в чекиста переобулся! Дожил старик. Человеческая жизнь для него уже вообще ничего не стоит. Женьку, суки, до самоубийства довели! Подонки……………… Гениально!!…
Откуда снизошло озарение, Сергей не понял. Наверное, зачерпнул в ладони порцию нового знания из очередного сна. Ведь он сейчас снова от перенапряжения на мгновение заглянул в колодец. В ту самую бездну. Вполне уже знакомую. Хотя стекло вроде бы нигде не лопалось. И далеких планет ему никто не показал. Просто он вдруг увидел, как эта штука работает. И понял это без головоломных фокусов. Вообще без лишних телодвижений. Как будто кто-то за длившийся секунду полет над бездной прочел ему часовую лекцию по химии. А что – Менделеев свою таблицу тоже во сне увидел. Так что всякое бывает…
О том, куда подевалось время, технологически необходимое на безопасное приготовление снадобья, он думать себе запретил.
– Да за такое Нобеля могут дать! Ай да отец!! Вот умница – такое чудо придумать!…
Оглянулся. А Настя уже открыла глаза. По идее, она сейчас не должна была чувствовать боли. Обидно, конечно, что кровь так и не удалось остановить. Плевать! Зато теперь она – спасена!!
– А главное – как просто! И как ему в голову такое пришло? Надо ребятам из Склифа продать формулу. Ноги будут отцу целовать!…
– Я знаю, о чем вы думаете. Вы уйти хотите. Но я им расскажу, как всё было. Нам поверят. Мне страшно. Сергей Александрович, не бросайте меня, пожалуйста!
– Что ты им расскажешь? Как тебя сын мэра насиловал, а я его за это убил? Хреновый у тебя рассказ получится.
– Тогда я про Вас вообще ничего не скажу!
– Да ладно, три кубика пентатала… и долго спрашивать не придется.
– Что же делать? Ну почему я не умерла!
– Знаешь, Аська, как тебе сказать… На самом деле выход есть, – улыбнулся Сергей, меняя в системе флакон капельницы.
– Какой?… Ой… я знаю!…
Настя забилась. Да так, что Сергею пришлось схватить ее за плечи. Девчонка ведь уже начала выдирать из вены иглу. Вернее, собиралась это сделать. Слава Богу, руки ее не послушались.
– Идиотка, это совсем не то, что ты подумала! За кого ты меня принимаешь?! Лежи спокойно! Никто тебя убивать не собирается. Но кое-что я сделаю… Сердечную мышцу я тебе уже укрепил. Так надо было, чтобы… Ну, в общем, эту программу Мишка придумал… для одной своей… из психушки… А тут еще и отец мне кое-что сейчас подсказал… Так что в лучшем виде должно получиться. Мне только требуется от тебя разрешение. Та, Мишкина, сегодня мне его дала… Чтобы, значит, всё с ней удачно прошло… Как нам нужно…
– Правильно… Уходи, миленький… Я согласна… Мне нет прощения… Я сама так хочу… Вы ведь не больно это сделаете?
– Не больно… Только ты сама… уже всё сделала… Вот только что.
Не хотела плакать. Но не вышло. И откуда их столько в девчонках берется? – Как из крана слезы брызнули.
– Я не буду, сейчас пройдет.
Что ей на ухо говорил Сергей, слышно не было. Не факт, что и Настя его расслышала. Плакать ведь она не переставала. А он долго ей что-то говорил. Может, рассказывал про Мишину программу? Или про отцову формулу. Если так, то зря. – Не подходящая для того ситуация.
– Мне не страшно, Сереж, правда, просто… А как это будет?
– Какая, говоришь, твоя любимая музыка?
– Со своего телефона наберите мой номер, она и заиграет. Михалосич мне ее записал. Я не знаю, как она называется, но я всегда ее слушаю, перед тем как Вы приходите.
– Ага… И вот еще. У тебя есть… ну… кто бы умер, а ты к ней хорошо относилась?
– Мама.
– Нет, мама не годится. Подруга, знакомая…
– Нет… Ой, есть… Но она мне не подруга… Я ее никогда не видела… Просто очень жалко, что она умерла.
– Отлично! Значит – звонить с моего на твой, и есть девушка… Она здоровая была? От чего умерла?
– Здоровая, совсем молодая… Убили ее… Случайно.
– Вот и прекрасно! Вот и ладно. Так, что еще?… Да всё!
– Сергей Александрович, а Вы… будете меня вспоминать?
– С какой стати? – Вот если бы ты меня “Александровичем” не обзывала…
– Так ведь мы же не пили… Как это?…
– На брудершафт?… А что, давай?
Должно быть отцово снадобье начало работать. Пока Сергей возился с Настиным термосом, с девушкой что-то произошло.
– Ничего я не шлюха! Зачем Вы так говорите? Мне очень больно было! Я просила их, а они… Я грязная. Дрянь! Я убила его! Мне в душ нужно… Меня нельзя по животу бить. Я Его должна родить… У нас с Сережей мальчик будет…
Странное дело – из глаз Сергея вдруг брызнули слезы. Сам удивился. А, впрочем, что тут странного? Что ж он – не человек, что ли? Из дерева, что ли, он сделан?
Тереть глаза не стал. Просто мотнул головой, слезы сами и слетели. Как будто их и не было. Незачем Настю нервировать? И так девчонка неправильно понимает их с Мишкой гениальный план.
– А тут ведь еще и отец помог. Еще как помог! И главное, как вовремя. Чего она, балда, придумывает? Ну да, сейчас будет один непростой момент. Но, если отец такую формулу предложил, значит знал, что делает. Надо же людям хоть немножко верить… Как маленькая… Нельзя же так бурно реагировать! Как будто ее здесь кто-то убивает…
– Я не знаю – кто такая Лаура. Мое полотенце – белое, а Ваше – зеленое. Вино в холодильнике. Я сейчас сама принесу умыться. У меня ванная есть. Воду горячую… во вторник дали… Вам противно будет со мной целоваться, я знаю. Вы всё видели.
– Чо я видел? Я ж в отключке был.
– Правда?
– Ну конечно!
– Тогда…
Сергей уже налил из термоса в крышку шиповник. Аккуратно, стараясь не пролить, поднес крышку к Настиным губам. Другой рукой он осторожно приподнял ее голову.
– Я не знаю, как нужно…
– Дело нехитрое: надо посмотреть друг другу в глаза, выпить, поцеловаться… Ну и чего-нибудь сказать. Давай?
– Ага.
– Тебе зубы не выбили?
– Нет, я только язык укусила. И губу…
– Какую?
– Верхнюю.
– Угу. Буду иметь в виду.
Ну вот и случилось. По очереди выпили. Потом Сергей поцеловал Настю. Долго ее целовал. Больно не сделал. Помнил про губу. И с ее языком был осторожен…
– Говори, ты первая.
– Я Вас очень люблю, Сергей Александрович. И еще: я сейчас первый раз в жизни поцеловалась с мужчиной. Теперь Вы.
– Жулье! Так нам никакого шиповника не хватит. Ты просто целоваться хочешь. Да ты – девка развратная!
– Ага, девка… Можно ведь во второй раз? Вы говорили…
Неизвестно, что это было. Сергей не понял. Вроде бы Настя просто засопела. Как если бы закапризничала. Так сопит обидевшийся ребенок.
– Чего это? Не должно такого быть…
– Ослик заупрямился.
– Что?
– Ослик заупрямился.
– И чего?
– Поцеловать нужно.
– Ах ты, хитрюга!
Сергей снова занялся приготовлением любовного напитка. А что? – И в самом деле шиповник сошел…
– Я тебе мальчика рожу. Почему раньше меня не целовал? Знаешь, как я мечтала… Проснуться утром, а ты чтоб рядом… еще спал… Я тебе завтрак… Я так тебя люблю!… Прости меня, родной… Пожалуйста… Мне правда, так легче будет… Смотри, идут…
Сергей всё понял. Оборачиваться не стал. Побоялся, что у него опять польются слезы. Ни к чему это…
– Кто?
– Ну вот же – мне руку целуют… Я их не знаю… Они говорят, что у меня родится…
Сергей не оборачивался целую минуту. Он знал, что сейчас произошло у него за спиной. И, понятно, не хотел на это смотреть.
Вот казалось бы… Только что шестерых замочил. Да ведь как убил! – Словно расчленитель какой болгаркой поработал… А тут на мертвую девчонку взглянуть побоялся.
Делать нечего – повернулся. Закрыл Насте глаза. Сказал себе, что нервы и сопли потом. Когда всё закончится. Когда всё будет уже позади. И принялся за работу. Первым делом освободил Настину вену от иглы капельницы. Сорвал с нее халаты. И всю ее разбинтовал. Все тряпки, кроме одного халата, того, что почище, сложил в пакет с грязными бинтами. Туда же полетели обе капельницы и пустые ампулы – все. На полке остались только пистолеты, обоймы, саквояж Очкарика, нож и два шприца, не тронутые Марией. Врезал ногой по вешалке, и та улетела в дальний угол аптеки. Никакой походной операционной! Никаких следов присутствия врача.
Мертвая Настя лежала голая на столе в центре холла. Теперь Сергей положил ее на спину. Так лежать удобнее. Ну а чего? – На боку ее держать больше не за чем. Кровь ведь из нее больше не текла.
Сергей еще раз протер спиртом нож. Положил его на место. Взял шприц, который поменьше, и сделал Насте укол в шею. Зарядил пистолеты. Рассовал по карманам обоймы. Пошел и повернул в двери ключ. Открывать ее не стал. Только проверил, открыта ли. Вернулся к Насте и нащупал ее сонную артерию. Посмотрел на часы. Покачал головой. Пошмыгал носом. Смахнул слезу. Что-то он сегодня плаксивый…
В дверь кто-то поскребся. Сергей снял предохранитель и осторожно передернул затвор. Спрятался за креслом. Скрипнула дверь.
– Есть кто дома? Михеич, ты где?
– А вот и голос знакомый… Тварь… Сюда идите, товарищ полковник! Здесь я. Передоз у Пашки. Никак поднять его не можем.
– Ах ты ж сука!
– А я, блин, чо, не говорил, что ли? Предупреждал же…
– Ну везде насрет, гаденыш!!
Сергей поднялся из-за кресла и, не искушая судьбу, сразу же принялся палить, продолжая стрелять уже в труп, даже когда патроны закончились. Долго не мог остановиться. Жал и жал на спусковой крючок.
– Это тебе, падаль, за Аську! Сука!!… Так, всё! Сопли потом.
И ведь действительно взял себя в руки. Включил телефон Павлика.
– Ма-ма… Угу…, – и плачущим, неожиданно осипшим голосом вдруг заблеял: – Марина Федоровна? Это я – Костик! Мы с Павликом мой мотор чинили… Он себе руку сверлом пропорол! До кости. Мы в дежурной аптеке! Не можем кровь остановить! Артерию задели!… Нет… Да просто скорую!… Сюда, в аптеку! Быстрее… Нет, он лежит!… Ему совсем плохо!… Скажите, пусть всю кровь берут, что есть, я не знаю, какая у него группа! Да нет же – на площади!… Дежурная!!… Номер четыре… Быстрее, он уже белый весь!…
Бросил телефон на пол. Еще раз потрогал Настину сонную артерию. Вздохнул. Протер ее грудную клетку спиртом. Сжал зубы, пощупал ребра под левой грудью, взял в руку шприц с длинной толстой иглой…
Ребро он всё-таки задел. Тем не менее до сердца достал. И вкачал Насте весь заряд адреналина. Реакции, однако, не последовало. Тогда он взял нож и уже собрался вскрывать грудную клетку. Прямой массаж сердца делать приходилось… Вся конспирация, правда, летит к чертям!
– Ну и плевать! Что ж ей, умирать здесь в самом деле из-за того, что мне жить охота?
Слава Богу, резать Настю не понадобилось…
Сергей бросил шприц и нож в пакет. Надел халат. Одной рукой подхватил пакет с купленным здесь спиртом и пузатый портфель очкарика. В другой он уже держал большой пакет с бинтами, пустыми ампулами и всем прочим. Подбежал ко входу и встал за дверью. Спохватился. Бросил поклажу на пол. Побежал обратно – за стойку. Сдерживая себя и стараясь не сбиться, набил на кассе девять семерок и девять троек. Засунул в карман вылезший из-под кассы диск и убежал с ним обратно ко входу. Надел на лицо повязку. Поднял с пола портфель и пакеты. Прижался спиной к двери. К счастью – успел. Про диск ведь чуть не забыл! Обозвал себя растяпой и еще одним неприличным словом. На Настю старался не смотреть. Не выдержал, взглянул. И вздохнул. Но не так, как вздыхал недавно, на этот раз – с облегчением. Со стола из-под Насти снова пол капала на кровь. Но скорые уже летели к аптеке. Целых три штуки! С сиренами и мигалками. Поди полгорода разбудили.
В поднявшейся суете Сергей беспрепятственно выбрался из аптеки и, деловито перекинув через плечо большой пластиковый мешок, зашагал в обратную от дома сторону.
– Стоять!
И Сергей понял, что это конец. Достать из-за пояса пистолет ему было элементарно нечем. – Обе руки были заняты. Как-то не подумал об этом. Сделалось тоскливо. Странно, что не захотелось писать. По идее должно было…
Он услышал чавкающий шлепок и подумал, что это, должно быть, пуля вышибла ему мозги. Странно, что больно не было. И что он всё еще жив. А может уже мертв? Странным было и то, что он чувствовал свое тело и даже тяжесть поклажи. И тут он услышал еще один шлепок. Этот был громче, чем первый. И Сергей вспомнил, что уже слышал сегодня что-то похожее. В аптеке. То был звук падающих на пол мертвых людей. Вернее того, что от них осталось. А это… Не выдержал, обернулся. И вот тут его затошнило. В аптеке не тошнило, а тут, на свежем воздухе – пожалуйста. Затошнило его от ужаса. Если бы его убивали из пистолета или ножом, да хоть бы и топором, это было бы не так страшно…
Перед Сергеем стоял медведь. С оторванной человеческой головой в лапе. Обезглавленный мент лежал на асфальте. А медведь… До Сергея не сразу дошло, что никакой это не медведь, а вполне себе человек. Только очень большой, косматый, и одет великан был так странно, точно взял этот свой диковинный наряд он на прокат в драмтеатре. Габриэль неуклюже топтался и выражение его, – как бы это лучше сказать? – ну не морды – лица, конечно, было виноватое. Он еще что-то бурчал на незнакомо языке. И это его бурчание было похоже на принесение извинений. Непонятно только, за что. За то, что испугал Сергея? Или за то, что он так неэстетично поступил в отношении представителя закона? А, может, и еще за что другое… Но он точно извинялся!
Одно Сергей понял: ему голову великан отрывать не собирается.
Тут хлопнула дверь милицейской машины. Водитель с безумными глазами бросился бежать. Кажется, этот был с погонами капитана… Что-то просвистело в воздухе, и бегун свалился на проезжую часть. Естественно мертвый. Здесь вообще сегодня было мало раненых. Всё чаще убитые попадались. Причем убитые исключительно экзотическими способами. Луису стало жалко своего кинжала. Не побрезговал, вытащил его из шеи легавого, обтер клинок о живот мертвеца и подошел к Сергею. Учтиво поклонился. Тогда уж и медведь опомнился. Лучше бы уж он не кланялся. Или хотя бы оторванную голову куда-нибудь бросил…
Вместо пятнадцати минут Сергей добирался до дому больше получаса. Хотя шел он быстро. А всё потому, что шел подворотнями и сильно в обход. Петлял. Путал следы. Повязку с лица не снимал. Снял только халат. – Он же белый. А в темноте лучше одеваться незаметно. Еще же и поклажа. Стал уставать. Но темпа не снижал. Нет, всё равно, как-то долго получается. Ах да – он же еще к Насте на квартиру зашел: как она просила – забрал банку с дублонами. И только, выйдя из ее подъезда, снял бахилы, повязку с лица и перчатки.
________________________________________
–
– Миш, ты где?
– Здесь я! А тебя где черти носят? За смертью только посылать. Дождь кончился?
– Ага, только что. Я спирту добыл. Щас накатим. Тебе от Аськи привет. Домой к ней забегал, просила забрать кое-чего…
– Тише ты, не ори! – Ленка спит.
– Я пулей в душ, потом будем ее купать. Ты пока спирт разбавляй. И в морозилку ставь.
– А на хрена ее будить? Хорошо как спит.
– Да ей пописать нужно! Ты чо думаешь, она проснется, что ли? По шее дам!
Настя, пойманная с поличным, как ошпаренная выскочила из ванной. Однако далеко она не ушла. Выждала немного и снова открыла дверь. Войти сначала постеснялась. Но что там увидишь из коридора? Да еще через занавеску…
– Я не подглядываю.
– Что у тебя с мордой? Ты с кем там разговариваешь?
– Да навернулся… Пол у них в аптеке скользкий. Ничего, меня Аська уже – чем надо – помазала. Пройдет. Ну, рассказывай! Не подглядывай, я сказал…
– Да кто подглядывает?
– Что, целоваться понравилось?
– Ага, еще хочу.
– Мотай отсюда.
– Чего сразу – мотай?!…
– Сильное ощущение. Знаешь, как будто первый раз в жизни… проснулся… Ты с кем там разговариваешь? Ленку, что ли, разбудил?
– А не верил.
– Очень мне надо подглядывать… Я просто тебя люблю.
– Да как в такое поверишь? – Это самому испытать надо.
– Когда он свалил?
– И совсем я не подглядываю!
– А что же ты делаешь, бесстыжая? И в кого ты такая?!
– В тебя, мам.
Из-за мокрой занавески Сергею не было видно, что творилось в ванной. Но не понять, что Настя была здесь уже не одна, мог только глухой. Потому как кто-то шлепнул Настю по заду. Да так, что та аж взвизгнула. После чего раздалось громкое перешептывание. Слов Сергей не разобрал, но понял, что ругавшихся за занавеской было двое.
– С час назад. А знаешь, я всю свою жизнь вдруг вспомнил. И так ярко… Лару… Вот как живую ее почувствовал. Слушай, Серега, точно Ленка проснулась! Я ее голос слышал…
– Сереж, скажи ей, что мне можно! Мам, да я вообще – невеста его! Мы уже целовались. Вот так вот! И еще будем!
– Ты с ней разговаривал?
– С кем?
– С Ларой. Веди себя прилично… невеста…
– Угу, разговаривал.
– И о чем?
– Да глупость какая-то… Представляешь, она про мой сон начала…
– Правда ведь будем? Ты обещал…
– Что я тебе обещал?
– Еще раз поцеловать…
– Ну, про корабль, на котором мы плавали. Помнишь, я тебе свой сон рассказывал?
– Помню. Ну и чего? Слушай, иди уже отсюда!…
– Что он не «Санта-Анастасия» назывался…
– А как?
– «Миранда»! Представляешь? Как будто не я ему название дал…
– Ерунда какая-то… Как тебе Виталик?
– Никуда я не пойду… Мам, да отстань ты!… Я уже большая… Обещал – вот давай и целуй!…
– Мальчишка совсем.
– Так им же по девятнадцать было, когда его…
– Ты не рассказывал.
– А чего там рассказывать?… Их было трое. Когда он прибежал, они Ленку уже по второму кругу пустили. Одному Виталик вешалкой башку проломил, а сам на нож нарвался. Вот, собственно, и вся история…
– Бедная… Как и меня…
– Нашли их?
– Да не больно их и искали.
– А ты чего?
– Простил. А что мне оставалось?… Мишка, не стой, как этот… – спирт разбавляй!
– Так им и надо! Знаешь, Серега, я никак не придумаю, на что мне потратить…
– Что?
– Ну… то, что я от Ленки взял.
Настя поняла, что никто целовать ее сейчас не будет, расстроилась и пошла на кухню – к Мише, который был занят важным делом – разбавлял спирт. Но не увидел он Настю не поэтому. Хоть она и уселась на стул прямо перед ним.
Сергей не стал выключать воду. Наоборот, вывернул кран на полную. И заткнул ванну пробкой.
– Не заморачивайся.
– То есть как?
– А не твое оно. Скорее всего уже и не осталось у тебя ничего.
– Ну конечно!
– Точно тебе говорю. Как себя чувствуешь?
– Да вроде отошел немного.
– Вот и я про то.
– Ты о чем?
– Ты уж все скинул, Миш. Только пока не знаешь – кому. Ну чего, понесли Ленку купать? Я ее сегодня один не допру. Поможешь? Живот что-то болит.
– Да неудобно как-то…
– Ой, только не надо мне ля-ля! Ленку он голую не видел… За спину ее бери! Ну, чего стоишь?! – Поворачивай! Не ногами ж вперед нести…
– Кому я мог отдать?
– А хрен тебя знает. О ком думал?
– Да собственно…
– Про Аську не вспоминал?
– Конечно, вспоминал, миленький… Михалосич меня любит. Я знаю…
– Чего? Ты слышал?
– Не подсказывай!
– Да я про вас обоих думал. И про то, что Ленка мне сказала.
– А чего она вам сказала?
– Ну ты башкой-то ее не бей, блин! У нас с мозгами и так плохо…
– Прости. Давай, ты первый опускай.
– Понятно, что первый, не топить же ее принесли. Да осторожней ты!
– Вода горячая.
– В самый раз, быстрее отмокнет.
– Так что? У меня совсем ничего не осталось?
– А много было?
– До хрена! Прямо летал. А сейчас как будто даже устал немного…
– Ну значит точно всё отдал. Да держи ты ее, не мотыляй! Она же шею сейчас себе свернет. Нет, ты мочалкой три. Что ты ее гладишь!
– Знаешь, фантастическое ощущение…
– Да уж. Такое трудно с чем сравнить.
– Я ведь после твоих рассказов пытался себе представить…
– Ну и как?
– Близко не то! Это как слепой от рождения…
– Чего?
– Ну… не может красную розу увидеть.
– Запросто!
– Нет, ну… розу, наверное, может. А вот красную – хрен. Слушай, а Виталик…
– Чего?
– Он с ней такое делал!… Она ужас как кричала…
– Михалосич, как Вам не стыдно?!…
– Мотай отсюда!…
– Она пять раз кончила.
– А ты чего – в комнате, что ли, остался?
– Ты ж сказал, если будет проситься уйти с ним… Нет, ну ты чего, – я… вышел… конечно…
– А откуда знаешь, что она пять раз кончила?
– Так… слышно же… было…
– Ну какие вы!… Как не стыдно!…
– Ой, брехло! Ну чо… поднимаем? Давай полотенце. Я тут при чем? Это ему должно быть стыдно. Я всегда в таких случаях выхожу.
– Подожди, ты говорил…
– Чего?
– Она пописать должна.
– Так уже.
– А я не видел…
– Ну извини. Забыл сказать – смотри, Миша, – Ленка писает. Ну ты, блин!…
– Да я вообще не смотрел…
– Ну и напрасно, если так интересно.
– Дураки вы оба!
– А ты не стой за спиной!
– Что ты лепишь?! Мне – интересно?!
– А то нет. Поди подробно ее всю разглядел?
– Сережа!!
– Когда?! Насть, чего он?…
– Тогда!… – Пока я в аптеку ходил…
– Совсем обалдел?!
– Ну конечно. – Это я обалдел!… Давай, понесли уже! Иди вперед.
– Вовсе мне не интересно…
– Ты ж у нас озабоченный.
– Я?!
– И врешь на каждом шагу. Пятнадцать лет, блин, лапшу мне на уши вешал, типа я слепой мудак! Как тебе верить после этого? У меня, может, первая любовь была, а он полез, сука!
– Не ругайтесь, мальчики.
– Да мы не ругаемся.
– А ты не вмешивайся!
– Не смей на Настю кричать!!
– Идиот! Аккуратнее неси, – девку мне не угробь. Из кого пить стану? Осторожней клади. Голову держи. Держи, говорю!
– А как же я?! Из меня и попьешь.
– Да Маринку кроме нас с тобой еще три пацана имели. В то самое время.
– Что значит – “кроме нас с тобой”? У меня с ней как раз ничего не было. Так ты с ней?… Ах ты ж, сука!…
– Ой, не могу я больше это слушать. Дураки вы оба!
– И не слушай. Кто тебя просит?
– Вот и не буду! Я лучше с Леной останусь. Лен, к тебе можно?
– А ты чего босиком? Замерзнешь.
– Да уже замерзла! Ты смотри, Лен, не просыпайся. Тебе еще поспать нужно.
– Ладно, не буду. Лезь под одеяло… Я горячая… В кипятке, что ли, меня Сережка купал?
– Я люблю его…
– Вижу. Замуж позвал?
– Первый раз меня в губы поцеловал… А замуж пока не зовет.
– Я с ним поговорю. Чего вам тянуть?
– Что ты! Не надо… Я сама. Леночка, а Сереже правда с тобой не противно было?… Ну… когда он про ребенка узнал?
– Господи, ты всё о том же… Я сегодня про тебя кое-чего увидела. Сказать?
– Ага!
– Залетишь скоро. Не поняла только – где… Как будто в дороге… Мальчик у тебя родится.
– Правда? А почему в дороге? Как это?
– Откуда я знаю? – К нам в Москву, наверное, на поезде поедете… Я его не видела. Только тебя.
________________________________________
–
– Чего, правда у вас ничего не было? Прости, Серега, я ведь не знал…
– Сволочь ты! У тебя чего, рука болит?
– Нет. А чо?
– Может, ждешь кого?
– Никого я не жду.
– Ну а чо тогда сидим? – Наливай!
– Ага… А кто это здесь ходит?
– Никто тут не ходит. Напился, что ли, уже? Сиди спокойно, Аська! Не ерзай.
– Я что, не имею права у тебя на коленях сидеть?!
– Слушай, а хорошо пошло! Догоним? Мишка, ты чего не ешь?
– Да чего-то не охота.
– Смотри – свалишься. Нет, ну надо ж, гад!…
– Да ладно тебе. Я правда не знал.
– А жаль, что я тебя тогда не зарезал.
– Не, не клади, не буду колбасу.
– Что, вообще ничего не будешь? А помидоры?
– Давай.
– И Лару у меня украл, сволочь…
– Она меня сама выбрала.
– Конечно, после того, как ты ее спиртом накачал и в постель к ней залез. Сука! В нашу постель!! Скотина! Куда стаканами льешь? Да сиди ты спокойно, не ерзай! Разолью же…
– Ты не собирался на ней жениться…
– Обещал…
– А это не твое собачье дело, что я собирался делать! Как это не собирался?! Ты что, совсем уже ни хрена не помнишь?! Да мы уже приглашения на свадьбу раздавали! Ничего я тебе не обещал… На неделю уехал! – Тут же, блин, подъехал!… А чего грибы не ешь? – Хорошие. Чёрти откуда пёрли. Положить?
– Да отравился как-то… С тех пор побаиваюсь… Чего ты там Насте обещал?
– Дурак ты, Мишка! Сегодня можешь хоть бледные поганки жрать. – Ничего тебе не сделается. Ну так положить?
– Он еще раз меня поцеловать обещал, Михалосич. Я вас так люблю, мальчики!
– Ага. И хлеба дай. Насть, а ты чего раздетая?
– Да я не мерзну – у Лены нагрелась. Поцелуй меня, миленький…
– Ну давай, Миш – твое здоровье!… Совсем обалдела?! Что, при Мишке? Точно – девка развратная. Как она там?
– Спит. Ага, я ужасно развратная.
– Хватит! Спасибо, Серега. Насть, а тебе чего-нибудь положить?
– Спасибо, Михалосич, не надо.
– Да ладно, Аська, съешь чего-нибудь.
– Не хочу. Поехали скорее, миленький!
– Куда?
– В Москву, Михалосич. На поезде…
– Да успокойся ты уже, наконец, бешеная! Подумаешь, поцеловал девку разок… Совсем с катушек слетела…
– Серега, а ты с кем разговариваешь?
– А ты?…
________________________________________
;
Часть пятая
Феникс
Глава первая
И это, блин, отпуск?!…
Миша был уже совсем большой. Ему исполнилось девять лет, когда он украл тот бидон. Сережа ничего этого, разумеется, не помнил, потому что в третий класс он, как известно, не ходил и, соответственно, ничего из того, что случилось в тот куда-то сбежавший от него год, знать не мог. Но Мише он поверил. На слово. А куда было деваться? Случилось же тогда вот что…
Но не будем спешить. Всё по порядку. Чтобы ничего не упустить. В тот год много чего случилось.
Тяжеленные бидоны вместе с молочницей во двор соседнего дома сгружали два мужика, привозившие всё это в кузове хлипкого фургончика. Потом молочница на весь квартал истошно вопила (три раза) “Молоко-о-ой!!”, и народ со всех ног бежал к ней из ближайших подъездов с банками или маленькими бидончиками (двух- или трехлитровыми – у кого на сколько молока хватало денег). Прибегал и становился в очередь. Миша, как правило, оказывался возле молочницы одним из первых. Не потому, что ему было недалеко бежать, а потому что он еще с балкона видел, как игрушечный грузовичок с риском для всего живого пытается проехать сквозь арку в их двор. И никогда с первого раза ему это не удавалось. Вроде бы и не особо сложный маневр нужно было осуществить. Но что-то ему всегда мешало. Клумбу он давно сровнял с землей. Еще же и лавочку порушил. Пенсионеры роптали.
Ох и вкусное оно было – то молоко! Потому что настоящее. Не порошковое. И не магазинное. Сережа варил на нем восхитительную манную кашу. Которую можно было есть даже без сливочного масла. Такая она была вкусная. Иосиф, однако, следил за тем, чтобы мальчики всегда ели кашу с маслом. Любую. Не только манную. И подавал им пример. Потому что в сливочном масле, как он любил повторять, содержится какой-то чрезвычайно важный витамин. Ужасно полезный для здоровья. Да просто необходимый. Чтобы правильно расти. Этот бзик у Иосифа с детства. Потому что, когда он был маленький, сливочное масло ему приходилось есть не часто. Дядя Костя рассказывал, что в детском доме у них на кухне заправлял вор. И не было на него никакой управы. Пока Оська не сказал ему по секрету что-то такое, чего и сам потом воспроизвести не сумел. И тогда уж по субботам сливочное масло детям стало перепадать. Не только Оське с Костей, которые взяли шефство над кухней, но и остальным ребятам. Даже девочкам! Ради которых, как утверждал дядя Костя, очкарик тогда и расстарался. То есть не только ради себя.
Справедливости ради скажем: Иосиф манной каше предпочитал овсяную, которая называлась “Геркулес”. Очень он ее любил. А Сергей – пшенную. Которая ему особенно удавалась. Однако из-за Миши он через день варил именно манную. Уж больно тот жалобно ныл. Поэтому хорошо, если Иосиф получал свою овсянку раз в неделю, а Сергей пшенную – в среднем только полтора раза в неделю.
Иосиф никогда не разделял мальчишек по принципу – кто свой, а кто приемный. Запросто мог Мишке и затрещину влепить, если было за что, при том, что Сережу не ударил ни разу. Впрочем, Сережа и не давал повода. Хотя хулиган был тот еще. В общем, Миша так настойчиво просил манную кашу, что и отец, и Сережа в ущерб себе сдавались. Но мы сейчас не об этом.
В то утро молоко привезли как обычно – без десяти семь. И за каких-нибудь двадцать минут молочница оба своих сорокалитровых бидона благополучно распродала. Так, собственно, всегда и происходило: кто опоздал, тот оставался без молока. Закон джунглей. Итак, распродала она жильцам близлежащих домов колхозное молоко и ушла. В магазин, наверное. За колбасой в очереди стоять. Или за хлебом. А куда еще? Не на базар же! – Откуда у нее деньги, чтобы на базаре что-нибудь покупать?…
Когда, уже позавтракав, Сережа и Миша отправились в школу, о чем Сережа, естественно, ничего не помнит, поскольку в третьем классе он не учился, от Мишиного внимания не ускользнула та странность, что одного пустого бидона во дворе их дома нет, – должно быть его уже увезли мужики, часом ранее его сюда доставившие, – зато второй, тоже пустой, стоял посреди соседнего двора как ни в чем ни бывало. Чудеса…
Возвратившись из школы, Миша обнаружил забытый бидон на том же месте, что и утром. То есть за всё это время его никто не забрал. Как будто никому он не нужен. А ведь это совершенно ненормально, чтобы до обеда не сперли такую хорошую вещь.
Вот тут с Мишей и случилось: с интервалом в десять минут он стал бегать на балкон проверять. Бидон никто не забирал. Забыли? – Невозможно! Такое просто в голове не укладывалось. Миша потерял покой. И даже в музыкальную школу в тот день не пошел. Прогулял сольфеджио и общее фортепиано. Ну не мог он в такой ситуации в музыкалку пойти. Весь изнервничался. Сережа, тот на специальность и на сольфеджио сходил. Хоть и не хотел. Но скрипку взял и, грустный, в музыкалку побрел. Иначе Иосифу доложили бы, и тот расстроился бы. А Миша не нашел в себе сил выйти из дома. Несмотря на отца. И ночью он Сережу разбудил…
Тачку они катили по очереди. Шли долго. Еще ведь и в гору. Тяжело было идти. Тем более, что в тачке кроме бидона лежала лопата. А главное, вокруг было темно. Жуть. Опять-таки их могли и в милицию забрать. Очень они по этому поводу волновались. В первый раз ведь воровали. Это же понимать надо.
В милицию их не забрали. Потому что они вообще никого на своем пути не встретили. Ни единого человека. А шли больше часа.
Яму копали по очереди. Потому что лопата была одна. Ужас как устали. Оба вспотели. Но яму выкопали и бидон в нее засунули. Прикопали алюминиевый сейф землей и место пометили. На память полагаться не стали.
Через неделю они пришли к тайнику. Проведать свой клад. И опять же ночью пришли. Бидон вытащили и целый час мыли его в ручье, потому что он весь провонял скисшим молоком. Сушили его возле костра. Было страшно и очень весело. Бидон снова закопали. Долго топали, утрамбовывая землю. Закидали место преступления листьями и валежником. Фиг найдешь, если не знаешь точного места!
В конце месяца мальчишки принесли в тайное место шведский журнал с голыми женщинами и початую пачку сигарет, которую Иосиф оставил на шкафу и забыл о ней. Спрятали всё это. Курить возле тайника – совсем не то же самое, что за школой. Кашляешь не меньше, также противно и тебя тошнит, но, Господи, как же это здорово!
Выяснилось, что прятать журнал с бесстыжими тетеньками так далеко от дома – полная бессмыслица. Дома он нужен. Причем каждый день. А еще в школе. Чтобы показывать его тем, кто достоин поощрения. Кто не жадничает и делится печеньем.
Скандала, естественно, никто не ожидал. Иосифу позвонили на работу и сказали, что его сыновья распространяют в передовой советской школе порнографию.
Мишка сказал, что домой он не вернется. Но вечером очень захотелось есть и потому домой он всё-таки пришел. Убьет отец, значит убьет. Чему быть, того не миновать. Но не с голоду же на улице помирать. А может еще и не убьет…
Журнал Иосиф пролистал. Сказал, что это не порнография, а эротика. Настоящую порнографию продает дядя Федя на рынке в газетном киоске. И это все знают. Даешь ему рубль пятьдесят и говоришь: – “Мне Правду и Крестьянку.”. Притом что Правда стоит три копейки, а Крестьянка чуть дороже, но уж всяко меньше рубля. Главное, чтобы рядом не было милиционеров. А то дядя Федя сделает вид, что он глухой, и ничего тебе не продаст. Даже Правду с Крестьянкой.
Единственный вопрос, который Иосиф задал сыновьям: – “Кто вас, лопухов, заложил училке?”. Мишка думал на одного, а Сережка на другого. И, каково же было их изумление, когда Иосиф сказал, что сдала их девчонка. И спросил – почему она это сделала? Сережа догадался первым: – потому что эта гадина про журнал знала (про него весь класс знал), но они его ей не показывали. Вот она и обиделась. Отомстила.
Иосиф журнал училке отнес и сказал, что необходимую воспитательную работу с детьми провел. (Она потом врала, что порнографические материалы уничтожила. В тот же день. Что она тот журнал якобы сожгла в печке.) А в воскресенье Иосиф выдал мальчикам два рубля. Сказал, что на мороженое. И добавил, что у него дела, так что пойти с ними в зоопарк он не сможет. При том, что в зоопарк в тот день никто идти не собирался. А два эскимо стоят двадцать две копейки. Не два рубля!
На стреме стоял Миша. Потому что Сережа был выше ростом и дотянуться до окошка ему было легче. Да и выглядел он взрослее. Во всяком случае он не трясся от страха. Хотя тоже идти грудью на амбразуру, как Александр Матросов, захотел не сразу. Но пошел. В обморок не упал. И храбро попросил у дяди Феди Правду с Крестьянкой.
Еще ведь им и на мороженое хватило. Причем купили они себе не эскимо, а два Ленинградских! Осталось шесть копеек сдачи. Выпили по стакану газировки в автомате. С сиропом. Которая стоит как раз – три копейки стакан.
Свою позорную ошибку они повторять не стали: теперь настоящий взрослый журнал смотрел весь класс. Не одновременно, разумеется. Была установлена строгая очередь. А некоторым девочкам, которые курить отказывались, но целовать себя за школой разрешали, они и вовсе давали его на ночь. Стукачество, понятно, прекратилось мгновенно. Однако и надобность в тайнике отпала. Что в нем хранить? Сигареты? – Так их и дома держать можно. На шкафу. Отец туда не заглядывает…
В кои веки, спустя столько лет братья вспомнили о тайнике. Ясное дело, теперь они туда не пешком пошли. Сергей сел за руль. Миша ведь толком еще не протрезвел. Слава Богу, уже хотя бы не кричал неприличные слова и руками не размахивал. А главное, он больше не клялся Сергея убить, если с Настей случится что-нибудь плохое. А то ведь уже чуть драться не полез, когда Настя замерзла, ушла к Лене спать, и Сергей, наконец, рассказал Мише о том, что в действительности случилось в аптеке. Успокоился Миша лишь когда ночью им позвонил дядя Костя и сказал, что, как он слышал, по Новороссийску прокатилась волна гриппа, но эпидемии вроде как ожидать не следует: врачи хорошо себя показали. Так что он звонит сказать, что они с Сергеем – молодцы, и волноваться ни о чем не нужно. Никто там у них больше не заболеет. А тем, кого инфекция всё-таки задела, ничего страшного уже не угрожает. Короче, можно расслабиться. А вот пить так много спиртного не следует. Вдруг к ним в гости кто из знакомых придет? А они не в форме…
Откапывать бидон не стали. Вернее, не смогли этого сделать. За многие годы он намертво врос в землю. Крышку еле открыли. И сложили в тайник замотанные в полиэтиленовые пакеты пистолеты, Настины дублоны и три брикета, один из который оказался вдвое худее других. На нем изолентой была прикручена бумажка со словом “Моё”. На другом таким же манером была прикреплена записочка “Серёгино”. К третьему аккуратной розовой ленточкой была привязана бумажка со словами “Настины деньги”, написанными аккуратным Мишиным почерком.
Зачем Миша вынул из своего брикета половину денег, он не объяснил. При этом спорить с ним было не просто бесполезно, а даже и небезопасно. Втолковать ему, в частности, что минимум месяц к столь горячим деньгам прикасаться нельзя, и светить их в сложившейся ситуации начнет разве что безмозглый кретин, было невозможно. Сергей попробовал было, но махнул рукой, увидев, что Мишка уперся как баран. А правда, зачем ему вдруг понадобились сейчас деньги? Да еще такие огромные!…
Когда молодые люди вернулись в город, выяснилось, что их дом собираются ремонтировать. Приехали не то маляры, не то строители, не то кто-то еще. У них были с собой ведра, кисти и еще какие-то строительные орудия. А главное, все эти ремонтники терлись непосредственно возле их подъезда в новеньких халатах тёмно-синего цвета, так странно помятых, будто их прислали в одной посылке, только что из нее вытащили, а погладить еще не успели. Эти работяги что-то измеряли. И зачем-то трогали стены руками. Деловитые такие! Прямо с ума сойти. А главное – времени было полшестого утра. Как они умудрились подняться в такую рань? И зачем? Что за срочность?…
Сергей Мише пить больше не дал. И правильно сделал. В семь утра в дверь позвонили. Миша дернулся и открывать не пошел. Ну и зря. Нечего было волноваться. Это пришел Игнат. Сказал, что проходил мимо. – “Дай, думаю, зайду. По старой памяти…”. – От чая отказался. Сказал, что уже позавтракал. Сергей показал ему какую-то папку. Игнат осторожно сломал печать. Вернее, не сломал, а поддел ее разогретым над газом ножом. Подержал над кипевшим чайником. Она сама и отошла. Открыл папку. Прочел листок, который в ней лежал. Он был в папке один. Причем не огромный. Самый обычный. Формата А4. Но что-то в той бумажке было написано такое, что Игната аж перекосило. Он чуть мимо стула не сел. И лицо у него сделалось вот такое…
Минуту Игнат молчал. Потом куда-то себе в воротник сказал: – “Оно!”. И какое-то время еще молча посидел на стуле. Не мог подняться. Устал наверное. Попросил воды. Миша по ошибке плеснул ему в стакан чистого спирта. Потому что спирт стоял на столе, и Миша на него постоянно поглядывал. Игнат выпил, но так и не понял, что никакая это была не вода. Поблагодарил и сказал, что ему пора. Что надо еще на рынок зайти огурцов купить. Каких еще огурцов?! – Рынок через час открывается. Может он хотел сказать – “на аэродром поехать”? Он что, правда сюда из Москвы прилетел только за тем, чтобы купить огурцов? Миша ничего не понял.
Когда Игнат ушел, практически сразу из-под окон убрались и строители. Или кто они там были. Решили, должно быть, их дом не ремонтировать. Взглянули не него вблизи и убедились, что он еще ничего, крепкий. И без всякого ремонта постоит. Без них обойдется, в общем. Не обвалится. Непонятно откуда во двор приехали сразу четыре черные машины. Маляры вместе со своими ведрами и прочим цирковым антуражем в них погрузились и уехали. Игнат поехал во второй машине, один, на заднем сиденье. Водила открыл ему дверь, потому что руки у Игната были заняты. К одной наручником был прикован металлический дипломат. Откуда он взялся, Сергей не понял. В квартиру ведь Игнат вошел с пустыми руками. Так вот, выходя из подъезда, он в одной руке нес этот железный дипломат, а в другой – мешок, в котором лежали вещи, в которых Сергей ходил ночью в аптеку. Даже его обувь Игнат унес.
Миша автоматы Калашникова под халатами строителей не заметил. В отличии от Сергея, который эту странность обсуждать с братом не стал. Зато он сказал, что теперь, когда все разъехались, можно, наконец, и спиртику тяпнуть. На сон грядущий. Миша, понятно, оживился. А тут и Лена проснулась. Встала пописать, умылась и пришла к ним на кухню выпить соку. Мишка, увидев ее, громко заплакал (он уже снова сильно пьяный сделался), грохнулся перед ней на колени и принялся просить у нее прощения. За всё.
Вот никак она не собиралась (только ведь проснулась), но спирту с ребятами выпила. И так – неслабо, надо сказать, его выпила, – когда узнала, что один из брикетов, лежащих на столе – ее законная доля. (Второй по возвращении в Москву Сергей собрался отдать отцу.) Миша торжественно сообщил Лене, что в ее брикете ровно один миллион евро. И что, если хочет, она может деньги пересчитать. Чтобы меж ними всё было без обману. Вдруг она ему не верит…
Тут еще и Сережа сказал, что свой миллион она вчера честно заработала. Так что Юльку можно замуж за того урода не выдавать. Потому что теперь Ленка и сама в состоянии купить ей квартиру. Жалко, конечно, если при таких обстоятельствах Лена от него съедет. И начнет жить с Юлькой. Но такова C'est La Vie. Что ж, он – не понимает, что ли? Конечно, будет по ней скучать. А как же?…
Плакать, как Миша, Сергей не стал. И прощения у Лены ни за что не попросил, хотя тоже напился.
Лена сказала, чтобы Мишка из дома выходить не смел. И в больницу, в которой всю ночь оперировали Настю, не совался. Ведь по легенде они как бы ничего про случившееся еще не знают. А ложился бы он лучше спать. Потому что милиция скоро сама сюда нагрянет – выяснять, что да как могло произойти ночью в аптеке. Не знает ли он случайно чего? Все ведь в курсе, что Михалосич неровно к молоденькой аптекарше дышит. Ну, то есть опекает ее. Не обязательно с ней трахается. Но, скажем так, симпатизирует ей. Соседка опять же. Так что, когда менты придут, Мишка должен правдоподобно изобразить, что случившееся с Настей – для него пренеприятнейшая новость и полная неожиданность. Алиби же насчет того, что они здесь втроем с вечера до утра пьянствовали и никуда из дома не отлучались, она им обеспечит. Впрочем, изображать ничего особо и не нужно будет. По их виду всё и так понятно. На возражение Миши, что во дворе их видели маляры, исчезнувшие после того, как укатил Игнат, и они могут донести, ну, то есть, разоблачить их обман, а это уже – уголовка, Лена сказала, что, если человек идиот, то это надолго. Похоже, она догадалась, что это были за маляры. Хоть и не видела их.
________________________________________
Грустный выдался день. И вечер был не веселее. Сцену с ментами разыграли как по нотам. Лена немного волновалась за Мишу, но он повел себя на удивление хорошо. Изумление и горячее волнение в момент “узнавания ужасного известия” были изображены им весьма натурально. Опять же по его глазам было видно, что пьянствовал он здесь всю ночь. Ну и потом, это же – Михалосич! Что ты ему предъявишь? – Себе дороже выйдет, если зря на него наедешь. Менты ему посочувствовали, надели на свои деревянные морды скорбное выражение, сообщили, в какой именно больнице Настя лежит, сказали, кто ее оперировал, и посоветовали ему сегодня туда не ездить. Нет, конечно, не потому что он пьян как свинья. Этого они ему не сказали. А просто не нужно туда ездить и всё. Потому что она еще в реанимации и неизвестно, сколько там пробудет. В сознание не приходила. К тому же сейчас проводятся обязательные в таких случаях следственные мероприятия и мешать органам не следует.
О том, какую картину вызванные врачами скорых менты обнаружили в аптеке, Мише, понятно, не сказали. Зато наплели какой-то идиотской туфты про то, что на Настю злоумышленники напали в Городском Парке. И что тех хулиганов сейчас ищут изо всех сил. Тут Миша чуть себя не выдал, но Лена врезала ему под столом по колену, и он, спохватившись, сделал вид, что ментам верит.
Курить теперь молодые люди выходили на балкон. Зачем-то… То есть как зачем?! Что тут непонятного? – Чтобы смотреть на темные Настины окна. Вот зачем. И страдать.
– С мэром чего?
– Ему уже позвонили из Москвы. Посоветовали глупостей вроде того, что случилось с аптекой, больше не устраивать, а иначе… Охрану себе, гад, утроил. Капитально обделался. Не может понять, как Москва обо всём узнала. Да еще так скоро. Сказал, что после похорон сына уйдет в отставку. Меня искать не будет.
– То есть?…
– Всё просто. Он решил, что его сына замочил хозяин аптеки – местный наркобарон. Кличка Фармацевт. Хоронить мэр будет пепел.
– Это как?
– Так ведь сгорела аптека. Когда мэр увидел, кто именно в уголку лежит в мясо порубленный, так там, как только скорая с Настей уехала, газ и взорвался.
– Подожди, а откуда в аптеке взялся газ?
– Ты у меня спрашиваешь? Откуда-то значит взялся. Ну, раз понадобилось следы замести. Там же и на улице еще двух ментов нашли. Неподалеку. Они тоже пропали. Вместе с машиной. В общем, никаких следов не осталось. Ни в сгоревшей аптеке, ни на улице. Повезло им: дождь же льет. До сих пор…
– Мне вот что интересно – как менты заставили врачей молчать и уехать, не забрав трупы?
– Это, как раз, не особо интересно! Как-то заставили. Можно подумать – трудно совка запугать…
– На, забери.
– Что это?
– Твоя.
– В первый раз вижу.
– Да твоя это ручка! Ты с ней из аптеки пришел. В сумке лежала.
– Да?…
– Серег, а с Настей чего?
– Стеречь обещали. Договорились: как начнет просыпаться, к тебе в дурку перевезут. А может и раньше. Так что ты действительно пока к ней не ходи. Сами позовут. Незачем светиться.
– Бедная…
– Да все с ней в порядке будет! Оклемается…
– Скорее бы! Я уж весь на иголках…
________________________________________
–
– Стоп… Игнат, отсюда по кадру… Круто!
– Оська, не пойму… Что он сейчас сделал?
– Шею той суке вырвал. Костя, надень очки! Что ты меня всё время переспрашиваешь?!
– Ни хрена себе!!…
– Угу… Смотри, голова даже не дернулась.
– Константин Петрович, здесь он уже и мента разрубил. На части разваливаться этот боров начнет кадров через пять… Мы сейчас увидим…
– Да-а… Ну-ка остановись, Игнатушка! Это что такое?
– А это, Костя – собственно Сережа! Просто камера не может его взять. Двигается слишком быстро. Как ветер… Смотри, что он сейчас с Очкариком сделает. Сурово…
– Не жалко!
– Да уж…
– А теперь пора к мальчику идти…
– Невероятно!
– Ребята, смотрите на Сережку. Он уже понял, что ему незачем спешить. Видите, что он с его рукой делает? Он ее просто разглядывает… А рубить начнет только сейчас… Вот… Одним пальчиком… Теперь в сердце… По локоть… Ага… всё… Видели выражение его лица? Ты понял, Костя? У него это в первый раз! Видишь? – Он удивлен!… Всё, здесь он уже в нормальное состояние возвращается. Игнаша, за сколько он эту кодлу положил?
– Я насчитал двенадцать кадров… Получается… – шестерых за полсекунды. При этом он ведь еще какое-то время потратил на то, чтобы с Настиной головы снять пакет. Боялся ее поранить. Осторожничал…
– Смотри, что он делает?
– Пишет, чем девчонку колол. Просил передать врачу в больнице. Сложно он ее как-то…
– Нет – чем он пишет!… Ручка тебе ничего не напоминает? Откуда она у него?
– Брата его, товарищ генерал. Я утром у него в руках ее видел.
– А-а… Блин, теперь везде мерещится!… А что за девка, Игнат?
– В том-то и беда, Константин Петрович, что ни в одну камеру ее лицо ни разу не попало. По повадкам – явно приезжая. И не просто шлюха. Из высшего общества паскуда. Вон как перед ней легавый стелется…
– Ты мне вот что скажи, Игнат – кто приказал аптеку взорвать?
– Полагаю, ментовской генерал, Константин Петрович.
– А не мэр?
– Мэр с ним согласился. Но не он приказывал. И странно, по нашим сведениям, он как-то подозрительно быстро согласился спалить аптеку вместе с теми ментами, что были найдены убитыми на улице, когда ему показали голову той – неизвестной нам – девки. Прямо в ту самую минуту он и согласился. Не из-за сына. И не из-за ментов, пришедших за коксом.
– Получается, что он ее знал?
– Выясняем. Мои ребята докладывают, что он сильно напуган. Пьет по-страшному. Из дома не выходит.
– Ну, это понятно: горюет…
– А вот как раз и непонятно, Константин Петрович. Подозреваю всё-таки, что тут не в сыне дело. И, главное, про папку он ничего не знал.
– Угу… А что Фармацевт?
– Этот узнал обо всём только утром. И тоже перепугался.
– Испанца боится?
– Похоже на то. Кстати, он исчез.
– Вот так номер… Искать пробовали?
– Бесполезно.
– То есть как?
– К вечеру в Новороссийске видели Одноглазого.
– А-а… Ну тогда понятно: Аптекарь после задушевного с ним разговора отправился кормить рыб.
– Скорее всего. Как бы и мэр на рыбалку не собрался. За компанию…
– Вот уж кого не жалко!
– Оська, да помолчи ты! Без тебя голова кругом идет. Одно хорошо – папку нашли. От президента всем участникам операции – особая благодарность.
– С занесением в личное дело?
– Какой ты всё-таки, Оська!…
– Какой?! Из-за этой проклятой папки моего сына чуть на тот свет не отправили! И девчонку…
– Да всё я понимаю…
– Ни хрена ты, Костя, не понимаешь! Что в той папке было?
– Ну вот куда ты полез, идиот?! Совсем уже отвязался… Ты жить-то вообще хочешь? Запомни, ты меня сейчас ни о чем не спрашивал. Ни-о-чем!! И вообще, тебя здесь сегодня не было!…
________________________________________
–
– Миш, Сережка умирает! Эта его проклятая болезнь…
Миша чуть не сбил Лену с ног. Нельзя же так резко вскакивать. Аж темно в глазах стало.
Перед спальней Сергея Миша остановился, чтобы привести себя в чувство. Один тапок он потерял где-то по дороге. Но возвращаться за ним не стал. Раздраженно махнул Лене рукой, чтобы она к чертовой матери исчезла с глаз и не мешала работать. Не действовала ему на нервы. “Спокойно” взялся за ручку двери…
– Чего развалился?… На кухню не идешь… Ленка такой шикарный чай заварила… Ну ты как?……… Что, совсем нечем зацепиться?……… Помнишь Саню Иванова? Капитана, что на фугас наступил… Вам с Ларкой пришлось ему обе ноги ампутировать… Он ей нравился… Ревела потом всю ночь… Напилась и блевала… На базаре его позавчера встретил.
– Чего делает?
– Милостыню просит. Что же еще?
– …………
– Так я не понял, ты чай-то будешь?
– …………
– Я молока купил. Встал бы – кашу сварил…
– …………
– Понял, что я сделал?
– …………
– А сам переключаться не научился? Мозгов не хватает, кретин?!… Да пошел ты в жопу, идиот! Ленку как испугал… Чай будешь? Хрен с ней – с кашей! От тебя дождешься… Пошли, хоть чаю попьем.
– Сейчас встану.
– Настин лечащий врач звонил. Сказал – на ней всё как на собаке заживает. Как-то неестественно быстро. Он с таким раньше не сталкивался. Даже рубцы исчезают. Собрался швы проверить, а шрама нет. Твоя работа?
– Представляешь, она ради меня…
– Да заткнись уже!… Вставай, давай, симулянт хренов!…
________________________________________
Прошло три дня. Грустные это были дни. К тому же всё время лил дождь. Зарядил и нет ему конца. Настроение – дрянь.
– Неправильно, Серега, что вы уезжаете. Закончится же он когда-нибудь…
– Дождь тут ни при чем. Ленке уже три квартиры на выбор прямо возле института предложили. Хочет ехать – смотреть. Аське, кстати, как оклемается, не забудь ее долю отдать.
– Понятное дело.
– Кому понятное?
– Ну, мне.
– Смотри, проверю.
– В морду сейчас дам!
– Извини: перебрал. Нервы…
– Проехали… А с монетами ее чего делать будем?
– Пусть лежат. Ты что, всю психушку решил за свой счет отремонтировать?
– Да я… только те две палаты… По-человечески… Для Насти…
– Одну обставь, если уж так неймется. Миллионер хренов!
– Да всё я понимаю!
– Что-то незаметно.
– Слушай, Серега, ты мне вот что скажи: если не за деньги, – зачем ты на них работаешь? Знаешь же, что это за люди.
– Да кто на них работает! Так… Когда дядя Костя попросит. Я всё ж-таки офицер… Если это для Родины важно…
– А чего ты делаешь?
– Понятия не имею.
– То есть как! Вроде того… что в аптеке отколол?
– Да не-е… Ты за кого меня принимаешь?! Им совсем другое нужно. Того, что в аптеке случилось, я, наверное, уже и не смогу повторить. Сам не знаю, как это вышло.
– Озверел?
– Скорее испугался. Хотя нет… не поэтому. – Голос услышал.
– Чей?
– На Аськин похож. Откуда-то издалека-а… Она что-то про дрова говорила…
– Какие еще дрова?
– Да не могу я вспомнить! Не получается… Только почему-то ужасно стыдно стало.
– Стыдно?
– Ага, прямо обожгло. С моими… ну… когда на Охоту ездим… такого не бывает.
– А чего эти “твои” просят?
– Чтоб я им “да” говорил. Вслепую…
– Только и всего?
– Ничего себе… сказал тоже – всего!… В некоторых случаях это, знаешь, совсем непросто бывает сделать.
– Что, в бездну шагать приходится?
– Ага, на самое дно. Пока на твердое не встанешь.
– Так ведь нет же дна.
– Так многие и думают. Просто каждый раз это твердое оказывается глубже, чем в прошлый раз. Казалось бы, уже и глубже некуда. Умереть проще… Миш, а ведь она не поняла.
– Чего?
– Ну, что я с ней как с той твоей… из психушки… собрался сделать. Не успел ей рассказать.
– Допер, наконец, идиот?!…
– Решила, что я ей яду вколол… Плакала…
– Ладно тебе… Чего уж сейчас… Кто у нее был?
– Да кто там мог быть? – Семь недель… Представляешь, она на полном серьезе умереть согласилась…
– Да заткнись уже!
– Знаешь, Миш, а я теперь все время вот о чем думаю – поняла Аська тогда, что я не успею ее второй раз поцеловать?
– Какая, собственно?… А сам-то ты знал?
– Конечно… Мальчик у нее был… Сказала – вот выкурю эту сигарету, – и не будет его… Не хотела она от тех козлов рожать. Я так понял – один из них еще ходит по земле. Найду, блин!… Сегодня же…
– Да, уж ты постарайся! – Такого не грех простить. От чистого сердца. Как ты умеешь. Один, значит, остался… Сука!… Так вот – после чего она повернулась…
________________________________________
Спасибо Игнату: мало того, что Настю положили в обставленной дорогими импортными приборами палате одну, так еще и у дверей круглосуточно, сменяя друг друга, дежурили молодые люди в штатском. Не милиционеры. Тех сюда не пускали. А они подобраться к Насте очень даже пытались. Хотели ее допросить. Ну, или хотя бы взглянуть на нее. Убедиться, что она жива. Однажды даже целый генерал в милицейской форме в больницу пожаловал. Парадную форму для важности надел. Ну, как пришел, так отсюда и вышел. Не солоно хлебавши. Не испугался его молоденький лейтенантик. Вытащил из-за пазухи пистолет, передернул затвор и не испугался. Игнат сказал своим: ни одному ментовскому слову не верить и, если что, стрелять в этих продажных гадов на поражение. И менты об этом его приказе знали.
Продажных… Сказал тоже! Как будто среди чекистов продажных не бывает. Особенно сегодня…
В тот день дежурил не очень молоденький офицер. Не старый, но уже и не мальчишка. Должно быть старший лейтенант. А может и капитан. Вид у него был больно неприступный. Даже, можно сказать, грозный. Хотя страшные рожи он никому не делал. И на пол не плевался. А вот почему-то не хотелось с ним вступать в споры. Только отдельные медсестры позволяли себе с ним некоторые вольности. Особенно одна. Она нарочно не показывала ему свой пропуск, подходя к Настиной палате. На что он не возмущался, а просто держал дверь ногой. Зажимал ее и не давал пройти.
– Господи, да я сюда уже третий раз за сегодня иду!… Просто халатик переодела. Оля – я. Что ли не узнаешь? За шприцем ходила. А хочешь, я и тебе укольчик сделаю? Куда-нибудь… По блату…
Ноль реакции.
– Что, обыскивать будешь, извращенец? Блин, ну и взгляд у тебя… Ты немой, что ли? Пусти, говорю, дверь, убийца!
То же самое – скучающий взгляд куда-то сквозь Олю. Даже обидно, честное слово!
– Ну на, смотри, маньяк! Если нет у тебя стыда…
Интересно, что именно Оля хотела показать офицеру, неприлично перед ним изогнувшись: небольшую пластиковую карточку, висевшую на шнурке у нее на шее под халатом или что-то еще? Нога охранника не сразу отпустила дверь. А лишь после того, как он прочел, что на той карточке было написано. Будем честны: Оля к вечеру переодела не только халат. И белье тоже. То есть она сняла с себя всё лишнее. Хотя жарко не было…
Настя была в палате не одна. Над ней склонилась и колдовала еще одна медсестра. Постарше Оли. Ненамного, но старше.
– Оль, ты чего, совсем рехнулась? Он же обручальное кольцо носит. Или ты куда смотришь?
– Куда надо, туда я и смотрю!
– Ну тогда уж и лифчик снимай.
– Не твое собачье дело… Да-а, блин! А куда ее колоть-то? На ней места живого нет. Хотя смотри – тут вроде вчера шрам был…
– Давай в ногу.
– И откуда ж ее такую красивую к нам привезли?
– Из Загородного парка, говорят. Врачи отмалчиваются. Какую-то подписку с них со всех взяли. Думаешь, просто так у нас под дверью фараон сидит?
– Да?… А оперировал кто?
– Над ребрами Василий Степаныч колдовал. Похоже, ногами девку били! Три ребра ей сломали.
– Вот суки!…
– Ага… Белова с головой возилась. А Петя попу и все остальное штопал.
– О Господи!…
– В час ночи всех вызвали. И до самого утра, не разгибаясь… Боялись – не успеем. Меня-то на хрен сдернули? – Все равно ж без наркоза резали…
– То есть?… Что – вообще без анестезии?!…
– Оль, ну а чего, если она в коме?
– Да какая кома?! Она ж шевелится, смотри!… И говорит что-то… Слышишь?
– Нет…
– А ты послушай!
– Оль, ты чего? – Она так дышит.
– Ну ты глухая, что ли?! – Слушай! Вон, губами шевелит.
– Миш… Миш… Миш, ты где?
– Ну что, слышала?
– Ага!
– Настенька! Скажи еще что-нибудь. Скажи, моя хорошая. Настя!… Поговори со мной. Ну, давай скажи еще что-нибудь. Настя!…
– Миш… А где?… Я не Настя…
– Слышала?
– Имени своего не узнает!
– О Господи!…
– Так она что, просто спит?
– Мишу какого-то зовет… Надо бы Пете сказать.
– Может родственник?
– Может… Как же она без наркоза дала себя резать? На живую… Больно ведь! Сердце-то как выдержало?
– Да вот все и удивляются… Из нее и кровь уже почти вся вытекла, когда скорая приехала! Петя говорит – чудо вообще, что живая оказалась. Ей в машине сразу два литра вкачали! И здесь потом.
– А откуда в скорой столько крови взялось?
– Петя сказал, – они на вызов вообще всю кровь забрали, что была. Все группы подряд хватали… От самого мэра, говорят, звонок был! Представляешь, ее ведь там порвали… Это ж как ее надо было?!…
– Вот суки, блин!
– Хорошо хоть в презервативах девочку отымели, а то ведь…
– Бедненькая… Я в этот парк теперь и днем не сунусь!
– Всё с ней ясно. Известно, чей это пациент… Надо Михалосичу звонить, чтоб палату готовил.
– Да ты что!
– Стопудово. Ты же видишь, – она даже имя свое забыла. А как начнет вспоминать – тут и гляди, чтобы ничего острого под рукой не оказалось… Фигня, Михалосич и не таких вытаскивал.
– Тихо-тихо! Тихо, маленькая. Что, попка болит? Оля, беги за Петей. – Проснулась, кажись. И морфий неси. Сейчас орать начнет.
________________________________________
Сергей не предполагал здесь кого-либо встретить. Потому что пришел ночью. Про охранника он, разумеется, слышал, а вот то, что ночью в палате может оказаться медсестра, стало для него неожиданностью. Впрочем, Оля его не увидела. Миша же Сергея не видел. Это Настя его в то утро увидела. Но это – Настя.
Оля явно скучала. Поговорить не с кем. Настя, обколотая всякой дрянью, спала и больше никакого Мишу не звала. Гэбэшник за дверью тоже дрых. Отсюда было слышно. А тот охранник, которого Оля отчаянно весь день охмуряла, сменился и ушел домой к жене. Ну и что ей теперь делать? А торчать здесь до утра! Еще пять часов. Да, тяжело дежурить целые сутки. Еще же и все над ней издеваются. Она ведь специально для того офицера дорогие чулки надела. А он даже не взглянул на ее ноги! Или посмотрел? Не из дерева же он сделан. Сейчас бы заперлись с ним в этой самой палате. Настя всё равно спит. Не помешала бы. Вон и кушетка имеется. Оля даже свежую простынку на всякий случай принесла…
Размечталась, дура! А он взял и сменился. Нет, чтобы тоже вместе с ней на всю ночь остаться. Уж она бы его разговорила. Прямо хоть снимай теперь чулки. Что в них просто так ходить? Больших денег стоят. Не для того они, чтоб их целый день носить. Опять же постоянно сползают.
Оля собралась было подтянуть чулок. Инстинктивно от Насти отвернулась. Поставила ногу на кушетку. Фокус в том, что, отвернувшись от спящей Насти, она развернулась лицом непосредственно к Сергею, который аж дышать забыл, увидев такое.
– А ты ничего! Прямо красотка…
– Угу… Этому козлу только ничего не надо! А может он импотент?
– Он женат.
– Ой, ладно! Заладили все: женат, женат!… Что ж он, не человек, что ли? Я-то чем виновата, что он женат?!
Оля подумала, еще немного повздыхала и сняла дорогие импортные чулки. Аккуратно сложила их и спрятала в карман. Действительно: нечего даром такую красоту амортизировать.
И вдруг вспомнился совет подруги. Подошла к зеркалу. Сергей тут же пристроился рядом. Ох и наглый он всё-таки!… Расстегнула верхние пуговицы на халате. Бюстгальтер – что он есть, что его нет. Ничего не скрывает. Сергей разгадал ход ее мыслей.
– Да сними ты его! Чего уж там…
– Еще чего! Буду я из-за этого вурдалака… А может и правда снять?
Когда Оля вышла, Сергей какое-то время здесь еще побыл. Вообще-то говоря, Оля не имела права отсюда уходить. Но вот ушла. Неизвестно куда. Может в уборную. Впрочем, ее подопечная просыпаться не собиралась. Ее лицо уже не было забинтовано. Синяки вот только местами остались. Пожелтели. Но и это скоро пройдет. Забудется. Сергей проверил Настины руки и шею. Нашел следы от уколов, сделанных им в аптеке. Странно, что никто из врачей не поинтересовался, откуда они взялись. Сообразить хотя бы, что девчонке делали прямой укол в сердце, они могли?! – Не сподобились. Ну и черт с ними. Главное, что вовремя ее заштопали. Спасибо им за это. И за то, что крови с собой много привезли. Вот ведь – живая…
– Какая ты красивая! Прямо одно лицо… Просыпайся уже скорее…
Он еще немного посидел. Поцеловал Настю в обе щеки. И в губы. А еще в закрытые глаза. Спохватился и принялся искать подходящую посудину для розы, с которой сюда пришел. Графин подошел. Даже красиво получилось.
Выйти он решил как все нормальные люди – через дверь. А не просто проснувшись в своей комнате. Заодно уж хотел проверить, как ее тут охраняют. Вышел и расстроился: страж крепко спал, привалившись затылком к стене. Изначально хлопать дверью Сергей не собирался, но тут он нарочно ею грохнул. Со всей дури.
– Не спи, сторож, – замерзнешь!
– А кто спит?… Стой! Кто здесь?!
________________________________________
–
– Михалосич, да вы посмотрите, она уже очнулась. Просто спит! И потом, имени своего не помнит.
– Петя…
– Ну не можем мы ее у себя держать! У нас всего две таких палаты на весь город. Михалосич, я, конечно, понимаю – звонок из администрации. Мне ведь и еще кое-откуда позвонили… Охрана и всё прочее…
– Петя, не в том дело…
– Миш, чего они?…
– Ну вот, слышите? Никакая это не кома! Какая же это кома? Такую и транспортировать можно. Ничего с ней не сделается… Ой, а она что – знает вас? Вы… знакомы?
– Дак… мы ж… соседи…
– Господи, Михалосич, так это она вас все время зовет?
– Не знаю… Вряд ли… Мы и знакомы-то…
– А смотрите – успокоилась. Услыхала ваш голос и успокоилась.
– Миш… я посплю еще… Что-то я еще…
– Ну вот же, слышите? Она просто спать хочет… От лекарств, наверное… Может, прекратить уже ее колоть? Сильные средства даем… Михалосич, ну так как?
– Петя, ты прямо как клещ… Без ножа меня режешь. Ну куда она мне там?…
– Михалосич!…
– Ладно, черт с тобой, забираю. Нет на тебе креста, нехристь! Готовьте ее. Утром – морфий и все повязки новые. Ну всё, погнал я! Петь, про всё подробно напишешь.
– Само собой. Ой спасибо вам, Михалосич! Большое человеческое… От всего коллектива… Век будем помнить… Ну правда, у нас из-за нее уже очередь на эту палату.
– Охранник где?!
– Тут я. А что такое?
– Утром пациентку ко мне везёте. Готовьте сопровождение.
________________________________________
–
– Граждане пассажиры, ну правда, заходите уже! Что вы мне нервы мотаете?! Нам зеленый давно горит. Сейчас поедем!
– Да вот он! Миш, ну ты, блин!…
– Привет, ребята! Серега, слушай!…
– Мальчики, вы чего, обалдели?! Мишка, куда ты его тащишь?! Сереж, заходи давай в вагон!
– Серег, это Настя…
– Не может быть!
– Я тебе говорю! Она меня узнала.
– Мишка, этого не может быть. – Все нормально прошло. Ее без той твоей музыки хрен теперь вытащишь. Это кто угодно может быть, только не Аська.
– Сереж, мы поехали!!! Прыгай скорее в поезд, дурак!! Мишка, сволочь, что ты в него вцепился?! Да отстань же ты от него, скотина!!
________________________________________
Глава вторая
Шиповник
Господи, какое же это наслаждение – ехать в поезде! Прямо счастье. Настоящее! Уже ничто от тебя не зависит. И земли у тебя под ногами нет. Опоздать ты уже никуда не можешь. И ничто тебя больше не достанет. Никакая неприятность. А двухместное купе, так это просто же – натуральное чудо! Разнежившись на толстом диване в купе так вкусно пахнущего спального вагона поневоле хочется сделаться тихим и мягким. Чтобы все пережитые ужасы последней недели сами собой забылись. И стали сном. Чем-то ненастоящим. Что случилось не с тобой. А с кем-то другим. С кем угодно, только не с тобой! Хочется по-человечески, без заламывания рук помечтать о том, чтобы со всеми, кого ты любишь, всё теперь было лучше некуда. Не просто, чтобы они все не болели, и у них нашлись деньги не только на ту колбасу, в которую кладут мясо, а еще и на приличную аудиосистему, если они, к примеру, музыку любят слушать, а чтобы всё вообще у них по жизни было невозможно как зд;рово. Любовь там, дети, которые не воруют и не пьют пиво, импортная тачка, двухэтажная дача с электричеством, центральной канализацией и всё такое прочее…
Уже, слава Богу, отдышались. И успокоились. Лена даже перестала проклинать Мишку. А еще проводница принесла им чаю. В стаканах с мельхиоровыми подстаканниками. Плюс ко всему еще же и постели оказались застеленными. Как это прекрасно – смотреть в окно! Просто смотреть… И, главное, поезд так быстро едет. Словно он знает, чего сейчас хочется Сергею. Никого его, поезд, не спрашивает, куда ему ехать, но ведь не ошибается. И ни в чем не сомневается. Просто везет всех куда надо. В Москву он всех везет. Ну, кроме тех, кто раньше сойдет. Надежный такой! Сильный…
– Сереж, я правда уже ни черта не понимаю. Если не Мишка, получается… ты.
– Да не было у нас ничего!… С ума ты, что ли, сошла?!
– Но ведь она сама тебе сказала. И мне тогда…
– Твоя правда. Эти монеты еще… Слушай, а ведь отец меня как раз про дублоны расспрашивал, когда из гипноза выводил…
– Из какого еще гипноза? Ты не говорил. Когда?
– Перед отъездом… Попробовал он один мой сон вытащить. Концы какой-то истории ему нужно собрать. Они там с дядей Костей что-то замутили. Говорит, башлей можно неслабо срубить. Но, главное, нос каким-то гадам утереть.
– Интересно…
– Угу… Хочет, чтоб я вспомнил, чем там у них дело закончилось. Будто бы я триста лет назад в Испании…
– Ты тоже?
– Ага… Кому-то сокровища тамплиеров на хранение передал. То ли я, то ли Мишка… Представляешь?
– Сказки – все это.
– Он так не думает.
– Ну и чего, вспомнил?
– Кое-что потихоньку вылезает… В основном когда сильно спать хочется. Да только всякая ерунда пока что в башку лезет. Мишка… почему-то с моей скрипкой. И, кстати, неплохо он на ней играет. Лучше меня. Еще эта его девчонка с бритой головой… из психушки… Аська теперь вот сниться стала… И наяву ее голос я теперь часто слышу. Ну это понятно… После того, что случилось… Еще та девчонка, что за Инкой хвостом ходит…
– Юи?
– Ага, точно, Юи.
– И что эта Юи?…
– Будто она в нашу Юльку втрескалась…
– Что?!
– Да не дергайся ты! Это всего-навсего сны… Тем более, что они в тех снах обе замужем. Хотя, тут я и наврать могу. Больно много последние приключения вносят путаницы.
– На кого хоть похожи?
– Кто?
– Их мужья.
– Не поверишь: на тех циркачей, на которых я возле аптеки нарвался.
– Значит, правда… Ты не забыл? – Завтра в гости к Инке идем. Обещала ей. Имей в виду, она тебя клеить будет. Трахни ты уже ее, наконец. Хочет она тебя. А если замуж позовешь…
– Не позову.
– Ну так просто трахни. От тебя что – убудет? Слушай, а тебя в той жизни случайно не Серхио звали?
– Отец сболтнул?
– Как же, щазз!! – Юлька сказала. Что ты у них Сеньором был. И это тоже она мне сказала. Главным… Всё, конец мне, Сереженька.
– Лен, ну ты чего?
– Уведет у меня узкоглазая Юльку. И никакие миллионы не помогут… Слушай, а у нас выпить совсем, что ли, нечего?
– Сама ж сказала – алкоголь в дорогу не брать. Ну, из-за башлей… В вагоне-ресторане разве что попробовать чего-нибудь раздобыть… Сходить, что ли?
– Да я бы и слопала чего-нибудь. Сама схожу. А ты потом. Кто-то ведь должен в купе всё время быть. Ты есть-то хочешь?
– Не знаю…
– Понятно. Значит, я первая пойду. А ты, может, поспишь? Со среды не ложился. Сереж, ну что с тобой творится?
– Ленка, эта девочка умереть согласилась, чтобы я смог из аптеки уйти! Лежит сейчас там… бедная…
– Сереж, ну ладно тебе!
– Плакала. Так жить хотела… Просыпаться рядом со мной… Завтраками меня кормить… Девочка моя… Слушай, а это в самом деле невозможно забыть… ну… если своего ребенка убиваешь?
– Я не забыла… Она, как видишь, тоже… Сереж, а ведь ты влюбился. Господи, наконец!
– Всю порвали… сволочи… Ребра сломали… Знаешь, как это больно?… Язык себе прокусила… Стеснялась, что у нее кровь оттуда течет… Ребенок совсем. Целоваться еще не умеет…
– Сереж, да все с ней нормально будет! У тебя что – варианты были? Скажи спасибо, что вас обоих там не замочили. И нас с Мишкой потом заодно. Жива и слава Богу! Еще и по лимону каждому обломилось! Мишка теперь смотреть за ней будет. И ты приезжать станешь. Заснешь?
– Уже сплю.
– Ну вот и ложись, а я действительно в ресторан схожу.
– Запри только меня. – Столько башлей везем! А, знаешь что, давай, пока тебя здесь не будет, под меня их переложим. Помоги-ка…
________________________________________
–
– Сереж…
– ………………
– Ну Сереж!
– Исчезни… Я посплю еще… Чего-то мне…
– Обещал…
– Чего?
– Ну как же! Забыл, что ли?…
– Что я тебе обещал? Чего так скоро вернулась? Закрыт, что ли, ресторан? Я не могу сейчас… Только уснул…
– Не честно…
– Ну чего тебе?!…
– Что с тобой, миленький?
– Ты… откуда?…
– За шиповником бегала… Ты ж обещал… второй раз… Что, не хочешь? А зачем обещал?!… Я пойду тогда… На, просто так попей… Не надо меня, Сереж… Если не хочешь… Он теплый еще…
– Подожди, а что я должен был?…
– Ну как же – брудершафт…
– А тебе, что… не больно… сидеть?
– Нет… А что?… На, попей, миленький… Обещал…
– А кровь?
– Чего?
– Так много ее было… Тебе правда не больно сидеть?
– Сереж, что ты меня пугаешь? Я знаешь, как крови боюсь!
– Аська, любимая, иди скорее – целуй меня! Пока не передумал.
– Я?…
– Ну конечно. В прошлый раз я тебя целовал… Стало быть теперь – твоя очередь. Всё по-честному. Такие правила. Чего, не знала? Пей давай, и целуй.
– А в глаза смотреть нужно?
– Потом. Иди уже!
– Ну говори, теперь ты первый.
– Плохо целуешь. Совсем не стараешься.
– Я стараюсь, просто мне неудобно!
– Врешь ты всё. Чего тебе тут неудобно? Не любишь – так и скажи. Чего тогда пришла?
– Я люблю! Но мне так правда неудобно… нагибаться… Я задыхаюсь.
– Ладно, лезь под одеяло, сейчас покажу, как нужно.
– Что, в одежде?…
– Можешь снять, если помять боишься.
– Отвернись…………………
– Да ладно уж – так ложись, если стесняешься.
– Я не хочу так…
– Слушай, а тебе сколько лет?
– Не знаю… Мама говорит – четырнадцать.
– А-а… Ну тогда всё понятно.
________________________________________
–
– Ты меня изнасиловал…
– Аськ, ну когда?
– Я теперь – шлюха получаюсь.
– Идиотка, что ты несешь?! – Ты теперь – моя жена.
– Правда? Я развратная.
– Ну чего ты лепишь?!
– Я развратная!
– Ну ладно, ладно…
– Развратная…
– Точно: девка…
– Ага. Я ведь сама разделась.
– Ну конечно!
– Сама!
– Угу! Сорок минут боролись… а так – сама, конечно.
– Зачем руки мне держал?
– Малыш, ну а как с тобой? Жалко ноги здесь привязать не к чему. Ты мне коленом чуть нос не свернула.
– Прости, миленький. А ты меня еще будешь… так целовать?
– Если пообещаешь не лягаться. Куда?! Стой, балда!
– Я сейчас! Во вторник воду горячую дали. Неделю не было. Если бы не Михалосич…
________________________________________
По пустому больничному коридору шел санитар. Спокойно шел и катил перед собой каталку. Тихо было. Ночь ведь. Он еще что-то при этом негромко насвистывал.
Из палаты санитар вышел через минуту. С той же самой каталкой. Только под простыней на ней теперь кто-то лежал, накрытый с головой. Охранник, которого два дня назад безуспешно пыталась склеить Оля, как сидел, откинувшись головой на стену, так и остался сидеть на своем стуле. Даже не шевельнулся. Всё бы ничего, – ну спит себе человек, что, уже и поспать нельзя?, может он за день притомился, – да только во лбу у него была дырка.
Санитар снова тихонько насвистывал, шагая по пустому коридору. И вдруг насвистывать перестал, насторожился и начал крутить головой. Вынул из-под простыни пистолет с глушителем. Еще раз оглянулся. Никого. Но он же явственно слышал шаги!…
Продолжил свой путь. Каталка резко остановилась. Так резко, что Настя с нее чуть не слетела. Слава Богу, не проснулась.
Санитар успел выстрелить. Но уже в следующее мгновение его голова с неприятным чавканьем от тела отделилась, а тележка покатилась обратно – к палате. Сама. Мимо мертвого охранника, на свою беду потерявшего бдительность. Вот она заехала в палату. Дверь закрылась. Слышно было, как кто-то перекладывает Настю с каталки обратно на кровать. Через минуту дверь открылась. Опять же сама. Никто ее не открывал. И снова – шаги слышно, а в коридоре никого. Мистика какая-то…
– Como esta?
– Как он себя чувствует?
– Esta mal.
– …………
– Stupido! – Esta mal.
– Ему нездоровится.
– Bien… Necesita una calma absoluta.
– Ему нужен покой.
– Absoluta!!
– Абсолютный покой.
– Луис, ты так никогда их язык не выучишь. Anda mal de los nervios.
– У него плохо с нервами.
– Tiene algo grave?
– У него что-нибудь серьезное?
– No tiene nada grave.
– Ничего серьезного.
Последние реплики нечаянно подслушала возвратившаяся на пост медсестра. И, естественно, грохнулась в обморок. А вот не надо подслушивать! Плохая это привычка. Хотя, медсестра может не поэтому лишилась чувств. Нет, наверное, всё-таки поэтому. Оторванную голову она ведь еще не видела. Это потом уже. Перед тем как второй раз свалилась на пол…
Комитетчики насчет иностранных голосов в пустом коридоре, в котором при загадочных обстоятельствах совершилось двойное смертоубийство, конечно же, не поверили. Сказали, что медсестра – дура психованная и ей лечиться надо. Но не арестовали ее. А могли. Сказали только, что она без уважительной причины отлучилась с рабочего места, а, стало быть, трудовую дисциплину нарушила. За что ей, разумеется, полагается административное взыскание. Нет, ну какие хитрые нашлись! Придумали тоже. Легко этим бездельникам говорить. Ну, было бы тогда не два, а три трупа. Что, легче бы им было понять, кто здесь набезобразничал? А так хоть она живая осталась.
Настя, понятно, ничего никому не сказала. Промолчала. И даже Мишу она больше не звала. Только улыбалась во сне какой-то странной, довольной улыбкой. Чему-то радовалась. Знала бы она – что здесь только что произошло…
________________________________________
–
– Обалдеть, – трехкомнатная, пятнадцать минут от метро, – триста семьдесят штук! За что?!
– Забудь. Ты же еще джип Юльке собралась купить. А, кстати, зачем вам двоим трехкомнатная? Спальня, поди, у вас общая будет.
– Ой, Сереж, прости. Я тебя разбудила?
– Да ладно уж…
– Ну-с, больной, как мы себя чувствуем? Я тебе курицу принесла. Представляешь, в ресторане не было спиртного. Сказали, только к ужину начнут продавать. Дожили, блин! Трезвая как стекло…
– А что ты там пьешь?
– Шиповник. Угощайся, теплый еще. Слушай, может мне еще разок в ресторан за чем-нибудь сбегать? Вдруг у них коньяк появился? – Тут к тебе гости – я смотрю – ходят… Термосы забывают… И белье… которое я твоей озабоченной подарила… А что, если я его Юльке передарю?… Она в нем очень даже мне понравится… Черт, сказать кому – никто ж не поверит!…
________________________________________
Глава третья
Пробуждение
Беспокойная выдалась ночь. В районе полуночи Мишу вызвонили из откуда надо, и уже через полчаса он вынес спящую Настю из больницы. Да, буквально вынес, на руках. Аккуратно уложил ее на заднее сидение своего мерседеса, подложил ей под бок старую куртку, чтобы по дороге она не свалилась на пол, заботливо накрыл ее одеялом, погладил по голове и повез к себе в психушку. Велел впереди и сзади ехать по одной черной машине. Ехать медленно и смотреть по сторонам. А главное, быть ко всему готовыми. Перед тем, как кортеж отправился в путь, он попросил людей в штатском показать ему пистолеты. Строгим голосом попросил. Даже можно сказать – потребовал. Ему показали. Тогда уж он успокоился. И перестал дрожать.
Убийство охранника Мишу не то, чтобы не поразило. То есть ему, конечно, было его жалко. Но гораздо большее впечатление на него произвело то, что случилось с киллером. Поскольку Михалосич был не последним в этом городе врачом, он вмиг определил, что голову молодчику оторвали. И причем оторвали ее руками. Не прибегая к техническим средствам. Кто мог такое учинить Миша, в отличии от обескураженных чекистов, гадать не стал. Потому как знал даже имя того медведя. Но чекистам он ничего не сказал. С какой стати? Еще чего! Больно надо, чтобы и его, как ту несчастную медсестру, которой на ее счастье так вовремя захотелось в уборную, обозвали психованным дураком. Ну, не вслух, конечно, обозвали, но про себя наверняка подумали бы.
Ремонт в Настиной палате еще не закончили. Обещали завтра после обеда обои доклеить. А так бы он еще вчера Настю сюда перевез. И не ломал бы перед Петей дурацкую комедию. В общем, здесь было еще не класс. Но положить Настю в Полиной палате на диванчик он не решился. Хотя Клавдия советовала поступить именно таким образом. А не оставил он ее в палате за стенкой потому, что Поля… вот она – точно дура психованная! Причем самая, что ни есть, настоящая. Клиническая. У нее даже на официальной бумаге чуть ли не теми же самыми словами диагноз написан. Еще взревнует, идиотка, и горло его любимой перегрызет. А потом скажет, что ничего она не делала. Что так и было. Хватит уже с Миши Нади. Этой бешеной нимфоманки. Совсем уже с катушек слетела. Идиотка! В общем, что та, что эта… Уже никаких нервов на них не осталось. И вообще – когда всё это закончится? Когда в его окружении появится, наконец, хоть одна нормальная женщина?! – Вопрос. Клава разве что… А вдруг и она в него однажды влюбится? Или, может, уже влюбилась?… Смотрит на него в последнее время какими-то странными глазами. Вроде бы даже краситься стала. Или показалось?…
А вообще-то она ничего – Клава. И не беда, что она на семь лет старше. Которые постарше, те не такие безбашенные. Умеют держать себя в руках. И работают на совесть. По полной выкладываются. Возможно Поля потому и жива до сих пор, а не погибла от Надиного усердия, что Клава всегда, когда нужно, оказывается поблизости. Не как некоторые. А может не валять дурака и прогнать Надю к чертовой матери? С глаз подальше! Выхлопотать для нее какое-нибудь повышение… В хирургии, к примеру, у Пети место старшей медсестры освободилось. Пусть она ему мозги промывает…
В общем, Миша принес Настю в ее собственную палату. Можно сказать, именную. Ей ведь пока без разницы, закончился в этом люксовом апартаменте ремонт или нет. Она же спит. И ничего вокруг не замечает.
А как всё-таки хорошо, что сломали стенку и за счет комнаты отдыха (вечно она пустая, а потом врачи сюда работать приходят, а не отдыхать, так что и нечего, обойдутся!) увеличили Настины хоромы чуть не вдвое. Теперь здесь целых три окна. Результат – стало гораздо светлее. А еще же дополнительные батареи через месяц прикрутят. И будет их не две, а целых пять штук! Чтобы осенью и зимой было тепло.
Опять же здесь появились новые стол и кресло. Стол, так тот и вовсе из красного дерева! И еще большой шикарный диван, который к тому же раскладывается. Импортный! Миша за него кучу денег в комиссионке выложил. Без разрешения улегся на нем прямо в магазине, примерил под себя. А вдруг придется на нем заночевать? Мало ли… Но, главное, новую сантехнику сюда не просто привезли, а уже и установили. Любо-дорого посмотреть! Итальянскую. И, главное, всё работает! Надя ходит сюда писать. Надо бы запретить. Что ей здесь – вокзал, что ли, с бесплатным сортиром?! И вообще, нужно отобрать у нее ключи от этой палаты. Для нее, что ли, новый английский замок вставили?! Нечего Настю лишний раз беспокоить!
В общем, ни грохота, ни пыли здесь больше не предвидится. Только чистые работы остались. Разве что батареи. Но это еще не скоро. Что-нибудь придумаем… Между прочим, Миша сам выбирал сантехнику. Ведь даже биде в ванной пристроили! Надя, как это сверкающее чудо увидела, аж зубами заскрежетала. Полторы тысячи долларов стоит! И установка…
Короче, остались сущие мелочи. Главное, кровать, которую он позавчера выбрал, уже привезли. Большую. Деревянную. Двуспальную. С самым дорогим матрацем, какой только в магазине нашелся. Что ж он, на Насте экономить, что ли, будет? И почему Ленка его жлобом обзывает? Дура она! В конце концов это – его деньги. И, коль уж на то пошло, не Серёгино собачье дело – лезть с советами, как ему со своими деньгами поступать.
А биде – шикарное! Честное слово… Точно, Надю пора гнать. Занавески только Миша не выбрал. Не знает, какие Насте понравятся? У себя дома она ведь совсем простенькие повесила. Потому что у нее тогда денег на хорошие не было. А какие купила бы теперь?… Эх, как же всё-таки хорошо быть богатым! Если, конечно, тебя не хотят убить…
Миша долго не мог уехать домой. Всё сидел на постели, гладил Настю по голове и говорил ей всякие хорошие слова. Про то, как сильно он ее любит, какая она красивая, когда вот так перед ним лежит… А еще – что ему совершенно наплевать на то, что у нее зуб неправильно растет. Зато какая красивая у нее грудь! Под этой рубашкой. И живот…
Увлекся и не заметил, как начал ее целовать. Сначала щеки, потом губы, а потом… Очнулся только, когда Настя пошевелилась и во сне заговорила.
Миша испуганно отпрянул. Словно его поймали на чем-то нехорошем. Но нет, Настя, ничего такого не заметила. Просто какой-то частью себя она ненадолго очнулась. Да и то, лишь какой-то маленькой своей частью. Но ведь его имя она правильно называла!
– Миш, а Миш… Чего они все?… Настей еще меня называют… Идиоты… Скажи ты им, как меня на самом деле зовут… Надоели уже, кретины… Сейчас встану и…
Но Настя не встала. Наоборот, только еще крепче уснула. И больше уже не разговаривала. Перевернулась на правый бок и уснула. Целовать ее сделалось неудобно. Разве что в ухо. Но в ухо – неинтересно. И поэтому Миша засобирался домой.
– Спокойной ночи… моя девочка. Господи… Как же тебя зовут?
________________________________________
–
– Понимаешь, Сережа, она и раньше, случалось, пропадала. На день-два. Мы уж привыкли. А тут две недели как…
– Инка, ты хотя бы фотографию мне ее покажи. Может, что и скажу тогда. Что ж я вслепую?…
– Сереж, понимаешь… У меня, конечно, есть ее фотография, но…
– Ну что еще? В чем проблема? Она там голая, что ли?
– Нет, в одежде… Просто… мы там втроем снялись.
– А третий кто?
– Отец.
– Угу… Ну тогда всё ясно: это же – страшная тайна. Кажется, за попытку раскрыть этот ваш военный секрет Ромка и поплатился. Хорошо хоть не убили придурка.
– Это вообще-то не шутки. Но, если тебе нужно… Только дай слово, что никто не узнает.
– Чем хочешь, чтобы я поклялся? – Давай, замуж тебя позову, если кому проболтаюсь.
– Сволочь ты!
– Прости. Действительно глупость сморозил.
– Проехали. А что, замуж, если что, действительно позовешь? Я ведь на такие вещи серьезно смотрю.
– Слово офицера.
– Принимается. Ленка свидетель. На – смотри.
– Подожди, а это кто?!…
– Это и есть мой отец. Что, узнал?
– Узнал…
– А это…
– Да я уже понял, кто это…
– Тебе что, нужно ее имя назвать?
– Нет.
– Ты только скажи: – с ней всё в порядке?
– Нет.
– То есть?… Она здорова?
– Не совсем…
– Что это значит?
– Она мертва.
– Что?!!… Откуда ты?…
– Оттуда. Одно могу тебе сказать: она умерла быстро. Даже не поняла, как это произошло. То есть не мучилась. Мгновенно…
– Подожди… А откуда ты?… Как это случилось?
– Тебе лучше не знать подробностей.
– Но это… точно? А всё-таки как?
– Ее разрубили на куски. А потом сожгли… Вот и началось…
– Что началось?…
– Моё прощение сработало…
– О чем ты? Сережа, скажи, что ты пошутил. Лен, что он тут мелет, скотина?!
– Успокойся, Инночка. Дай и мне тоже фотографию посмотреть.
– Перебьешься!
– Ну и не надо. А хочешь, я тебе сейчас имя твоей сестры назову?
– Не можешь, Ленка, ты его знать! Хватит вам меня разыгрывать!! Экстрасенсы, блин…
– Если угадаю, подаришь Юльке швейную машинку, на которую она облизывается.
– Заметано. А если не угадаешь, то сама, своими руками…
– Илона.
– Что?… Как?… Стойте, я вам не верю. Вы меня разыгрываете, твари! Это жестоко… Сволочи!!! Да, но откуда вы?…
________________________________________
–
– Маленький мой, ну скажи, кто ты. Господи, скоро месяц уже!…
– Миш… Миш… Ты где?
– Это я уже сто раз слышал! А что-нибудь еще скажи…
– Миш, ну я же чувствую, что ты здесь. Чего молчишь? Зачем пугаешь меня? И этот капитан – дурак! – свою блохастую собаку опять вчера приводил. Знаешь, как она громко лает? Зачем вы всё время меня пугаете? Мне уже этой стрельбы хватает, идиоты… Ты же знаешь, что мне сейчас нельзя волноваться… Господи, темно как… Чего, опять свет вырубили? А как Сережка будет оперировать? Он ведь в ночь сегодня? Подожди, что я такое несу! Он же еще не прилетел… Всё в голове перемешалось. Ну ты где, Миш? Иди ко мне.
– Лара?…
– Ты извини, я так и не зашила вчера твою рубашку. Вечером еще семь человек привезли, – тяжелых. Замоталась совсем. Я сегодня, – ладно? Еще немного полежу и встану. Что-то я устала. Представляешь, не помню, что утром делала. Не проснусь никак. Ты не голодный?
– Лара…
– Чего?
– Ты…
– Миш, я что – совсем некрасивая стала? Так это ж со всеми бывает… Потом пройдет. Или я ругаюсь на тебя? Ну что случилось, ты уже пять дней со мной не спишь?! Сволочь, ты меня уже психопаткой сделал!… Дурак, да нам еще полгода всё будет можно! Зойка вон на восьмом месяце всем подряд давала, а у нас с тобой каких-то три недели! – Меня даже и не тошнит пока… Вот что: – ты меня больше не любишь… Я видела, как ты на Нинку пялишься.
– Когда это я на нее пялился?
– Тогда! – Мне Зойка сказала, что эта дрянь перед тем, как к тебе на дежурство идти, лифчик снимает. И красится как проститутка! Тварь! Я этой суке глаза выцарапаю!! Только попробуй с ней, кобель!!…
– Лара…
– Вот дура, блин! Еще месяц назад могла отсюда свалить. Мне же страшно! Ты что, не понимаешь? –Всё время стреляют. Каждый день кого-нибудь убивают. Из-за тебя здесь торчу, гад! Жениться он обещал! Как шлюху последнюю развел!… Сережка меня так не унижал. Когда? – Теперь уже летом?! Да у меня к лету пузо на нос полезет!! Как я в таком виде в ЗАГС попрусь? Или – как рожу?! – Надо мной уже смеются… Иди, трахайся с этой гадиной, если я страшная стала! Сволочь. Шампуня нормального нет. Ничего нет! Воду греть надо… У меня белья приличного нет! Я перед тобой раздеться стесняюсь. Гады вы все!…
– Ларочка, прости меня…
– Когда это я подстриглась?
– На прошлой неделе.
– Идиотка, блин! Мне ж не идет так коротко. Господи, ну ничего не помню… Переспала, что ли? Чего не разбудил? Ты же знаешь, что мне нельзя днем много спать!
– Лара…
– Чего?… Одна прелесть в беременности: просыпаюсь черт знает где, вообще ни хрена не помню, а всё по барабану. Я у тебя, что ли?… Что за палата? – Решетки на окнах…
– Ага, у меня.
– Слушай, какая кровать классная! И не тесно будет. А чего подушка одна? Еще одну принеси… Я на свою тебя не пущу! – Ты храпишь.
– Ты как себя чувствуешь?
– Не пойму… Миш, сбегай на кухню. А? Голодная, как собака. И скажи тете Пане, пусть она эту мерзкую тушенку сама жрет. Я вчера после ее бурды всю ночь с горшка не слезала. Пускай нормального мяса даст! Или хрен я ей еще когда спирт принесу. И вот что, – компота два стакана возьми.
– Лара…
– Паста какая-то новая… Где моя зубная щетка? Это не моя.
– Твоя.
– Воду дали?
– Ага.
– А мыло где?
– В ванной.
– В ванной? А где она?
– Да вон же! Здесь у… у нас своя уборная…
– Ни хрена себе! А не слабо вы, психиатры, устроились…
– Там и душ есть.
– Да ты что?! И, главное, молчит. Помоги рубашку снять. Унитаз там есть?
– А как же!
– Ну, буржуи… Зажрались. Пора вас раскулачивать. Так, а чего столбом стоим? Одна нога здесь, другая…
– Не понял…
– Чего непонятного?! Сказала – жрать хочу. И не забудь: компоту два стакана.
________________________________________
–
– Слезай дурак… Не могу больше… Пусти хоть помыться!
– Потом… Переворачивайся.
– Господи, пять дней от меня бегал… А как будто год…
– Семь.
– Что семь?
– Семь лет.
– Ну куда ты полез, идиот?… Не хочу больше.
– Кто ж тебя спрашивает?
– Да отстань ты, придурок!
– Я что сказал!
– Ты мне вот, что лучше скажи: – чем от тебя пахнет?
– Не понял…
– Чего непонятного? – Это не мои духи.
________________________________________
–
– Кто такая?
– Что?…
– Проблемы со слухом? Ты кто? Что тебе здесь надо? Тебя что – стучаться не учили? А вдруг мы здесь трахаемся?
– Миша…
– Надя, ты…
– Какой, сука, он тебе Миша?!
– Михалосич!…
– Не на него, на меня смотри! Что тебе здесь надо, спрашиваю?! Еще раз без стука войдешь…
– Михалосич, что же это?…
– Пошла вон! А ну стой!! Иди сюда. Ах вон оно что!…
– Что, Настя?
– Какая я тебе Настя, идиотка?! Лара я. Мишка!
– Что?
– А ведь от тебя ее духами пахнет.
– Да брось ты…
– Ах ты ж, кобель!…
– Михалосич…
– В очередь!! За мной занимать. Кто такая? Новенькая? Значит так, слушай меня внимательно, если жить хочешь: еще раз на работу, тварь, без лифчика придешь… моду, понимаешь, взяли… и ближе чем на два шага к моему мужику подойдешь, я тебе уши отрежу. Веришь мне?
– Верю…
– Ну тогда вон отсюда пошла!
________________________________________
–
– Серега, ты чего дрожишь?
– Да кто дрожит? Я, что ли, дрожу?… Мишка, а это точно Лара?
– Можешь мне поверить. Ну так что?
– Что?
– Дверь открывать будешь?
– Постучать бы надо…
– Ну хрен с тобой – стучи. Да не дрейфь ты! Она не кусается. Тебя во всяком случае не убьет.
– Ну наконец-то, Сереж! Ты когда прилетел?
– Лара… Привет… Да вот только что и прилетел… Как Мишка позвонил, так сразу и…
– Сереж, что случилось? Тихо везде. Не стреляют. Привет.
– Война кончилась.
– А почему этот гад меня отсюда не выпускает?
– Лара…
– Что Лара?! Мишка, я сама знаю, что я – Лара! Да что стряслось?! На вас обоих лица нет! Не узнать совсем… Осунулись, мальчики…
– Ничего не случилось…
– Сволочи! Вы меня что – за идиотку держите?! Почему я не могу отсюда выйти? Там опасно?
– Лара, ты только не волнуйся…
– Да пошел ты в жопу, дурак! Сережка, скажи ему…
– Лара…
– Что, Сереж?
– Ты кого-нибудь?… Ты Рыжего помнишь?
– Скотина он – твой Рыжий! Офицер, называется… Вчера утром, блин, уже пистолет к моей шее приставил. Не дашь, говорит, – застрелю. Кобель!… Сегодня же коменданту жаловаться на него пойду. Больно много желающих! Всем давать…
– Угадал… Ну и правильно сделал, что простил…
– Что ты там гундосишь? Сереж, о чем он? Что случилось, Миш?
– Застрелился.
– Кто?
– Да твой Рыжий!
– Когда?… Ой, мальчики!… Как же так?… Он ведь контуженный… Что же теперь будет?… Подумаешь, – пощупал меня разок… Да не пошла б я на него жаловаться!… Что мне – жалко, что ли? Мне не убудет. Господи, совсем молоденький ведь!…
________________________________________
Глава четвертая
Начинается…
Новость о чудесном воскрешении Лары, именем которой, как героя второй чеченской войны, собирались назвать один из окраинных переулков Новороссийска, сохранить в секрете от прогрессивной общественности, естественно, не удалось. Невозможно сказать, какой гад вынес сор из избы. Всем же было строго сказано держать язык за зубами! Миша подумал на Надю. И Клавдия была того же мнения. То есть согласна с ним. Сама же Надя делала плачущие глаза и клялась всем для нее святым, в том числе здоровьем самого Михалосича, что она, в отличии от некоторых, молчала как рыба. Как знаменитая партизанка, фамилию которой она от волнения забыла. Впрочем, какая теперь разница: она или не она проболталась! И потом, что у этой дуры может быть святого? Является для нее, в частности, здоровье Михалосича действительно чем-то таким, что способно заткнуть ее поганый рот? – Неизвестно.
Так вот, сегодня в фешенебельных Настиных апартаментах (пардон – Лариных, пора уже и нам потихоньку привыкать) собрался третий за последнюю неделю консилиум. Именитый московский психиатр первым классом прилетел из столицы еще утром. Черт его знает, откуда этот дед пронюхал, и кто его, вообще, сюда звал… Тот, что помоложе, но тоже в очках и тоже, понятное дело, еврей, прикатил на поезде аж из Новосибирска. В плацкартном вагоне. И охота ему было столько дней трястись в поезде! Ну всем захотелось на редкую диковинку глянуть хоть глазком! Словно в кунсткамеру (твари!), словно мухи на мёд, летят и летят. Скоро уже экскурсии будут сюда водить. Билеты начнут продавать. За большие деньги. Честное слово – прямо зла не хватает!
Часа два хитромудрые “гестаповцы” пытали Лару каверзными и подчас неприличными вопросами, пока у Миши не лопнуло терпение и он не сказал, что на сегодня садистских издевательств над его пациенткой и вообще здравым смыслом довольно. – Хорош! Пора и честь знать. Если совести нет. Так что будем завязывать. – Грозно так он всё это сказал. Решительно. Не испугался регалий старого психиатра. Да просто наплевал на них! Причем здесь здравый смысл – было не вполне понятно, но спорить с ним коллеги не стали. Тем более, что Миша за минуту до этого сделался красный, вот так начал делать бровями и один раз даже нечаянно обматерился.
То, что Михалосич Лару не просто у себя в клинике наблюдает, а самым что ни есть предосудительным в глазах врачебного сообщества образом крутит с ней половую любовь, то есть уже практически переселился в эту палату и дома не бывает, приехавшие издалека провокаторы откуда-то знали. Вернее, они знали, что Миша при известных трагических обстоятельствах прервавшуюся с Ларой семь лет назад связь личного характера продолжил. Как бы то ни было, осуждали они его или нет, но, когда глаза у него сделались страшные, и он грозно засопел, спорить с ним не стали. Не хватало еще, чтобы он кому-нибудь проломил стулом башку. А судя по его виду – мог. В общем, все послушно встали и вышли из палаты.
К Мишиной чести нужно сказать, что абсолютно аморальную, да просто вредную и, главное, несвоевременную дискуссию о необходимости эксгумации зарытой в цинковом гробу той – другой Лары, которую попытались было поднять аффилированные с местным милицейским начальством коррумпированные чиновники от медицины, он пресёк самым решительным образом, пообещав по телефону главному санитарному врачу города несчастный случай под покровом ночной темноты. А жирную точку в том нехорошем споре поставил Константин Петрович, позвонивший губернатору области. Дядя Костя сказал, что как-то не по-людски перекапывать священные могилы заслуженных российских патриотов женского пола. Сына своего губернатор, как всем известно, от Чечни отмазал, а тревожить покой наших славных мертвых, добровольно отдавших в той справедливой освободительной войне свои прекрасные молодые жизни за Родину, зазорным не считает. Нехорошо. Неправильно это. За такое и расследование о систематическом хищении бюджетных средств можно на свою глупую голову накликать. Если вспомнить, за гораздо меньшее губернатор одной дальневосточной области восемь лет строгого режима недавно схлопотал. Конечно, если властям больше нечем заняться… У них там, понимаешь, аптеки по ночам горят. Город живым огнем решили освещать. И милиционеры пропадают. Между прочим, вместе с табельным оружием. Понятно, что тех ментов никогда не найдут. Только вот не хватало, чтобы их пистолеты всплыли в каком-нибудь криминальном контексте. А очень даже может такое случиться. Очень!!…
Ну, тогда уж и наиболее ретивые из числа правдолюбов и просто праздно любопытствующие заткнулись. Против патриотизма не попрешь. Поскольку даже губернатору жить охота. И желательно на свободе. Все под Богом ходим. Мало ли. Зачем Москву дразнить? Пистолеты ведь и в самом деле не нашлись. Куда-то подевались.
Так вот: первой из палаты вышла красная от волнения молодая женщина. Незнакомая. Следом за ней шли те два заезжих психиатра. Которых сюда никто не звал. Молодой из уважения к пожилому коллеге помалкивал. Так что говорил в основном москвич. Последней из палаты вывалилась Клавдия. Вся красная и возмущенная. А вот Михалосич с ними не пошел. С Ларой остался. Клавдия не могла скрыть свою неприязнь к гостям. Очень уж она их невзлюбила. За то, что они мучили её Лару. Хорошо хоть она их молча ненавидела. И не сопела, как Миша. Впрочем, кто она такая? Приезжие светила даже не обернулись в ее сторону, когда она юркнула к себе в ординаторскую. Невежливо так их бросила. Впрочем, они и без нее дорогу к столовке нашли, где их обещали покормить обедом. На запах, стервятники, шли.
– Ну так что вы нам скажете, дорогая?
– Это – Лара.
– Уверены?
– Абсолютно! Вы же слышали: она лучше меня всё помнит!… Всех наших одноклассников. Как мы учителя физики в Новый Год напоили… Кто за какой партой сидел… Как мы с ней в восьмом классе учились курить… за школой… Странно только…
– Что?
– Мы столько лет не виделись, а она вообще не изменилась и…
– Что?
– Нам сказали, что она умерла…
– Да, мы тоже что-то такое слышали. Но говорить на эту тему, к сожалению, не имеем права. Подписку дали. Что, конечно, очень жаль… Кстати, и вас также просим никому не рассказывать о том, что вы видели здесь свою школьную подругу… живой. Для ее же пользы.
– Да, конечно, я понимаю. Всего хорошего.
– Как, вы не будете обедать?
– Так у меня ж самолет. Вы сами мне билет оплатили. Там, надеюсь, и покормят.
– Ну что же, тогда всего хорошего. Значит, мы договорились? – Обо всём молчок. И вообще вас здесь не было. Даже родственники еще ничего о ней не знают.
– Я понимаю.
– Ну-с, молодой человек, как вам этот случай?
– Что-то здесь не так, Григорий Моисеевич…
– Да? Вот и я думаю… А не попробовать ли нам вечерком гипноз?
– Завтра.
– Что завтра?
– Сегодня уже не получится.
– Это почему же?
– Так ведь ее лечащий врач…
– А зачем нам ее лечащий врач? Мы что-нибудь сами придумаем… Как-то его выманим… Есть у меня кое-какие на этот счет мыслишки.
– Григорий Моисеевич, а как же врачебная этика?
– Милый мой, если уж про врачебную этику вспоминать, то его вообще следовало бы отстранить…
– На ближайшие тысячу километров, говорят, он – лучший психиатр.
– Вот и я о том… Кто, скажите мне, кроме этого умельца мог вогнать девчонку в такое состояние? – Ребенку же ясно, что над ней психиатр поработал. И какой!… Впрочем, завтра – так завтра. Дикий он какой-то сегодня. Убьет еще…
________________________________________
Кто сказал, что здесь не смотрят кино? Что прямо вот никто и никогда тут этого не делает. Что чуть ли не под запретом оно там у них. – Вранье это. Глупая и подлая, а, главное, бессмысленная ложь. Вот эти двое, к примеру, очень даже любят здесь кино посмотреть. Независимо от времени года или погоды. Особенно по вечерам. Сейчас, к примеру, они как раз этим делом и занимались: то есть сидели и глазели на экран.
Вот только не надо грязи! Ну зачем же сразу гадости сочинять?! Зачем наговаривать напраслину на приличных людей. Ничего такого, за что им могло бы сделаться стыдно, они сейчас не смотрели. Такое они смотрели не здесь и, разумеется, не вместе, а порознь. Сейчас же они смотрели вполне дозволенное кино. В высшей степени. Даже больше скажем – документальное. Снятое правда тайком. Из окна машины.
А действительно странно: как Игнат мог не заметить, что за ними наблюдают? Он такие вещи кожей чуять обязан. Понятно, что глазеть по сторонам ему было тогда недосуг. Вот и не обратил он внимание на минивэн с затонированными стеклами и дипломатическими номерами, тихонько притормозивший на противоположной стороне проезжей части. Беда, когда важные дела приходится делать бегом. В запарке. А дело, как мы знаем, было важное.
– Красивая работа… Как зовут?
– Сергей, ваше преосвященство.
– Подожди, а, собственно, зачем ты мне это показываешь?
– Он – сын Жоз;фа.
– Вона как… Очень приятно. И что из этого? Я и сам мог бы предположить, что его сын не пирогами на московском рынке торгует… Да, ничего не скажешь – мастер! Что-то интересное представляет из себя женщина, которая ползет к нему на коленях?
– Ничего о ней сказать не можем. Она исчезла.
– И? Нам-то что за дело до их фокусов? Это же – Россия. Там жизнь человека во все времена ничего не стоила. Ни чья! Они и наших-то граждан преспокойно травят хрен знает чем прямо у нас под носом, не особо тревожась о репутационных издержках. А своих так и подавно…
– Не в этой женщине дело, монсеньор.
– Вот как? А в чем тогда?
– Тут два любопытных момента.
– Ну-ну?
– Во-первых, Жоз;ф кому-то позвонил непосредственно после вашего с ним знакомства. Минут через пять после вашего с ним, монсеньор, разговора в Цюрихе. В той самой гостинице. Перед тем, как вы отправились гулять по городу. О чем и с кем был тот телефонный разговор, мы не знаем. У Жоз;фа какой-то хитрый аппарат. Даже номер не удалось отследить. Но наши аналитики полагают, что эта женщина, которую сейчас повезут загород в одну из закрытых резиденций КГБ и которая оттуда ни живая, ни мертвая уже не выбралась, решила какую-то вашу проблему.
– Вот как… Какую именно?
– Откуда ж мне знать? Должно быть ту, которую вы обсуждали с Жоз;фом в баре.
– Хочешь сказать, что ты не знаешь, о чем мы говорили?
– Монсеньор, мы же не следим за вами!
– Да ну… В самом деле?
– Ваше преосвященство!!…
– Ладно-ладно… Ври дальше. Что у тебя во-вторых?
– Имя и лицо. Кстати, Сергей не родной сын Жоз;фа. Впрочем, это не важно.
– А что важно? Чем, собственно, тебе не понравилось его лицо? Нормальное вроде…
– Я его вспомнил.
– Ты что же, встречался с ним раньше?
– С Сергеем – нет, монсеньор. А вот Генерал Ордена Тамплиеров… Тот, что изображен на картине, на которую стало нельзя больше смотреть после того как – с вашего разрешения – я ее Жоз;фу показал…
– Что значит нельзя? Как это может быть?
– На прошлой неделе смотритель хранилища зашел в ту комнату…
– И что?
– Ожег роговиц на обоих глазах. И три попытки суицида за неделю. Наши психиатры руками разводят. Ничего не могут сказать. Такой спокойный и богобоязненный человек – тот смотритель…
– Ах ты ж, лиса!… Вот сволочь! А точно это Жоз;ф сработал?
– В этом нет никаких сомнений, монсеньор.
– Да?
– Да.
– Ну ладно. Так что – лицо?
– У Сергея и Генерала Ордена с той картины, каким я его запомнил, одно лицо. Сергея, кстати, домашние так иногда и зовут – Серхио.
– Да-да… Я помню ту историю… Что, и Анастасия ему в пару имеется?
– В том-то и дело.
– Шутишь?!…
– Я бы не посмел, монсеньор.
– Черт, какая неприятность!… И что, беременна?
– Это нам пока неизвестно. Мы знаем только то, что в ее тело сейчас вселилась другая женщина. Умерла несколько лет назад. Все снимки этой Анастасии их спецслужбы уничтожили. Ни в личных делах, ни там, где она раньше жила или работала, их больше нет. Фотографировать ее строжайше запрещено. В Новороссийске произошла какая-то путанная уголовная история. Со смертями. Анастасию… или… как ее там теперь зовут… прячут в психиатрической лечебнице. Которой руководит другой сын Жоз;фа. Этот, Михаэль, ему, кстати, родной сын.
– Сколько ж их у него? Черт бы побрал этого старого хитреца!… Ну и что он задумал, Винченцо?
– Кто?
– Жоз;ф.
– Этого пока невозможно понять. А еще он зачем-то летал в Арагон…
– Что?!
– Да, монсеньор. Настораживает то, что в замке он пробыл не более пятнадцати минут. После чего улетел обратно в Москву. На том же самолете, на котором прилетел в Испанию. Он был на нем единственным пассажиром.
– Что-то из замка увез?
– Без сомнений. Вид у него был чрезвычайно довольный.
– Но мы же там всё перерыли. Где именно он побывал?
– Только в одной комнате – в спальне Анастасии.
– К чему прикасался?
– Мы не поняли.
– То есть как?
– Такое ощущение, что он прилетал в Испанию исключительно за тем, чтобы вытереть пыль со всей мебели, которая находится в спальне Анастасии. Испачканный платок он бросил на пол. Похоже, все эти пятнадцать минут он вытирал пыль. В его-то возрасте…
– То есть, хочешь сказать, что он ничего не искал?
– Вот именно: он знал точно, где оно лежит.
– А оно там было?
– Как-то не верится в то, чтобы такой человек, как Жоз;ф, летел через всю Европу исключительно за тем, чтобы смахнуть пыль с мебели в одной из комнат заброшенного замка. Причем в одной единственной. Больше ведь он никуда не заходил. Монсеньор, возможно он и любит чистоту, врач всё-таки, но не до такой же степени! Опять же он – не горничная. Не его профиль.
– Я в курсе. Срочно нужно добыть фотографию Анастасии. Любой ценой.
– Она у нас будет, монсеньор. Филипп обещался ее для нас достать. Тем более, что здесь у него имеется свой интерес…
– Догадываюсь – какой: два миллиарда. А знаешь, у меня их игра не выходит из головы. Этот его советник… Давид, кажется… Согласись, гениальную операцию парень задумал. А главное – всё будет сделано чужими руками. И мы, как всегда, останемся белыми и пушистыми…
– Нет, монсеньор, в данном случае Филипп хлопочет не из-за денег. Не только, чтобы нам угодить. У него пропала дочь. Он уже знает, что она тайком летала в Новороссийск. И в том городе с ней что-то случилось. Об этом он и хочет побеседовать с Анастасией. Ваше преосвященство, не пора ли нам говорить с Папой?
– Это еще зачем? И о чем нам с ним разговаривать?
– В любом случае решение будет принимать он.
– С чего ты взял? Интересно, а сколько их вообще может быть… этих… решений?
– По крайней мере два, монсеньор: мы либо позволим ей родить…
– А вот ты и ошибся, Винченцо! Он имеет возможность принять только одно решение и не факт, что верное: благословить Его рождение. Времена сейчас не те. Вот я и думаю – а стоит ли вообще беспокоить пожилого человека, у которого к тому же проблемы со здоровьем? Какую отсрочку нам подарил Жоз;ф? Два года? Так они же истекают… Сдается мне, что трудное решение придется принимать за него кому-то поздоровее. И смелее… К примеру – мне… Значит, говоришь, Жоз;ф обратно полетел довольный? С добычей… А знаешь, пропавшая дочь – это даже хорошо. Звони Филиппу. Я согласен поддержать их игру. Не бесплатно, разумеется. Кольцо должно быть у нас. Стоит оно двух миллиардов?
– При известных обстоятельствах оно может стоить и триллион евро, монсеньор.
– Согласен. Пожалуй даже, что не один.
________________________________________
Глава пятая
Опричники
–
– А что этот мальчишка сделал?
– Не помню… Кажется, ничего он не сделал.
– Да, но за что-то ж ему два года влепили!
– Фактически ни за что. За очередной одиночный пикет, по-моему… Нет, за перепост в инстаграмме.
– То есть?… Даже не за его собственные слова?!
– Что ты на меня вызверился? Понимаю, это как-то не очень… Но и ты должен понять: не могли они его вот просто так взять и отпустить.
– Угу, не могли, значит… Челюсти, значит, обратно не разжимаются… Костя, а у нас что, законы больше вообще никакие не работают? Согласись, как-то странно судить человека за слова. Тем более за чужие.
– Ну да, согласен… Причем и слова-то вполне безобидные… Ты, бывает, нашего брата похлеще прикладываешь. Случается и прилюдно. Короче, они того пацана месяц в КПЗ мурыжили, пока, наконец, не нашли, за что уцепиться: в зале суда он вслух назвал имена омоновцев, которые вывихнули ему плечо. Сказал, что они были в масках и не представились. Так что он принял их за хулиганов. Но теперь он знает, кто они. И готов принести извинения. Тем более, что узнал их имена. Взял и сдуру назвал их. Вслух! Вот, собственно, за это ему два года и впаяли.
– Не понял, Костя, – за что?
– За то, что он раскрыл секретные данные. И, стало быть, призвал своих экстремистки настроенных сторонников к расправе над законными представителями власти. У которых, в отличии от него, есть право на насилие. Адрес же полицейского несложно вычислить, когда знаешь его имя. Омоновцы еще пожаловались, что он причинил им боль, оказывая сопротивление при задержании. Ну, когда он вырывался. А ногами они его в живот не били. Это он их оклеветал. Свидетелей ведь избиения не было. Задерживали его в темном переулке. Так что они его не били. И плечо он сам себе вывихнул.
– А он в самом деле к чему-то призывал?
– Ну, так судье показалось.
– Хм… И много у него нашлось воинствующих сторонников?
– На момент ареста его перепост прочли четырнадцать человек.
– Всего-то? Не густо… Да, такой человек действительно опасен. Очень. Так что пусть скажет спасибо, что высшую меру не схлопотал. Могли ведь и бритвой по глазам…
– Всё веселишься? Идиот!…
– Да как-то не до смеха, знаешь…
– Короче, как раз накануне суда Феникс закончил с пропагандой своей преступной идеологии. Вывалил в интернет последнюю статью на эту тему. Изложил, так сказать, символ веры. И призвал народ к восстанию. То бишь – как там у него сказано? – к ответному террору. До победного конца. И не просто призвал, а опубликовал подробные инструкции, как именно следует убивать врагов России. Ну, чтобы не только поражать живую силу врага, а еще и давить на противника психологически. На пробу опубликовал фотографии вместе с домашними адресами того самого судьи и двух испытавших невыносимую боль космонавтов. Тех, что врали в суде. И скрывали свои лица. Судья, тот хоть без маски на заседание пришел.
– Можешь без подробностей. В маске, без маски… Какая хрен разница! Чем история закончилось?
– А ты что, совсем уже за новостями не следишь? Уже две недели страна бурлит…
– Не до того, знаешь ли…
– Напрасно. Нас с тобой это ведь тоже коснуться может.
– Не понял, я-то тут с какого бока?
– С того самого!… Судью и тех двух чувствительных героев приняли по месту жительства. Среди бела дня. Космонавтов забили насмерть какие-то девочки в карнавальных масках. Подростки. С виду обыкновенные школьницы. Не особо даже и спортивные. На записях видно, что любительницы. Явно впервые в подобном участвовали.
– Круто.
– Ногами били.
– Долго?
– Нет, но с удовольствием.
– Класс! И судью тоже?
– Нет. Его четверо парней в похожих масках повесили на фонарном столбе. И тоже молодые. Лет по восемнадцать-двадцать. Когда судья перестал дергаться, они вбили ему в рот муляж гранаты. Почему его три часа и не могли со столба снять. – Саперов пришлось вызывать. Зеваки тысячами сбежались. Весь этот кошмар на телефоны снимали. Ничего святого! В интернете уже пятнадцать миллионов просмотров. И лайков – тоже миллионы. А комментарии просто страшно читать.
– Заинтриговал. Обязательно посмотрю. А видео с космонавтами в Ютубе имеется?
– Как не быть? – У тех видосов еще больше просмотров. Космонавтов же девчонки убивали. Представительницы слабого пола. Будущие матери. Экзотика! Одного – впятером, другого – всемером мочили. В горных ботинках они пришли. Как Феникс посоветовал. И в масках. Ну чего ты лыбишься?! Омоновцев хоть за конкретное дело закрыли, а нас…
– А что – нас?
– Что?!… Главным врагом России Феникс назвал КГБ. И призвал своих адептов к тотальному уничтожению врага. То бишь к физической расправе над нами. Вся ответственность якобы будет лежать на нём.
– На ком?
– На Фениксе.
– Костя, еще раз спрашиваю: я тут при чем?
– Оська, не валяй дурака! Твоя лаборатория курируется нашей конторой. Забыл? Так вот, это движение…
– Стой! Я всё-таки не понимаю… Как этот Феникс может существовать без лидера?
– Да есть там лидер, дурья твоя башка! Кто-то ж печатает в интернете всю эту хрень. А, может, даже и не один лидер. Даже скорее всего, что не один. Только вот вертикали у Феникса нет. Структура и коммуникация отлажены на уровне, а организации как таковой нет…
– Хочешь сказать: Феникс – сеть?
– Именно. И хрен ты его обычными средствами приструнишь.
– Но хотя бы адрес вычислить… Откуда-то ж они в интернет заходят. Не с центрального же телеграфа.
– Да, не с телеграфа. Угадал. Как всегда. Не зря очки носишь. И не из булочной. Они ту свою заразу с наших сайтов и серверов распыляют.
– Что?!
– То самое. Что слышал!
– Кость, а как такое возможно? У вас же по этой части серьезные специалисты имеются. Большие бабки, между прочим, загребают. Любой сайт могут вычислить. И взломать.
– Вот здесь мы и столкнулись с проблемой. Трём нашим топовым компьютерщикам они прислали ультиматум.
– Интересно…
– Еще бы не интересно! Мы ведь их только под никами знали. А кто эти гении в реале, где они живут и как выглядят, мы понятия не имели. А Феникс персонально каждому из них письмецо по почте прислал. По электронке.
– И что было в тех письмах?
– Требование немедленно прекратить работу на преступный режим…
– Класс!…
– Нечего веселиться! Причем не просто поскорее от нас уйти, а доказать на деле, как сильно они в своем глубоко ошибочном поведении раскаиваются.
– Это каким же образом? Честное слово, что ли, дать, что больше они шалить не будут? И станут теперь мыть руки перед едой?
– Феникс приказал им выдать президентские ключи…
– От чего?
– Неважно! Что-то Я разболтался. Совсем забылся… Нервы. Незачем, Оська, тебе это знать. Как говорится, меньше знаешь – крепче спишь.
– Вообще-то не я этот разговор затеял. И на эту встречу с тобой не напрашивался. Без тебя дел выше крыши. Могу и уйти. Больно мне надо…
– Сиди ровно! Обидеться он решил… Я тебе главного еще не рассказал.
– Так скорее рожай! Мне действительно на работу нужно. Кстати, что эти ваши невидимые гении? Подчинились?
– Отказались. Полагали, что их невозможно достать, раз они такие крутые профи. А про письма решили, что блеф. Дескать шутка кого-то из приятелей. А через день один из них убился в ванной электричеством. В Новосибирске, как выяснилось, он жил. Мы думали – они все москвичи. Ток по трубе пустили. Через воду его долбануло.
– А что, и так можно? Не знал…
– Второй пиццу по телефону заказал. Заработался и проголодался, бедолага… Ну вот… Когда настоящий доставщик к нему на виллу под Ниццей с той пиццей подкатил, он уже на полу лежал и слюни пускал.
– Отравили?
– Угу. А третий с балкона сиганул. Сороковой этаж. Есть такой город в Америке – Сан-Франциско называется. Высоко себе квартиру купил. Дорогую поди…
– Лихо…
– Да уж… И это еще не всё. Феникс назвал номер счета и призвал “истинных патриотов России”, ну, то есть весь тот сброд, что читает в интернете его бредни о справедливом переустройстве государства, пожертвовать по рублю на венок для того, который, как те двое, за границу к сладкой жизни не смотался и при этом очень любил купаться. Особое внимание черни он обратил на то, что переводить на счет Феникса нужно не больше одного рубля с носа.
– И?
– На городское кладбище в Новосибирске в объявленное время разом поехали десятки грузовиков с цветами. По нашим прикидкам эти сволочи за сутки собрали больше четырнадцати миллионов рублей.
– Не понял, сначала убивают, а потом венки везут… Зачем?
– Затем, что такой салют из цветов невозможно скрыть от глаз. Грузовики ведь через весь город ехали. Их тысячи народа видели. Перформанс называется. Даже на федеральные каналы видео с теми грузовиками попало. Редактора в суматохе не разобрались. Думали, какой-то заслуженный сибирский ученый ласты склеил, если мужика с такой помпой хоронят. Но главное, в чем, наверное, и была задумка: Феникс наглядно показал всем, какая у него аудитория. Не только нам, но и самому себе. Понимаешь, на его призыв не жалкие четырнадцать человек откликнулись. И даже не сотни тысяч. А миллионы! В результате чего интернет в клочья порвался. Призывы к демонтажу режима – это еще цветочки. Такое мы и раньше слыхали. На следующий день им были названы двести гражданских фамилий… Номера школ, куда дети ходят. Адреса, где проживают…
– А с этими-то что… двумястами?
– Живы пока. Обязали их в двухнедельный срок вернуть на Родину четыре триллиона долларов. Указали, с каких счетов нужно деньги снять и куда перевести. То есть эти гады знают, где деньги хранятся. И сколько в президентском бассейне плавает денег! В противном случае пообещали начать брать заложников. Их родных. И тех подставных попок, на которых деньги записаны. В какой бы точке планеты те ни находились. Какого бы пола и возрасти ни были…
– Охренеть! Это же – классический экстремизм.
– А я о чем говорю?!
– Так вы же можете…
– Да ничего мы уже не можем!…
– То есть?
– Компьютерщики от нас валят. Массово линяют. Как крысы с корабля бегут…
– Что, больше вас не боятся?
– Еще как боятся!. Но еще больше они теперь боятся этого чертового Феникса. Он ведь доходчиво всем показал, что ни с кем миндальничать не намерен. Списки, понимаешь, печатает. С фамилиями. Фото и адреса. Мы ведь только половину этих ребят в лицо знаем. В общем, защитить мы никого не можем.
– А им он чем угрожает?
– Да всё тем же! Раз они помогали ГБ сосать из народа кровь, – это цитата, – то народ, у которого терпение, наконец, лопнуло, имеет право спросить с них по всей строгости непростого переходного периода.
– Дела-а!…
– Феникс призвал и наших кадровых сотрудников подавать в отставку. Не ждать, когда их начнут резать или отстреливать прямо во дворах. Пообещали тех, у кого “проснется совесть”, пожалеть и от народного гнева на время спрятать. То есть “до честного суда подержать” в мордовских концлагерях. Пообещали тех, кто чистосердечно своих командиров заложит и поможет вернуть награбленное генералами и президентом в страну, кормить горячей пищей три раза в день и без особой нужды к пыткам не прибегать. Упорствующим же Феникс напомнил, что с терпением у народа напряженка. Спуску, короче, никому не будет. Сроку дал до воскресенья. Прятаться в казармах, вооружаться и надеяться на Нацгвардию не советует. Потому что этим “преступным организациям”, – имеются в виду ОМОН и Нацвардия, – приказано разоружиться, арестовать своих командиров и добровольно сдаться к пятнице. Иначе неотвратимый социалистический суд последует скорый и правый. А семьи вышеупомянутых врагов народа будут выброшены из своих квартир прямо на улицу. Хорошо, если не с балконов… Независимо от того, выплачена ипотека или нет.
– Не может быть!…
– Может. Феникс уже начал публиковать фотографии наших офицеров. Имена и адреса. Сегодня утром в интернете появились данные на стукачей и провокаторов. С этими Феникс своим головорезам рекомендуют вообще в переговоры не вступать. И душещипательные истории про то, что их-де заставили, а они-де не хотели, не слушать. Увидел – убей гадину на месте. Еще же и инструктирует, как это лучше делать. И чем. И тогда будет всем счастье. Я уж не говорю о “продажных пропагандистах”, как он их называет… С теми, Оська, совсем грустная история.
– Костя, я что-то не догоняю… Кто всю эту ораву силовиков убивать будет? Вас же, как собак нерезаных расплодилось… Как-нибудь отобьетесь.
– Можешь не переживать: желающие найдутся. Забыл, кто судью на фонаре повесил? И тех двоих ногами забил. Бывшие десантники, что ли, вернувшиеся из Чечни?… – Хрен! – Самые что ни есть гражданские. Обычные люди. Можно сказать – вчерашние школьники. У которых опыта убийства никакого… И вот, что показательно: в поликлиники за помощью по поводу расстройства сна никто не обратился. Все эти “народные мстители” отлично спали после того, что с судьей и теми несчастными космонавтами учудили. Наверное, даже гордятся сейчас собой. Вот как ты мне такое объяснишь?
– Подожди, Костя. Это как раз понятно… От меня ты, собственно, чего хочешь? Зачем все эти ужасы рассказываешь?
– Утром я говорил с президентом… Вызвал к себе в бункер… В кремль ехать боится. Не доверяет больше охране. Часа три с ним беседовали…
– И?…
– Ты должен что-то с этим вирусом сделать.
– С каким еще вирусом?
– Ну не с компьютерным, понятное дело!… С тем, который внедрил в головы нашей прогрессивной молодежи этот чертов Феникс. После чего эти кретины превратились в зомби и сделались способными убивать правоохранителей… С чистой совестью их убивать… Они же чуть ли не удовольствие от этого, суки, получают!
– Кого ты сказал – убивать?… Костя, хочешь сказать, что судья и те два амбала, что разыграли в суде комедию, чтобы невиновный мальчишка для повышения вашей самооценки и материального благосостояния на два года присел возле параши, это – правоохранители?! Выдавать индульгенцию на убийство, это, конечно, не самое лучшее, что можно придумать. Даже в таких печальных обстоятельствах, до которых вы довели страну… Как врач могу сказать, что последствия для психики у этих доморощенных “вершителей правосудия” будут печальные. Независимо от того, что сегодня им выдана якобы законная лицензия на смертоубийство. Кстати, неплохо бы и мне почитать, что этот ваш Феникс пишет. Чем именно он ломает мозги своим фанатам. Догадываюсь, впрочем… В общем так, повторю: экстремизм я не одобряю. Никогда насилие мне не нравилось. Но с другой стороны, Костя, я ведь их понимаю. Не то, чтобы приветствую и одобряю, но… Не хотят люди быдлом быть…
– И поэтому нас нужно убивать?!
– Не ори! Сказал же, что я не в восторге от того, что их толкают на такое. Но…
– Что – но? И семьи из квартир выбрасывать…
– А то, Костя, что это абсолютно логично. И кстати, что характерно, подобное – как раз в вашем стиле… Вы просто получили ответку. Вполне закономерно. Доигрались!
– Мы?
– Вы.
– А ты, значит, белый и пушистый?!…
– Да причем здесь я? Я сотнями тысяч своих граждан не расстреливал. Ни за что. За просто так. Чтобы показать, как вы, дармоеды, необходимы начальству. За очередные звездочки на погонах. И персональные пенсии. За дачи и машины с шоферами. И в концлагерях я никого не гноил.
– Вона как ты заговорил…
– Вот только не надо на меня как на Розу Люксембург смотреть! Можно подумать, мои слова для тебя – неожиданность.
– А если вместе со мной и тебя на том же самом столбе вешать начнут? Заодно, так сказать, как прихвостня “преступного режима”… Для порядку. Ради справедливости! Распечатает этот твой правильный Феникс, который об народе печется, ориентировку на тебя. Откопает пару эпизодов из твоей богатой биографии. Факт дружбы со мной, например, обнародует и в глазах общественности сделает пособником режима… И поволокут нас, голубчиков, к ближайшему фонарю…
– Это, Костя, будет, конечно, большая неприятность. Но говорю тебе – я их понимаю. Им есть, что твоей конторе предъявить…
– Не юродствуй!
– И не собирался. Я действительно понимаю. И в чем-то даже с ними согласен. А вот чего, Костя, я понять не могу, так это того, как в такой запущенной ситуации мы сумеем загнать джинна обратно в бутылку. Очень уж это похоже на настоящую революцию. Когда верхи не могут, а низы больше не желают… Даже не ожидал, что это покорное стадо вообще способно когда-нибудь проснуться…
– На русский бунт это, Оська, похоже! Жестокий и беспощадный. А еще, как классик говорил, абсолютно бессмысленный!
– Не такой уж и бессмысленный…
– А я тебе говорю – бессмысленный! И, главное, вредный… Не может государство без спецслужб обойтись. Ни одно! Должен же кто-то отвечать за безопасность государства!!
– Что ты разорался?
– А чего ты?…
– Никто ж с тобой не спорит. Нечего глотку драть. Только ты мне скажи: государство – это что?
– Ну…
– И постарайся сформулировать это одним словом.
– Ну… Одним хочешь?
– Что, язык не поворачивается?
– Всё у меня поворачивается! Лучше, чем у некоторых…
– Тогда говори. Раз всё у тебя поворачивается.
– Ну…
– Что, заело? Ладно, Костя, угомонись. И перестань уже пыхтеть! Давай я за тебя скажу, а ты меня поправишь, если ошибусь.
– Да я и без тебя…
– Люди.
– Что – люди?
– Люди, это и есть государство. Прав я или?…
– Ну, в общем… Но…
– Какие еще “но”?!…
– Прав.
– А тогда скажи мне: когда ваша контора защищала людей. Я сейчас даже не про тридцатые годы. Ты этого как бы не помнишь. И за тех сволочей не отвечаешь. Я про наше замечательное настоящее говорю, у которого нет будущего…
– Ну… Ты прямо…
– Да никогда вы людей не защищали! Сотни лет служили Сатане. Мундиры только время от времени меняли. Режим вы защищали. За место у корыта дрались. И сегодня…
– Оська.
– Что?
– Хватит…
– Что, Кость, сердце? Ты присядь. Где у тебя вода?
– Это не сердце.
– А что?
– Не твоё собачье дело!
– Хамло.
– В самом деле, давай, знаешь, завязывай с демагогией. А иначе ты меня прежде Феникса в гроб загонишь. Как будто я сам не понимаю… Давай лучше подумаем, что мы всё-таки можем сделать. Время идет. А, может, ему американцы помогают?
– Кому?
– Фениксу.
– Блин!… Ты сам-то в эту хрень веришь?
– А что? Очень даже возможно. Или немцы…
– Или татаро-монголы! Печенеги… А почему тогда не пришельцы? В общем, что мы имеем?
– Пси-вирус.
– Правильно. И эпидемию убийств. Что как бы нехорошо. Даже если и есть, за что вас…
– Заткнись! Политинформация закончилась. Помнишь, мы как-то с тобой говорили о том, как можно устроить в России вспышку чумы?
– Нет, не помню. А причем здесь чума?
– Да так, к слову пришлось. Про вирус же заговорили. Про эпидемию. Ты сказал тогда, что для этого нужно устроить спектакль. Поджечь ночью аварийный дом, из которого всех жильцов выселили и который облюбовали бомжи…
– Нет, не помню.
– Ну как же! Ты еще говорил, что ночью во двор, где тот дом, что под снос, должны приехать машины с космонавтами.
– С кем?
– Ну, с военными в костюмах химзащиты. И чтобы они внесли в дом открытые цинковые гробы. А вышли оттуда с уже запаянными.
– Зачем?
– Что, правда не помнишь?
– Не знаю, может и говорил что-то такое… А в чем заключался фокус?
– В том, что, когда машины с гробами уедут, дом нужно немедленно сжечь огнеметами.
– Вспомнил. Про огнеметы помню. А из соседних домов чтобы за всем этим наблюдали ваши люди с камерами.
– Со смартфонами. Нужно чтобы они снимали этот спектакль на смартфоны.
– Угу. На случай, если этого не сделает кто-нибудь из реальных жильцов. И самим тогда это кино в интернет выложить.
– А через день, и тоже ночью, в каком-нибудь другом районе Москвы повторить точно такой же спектакль.
– Угу. Ну как же – помню. Главное, чтобы по телеку через пару дней выступил министр здравоохранения с “разоблачением вредных слухов, распространяемых взбесившейся оппозицией” о том, что в Москве будто бы отмечены случаи заражения чумой. Бубонной.
– Что бубонной?
– Бубонной чумой.
– Не принципиально.
– А вот как раз и принципиально! От нее же нет спасения.
– Сколько дней ты давал до первого реального случая?
– Максимум десять. Соскоб с поручня эскалатора в метро показывает, что мы даже лепру в себе носим. Наверное, и чуму тоже…
– И этот первый реальный случай, конечно же, медики начнут скрывать.
– Ну разумеется! Как всегда у нас. Это ключевой момент – попытка скрыть случай реального заболевания.
– И опять же должен выступить какой-нибудь санитарный врач.
– Не какой-нибудь, а самый главный.
– Угу. С очередным враньем. Что, дескать, никакая это не чума. Никто же не умер. Пятая колонна клевещет. Лодку раскачивает…
– И тогда…
– А тогда через неделю в Москве будет уже некуда трупы складывать. Жечь покойников будут вместе с домами. При том, что самолеты какое-то время будут еще летать…
– А поезда со всех вокзалов нестись во все концы нашей необъятной… Где так вольно дышит трудящий…
– Оська, ты понял, почему президент просил меня с тобой поговорить?
– Пока нет.
– Не находишь, что ситуация схожая?
– Нет, не нахожу. Скажи, Костя, он тебе не угрожал?
– Кто?
– Не придуривайся!… Что молчишь? Он же меня ненавидит. Да и тебя тоже. Ты же в конторе – белая ворона.
– Нет, не угрожал…
– Не верю. Посмотри мне в глаза.
– Да пошел ты!
– Значит, всё хреново… Попали мы…
– Ну…
– И мои мальчишки?
– Попробуй понять…
– Сука!
– Не надо так… Говори тише… После истории с убийством в Кремле его предшественника… Когда вы с Сережкой… Короче, он просил заверить тебя в полном его уважении. Ну и поддержка, конечно, в случае успеха будет как всегда. Финансирование всех твоих сумасшедших фантазий. Я имею в виду исследований. Сверх официальной сметы. Свобода и неприкосновенность. Деньги, то-сё…
– Прекрати сопли мазать! Так это, значит, его личная просьба…
– Угу… Типа того…
– Отказаться могу?…
– Ну… Ты же… связан с нами…
– Ни хрена я с вами не связан!
– Оська, перестать корчить идиота! Пойми, они уже начали убивать. И останавливаться не собираются. При этом с совестью у них всё в порядке! Это и правда – какая-то эпидемия. На гражданские чувства нажимают…
– Кость, ты по кругу пошел. Повторяешься.
– Да, пошел! Потому что такого не может быть, чтобы никто к психиатрам не обратился за помощью. Вчера были нормальные, здоровые, а сегодня убивают на улице совершенно незнакомого человека, лично им ничего плохого не сделавшего, и живут себе дальше как ни в чем не бывало. Не страдают. Ни одну из тех девчонок даже не стошнило. Я специально четыре раза смотрел. Да они не люди!…
– Успокойся. Хочешь сказать, что пси-вирус этого Феникса каким-то образом перекрывает в их головах человечность? Что это – вирус, поражающий мозг?
– Не знаю, что он там у них поражает. Это – по твоей части.
– Погоди, а зачем ты всё-таки мне про чуму напомнил?
– Ну, может, ты еще что-нибудь в этом роде придумаешь… Знаешь ведь, как лесные пожары гасят: – ждут, пока ветер в сторону большого пожара подует, и тогда поджигают лес. Огонь идет навстречу основному пожару и, когда они встречаются, всё это дело гаснет само. Гореть же больше нечему.
– Предлагаешь запустить что-то аналогичное в противофазе?… Антивирус…
– Ну, типа того.
– Не подходит.
– Почему?
– Поздно. Слишком далеко зашло. Опоздали мы. Они же не дадут нам фору.
– Не дадут.
– И огонь им навстречу нам не запустить. Ветер сейчас дует на нас. Сам же сказал про миллионы лайков. Да-а… Не предполагал, что ситуация так запущена. Проморгали. Что ж ты раньше?…
– Да мы и сами не предполагали. Всё так внезапно рвануло. Кто б мог подумать… Только вот не надо мне сейчас мораль читать. Про то, кто и зачем в органы идет. И что у нас руки по локоть в крови.
– Не буду. Ты и так всё про это знаешь. По плечи.
– Что – по плечи?
– Не по локоть – у вас руки по плечи в крови.
– Всё сказал? Лучше бы что путное сочинил. Как выруливать будем?
– А тут и вариантов особо нет.
– То есть?
– Подменять нужно реальность, Костя. Ничего в ней не поправляя. Поздно боржоми пить. Взять и просто подменить ее. Целиком! Где этого безобразия еще не было. Никакого Феникса. Только три человека о нем и будут помнить: твой президент, ты да я.
– Хочешь сказать – четыре? Сережка ведь…
– На этот раз я сам всё сделаю.
– Не понял.
– Сергей в этой игре участия принимать не будет.
– То есть как?
– Не способен он сейчас работать.
– Не понял…
– Перегорел парень. После того, как Настя… вернее Лара проснулась, он подпитки больше ни от кого не получает. Настя ведь к нему приходить перестала. А сам он сейчас ничего не может.
– Почему?
– Что ж тут непонятного? – Влюбился парень. Ни о чем другом думать не может. Кроме Насти. Как и положено нормальному человеку… Обыкновенным стал. Ни один ключ больше не работает.
– А Лена?
– Да говорю же тебе: ни от кого другого он эту силу брать больше не хочет! Или не может. Втрескался герой войны.
– Нечего иронизировать: – действительно ведь герой!
– А никто и не иронизирует. С чего ты взял? Я вот о чем подумал. Убить эту птицу я так и быть убью…
– Какую еще птицу?
– Ту, которая имеет обыкновение возрождаться из пепла…
– Ну и чего?
– А не попробовать ли нам в это движение каким-нибудь боком влезть?
– То есть? Это зачем же?
– Ну… так…
– Ты что же, симпатизируешь экстремистам?!
– Орать необязательно. Костя, скажи честно: а ты что – нет? Не сочувствуешь? Еще раз повторяю, я погашу огонь, но ты над моими словами подумай.
– Озадачил ты меня…
– Слушай, если со мной что случится…
– Интересно, а что с тобой может случиться?
– Мало ли… Вдруг окажется, что меня нет. Задачка больно непростая… И никогда не было. Или я родился позавчера… где-нибудь в Испании. Или, что я от чего-нибудь помер в том интернате, которого ты не помнишь. Про который тебе Офелия пыталась рассказывать…
– Терпеть не могу, когда ты вот так начинаешь.
– В общем, что с кольцом в этом случае делать – знаешь?…
________________________________________
;
Часть шестая
Знаешь, когда та ночь была?
Глава первая
А вам идут эти часики
Так вот, мы о сеансе гипноза… Трудно сказать, сколько это действо продолжалось. За окном уже стемнело и вообще сделалось тихо, когда дверь Настиной палаты отворилась и оттуда вышли…
Черт, вот и опять мы эти пятизвездочные хоромы с немыслимо дорогой сантехникой называем Настиными! Всё никак не отвыкнем. А пора бы уже… Давайте, наконец, запомним: это – палата Лары. Договорились? Никакой не Насти! Это уже даже Надя выучила.
Кстати, с некоторых пор Надя перестала посещать этот отсек. Не потому, что теперь за обеими экзотическими узницами этого “милого” дома с решетками на окнах – Полей и Ларой – присматривала Клавдия. Или Наде запретил бывать здесь Михалосич. А потому, что раньше она забегала сюда всё больше в уборную, теперь же… Какая ей тут теперь уборная? Еще неизвестно, какая ты из этого гламурного вертепа выберешься – живая или не совсем. Зато известно другое: пописать ты почти наверняка забудешь, если сдуру явишься сюда именно за этим. Или нет – ты сделаешь это, не дойдя до унитаза. Ну а как? – Если тебя схватят за волосы, прижмут спиной к стене и начнут по горлу вот так водить ножницами. Вроде тебе и не ужас как больно, но неприятно же. Очень! Был уже случай, когда Ларе показалось, что Надя опять забыла надеть белье и смотрит на Мишу неприлично.
Ошиблась, конечно. Именно, что показалось. Но перед тем, как проверить себя и убедиться в своей неправоте, Лара много нехороших слов успела Наде наговорить. И той рукой, в которой ножниц не было, еще же и за ухо ее взяла. Потом отпустила, но завела эту руку себе за спину, как будто собиралась засветить с размаху по физиономии ни в чем неповинной медсестре. Та от страха аж зажмурилась. Завыла и начала просить прощения. И вот это зря: никогда не проси прощения, если ты ни в чем не виновата. Только хуже себе сделаешь: укрепишь противную необъективную сторону в ее беспочвенных на твой счет предположениях.
Да, не сложились у девушек товарищеские отношения. А ведь – коллеги. Из одного цеха, можно сказать. Казалось бы, кого им делить? – Михалосича, что ли?… Так ведь уже и намека на делёжку не было. Всё было давно поделено. Раз и навсегда. Чётко и понятно. Флажки, за которые заступать смертельно опасно, Ларой были обозначены предельно внятно. Никто с ней на этот счет уже и не спорил, поскольку Лара честно вернула себе то, что по неписанному человеческому закону ей некогда принадлежало. Что ж, Надя не понимает этого, что ли? Или ей жить расхотелось? – Ничего она не расхотела. То есть Надя и понимает, и хочет жить. Очень хочет. Во всяком случае уйти из этой жизни она мечтает не таким страшным образом. Нет, в самом деле, за что Лара невзлюбила ее? Решительно непонятно. А главное, ничего Миша с этим глупым недоразумением поделать не мог. Прямо смешно, ей Богу. – Как дети малые, честное слово…
Однако, мы отвлеклись. Итак, дверь Лариной палаты открылась и оттуда вышли…
А вот и не угадали! Что, попались? То-то же…
То есть старый психиатр оттуда вышел. Конечно же. Причем вышел он на своих ногах. А как же еще? Как миленький он вышел. Зайчик такой… А как он мог оттуда не выйти? – Ведь это он тот сеанс затеял. Он же его и проводил. Короче, старый еврей из Лариной палаты вышел. Как хороший. Лапушка такой… Как и можно было ожидать. Бодренький, сволочь! Ну и черт с ним. Тоже – неожиданность. Вышел и хрен с ним! Зато вместо другого, – того молодого очкарика, который приехал сюда вчера в жестком плацкартном вагоне узреть чудо аж из далекого Новосибирска (это черти где), – в больничный коридор вывалился распаренный от возбуждения Игнат. Как будто он из парилки выбрался. Непостижимо, но так: то был Игнат. Интересно, и откуда этот проныра взялся? – На этот вопрос мы ответа не знаем. Известно лишь, что из столицы он прилетел четыре часа назад на истребителе. И сразу же с военного аэродрома примчался сюда на поджидавшей его на посадочной полосе черной служебной машине с мигалками и проблесковыми огнями. Даже на море искупаться бедолага не съездил – так спешил. И ведь успел! Надо сказать, очень вовремя он сюда приехал. Врачи уже по лестнице поднимались. И молодой, и тот – старый. На сеанс гипноза, гады, шли.
Что примечательно, Михалосича с ними не было. Как такое может быть? – Да всё просто: за час до этого его вызвали в прокуратуру. Попросили срочно приехать по важному делу. Позже выяснилось, что произошла ошибка: никто его не вызывал. Короче, Миша на сеансе гипноза не присутствовал. И Клавдии в палате Лары также не было. Потому что и ее тоже пригласили заехать в прокуратуру. Быть свидетелем по какому-то делу. Она вместе с Мишей туда и поехала. На его машине. Ничего не подозревая. Вместе всё-таки не так страшно посещать карательные органы.
Итак, этих двоих старый московский интриган спровадил. Скотина! И во время сеанса гипноза лечащего врача и старшей медсестры в Лариной палате, стало быть, не было. Самая же зловредная подлость заключалась в том, что о намерении именитого столичного психиатра колдовать над Ларой их элементарно не проинформировали. Никто ничего им про это не сказал. Миша и вовсе был уверен, что эти два гада из города свалили. Попрощались же вчера вечером. А вот никуда заезжие гастролеры от психиатрии не уехали.
Игнат, сигая через три ступеньки со своим смешным саквояжем (с такими в позапрошлом веке земские врачи на отвратительных клячах преодолевали непролазные черноземы, катаясь от одной убогой деревни к другой лечить поносы и принимать роды), догнал врачей, вежливо кивнул москвичу, почтительно назвав его по имени-отчеству, и бросился обниматься с молодым очкариком, опешившим, разумеется, от такой фамильярности. Не мало не смущаясь и продолжая лучезарно улыбаться, Игнат ухватил его под локоток, ловко стащил на пару ступенек вниз и что-то ему на ухо шепнул. После чего заливисто расхохотался. Наверное, что-то смешное ему сказал. Реакция же молодого врача была не вполне адекватной: он не только не улыбнулся, но, напротив, как-то вдруг нехорошо позеленел и два раза хрюкнул. Как если бы чем подавился. Однако быстро взял себя в руки и, картинно хлопнув себя по лбу, вспомнил, что, – вот же растяпа!, – в номере гостиницы оставил включенным ноутбук, в котором прямо на рабочем столе выложены истории болезней его пациентов. Что, конечно же, беда. Это он на врачебную тайну намекал. Никому ведь те истории болезней показывать нельзя. А горничные – они такие любопытные. Скандал может разразиться. Еще с работы не дай Бог погонят… Сконфуженно извинившись перед Григорием Моисеевичем, он еще раз хлопнул себя по лбу и… убежал. Уже только, скатившись с лестницы, он фальцетом пискнул, что, мол, самое большее через полчаса вернется. Но, разумеется, начинать следует без него. Не ждать же такого ротозея… В общем, он ни с кем не прощается.
Больше этого кретина никто в Новороссийске не видел. Неизвестно, заехал он в гостиницу за своими пожитками или прямо отсюда рванул на вокзал, чего исключать нельзя. Ну и черт с ним! – Баба с возу, кобыле легче.
Итак, вместо счастливо унесшего ноги не в меру любопытного молодого сибиряка, в палату к Ларе вошел Игнат. Вместе со старым психиатром. Некоторая странность заключалась в том, что он даже не утрудился испросить на это разрешения у Григория Моисеевича. Вроде как некорректно себя повел. Спросил лишь – а где Михалосич?
А кому и что Игнат здесь должен? Почему это он должен у кого-то спрашивать разрешения? Не этот же старый хрен здесь хозяин! Хватит и того, что Игнат называл его по имени-отчеству, чем, кстати, незваного московского гостя немного насторожил. А еще он, войдя в палату, подбежал к Ларе и громко чмокнул ее в щеку. Показал, что он тут типа свой. Лара, кстати, его признала и даже обрадовалась его приходу. Улыбнулась в ответ. – Всё-таки хоть кто-то из знакомых будет присутствовать при непонятной, а потому пугавшей ее процедуре. Уже не так страшно будет. Мишка ведь куда-то пропал. – Вот никогда этого дурака нет, когда он нужен! – В общем, Григорий Моисеевич возникать не стал. И правда – не глупый человек.
Так вот, уже смеркалось, когда эти двое из палаты вышли. Игнат был приятно возбужден и очень натурально изображал восхищение. Он раскраснелся, рта не закрывал и как будто даже немного заискивал перед московским светилом. В частности, он говорил ему всякие приятности. И надо же, этот высохший стручок повелся: распустил перья, потешно надулся и сделался важным. Ясное дело, Игната он не то, что за равного себе психиатра, а и вообще за человека не держал. Но в то же время великодушно снизошел до этого виртуозного подхалима и даже начал терпеливо разъяснять ему, казалось бы, элементарные вещи. Увы, мы схватили лишь хвостик их разговора. Достаточно показательный, однако, хвостик.
Да, забыли сказать. Когда эти двое спустились по лестнице и подходили уже к столовой, из ординаторской вышла чем-то опечаленная Надя и принялась запирать за собой дверь. Игнат и ей тоже ужасно обрадовался. Кинулся с ней обниматься. Невозможно было заметить, чтобы он ей что-то говорил. Но, наверное, что-то всё-таки сказал. Потому что она вдруг сделалась белая и, чуть не плача, убежала прочь. А Игнат подхватил нахмурившегося пожилого доктора под локоть, распахнул дверь, которую Надя только что запирала, и мягонько, со словами “уважаемый Григорий Моисеевич, у меня к Вам деликатный разговорец, имею желание показать Вам кое-что любопытное, пускай нам никто не помешает”, завлек его в пустую ординаторскую, запер дверь (Интересно, а ключ у Нади он когда отобрал? – Вот циркач!), засунул ключ в свой карман, включил свет и, как ни в чем ни бывало продолжил:
– Вот ведь всякого в жизни повидал, но чтобы человека в такой глубокий транс за какую-то минуту вогнать!… Искренне восхищаюсь Вами. Жалко, результата не было.
– Да уж… Большой специалист над ней поработал… И что же вы хотели мне показать, молодой человек?
– А вот почитайте. Будьте любезны. Где-то у меня тут в портфельчике лежал… Я только одного не понял, – вы эту девчонку сейчас лечили, или проводили какое-то расследование?
– Ну… чтобы излечить болезнь, необходимо прежде исследовать ее причину. Произвести, как вы изволили выразиться, расследование… так сказать, обстоятельств…
– И кто же, позвольте поинтересоваться, заказал Вам это расследование? Ведь кто-то ж попросил Вас сюда прилететь? А главное, всё у Вас так оперативно сладилось! Билетики первым классом кто-то оплатил. Туда и обратно. Талоны на питание. Недели не прошло, как Ларочка очухалась, а Вы уже тут как тут…
– И что это у нас за документик?
– А почитайте. Вот отсюда. Можно даже сразу со второй странички.
– В Минздрав от мэра Новороссийска поступила заявка на независимую психиатрическую экспертизу. Обычная практика. Не понимаю, что это?
– Восемь лет строгого режима. А с чего вы взяли, что девчонку насиловали в аптеке? Или вам это тоже мэр сказал?
– Ну это всем известно. Не понимаю, это что… – шантаж?
– Пардон, всем как раз известно, что ее оттрахали в загородном парке. А вы у нее конкретно про аптеку выпытывали. Причем интересовало вас почему-то не кто ей засадил, а кого еще она там видела… кроме тех козлов… Вот и спрашивается, кто вам про аптеку напел?… И про того, – другого, – который в мясо всю ту мразь порубил.
– Молодой человек, мне как-то перестал нравиться наш разговор. А бумажками этими можете подтереться. Вы даже представить себе не можете, кто за мной стоит и что с вами сделают…
– Ну то, что мэр никаких экспертов сюда не звал – мне известно. И уж тем более этого не делал Фармацевт. На хрен уголовникам независимая психиатрическая экспертиза? Тем более, что мертвые – вообще народ нелюбознательный… Кто тебя сюда прислал, старый баран?!
– Да пошел ты!…
– Я тебя, сука, сначала буду ногами бить. До тех пор, пока ты собственным говном блевать не начнешь… А потом вколю тебе вот это. И ты мне сам все выложишь. Я даже спрашивать тебя ни о чем не буду.
– У вас тяжелеют веки… Вы сильно устали… Очень хочется спать… Приятное тепло разливается по всему телу… Вы слышите только мой голос… Вам нравится подчиняться моим приказам. На счет семь вы проснетесь и забудете все, что сейчас услышите. Раз… Вы засыпаете… Два…
– Семь. Ну что, дедушка, тебе оба яйца отстрелить?, – совершенно бодрым голосом проговорил Игнат, с гаденькой улыбкой открывая глаза и наставляя на вероломно обманутого им психиатра непонятно откуда взявшийся в его руке пистолет с глушителем, – Или скажешь мне то, что я уже и без тебя знаю? Имя! Подсказываю, сука: дон… Ну!!
– Дон Филиппе…
– Вот и славно… Что он знает?
– Их всех кто-то убил. Там же еще и менты были… Он полагает, что девчонка знакома с тем… кто вырвал спину у его дочери. Он туда ночью пришел. И это не человек мэра… И не Аптекаря. Возможно… ее лечащий врач?… Есть такое подозрение. Разные люди говорят, что он часто ее провожал… И сейчас этот их противоестественный роман. Он ведь спит со своей пациенткой! Это же непрофессионально. В нарушение всех мыслимых… Да просто недопустимо! А что – не он?
– Откуда ж мне знать…
– За стоящую информацию могут упасть хорошие деньги. Вот, кстати, и символический задаточек. Я их неделю всего ношу. Так что совсем новые. У меня в гостинице от них и коробочка имеется. Красивая такая. Гарантия и прочие бумажки… Всё по высшему разряду.
– Что, обыкновенные часы?
– Ну, молодой человек!… Какие же они “обыкновенные”?! Обижаете старика. Это – Patek Philippe. Calatrava называются. Ремешок из крокодила. Их даже и заводить не нужно. Сами идут. – Автомат! Тридцать семь тысяч евро за них из личных средств собственноручно выложил.
– Тридцать семь тысяч евро… А что это здесь болтается? Они что, сломаны?
– Так это же и есть автоподзавод. Вы когда по улице идете, эта штука от того, что ваша рука шевелится, пружинку в часиках и заводит.
– Да?
– Да. Ну так как? Вы производите впечатление понятливого человека.
– А что вы называете хорошими деньгами?
– Можно рассчитывать на триста пятьдесят тире четыреста тысяч евро. Или даже на все пятьсот. В зависимости от ценности информации. Во-первых, от ее достоверности. Минус мои комиссионные, конечно.
– И каков ваш процент?
– Половина.
– А не жирно будет?
– В самый раз. Риск, знаете ли, юноша… Ну, что же это мы на ровном месте засбоили? Давайте не будем друг друга разочаровывать. И всякими советскими пошлостями про совесть и честь мундира эфир засорять. Не те, знаете ли, времена. В наши дни офицеры уже не стреляются… Тем более из вашего ведомства. Слышал, они теперь в массе своей не бедствуют. Миллиардами, говорят, ворочают…
– Вот.
– Что это?
– Флэшка. Покажите это кино дону. Здесь не видно, кто их всех мочил. Мы затерли его лицо. Но понятно – за что и как он это сделал… Этот парень нам пока самим нужен. Вы меня понимаете?… Если бы вы могли попридержать коней… с этим вашим расследованием…
– И много вам понадобится времени? Как ловко, однако, в ваших руках оказываются все эти волшебные предметы – документ, пистолетик, шприц, теперь вот флэшечка… Руки мастера. Да, такое не пропьешь… А знаете, вам идут эти часики. Скромно и со вкусом. Швейцария, ничего не попишешь… А какой у них шоколад! И сыр…
– Нам нужна неделя… Может дней десять. Я дам знать. Вы уж извините меня, Бога ради, Григорий Моисеевич… за грубость… Сорвался, блин… Нервы, знаете, ни к черту.
– Ну что вы! – Пустяки. С вами так приятно разговаривать.
________________________________________
–
– Я однажды спросил, о чем он все время думает? Он тогда как во сне ходил. Ничего вокруг себя не видел. Учителя хренели! А у него, оказывается, уже начиналось… Он мне и говорит – ни о чем я не думаю, мне вообще больше думать не нужно… Я теперь ее и так вижу… Совсем близко… И это, говорит, уже нестрашно… Спокойно так сказал…
– Про кого это он?
– Про смерть, Ларочка. Как думаешь, простил он меня?
– Конечно.
– Да ладно!
– Правда, Миш. Ты не знаешь. Я ему как-то в сердцах выдала, что и замуж за тебя с удовольствием пошла бы, и ребенка, если бы собралась рожать, так от тебя это правильнее было бы сделать. Здоровее такой ребенок будет. Он призадумался…
– А ты его вообще любила?
– Я и сейчас его люблю. И всегда буду. Свистнет, – на брюхе к нему поползу.
– Шлюха!
– Ага… Только он не позовет, так что не дергайся.
– И за что его бабы так любят?
– А он не ошибается, Миш. Такое может с тобой сделать… Да просто поцелует или улыбнется. А ты потом всю жизнь вспоминать будешь. И мечтать… А хрен тебе!
– Я, между прочим, тоже не ошибаюсь.
– Это кто ж тебе сказал? Вот он – действительно никогда. Да я ведь не только про постель…
– А про что еще?
– Да хотя бы про то, что ты меня у брата, у своего единственного друга украл, а вот он у тебя никогда не посмел бы.
– Зачем же променяла его на меня, если он такой хороший? Подождала бы немного и флаг тебе в руки. Разве я тебя силой от него увел?
– Да ладно, угомонись!… Замуж я и правда за тебя хочу выйти… И детей буду рожать тебе… Борщи варить… На твой гребанный катер, о котором ты мечтаешь, сто лет копить… Провались он!…
– Притом что любишь его…
– Я вас обоих люблю. Только тебя как человека, самого что ни есть обыкновенного, а его… Нет у меня сил на такую любовь. Я, Миш, – не шлюха, – просто баба. Тоже, как выяснилось, самая обыкновенная. Всё, давай спать. Не будет тебе сегодня ничего. Перебьешься. Нашел, о чем со мной в постели заговорить, кретин!… Да отстань ты от меня, идиот!…
________________________________________
Глава вторая
Гости
А теперь о том, что же тогда, собственно, произошло. Только уговор: торопиться не будем и вернемся немного назад. Вспомним, как оно было…
Начнем с того, что Лена от Сергея ушла. Сразу. Что, впрочем, естественно. Ничего неожиданного в этом не было. Она чуть ли не наследующий день после приезда купила себе квартиру в двух шагах от института (не торгуясь – что очень глупо с ее стороны, правда хорошую, с огромной лоджией и двумя санузлами, а еще с большой кладовкой) и от Сергея свалила. Какое-то время она даже не звонила – спросить, как он там. Поел ли? Напомнить, что в морозилке лежит печенка. Если ее в микроволновке разморозить, то можно потом пожарить. Вкусно будет. Да просто поинтересоваться – не захворал ли…
Но это ладно, что не звонила. Лену нужно понять. Тут и собственное имя запросто можно позабыть: ремонт и неизбежные в таких случаях хлопоты вроде покупки модной мебели, новой сантехники, обоев и прочей мелочёвки, без которой в хозяйстве не обойтись. Господи, во сколько же вся эта импортная дребедень ей влетела! – С ума сойти. А всё потому, что очень уж ей хотелось Юльку ошеломить. Деньгами она швырялась с таким остервенением, будто их у нее не миллион был, а целая… Как будто она – чиновник-патриот из префектуры, который ничего не боится и берега уже потерял. Или подполковник спецслужб, которому всё можно, хоть миллиардами воруй, потому что он еще больший патриот, чем чиновник, и нашу замечательную Родину от внутреннего и внешнего врагов спасает. Кровать купила такую, что к ней разве что зимнего сада не прилагалось. С видом на море. Ввосьмером можно было на той красоте улечься и Бог знает чем заняться! Еще же и игрушек неприличных накупила. Самых разных.
Точно – спятила девка. Весь ум между ног ушел. Уже вообще ни о чем другом думать не могла. Такая голодная до секса стала. Ну и получила симметрично, как полагается по закону подлости: Юлька к ней не вернулась. И ведь не сказать, чтобы из-за того козла. Как если бы она вдруг действительно Ромку полюбила. Ничего подобного. Просто в отличии от Ленки она решила одуматься и начать нормальную жизнь. Новую. Как у всех – когда дети, Новый Год с елкой и бенгальскими огнями, марокканскими мандаринами и салатом Оливье. Когда на тебя не показывают пальцами и не обзывают в спину мерзкой лесбиянкой. Когда тебя вообще не замечают. Захотела, короче, Юлька быть как все. Нормальной то есть сделаться. Подумала – а вдруг у нее получится?… Спала же она когда-то с мужиками. А что Ромка ей противен стал, потому что издевается над ней и изо рта у него воняет, так “стерпится – слюбится”. И не с такими подонками люди живут и ничего – не жалуются…
Однако речь не об этих двух сумасшедших лесбиянках. А о Сергее, который в один прекрасный момент оказался в полном одиночестве. Почему и стал несчастным. Ну вот совсем же один остался – как перст! Не привык он, понимаете ли, к такому. Слишком резкая перемена случилась в его жизни. Раньше с ним всегда кто-то был рядом. А тут – один в пустой квартире.
Еще и этот проклятый отпуск никак не кончался. Так хотя бы работа могла его отвлечь.
Вот же подстава! Короче, испереживался человек. Нет, в самом деле: отпуск не догулял, в цирк не сходил, к скрипке даже не притронулся, никому из друзей не позвонил и делать ничего не хотел, хотя дел было полно, – и по дому, и вообще (хотя бы посуду помыл – настоящий свинарник в квартире развел!), – продолжение книжки, за которое в прошлом году взялся, забросил. Дошел до того, что уже и на улицу перестал ходить. Скажем так: Сергей сделался неспособным на делание чего-либо и даже на элементарное хотение этого самого “чего-либо”.
Заехал к нему отец. Сергей сказал, что больше в чекистские штуки играть не будет. Ни за деньги, ни за так. Потому что все они – сволочи. Дали Женьке застрелиться. На что Иосиф сказал: – правильно. Что и он тоже скоро со всем этим будет завязывать. Потому как одни воры в конторе остались. И кретины. Чести ни у кого. Про совесть и говорить нечего! Дядя Костя не в счет. Дай Бог ему в этом серпентарии до пенсии дотянуть и при этом нормальные мозги сохранить. Не спятить. Кроме всего прочего и убить ведь могут. По нынешним временам – так запросто! Отравят чем-нибудь радиоактивным и привет. Не впервой. Он им там уже как бельмо на глазу. Последний порядочный человек в его отделе в отставку хотел подать. Не выдержал. Дядя Костя еле уговорил его этого не делать. Убьют ведь. Не позволят уйти. Валерием парня звать.
Иосиф выпил один целую бутылку вина, забрал свой миллион и в растрепанных чувствах поехал к себе на Юго-Западную. Сергей даже провожать его не пошел. Совсем одичал.
Что удивительно, он не запил. Хотя алкоголя в доме было предостаточно. Странно…
Итак, в тот вечер ничего особенного не происходило. Всё было как всегда. Кроме того, что еще днем Сергей снял со стены телевизор, вызвонил ребят, перевозивших Ленкины вещи в ее новую квартиру, дал им, когда те приехали, Ромкин адрес и снова погрузился в прострацию. То есть он даже без телека остался.
Сергей уже целую неделю ничего не делал. Не сказать, чтобы он опустился. Просто бездельничал и закисал. Что для него было в высшей степени нетипично. Можно даже сказать – противоестественно, а потому вредно. Одним словом, на глазах человек разлагался.
Вечером, когда уже стало темнеть, Сергей поставил посреди комнаты стул, сел на него и уставился в стену. Ничего особенного: просто на нее глядел. Нет, это – не то, о чем можно было подумать: он не спятил. Просто вся стена от пола до потолка была заклеена необычными обоями. Ужасно дорогими, между прочим. Ленка по случаю их купила и вместе с Юлькой перед памятным отъездом на Юг за приключениями на стену наклеила. На этих фотообоях был изображен лес. Точнее березовая роща. Во всю стену! – Представляете? Совсем как настоящая! Живая роща у тебя в квартире. Опять же яркий солнечный день. А может утро… Свежесть и умиротворение. Вот ведь какую красоту научились делать… В общем, ничего страшного не было в том, что Сергей уселся перед стеной и ушел гулять в рощу. Это же не запрещено? – Не запрещено. Вот он в стену и ушел. Растворился среди деревьев. У него ведь даже плечи расправились и дышать он стал по-другому. Как дышат обычные люди, оказавшиеся на свежем воздухе. Замечали, наверное, как мы начинаем дышать, когда выходим из подъезда? Даже если оказываемся не в ботаническом саду посреди чистой зелени, а просто на воздухе, пусть даже пахнущем бензином, всё одно дышим мы иначе. В том числе и зимой.
Стоп, а причем здесь зима? – Да ни при чем! Просто к слову пришлась. А что, разве неправда? – Зимой ведь та же история приключается.
О чем Сергей думал, плутая в березовой роще? Далеко уже от дома ушел… – В том-то и дело, что сегодня, спустя пару месяцев, он и сам не помнит – о чем тогда думал. Наверное, о чем-то хорошем. Потому что ему было хорошо. Спокойно. Еще бы! – Никто не звонил. Не дергал всякими глупостями. И ничего у него в тот день не болело. Наконец-то, впервые за последние недели он начал успокаиваться. Даже немного оцепенел от той тишины, которой его накрыли березы. То есть он не в плохом смысле оцепенел, а в том, что куда-то унесся. Как в сказке. Или во сне. Как будто растворился. Исчез. И что-то прекратилось. А, может, наоборот, только началось? Время при этом остановилось. Сергей его во всяком случае чувствовать перестал…
А в самом деле – думал он в тот момент о Насте? – Возможно. Сказано же: – он и сам теперь не помнит, о чем тогда думал. И думал ли он о чем-нибудь вообще. Потому что ему действительно стало хорошо и покойно. Ни с того, ни с сего. Как давно уже не было. И он сделался – как бы это сказать? – тихим что ли?, – какими бывают спящие, когда им снятся нестрашные сны. Или умершие.
Сергея как будто не стало. Ну, если он совершенно уже перестал себя ощущать. Он ведь не помнит даже – дышал тогда или нет…
Как-то само собой так получилось, что он вернулся в детство. Словно бы, перестав этого – взрослого сегодняшнего себя – помнить, проснулся в каком-то другом себе. А может он даже и не в свое детство угодил, а в хоть и смутно знакомое, но всё же не совсем свое. Не из этой его жизни, а куда-то… во что-то, чего он помнить как бы и не должен. В то, что происходило сильно раньше его рожденья. И где он тем не менее уже бывал! До этого своего рожденья. Последнего – имеется в виду. К примеру, не совершая заметных усилий, он вдруг увидел себя в Испании, о которой, когда напьется, любит трепаться Мишка. И главное, так правдоподобно, гад, про нее рассказывает, как будто и правда что-то такое припоминает! Даже называет улицу, на какой стоял их с Сергеем дом. Название у этой улицы еще такое диковинное… Ей Богу, не поймешь, когда он врет, а когда просто фантазирует. Или это одно и то же? В общем, когда он умничает. Главное, его же не проверишь! Вот, что обидно.
Так вот: Сергей сидел тихий, безобидный и абсолютно трезвый на стуле перед стеной с березами и нарисованным на ней непостижимо ласковым солнцем, нюхал вылезающие из почек новорожденные зеленые листья, еще липкие и такие свежие!… Кажется, он даже слышал, как вокруг него летают майские жуки. Значит это всё-таки была весна. Не ясно только – какого именно года. Может, прошлого?… И на Подмосковье не похоже…
В комнате Сергея не было. Уже давно. И тут…
Что это – не Настя, он понял сразу. Неизвестно как, но понял. Спиной почувствовал. Тем более, что Настя и пахнет по-другому. И насколько хорошо, насколько беззаботно ему было только что, какую-то минуту назад, ровно настолько же ему сделалось и плохо. Даже нет – в сто раз хуже ему сделалось! Больно уж неравноценно качнулся маятник. С явным перебором в черную сторону. Нечестно это. По законам физики не должно было такого случиться…
Началось с того, что скрипнул диван. Позади. За спиной. Не громко скрипнул, но Сергею хватило. Испания, естественно, сразу и с концами пропала. И, наверное, поэтому в комнате сделалось холодно. И жутко. Потому что он догадался, кто всё это время тихо сидел у него за спиной и вот сейчас, наконец, не выдержал и пошевелился. Да, он понял, кто там сейчас вздохнул… словно живой человек…
Конечно, он ее узнал. А чего там было не узнать! Какие тут, вообще, могут быть сомнения? Тут и думать нечего!…
Сил обернуться не хватило. Их как-то вдруг вообще не стало. То есть вот ни на что! Даже на то, чтобы пошевелить ногой. Или рукой. Не потому, что его кто-то загипнотизировал или как-то иначе обездвижил…
Сказать, что Сергей испугался, – ничего не сказать. Это всё одно, как набрать в рот воды и тупо промолчать, ничего в таких вещах не смысля… Сергей не испугался – он испытал смертный ужас. До тошноты и омерзительного холодного пота. Потому что слишком уж внезапно всё это началось. А главное – исподтишка, когда, полагая, что дверь квартиры заперта и замок на двери крепок, он по неосторожности расслабился и, таким образом, остался без кожи. Непроснувшимся. Как бы заблудившимся и еще не вернувшимся из той коварной обманщицы-рощи. Голым и беззащитным перед враждебными по отношении к нему обстоятельствами. Перед пронизывающим ветром новой и определенно злой реальности. В которой не то, что чего доброго и для здоровья полезного, а даже и обыкновенного воздуха нет. Потому как в ней элементарно некому дышать.
Да, Сергей остался без кожи и даже перестал понимать, что такое в его положении – кожа. Подуй на него и обожжешь. Сожжешь к чертовой матери все его нервы! И мозг…
Вот в какую неподходящую минуту она к нему явилась. Без приглашения. Не хотел он этого. Честное слово – совсем ведь о ней не думал! С какой стати? Зачем ему это? Как будто ему нечего больше делать! Да и о чем с ней говорить? Не о погоде же. А о чем с ними вообще говорят?…
Или всё же думал? Не сознавая… Не признаваясь себе. Не отслеживая… Вот ведь недавно и отцу про нее что-то рассказывал. Кажется, они говорили про ее диагноз. Точно, они разговаривали с отцом о ней!… Стоп, а что значит – “думал”? Как-то мы запутались… Ладно, спросим по-другому – чем именно он сейчас мог о ней думать? Каким местом? Ну, то, что головой он ни о чем таком не думал, – факт! Железно, не думал. Сто процентов! Не говоря о том, что еще минуту назад Сергея здесь просто не было. Гулял себе в березовой роще человек. Никого не трогал. Грелся, можно сказать, на весеннем солнышке… В старую Испанию слетал… Всё нормально было. Не безобразничал. Но как же она тогда за его спиной?… Откуда взялась и чего из-под него хочет? Ведь это же просто с ума сойти!…
Вот она решила встать. Диван под ней еще раз жалобно скрипнул…
А почему жалобно? Она что – такая тяжелая, что диван под ней должен скрипеть по-особенному? – Жалобно… – Да совсем она не тяжелая! В общем, никаких жалобных звуков диван не издал. Он просто скрипнул. Обыкновенно. Не жалобно. Потому, что он старый. Новый так, наверное, не заскрипел бы. Вот же – в комнате было тихо, поэтому Сергей этот ужасный звук и услыхал. И ему почудилось, что он жалобный. Если бы, к примеру, во двор в тот момент въехала машина, он бы вообще ничего не услышал. Но никто во двор не приехал. Спать, что ли, все улеглись? То до трех ночи какая-нибудь пьяная сволочь во дворе колготится и матерные песни орет, пока ей на башку ведро воды кто-нибудь с балкона не выльет, а тут… И куда, правда, все подевались?
Господи, да как будто в этом жалобном скрипе дело! Неважно это. Не принципиально. Ерунда в сущности! А что, если это дурацкое “жалобно” стереть? Взять и убрать его из книги. Вычеркнуть к чертовой матери и сказать, что диван под этой, как ее… под ней… просто скрипнул.
Вроде как никто не мешает это сделать. Только ведь легче от этого не станет.
Так, с диваном разобрались. А с ней – что?
Тут вот что смущает: Сергей за свою жизнь насмотрелся разного, и мы про то знаем. Опять же недавно он прошел через такое, что не дай Бог! Помним? Не забыли еще про аптеку?… Казалось бы, не должен он был так сэмоционировать. Подумаешь, мало ли… Тем более, что ему уже и умирать приходилось… Как бы то ни было, богатый жизненный опыт ему не помог. Прямо скажем: не был Сергей к такому готов. Сейчас не был. То есть вот ни разу! От слова совсем. А можно ли к такому приготовиться? – Вопрос… Это же…
Когда Настя неведомо откуда пришла к нему в поезде (она тоже из-за спины появилась!), он просто не успел тогда испугаться. Не потому, что сильно храбрый и к таким вещам привыкший, а потому, что элементарно не успел этого сделать. Но давайте вспомним: во-первых, то была Настя. И пришла она к Сергею в своей безнравственной Аптеке № 4 и в том, во что с позволения сказать была под ней “одета” (Пусть это на совести Лены останется. Разве можно такие подарки порядочным девушкам делать?!), совсем не для того, чтобы кого-то испугать. Скорее наоборот. Да что мы тут рассказываем? – Как будто не помним, зачем она к Сергею пришла! Ей не пугать его, а совсем другого надо было. Что поделаешь – гормоны. Девчонку понять можно. Инстинкт размножения в ней работал. Зачем бы ей в такой ситуации понадобился испуганный Сергей? – Правильно, незачем. Вот он и не испугался тогда.
Ну, а если этого мало, то вот вам во-вторых: Сергей тогда спросонья решил, что Настя ему снится. Потому что он о ней в те дни вообще много думал. В том числе и во сне. Короче, он не испугался, когда стало ясно, что то была Настя, а не Лена. Напротив. Не будем уже напоминать, как он повел себя с ней в том темном купе. Где не было свидетелей. И поэтому некому было за девушку заступиться. Она, кстати, в претензии не была. Даже наоборот. Хоть и дралась поначалу. Она всегда поначалу брыкается. Так уж устроена. Ничего не получится, если ее за ухом не поцеловать. Не предупреждая. Просто нужно решительно схватить ее за волосы и быстро поцеловать. Не дожидаясь того, что она тебе коленом в какое-нибудь чувствительное место заедет. Или всего расцарапает.
И, наконец, главное, что необходимо выделить особо: Настя в тот вечер, когда голая убежала в ванную и забыла в купе свой термос, была живая. И Сергей об этом знал. Во всяком случае он в это верил. Мишка ведь сказал ему на вокзале, что Настя начала разговаривать. Сейчас же мы имеем дело с принципиально иной ситуацией: нынешняя его гостья живой отнюдь не была! Сергей и захотел бы – не смог забыть, как два рыбоглазых гэбэшника (Игнатовы сослуживцы) тащили ее по лестнице в черном пластиковом мешке. Так что нечего ее с Настей ровнять. Это – близко не одно и то же. Поэтому мы и не будем осуждать Сергея. Типа он трус. А вместо этого представим себе на минутку, как бы мы сами на такое среагировали, окажись на его месте. Он ведь, когда понял, кто там с дивана встает, чуть кони не двинул. На полном серьезе! Что-то подсказывает, что любой из нас на его месте вряд ли почувствовал бы себя увереннее. Так что и нечего!
Случилось так, что, проснувшись (нельзя сказать, чтобы утром следующего дня, скорее уже ближе к полудню), выпавший из прежней реальности, в которой остались жить все нормальные люди, Сергей забыл побриться. Да он много чего в тот день забыл сделать: позавтракать, например. Хотя пироги с печенкой на кухне еще оставались. Не все ведь ночью съели. То есть позавтракать ему определенно было чем. Нас, однако, интересуют не эти прозаические мелочи, – может он и правда не хотел есть, – а то обстоятельство, что он забыл побриться. Так вот, вечером, увидев себя в зеркале, он сказал себе, что больше так поступать не будет. То есть что бриться он отныне станет каждое утро независимо от погоды и настроения, потому что борода и усы у него поседели. Ну совсем они у него белые стали! Волосы на голове какими были, такими и остались, а борода с усами сделались как у Деда Мороза.
Но всё это было потом. На следующий день. А тогда, – в ту страшную минуту, – когда она подошла к нему сзади и положила руки ему на плечи… Да ведь не просто положила руки. Она еще и прижалась к нему. Как та озабоченная девчонка. В Угличе. Которая потом долго плакала. Только там, на часовом заводе, та идиотка бросилась на Сергея в своих мыслях, а эта обняла его на самом деле. Вполне себе физически. Он ведь даже ощутил… То есть понял, что она именно этого и добивается. Чтобы он их ощутил. На этот счет у нее, наверное, был какой-то комплекс. Есть девчонки, у которых грудь еще меньше, и тем не менее они по этому поводу не заморачиваются. А эта…
Разумеется, никто не собирался его пугать. Она же не соображала, какого это… Не знала про себя, что уже месяц, как…
– Ты чего сегодня такой?
– Какой?
– Взъерошенный.
– Ничего я не… Как ты сказала?
– Напряженный какой-то… Случилось что? О чем-то неприятном думал? Смотри-ка, даже вспотел. А здесь не жарко. Давай, что ли, чаю горячего выпьем. Согреться хочется.
– Не получится.
– Почему?
– С ногами что-то случилось. Не ходят. Я вообще… пошевелиться не могу. Не дойду до кухни.
– Так я сама чайник поставлю. Ты сиди. А может чего покрепче выпьем? У тебя есть?
– Может и есть… Ты как… себя чувствуешь?
– Да ничего вроде. Странно только…
– Что?
– С памятью что-то происходит.
– Как… Юра?
– Спасибо, всё хорошо. Только больно поздно с работы стал возвращаться. Устает. И сразу спать ложится. Даже не ужинает.
– Он про нас с тобой знает? Я про то, что тогда меж нами случилось…
– С ума сошел?! А ничего между нами и не было. Забудь! И вообще, неприлично девушке про такое напоминать. Это ведь мы для дела обязаны были сделать. Зачем ему знать?
– Сама-то вспоминаешь?
– Да пошел ты знаешь – куда! Дурак… Вот уйду сейчас, если не перестанешь глупости говорить. Вспоминаю, конечно. У меня никогда такого мужчины не было. Счастливая Настя.
– Что?
– Да ладно! Тоже мне секрет. Как будто я не знаю…
– И что же ты знаешь? Откуда?
– Что значит – откуда? Все знают… Девчонка в тебя как кошка втрескалась. По-настоящему. Еще прежде, чем вы встретились. Ты уж не обижай ее.
– У тебя теплые руки.
– А какими они, по-твоему, должны быть?
– Ну, не знаю… Не только руки…
– Дурак озабоченный!… Нет, странный ты сегодня какой-то. Ты вообще здоров?
– Не уверен.
– Шипучего аспирина выпей. Мне помогает. Подожди, я к тебе чего пришла… Часы вот встали. Похоже – батарейка сдохла. Купишь новую? Возле метро мастерская есть. Я бы сама сходила, да мне нельзя на улицу выходить.
– Это почему? Муж не пускает?
– Мы еще не женаты.
– Я в курсе.
– Нет, не Юра – твой отец. Сказал, что мне рано. Что он за мной еще немного понаблюдает. А я, между прочим, уже прекрасно себя чувствую. Только вот с памятью что-то непонятное творится. Наверное, от тех его уколов… Много чего помню, а как меня зовут, бывает, забываю. Представляешь – путаюсь. Вчера вот – звонок. Трубку снимаю, говорю – але. Она меня спрашивает – кто это? Настя – говорю. А она мне заявляет, что я – дура беспамятная, а Настя – это как раз она. Короче, напомнила, что меня зовут Женя. А то бы я сама не вспомнила. Просила, кстати, тебе передать, что ты – жестокий, не пускаешь ее к себе. – Зачем обижаешь девочку? Она ради тебя на такое пошла, а ты ее лишний раз поцеловать не хочешь… Так купишь батарейку? Ладно? У меня, правда, нет с собой денег. Но это, наверное, недорого…
– Хорошие часики. С такими действительно нужно в мастерскую идти. Пусть специалист правильную батарейку к ним подберет. Положи куда-нибудь…
– Сереж, если хочешь меня поцеловать… я не против.
– Это еще что за новости?
– Юра какой-то холодный со мной стал.
– С чего это?
– Не знаю… Может догадался тогда… Можно я к тебе на колени сяду?
– Что?
– Я о тебе теперь постоянно думаю. Да обними же ты меня! Не бойся, Настя ничего не узнает.
– Ну-ка слезь!
– Сереж…
– Слезай давай!
– Ладно, чего ты? Я просто так… Сама не знаю, зачем… Не бери в голову. Не хочешь – не надо. А что, правда не хочешь меня?
– Правда. Говорю же – чувствую себя неважно.
– Ну и черт с тобой! Проехали. Так что там с чаем, жмот? Я что – тебе неприятна? Тогда вроде всем тебя устраивала…
– Жень, завязывай. У вас с Юрой вообще, что ли, с тех пор… ничего… не было?
– Даже не знаю, что с ним случилось…
– А я о тебе вспоминал.
– Знаю. Потому что и я тоже… А может всё-таки?…
– Нет!
– Ладно, сиди тут, пойду чайник поставлю. У тебя какая плита?
– Газовая.
– Справлюсь…
Вот так. Сказала, что справится с плитой и ушла. А Сергей полчаса просидел на стуле. Не меняя позы. И при этом изо всех сил пытался не думать о том, что здесь только что произошло. Говорил себе, что сопли распускать ни в коем случае нельзя. Сейчас нельзя. А завтра утром он позвонит отцу, они встретятся, и вдвоем найдут всему этому разумное объяснение. Завтра. А сейчас нельзя. Он должен, если взаправду не получится, хотя бы сделать вид, что ни о чем сейчас не думает. И что ничего страшного здесь не происходит.
Вроде как даже получилось – не думать… Только всё тело затекло. Ног он уже давно не чувствовал. А о том, чтобы встать, и речи не могло быть. Потому что он всё ждал, что Женя вернется. А она не возвращалась. Застряла на кухне. – Ждет, наверное, когда чайник закипит, – сказал он себе. – Ну и сколько он будет закипать? Полный, что ли, налила? Разве можно так нервы мотать?!…
Женя в комнату не вернулась. И левая нога начала противно дрожать. А еще затошнило. Сильнее прежнего.
И тут он услышал, как кто-то открывает входную дверь. Сергей чуть в обморок не свалился. Сил встать не было. Не было их и на то, чтобы закричать. И тогда он сказал себе: пусть будет – что будет. Убьют, значит судьба такая. Зато появится хоть какая-то определенность…
Оказалось, что это Лена пришла забрать какую-то свою коробку. В суматохе, когда съезжала, забыла ее. Вот и пришла за ней. Не думала, что Сергей дома. Свет же не горел. Стемнело, а окна в квартире темные. Она с улицы увидела. Почему и не стала звонить в дверь. Так бы, конечно, позвонила. Короче, дверь она открыла своим ключом.
Разулась, надела Мишкины тапки и прямиком отправилась на кухню. Включила там свет. Сергей дернулся и в очередной раз вспотел. Тошнота подобралась уже к самому горлу. Рот стал наполняться слюной. Сколько ее не глотай – она как вода откуда-то продолжает сочиться. Понял, что сейчас случится страшное. Непоправимое. Когда Лена ее увидит – сердце у нее не выдержит и разорвется.
Вот только уголовщины ему не хватало. Как он объяснит милиционерам, что Ленка умерла сама?…
– Господи, как ты меня напугал!! Идиот… Чего впотьмах сидишь?
– Электричество экономлю. Привет.
– Совсем спятил? Ты что на кухне устроил?
– А что такое?
– Чайник почти весь выкипел. Попариться решил? Там у тебя теперь баня. Пошли, что ли, веником тебя отхожу. Слушай, что с тобой?
– А что такое?
– Постарел.
– Ну, неделю не виделись. Осунулся, что ли?
– Да ты лет на десять постарел! А-а… понимаю… Что, голодаешь… без работы? Ну, хочешь?…
– Нет, Лен… Спасибо.
– Не приходила больше?
– Кто?
– Настя, кто же еще!
– Нет, не приходила.
– Ну ладно, давай, что ли, по старой памяти … На тебя смотреть больно. Для здоровья. Мне тоже не помешает.
– С каких это пор?… Что за чудеса? Лен, ты же…
– Да, чудеса, блин!… Меня Юлька бросила. Удавлюсь я в той квартире. Давай, правда, что ли… Я только в душ сбегаю.
– За последний час ты – уже вторая.
– Что?
– Ничего. Знаешь, Лен, ничего у нас с этим не получится. Чудно, я сегодня нарасхват…
– Что ты сказал?
– Ничего. Голова у меня болит.
– Знаешь, меня так еще не отшивали. Скотина! А что за часики? Слушай – классные. Швейцария. Дорогие поди… Они что, и кварцевые делают?
– Выходит, делают.
– Женские… Чьи? Насте, что ли, купил?
– Ты, кажется, что-то там про чай говорила. Пошли в самом деле…
– Динамо. Ну и хрен с тобой! Попросишь меня когда…
– Там, в холодильнике печенка есть.
– И?
– Пожарь, что ли…
– Перебьешься! Ее, кстати, еще разморозить нужно. Если попросишь, чтобы я на ночь с тобой осталась…
– Нет.
– Ну и пошел тогда к Дьяволу! Сам себе печенку жарь. А может?…
– Нет.
– Импотент!
– Как тебе угодно.
– Да что с тобой?! А почему она к тебе больше не приходит?
– Кто?
– Настя. Только не надо мне сейчас сказки рассказывать. У меня вещ. доки имеются. Я понимаю, что мы оба с тобой – те еще психи, но в поезде ты ее реально отымел…
– Аккуратнее, пожалуйста, со словами! Выбирай выражения.
– Ну тогда и ты аккуратнее будь в следующий раз… с чайником. Так ведь и пожар недолго устроить.
Когда раздосадованная Лена ушла, Сергей не сразу, но успокоился. И слава Богу. А может он просто устал психовать – потому и успокоился? – Всё может быть. Так ли это теперь важно? Пусть даже он слегка и отупел, главное – прошла тошнота. И нога больше не дрожала. До своей спальни он не дошел. Ноги забыли – как ходить. Прилег на диване. И до него-то добрался не сразу. Боялся на пол грохнуться. Но как-то добрался. Господи, какое же это наслаждение – лечь на мягком! Боялся только, что не сможет уснуть. Ну и напрасно боялся.
Очнулся он только, услыхав странные звуки, доносившиеся с кухни. Спросонок решил, что это Лена там возится. Кажется, жареной печенкой запахло. Значит передумала. Не обиделась и осталась. Хорошая она девчонка. Жалко, что с Юлькой у нее всё так глупо складывается. А с другой стороны – сама виновата.
Сергей забыл, что Лена ушла. Причем рассерженная. Когда уходила, даже дверью хлопнула. Должен был бы помнить. А вот забыл. Потому что сон хороший увидел. В котором Настя опять домогалась его поцелуя. А когда получила желаемое, причем не только поцелуй, когда перестала его стыдиться, сделалась вся красная и горячая, когда отдала ему все свои силы, он взял ее голую на руки и принялся носить по квартире. Потом они пили чай на кухне, и она рассказывала ему свои детдомовские секреты и всякие мечты. Он ее успокаивал, говорил, что крови она быстро перестанет бояться, и врач из нее получится отменный. С ее-то памятью. Она же латынь знает лучше него. Но почему только родовспоможение? Настя сердилась, говорила, что не хочет быть хирургом. – Хватит уже в их семье одного хирурга – Сергея. А она хочет быть повитухой. Очень ей нравилось это редкое старинное слово. И еще она обижалась на свою сменщицу, которая ей не верит. Настя очень ее любит и всегда говорит ей правду, а Наташка не хочет поверить, что она по-настоящему спит с мужчиной. Как взрослая. Разумеется, совсем голая! И ни капельки при этом не стесняется. Вот как ей доказать?! – Ну не привести же ее сюда, чтобы она увидела.
Сергей не любил слушать про Наташку. Терпел про нее Настины рассказы. Ведь Наташка – единственная ее подруга в Новороссийске. Но встречаться с ней он почему-то не хотел. Решительно отнекивался. Не рассказывать же Насте, что Наташку нашли через неделю после той ужасной ночи, когда шел дождь. Она всплыла за городом. С порвавшейся веревкой на ноге. Должно быть старый аккумулятор плохо привязали. А может просто веревка была гнилая.
А как заливисто Настя смеялась, когда он рассказывал ей всякие смешные истории про Мишку. Прямо заходилась от хохота. До слез. В какой-то момент ее мокрые от смеха глаза внезапно, буквально за секунду делались пьяными. А щеки – пушистыми. Словно она – кошка какая. И всё равно, сначала надо убедиться, что уши стали малиновыми. Обязательно. Иначе могла укусить. Или поцарапать.
Сергей перевернулся на другой бок, уткнулся носом в спинку дивана и… Заснуть, однако, не получилось. Потому что послышалось шлепанье босых ног…
Пироги, которые она испекла, они съели ночью. Уже холодные. Даже не ночью, а практически на рассвете. Потому что оба ужасно проголодались. Почти все их смели. Потрясающие получились пироги с печенкой! Как только не лопнули? А до того… В общем, ночью им некогда было есть. Не могли они друг от друга оторваться. И не заметили, как ночь прошла. А вот дверь на балкон закрыть забыли. Настя, когда этот их прокол вскрылся, чуть со стыда не сгорела. Сережу она уже не так сильно стеснялась, как тогда – в поезде, но соседи…
Через три дня квартиру было не узнать. Везде чистота и порядок. Как в операционной. Сергей даже представить себе не мог, что унитаз и ванну можно отдраить до такой белизны. А пироги! Какие она только не пекла. И ничего Сергей не постарел. Лена изумилась. Сказала, что против прежнего он вроде как даже помолодел. Балконную дверь и окна теперь закрывать не забывали. Даже когда любили друг друга в спальне. Или в ванной.
Иосиф сказал, что никакое это не безумие – Настя, да даже и Женя. Тем более, что вечером следующего дня Женя пришла при нем. Она вышла из ванной в той самой рубашке, в которой Сергей впервые увидел в своей квартире Юльку, и ужасно перепугалась. Даже хотела убежать. Ведь Иосиф категорически запретил ей выходить из дома. Знала бы она, кто из них больше в тот момент испугался. Сергей, тот уже ничего не боялся. Ну, если это – не безумие. Он даже придумал свести Женю с Ленкой. Обе ведь голодные. И с ума давно спятили. Иосиф сказал, что делать этого не нужно. Хотя…
Лене затея познакомить ее с покойницей не понравилась, но к назначенному часу, когда Женя, как обычно, включила в ванной воду, она все-таки приехала и при этом заметно волновалась. Всё, однако, прошло хорошо. Лена не особо с ней миндальничала. Выбила дверь ванной ногой и пошла напролом. Как она умела… Проблема была одна – Настя их очень стеснялась. Но со временем девочки подружились.
Иосиф и тогда сказал, что это всё еще не безумие. Полное сумасшествие, конечно, но всё ж таки не безумие. Мише решено было ничего не рассказывать. У него со спящей Настей и так забот было выше крыши.
Интересно, а что Иосиф называл безумием? Вообще-то Сергей полагал, что сумасшествие гораздо хуже безумия. На это Лена сказала, что они оба – идиоты, что отец, что сын. И вместо того, чтобы упражняться в острословии, придумали бы лучше что-нибудь такое, в результате чего Женя стала бы приходить к ней не сюда, а на ее новую квартиру. На кой хрен она такую дорогую хату прикупила, если каждый день ей на случку приходится мотаться сюда?! Не близкие, между прочим, концы. Мужчины задумались, но так ничего и не придумали. Лена, естественно, на них обиделась.
Когда Миша позвонил Сергею сообщить, что Настя проснулась Ларой и велел ему немедленно лететь в Новороссийск, жизнь закончилась. Разом для всех. Не только Настя, но и Женя перестали приходить в квартиру на Проспекте Мира. Лена заявила, что повесится. Работу она бросила и стала пить, как раньше никогда не пила. По полторы бутылки виски в день уже выдувала. Сергей насчет повеситься поверил и стал за ней приглядывать. Стерег. Упросил не уезжать от него. Ему, между прочим, и самому теперь несладко было. После того, как слетал в Новороссийск, он опять стал меняться. То есть снова начал стареть. Да как заметно! А главное – быстро как.
В ящике стола лежали уже четырнадцать Жениных часов. Хоть иди и оптом их продавай. Нет, оптом нельзя. Номера же на них одинаковые. Вызовет подозрение. А хорошие часы. Швейцарские.
Настиных эротических комплектов аптечной униформы было на три штуки меньше. Лена как-то спьяну наехала на Сергея, предъявив ему обвинение в том, что часть ее, Лены, законной добычи он сплавляет на сторону. На термосы, которые валялись в кухне под столом, ей было наплевать, а вот из-за Аптек № 4, в которые еще недавно она наряжала Женю, громко скандалила. Как будто Жене каждый раз нужна была новая Аптека № 4. Вполне и одной она обходилась. Не в том беда, что Аптеки куда-то исчезали, а в том, что Женя больше не приходила. Лена страдала. Очень ее ждала. И по ночам плакала. Один раз крепко напилась и действительно попыталась повеситься. Непонятно, кто вынул ее из петли. Сергея ведь дома тогда не было – ночное дежурство. Отпуск закончился, и он вернулся на работу. Снова стал оперировать.
А чего там непонятного? – Мария вынула Ленку из петли. И, кстати, это она те три Настиных аптечных комплекта умыкнула. Непонятно, зачем ей?… Зря, в общем, Ленка бочку на Сергея катила.
________________________________________
Глава третья
Ленино лечение
Беда, как известно, одна не приходит. Уж если эта гадина к тебе постучалась – её не остановишь. Как говорится – пусти козла в огород, он и ноги на стол. Или как-то иначе про это говорится? Что-то там про ворота, которые нужно беде открывать…
Слава Богу ни Сергей, ни Лена этого ужаса не увидели.
– Хороша-а! Зачем так нализалась? Блевать ведь будешь.
– Сереж… Умоляю… Я все еще люблю ее! Пожалей ты меня.
– Да что случилось?!
– Она вернет тебе телек.
– Кто?
– Я сама его тебе куплю… Новый… Самый дорогой.
– Юлька?…
– Давай, она не будет… голой ходить.
– Господи… Ну конечно! Звони скорее, пускай…
– Умирает… мужик этот их… Ураганный отек легких… Как ты и сказал… Ромку из института поперли… Инка позвонила, сказала, что эта дура поехала его успокаивать.
– Будь я проклят!! Срочно ей звони! Что ты тут сопли мажешь?!
Опоздали. Юи первая почувствовала неладное и выглянула в коридор. Инна замешкалась. Но и она через несколько секунд выскочила из кабинета.
Юля сошла с ума.
Она дошла уже до половины коридора. Из одежды на ней были туфли, газовый шарф и темные очки. Один каблук сломался. Но этого Юля уже не понимала. Не понимала, почему она хромает.
Девчонка была жестоко избита. Причем было видно, что били ее ремнем. Очки плохо закрывали огромный фиолетовый фингал под правым глазом. Несмотря на то, что дело шло к вечеру, в коридоре еще было много народу – институтские и больные. Легко представить себе их эмоции. Врачи срывали с себя халаты. Кидались к Юле, пытались ими ее укрыть. Бесполезно. Она с идиотской гордостью швыряла халаты на пол и смело хромала дальше. Юи в три прыжка оказалась рядом. И вовремя. Потому что Юльку вдруг вырвало, и она поскользнулась. Если бы Юи ее не подхватила, она растянулась бы в луже желчи.
На самом деле не Юи, а Инна отнесла Юльку в свой кабинет, когда та потеряла сознание. Потому что Юи сделалась вдруг невменяемой. Даже пришлось залепить ей пару пощечин, чтобы она перестала валять дурака. И она перестала. Когда Сергей с Леной примчались в институт, и телохранители Инны положили Юльку на заднее сиденье Мерседеса, Юи была уже вполне нормальна.
– Слушай, давай с нами. Инка сказала, что неделю она как-нибудь без тебя обойдется. И Ленка не возражает. Это, собственно, она предложила. Так чего, поехали, что ли?
– Спасибо, Сережа… Я не могу сейчас.
– Ладно, адрес знаешь. – Приезжай, когда сможешь. Мишка сказал, что ночевать разрешит вам обеим прямо в психушке. Если у нас на квартире почему-то не захочется. Места вообще-то на всех хватит.
– Спасибо…
– Ты чего?
– Сережа… Я скучала по тебе…
Юи действительно не могла уехать просто так. Не поквитавшись за любимую.
Ромка умер легко и быстро. А всё потому, что Юи торопилась в Новороссийск. Так бы она, конечно, устроила ему долгий праздник. В лучших традициях китайской казни, когда приговоренный злодей начинает умолять прикончить его поскорее. Да, скверно, когда хорошие дела приходится делать в спешке. Она лишь несколько раз его ударила. Со стороны могло показаться, что не больно. Но он после этого почему-то начал кататься по полу и выть как маленький. Юи при этом казалась спокойной. Наклонилась к нему, взяла его за нос и негромко попросила прыгнуть с балкона. Он и сиганул. Тут же. Не раздумывая. Наверное, всё-таки больно она его ударила. Она же в этом – специалист.
– Как она там?
– Спит.
– Не понял, а что ты ей вколола?
– То, что Мишка посоветовал.
– Наркота?
– Да какая тебе разница! Прости, Сереж…
– Ладно уж… Понимаю. А мы зачем сейчас к нотариусу заезжали? С квартирой, что ли, какие-то сложности?
– Угу… Нет… Какие еще сложности?… Я ее на Юи оформила.
– Квартиру?
– Угу.
– Это что еще за новости? С какой стати? Ты ж с ней вроде как…
– Все бумаги и оставшиеся деньги – в моей ячейке. Помнишь номер?
– Угу.
– А где ключ спрятан?
– Да помню я! Лен, ты чего – умирать собралась?
– Устала… Слушай, а какой музыкой тебя Настя вызывала?
– У Мишки спроси. Мне он ее слушать не дает.
– Деньги Юльке не давай. Эта дура сразу все спустит. Юи отдай. Юлька с ней счастлива будет. Где они себе мужиков нормальных найдут? Испанских грандов им подавай! Представляешь, я чуть ли не каждую ночь слышала, как она во сне своего Габриэля зовет. И Ромка несколько раз слышал. Он ее за это в ванной ремнем порол, гад!… Импотент хренов!!
– Забудь о нем. – Я его уже простил.
– Когда?
– Как Инка позвонила…
– Повесится?
– Понятия не имею. Но жить ему осталось недолго.
– Ну и не жалко. Сволочь!… А ведь он приходил к ней.
– Кто? Ромка?!
– Габриэль.
– Да ладно!
– Точно… Просыпаюсь как-то, а она на животе лежит… «Ты чего?» – спрашиваю, а она мне – «ты потому от Вадика не беременеешь, что на живот, когда он от тебя уходит, не ложишься». А у Юи как мужа звали? – Забыла…
– Луис. Это – шиза, Лен.
– Ты сейчас с кем разговариваешь? Помнишь, что тебе отец сказал? Когда мы Настины пироги вместе лопали. Когда он на Женьку нарвался и весь белый стал. Ну так что он сказал?
– Что это – не безумие.
– Вот и нечего!
– Так шиза – это не безумие…
– Да по барабану мне, как это называется!
– Не ори! Юльку разбудишь.
– Прости… Она с ним еще не встречалась.
– Кто? С кем?
– Юи. Со своим.
– Совсем рехнулись? Вадик, – еще понимаю, но эти-то…
– А Вадик правда переживает… Надо бы к гинекологу сходить. Может я бесплодная?… Это ведь лечится?
– Башку тебе нужно у Мишки подлечить!
– Поздно… Если уж даже твой отец на меня рукой махнул… Знаешь, а у них действительно ничего не было. Пока… Не может она Юльку у меня вот так внаглую увести. Страдает, а не может… Хорошая она девчонка. Какая же я дура, блин! Скажи ей потом, что я на нее не сержусь.
– Ты мне сегодня что-то совсем не нравишься. Какую-то ахинею несешь!
– Странно, Юльку в дурку везем, а на душе почему-то легко. Сделаешь, как прошу?
________________________________________
–
– Да дай же послушать, жлобяра!
– И думать забудь! Не дам. А тебе, собственно, зачем?
– Настя уж больно расхваливала твою игру. Ну тебе что – жалко? Может, ты и правда гениально играешь. Надо же убедиться…
– Много ты в этом понимаешь!
– Барабан от пианино отличить могу. Что, струсил? Значит, точно: Сережка лучше тебя играет! Просто он скромный, а ты – павлин. Теперь понимаю, почему ты в психиатры подался. Папочкиной протекцией поди воспользовался?
– Что?!
– Что слышал: какой музыкант – такой и врач. Всегда вторым будешь.
– Сука ты, Ленка.
– А ты, знаешь, кто?
– Хрен с тобой, на, подавись! Только чур в наушниках. Ни Серега, ни Ларка этого услышать ни в коем случае не должны.
Как же по-разному люди слушают музыку! Кто-то слезы льет. И что-то там видеть начинает. Чего другие не видят, которые по бульварам гуляют. Или просто в карты режутся. Всякие невозможности из придуманной жизни такой человек видит. И куда-то улетает. Становится тихим и счастливым. Как будто он кучу бабок в лотерею выиграл. А другим все эти нежности пофиг. Что ни поставь им. Будь то Моцарт или Шопен. Скучают они. И пива просят.
Добившись от Миши желаемого и воткнув в уши затычки, Лена слезы не лила. Но как-то вдруг изменилась, когда зазвучала та его музыка. Прямо и не скажешь, что с ней стало не так. Сначала она посерьезнела. Стала тихой и не злой. А еще какой-то прозрачной. Как будто половина ее с нее сползла, а та, которая осталась, еще как следует не проснулась. Возвращая Мише плеер, она отколола штуку, какой он никак не ожидал: она его обняла и поцеловала.
– Спасибо тебе, Мишка. Что ж я раньше?… Э-эх… А здорово ты на виолончели играешь! И музыка у тебя классная. Неужели, правда, сам сочинил? Ты прости меня, я тут гадостей тебе наговорила…
– Да у меня полно всякой разной… И получше этой есть. Хочешь, я тебе живьем сегодня вечером поиграю?
– Не получится.
– Почему?
– Потому что я здесь останусь. С Юлькой. Ты вроде сказал – можно…
– Да, конечно.
– Ну что, пошли? Посмотрим, чем там Сережка занимается.
– Подожди, ты мне лучше скажи – что он с ней сделал?
– Кто?
– Этот ее… Ромка.
– Избил.
– Это я и сам понял. Но она не от этого повернулась.
– Он ей какую-то дрянь в живот вколол. Соседи милицию вызвали. Она орала как резаная и по полу каталась. Описалась. В институте ее желчью вырвало…
– А почему соседи скорую не вызвали?
– Не доперли. Хорошо хоть ментов дожидаться не стали – вломились в квартиру. А того гада уж и след простыл. Мишка, она ведь… не останется такой?
– Не паникуй. Серега сейчас наколдует. И я потом добавлю. А как она в таком виде до института добралась?
– На такси…
________________________________________
Лена сидела в углу большого Мишиного кабинета незаметная, как мышь, и не разрешала себе плакать. Какой-нибудь романтический дурак, взглянув на нее, сказал бы, что она молилась. – Вот именно, что дурак! Как же она могла молиться, если в Бога не верила? Просто, когда ты наблюдаешь за работой мастеров, у тебя на лице появляется именно такое выражение… Как бы его правильно описать?… Короче, Лена не молилась. Чуда она, разумеется, ждала. За тем, собственно, сюда и приехала. Но не молилась. Точно. А то, что лицо у нее сделалось странное или, выражаясь возвышенно, отрешенное, так в этом, наверное, была виновата музыка, которую она почему-то не переставала слышать. Притом, что плеер и наушники давно уже лежали в бездонном кармане Мишиного халата. А всё просто: дело вовсе не в том, что мелодия была красивая, и Мишка ее действительно неплохо сыграл (для Насти расстарался, в микрофон только очень громко сопел), а в том, что в ней было что-то такое, что непосредственно к музыке отношения не имеет. В том смысле, что колдовство не в звуках. То есть и в звуках тоже, потому что это же именно звуки сделали с Лениной головой что-то непонятное. В результате чего она начала наяву видеть сон про своего Вадика. Почему и сделалась тихой. Видеть Вадика она начала потому, что музыка была не отсюда. И Вадик ее сейчас тоже слышал. Опять же не понятно откуда… Вот почему Лена сделалась странная. А вовсе не потому, что Мишка как-то особенно хорошо ту волшебную музыку сыграл.
Увы, ни Сергею, ни Мише не удалось вытащить Юльку. В какой-то момент показалось, что девчонка возвращается к жизни. Это когда она, наконец, перестала пускать пузыри и в глазах промелькнуло некоторое подобие осмысленности. Как будто она вдруг протрезвела. Но протрезвела она, увы, лишь на мгновение. А потом снова провалилась во что-то черное. И заговорила уже оттуда…
– Привет, Лен. Михаэль, ты зачем Юи обижаешь? Дурак, она теперь замужем! Знаешь, какой Луис у нее ревнивый? Сереж, скажи ему. – Чего он?
– Миш, что же это такое?!
– Хоть ты помолчи! Откуда она знает, как меня зовут?
– Погладь еще. Михаэль, ты меня никогда раньше…
– Ребята, что же это такое делается?!
– Заткнись, я сказал! Серега, уведи ее отсюда.
– Я лесбиянка… И вареники люблю с творогом. Зачем мне за Ромку выходить? Ему нравится, когда я кричу. Он мне уколы сделал. В живот и сюда вот.
– Оба промазали… Миш, что-то у меня сегодня ни хрена не получается…
– Вижу… Давай, что ли по новой?
– Я больше не могу с Ромкой. Он злой. Я писать хочу!
– Ну что, Серега, кто первый?
– Нет, мальчики, теперь, кажется, моя очередь…
– Лен, ты чего? Серега, что это с ней?
– Всё со мной нормально…
– Господи!… Серега, что у нее с глазами?!
– То самое… Лен, ну-ка пошли на воздух выйдем.
– Поздно… Сереж, поможешь?… Скоро уже… Хорошая, правда, музыка…
– Лен, прости, я, наверное… не смогу… Смотри, Юлька, кажется, уснула…
– Никто не знает, что ты сюда со мной приехал… Точно… Нас вместе не видели… Мальчики… Спасибо вам, родные! За все. Сереж, ты не волнуйся… Вот почему так легко на душе было. Ну что ты? Мне совсем не страшно. Я правда… не хочу больше… Не могу. Ну пожалуйста, Сереж… Вадик ведь не умеет…
– С ума спятила, дура! У меня в клинике?!…
– Да, конечно, Лен. Миш, выйди, пожалуйста.
– Никуда я не уйду!
– Только не надо орать. Юльку разбудишь.
– Что, при ней будете?…
– Она уже видела, как мы это проделываем. Да она и не соображает сейчас ничего. Может, даже и не проснется…
– Я только душ быстренько приму?… Белье!… Где мое белье?!… Желтый пакет…
– В багажнике. Мишка, ну что ты стоишь?! Держи ключи. Где тут помыться можно?
– У Лары… Нет, лучше к Поле идите…
________________________________________
Эта презабавная сценка разыгралась в коридоре психушки примерно через час. Сергей с Мишей стояли у открытого окна. Понурые стояли. Молча.
Судя по всему, ее сюда пускать не хотели. И вот, тот самый охранник, который, если разобраться, просто честно выполнял свой профессиональный долг, теперь “охотно показывал” ей дорогу. Одной рукой Юи держала его за шиворот, ею же заломив за спину его руку. Другой своей рукой она прижимала к его шее пистолет. Миша, понятно, остолбенел. В отличии от Сергея. Который только криво улыбнулся и поманил Юи пальцем.
Поскольку надобность в провожатом отпала, Юи поставила пистолет на предохранитель и вернула его владельцу. Ничего обидного ему при этом не сказала. Охранник сконфузился, на всякий случай стараясь не делать резких движений и пряча от нарушительницы общественного порядка глаза, медленно, осторожно засунул оружие в кобуру, зачем-то поднял руки и стал пятиться к лестнице. Зрелище и в самом деле было потешное. На охранника было больно смотреть.
– Это она?
– Угу. Классная девчонка. Скажи?
– Так вон какую охрану нам Игнат поставил… Ну что ж, тогда можно вообще уже ни за что не волноваться! Как за каменной стеной… Надежнее защиты быть не может. Сначала в больнице проверенного в боях особиста замочили, теперь…
– Я тебя еще больше развеселю: боюсь, скоро здесь вообще никакой охраны не будет. Надо, кстати, что-то на этот счет придумать… А против влюбленного самурая хоть полк ставь. – Юи сейчас хрен кто остановит. Я про ее умения наслышан.
– Здравствуйте, Михаэль.
– Блин, ну я уже не знаю!…
– Спокойно, Миш! Я тебе потом всё объясню.
– Где Джули? Что с ней? Она… жива?
– Вас, я так понимаю, Юи зовут? Выздоравливает ваша… Юля. Но к ней пока нельзя. Там… производится особая процедура…
– Михаэль, а вы… правда меня не узнаете?
Тут из своей палаты выглянула Лара. Она давно уже стояла под дверью и прислушивалась к тому, что творится в коридоре. Какая-то суета. Новенькую, что ли, привезли?… А почему Сергей, – это же его голос, – приехал, а к ней не зашел? Лара уже ничего не понимала. И потому немного трусила. Мало ли… Могло ведь случиться что-нибудь нехорошее… Когда Мишка заговорил с какой-то незнакомой девчонкой, Лара стерпеть этого уже не могла. Высунула голову из-за двери и встретилась глазами с Юи. Та стояла в буквально двух шагах от нее.
– Сеньора?!…
________________________________________
–
– Юлька, да не кусайся ты, дура, больно ведь! Вот отниму сейчас… Ты люби ее – она хорошая. Я там буду радоваться за вас…
________________________________________
Глава четвертая
Нельзя ему ничего обещать
–
– Чего привязалась?! Никакая я не Настеа! Меня Ларой зовут.
– Ты что… совсем меня не помнишь? – Я же Юи… Ну, давай вспоминай… Ты еще колечки нам привозила. Такие красивые, пластмассовые… Странно… А ты и правда – не Настеа…
И тут!…
Первая его увидела Юи. И вжалась в стену. В ее руке неведомо откуда появилась смертоносная железка. Хорошо, что она не запустила ее в идущего.
Лара удрала в свою палату, заперла дверь на ключ и спряталась под кроватью.
Сергей сделался белый. А Миша позеленел. Но на ногах удержался. Потому что раньше он его уже видел. Только теперь он пришел в каком-то странном прикиде. Наверное, в театре позаимствовал этот помпезный реквизит. Единственное, короткий римский меч был у него настоящий. Такого в театре не найдешь. И доспехи. Шлем с красным пером он торжественно нес в руке, согнутой в локте.
У Сергея опять что-то случилось с ногами. Стоять стало трудно, а о том, чтобы подойти к Мишиному кабинету, и вовсе не могло быть речи. Но надо же было что-то делать! Сжал волю в кулак. Собрался. Но лишь знаками сумел показать Юи на дверь кабинета, за которым происходило волшебное таинство. Китаянка хоть и сильно испугалась, но самообладания не потеряла. Главное, она поняла, чего Сергей хочет, чтобы она сделала. И рванулась к той страшной двери, из-под которой в коридор сочился вкусный цветочный запах.
– Леночка, он идет! Отдавайте скорее Джулию.
Мужчины!… Эх, смех один. Хоть бы кто-то из них помог щупленькой китаянке. Помощь, однако, пришла. Вернее, прибежала. Клавдия, с каким-то перекошенным лицом уже летела по коридору. Как ведьма она летела. Показалось даже, что на помеле. Но нет – только показалось. Бежала, однако, она быстро. Чуть не сшибла Вадика с ног. Странно, а он ее даже не заметил. Он вообще никого здесь не увидел.
Клавдия опередила римского офицера секунд на двадцать. Собственно, это она, а не Юи, вынесла на руках дерущуюся с ней Юльку, которую отнесла в Полину палату. Юи ненадолго застряла в Мишином кабинете, потому что помогала Лене надевать белье из желтого пакета. Но вот и она выскочила в коридор. Невредимой. Еще же и дверь догадалась оставить открытой. За мгновение перед тем, как Вадик туда зашел. Дверь за ним закрылась…
________________________________________
Мишу и Сергея женщины прогнали домой пьянствовать, потому как пользы от них всё равно было чуть. Особенно от Сергея. Он совершенно расклеился. Пару раз даже принимался плакать. Это после того, как дверь Мишиного кабинета вышиб непонятно откуда взявшийся порыв ветра. Непонятно потому, что окна в том кабинете всегда были закрыты. Разве что маленькая форточка, которая как раз никогда не закрывалась. Но она же совсем маленькая – та форточка. Сквозняка от нее не будет. А еще эта яркая вспышка… Как будто в кабинете разорвалась световая граната.
Клавдии, которая какое-то время была занята тем, что купала уже почти нормальную Юльку, потом сказали, что Лена и тот парень в театральном костюме уехали в Москву. И было бы зд;рово, если бы никто и никогда… Чтобы ни единая душа!… Клавдия, может чего не догнала, но, вообще-то, дурой, как Надя, она не была. А потому сделала круглые глаза и спросила Мишу, – о ком это он с ней сейчас говорит?, – ведь никого в его кабинете, кроме Юли, не было. Во всяком случае посторонних она там не видела.
Юи честно старалась помогать Клавдии купать Юльку, для чего сама разделась и залезла в ванну, но каждый раз, когда натыкалась глазами на жуткие следы побоев на теле своей любимой, – а как она могла их не видеть, не слепая же?, – из этих ее узеньких щелочек начинали бежать крупные, как горошины, слезы, и мочалка валилась из рук. Клавдии очень скоро надоело лупить ее по щекам, чтобы та пришла, наконец, в себя, и всякий раз слышать от нее в ответ слова благодарности с заверениями, что ей стало намного лучше. Она вытащила китаянку из ванны, завернула ее в большое махровое полотенце и пинком отправила плакать в коридор. На что Юи не обиделась. И в последний раз ее поблагодарила.
В свою очередь и Юлька уже не сердилась на Клавдию за то, что та с неоправданным с точки зрения гуманизма и международного права применением грубой физической силы отодрала ее от Лены, не дав вдоволь напиться фиалкового аромата, который производит с людьми всякие волшебные превращения. Возможно, она потому не сердилась, что ей понравилось, когда ее стали поливать из душа теплой водой и купать, словно она – маленькая девочка, а вовсе не побитая ремнем свихнувшаяся лесбиянка. Невозможно сказать, понимала ли она, что Лены больше нет. Что это совсем не Лена купает ее сейчас в большой и очень красивой импортной ванне. Скорее всего не очень она всё это понимала. Но, слава Богу, ее взгляд уже перестал быть безжизненным. Она на глазах выздоравливала и в какой-то момент даже сказала Клавдии, что Юи хорошая, а поэтому бить ее по лицу не нужно. Ей же больно. Когда она нечаянно пописала прямо в ванну, потому что давно хотела, и за это Клавдия ее не то, что не ударила, а даже не поругала, она рассмеялась и стала, приплясывая, шлепать ногами по воде. Естественно, всю Клавдию обрызгала. Ну а вот за это она по заднице уже огребла. Как же без этого. И довольно чувствительно схлопотала. Звонко так это у Клавдии вышло. Юлька сообразила, однако, что получила за дело. Потому что безобразничала. Реветь не стала. И даже не расстроилась.
А что Поля? В ее же палате это безобразие происходило. Всё просто – ее здесь не было. Ларе было поручено за ней последить, и она, взяв спятившую красотку, которая не помнила своего имени, за руку, увела ее к себе.
Надо сказать, что Поля Лару уже почти не боялась. То есть до такой степени не боялась, что даже обрадовалась предложению переночевать сегодня вместе с ней на той царской кровати, которую впору в музее выставлять. Единственное, что Полю огорчило, так это то, что Михалосич уехал со своим братом домой пить спирт и поэтому никого любить сегодня за этой тонкой стенкой, сквозь которую многое слышно, не будет. Удивительно, что Лара, проинформированная о Полиных чувствах к ее Мишке и в высшей степени бесстыжих в его адрес домогательствах, несчастную идиотку убивать не хотела. Да, люди меняются. И нечего смеяться! – Такое правда случается. В частности, выразилось это волшебное изменение в том, что, озверев от безделья, Лара решила вернуться к нормальной жизни, то есть чем-нибудь себя здесь занять. Вот именно: она изъявила желание быть полезной обществу. А что такого? Всё-таки она – кто? – Правильно: врач. Руки-ноги на месте. Голова вроде тоже. Мыло во всяком случае не ест, как некоторые в этом здании. Вот она и начала помогать Мише в его работе. Выходить же из психушки ей запрещается. А для того, кого насильно усадили в четырех стенах пусть даже золоченой клетки с шикарным биде и суперкроватью, которая не скрипит, прямая дорога на третий этаж, туда, где Мишка держит буйных.
Что охранник внизу появился здесь исключительно из-за нее, Ларе, понятно, не сказали. Равно как не узнала она и того, что из хирургии, где она лежала прежде, чем попасть сюда, ее какая-то сволочь пыталась выкрасть, и только непостижимая чудесная случайность спасла ее Бог ведает от какой беды.
Миша Лариной инициативе осторожно обрадовался. И теперь она почти свободно разгуливала по второму этажу (спускаться на первый и подниматься на третий ей не разрешалось), делала уколы больным, тем, которые не буйные, раздавала лекарства и так далее. Главное, она снова надела мед. халат. В общем, отвлеклась. Иногда уже и с Надей здоровалась.
Вечером после отбоя, взяв Полю за руку, Лара отправилась в гости к москвичкам. Прихватила с собой литровую бутылку водки и пошла. Постучалась, ничего в ответ не услышала и открыла дверь. В следующую же секунду она вытолкала Полю обратно в коридор. Та ничего не поняла и, естественно, надулась. А потому что запирать нужно двери, когда спать ложишься! Зачем-то ж придумали умные люди замки. Главное, даже свет не выключили. Две идиотки!…
________________________________________
Юи так и не удалось повидаться утром с Сергеем, чтобы переговорить с ним о важном – о чем ее просила Инна, потому что ночью, не попрощавшись с девочками, он укатил в Москву. Спирт с Мишей он пить не стал по причине отвратительного настроения. Странно, алкоголь ведь как раз и пьют, когда хотят поправить настроение. Должно быть оно у него было настолько скверным, что даже спирт вряд ли помог бы. Короче, уехал по-английски. И Лара расстроилась.
А Юлька?… С ней случилось чудо. Утром она выглядела уже почти здоровой. Синяки от побоев еще, конечно, оставались. Но спина и живот уже не болели. И выяснилось, что всё она про Лену знает. Еще вчера узнала. Вечером. Так что истерик, которых все боялись, не было. Миша глазам своим не поверил: Лена сделала то, чего не сумели сделать ни он – знаменитый на весь Краснодарский край и даже за его пределами психиатр, ни Сергей – и вовсе признанный в своем деле мастер. Вообще-то Миша к таким вещам относился ревниво. Но тут он злопыхать не стал. Даже сказал Юльке, что Лена, хоть и была порядочной стервой, девчонка в целом была хорошая. Сукой ее не назвал. Это он так Юльку хотел успокоить. Внушить ей, что Лена ушла не из-за нее. А чтобы всем стало хорошо: и Юльке, и Юи, да, наверное, и самой себе. Слово “хорошо” он повторил раз семь. А “хорошая” точно не меньше четырех. И еще бы в каждое следующее предложение их вставлял, если бы его не заткнула Лара. Даже она сообразила, что Юльку нет нужды успокаивать. Нашлось уже, кому ее успокоить. Так что всё с ней в порядке. А вот на кого Мише стоило бы обратить внимание, так это на Юи. Потому что с этой убийцей за прошедшую ночь что-то определенно произошло. Она изменилась. Причем свидетельство ее внезапного превращения было публично предъявлено уже скоро. Это когда Юи съездила в город и вернулась в психушку в платье. Смущенная, но счастливая. Платье она надела первый раз в жизни. Пистолет, правда, теперь некуда было засунуть. И острые железки. Глупо же прятать их в сумочку, которую она купила тоже первый раз в своей жизни. Не успеешь ведь их достать, когда они вдруг понадобятся.
Миша сказал, что Юи может оставаться в больнице сколько захочет. А Лара посоветовала ей впредь запирать дверь. Надо же и совесть иметь. Если стыда совсем не осталось.
________________________________________
Когда Юи уехала, Клавдия вернула Полю в ее палату. Заметим, против ее воли вернула. Потому что Поле понравилось спать в кровати не одной. Всё не так скучно. Кто-то живой рядом дышит. И так близко! Лучше бы, конечно, чтобы с ней эти три ночи спал Миша, после того как, позанимавшись с ней любовью, уставал и, сытый, поцеловав ее в лоб или еще куда-нибудь, засыпал. Но и так годится. В ее жизнь пришло что-то новое. Так тепло и волнительно, оказывается, спать рядом с живым существом! Пусть и не того, какого нужно, пола. Опять же никто не мешал Поле в эти счастливые ночи придумывать то, что она и так всегда придумывала. Про себя и любимого Михаэля. Такого сильного и ужасно бесстыжего! Такого прекрасного и…
А вот Лара восстановлению статуса-кво обрадовалась. Во-первых потому, что ей как-то непросто было засыпать рядом с психопаткой, уже трижды пытавшейся свести счеты с жизнью. Мало ли, еще сотворит чего нехорошего с хозяйкой этой прекрасной кровати. Возьмет, к примеру, и горло ей ночью прокусит. Она же сумасшедшая. Психи – они такие.
Себя сумасшедшей Лара, понятное дело, не считала. А с чего бы, собственно? Хоть ей уже и было известно, что несколько лет назад ее застрелили. В шею. Что она тогда умерла и вот – недавно воскресла. Причем в собственном теле. Непонятно только зачем ей волосы так коротко постригли? Идиоты!
Разумеется, в Лариной голове не укладывалось, как всё это может быть, но, скажем так: с необъяснимым классической наукой фактом она спорить не стала. Ибо как можно спорить с очевидностью? Зачем?…
В общем, это презанятное недоразумение она как-то переварила. Не то, чтобы приняла его, а просто сняла вопрос с обсуждения. Вернее, избавила себя от его обсуждения. То есть в каком-то смысле с медицинским фактом смирилась. Надо ведь как-то жить дальше. А если о всяких непонятностях размышлять, можно ведь и в самом деле свихнуться. И стать как остальные Мишкины пациенты. Умерла – так умерла. Ну и хрен с ним – со всем этим. Аминь. Подумаешь! Чего не бывает… Вон, в журнале девчонку с двумя головами где-то в Мексике сфотографировали… Теперь-то Лара живая! Руки-ноги при ней. Солнышко за окном светит. И Мишка с ней трахается. Как раньше. Ну и слава Богу…
В общем, Лара сказала себе, что она нормальная. Что она не дура какая, чтобы думать о том, чего даже Мишка до конца не понимает. Сережка, тот вроде как побольше про это знает, но и он темнит. Гад! Единственное, что сказал, так это то, что ей стоит отвлечься. И просто начать радоваться жизни. Ну, вот же она и стала Мишке с его психами помогать. То есть нашла себе то самое отвлечение. Нет, ну правда, ведь если бы он и ее считал больной на голову, то вряд ли позволил бы ей покидать палату. Запер бы ее на ключ и заколол барбитурой. Не идиот же он разрешать сумасшедшей гулять со шприцами по больнице! Как будто она не в курсе, какие порядки в наших психушках.
А во-вторых, – почему она обрадовалась насильственной экстрадиции Поли обратно в ее палату, – это то, что Миша теперь уже не уходил ночевать домой. Обидно, конечно, что он больше не заикался о том, что когда-то обещал, – переехать в Москву. А ведь это был решающий довод, сломавший ее в Чечне, почему она и легла с ним… Ну и ладно! Хотя бы он ее сейчас любит. Это она чувствует. Тут ее не обманешь…
Так вот, Клавдия вернула Полю в ее палату и познакомила девушек. Точнее, она сказала:
– Не бойся, она не кусается, это – Юля. И она уже почти вылечилась. Так что уколы теперь будет тебе делать она. Всё, девочки, я побежала. Сами тут знакомьтесь. Только без алкоголя. Вон ту бутылку я заберу. И не надо со мной спорить!
Когда Клавдия вышла, Юля первая решила заговорить.
– Тебя ведь Полей зовут?
– Угу.
– А ты давно с ума сошла?
– Я уже два года здесь. Только я не сумасшедшая. Просто меня никто не любит.
– Бедненькая…
– Я Мишу люблю, а он только свою Лару любит.
– Мне Миша тоже нравится. Он за мной в море прыгнул. Спас тогда… Чего стоишь? Лезь давай под одеяло. Холодно же.
– Она мертвая, а я живая! Почему он меня не хочет?
– Какая же она мертвая, ты чего – дура, что ли?! Обещай, что больше не будешь вешаться. Нет, ты голая ложись. Тут чистая простыня. Или вены себе резать…
– Чего это ты делаешь?… Не буду я ничего себе резать. Больно же… Я Мише обещала, что здоровая умру.
– Лежи спокойно! Мне тебя нельзя любить. – Юи заругается. Я просто так… Ладно?
– Угу… Да тут и порезаться нечем. Даже зеркало унесли. Я, наверное, совсем уже некрасивая стала. Ой, что ты делаешь?…
– Смирно лежи! Когда это ты умереть собралась? Ты что… девочка?
– Ага… Уже через неделю, наверное…
– Не поняла… Ты чего, обещала ему через неделю умереть?
– Ага. Нет, не ему. Тому врачу, который к нему из Москвы приезжал.
– Михаэль добрый. Он забудет, что ты ему всякие глупости сказала. Не умирай. Я тебя купать буду. Хочешь?
– Хочу.
– А кто к нему из Москвы приезжал? Я кому сказала – спокойно лежи! Что ты всё время… Не Сережа, случайно?
– Ага, Миша его Серёгой называл.
– Так ты что же, Сережке умереть пообещала?
– Ага.
– Ой беда! Глупая!! Нельзя ему ничего обещать…
– Почему?
– Ну ты чего – совсем с ума сошла?! Он же… Бедная моя…
________________________________________
Глава пятая
Шантаж
Юи удалось повидаться с Сергеем уже только в Москве. Когда он скопировал для Инны фильм ужасов, снятый той дождливой ночью в аптеке на скрытые камеры наблюдения. Константин Петрович поначалу не хотел давать диск. Долго выспрашивал – для чего он ему понадобился. А когда узнал, сказал, что это глупая затея. И опасная. Незачем играть с бандитами в их бессовестные игры. Без головы ведь можно остаться. Он еще не знал тогда, что Испанец давно уже это кино посмотрел. Впрочем, сказать, что Константин Петрович совсем ни о чем таком не догадывался, нельзя, ведь ему донесли, что Игнат, тщательно заметая следы, тайком посетил загородную резиденцию Испанца. О чем своему шефу не доложил. Григорий Моисеевич, как и обещал, свел этих двух мерзавцев.
Константин Петрович про свои грустные подозрения никому ничего говорить не стал. Даже Иосифу. Ждал, какие Игнат предпримет шаги. Как себя проявит. В конце концов должен же он где-то проколоться.
Что лучше – яд или несчастный случай?… А, может, шпионаж в пользу англичан на эту сволочь повесить? Нет, яд надежнее будет. Сам же по неосторожности и отравится. Чем-нибудь хитрым, лучше радиоактивным. И шума никакого не будет. Без вскрытия обойдемся.
Ждал старый дурак. И дождался: Игната неожиданно вызвал в Кремль президент. Через голову Константина Петровича. После чего, в тот же день, приказом директора конторы Игнат из капитанов, перескочив сразу через два очередных воинских звания, был произведен в полковники и сделался начальником сверхсекретного отдела на шестом этаже. Отдела, наделенного суперполномочиями. Это были уже не простые убийцы. В этот отдел мечтала попасть половина офицеров Лубянки. Счастливчиков, которые там работали, завистники с придыханием называли элитой. И только внешняя разведка брезговала общаться с головорезами из того подразделения. Элитой их не называла. А как, мы сказать не можем. Матерно потому что она их называла…
Игнат, получив полковничьи погоны и генеральскую должность, изменился в одно мгновение. Своему бывшему шефу он ничего объяснять не стал. Даже не стал с Константином Петровичем встречаться. Что, вообще-то, с его стороны было уже просто свинством. И даже могло расцениваться, как вызов.
Возможно, это была еще не полная катастрофа, но Константин Петрович спинным мозгом почувствовал, как земля уплывает у него из-под ног. На всякий случай он забрал из сейфа кольцо Анастасии и попросил Иосифа спрятать его так, чтобы найти его сделалось невозможно. Вспомнил про фокус с картиной, которую в Ватикане никто больше увидеть не может. – Пусть это кольцо хоть бы и на виду у всех лежит, – сказал он, – только пусть оно станет невидимым.
Иосиф кивнул. Дескать задачу понял. И нечего с ним разговаривать, как с дураком. – Разжевываешь, понимаешь, как ребенку сопливому… А раньше сообразить нельзя было?! Обязательно надо было ждать, когда жареный петух в задницу клюнет?! Идиот…
Константин Петрович неделю маялся. Не находил себе места. Чуть мозги себе не сломал, анализируя даже, казало бы, самые несущественные мелочи. Сопоставлял факты. Складывал, как он обычно выражался, пазл. И всё чаще возвращался к тому дню, когда принес президенту зеленую папку. От него тогда не укрылось, как побледнел президент, взяв ее в руки. (Они, кстати, у него в тот момент затряслись.) Как он отошел с ней к камину, взломал печать, вытащил из папки один единственный листок, который в ней лежал, пробежал его глазами, скомкал и, чуть ли не со страхом, словно в руке оказался ядовитый паук, швырнул его в огонь. Папка полетела следом. А потом он вдруг сделался весел и предложил перейти на ты. Угощал Константина Петровича редкостным виски. Даже анекдоты пробовал рассказывать. Не смешно у него это выходило. Но они оба громко смеялись.
Константин Петрович снова и снова прокручивал в голове сцену в загородной резиденции президента. Даже по ночам. Во сне. Это становилось уже каким-то наваждением. Причем здесь вообще зеленая папка?
И не зря Константин Петрович себя мучил: до него вдруг дошло, что Игнат, как бы правдоподобно тогда ни отбрехивался, кося под преданного и дисциплинированного простачка, папку, похоже, все-таки вскрывал и тот одинокий листок видел. Что-то было с его глазами не так. В них появился какой-то незнакомый блеск. Которого раньше не было. Как будто он стодолларовую бумажку на дороге нашел. И не знает, что с таким богатством делать. Точно, тогда Игнат и ссучился. Такие глаза бывают только у вора. Или у предателя. Как же он его раньше не разглядел? Не раскусил врага.
Что та бумажка могла в себе содержать, и почему она так дорого стоила в глазах президента, это уже – загадка для школьников. Причем школьников младших классов. Для троечников, а не для генерала КГБ. Тут и гадать нечего! – Когда у нас произошли знаковые теракты, задравшие рейтинг президента до небес? – Вот именно. Он еще так рьяно бросился в бой. Защищать Россию от беды. И мгновенно нашел злодеев. Рисковать не стали. Стреляли на поражение. Ни один чеченец не ушел от справедливого возмездия. Вот ведь сволочи – жилые дома затеяли взрывать! Никому их тогда не было жалко. Ни одному россиянину. Да, именно тогда и началась охота за этой папочкой.
Других вариантов нет: – президент сдуру дал письменный приказ. Понятно, что секретный. Но подпись свою он под ним поставил. Нет, ну а что еще может содержать в себе та бумаженция? – Конечно же – подпись. Бог мой, как глупо! Как не осмотрительно… Он ведь, слава Богу, не прячет свои миллиарды на счетах, оформленных на собственное имя. А тут… Совсем потерял нюх за кабинетной работой. Как можно так лохануться?… Кто ж такие следы оставляет…
Жалко, что Сергей не может с уверенностью сказать, открывал Игнат зеленую папку или нет. Миша, тот и вовсе не помнит, чтобы Игнат в то утро к ним приходил.
Ладно. И без их показаний всё ясно. Ну и что получается? – Что Игнат не просто тот документ видел: он его скопировал. И подменил. Президент получил и сжег в камине копию. А оригинал… Интересно, в какую игру этот урод решил сыграть? Посадить президента на крючок… И ведь не убьешь теперь эту сволочь!…
________________________________________
Иосиф сделал всё в лучшем виде, и уже через неделю Миша надел кольцо Анастасии на левый мизинец Клавдии, строго-настрого запретив ей когда-либо его снимать. А еще сказал, что это кольцо он ей не дарит, пусть она губу не раскатывает, а просто дает поносить.
И никто Клавдию больше не видел. Ни в городе, ни на работе. Хотя она ежедневно появлялась в психушке и уходила домой только когда рабочий день заканчивался. Часто самой последней уходила.
Странно, но даже Надя ни разу не поинтересовалась – куда вдруг подевалась ее начальница. Хотя, что тут странного? Ведь, если бы ее кто спросил, – где Клавдия, как ее найти?, – она не задумываясь ответила бы, что – как же, вот только что вместе с ней в столовке обедала. А за полчаса до этого на третьем этаже они вдвоем кололи буйных. Те что-то совсем сегодня взбесились. Пришлось успокаивать.
Так Клавдия стала невидимкой, чего, конечно же, она за собой не заметила. Колечко, как и было с Михалосичем уговорено, она с мизинца не снимала. Даже спала с ним. И опять же – ничего удивительного: Клавдия ведь элементарно перестала его замечать. Надо ли добавлять, что про разговор с Михалосичем она тоже забыла. Причем сразу же. Напрочь!
Собственно, в жизни Клавдии мало что изменилось. Кроме того, что у нее появилась еще одна – уже вторая – работающая здесь на общественных началах (то есть без зарплаты) помощница – Юлька. Первой, как мы знаем, была Лара.
Следует отметить, что Юльке здесь была предоставлена совершенно немыслимая свобода. Ей разрешалось не только спускаться в столовку на первый этаж, но и гулять во дворе. За забор ее, понятно, не пускали, но выбираться из дома скорби вдохнуть свежего воздуха – это же такое счастье! Последнему обстоятельству, этой ее неслыханной свободе, Лара люто завидовала. И никак не могла понять – что лесбиянка здесь потеряла, если уже Мишка с Клавдией держат ее за здоровую? Почему она не возвращается в свою распрекрасную Москву? Ведь неудобно же заставлять свою любовницу на шикарном Порше (подарок Инны) каждую неделю приезжать сюда трахаться. На два дня приезжать! Вернее, на две ночи и один день.
А в чем, собственно, неудобство? – Во-первых в том, что в эти грязные ночи разврата Поля перебиралась ночевать к Ларе и, стало быть, Мишка сваливал домой. Этот гад даже однажды ляпнул: – уходит, мол, для того, чтобы от нее отдохнуть. За что, естественно, получил по морде.
И во-вторых: с некоторых пор спать с Полей в одной постели стало совсем уж некомфортно. Беспамятная идиотка с восхитительно красивой стоячей грудью ничего такого ей, конечно, не говорила и вроде бы открыто не приставала, но, когда она засыпала и не вполне себя контролировала… В общем, Лара стала подозревать (и не без оснований), что, когда китаянка уматывала в свою Москву, а Поля возвращалась в палату за стенкой, у них там с Юлькой происходило что-то непотребное. Еще ведь и Мишка как-то залепил, что это – не их с Ларой собачье дело, что Поле, вообще-то говоря, тоже для здоровья надо (чего надо – не уточнил) и, если Юи здесь не высказывает возражений, то… Мишка, естественно, и в этот раз схлопотал по физиономии. Ну, такая уж у него судьба.
Когда Константин Петрович понял, в какую яму угодил, он позвонил Иосифу, договорился с ним о встрече и рассказал ему всё. Ну и?… – Старый друг вместо того, чтобы подсказать что-нибудь дельное и хоть как-то его успокоить, только подлил масла в огонь. Решил Константина Петровича окончательно добить, сообщив, что говорил вчера по телефону с Винченцо. И, после легонького касания кое-каких невидимых струн (Три безобидные фразы. Ничего страшного. Мыло есть не начнет. Чего ты дергаешься?), тот выложил, что Испанец вместе с Игнатом прилетали на неделе в Ватикан. Испанец представлял этого скота кардиналу. Проговорили больше часа. О чем – Винченцо не знает.
Вот тогда Константину Петровичу стало уже по-настоящему страшно. Не только за себя. Вынес из кабинета кое-какие бумажки. Уехал на дачу, и сжег их в печке. Пепел собрал и высыпал на грядку, где они с Иосифом весной сажали редиску.
________________________________________
Глава шестая
А до Генуэзца кто был?
–
– Сегодня же поговорю с Инной… Сережа, если этот телефон зазвонит, разбейте его, симку сломайте и… исчезайте… Вы меня понимаете?
– Угу…
– И вот еще… Не понимаю… Зачем мне ее деньги? С какой стати? И эта дарственная…
– Нужна же тебе квартира… И потом, она знала, что ты не оставишь Юльку. Что позаботишься о ней.
– Да, конечно, но… Никак от Лены этого не ожидала. Я думала – она меня ненавидит.
– Может, и ненавидела. Поначалу… Вот такая она.
– А откуда у нее столько денег?
– Ты же смотрела кино. Там, на столе…
– Я решила, что это были наркотики.
– Нет, там еще и башли были. Я прихватил. В качестве компенсации за моральный и физический ущерб… Не оставлять же ментам… Слушай, я Аське еще два паспорта купил. Давай, пусть один у тебя побудет. На всякий пожарный. Раз всё так грустно заворачивается… Не против?
– А кто это?
– Ты ее знаешь как Лару. Юи, скажи честно, – ты… зачем мне помогаешь? Ведь то, что с Юлькой случилось… Это из-за меня… Ты прости.
– Я знаю.
– А почему не убила меня?
– Глупое пари… Она сама виновата. Сережа…
– Что?
– Джули беременна.
– От Ромки?!
– Причем здесь этот импотент?
– А от кого же тогда? Что с тобой?! Что у тебя с глазами?…
– А что такое? Серхио…
– Что? Подожди… Так от кого у нее ребенок?
– От Габриэля, дурак! Ты же сам им это устроил…
– Что ты делаешь?
– А что такого? Я что, не могу тебя поцеловать? Давай пересядем на заднее сиденье…
– Ты что, спятила?! Перестань… Почему ты плачешь? Что с тобой?!
– Ты не смеешь на него сердиться! – Луис любит меня!! Он верный. Ты первый бросил меня из-за этой шлюхи! Он же из петли меня тогда вынул!! Я никогда не ревновала тебя к Сеньоре, но Лаура!! Как ты мог?! Ты же убил меня!!! Любимый…
________________________________________
–
– Что ты несешь, сволочь?! Мой отец…
– Вор и убийца твой отец, Инночка…
– Да как ты можешь это помнить?! Сколько тебе было?
– Если б меня тогда в коробке из-под телевизора нашли, он не стал бы спрашивать, сколько мне лет… А сестру изнасиловал и зарезал одноглазый, в темных очках, со шрамом…
– Викентий… Юи, это же…
– Да, госпожа – начальник нашей службы безопасности.
– О Господи!… Папа последнее время сам не свой. Из-за Илоны. Ну, с ней… могу понять… Я видела… Это ужасно… Сережа, неужели нельзя остановить эту… твою программу? Я должна с ним поговорить… И показать запись…
– Тогда он убьет Сережу… И Лару.
– Ты тоже думаешь, что мой отец – подонок?!
– Я знаю Викентия… Если ты скажешь отцу, что Сергей в ту ночь их видел… Ты что, не понимаешь? – Они никогда не оставляют свидетелей.
– Сука, что ты несешь! – Ой, прости, Юи… Так значит, Сережа… я тоже умру?…
– А как считаешь, – если поговоришь с ним, – он попросит у меня прощения?… Тогда я попробую программу остановить. Может, обойдется без жертв.
– О господи… Да никогда!
________________________________________
–
– Почему ей можно, а мне?…
– Слышала, что Сережа сказал?… Чтобы ни шагу!… Хрен с тобой, на первый этаж можешь спускаться. Но о том, чтобы выйти на улицу, забудь. Охраннику я скажу…
– Надоела мне эта жратва поганая! И решетки везде. Как в тюрьме, блин!…
– Да ладно тебе, Ларочка! Нормальная еда. Зато мы работаем! – Всё не так скучно…
– Это тебе, Юлька, любая конура – нормальная. А мне… И рожи эти мне осточертели! Мишка, я эту суку точно когда-нибудь зарежу. Она со мной вчера не поздоровалась. А на тебя смотрит, как…
– Да как она смотрит?!
– Как?!!
– Перестань, она хорошая. И медсестра она замечательная! Это, между прочим, ее идея – тебя спящую заставлять ходить, чтобы мышцы не атрофировались.
– Хочешь сказать, что у вас ничего не было, пока я дрыхла?!
– Так, всё! Сейчас домой уеду.
– Ларочка, ну чего ты? Никак она на него не смотрит. Михаэль, не слушайте вы ее.
– Да пошли вы все! Мне гулять нужно… Мишка, а у этой твоей детдомовской нормальный был цикл?
– А что?
– Когда она текла в последний раз?
– Так ведь… на прошлой неделе…
– Да это я так, из-за этой твоей суки крашеной… Надоел ты мне, блин… Хотела спокойно выспаться. Вот ты не знаешь, а эта тварь, когда мы трахаемся, у нас под дверью стоит и подслушивает! Я уверена. Не было у меня ничего. Миш, у меня грудь растет.
– Ой, Ларочка, какие вы молодцы!
– Да ты что!
– Вот тебе и что! Мне теперь питание нормальное нужно, а не это говно! И гулять на свежем воздухе… Получается, уже недель пять… А мы, между прочим, не расписаны… Что, опять – летом?! Сволочь! Иди, трахайся со своей!… Я этой проститутке точно глаза выколю! Или кислоты ей в рожу плесну! Я ведь сумасшедшая – меня не посадят! Кобель!! Господи, зачем я от Сережки ушла?! Вот дура!!…
________________________________________
–
– Инна завтра утром будет говорить с отцом. Сережа, наденьте это.
– Зачем? У меня уже есть часы.
– Это не просто часы… Только их потом нельзя будет снять.
– А как же?
– Придется браслет разрезать. Когда всё закончится.
– А что это?
– Радиопередатчик. Каждые семь минут он посылает сигнал на спутник. Антенна в браслете. Только я знаю частоту и могу вычислить, где вы находитесь.
– А батарейки как менять?
– Батареей будет служить ваша рука. Она же теплая. Эти часы перестанут работать только если их положить в холодильник.
– Класс. Ну давай.
– Приготовьтесь, Сережа, всякое может случиться.
________________________________________
–
– Я уже смотрел это кино. Только лица его раньше не видел. Так ты, значит, ему поверила…
– Пап, он сказал, что, если ты не попросишь у него прощения, то мы все…
– За что это я должен перед ним извиняться?! Ну, знал я его отца… Начинали когда-то вместе… И что теперь?… Ничего я у него не крал. То лекарство, которое у меня купили американцы, я изобрел года через два после того, как его убили… Могу документы поднять, если ты мне не веришь.
– Он видел тебя там… с Викентием.
– Да перестань уже! Как ты не понимаешь?! – Эта тварь просто на твоих нервах играет. На нашем горе! Хочет нас на башли развести, вот и насочинял хрен знает чего, сволочь. А ты и!… Шантажировать он нас вздумал! Зачем мне было их убивать? Да он сам убийца. Ты же сама видела…
– Спасибо тебе! У меня прямо камень с души свалился. Я побегу, пап?…
– Беги, родная… Ты где?… Кешка!
– Здесь я.
– Ну так выходи уже. Ушла она. Всё слышал?
– Угу.
– Тебе всё понятно?
– Не волнуйся, Испанец, найдем. Его, правда, эти охраняют.
– Уже нет… И помни, он мне живой нужен! Страшно умирать будет… А суке его мозги поджарь. Пусть овощем станет, тварь безродная…
________________________________________
–
– Слушаю вас.
– Без имен.
– Понял.
– Всё плохо.
– Угу…
– Про тот телефон помнишь?
– Угу…
– Я тебе ничего не говорила.
– Спасибо.
– Немедленно!
– Да понял я! Пока…
– Через десять минут твой телефон поставят на прослушку.
– Ясно.
– Прощай.
– До свидания. И еще раз спасибо.
– …………………………………
– Але.
– Мишка, срочно увози Лару… Да, прямо сейчас!… Ты знаешь куда. Я там уже утром буду.
________________________________________
–
– Итак, что мы о нем знаем?
– Его основная специальность – врач.
– Предыдущий вроде как воином был… Как его?…
– Серхио.
– Вот-вот…
– Зато Серджио-Генуэзец был врачом. Великим врачом, монсеньор.
– Даже так?… Ото всех, значит, берет… А до Генуэзца кто был?
– Серж Авиньонский – советник Генриха V – германского короля и императора Священной Римской Империи.
– Того, что с Папой за инвеституру боролся?
– И весьма успешно, надо сказать, боролся. Кстати, Папа тоже обращался к нему за советами, не особо афишируя…
– Как это могло быть?
– Хорошие советники всегда в дефиците. А тот никогда не ошибался.
– Угу… И какие у русского амбиции? Что, будет секту создавать?
– Он далек от этого, ваше преосвященство.
– А девчонка?
– Тем более.
– Что о ней вообще известно?
– Воспитывалась в сиротском приюте. Там ее били, в четырнадцать лет изнасиловали, воспитанницы над ней издевались… Ну как обычно. Училась, работала в аптеке. Треть жалованья регулярно отсылала в свой приют.
– Зачем?
– Непонятно. Кажется, у нее с головой не все в порядке.
– Их так и не нашли?
– Пока нет. Буквально за полчаса, как за ней приехали, она из больницы исчезла. Ее врачу кто-то дал сигнал. Он скорее всего ее и увез. И Серхио тоже до сих пор не могут найти в Москве. Но дон Филиппе настроен решительно. И этот русский…
– Его зовут Игнасио!
– Да-да, монсеньор, я запомню…
– А знаешь, он мне понравился. Дон Филиппе – обыкновенный бандит. А этот далеко пойдет. Больно уж он голодный… И ему не только деньги нужны. Он рулить хочет. Честно говоря, я его даже немного побаиваюсь.
– Испанец за него ручается.
– Испанец, Винченцо, ни за что ручаться не может. Если бы не его связи и готовность за деньги предать любого, я бы с ним не то, что…
– Понимаю…
– Увы, и подонки бывают полезны…
– Кстати, я выполнил вашу просьбу, монсеньор: ему откажут в кредите все банки, куда бы он ни обратился. Кроме нашего. Даже их национальный.
– Очень хорошо. Так сколько он намеревается срубить?
– Не помню… Этот его…
– Давид! Что у тебя с памятью сегодня?!
– Да-да, конечно… Давид… Он так мудрено тогда говорил. Я понял – что-то около десяти миллиардов. Может, больше… Но я могу и ошибиться. При условии, что он запустит в игру не меньше двух миллиардов. Иначе он в нее просто не войдет. Пятьсот миллионов свободных денег у него на игру уже есть.
– Значит… если в последний момент мы откажем ему в кредите…
– Для него это явится полной катастрофой, поскольку выйти из игры ему уже не позволят. И его не просто разорят. Из него фарш сделают.
– Ну что ж, пусть тогда старается… Она не должна родить.
– Так сказал… он?
– Так говорю я! И дон Филиппе должен об этом позаботиться.
– Скорее, наверное, Игнасио…
– Да наплевать мне – кто из них!…
– Монсеньор, Его рождение действительно доставит нам… неприятности?
– Неприятности? Ты так это называешь? – Возможно…
– Он что – начнет с нами спорить?
– Хуже… Он нас просто не заметит.
– А что, если и Его никто не заметит? Он же вроде как не для того придет, чтобы разговаривать с людьми… Ну, по тому пророчеству. Зачем же нам тогда?…
– Винченцо, брат ты мой меньшой, уразумей, дурачок: не заметить проще того, кто вовсе никогда не рождался. Не вижу энтузиазма!…
________________________________________
Глава седьмая
Сколько ж ты на Луне прожила?
–
– Да объясните ты мне, наконец, куда мы едем! Зачем эти фальшивые паспорта? Я что – воровка?! Сереж, ты видел, – что у меня здесь? И где мы вообще?! Так мечтала из этого дурдома сбежать, но… Что мы делаем в этой дыре? Господи, да что с тобой происходит?!
– А что такое?
– Ты… какой-то старый стал. Случилось что? У нас что – неприятности?
– Лара, иди, пожалуйста, в машину. Я тебе по дороге все объясню. Мне с Мишкой поговорить нужно.
– Да пошли вы!…
– Что она делает?
– Села в машину. Чего хотел?
– Давай Аськин телефон.
– Зачем это?
– Затем, что надо! Завтра же дам ей твою музыку слушать.
– Не дам…
– Чего не дашь?
– Телефон не отдам.
– Не валяй дурака! Свихнулся, что ли?! Давай сюда телефон, кретин! Ларой станет та, что у тебя в психушке лежит. Забыл? Аська вот, балда, зачем-то встряла… Ну ничего, завтра я все обратно поверну. И хватит, блин! Она – моя жена. Я без нее умираю. Не видишь, что ли?!… Мне… Ну ты чего – не понимаешь?!
– Не отдам. Найди себе кого-нибудь на улице.
– Чего?… Спятил, что ли, козел?! Гони сюда телефон, гад, если по роже не хочешь схлопотать! – И катись к этой своей… Она на днях уже… Телефон!!
– Не дам!… Серега, она беременна… от меня.
– Кто?… То есть… Подожди… Как это?… Ты что, спал с ней?
– Ну а как!… Она в первый же день меня завалила. Ты что, Лару не знаешь?
– Ты с моей Аськой спал, мразь?!
– Серега, пойми, это не Настя. Это – Лара.
– Скотина, что ж ты наделал?! Месяц не мог потерпеть?!!
– Куда ты ее везешь?
– Незачем тебе знать. – Плохи наши дела. – Прятаться должны… Что ж ты наделал, гад…
– У Лары в сумке деньги. Все мои… оставшиеся… Твои и Настины. Пистолеты еще…
– Как ты мог?…
– Серега, понимаешь… Я не переживу, если Ларка от меня второй раз уйдет.
– Ну и подыхай себе, блин, на здоровье!… Я-то тут при чем?
– А что ж теперь… с Полей будет?
– Да Ларой она станет, дебил, что же еще! Ну ты совсем, что ли, уже?! Я с кем сейчас разговаривал? Как только Аська в свое тело вернется. Я ж ей только времянку поставил, а ту твою – по полной зарядил!… Что ж ты наделал, сволочь… А точно беременна?… Идиот!… Услышит же она когда-нибудь ту музыку… Как я ей объясню?… Она ведь будет думать, что это мой ребенок…
– А можешь сделать так, чтобы она навсегда осталась Ларой?
– Ну уж хрен тебе!
– Серега, прошу тебя.
– Пошел ты знаешь куда!…
– Хочешь, я перед тобой на колени встану? Знаешь, как она ревела, когда узнала, что не беременна? Если у нее и этого ребенка отнять, она с катушек слетит.
– Сволочь ты…
– Правда?… Пообещай…
– Скотина… Брат, называется…
– Спасибо, Серега.
– Значит так, музыку твою ни та, ни эта слышать не должны.
– Понятно.
– Никогда…
– Да понял!
– Тварь…
– А знаешь, Серега, она – какая-то другая.
– Еще бы, – она ж теперь не только Лара.
– Как это?
– В нее еще и от Лауры намешалось. Той, что триста лет назад жила. А может и еще когда…
– Серега, ну ты чего, – тоже поехал?
– Что значит?… Ты правда, что ли, ничего не помнишь? Тоже мне, психиатр хренов… Сам же мне сколько раз по пьяни начинал рассказывать.
– Мальчики, вы долго там будете ругаться? Поехали уже!
– Мишка с нами не едет.
– Почему?
– По кочану! Ларка, повторяю, – если я вдруг больше чем на два часа исчезну, – вали из того города, в котором мы окажемся, и паспорт сожги. Живи по второму. Уезжай далеко, но только автобусами и электричками. Тебе понятно? Мишка, пока!
– Да поняла я! Сереж, мы чё, эти башли украли?
________________________________________
После разговора с Константином Петровичем Иосиф на работу не поехал. Не в том он был настроении. Попросил водителя отвести его домой. Но не доехал. Вышел за пару кварталов. Зашел в магазин купить хлеба и вина. Два раза обошел свой дом. Слежки вроде не заметил. Этих козлов несложно вычислить. Осторожность, однако, не помешает.
В квартире было тихо и противно. Из-за этой тоскливой тишины и заброшенности, наверное… Покопался в дисках, запустил кино. Через полчаса понял, что зря он это сделал: на экран так ни разу и не взглянул. Как назывался фильм – тоже не вспомнил. Плюнул и побрел на кухню. Налил вина. За окном уже совсем стемнело.
– А мне? Нет, стакан не нужен. Я со своей посудой к тебе пришел. Вот только не начинай!
– А разве я что-то сказал?
– Как будто я не слышу, о чем ты думаешь…
– Нет, я всё-таки не понимаю!…
– Я же просил!…
– Послушай, это же – Твоя кровь…
– Да ладно тебе! Как будто ты сейчас за нее просишь.
– И за нее тоже…
– Угу… Спасибо, что хотя бы вспомнил о ней…
– Нет, правда! Я не только за мальчишек…
– Может все-таки зажжем свет? А то еще мимо нальешь…
– Нормально. Я и так всё вижу. Лить-то куда?
– Под носом у тебя стоит.
– Моя чашка.
– Здрасьте! Ты еще скажи, что я ее тебе подарил. Ворюга! Это – моя чаша.
– А никто ее у Тебя и не отнимает. Просто говорю, что помню ее. Спаси хоть Костю.
– Опять?!
– Нет, ну правда… Он же родственник Тебе!
– Не могу.
– В смысле?
– Это невозможно.
– То есть?
– Поздно.
– Даже так?… Эх, блин!… Как он умрет?
– Отравление.
– Так может хотя бы предупредить его? Позвоню… Чтобы поберегся…
– Говорю тебе – поздно: он уже отравлен.
– Чем?
– Я таких ядов не знаю. Это что-то ваше – новенькое.
– Понятно… Спасибо, что хоть с кольцом помог. Мишка говорит – сработало.
– Это не я.
– А кто?
– Не придуривайся!
– Мария что ли?
– Угу.
– Ну, давай. Ее здоровье.
– Чье?
– Марии.
– Ты правда не понимаешь, как это делается?
– Что?
– Я, Мария… И всё прочее…
– Ну, Ты же сказал…
– Эх, учитель! Что ж ты такой трусливый? Перестань уже прятаться. Скажи просто. Кто всё это делает?
– Я в самом деле не знаю. А Ты, что ли, знаешь?
– Разумеется.
– Кто?
– Ты.
________________________________________
–
– Михаэль, Вы правда не знаете, где они?
– Знаю, что живы.
– Откуда?
– У нас свой сайт в интернете. Вернее, сайт этот не наш. В том-то и фокус. Раз в неделю в одно и то же время. Не больше десяти слов.
– Так ведь можно вычислить!
– Маловероятно. К тому же у нас особый шифр. Мы его еще в детстве придумали. Странно, а ведь меня никто даже и не спросил, куда исчезла Лара. Как будто ее здесь никогда и не было. Охранник наутро просто не пришел. Может их уже перестали искать?
– Если бы…
– Все как-то тихо…
– Это только кажется. За вами внимательно следят.
– Надо же, совсем не замечаю…
– Микрофоны и маячок у Вас в машине. Они ждут, что Вы приведете их к Сереже. В мою машину всё это дерьмо еще на прошлой неделе поставили.
– Смотри-ка, а ведь они лечат друг друга. Юи, ты знаешь, я позволил им бывать… вместе…
– Знаю.
– Юля уже почти здорова… Они не просто…
– Я разрешила. Михаэль, а Вы не помните, как звали Полю, – тогда?
– Как же я могу помнить? Ну так, по пьяни, иногда… Серега говорит… Лаура… Может он ее с нашей Ларой ассоциирует? Путает…
– Ничего он не путает! Лаурой ее зовут.
– Что, как и Юльку, – сны из прошлого достают?
– Вы думаете – я тоже сумасшедшая?
– Я уже вообще ничего не думаю. Сереге, вон, с детства средневековые рыцари повсюду мерещатся. И Настя после того, как сюда приехала, тоже стала их видеть. Ходят, говорит, за ней… Один огромный… Странное совпадение. Я иногда смотрю на Полю и правда – как будто что-то знакомое…
– А меня она не любила.
– Это почему же?
– К Сереже ревновала.
– Интересно! А было за что?
– Не скажу…
– Подожди, ты что… любила его?
– Я и сейчас за него с радостью жизнь отдам… И за Сеньору. За их красивую мечту. Пусть все говорят, что сумасшедшую, но ведь это была и наша мечта! Мы все за Настеа так радовались, когда она, наконец, забеременела… Эх!…
– Я чего-то не пойму… Так кого Поля любила – его или меня?
– Вас обоих.
– А Серега?
– Девочку, которую в аптеке изнасиловали. Сеньору нашу. Я ее сразу узнала, когда ту запись посмотрела.
– Лару?
– Лара на нее только лицом похожа.
– Это правда…
– Странно, Полина… Лицо Лауры, но какая-то она… Как будто еще не родилась…
– А знаешь, если то, что ты говоришь, правда, получается, что Юлька и не больна вовсе. Ты вот спокойно к таким вещам относишься.
– Я – китаянка. К тому же родилась в Японии. Мы там на многое смотрим по-другому.
– Да, пожалуй… А Юлька уверена, что у нее шизофрения. Ну а как, в самом деле, ту вашу жизнь с этой совместить?
– Нашу… Нашу жизнь, Михаэль! Когда мы на корабле плыли…
– Вот, кстати… Не помнишь, как тот корабль назывался?
– «Санта-Анастасия».
– О-о! А отец пристал ко мне – «Миранда», говорит, – старайся, говорит, лучше давай вспоминай. «Миранда»… Я же и говорю…
– Ну правильно!
– Что правильно?
– Когда мы его в Барселоне покупали, он именно так и назывался – «Миранда».
– Не понял… А как же тогда?…
– Так ведь, когда мы первый раз в Венецию приплыли… Помните – еще мачту чинили?… Вы тогда ему заодно и название сменили. Вы там с каким-то своим другом встреча¬лись, священником… Мы ему из Испании несколько раз золото привозили… А потом с Мальты еще…
– Ах вон оно что!… Юи, а я любил Полину?
– Сеньору ты любил! И надо мной издевался ужас как!
– Да ладно!…
– Ты ж днем единственным живым мужчиной в замке был, кроме конюха и… того скота! Сволочь ты, Михаэль!…
– У нас с тобой… что-то было?…
– Когда, до свадьбы?… Помнишь хоть, как мы в тот день женились?
________________________________________
–
– Мне плеер нужен.
– А Вам какой?
– Без разницы. Чтоб музыку крутил.
– Это понятно. А по деньгам?…
– Начни с самого верху.
– Такой пойдет?
– Это что такое? Не понимаю… А куда тут кассету совать?
– Какую еще кассету?
– Обыкновенную. Такую, чтобы сорок пять минут в одну сторону крутилась, а потом сама в обратную запускалась. Не бэ, у меня и не на такой плеер денег хватит.
– Кассета… Ну ты даешь! Это ж – каменный век.
– Ну извиняй!
– Да у нас и нет таких… Купи вот этот. В него ничего вставлять не нужно.
– А как же?
– Ну как – обыкновенно: качаешь с торрента музло и через тот же самый комп загоняешь файлы сюда.
– А по-русски сказать нельзя?… Что еще за комп?… И торрент… Нет, я с этим никогда не разберусь. В мое время вот как тот были. Покажи. Вон же – в нем и кассета уже торчит. А говорил!…
– Да-а, плохи дела…
– Что такое?
– Она нарисованная.
– Кто?
– Кассета. Sony. Новейшая модель.
– Что ты мне м;зги пудришь?! Она же крутится.
– Крутится.
– Ну?
– Это картинка крутится… А плеер, кстати, хороший. Даже очень. Дорогой только.
– Ни хрена я не поняла, но беру.
– Подумай, он бешеных бабок стоит. Ты, я вижу, мало, что в этом сечешь. Как-то жалко тебя на бабло разводить. Сколько ж ты на Луне прожила?
– Чего?
– Ну, такое ощущение… Слушай, а ты часом не в тюрьме сидела? Нет, я против зэков ничего не имею…
– На Луне, говоришь?… Не знаю… Не помню… Лет пять-шесть. Или больше… Я так и не поняла.
– Слушай, ты как?
– Нормально… На Луне…А может и подальше где… Покупаю… Да и не жила я… как выясняется. У тебя какая-нибудь музыка к нему найдется. Я с этими твоими торрентами… Даже и не знаю, что это такое…
– Не бери в голову. Я тебе накачаю. А тебе какая нравится?
– Да любая! Какую лет семь назад по радио крутили.
– Любая?
– Ага. Всякая годится. Только чтобы на виолончели там не играли. Муж запретил.
– Что так?
– Больно нервная. Опять могу на Луну махнуть… от избытка чувств. Давай правда ту скачай, которую в той другой моей жизни по радио крутили. Я тебе плеер оставлю. Слушай, а у тебя девчонка имеется?
– Распрощались недавно… А что?
– Да так… А гостиница в этом вашем городе найдется? Такая, чтоб простыни чистые и кабак чтобы внизу был. Заодно и съедим чего-нибудь.
– Да я… не при деньгах…
– Мне зато их девать некуда. Угощаю.
– Знаешь, давай завтра. Заодно уже и музон тебе в плеер вобью. Так ты что, правда будешь его покупать? За наличные? Слушай… а как же муж?
– Объелся груш… Ничего, его есть кому утешить. Сука… Точно, удавлю ту тварь когда-нибудь!
________________________________________
Утром Иосиф обнаружил у себя в кухне допотопную глиняную чашку без ручки. Не то суповую, не то пиалу – не понял. Она стояла на столе рядом со стаканом, из которого он ночью пил вино. Принюхался. Глиняная пиала тоже пахла вином. Но откуда она здесь? Как попала в его дом? Мистика какая-то. Никто к нему вчера не приходил. Он бы запомнил. Не так уж много и выпил. А потом, на кухне полно нормальной посуды. Из этой чашки и пить неудобно. Позвонил Косте на работу. Выяснилось, что товарищ генерал на службу сегодня не пришел. И на телефонные звонки не отвечает. Странно.
Константин Петрович позвонил сам. Сказал, что он, кажется, приболел. В голове беспорядок. Вчера вечером вдруг сделался слабый. А сегодня и вовсе еле живой. Главное, ни черта не соображает. Простудился, что ли? Или вирус какой подцепил. Он уже выпил аспирин. Да только еще хуже стало. И руки почему-то немеют. Хорошо, хоть Оськин номер на горячей кнопке был, а то бы…
На этом разговор закончился. Иосиф услышал, как там – в квартире Константина Петровича упало что-то грузное, и наступила тишина…
Иосиф снова взял в руку глиняную чашу и… вспомнил…
Минут пять он совершенно никакой просидел на табуретке. Потом снова позвонил на Лубянку. Сказал адъютанту Константина Петровича, чтобы на квартиру генерала срочно ехали и ломали дверь. Мишке звонить не стал. Не смог. Сделался вдруг какой-то деревянный. И на работу не пошел. Позвонил и сказал, что плохо себя чувствует. Чтобы его не ждали. Попробовал чего-нибудь съесть. Но сделать этого не смог. Почему-то вспомнил родителей. Одессу. Девчонку, с которой собирался в музыкалку ходить… Налил в чашу вина. Выпил. Еще налил. Наступил вечер. Поел хлеба. Вкуса он уже не чувствовал.
Иосиф не особо удивился, когда услышал звонок. Встал и пошел к двери. Посмотрел в глазок. Сказал – минуту, только штаны надену. – Вернулся на кухню. Открыл шкафчик. Достал пузырек зеленого стекла. Вылил его содержимое в чашу с вином. Выпил. Медленными глотками. И пошел открывать дверь.
Не будем приводить тот их разговор полностью. Ни к чему это. Плохой вышел разговор. Да Иосиф уже и не особенно слушал своего гостя. Сделался рассеян. И стал зевать. Минут через пятнадцать Игнат не выдержал:
– Не зли меня! Я знаю – кольцо у тебя.
– Опоздал, мальчик. Я уже не чувствую боли. А через пару минут…
Больше Иосиф ничего не сказал. Больно действительно не было. Вообще ничего уже не было. Он просто на мгновение закрыл глаза…
– Я тут чашу свою вчера забыл. Знаешь, Мария будет ругаться, если…
– Конечно, вон она – на столе. Забирай.
– Ну чего, пошли, что ли?
– А далёко идти-то?
– Да не особо. Только немного в гору. Там у нас с Давидом тайное убежище. Про него Мария не знает.
– Давид?
– Угу. Он уже там. Чуешь запах? Представляешь, человек вино научился делать. И неплохое, скажу тебе, вино.
– А мы тут с Тобой не заблудимся? Что-то я ничего здесь не узнаю…
– Не беспокойся. Иди на запах – не промажешь.
– А чем это пахнет?
– Давид обещал баранье рагу сегодня приготовить.
– Точно, баранина! Потрясающий запах. Обожаю…
– Так вот, вино у него вкуснейшее! Немного смородиной отдает. Здесь, на острове, такой виноград растет. В Иудее ничего подобного не было.
– Я, что же, теперь буду с вами тут жить?
– Как захочешь. А здесь неплохо. Зимы не бывает – как у вас там, в Москве. С мамой познакомлю.
– Она что же – поощряет эти ваши тайные вечери?
– Я тебе сказал: – волшебное вино Давид делает. Ей нравится.
________________________________________
–
– Ну где ты ходишь?! Договорились же – в консультацию и обратно! Больше одну никуда не пущу? Что сказал врач?
– Что муж у меня – сволочь.
– Это я и без него знаю. Обедать будешь?
– А что еще ты мне можешь предложить?
– Ты есть хочешь?
– Я трахаться хочу!
– Я тебя спрашиваю, – есть будешь?!
– Не ори на меня! Я в кафе пообедала.
– Я же просил тебя, никуда!…
– А где мне еще мужиков снимать?! – Ты со мной спать брезгуешь. Мишка на меня забил. Трахается, уже поди с этой стервой… в открытую…
– Лара, ты о ребенке подумай… И не обижай это тело, пожалуйста! Очень тебя прошу. Его тебе ангел подарил. А ты как животное!…
– Сам ты!… На себя посмотри!! – Во что превратился? Импотент хренов! Обеды он варит… Ты на улицу последний раз когда выходил? Уже тени своей боишься. Да пошел ты со своими обедами! Денег полную сумку наворовали, а живем, как крысы!… Надоело, блин!!
– Что это?
– Кто-то в дверь скребется. Да убери ты пистолет!…
– Кто там?
– Это я, ребята, откройте.
– Юи!
– Тише, Ларочка.
– Привет. По часам нас нашла?
– Больше на голос шла. Ругаетесь больно громко. Аж на улице слышно.
– Да надоела мне такая жизнь! Как там мой?
– Скучает. Я на часок. Машину в соседнем городе бросила, сюда – на попутках.
– А эта дрянь?
– Да нет у них ничего, Ларочка, успокойся ты уже, наконец! Она его теперь исключительно по имени-отчеству зовет. И глаза на него поднять боится. Сережа, тот телефон не потерял?
– При мне всегда.
– Помнишь, что делать, если он позвонит?
– Помню.
– Что-то случилось?
– А что такое?
– Странно выглядишь. Ты вообще здоров?
– А что, сильно заметно?
– Юи, он подыхает!
– Ларочка!
– Я что – слепая?! Да пошли вы!
– Куда она убежала?
– Понятия не имею. Не справляюсь я с ней. Как там?
– Да не очень. Филипп Инке промыл таки мозги. Сказал, что ты, Сережа, решил с нее денег срубить, вот и придумал эту историю. Она, дура, конечно, поверила. Хвастается, что пари у тебя выиграла.
– Какое еще пари?
– Что ее отец – честный человек. У вас радио есть?
– А что такое?
– В машине сейчас услышала – утром старший брат Филиппа утонул в Севилье в своем бассейне. Сердце остановилось.
________________________________________
–
– Инна, ну ты же знаешь, что я в этот бред не верю… Что?… У Хавьера действительно были проблемы с сердцем… Ну так и скажи ему, чтоб пришел, если знаешь, где он прячется!… Зачем мне его убивать? – Просто поговорим… А ты узкоглазую спро¬си, – она в психушку к его братцу через день мотается… Что значит – откуда я знаю? – Она пока что еще на меня работает… Это же я ей зарплату плачу!… Вот и спроси… Пусть сам придет… Я ему расскажу кое-чего…
– А мне ты ничего сказать не хочешь?
– Пока-пока. Ни о чем не беспокойся. Пока… Это семейное, Давид. К делу отношения не имеет.
– Не уверен. Помнится, мы договорились, – без секретов и сюрпризов. Я должен знать всё.
– Ты должен знать одно… Сработает?
– Без Сувенира?
– Ну не можем мы его найти!
– Риск огромный.
– А когда мы с тобой не рисковали?
– И друг твой не особо торопится.
– Кого ты имеешь в виду?
– Кардинала. Он мне не понравился. Боюсь, кинет он тебя.
– Вряд ли… Нет… Не кинет. Он меня уважает.
– Он тебя презирает. Где деньги? – Нету. И этот твой новый приятель мне не понравился. Кешка – обыкновенный бандит. С ним хотя бы всё понятно. А этот…
– А тебе вообще кто-нибудь из моего окружения нравится?
– Инна.
– Она не при делах.
– Тогда вообще никто. А знаешь, я почему-то верю, что это именно ты ограбил и убил.
– Что?!
– Это – ваш с Кешкой стиль. К тому же лекарство ты точно изобрести не мог. У тебя для этого ни мозгов, ни…
– Да ты?!
– Мой тебе совет: – встретишь где, попроси у того парня прощения. Пока не поздно…
– Ты!…
– А сердце у твоего брата, между прочим, здоровое было. Я проверил. Так что проси скорее прощения и давай уже делами займемся. Ей-Богу, не стал бы я на твоем месте с ним связываться. Зубы обломаешь. После того, с какими фокусами он в аптеке выступил…
– А откуда ты?…
– Оттуда же, откуда и про твоего братца узнал. Нет в нашем мире больше секретов. Пора бы это понимать! Кстати, у тебя сердце тоже вроде бы здоровое. Пока…
________________________________________
–
– Ты чего это одетый улегся? Ел чего-нибудь? А вчера? Ты чего, умираешь что ли, Сереж? Ну-ка давай, вставай, пошли скорее на улицу! Быстро вставай. Я кому говорю!
________________________________________
–
– Поля, Ты правда ничего не помнишь?
– Не-а.
– Ну как же! Мы еще на корабле плыли.
– Куда?
– Ой, да куда мы только не плавали. У вас поначалу такая любовь была.
– С кем?
– Да с Мишей, балда!
– Сумасшедшая!
– Сама ты ненормальная! Ты еще девочку от него родила.
– Правда?
– Ага. Только ты ее в монастырь отдала. Нехорошо. Мы, правда, сомневались, – от него ли.
– Как это?
– Ну… ты не только с ним.
– Что ты такое говоришь!
– То самое! Ты в самом деле… В каждом порту, чуть не со всеми подряд.
– Врешь ты всё!
– Чего я вру? Шлюха ты – вот кто!
– Уходи давай, ты – злая!
– Ну и уйду. Больно ты мне нужна! Я Юи люблю.
– Не уходи, Юленька, пожалуйста. Прости меня. Я больше не буду.
– А ты правда больше не хочешь умирать?
– Когда ты со мной – нет.
– А когда ко мне Юи приезжает?
– Тоже не хочу. Скучаю, но я ведь знаю, что ты потом придешь. Я жду.
– Юи знает про нас с тобой. Я ей всё рассказала.
– Ругалась? Что, побила тебя?
– Вот еще! Ну, поплакала, конечно, сначала… А потом ничего… сказала, что тебе сейчас тоже кто-нибудь нужен… И что, если я тебе помогу снова жить захотеть, то ладно. Больше не плакала.
________________________________________
Глава восьмая
Зеленые фонарики
– Сереж, что, вон та? Да? Годится? Правда? А ты как это понял? Ну ладно, давай, возьми ее. Пошли, я отведу вас. Никто не узнает… Ну куда ты пошел? Дурак, выпей ее! Сдохнешь ведь… Идиот! А что со мной тогда будет?… Давай я тебя хоть под руку возьму. Упадешь еще… Сереж, ты это из-за Насти? Да? А если она вернется, тебе легче станет?… Надо Мишке сообщить, где мы. Пускай приедет. Ведь ты умираешь, Сереж. Хватит нам уже бегать… Я-то им зачем? Отдадим деньги…
________________________________________
Миша с похорон отца и дяди Кости вернулся в Новороссийск почерневший и злой как черт. Девочки уже и не знали, как к нему подойти. Как успокоить. Старались не попадаться ему на глаза. Надя, набравшись мужества, купила хорошей местной водки и предприняла осторожную попытку… Чем тот ее хитроумный маневр закончился, мы не знаем и знать не хотим. Но обязаны отметить, что на следующий день эта дура явилась на работу вся раскрашенная и подозрительно веселая. Такая энергичная и великодушная. Со всеми пыталась разговаривать, изображая из себя эдакую свою в доску девчонку. Просто непостижимо энергичная она была. Как будто ей куда-то вставили розетку, и врубили все двести двадцать вольт. Короче, она осмелела. В палату, в которой раньше жила Лара и куда теперь поместили Юльку, она заходить по-прежнему побаивалась, но в Полину стала забегать запросто. Как раньше. И не только за тем, чтобы с комфортом пописать, а чтобы еще и в нормальных условиях, открыв палкой форточку, покурить. А вот Миша на этот этаж почти перестал заходить. Однажды и вовсе на работу не пришел. Надя сказал, что ничего страшного, просто Михалосич не в настроении. Интересно, а откуда ей было известно – в каком Миша настроении?…
Их похоронили в один день. Практически рядом. Но не в гробах. Потому что их кремировали. Из уважения к покойным, вскрытие произведено не было. Распоряжение об этом отдал непосредственно сам председатель КГБ, скорбевший больше других, потому что Константин Петрович был его личным другом. Во всяком случае он всем об этом рассказывал. Говорят, на похоронах он даже слезу пустил. Скупую мужскую…
На церемонии было произнесено множество красивых слов. Про настоящую дружбу двух старых товарищей – верных партийцев-ленинцев, познакомившихся в детдоме в голодные послевоенные годы. Когда страна лежала в руинах. О том, какие замечательные люди от нас уходят. Но зато какую смену они воспитали! Ею же, этой сменой, гордиться можно. И мы будем гордиться! Потому как как же иначе… И про то еще говорилось, как много и, что особенно важно, совершенно бескорыстно, как и подобает истинным чекистам, у которых чистые руки и горячее сердце, покойные сделали для взрастившей их Родины (Миша в этом месте подумал, что это, наверное, даже неплохо, что отца сожгли, иначе, услышав всю эту голимую ахинею, он перевернулся бы сейчас в гробу, особенно когда его вслед за дядей Костей непонятно за что обозвали партийцем-ленинцем). Короче, не жалели эти двое своих сил. На совесть служили нашему прекрасному государству, которое ничего и никому не забывает, а наоборот – всё отлично помнит. Что бы кто ни думал. Как бы враги в бессильной злобе на нас ни клеветали. Всё хорошее помнит. А, если кто на западе сомневается… И так далее. Продолжалась эта пытка полтора часа.
О том, что два старых боевых товарища, до потери сознания любившие свою чудесную Родину, которая про них всё помнила, умерли в один день да еще при столь загадочных обстоятельствах, ни единого слова сказано не было. Наверное потому, что всем и так было всё понятно. Хотя, может, не всё и не всем… Атмосфера была напряженная и, если так можно сказать об атмосфере, растерянная. Не то, чтобы присутствующие испытывали какой-то дискомфорт или страх, но, может, и испытывали. Потому что рожи у всех были странные. Словно здесь разыгрывался спектакль, мало того, что заранее неотрепетированный, так еще и с ненаписанным или, как говорится, открытым финалом.
Президент из соображений безопасности на кладбище не приехал. От его имени с проникновенной речью выступил какой-то козел из администрации с глазами пойманного на месте преступления педофила. Миша под конец уже ненавидел его. И вообще, ему очень захотелось напиться. Еще эта погода!… А какая в тот день была погода? – Да хрен ее знает, какая она у них там была! – Такая, когда хочется безобразно напиться, выйти на балкон и начать громко выть на луну, а потом орать матерные частушки, пока соседи не вызовут милицию. Вот какая в тот день была погода…
Похороны и все прочие процедуры были оплачены, естественно, конторой. Поминки действительно закатили шикарные: черная икра, лобстеры, жутко дорогая водка и масса всякой разогретой в красивых электрических печках вкусноты…
Под конец вчерашние коллеги дяди Кости забыли, по какому поводу они здесь собрались, разомлели и начали травить опасные политические анекдоты. Конечно, не обошлось и без свинства, но морды друг другу ни били. Всё-таки люди бывалые. Пить и держать себя в руках умели.
В отцовой квартире Миша перерыл всё, но миллиона не нашел. И поэтому расстроился еще больше. Понял, что квартиру до него уже обыскали. А как можно было этого не понять, когда здесь даже полы местами были вскрыты?
Игнат на похороны не пришел.
________________________________________
–
– Куда пойдем?
– В гостиницу. Не на улице же будем…
– Я тебе сегодня еще несколько сборничков в плеер залил.
– Что за музон?
– Ну, то, что ты больше всего любишь, – скрипка там, пианино, виолончель… То, что пять лет назад по радио крутили. Всякие там наши лауреаты…
– Дурак, мне ж как раз этого и нельзя!… А впрочем, давай…
________________________________________
–
– Лара, больше сюда не входи. Я, наверное, скоро уже… Через час позвони Мишке, скажи, где меня найти, а сама уезжай… А еще лучше – уезжай прямо сейчас. И позвони откуда-нибудь с автовокзала… Деньги возьми…
– За что ты ее так любишь?…
– Купи себе новый телефон, а паспорт сожги. Никому не говори, где ты. Даже Мишке. Только как родишь… Помнишь, как тот сайт называется? Ну давай. Я когда-то любил тебя. А Мишка… Он тебя вытащит. Ты, главное, роди. Он и правда тебя любит. Очень…
________________________________________
–
– Ну зачем ты уходишь? Посиди со мной.
– Поля, мне ж еще семь человек колоть! Вот закончу и приду. Почитаю тебе.
– Ты больше не придешь. Я знаю. Ты меня совсем не любишь. Просто жалела. Я так виновата перед Юи…
– В чем ты виновата, идиотка? – У нас с тобой ничего не было.
– Ничего не было… Она добрая. Может простит меня. Представляешь, у меня никогда не было мужчины. Вообще никого не было. Только ты. Я буду ждать. Придешь?…
________________________________________
Лара никуда не уехала. Потому что нашла на кухне бутылку виски. А стакан она не нашла. Так что пила прямо из горлышка. Сережины запреты больше не работали. Что он с ней сделает, если уже с дивана встать не может. Пошла к себе в комнату, достала пачку сигарет, закурила. Взяла в руки плеер. Воткнула в уши затычки. Хорошие наушники. Дорогие. Как вот только музыку здесь включить? Как выбрать?…
– Ага, вот же написано: – “любимое”… Сюда, наверное, и нужно жать… Интересно, а что у нас любимое? Кем, собственно, любимое?…
________________________________________
–
– Спишь, что ли, соня?
Юлька не сразу поняла, что Поля умерла. Просто потому, что, входя в палату, не посмотрела в ту сторону, где стояла кровать. И ничего удивительного в этом нет: она несла из столовки поднос, на котором непостижимым образом уместились два ужина плюс три яблока, бутылка легкого розового вина, книжка, которую обещала Поле почитать, а еще огромная гроздь винограда, которая, словно живая, норовила с подноса сползти.
Это был какой-то акробатический аттракцион – то, как она открыла дверь, если учесть, что обе руки ее были заняты, а дверь нужно было открывать на себя. В общем, это абсолютно нормально, что, сморщив от напряжения лоб и прикусив нижнюю губу, она глядела исключительно себе под ноги, двигаясь со всем этим роскошеством к столу. Не хватало еще, практически достигнув цели, грохнуть поднос оземь или, что было бы еще веселее, живописно растянуться на полу самой. Этого она себе не простила бы.
Так вот, только уже взгромоздив поднос на стол и подойдя к кровати, запустив руки под одеяло и попробовав Полю разбудить, она стала подозревать ужасное… Эти равнодушные глаза, глядящие мимо, в никуда… А главное, на этаже – никого. Ни единой души!…
Всё героическое Мишино лечение, то, на что пошла Лена, чтобы вытащить Юльку из стеклянной немоты, из того ада, в котором она заснула как муха в янтаре, когда пустилась в голом виде дефилировать по коридору института, спасительная любовь Юи,… забота о ней Клавдии… да даже и Нади… – всё это полетело к чертям собачьим!…
– Сволочи!…
Уже впадая в знакомое горячечное безумие, сладковатое и немного вяжущее на вкус, Юи увидела себя в черном зеркале со стороны и от испуга решила притвориться, будто она еще живая. Что она что-то еще соображает. Ведь не полилась еще на затылок тошнотворная, парализующая чернота.
Юлька вспомнила, что у нее есть руки и ноги. Шмыгнула носом. Сбросила с себя одежду и юркнула под одеяло. Вскарабкалась на странно замерзшую Полю. Стала ее тормошить. Сначала старалась не причинять ей боль, но скоро, поняв, что сил надолго не хватит, остервенилась и начала лупить по щекам не помнящую своего имени мертвую девушку. Одеяло слетело на пол.
– Ты чего?… Обещала ведь… Давай просыпайся! Чего это вы все?… Зачем из меня сумасшедшую делаете? Какой нормальный такое выдержит?! Вставай, гадина!!…
Нетрудно догадаться, каков был результат такой терапии. А силы действительно заканчивались. Стало трудно одновременно бить Полю и сопротивляться черному свету, просачивавшемуся в палату сквозь невидимые поры в стенах и потолке, странным образом шевелившихся и отдалявшихся от кровати. Скоро они и вовсе куда-то пропали. Не стало в палате ни стен, ни потолка. Да и не было их здесь никогда. Незнакомая пустая комната…
Чернота обвивала и душила последнее, за что жалкими остатками рассудка держалась Юлька – тот теплый полумрак, что здесь обитал… Да, полумрак. А что такого? – Зато он хотя бы был не черный. Ну не яркая лампочка тут горела!
В какой-то момент Юля перестала бить Полю, поняв всю неэффективность этих ее реанимационных действий. Да и руки устали. Проще было лечь на нее плашмя и попробовать согреть ее своим телом. Надо бы еще и плечи ей растереть. Только вот чем? – Своих рук она ведь уже не чувствовала. На Полины щеки еще можно подышать, а вот руками…
Огромный, неслыханных размеров черный мохнатый паук безжалостно высасывал из воздуха, в котором и так уже почти не осталось кислорода, самое воспоминание о свете – этот беззащитный, угасающий полумрак мира всё еще живых… Вгрызался в последний Юлькин… Какой там к черту шанс?! – Не было у нее уже никаких шансов. И надежды не было… Ничего не было… Все у нее отняли… Вот почему чернота и могла теперь что называется по праву забрать ее себе. Пожрать ее… Больно, наверное, не будет… Впрочем, какая теперь разница…
Если бы кто сказал Юльке, что ей предстоит пойти туда, куда недавно отправилась Лена, это было бы для нее не просто спасением, это было бы настоящим счастьем. Но увы – ей это не угрожало. Всё это было не про нее. Ведь Лена ушла туда не потому, что спятила. А потому, что ее позвал с собой любимый. Не забрал силой, а просто позвал. Она могла и не пойти. Если бы не любила его. Так что это – совсем другое! Это – счастье.
Еще же Юи… Господи, даже ей Юлька принесет горе! Как будто она не помнит, как Юи плакала, когда помогала Клавдии ее купать. Как же она их всех любит – и Юи, и Лену, и… Да, они обе знали про Габриэля. И не обижались… Может они ее как раз за эту любовь к Габриэлю и полюбили… Сделались ради нее лесбиянками… Чтобы ей было хорошо… Ну, раз мужики ее всё время обижали…
– Господи, что ж тогда Сеньора вам говорила? – Я же слышала…
В незнакомой комнате, которая, когда у нее не стало стен, перестала быть комнатой и вообще чем-либо, сделалось уже совсем темно. Было не холодно, но как-то тоскливо. И противно. А еще страшно, конечно. Даже затошнило слегка. Как бывает, когда тебе говорят, что через минуту ты должна выйти на сцену и рассказать огромному залу, битком набитому неизвестно кем, стихотворение. Только не говорят – какое.
А что, как будто кому-то бывает не страшно умирать?! Притом что бывают вещи пострашнее смерти. Когда невозможно заснуть и просто перестать быть. Вот этот паук, например…
Господи, какая же Поля холодная! Почему она не согревается?… Вот я дура – никакая же это не Поля! Это – Лаура. Всем известно. И она не должна была умереть. Ведь Настеа тогда… Что же она тогда говорила, когда Лаура с Юи лежали на той кровати? Такие красивые. И такие же холодные… Надо вспомнить. Вот именно: на лбу Юи была белая лента. И на ней было написано что-то очень красивое. На непонятном языке.
Ну и пусть она стала лесбиянкой… А потому, что это не кто-нибудь, а именно Юи спасла ее тогда, очень давно… от бородатых мужчин, которые посадили ее на цепь и больше месяца насиловали… Как же назывался тот городок? – Ну конечно – Копернаум! И Ленка тогда на крыше… Тоже спасла ее. Коньяк еще у нее в кабинете пили. А потом ночью…
Так что же в самом деле говорила Настеа? Она вот так же вроде на Лауре сидела верхом… Господи, совсем уже темно стало… Страшно-то как!…
– Настеа, сеньора наша, ну помоги же! Сейчас ведь описаюсь. Чего ты в самом деле?…
Чернота сделалась еще хуже, чем просто черной. Потому что она стала уже даже не черной. Господи, как же назвать тот цвет?… – Да никак. Нет у него названия. Но, если для него не придумали подходящего слова, можно ведь попробовать его как-то описать. То есть рассказать словами – какой он. Странно, а он действительно уже не черный…
А еще он непрозрачный, хотя цвет вроде не должен быть прозрачным или непрозрачным. Парадокс, но он действительно был светлее черного. Определенно. А как же тогда?… Стоп, что-то мы запутались. Всё потому, что свет здесь вообще ни при чем. Свет, это когда ты можешь разглядеть что-нибудь впотьмах.
Тут надо вот что сказать… Неизвестно, правда, прояснит это что-нибудь или нет… Та светлость, которая чернее черного, происходит не от того, что она лучше черного. Что она хорошая и неплохо к тебе относится. Наоборот, этому невозможному цвету на тебя наплевать с еще большей колокольни, чем… А не черный этот цвет потому, что, когда ты смотришь в черное, можно сказать, что ты смотришь в него сейчас. Не вчера и не в прошлый вторник, а вот прямо в этот самый момент. То есть именно что сейчас! В то же, чему не получается придумать название, потому что это – запредельное, ты из сейчас смотреть уже не можешь. В том и вся проблема. К тому же, угодив в царство несуществующего цвета, ты оказываешься уже не только не в “сейчас”, но и вообще не здесь. Да и ты – уже не ты. То есть ты – вообще больше не что-то живое. Тебя элементарно уже нет. И был ли ты? Или, как в Юлькином случае, была. Действительно, это – что-то уже похуже смерти…
Ура, нашлось подходящее слово для этой гадости – “белёсость”. Это как “куриная слепота”. Хотя, и это определение хромает. Ну и черт с ним!…
Последняя мысль Юли (подчеркнем – Юлькина, а не чья-то еще) была: – “И хрен с ним со всем! Я и так уже сумасшедшая Вот не боюсь я тебя! Хватит, отбоялась… Я сеньору свою люблю!…”
Туман того цвета, которому нормальные люди не в состоянии придумать название, потому что они живые, и в котором Юля утонула, сделался вдруг плотным. Каким-то странно твердым. По своей структуре он стал напоминать вату или нет – тот мягкий театральный пенопласт, из которого делают декорации. Почему, собственно, Юлька и перестала в нем тонуть. В нем сделалось даже возможным дышать. А всё потому, что сквозь это белёсое марево она вдруг увидела свет двух зеленых фонариков. Два тонких лучика. Что-то вроде лазерных указок. Они и сотворили то маленькое, но взаправдашнее чудо, когда Юлька вдруг очутилась там, где уже бывала. Когда-то ужасно давно. Узнала, конечно…
В комнате с откуда-то взявшимися стенами и потолком было полно народу. Все молчали. И одеты были не по-современному. А главное, эти люди были настоящие, то есть живые. Она и себя здесь увидела. Руки, которые держали ее за плечи, были руками Габриэля. А раньше его звали Гавриил. Она и про это знала. Но это было уж совсем давно…
Так вот, Юлька смотрела на себя со стороны. Что странно… И видела себя, удерживаемую Габриэлем, как раз этими самыми зелеными фонариками. При том, что она сидела на Лауре, рядом с которой лежала Юи. С белой повязкой на лбу, на которой были нарисованы те замечательные иероглифы. Да, но как же такое возможно? Она что – и там – в руках Габриэля – и одновременно здесь – верхом на Лауре? И тогда, – триста лет назад, и сейчас… Зеленые фонарики… Получается, что они светят из ее глаз. Что же это такое?
Юля поняла, что бездарно теряет время, пытаясь разобраться в совершенно ненужных ей подробностях. Сейчас – вот точно для нее не важных!
Ей даже не пришлось запоминать слова, чтобы потом, как она поначалу собиралась, их воспроизвести. Она даже не сумела потом вспомнить, открывала ли вообще рот. Настеа ведь сама всё сказала. Надо же – слово в слово. Как тогда. Не ошиблась. И ни разу не сбилась. Юлька внимательно за ней следила. То есть за собой…
– Когда это я тебе врала?! Вот что ты несешь… Сама ты дура! Да он сам мне только что сказал. Честное слово. Вот прямо сегодня и сказал, что женится на тебе. Если, конечно, ты не напьешься. И если будешь прилично себя вести. У нас уже и священник для этого есть. Даже две штуки. Вон, сидят, ждут. Сказали, что у них мало времени и вечером они должны быть на другой свадьбе. В Сарагосе… Да зачем же мне тебе врать?! Больно нужно. Не хочешь замуж – так и скажи. Тогда и спи себе дальше. Дура! А мы кофе пойдем пить… Конечно, и Михаэль с нами пойдет. Здесь, что ли, с тобой останется?… Ой, как будто он себе нормальную жену не найдет! Да в два счета. Еще красивее тебя! Сыграет на скрипке своего Вивальди, и любая за ним побежит. А если она еще и Аптеку твою наденет… Чего? Я-то тут при чем?! Сама ты шлюха! Вот именно: он себе порядочную возьмет. Из большого города, конечно. Зачем ему дура деревенская… Да, и моложе. Такую, которая читать умеет, а не только картинки смотрит… Да вовсе ты не уродка! Кто тебе сказал? Мы уж всю тебя вылечили! И ничего там у тебя не будет видно. У меня же не видно. И у тебя не будет. Подумаешь… Вот, давай еще заплачь! Мне, знаешь, тоже вчера досталось, но я же не капризничаю…
– Слезь с меня, корова. Раздавишь… Если про свадьбу наврала – убью.
– Полюшка, хорошая моя, зачем так пугаешь меня!…
– Слезь… кретинка!
– Поля, родная моя…
– Какая я тебе Поля?! Юлька, ты совсем, что ли, охренела? Что – трахнуть меня собралась?! Руки убери, извращенка! Я тебе зубы сейчас выбью, дрянь! Вали отсюда!!
– Лара?…
Первым делом Лаура, стряхнув с себя Юльку, послала ее за зеркалом. Потому что почуяла неладное. Память ведь она не теряла и прекрасно помнила, где находилась минуту назад. Уж точно не в этой палате. Добро бы еще очнуться в своей палате, так нет же: это – палата той психованной идиотки, что даже имени своего не помнит.
Юлька прибежала с зеркалом и…
– Ни хрена себе!…
Да, сильная была сцена. Уж как-нибудь свое лицо Лара помнила, а тут… Да еще же и наголо постриженная! Так, а что насчет беременности? Ну, живота, положим, еще видно… Продолжила себя исследовать… А вот этого она никак не ожидала…
– Круто! Джули, можешь меня поздравить, я – девственница. Бли-ин!…
Дежурившая в ту ночь Надя влетела в палату. Должно быть Юля, когда колдовала, громко кричала, хотя ничего такого за собой не помнила. А может быть она даже заревела, когда поняла, что именно с Полей случилось. Странно, и того, что плакала, она тоже не помнила. Ну и что, что щеки мокрые. Тот ужасный, невыносимый для всякого живого человека цвет и зеленые ведьмины фонарики, светившие из ее глаз, она отлично помнила, ведь это было только что, а вот того, что она, оказывается, только что кричала и плакала – нет.
– Юля, что случилось?! Полюшка, а с тобой-то что? Уколоть, может?
– Какая я тебе Полюшка, дебилка? Ты чего – не узнаешь меня?! Я тебе щас, сука, уколю! А ну-ка иди сюда! Где этот кобель?!
Понятно, Надю из палаты как сквозняком сдуло. Юля попыталась было ее догнать. Рассказать, что здесь произошло. Чтобы успокоить. Чтобы всё объяснить. Но быстро вернулась. Потому что Надя, как только выскочила за дверь, сразу же начала звонить по мобильнику.
– Лара… Здесь она… Да, только что…
– Ну вот, Миша сейчас приедет. Лара, ты как вообще?…
– Зашибись! Опять пустая. Блин, я когда-нибудь рожу?! Джули, девочка, родная моя, там Сеньор наш кончается… До утра не доживет… Я адрес скажу… Пусть Михаэль поедет, похоронит его по-человечески. Ну где ж он, блин?! Никогда его нет, когда он нужен, сволочь…
________________________________________
Глава девятая
Ты не видел мой диплом?
Эти странные звуки. Ну конечно, это ж они вывели его из обморока. А он с такими усилиями старался утопить себя в забытьи. Даже порадовался напоследок, что вроде получается… Хватило умения…
Было разное: и попытки как-то этому ужасу противостоять; и последовавшая за этим паника, что вполне естественно, как же без нее…; была и эйфория, когда от усталости ему в какой-то момент вдруг стало всё безразлично, что сродни отупению, а отнюдь не возвышенному просветлению или освобождению… Каковая эйфория, что опять-таки – абсолютно естественно, и завела его в депрессию. В полную безнадегу и отчаяние. Когда включились те самые часики, которые он уже видел когда-то в поезде… С их шагреневым циферблатом…
Он еще почему-то подумал: – а, собственно, что такое депрессия, как не слышание тиканья этих распроклятых часов? В которых нет стрелок. Да и хрен с ними, потому как и без них понятно, сколько тебе осталось! Нашел, честное слово, время… Как будто не о чем больше в последнюю минуту подумать…
А спрашивается, к чему еще эта идиотская эйфория могла его подвести? – Вот именно! И к чему тогда такие нервы? Прямо как ребенок в самом деле… Что уж теперь… Как будто он не понимал, что халява в этот раз не прокатит. Прекрасно понимал. Так он же и ничего, он не против. Что уж тут, если платить нечем…
Сил совсем не осталось. Вот уже и ноги замерзли. – Известный симптом… А понимание? – Ну что ж, понимание того, какова механика этого грустного процесса – вещь сама по себе хорошая и в другой ситуации, наверное, полезная. Но, когда действительно платить за билет нечем – ничего не поделаешь: дальше автобус поедет без тебя. Смирился? – Нет. – А что так? – Да вот так: не смирился и всё! Потому что противно умирать. Ведь еле удалось вызвать этот обморок. Нет, надо было себя из него вытащить! Или… Всё же лучше отъехать в бессознательном состоянии. Когда и не заметишь, как…
Господи, да что там в самом деле происходит?! Что дурацкая возня за дверью?… Ведь это уже просто свинство какое-то! Неужели она не могла подождать часок? В конце концов, если уж так за скрепы держаться и следовать канонам, надо бы знать, что полы моют не до, а после… Хотя бы каплю уважения могла проявить! Пусть он ее сейчас и бросает… Но ведь не потому бросает, что он – свинья. Уж точно он зла ей не желает. Просто надорвался. Что-то когда-то не проплатил. Не заделал дыру. А счетчик всё это время работал.
И когда это началось? – Наверное, когда стал вампиром. Но ведь не всегда же он пил из девчонок. Иногда и сам за себя платил. Когда успевал вспомнить об отцовых ключах. И сделать всё чисто. По-настоящему. То есть когда он ничего не делал. А всё происходило потому, что так и надо было. Кому? – Да какая теперь разница!
В общем, есть за что. Глупо спорить. В прошлый раз стрелок у часов тоже не было. Но хотя бы было понятно, сколько осталось минут. А сегодня…
Скорее бы… И хорошо бы без цирковых номеров обойтись. Не хватало еще собственную агонию наблюдать. Господи, ну что же эта дура там затеяла?!…
Да, крыть нечем. Кругом виноват. Никто ничего и не говорит…
Только бы не рассопливиться в последний момент. Ларка ведь увидит потом. Стыдно… Нет, ну чем же всё-таки оттуда пахнет? Чтобы она взялась мыть пол, это, положим, еще можно себе представить, хотя, конечно, с трудом, а вот чтобы она подошла к плите… Но ведь определенно чем-то пахнет… Чем-то вкусным! Неужели что-то печет? Она же не умеет… Еще сожжет к чертовой матери квартиру… Мишкин номер вроде ей записал… Нет, ну правда, она что там – праздновать сейчас собралась? Всё, отставить! Нужно держать себя в руках. Умирать полагается с достоинством. Офицер всё-таки…
Тут дверь и приоткрылась. Сил повернуться к вошедшей уже не было. Как лежал – спиной к двери, так и остался…
– Сереж…
– Не входи сюда…
– Ты там как?
– Скоро уже. Подожди немного.
– Тебе нехорошо, Сереж?
– А ты… чего там делаешь?
– Полы вымыла.
– Зачем?
– Как это зачем?! – Ужас какой свинарник мы тут с тобой развели.
– А пахнет чем?
– Оладьи испекла. Будешь?
– То есть как – испекла? Ты ж не умеешь…
– В смысле? Как это? Чего там уметь? Сейчас суп буду варить. Сереж, у нас картошки совсем нет. Сбегаешь в магазин?
– Ты же не умеешь готовить.
– Чего это я не умею?! Сереж, ну вставай уже! И чего ты в одежде на чистую простыню улегся?! Знаешь, как трудно руками стирать?… Странно, не понимаю, где мы… Ты не видел мой диплом? Завтра пойду на работу устраиваться. Вон у нас аптека под окнами. Хорошо бы в неё… А не в эту, так город вроде большой. Поди не последняя. Сереж, а давай, если меня на работу возьмут, стиральную машину в кредит возьмем. Недорогую.
– Аська…
– Чего? Половину оладушка хочешь?
– Давай.
– Открывай рот.
– Вкусно.
– Ложись рядом.
– Чего, не проснешься никак? Миленький мой… Попить хочешь?
– А как думаешь?
– Сейчас принесу.
– Уже принесла.
– Сереж, ну куда тебе столько? Ты из меня и так всю ночь пил, бессовестный…
– Балда… знаешь, когда та ночь была?
________________________________________
;
Часть седьмая
Сувенир
Глава первая
Маленький человек
Впервые этот нескладный субъект вышел к людям полгода назад. А раньше о нем в городе и не слыхали. Жил себе незаметно человек. Дом – работа. Тихоня такой. Еще в старомодных очках ходил. Вроде бы серьезный товарищ. И жену свою любил. Правда, сильно он её любил. Никогда с ней не спорил.
Так вот, повесил этот дурень себе на шею мятый плакатик, словно он свою квартиру собрался сдавать или еще чем затеял торговать, и в таком виде начал протестовать против какой-то там несправедливости. Сейчас уж не вспомнить – какой. – Мало ли их! Как будто мы не в курсе, где живем…
По наивности этот смешной человечек полагал, что раз в конституции по-русски написаны разные красивые слова про права и свободы, значит любому гражданину действительно разрешено, когда вздумается, выходить на улицу с одиночными пикетами. Значит, и ему, недоумку, позволено…
Да ведь нашел еще, где встать: пристроился под сенью вечно живого вождя мирового пролетариата, что с прошлого тысячелетия с голубем на позеленевшей лысине стоит на высоком и с виду крепком постаменте. Прямо не взорвать его – такой этот постамент крепкий. Вот на нем лицом к зданию городской администрации всё это время Ленин и стоит. Хмурый, как памятнику и полагается. Всё-таки с мировым империализмом человек боролся. Не шутки. Одной своей чугунной рукой он возмущенно сжимает кепку, как будто его только что развели на последние триста рублей бессовестные наперсточники, и он не представляет, как до получки дотянет. Другой же он показывает в бок – не то на рюмочную, не то на жилой дом, на первом этаже которого располагается магазин, чем только не торгующий. Где, надо полагать, милиционерам и следует поискать обидевших Ленина негодяев. В народе эту торговую точку прозвали “лифчики-огурчики”. И в этом магазинчике действительно можно купить всё, что твоей душе угодно: от овощей, белья, детской соски и заграничного презерватива до телевизора и недорогой, но вполне приличной водки, от которой, как ее выпьешь (это можно сделать тут же – за углом, далеко ходить не придется), ты не ослепнешь. Сразу, имеется в виду, не ослепнешь. Не в тот же самый день.
Так вот, наш доморощенный карбонарий нарисовался со своим кустарным плакатиком на площади в обеденный перерыв и, что удивительно, его не тронули. Наверное потому, что на той заасфальтированной голгофе он протусовался недолго. Перерыв же у него – всего час. Хорошо еще, что работа и дом рядом. Буквально в двух шагах. Но всё равно, как бы близко от места преступления они ни находились, а зайти домой, взять заготовленный с вечера кусок ватмана, аккуратно свернуть его в трубочку, потом, не привлекая к себе внимания, то есть прогулочным шагом, ни в коем случае не бегом, проследовать до площади, затем, публично выказав свою гражданскую позицию, вернуться домой, бросить в прихожей свое жалкое воззвание, адресованное, кстати, непонятно кому, и прибежать на службу, пока начальство не хватилось…
Короче, на лобном месте он – весь из себя такой бесстрашный и возвышенный – простоял каких-нибудь двадцать минут. Не больше. Ну, может быть, двадцать пять. Недолго в общем. Почему его и не успели взять. А может и не поэтому – не потому, что не успели. Имеется и другая, так сказать альтернативная версия: не замели нашего клоуна потому, что в том сонном городишке подобные акции были еще в диковинку. И милиционеры поэтому растерялись. Это в больших городах, где свободолюбивые граждане нагло катаются в метро, в которых по выходным нарядные космонавты с запотевшими забралами с большим удовольствием лупят дубинками гуляющий в неположенных местах вредный элемент, всё схвачено, и органы реагируют на массовые, да даже и не очень массовые беспорядки мгновенно. Главное, решительно они на происки врага реагируют. Как и обещали начальнику милиции, когда присягу давали. Здесь же народ с незапамятных времен живет послушный и нескандальный. Бюджетники в основном. Со всем, что им в телевизоре скажут, наперед согласный. К тому же жители этого тишайшего городка всегда правильно голосовали. За кого надо. Что важно. Не возникали, одним словом. И, соответственно, проблем администрации не создавали. Понимают, как нужно себя вести, чтобы их не трогали. Тех же, кто был шибко умный и трепался в курилках за политику, давно отследили и всех по-тихому переловили. Кто присел за детскую порнографию. (Ее, как правило, находили в домашних компьютерах смельчаков. Интересно, где они ее скачивали и почему не прятали?) У других при понятых (из числа всё тех же милиционеров) неожиданно находили наркотики. Эти понятые всегда ездили на задержания в гражданке. Потому что так положено – не должен понятой быть в форме. А так всё было честно и по закону. Не как в мире чистогана. Где одни педофилы живут.
А кто-то даже и за экстремизм на зону угодил. Или за оскорбление чего-нибудь – власти, к примеру. Или чьих-нибудь религиозных чувств. Трудящий, он по части духовности в последнее время небывалой чувствительностью отличаться стал. Такой ранимый сделался, что не дай Бог.
Короче, все смутьяны на тот момент в городе уже повывелись. И о них забыли. Как будто их здесь и не было. Никогда. Вот почему не вполне ясно, за чью именно свободу очкарик пошел к Ленину бороться. Тем более, что, как уже было сказано, всех тех гадов, что за американские деньги и по прямому указанию кукловодов из вражеских посольств пытались навредить нашей глубинной духовности и помешать нам дружно вставать с колен, давно и, конечно же, за дело пересажали. Так им, предателям, и надо! Пусть посидят. Может одумаются. А может и нет – не перекуются. Не перевоспитаются. Это смотря – какое у кого здоровье. Насколько оно крепкое. Не в санаторий всё ж таки их отправили. Оттуда запросто можно и не вернуться. Особенно, если ты в себе склонность к перевоспитанию не обнаруживаешь, и надзиратель тебе за это нечаянно сломает позвоночник. Да даже если он тебе просто почки отобьет. Неприятно же. Пописать и то потом трудно бывает.
Однако, не будем отвлекаться на несущественное…
В первый раз наш дебошир попался на глаза лишь десяти мирным гражданам. Не больше их тогда на площади было. Вот если бы он сообразил выступить со своим идиотским демаршем вечером, когда у горожан заканчивается рабочий день и они, расслабленные, не ожидая беды, бредут домой. Не подозревая, какие ловушки для них кругом расставлены, и кто может поджидать их за углом с антинародным экстремистским воззванием. Или того хуже – не за углом, не в глухом переулке, а непосредственно на площади Ильича. В святом для всех честных и патриотически настроенных граждан месте.
Так вот, если бы очкарик догадался встать у трудящего на пути в правильное время, его наверняка заметило бы больше народу. А так – смех один. Да уж, маху дал. Главное, еще же и очки надел. Типа он умный. А никакой он не умный – дурак он! Уж и сам понял, что облажался…
Ну и Бог с тем, что свидетелей возмутительной провокации было немного. Не это важно. Любопытно другое – как эти десять везунчиков воспринимали нашего робеспьера. Ужасно интересно было за ними наблюдать. Близко к возмутителю спокойствия, понятно, никто не подошел. Какое там близко – его за семь шагов обходили. Словно он был заразный. Или от него плохо пахло. И в его преступный плакат, естественно, никто даже краешком глаза не заглянул. Не решился. А очкарик, между прочим, старался: большими печатными буквами что-то такое в нем написал. Как ему казалось, важное. Да что в плакат – прохожие даже в сторону очкарика боялись открыто смотреть. Как положено воспитанным людям, которые по дороге у магазин натыкаются на калеку без ноги или еще без чего-нибудь. А еще лучше, когда это – молодая девушка, у которой что-нибудь пикантное с одеждой приключилось. Скажем, юбка нечаянно задралась. Сразу ведь начинаешь фантазировать!… Ясно же, что любому хочется на такую девчонку поглазеть. Еще и сзади зайти… Но это вроде как неприлично. Неинтеллигентно. В общем, глаза от раскачивавшего лодку смутьяна прохожие отводили и лишь боковым зрением с риском повредить глаза пытались разглядеть, что это за сумасшедший завелся в их мирном городке. Какой такой каминг-аут этот наглый провокатор устраивает на потеху законопослушному обывателю. Может и правда будет весело…
Второй раз он явился к Ленину ровно через неделю. С тем же самым плакатом. Но только уже после работы. Допер, слава тебе Господи!, в чем состоял его промах. То есть учел ситуацию и провел работу над ошибками. Всё-таки высшее образование у человека. На этот раз всё, гад, рассчитал. И тут уж на него, конечно, внимание обратили. Хоть и простоял он под Лениным только пятнадцать минут.
В милиции его не били. И вообще, как ни странно, тем же вечером отпустили. Строго нахмурившись и посветив в глаза лампой, ему дали понять, что ведет он себя нехорошо. Для острастки пообещали сообщить на работу, если он не перестанет безобразничать в центре города, где по праздникам проводятся демонстрации в поддержку власти, которая за мир во всем мире. И отпустили на все четыре стороны. Точнее, позвонили ему на квартиру и велели жене незамедлительно явиться в милицию и от греха забрать у них вставшего на скользкую дорожку мужа. Одного, сказали, не отпустят. А вдруг он сошел с ума и еще какую глупость на улице учудит? Не будет же нормальный человек против власти выступать. Мало ли, отвечай потом за то, что без надлежащего присмотра больного на голову человека из отделения выпустили. Не доглядели. Не проявили об оступившемся товарище заботу.
Жена очкарика в милицию прибежала уже через десять минут и громко, так, чтобы все слышали, обозвала мужа дураком. После чего взяла его за руку и повела домой есть жареную картошку.
В третий раз он вышел на улицу со своим беззаконным плакатом не через неделю, как можно было ожидать, а в ближайшую же субботу. То есть через три дня. Никого не послушался – ни милиционеров, которые исключительно добра ему желали, ни жену – и снова взялся хулиганить. Только пришел он уже не на площадь, а непосредственно к “лифчикам-огурчикам”, где людей всегда больше бывает. Так он и стоял возле магазина, пока его не забрали блюстители закона, оберегающие конституционные права наших мирных граждан, которые за правду и справедливость.
Анекдот: его ведь даже и тогда не захотели сажать. Просто влепили ему штраф в размере двух месячных окладов и прогнали с глаз. Ну хоть так. Должна же была власть как-то отреагировать. Вот рублем она его и наказала.
Жена пообещала уйти от очкарика жить к маме, если он не возьмется за ум. Потому что денег на штрафы не напасешься.
Не взялся, однако, наш дебошир за ум. И в следующий раз одним штрафом уже не отделался: настырный рецидивист честно отсидел в КПЗ пятнадцать суток. А по городу о нем уже расползлись нехорошие слухи. Всякое поговаривали.
Жена оказалась не менее принципиальной: предупреждала, что уйдет жить к маме, если он не перестанет над ней издеваться и разорять семью штрафами, как будто он депутат Госдумы и зарабатывает миллионы на наркотиках. Ну вот – собралась и ушла. Еще же и дочь с собой забрала.
С работы очкарика, понятное дело, погнали. Пока он сидел в КПЗ его и уволили.
В ближайшую после очередной отсидки субботу возмутитель спокойствия вновь оказался возле “лифчиков-огурчиков”. Причем на этот раз он пришел туда с плакатом, на котором ничего написано не было. С чистым листом ватмана он вышел к глубинному народу. И, что примечательно, трудящиеся в ту субботу уже специально кучковались возле магазина – конкретно пришли на него посмотреть. Много народу там собралось. Были среди него – того народа – и такие, которые меж собой даже на деньги спорили – рискнет очкастый клоун протестовать сегодня или струсит. Два к одному ставили на то, что сдастся. А он пришел.
Господи, как же этот скандалист достал милиционеров! А тут еще областной центр за успешную работу с населением и общую раскрываемость премировал личный состав десятью скафандрами. Совершенно новенькими! Ни разу ненадеванными. Шикарные привезли в город скафандры! И вот – десять победителей конкурса “лучший по профессии” отправились нашего героя арестовывать. В полной амуниции они на него шли! Как по телевизору показывают. Красиво так из сквера шли. В засаде, как выяснилось, его поджидали. И тоже они меж собой спорили – придет очкастый или не придет. Некоторые аж на сто рублей поспорили.
Бить палками по щитам космонавты начали еще издали, на выходе из сквера, чтобы всем сделалось страшно. И школьники бросились снимать это выдающееся зрелище на телефоны. Класс же – движуха в их вечно спящем городе! И правда – совсем как в столице получилось. Кто-то для пущего сходства даже крикнул что-то насчет того, что это несправедливо. Что нельзя бить человека палками просто так. Ни за что. Негромко так крикнул. Собственно, даже не крикнул, а тихонько высказался. Его, однако, услышали. И в Ютубе тем же вечером видео с бесстрашным горожанином посмотрели многие. Целых сто лайков ему поставили. Крикун очень собой гордился. Всем знакомым и родственникам ссылку отослал.
Показательный процесс над очкариком состоялся в Доме Культуры. Потому что там было подходящее для такого важного события помещение, большее, чем в здании суда, – тем более, что поступила разнарядка – согнать народ на суд со всего города. Как водится – администрация перестаралась: собравшиеся еле поместились в зале, в котором по праздникам можно смотреть выступления коллективов художественной самодеятельности. Хорошо хоть буфет начал работать за час до назначенного заседания. И продавали в этот праздничный день не только пиво с воблой, а даже водку с солеными огурцами и бутербродами с сыром. Было шумно и весело. Никто, однако, не дебоширил. Понимал народ, где находится.
Очкарика выставили на всеобщее обозрение прямо на сцене. В клетке. А по краям специально по такому случаю привезенной из области клетки торжественно встали четыре космонавта. Прямо настоящий спектакль устроили. Как в Москве. Очень красиво получилось.
Прокурор сходу потребовал для злостного врага нашего замечательного народа, прошедшего войну и всех в ней победившего, семь лет строгого режима за то, что (1) “этот отпетый негодяй” мешал проезду городского транспорта; (2) за попытку подрыва конституционного строя; (3) за покушение на устои и наши уникальные скрепы, которых ни у кого больше нет, а также на национальные традиции и память предков, беззаветно сражавшихся за счастливое детство своих внуков на полях нашей прекрасной Родины и, в итоге, героически и окончательно победивших фашизм во всём мире. Но главное, прокурор, брызгая слюной и приятно дрожа от негодования, требовал отправить опасного преступника в место, где его перевоспитают и научат Родину любить за то, что (4) при задержании он оказал сопротивление трем космонавтам, в результате чего нанес им незаживающие физические и моральные травмы. У которых милиционеров, между прочим, тоже дети есть. И вообще, они имеют от начальства похвальные грамоты за физическую подготовку и меткость в стрельбе.
Сами пострадавшие служители закону в зале суда присутствовали, – всё в тех же своих уже не совсем новых скафандрах, с закрытыми забралами, чтобы нельзя было рассмотреть их лиц, – и рассказывали, как им было больно, а, главное, обидно, когда очкарик их бил. Ведь они находились при исполнении. Вот почему им с моральной стороны было особенно обидно.
Назначенный государством бесплатный адвокат попытался было показать судье выложенную в Ютубе сцену задержания своего подзащитного. На видеозаписи, как он утверждал, невооруженным глазом видно, что очкарик стоит на тротуаре, а, стало быть, при всём желании мешать проезду городского транспорта никак не мог. А главное: при задержании он не оказывал сопротивления. То есть ни с кем не дрался. Били как раз его. Четыре космонавта повалили его на землю и били ногами и палками. При этом шестеро их сослуживцев заняли круговую оборону и дубинками, громко матерясь, отгоняли толпу. В то время как протестующего никто отбивать и не пытался. Прямо как в Москве. Ну, почти. Там за своих иногда всё-таки вступались. Но то же – Москва! Чего вы хотите…
Судья на адвоката почему-то обиделась и пригрозила удалить его из зала, если он не перестанет оскорблять “ее честь”. Короче, смотреть кино она отказалась. Сказала, что нечего тут цирк устраивать, что здесь не кинотеатр, где показывают всякую порнографию, а священный храм правосудия, и она, разумеется, верит сотрудникам милиции, приносившим присягу защищать свой народ от фашиствующих хулиганов. Не будут же они врать. И тоже, вслед за прокурором, не стерпела и красиво заговорила про ценности и духовные традиции нашего глубинного народа. Про его высокий патриотический дух и морально-культурные скрепы. Каковой народ всегда побеждал своих врагов, победит и американцев, за печеньки которых отдельные продажные отщепенцы отваживаются уже на открытую борьбу с Родиной. Которая их взрастила. И бесплатно в поликлинике всю жизнь лечила. В общем, нечего здесь оправдывать оголтелый нацизм, запрещенный на территории Российской Федерации. После чего с чистой совестью влепила очкарику десять лет строгого режима. Прокурор аж охнул. Потому что не ожидал такого.
Услышав приговор, изобличенный враг всего трудового народа сказал, что виновным себя не считает, что милиционеры всё наврали, а судья с прокурором – вообще люди нечестные, у которых ни совести, ни стыда не осталось. А еще он сказал, что в тюрьму не сядет. Потому что ему страшно. И вообще ему уже следственного изолятора хватило. Заговаривая таким образом высокому суду зубы, этот вражеский провокатор снял очки, якобы за тем, чтобы их протереть, а вместо этого выдавил стекло и… одним движением перерезал им себе сонную артерию. Пока ползали по полу в поисках ключа, выпавшего из задрожавших у космонавта рук, пока отпирали клетку, очкарик уж и повалился…
Вечером в Ютубе выступление судьи и последовавшая за этим сцена публичного самоубийства неправедно осужденного полоумного протестанта собрала миллионы просмотров. И в городе стало тихо. Никогда прежде такого не бывало. Словно вдруг наступила зима. Или в город пообещался приехать президент, а потому все пивные закрыли и людям велели сидеть по домам. Из областного центра на всякий случай прислали полк ОМОНа. Да вроде как без надобности: город и так весь вымер. Совершенно обезлюдел. Полк, погромыхал палками о щиты, походил по пустым улицам красивыми римскими порядками, вытоптал все клумбы, что попадались у него на пути и тем же вечером из города уехал…
Вдова очкарика на похороны не пошла. Потому что сильно на него обиделась. Больно уж много доставил он ей неприятностей. Как моральных, так и чисто финансовых. Из института ее не выперли, но допуска лишили и, соответственно, от хлебной секретной темы, которую она вместе с мужем разрабатывала, отстранили. Хоронила очкарика дочь – девятиклассница местной школы. Лучшей, между прочим, школы в городе. С преподаванием ряда предметов на английском языке. Причем хоронила отца она не одна. Вместе с ней на кладбище пришли ее одноклассники. Почти все. Собственно, только одна одноклассница и не пришла. Потому что ей сказали не сметь на глаза показываться. Иначе ей расквасят морду. Дело в том, что отец той девочки работал в милиции. И вообще, школьники сговорились с ней больше не здороваться. Она плакала. Искренне не понимала и всё спрашивала – в чём таком она виновата. Не она же в милиции работает. Она еще маленькая, чтобы там работать. Школу еще не закончила. Вот закончит, тогда и будет решать – идти ей по стопам отца, чтобы династия не прерывалась, или лучше в судьи пойти. Тогда ей прямо и сказали: – ты тем, гадина, виновата, что дома жрешь колбасу, купленную твоим героическим папашей на деньги, отнятые им у трудового народа, который он предал. Хочешь исправить карму – уходи из дома, мы тебя тогда с радостью простим и приютим, или отдавай нам колбасу обратно. – Это как? – А взрежь себе живот. Что проще?
Харакири девочка делать не стала. Больно же. И потом, здесь не Япония, где люди еще помнят, что такое честь. И из дома она не ушла. А вместо этого, что вполне естественно, пожаловалась папе.
В класс посреди урока пришли завуч с директором. Сказали, что, если травля дочки заслуженного сотрудника милиции не прекратится, зачинщики будут из школы отчислены. Причем с такой характеристикой, с какой на поступление в институт можно уже не рассчитывать. Дали день на размышление. Чтобы одуматься и, осознав, добровольно встать на путь исправления. Однако, на следующий день обещанных репрессий не последовало. И вообще, директриса в школу не пришла. Испугалась. Потому что на рассвете кое-что случилось…
________________________________________
Откуда он взялся – тот грузовик – никто сказать не может. Рано утром, когда город еще спал, он въехал на площадь Ленина и притормозил непосредственно возле памятника бессмертному вождю. Обыкновенная бортовая машина. Только большая – трехосная. Из кабины выпрыгнула молоденькая девушка в накидке с капюшоном, скрывавшем лицо. В руке она держала импортный телефон.
Все три борта машины открылись одновременно. Они как бы сами собой упали. Как в театре меняются декорации. На самом деле ничто никуда не падало: просто все три борта слаженно откинули семь мужчин, ехавших в том грузовике. Наверное, долго тренировались. В одно мгновение обнажившийся кузов машины сделался похож на стол, с трех сторон накрытый красивой деревянной скатертью. Из массивной крестовины, прибитой к полу (в такие, только поменьше, под Новый Год втыкают живые елки) торчал полутораметровый железный штырь, глядящий в небо своим крайне непристойным наконечником нежно-розового цвета. Такое пластмассовое безобразие продается в магазинах для взрослых. Фу, мерзость какая!…
На этот неострый кол незнакомые мужчины, скрывавшие свои лица под медицинскими масками, и посадили лежавшую на полу грузовика связанную судью. Сажали они ее аккуратно, долго прицеливаясь, можно даже сказать – бережно, так, чтобы она не сразу умерла, а успела прочувствовать, насколько прекрасными в действительности были еще недавно так восхищавшие ее духовные скрепы и культурные традиции нашей великой Родины. То есть пошли человеку навстречу: дали ей в полной мере насладиться столь милой ее сердцу патриархальной стариной. А перед тем, как посадить ее на тот неприличный кол, ей разводным ключом открыли рот, плоскогубцами вытащили язык и отрезали его ножом; потом отрубили серпом правую руку, которой она подписывала приговор; и напоследок выдавили пальцами оба ее глаза – как, собственно, и полагается выглядеть беспристрастному правосудию. Только вот весы в её оставшуюся целой руку не вложили. Наверное, побоялись, что она их выронит. Больно уж беспокойно она себя вела. Хотя так картина, конечно, была не полной. Непорядок. Но что ж тут поделаешь…
А может просто не нашлось подходящих весов? Сейчас такие, какие нужно, какие на входе в здание суда держит в руке гипсовое правосудие, не делают. А если и делают, где ж их в такую рань достанешь? Не работают же еще магазины. Короче, обошлись без весов. Ну и ладно.
Кричала судья долго. И как-то неэстетично она это делала. Как будто ее ножами резали. При том, что никто ее ножами не резал. Только, как уже было сказано, руку ей отрубили. И ту не всю, а по локоть. Еще, правда, язык отрезали. Но не вот же всю ножами изрезали. Что же до языка – так думать надо, какие глупости ты на людях несешь. В общем, сама виновата. Подумаешь, язык отрезали… Между прочим, мужчины могли бы ей еще и на лбу какое-нибудь неприличное слово каленым железом выжечь. Подобное – тоже в наших вековых традициях. Так ведь не стали же они этого делать. Потому что тогда им надо было бы с собой газовую горелку везти. Что – хлопотно. И с точки зрения пожарной безопасности – не лучшее решение.
Ну и, понятно, судья своими воплями перебудила полгорода. Между прочим, в самое сладкое для сна время затеяла она в общественном месте орать. Когда трудящийся смотрит свой самый крепкий и полезный для организма сон. На работу ведь скоро вставать. В конце концов могла бы и об окружающих подумать. У нас ведь всё для простого человека. Ну, как бы…
Окна соседних домов, выходящие на площадь, естественно, начали распахиваться. И уже не одна неизвестная девушка в накидке с капюшоном стала снимать исторический спектакль-реконструкцию на свой импортный телефон – многим тоже захотелось. Хоть и спросонок, а сообразили, черти, что не снять такое и не выложить кино в Ютубе – да тебя в школе или на работе засмеют и будут потом издеваться: проморгать такую сенсацию!…
Ленин на всё это ничего не сказал. Как будто произошедшее у него под ногами было ему неинтересно. Безучастный такой стоял на своем постаменте. Как будто он тут ни при чем. И к случившемуся никаким боком не причастен. То есть ни в чем он не виноват.
А может быть вождь мирового пролетариата действительно не увидел устроенного у него под носом спектакля, он ведь по-прежнему продолжал коситься влево, недвусмысленно показывая, куда именно всем нам нужно обратить головы? Правильно, к “лифчикам-огурчикам”. При этом он ведь еще и определенно кого-то изобличал. Наверное, тех наглых наперсточников, которые его обидели.
Голубя у Ленина на голове не было. И возле магазина тоже никого не было. Странно, на кого ж тогда показывала его рука? Да еще так четко. И сегодня еще показывает. Интересно, как она у него не устает? Затекла поди. Отсохнет ведь когда-нибудь. И отвалится…
В какой-то момент к площади подъехал микроавтобус. Молодые люди быстренько в него перебрались и уехали в неизвестном направлении. А вот девушка с ними не поехала. Крикнула им вдогонку “спасибо”, причем громко так крикнула, и спокойно продолжила снимать на телефон не прекращавшийся эротический танец судьи.
Что удивительно, девчонку от увиденного не стошнило. Когда же судья, уже почти касавшаяся ногами пола грузовика, наконец, затихла, девушка сунула телефон в карман, надвинула капюшон поглубже на лоб и как ни в чем ни бывало ушла. А машина со своим неприличным грузом, выставленным на всеобщее обозрение, осталась на площади. И возле Ленина сделалось тихо. Сотни людей наблюдали из окон своих квартир это непристойное зрелище. И уже, понятно, никто не заснул. Какой тут сон!
Но всё равно было ощущение, что город спал. Так было тихо.
И лишь через пятнадцать минут раздался вой сирен. Значит, кто-то всё-таки в милицию позвонил. Не выдержал. Потому как к мертвой судье уже стали слетаться вороны. А видеть такое – неприятно. И как эти твари поняли, что в грузовике для них приготовлено угощение? А главное, как быстро они друг дружке об этом рассказали. Как будто у них своя сотовая связь имеется. Или что-нибудь в этом роде.
Кстати, о сотовых: прокурору ведь дозвониться не смогли. Пробовали и не раз – хотели его предупредить. Сказать, чтобы он сегодня из дома не выходил и дверь незнакомым не открывал. Даже если будут говорить, что ему по случаю какого-то праздника бесплатную пиццу привезли. А еще лучше, чтобы он на время где-нибудь спрятался. В общем, ему звонили, но не дозвонились. Потому что он пропал. Причем пропал он вместе с женой и детьми. Их только через месяц нашли. В лесу. Всех…
Еще же и те десять космонавтов, что участвовали в задержании очкарика, куда-то подевались. На работу они не пришли. И на телефонные звонки не отвечали. Съездили, конечно, по адресам, но никого дома не застали. Двери были открыты, а в квартирах – пусто. Потому что не там искали: пропавшие милиционеры скоро благополучно нашлись сами – в сквере. Сидели себе смирно на лавочках вокруг фонтана. Но уже без скафандров. Почему-то в колготках. И читали конституцию. Не вслух и не хором, а про себя. Она оказалась в руках у каждого. У некоторых, правда, книжечки были перевернуты вверх ногами. Впрочем, такая мелочь значения уже не имела: милиционеры ведь были мертвы и всё равно ничего своими глазами не видели. Да, как говорится: – поздно Боржоми пить. Раньше нужно было основной закон страны читать. А теперь что? – Пожалуйте бриться. То есть попросим к ответу. Так что всё по-честному. Нечего обижаться!
Табельного оружия у милиционеров не оказалось. Ни при себе, ни в квартирах их пистолеты обнаружены не были. Зато сотрудники правоохранительных органов разыскали девушку, прямо из партера (откуда было лучше всего видно) снимавшую для Ютуба неприличное кино. И ведь как скоро ее вычислили – уже к вечеру! Балда, сама себя выдала: не надо было кричать молодым людям “спасибо”. По голосу ее определили. Ею оказалась дочь нашего очкарика. А раз она по свидетельству очевидцев вышла из кабины въехавшего на площадь грузовика, если оказалась главным или даже, прямо скажем, персональным зрителем устроенного специально для нее спектакля, значит и с преступниками знакома. То есть соучастница. А стало быть…
Арестовывать ее на бабушкину квартиру прибыли аж четырнадцать милиционеров. Оно и понятно: опасный государственный преступник. К тому же девчонка еще и нехороший комментарий под своим возмутительным видео, собравшим в Ютубе за один только день больше сотни тысяч лайков, оставила. Десять милиционеров пришли к ней в скафандрах, а четверо – просто так. В своей обычной форме. Потому что на всех красивых скафандров не хватило. Жребий бросали.
В дверь звонить, понятно, не стали. Вышибли ее какой-то тяжелой железной дурой и ворвались внутрь. В тот же вечер арестовали и тех ее одноклассников, что ходили с ней на кладбище, а накануне травили дочь заслуженного мента. По местному радио сердитым голосом было сделано объявление, что держать детей в обезьяннике, невзирая их на возраст и жалобный писк их в высшей степени безответственных родителей, власти будут до тех пор, пока злоумышленники не выдадут своих сообщников, публично казнивших судью. Ведь знают же их наверняка. Не с Луны же в их мирный город экстремисты пожаловали. И никакие эти малолетние негодяи не заложники. Нечего этих сволочей жалеть и покрывать! Преступники они самые настоящие. Раз не сознаются. Короче, хватит уже со всякой швалью миндальничать! Ну и что из того, что они несовершеннолетние? Будут сидеть! Как миленькие. Или пусть те, кто милиционеров убил, сами придут. И покаются.
Что именно пошло не так, мы теперь уже никогда не узнаем. Вскрытие ведь произведено не было. Врачам даже не позволили на нее взглянуть. Кремировали девчонку ночью в обстановке строжайшей секретности. Одноклассники рассказывали, что она сильно кричала. А потом перестала. Пресслужба милиции сообщила, что у девушки оказалось больное сердце. А за слухи, что будто бы в милиции ее избили, а потом групповым образом насиловали, будут строго наказывать. Никто ее не бил и в обезьяннике коллективно не насиловал! Сама она умерла. Такое бывает. Вон известный футболист прямо во время матча упал на траву и умер.
Матери выдали соответствующий документ и урну с пеплом. Официальный документ был напечатан на гербовой бумаге. Со всеми нужными печатями. И, когда она пешком отправилась на кладбище посыпать пеплом могилу своего недавно похороненного мужа, за ней увязались люди. Сначала вместе с ней шли только соседи и родители одноклассников дочери, продолжавших сидеть в обезьяннике. Но потом к ним стали присоединяться и другие – просто случайные, совершенно посторонние люди. Все же в городе были в курсе: кто, куда и зачем сегодня утром идет.
Тут кто-то вдруг негромко сказал, что это неправильно – брать детей в заложники. Что так раньше поступали чекисты, но сейчас вроде как совсем другие времена. Справедливые. Ему ничего на это не сказали. Даже не посмотрели в его сторону. И в лицо ему не плюнули. Идиотом не обозвали. Не до него было.
Когда процессия примерно из сорока человек достигла площади Ленина, дорогу ей преградил вернувшийся в город тот самый полк ОМОНа. Из громкоговорителей демонстрантам было сказано, что их шествие не согласовано с городской администрацией, а, стало быть, органы правопорядка сейчас начнут производить задержания. Тут еще и местные милицейские машины стали съезжаться. С мигалками. Штук восемь их приехало. Эти машины перегородили улицу Ленина с обратной стороны, сзади, зажав таким образом траурную процессию в клещи. Чтобы никто не мог убежать от правосудия.
И снова, как в прошлый раз, никто не может сказать, откуда он появился. Только это был уже не грузовик. Танк въехал прямо в колонну милицейских машин, закрывавших родителям заложников и просто сочувствовавшим гражданам путь к отступлению. Четыре машины вместе с сидевшими в них ментами за мгновение превратились в несъедобную кашу. Остальные четыре машины храбро попытались удрать, но в танке не любители сидели: четыре залпа бронебойными, и избежавшие гусениц машины превратились в веселые карнавальные факелы.
Танк аккуратно объехал перепугавшихся и сбившихся в кучку штатских, которым не позволяли мирно пройти к кладбищу, – прямо хоть здесь, на Ленина пепел высыпай, – и дал три залпа осколочными по ОМОНу. Бросившиеся врассыпную ошметки полка были расстреляны из крупнокалиберного пулемета. А тех, кого танк сумел догнать, он размазал гусеницами по асфальту. После чего развернул башню стволом назад, чтобы не попортить ее или не задеть ею кого из прохожих, и поехал к зданию милиции, подозрительно хорошо ориентируясь на местности. Как впоследствии выяснилось, имел место телефонный звонок начальнику милиции. Короткий, очень короткий звонок. По сотовому. Начальника вежливо попросили освободить заложников. Причем всех и немедленно. А иначе…
Когда, через четыре минуты, последний заложник покинул здание милиции, танк развернулся и уехал. Опять же неизвестно – куда.
Ну тогда уж на город двинулись регулярные воинские части. Впрочем, как резво двинулись, так же бодро они и развернулись. Потому что несколько офицеров получили на свои телефоны видео… Нет, мы не станем описывать то, что они в своих телефонах увидели. Не потому, что это негуманно или… А потому что…
Да, там были сняты их жены. И дети!!…
Прочие офицеры получили вполне безобидные sms, в которых всего-навсего уточнялись их домашние адреса. Никаких ошибок, однако, в тех письмах не было. Всё правильно. И номера домов. И квартир. Чего, спрашивается, было тогда уточнять? Зачем, собственно?…
Генералу, который заявил, что ни на какие провокации террористов он не поддастся и громким командным голосом приказал воинской колонне продолжать движение на взбунтовавшийся город, три оставшихся неизвестными офицера всадили в позвоночник и в шею четырнадцать пуль. Слишком уж велико было их раздражение. Его, генерала, семья давно уже проживала в Америке. С чего бы ему не быть храбрым…
Вот именно: никому из офицеров не захотелось получить по WhatsApp кино с участием их жен и детей.
Видео на телефоны больше не приходили…
________________________________________
Еще до того, как в СМИ впервые прозвучало слово “Феникс”, президент России из Кремля бесследно исчез. Но Сергей всего этого знать не мог. Он же не смотрел телевизор. И радио он также не слушал. А когда ему было всю эти дребедень слушать? Он был занят другим. И где они только с Настей силы брали? – Да, молодость…
________________________________________
Глава вторая
Достанут до неба
–
– Она меня заперла… Чего?… Ну ты глухая, что ли?! – Я тебе что говорю: – Поля умерла, а потом проснулась и стала Ларой… Чего?… Кто?… Да она уже звонила Мише. Я слышала… Ага, давно позвонила. А он все не едет… Ну а кому же еще она могла звонить?… Да я пробовала… Он не отвечает…
Кажется, где-то здесь мы остановились. Точно – на воскрешении Поли. Вернее Лары. А еще точнее – Лауры.
И что же было дальше? – А вот что: Миша в клинику не приехал. Нет – не потому, что Надя звонила не ему. А она действительно звонила кому-то другому. Он не приехал потому, что в то время его уже не было в городе. Парадокс, но в дальнейшей Мишиной биографии Надин звонок неизвестному абоненту сыграл в высшей степени положительную роль, потому как именно из-за того преступного звонка его и не убили. А ведь уже выволокли из машины и тащили по асфальту, хоть он и отчаянно упирался. Даже кусаться пробовал. Потом еще метров пятьдесят его провезли по мокрой траве, почему красивый, почти новый костюм и измазался. Уже поставили у края канавы на колени и собрались расстрелять. Приставили, как в кино, к затылку пистолет, сняли его с предохранителя (непонятно, почему в кино пистолет всегда снимают с предохранителя тогда, когда уже давно пора стрелять, тебя ведь самого могут убить пока ты тут крутого мачо из себя изображаешь), и тут вдруг тот бандит, который из машины не вылез, наверное потому, что был у них за главного, крикнул:
– стойте, пацаны, что-то у них там не срослось! Приказано его живым в Москву везти.
Бывают же на свете чудеса! Нет, в самом деле. Миша ведь уже не то, чтобы молиться стал. Молиться он не умел. Но с жизнью он уже вполне серьезно начал прощаться. Всё же было по-настоящему. Взаправду! Вот нервы и подвели. Даже неожиданно для самого себя всплакнул. Потому что никто здесь шутить не собирался. Не такие они – бандиты. Вы бы их рожи видели…
________________________________________
–
– Не смей ко мне подкрадываться, дрянная девчонка! Чего тебе?
– Чаю хочешь?
– Да уж обпилась. А ты почему босиком ходишь? Не лето… На-ка вот надень. А эти… Как думаешь, не велики твоему будут?
– В самый раз. Да я бы и сама ему носки связала…
– Когда?! Совсем уже стыд потеряли… Меня хоть бы постеснялись. Господи, грех какой, – малолетку совратил! А ты и рада… Вот скажи, не рано тебе с мужчинами спать?
– С какими еще мужчинами?! Только с одним… Который, между прочим, меня любит. И я его. Мам, а Сережа говорит, что мне не четырнадцать лет…
– Интересно, а сколько же?
– Я уже взрослая. У меня и паспорт есть…
– Видела я твой паспорт! – Поддельный он. Имя там чье?! А? В глаза мне смотри!
– Мам, знаешь, я пойду. Ты только музыку, смотри, не выключай. В наушниках ее слушай.
– Ах вы развратники!… Господи, только б он тебя не бросил… с ребеночком-то…
Про то, что в соседней комнате происходило следующие два часа, мы рассказывать не будем. Не наше это дело. Хотя, и догадаться несложно. А кроме того, Настя действительно уже несколько лет как была совершеннолетней. Так что не будем…
– Нечестно!
– Ничего не знаю! – Тройные стеклопакеты не я предложил, так что нечего! По мне, так эти твои оглоеды и простыми окнами могли бы обойтись. Не графья.
– Знаешь, как у нас в детдоме холодно зимой бывает!
– От меня ты чего хочешь?
– Давай их за простые посчитаем.
– А больше тебе ничего не надо?
– Ну давай хотя бы комнату за два дня… Я устаю…
– Не-а. Одна комната – за один день. Не укладываемся, – привет: завтра – всё по новой. Нет, если ты меня больше не любишь…
– Сереж, а у нас правда денег на все окна хватит?
– Ага.
– На всём этаже?
– Угу.
– А мальчикам если… такие же?
– Ты со мной сначала за женский этаж расплатись… Жулье!
– Сереж, ну я действительно забыла, что в комнате отдыха четыре окна… а не три. Я же не нарочно…
– И где только врать научилась!…
– Сережа, а я… правда беременная?
– В мае будешь рожать. Ладно уж, давай твои окна за простые посчитаем, раз такое дело…
– Не надо, миленький. Давай по-честному… Скажи еще…
– Брюхатая.
– Еще.
– У нас с тобой мальчишка будет.
– Миленький…
– Будешь у меня толстая и некрасивая.
– Любимый…
– Тебе в трамваях будут место уступать.
– Я развратная…
– Ну хватит уже!
– Развратная. – Я тебя все время хочу. Ну пожалуйста! Что тебе – жалко, что ли?
– Идиотка!… Ну ладно… Девка… развратная.
________________________________________
–
– Юи, любимая, скорее! Они сейчас из нее идиотку будут делать! Уже и установку в палату покатили… Я что – электрошок от капельницы отличить не могу? Господи, да где же Мишка?!…
________________________________________
–
– Ну вот и хорошо. Теперь дом. В каком он доме, деточка? Ну если умер, его ж похоронить надо. Нехорошо ведь. Как только скажешь, мы тебя сразу же и развяжем. Я тебе укольчик сделаю, дорогой, между прочим, укольчик, импортный, в аптеке такой не продается. И боль как рукой снимет. Ну?… Кто-то ж его похоронить должен. А мы всё, как полагается, устроим. По-человечески. В самом лучшем виде. Что, сказать хочешь? Ну-ну, не плачь. Никого ты не предаешь. Он бы тебе сейчас и сам спасибо сказал. Думаешь, приятно ему там в одиночестве помирать. Громче говори, дрянь! Да не бойся ты. Никто не станет тебя убивать. Кому ты на хрен нужна?… Видишь, вот он – шприц? Как только скажешь, я тебя сразу и уколю. Слово даю. Что?… Громче!… Вот и умница.
________________________________________
–
– Юи, девочка моя, приезжай скорее!… Да не могу я до Клавы дозвониться! Не берет она трубку. Слушай, Поля так страшно сейчас кричала… Я не знаю, что они с ней делают… Что?… Четверо их. И рожи у них, знаешь, какие мерзкие… К ним еще один потом подъехал. Надя его Григорием Моисеевичем называла. Да как я отсюда выйду, дура?! Меня ж заперли… Нет, я под кроватью сижу… Да не открывается окно!… Нет, Поля больше не кричит… Не знаю, может умерла уже… Она, когда проснулась, сказала мне, что знает – где они с Сережей прятались. Наверное, они про это у нее спрашивали.
– Серая девятиэтажка… Нет, номер дома эта психопатка не запомнила. Сказала – напротив центрального рынка… Ну уж вы сами там поищите!… Да нет, не врет. После такого не соврешь. Квартира сорок два. Сказала, еще живой. В большой комнате на диване лежит… А может и не живой уже. Хрен его знает. Так что с девкой делать?… Нет, говорю же: это не Настя. Называет себя Лаурой… Я ее и раньше тут видел. Что?… Что значит – когда? – Когда в прошлый раз сюда приезжал. Тогда ее Полиной звали. Да, она полной идиоткой была. А эта – ни разу не слабоумная… Не понял, а зачем же ей мозги прожигать? Может, просто укольчик сделать?… Да мне пофиг! Орать зачем?… Вот только не надо!… Я помню, за что мне деньги платят! Незачем двадцать раз на дню напоминать. Еще интеллигентными людьми себя называют… Ну никак у нас без хамства не получается!
________________________________________
–
– Серая девятиэтажка… Нет, номер дома эта психопатка не запомнила. Сказала – напротив центрального рынка… Ну уж вы сами там поищите!… Да нет, не врет. После такого не соврешь. Квартира сорок два. Сказала, еще живой. В большой комнате он на диване лежит… А может и не живой уже. Хрен его знает. Так что с девкой делать?… Нет, говорю же: это не Настя. Называет себя Лаурой… Я ее и раньше тут видел. Что?… Что значит – когда? – Когда в прошлый раз сюда приезжал. Тогда ее Полиной звали. Да, она полной идиоткой была. А эта – ни разу не слабоумная… Не понял, а зачем же ей мозги прожигать? Может, просто укольчик сделать?… Да мне пофиг! Орать зачем?… Вот только не надо!… Я помню, за что мне деньги платят! Незачем двадцать раз на дню напоминать. Еще интеллигентными людьми себя называют… Ну никак у нас без хамства не получается!…
________________________________________
–
– А говорила – с комнатой отдыха не справишься…
– Бессовестный… Ой, что это?
– Телефон… кажется… звонит.
– Подожди… А у тебя что, еще один мобильник есть?
– Угу. Юи дала…
– Ну так ответь ей скорее… Стой, ты зачем это телефон ломаешь?! Он же новый совсем!
– Не нравится он мне. Знаешь что? – Собирайся, на дачу поедем.
– На какую еще дачу?
– Одного моего другана.
– Никуда я не поеду. Я спать хочу. И вообще, на ночь глядя…
– Я кому сказал! Ну правда, Аська, чего в городе торчать. Там хоть воздухом чистым подышим. Тебе, кстати, полезно будет.
– Не поеду. Сам виноват. Я теперь три дня ходить не смогу.
– Не проблема: я тебя на руках понесу.
– Дурак глупый… Такой хороший телефон сломал… А на чём мы поедем? На такси?
– Зачем?… У нас же своя машина имеется. Здесь, неподалеку в гараже стоит. Ты, кстати, на ней уже каталась.
– Правда?
– Что еще?
– Ослик заупрямился…
– Что?
– Что слышал…
– Ничего не знаю! Ты вроде как спать хотела… В машине целоваться будем. Ходить она не может… И ведь, главное, как правдоподобно врёт. Даже не краснеет уже. Быстро давай одевайся, врушка! И полотенца не забудь. Вон ту сумку возьми. И все свои ночнушки. Я пошел машину греть. Ты слышала, что я сказал? – Сумку с документами прихвати.
Интересно, кого Настя через несколько минут повстречала на лестнице? Ведь там никого не было… Но она же явно кого-то впотьмах разглядела. Почему, собственно, и вернулась обратно. Как если бы испугалась. Через минуту она из квартиры вышла, но уже не с одной лишь сумкой и рюкзачком, из которого торчали полотенца, простыни и ее ночные рубашки, а еще с каким-то увесистым бумажным кульком.
– На, миленький, возьми, я тут котлет нажарила. Чего оставлять? – Неизвестно еще, когда мы с той дачи вернемся. Остыли уже, но вку-усные! Я тут и хлеба вам черного положила. Вечно вы у меня голодные ходите.
И ведь тот, кого на лестнице не было, эти ее котлеты взял! И даже, кажется, поблагодарил Настю за них. Да не кажется, а точно поблагодарил! Причем сделал это по-русски.
Еще и на улице Настя кому-то помахала рукой, сказав:
– Здравствуй, миленький… А твоя Юи Сереже только что звонила. Только он не стал с ней разговаривать. Так что ты на него плохо не думай. Ничего у них не было. Я бы знала. Он одну меня любит.
Когда тот, кого Настя встретила на лестнице, и кого там вроде как не было, вышел из подъезда, котлет в бумажном кульке мало не в половину убавилось. Но Луис ведь не знал, сколько их там изначально было. Так что он обрадовался. И даже подумал – какой у него всё-таки хороший брат! Хоть и невоспитанный…
А котлеты и правда были вкусные. Очень. Не обманула Сеньора.
Котлеты съели быстро. Отлично пошли. Еще бы! Настя сама выбирала мясо, сама его в мясорубке крутила. Своими руками жарила.
Ждали рыцари около подъезда недолго – минут двадцать. Не то, чтобы волновались, но… А приехали всего два джипа. Рыцари готовились к настоящему сражению, а тут какое-то недоразумение. Прямо издевательство…
Господи, ну когда этот медведь избавится от своих вредных, честное слово, каких-то уже просто неандертальских привычек?!…
Да, Габриэль снова взялся за старое. Уж сколько раз ему говорили… Вот не может он не устроить цирк!
Да разве ж можно в третьем тысячелетии во дворе многоквартирного дома, рядом с детской площадкой, где для детишек поставили качели и обустроили песочницу, отрывать живым людям головы? Руками отрывать! Разумеется – нельзя. Пусть даже скверным людям, а именно бандитам. Которые столь недружественное с собой обращение вполне заслужили. Тем более голыми руками отрывать. Без привлечения технических средств. Каменный век какой-то в самом деле. Луис, к примеру, в силу общей культуры и тяге к прогрессу, да просто из гуманизма и прочих эстетических соображений, так тот столь грубые методы перевоспитания хулиганов решительно отвергает и при этом справляется со своей работой ничуть не хуже Габриэля. Как? – спросите вы, – да элементарно: с помощью пистолета с глушителем, подобранного в больнице, из которой Настю пытался выкрасть какой-то недоумок. Оно, кстати, у Луиса сегодня не просто аккуратнее вышло, не так кроваво (пусть даже кровь на снегу очень красиво смотрится, всё равно нехорошо это), а с помощью технического устройства ему даже и большее количество озорников удалось положить. Кстати, это были местные проказники. Из Москвы ведь сюда самолетом пришлось бы лететь. Часа два, не меньше. Так что это местные были, точно! Москвичи так быстро не успели бы сюда добраться.
В общем, пистолет – это правильно, хотя бы уже потому, что современно. Зачем-то ж и обезьяна взяла в руки палку, превратив ее в рабочий инструмент. И стала после этого человеком. Конечно же – пистолет! Ну разумеется! Тем более, если он с глушителем. Детей, мирно спящих в соседних домах, такой не разбудит. Короче, конец дискуссии: пистолет и точка! Во-первых, это красиво. А потом – цивилизация, черт возьми! Не хухры-мухры. Нельзя же стоять на пути у прогресса и не пользоваться его дарами…
________________________________________
–
– … и больше ни одна живая душа не знает, что этот документ существует, монсеньор. Подарок Игнасио. Сказал, что нашел его в квартире Жоз;фа. Дружить с нами хочет. Опасный он человек. Ей Богу, похлеще Испанца будет…
– А сколько всего у нас Его автографов?
– С этим – пять.
– Да, Его рука… Узнаю… Смотри-ка, а Он ведь левшой был. Только сейчас заметил.
– Невероятно, до сих пор не могу поверить… Держать в руках такое!…
– Ладно, не тяни уже!
– Разобрать удалось пока лишь несколько фрагментов… Вот – первый: “… уже приходил… гнали… снова придет… Когда родится – и ночью сделается светло. Станут в небо смотреть, но не узрят слепцы, ибо и того, что под ногами не видят…”
– О чем это Он?
– Неясно, может комета, новая звезда или какое другое знамение… Дальше текст попорчен… Вот здесь: “Не от царей родится и не в белых одеждах придет, но из земли встанет… из слез и праха… Грешники не пожалеют своей жизни ради Него… Дорого заплатят за мечтание свое и Девы… Безумные… любовью и страданием своим закроют… Кровью омоются и прощены будут… Не будет у Него врагов… страшнее фарисеев…”
– Ну это – понятно…
– “… Тысячу лет будут ехидны препятствовать, железом и огнем умерщвляя Матерь Его, не позволяя родить Ей и накормить Младенца… светом сердца Своего…” Здесь, наверное…
– Все ясно – дальше читай!
– Тут невозможно прочесть… Так, вот здесь: “Найдет тихую реку”…
– Реку жизни…
– Угу, наверное… “сядет у истока… Неподвижный, будет молча смотреть на путь воды, рождая три солнца дыханием Своим…”
– Что это значит?
– Должно быть научится Бога видеть, монсеньор, или даже заговорит с Ним… “И не будет для Него ни времени, ни рождения, ни страха, ни смерти… Скроется ото всех и не станет проповедовать глухим. И спящих за собой не позовет… Не будет собирать учеников, ибо не для того придет в мир, чтобы пасти стадо, но чтобы Новые… начали рождать себя…” Тут пропущено, монсеньор, непонятно…
– Да все тут понятно, Винченцо, – вслед за Ним начнут рождаться Новые Человеки! Дальше читай.
– “Не все проснутся… Другие сами достанут головой до неба и станут говорить ветру, куда ему дуть. И сделается…” А это, собственно, всё, монсеньор.
– Достанут до неба…
– Надо полагать, Им всем откроется какая-то новая истина.
– И приказывать ветру…
– Наверное, станут творить чудеса… Тут сказано, что Он не будет собирать вокруг себя последователей. Монсеньор, у меня не выходит из головы тот наш разговор… Хорошо, положим – нас Он не заметит… Но кто заметит Того, кто сам не захочет, чтобы о Нем узнали? Не понимаю, какую угрозу представляет для нас Его рожденье! И потом, разве мы вправе принимать подобные решения от имени Церкви? Ведь может так случиться, что мы ошибаемся. Не будет ли лучше вместо того, чтобы преследовать Его Мать…
– Ты действительно не понимаешь, Винченцо… Если б Он рождался только для того, чтобы глазеть на воду…
– Я правда не понимаю… Пусть даже чудесное рождение этого…
– Да плевать мне на Его чудеса! – Опасность не в том, что Он начнет показывать фокусы, – она в том знании, которое Он в себе откроет! Понимаешь, этого знания еще нет… Ни для тебя, ни для меня. Ни для кого! Его вообще нет! И придумать его невозможно. Дважды-два, может, по-прежнему будет еще четыре, но всё вокруг изменится. А, может, уже и не четыре будет… Вот в чем ужас. Мир живет сегодня по одному закону, и тут вдруг появится новый.
– Он откроет его в себе?
– Вот именно. А после этого еще и сами по себе начнут рождаться Новые Человеки, ничего о Мальчишке не слыхавшие, но почему-то уже от рожденья способные понимать и чувствовать то же, что и Он. Именно это ведь нам, кажется, обещано? Да еще и разные чудеса начнут творить! Ты же сам только что читал насчет ветра. И вот вопрос: – сколько Их будет? Трое? Двенадцать? А что, если тысяча? Или десять миллионов! И это ты называешь – “не будет вокруг себя собирать”? Забыл, от чего сходят лавины?! Винченцо, драгоценный ты мой, в горах не то, что стрелять, а уже просто ружье при себе иметь опасно! Ты меня понимаешь? – Мы не сможем Их контролировать.
– Там же сказано – молча будет… Не понимаю – убивать зачем?
– Ну ты совсем, что ли, меня не слышишь, дурак?! Новое знание – это совсем не то, про что нам вещают из телевизора всякие идиоты… Это – когда, сидя у воды, Он научится останавливать время. Сам этому научится!… Понимаешь?! Своей головой до всего этого дойдет. А потом уже и эти Его “Новые Человеки”… – Он просто первым из Них будет. И увидит новый цвет. То есть все эти Человеки будут уже рождаться с другим зрением. И, соответственно, хотеть чего-то другого. Еще и башкой будут до неба доставать. Ветром командовать… И наплевать, расскажет Он об этих своих завихрениях кому-нибудь, или нет! Страшно то, что отныне всё это станет в принципе возможным. И всякая сволочь, если захочет, сумеет этому научиться! Самостоятельно!! Сейчас ты меня понимаешь?! – Они обойдутся без нас. Потому что перестанут бояться смерти! Они будут называть себя людьми. А мы тогда кто?! – Чем там этот кретин занимается? – Девчонка еще жива!! Звони Испанцу немедленно. И напомни этому вонючему козлу про Игру. Доходчиво ему объясни, что миллиарды тут не за красивые глаза раздают. Их нужно заслужить. Делай уже что-нибудь!!
________________________________________
Как Юи ни спешила, машину она сочла благоразумным оставить в тихой подворотне в нескольких кварталах от Мишиной психушки (как раз напротив отделения милиции) и остаток пути преодолела неторопким шагом. Как бы гуляя. Бежать ведь нельзя. А очень хотелось именно что побежать.
К главному входу она, естественно, не пошла. Зато, скосив глаза, углядела перед ним одинокий черный джип и удостоверилась, что в нем никого нет. Как бы равнодушно прошла мимо.
Убедившись, что за ней никто не наблюдает, Юи чуть ускорила шаг. Повернула налево. Обогнула забор и пошла по траве. Оказавшись позади клиники, оглянулась и быстро перелезла через забор. Здесь он был выше, чем возле главного входа. Собственно, единственного. Выше, ниже – какая разница! – Подумаешь – препятствие…
На второй этаж она забралась по водосточной трубе. Взлетела по ней легко, как кошка. Практически взбежала, хватаясь за нее всеми четырьмя лапами. В Мишин кабинет – единственное помещение, в котором на окнах не было решеток и всегда оставалась открытой форточка, она просочилась тем же манером: скользнув в нее змейкой. В воздухе китаянка перекувыркнулась и бесшумно приземлилась на ноги.
Замок на двери Юи открыла за пару секунд и осторожно выглянула в коридор. Никого. Тихо. И темно. Еще через несколько секунд она оказалась возле Полиной палаты. Вернее, палаты Лары. Нет, всё-таки теперь не Поли и не Лары, а Лауры. Из рукавов в её ладони стекли тускло сверкнувшие в полумраке тяжелые как ртуть капли. Осторожно приоткрыла дверь…
Два жирных мордоворота в тёмно-синих тренировочных костюмах были заняты тем, что, раздвинув Лауре ноги и нисколько не стесняясь Нади, громко и в выражениях, которые мы не рискнем здесь воспроизвести, обсуждали вопрос, как и когда лучше изнасиловать пребывающую в беспамятстве избитую ими девушку: прямо сейчас или потом, когда она уже перестанет быть человеком. При этом они не шутили. Вот нисколько!
Еще два негодяя той же комплекции и степени интеллектуального развития неуклюже помогали Наде обвязывать запястья рук и виски обездвиженной Лауры резиновыми жгутами, из-под которых к громоздкой адской машине тянулись провода в металлической оплётке. Надю явно забавляла ситуация и “милая непосредственность” молодых качков, бесцеремонно разглядывавших голую Лауру. Она даже приятно покраснела и, как бы невзначай, сюсюкающим голоском высказала предположение, что – “отыметь эту поганую суку” правильнее было бы, наверное, “до”, потому как неизвестно еще, на что “эта тварь” станет похожа “после”. Может и всякое желание пропасть… Только вот уйти отсюда Надя не может, потому что в этом лечебном учреждении она не кто-нибудь там, а дипломированный медработник высокой квалификации, который ни под каким видом не должен оставлять без внимания свою пациентку. Даже такую подлую и невоспитанную. Неблагодарную, в общем, особу… Так что в палате Надя, несмотря ни на что, останется, но подглядывать, если “мальчики” чего-то там стесняются, она не будет. Так и быть – отвернется.
А “мальчики”, похоже, вовсе и не думали кого бы то ни было здесь стесняться. Нади – уж подавно. Напротив: один из уродов, тот, что помогал ей со жгутами, даже высказался примерно в том духе, что “медсестричка в принципе тоже ничего и вполне на это дело годится”. Опять же вчетвером на одну, да еще которая под тобой не шевелится и не пищит, не то, чтобы извращение, но в некотором роде перебор и неизвестно еще, что на это скажут братки, если узнают, а Наде, поди, для здоровья тоже надо. Чего очередь-то создавать…
Увлеченные милым заигрыванием с понятливой медсестрой и приготовлением Лауры к предстоящей экзекуции (Надя, кстати, ничего против того, чтобы “для здоровья” не имела, только, конечно, не здесь и не сейчас, а позже, в ординаторской, когда “работа будет уже сделана” и, разумеется, только с двумя, потому что она не резиновая) развеселившиеся бандиты проморгали момент, когда сквозь приоткрывшуюся и только чуть скрипнувшую дверь в палату заползла вскипающая страшной решимостью тень…
Поначалу Юи собиралась разобраться с этими скотами как ее учили в школе на Родине – быстро и профессионально. То есть уложить всю эту мразь без лишнего шума, не отвлекаясь на эмоции и не позволяя себе безответственного фантазирования. Без выкрутасов, короче, и избыточного садизма. Однако, дважды прокрутив в голове последнюю Надину реплику, Юи неожиданно для себя озверела. Неожиданно потому, что Юльки здесь не было. И насиловать собирались вовсе не ее любимую. Не ее готовились уродовать. И тем не менее китаянка решила для себя, что убивать этих гадов быстро и небольно, безнравственно. Подумала, что это несправедливо. – “Главное, еще ведь трогают ее, сволочи!… Голой девушке ноги раздвигают… А эта сука!!… Первая сдохнешь, тварь! И не так скоро, как тебе хотелось бы.” –
Увы, драгоценное время было потеряно. То ли Юи устала с дороги, она ведь только один раз разрешила себе остановиться – заправить бак и пописать, то ли у нее действительно перегорели нервы от услышанного (терпеть она не могла, когда над девочками измываются, особенно, если те не могут адекватно ответить), в общем, действовать ей пришлось самым банальным образом – на автомате, без всяких изысков и красивостей. Не по фэншую, так сказать, а как повелели рефлексы. А всё потому, что она не удержалась, и что-то тихо произнесла вслух. Наверное, какое-то ругательство. А может и не ругательство. Неизвестно, в общем, что. Потому что сказала она те несколько слов на китайском языке. Чем и обнаружила своё присутствие в палате. То есть себя выдала. И, соответственно, невидимой тенью она быть перестала.
Уже в следующее мгновение Надя оказалась под кроватью, на которой лежала связанная Лаура. Потому что Надя всё поняла. Быстро и правильно. А вот “мальчики” как раз ничего не поняли. Вообще же ничего! Кроме того, что в палате откуда-то взялся посторонний узкоглазый подросток. Они даже не успели разглядеть того, что перед ними стоит девушка, а никакой не мальчик. Впрочем, неважно – что они там поняли, а чего нет. Потому что через секунду всё уже кончилось. Что, конечно, обидно до чрезвычайности.
Юи расстроилась. Ничего интересного ведь не случилось. Ничего такого, чего настойчиво требовал ее темперамент. Да чувство элементарной справедливости, черт возьми! В общем, ужас как обидно вышло. Никаких тебе акробатических фортелей, какие показывают в кино и которые китаянка умеет проделывать получше любого каскадера. Даже по стенке не пробежала. А она этот номер исполняла просто с восхитительной грацией. Чрезвычайно эффектно! Раз, а она уже у тебя за спиной и что-то непонятное с твоей шеей делает…
Увы, ничего этого не случилось. Кошмар! Юи просто всплеснула руками. И всё.
Четыре половозрелых самца какое-то время молча стояли, тупо и как-то растерянно поглядывая на непонятно откуда свалившегося на их бритые головы мальчишку, после чего дружно повалились на пол. Уже мертвые.
Юи в два прыжка оказалась возле кровати, засунула под нее руку и нащупала Надину ногу. С этой скотиной она решила не спешить. Надо же хоть на ком-то отыграться. Компенсировать, так сказать, моральный ущерб.
Да что же это за день такой! – Снова облом… Юи ведь уже почти вытащила эту гадину из-под кровати. Надя отчаянно сражалась за жизнь: за что-то там ухватилась. Наверное, за ножку кровати. Пыхтела и подвывала. Очень не хотелось ей умирать. Что быстро, что медленно. Никак не хотелось! Хотя лучше, конечно, чтобы быстро…
Юи услышала странные звуки за дверью коридоре и обернулась. Прислушалась. Подняла брови. Так ее уши лучше слышат. Ну и выпустила Надину ногу. Даже пальцы на ней не успела сломать. Хотя бы один – большой. Его очень удобно выворачивать. Так, чтобы кость приятно хрустнула.
По коридору кто-то бежал. Шаги приближались. Причем, как определила Юи, бежал этот кто-то босиком и… как-то неспортивно. А еще – не похоже, чтобы это был мужчина.
Надя, не будь дурой, воспользовалась заминкой и забилась в угол. Притихла там. Теперь ее оттуда только палкой можно было достать. Разве что кровать от стены отодвинуть. Кровать, правда, тяжелая. Железная. Еще же и Лаура на ней лежит…
Юи поднялась и заняла позицию напротив двери. Приготовилась “принять” очередного самоубийцу. Жалеть ей сегодня никого не хотелось. Не то у неё было настроение. Нет, ну правда: если бы эти твари хотели Лауру просто убить, быстро и небольно, китаянка еще бы поняла, – работа типа такая, – но насиловать девушку перед тем, как с помощью электричества превращать ее в безмозглый овощ!… Разумеется, Юи убила бы их в любом случае. Тут и думать нечего. Иначе зачем было так далеко ехать? Можно было просто позвонить в милицию. Еще из Москвы. Чуть ведь машину не угробила…
Дверь распахнулась, и Юи в полете выбросила вперед правую ногу.
Что можно сказать: Клавдия определенно родилась под счастливой звездой. Как Юи удалось распознать в вошедшей гостье старшую медсестру и умудриться в воздухе перегруппироваться, не разрубив ногой горло хранительницы Настиного кольца, для нее самой осталось загадкой. Как-то вот успела среагировать. Извернулась в полете. При этом ужасно больно ударилась спиной. Ведь влетела она не в Клавдию, а в стену. Сильно расшиблась. Даже застонала, когда повалилась на пол.
Каким образом Клавдия, забывшая днем в клинике свой сотовый, почувствовала, что здесь творится что-то неладное, – еще одна загадка. Наверное, сердце ей подсказало. Клавдия мучилась целый час. Не выдержала, вызвала такси и поехала в психушку. Больно уж она привязалась к Поле. Даже дочкой ее называла. Хотя чем бы она смогла ей помочь? Уж наверное эти звери и с ней расправились бы. И всё равно – прибежала. На лестнице три раза споткнулась. Туфли потеряла…
Увидев, что бешеная китаянка лежит на полу и не может подняться, Надя выбралась из-под кровати и быстро-быстро на четвереньках поползла к двери. Чулки на коленках порвала.
Интересно, на что она рассчитывала? – Вот правда, лучше бы оставалась под кроватью. Нет, Юи ей ничего не сделала. Потому что лесбиянка действительно сильно расшиблась. И даже не сразу смогла встать с пола. Зато Клавдия не растерялась. Она мгновенно разобралась в ситуации. Схватила стул и со всего маху огрела им Надю по спине. Так сильно врезала, что Надя растеклась лужей на полу и захрипела. Позвоночник, впрочем, не сломался. Чего нельзя сказать о стуле. Не беда – Клавдия взялась за второй. На этот раз она метила в голову. Увы, и второй стул также разлетелся в щепки. Хлипкую мебель Миша купил. Красивую и дорогую, но для воспитательной работы с персоналом абсолютно негодную. Ну тогда уж Клавдия, не полагаясь более на несовершенные технические средства, засветила Наде ногой. Да так удачно попала ей по печени, что та скрючилась и противно завыла. Юи и раньше Клавдии симпатизировала, а тут и вовсе прониклась к ней уважением. Вроде даже и спина стала меньше болеть.
Как всё-таки зд;рово, что Юи не убила Клавдию. Молодчина! Вот что значит – профессионал в хорошей спортивной форме. За долю секунды переиграла стандартный сценарий. Спина, правда, потом еще какое-то время побаливала…
Стоп, мы же совсем забыли… В психушке в это самое время находился еще один персонаж, который также по гроб жизни должен благодарить звезду, под которой родился. Она ведь у него, как и у Клавдии, оказалась счастливой.
Справедливости ради признаем, что Григорий Моисеевич, с молодости будучи порядочной сволочью, садистом всё же не был. И хотя на Лауру ему было в высшей степени наплевать, история с выжиганием мозгов ему явно не понравилась. Когда же стало ясно, что вдобавок ко всему девушку сейчас еще будут и насиловать, чтобы жизнь не казалась ей сказкой, он громко проинформировал окружающих, что съел в самолете несвежую рыбу. После чего с чистой совестью вынул из своего новенького саквояжа импортный журнал с голыми женщинами и отправился с ним в уборную. Действительно ли у старого лиса случился спасительный понос, или он банально соврал, доподлинно неизвестно. Но с Юи ему удалось разминуться. И в этом, собственно, заключается его редкое счастье и невероятное везение. Вернувшись через четверть часа в палату, он обнаружил, что Лауры в ней нет. Трупы четырех бандитов на полу лежат. Под кроватью, боясь вылезать на свет, всхлипывает побитая Надя. А Лауры – нигде нет.
Когда на заднее сиденье джипа, на котором бандиты приехали в больницу и которым он явно был больше не нужен, совместными усилиями погрузили спящую Лауру, теперь уже не голую, а завернутую в шерстяное одеяло, и Юи взяла со старшей медсестры слово, что та не оставит без присмотра брошенный возле милиции Порш, зловещая черная машина рванула вон из этого ада. Клавдия же отправилась на поиски потерянных туфель. И Нади. Потому как не всё успела ей сказать. Не кончен был их разговор. Неформальный. Прямой и откровенный. По душам. Однако, Надю найти ей не удалось. Зато посчастливилось наткнуться на заблудившегося Григория Моисеевича. Чему она искренне обрадовалась.
Согласитесь: не очень приятно – вместо “здравствуйте” получить коленом в пах. А после этого еще и в нос кулаком. Однако все эти неприятности определенно лучше, чем повстречать в коридоре китаянку, пусть уже и узнавшую, что бандиты ничего плохого ее Юльке не сделали. В общем, этот гад до последнего своего вздоха должен радоваться своей невероятной удаче. И каждый день после завтрака (или перед обедом вместо молитвы) громко благодарить судьбу. Ну или по крайней мере унитаз, который, того не ведая, спас старого психиатра от верной смерти. Вот кого Юи не пожалела бы. Железно!
________________________________________
Глава третья
Валерий Грат
Как-то уж слишком скоро Миша потерял счет времени. Буквально уже на третий день заточения. Но стоит ли из-за этого над ним смеяться? И говорить про него, что он – слабак и тряпка. Что он раскис как девчонка и сдался. Особо упирая на то, что его здесь еще ни разу не побили. Да, кто-то, может быть, и имеет право так думать. Но только не тот, кто в таком положении никогда не оказывался. Вот именно! В его нынешних печальных обстоятельствах.
Чистая правда – Мишу в этом застенке не били. Пока. Разве что его здесь не кормили. О нем вообще как будто забыли. Но, в конце концов, немного поголодать бывает даже полезно. Для фигуры, имеется в виду. Сбросить пару лишних килограмм. Или десять. Не смертельно же…
Увы, Миша и в самом деле уже не мог сказать, сколько времени здесь находится. И что сейчас – утро или вечер. А всё почему? – Потому что в процедурной никогда не выключался свет. Он горел постоянно. И этот отвратительный, чуть слышный звук, раздававшийся неизвестно откуда. Словно где-то закоротило проводку, и та искрила, грозя пожаром. Ну и запах, конечно…
Кстати, а почему он обозвал свой застенок процедурной? Сразу ведь так его определил. Можно подумать – здесь кому-нибудь хоть раз оказывали медицинскую помощь! Вот совсем на это непохоже. Скорее наоборот.
Ну а как еще он мог обозвать эту пыточную камеру? – Стены и пол в кафеле. Пара кушеток, точно таких же, как и в его клинике. Только простыни на них грязные, в бурых пятнах. Как будто их плохо отстирали от крови. А может и в самом деле?!…
А еще эта омерзительная ржавая клеенка повсюду! Вонючая и навевающая самые безрадостные ассоциации. Где-то в фильме про войну Миша видел похожую. В сценах с участием гестаповских костоломов.
Опять же – решетки на узких как бойницы окнах, до которых не дотянуться. Свет через эти окна в помещение не проникал. Так что невозможно было понять, что именно сейчас на свободе – ночь или день. Хотя, возможно эти оконца и ненастоящие. Вполне может оказаться, что это – издевательская декорация. Но зачем же тогда на них решетки? – Да чтоб страшнее было! Для чего же еще… Чтобы и без грубого физического воздействия сломить волю заключенного. Чтобы он поскорее заплакал и принялся униженно умолять о пощаде. Или просить, чтобы его, наконец, убили. Чтобы больше не мучили. Другого объяснения у Миши не было.
Кроме всего прочего тут имелся грязный умывальник и огромная ванна с местами отколовшейся эмалью, а за ширмой – давно не мытый унитаз. Ванной Миша не воспользовался – побрезговал. Хотя помыться хотелось. Очень. А вот умывальником и унитазом очень даже.
Так, что тут было еще? – Большой стол четко посреди процедурной, очень похожий на хирургический, и два шкафа – один металлический, а другой – стеклянный. В стеклянном Миша разглядел медикаменты, причем не из дешевых, шприцы и прочую традиционную атрибутику “лечебного” заведения. Что хранилось в железном, он узнать не смог – шкаф был заперт. В общем, действительно – “процедурная”. Только в его психушке в процедурной не было камер видеонаблюдения. Здесь же под потолком их висело аж три штуки.
Напоследок скажем, что в этом тоскливом узилище были еще три железных табурета, непонятно с какой целью привинченные к полу. А правда – зачем? Чтобы их не украли? Бред какой-то…
Ах да: в дальнем углу примостились к стене два врачебных кресла: одно – старое стоматологическое, другое – гинекологическое. Последнее вроде бы поновее. Но всё равно непонятно – зачем они здесь…
Невозможно как хотелось есть. Причем уже давно. Хорошо хоть вода из крана текла. И даже относительно чистая. Миша ее пил. А вот еды ему не приносили. Сюда вообще никто не приходил. Да тут любой потеряет счет времени.
Когда Мише стало казаться, что его держат здесь уже неделю и скоро либо расстреляют, либо сквозь вентиляционную решетку пустят газ, и он на радость невидимым садистам в страшных муках скончается, дверь открылась.
Кешка здороваться не стал. Миша тоже тогда решил быть невежливым. Нечего ему пресмыкаться перед недостойными уважения палачами. Не такой он! Не трус.
Одноглазый уселся на табурет и поставил на пол рядом с собой дипломат. Хороший, надо заметить. Не из дешевых. С минуту молчал. Типа он о чем-то задумался. Потом закурил. И только минут через пять “заметил” Мишу. Кивнул ему на табурет рядом с собой. Миша тут же с пола встал и послушно на него сел. Еще пару минут они молчали.
– Закуришь?
– Мне бы поесть…
– Ну разумеется…
– Я не знаю, где они.
– И никаких мыслей по этому поводу? Что ты башкой мотаешь?
– Как насчет поесть?
– Потерпишь! Не заработал еще… А узкоглазая знает?
– Откуда?
– Этой твари из твоей психушки звонили. Несколько раз.
– Кто?… Зачем?
– Не знаю… Но кто-то их предупредил! А может есть другой способ связаться? Мобильники, о которых мне неизвестно, Интернет… Нет, здесь был именно телефон. Уж больно оперативно сработали.
– Мы с ним вообще не созваниваемся.
– А как же общаетесь?
– Никак. Он специально сделал так, чтобы я не узнал, где они будут прятаться.
– Подумай хорошенько, может все-таки китаёза?…
– Да она тем более ничего не знает! – Они вообще едва знакомы…
– Угу. Значит не знаешь, где прячутся… И связи никакой…
– Точно. Поесть дадите?
– Непременно.
Кешка поднял с пола дипломат, раскрыл и достал из него хлеб и колбасу. Миша с жадностью набросился на еду. Но вдруг перестал жевать. Глаза полезли из орбит. На дне дипломата лежала хирургическая пила. Блестящая. Чистенькая. Миша с ужасом уставился на Одноглазого. Кешка закрыл дипломат и сбросил шифр, покрутив колесики замка.
– Что это?… Зачем?
– Так… Лекарство от склероза. Проверенное средство… Я этот чемоданчик у тебя оставлю. Утречком за ним зайду. Знаешь, отлично освежает память. Получше укола. Сам знаешь – какого. Укол, правда, тоже можно будет потом попробовать, но… Слушай, я ведь долго к тебе ходить не буду. Если завтра до вечера не придумаешь, чего мне сказать, отрежу руку. Можешь выбирать – какую. Пойдем тебе навстречу. Мы ж не звери. А потом другую. Ну и всё остальное со временем… Бывай. Приятного аппетита.
Миша нескоро доел колбасу. Но доел. Голодный же был. А вот открыть дипломат он так и не сумел. Часов семь как сумасшедший крутил колесики шифра. А может и дольше. – Бесполезно. Даже заплакал под конец от огорчения. Очень уж ему той пилой хотелось перерезать себе горло.
Наверное, эта страшная ночь еще не закончилась. Непонятно. Свет же горел не переставая. Черт бы его побрал!…
Когда дверь открылась и вошел Викентий, Миша решил, что настало утро. Но при этом странным образом не смог вспомнить – спал он этой ночью или нет. Наверное, всё-таки ненадолго отключался. В голове царил полнейший беспорядок. И выглядел Миша соответственно: глаза покраснели и сделались какими-то бешеными. В дополнение ко всему он же еще и не смог встать с пола. Попробовал, но ничего у него не получилось. Так и остался сидеть в обнимку с дипломатом.
Одноглазый криво улыбнулся. То есть он не улыбнулся, а нехорошо так, гаденько ухмыльнулся…
– Что-то хотел мне сказать?
– А можно не руку? Ногу можно?
– Ах да, ты ж у нас музыкант… – Пожалуйста. На здоровье… Какую?
– Без разницы…
________________________________________
Целый час Настя нудела про озабоченного ослика. И вообще она не могла взять в толк, почему Сергей так опасно едет. Гнать-то зачем? Ночь ведь. Еще и снегу нападало – дорогу почти замело. А машина, и правда, хорошая. Комфортная. Надежная. И главное, Настя ее вспомнила. Да и как она могла ее забыть! – Ведь это был тот самый мерседес, в котором их с Сергеем возили в магазин за ванильным платьем. А потом в ресторан… До этой ночи Настя даже и не подозревала, что у Сергея есть своя машина. Тем более эта. Он же ничего про нее не рассказал. Хотя, когда им было разговаривать? Там, в Москве. И сейчас – в этом неизвестном городе…
Когда Настя в очередной раз заныла про заупрямившегося ослика, Сергей не выдержал, замахнулся на нее, прикрикнул – как дам сейчас! – и… понял, что больше никогда так делать не будет. Потому что увидел, как Настя испугалась. Как она зажмурилась и втянула голову в плечи. Да, похоже, девчонку в детдоме били. И часто. Кулаками, наверное, тоже доставалось…
– Фиг с тобой! Сейчас в лесок свернем и посмотрим, чем твоему ослу можно помочь.
Забавно, что Настя искренне, то есть на полном серьезе полагала, будто поцелуем в подобных ситуациях можно ограничиться. Что ослик после одного единственного поцелуя возьмет и успокоится. – Черта лысого! Казалось бы, могла уже усвоить, что это, выражаясь по-умному, утопия. Ведь сколько у нее накопилось, выражаясь еще умнее, прецедентов! И всё без толку. Ну вот как с такой балдой беспамятной дело иметь?…
В прошлый раз ей приспичило прямо на улице. Оглянулась – вроде бы никого. Это когда они ночью вышли с Сергеем прогуляться вокруг дома – ноги размять. Подышать. Ну и принялась канючить. Хорошо еще рядом телефонная будка нашлась. Те еще удобства. Не забудем – зима на дворе. Вокруг сугробы и оба – в зимних куртках. Да и под куртками они же не голые были. Идиоты! Вот была бы потеха, если бы их тогда кто застукал. И заснял бы это безобразие на телефон.
Свернули с дороги. Погасили фары…
Через полтора часа Сергей снова вел машину по заснеженной трассе. Настя без задних ног дрыхла на заднем сиденье. Отрубилась. Знающие люди скажут, что это решительно невозможно: после того, что на заднем сиденье только что произошло любой нормальный мужчина просто обязан свалиться бездыханным и ни разу за всю ночь не проснуться. Наш же половой гигант выглядел свежим и полным сил. Отдохнувшим! Как такое может быть? – Да элементарно: вместо него сейчас отдувалась, то есть мертвым сном спала Настя. Хорошо хоть в этот раз обошлось без открытых глаз. Никуда не смотрящих и ни на что не реагирующих. От которых, когда в них смотришь, делается жутко. Сегодня Настя просто провалилась в сон. В самый обыкновенный. Как нормальная девчонка, которую накормили любовью, а потом сжалились над ней и отпустили немножко поспать. Чтобы набраться сил. То есть не стали ее добивать, а разрешили просто побыть счастливой.
Кстати, есть желающие узнать, что именно Настя считала счастьем? О чем она мечтала даже во сне, когда разные персонажи, неведомо откуда ей знакомые или же напротив, незнакомые и злые, начинали мешать ей думать о Сергее. Безрезультатно, надо сказать, мешали…
Поскольку ничего неприличного в ее секрете нет и особой тайны мы, стало быть, не раскроем, то слушайте: Настино счастье, полное, немыслимое и бесконечное, как летнее небо на рассвете, когда оно всё в птицах, или как море в Новороссийске, если отплыть на моторке подальше от берега, – это даже не то, что Сергей делал с ней в постели (или где еще этих двух сумасшедших настигал любовный голод), а просыпаться в его руках. Не в объятиях, а просто в руках. Что, заметим, не одно и то же. А, может быть, даже и не просыпаться…
Так вот, счастье – это, когда после долгой и громкой борьбы, когда уже получалось забыть про то, что нужно чего-то стесняться и рядом с кроватью разбивался флакон фиалковых духов, Сергей, запеленав Настю в одеяло, так, чтобы ее босых ног не было видно, и треугольник теплого ватного конверта оставлял открытыми лишь ее нос и закрытые глаза, отправлялся с этим сопящим кульком на балкон дышать морозным воздухом. И вот, не выходя из сна, Настя вдруг на мгновение открывала один или сразу оба глаза… Тогда и наступало счастье – когда она видела, что ее обожаемый мучитель держит ее в руках. Чувствовала это всем своим измученным телом. А как она могла этого не чувствовать, ведь, чтобы она из его рук не выскользнула, Сергей крепко ее к себе прижимал. Крепко, но осторожно. Бережно. Словно дорогую хрустальную вазу. А всё потому, что запросто мог сейчас девчонку раздавить. Ведь надышавшись фиалок, Сергей становился сильным. Невероятно, необъяснимо сильным. К примеру, опьянев от цветочного запаха, он, случалось, сажал Настю на ладонь и на вытянутой руке поднимал ее к самому потолку. Визгу в такие моменты бывало много. И смеху. Того самого – счастливого смеху…
Опять же, когда Сергей стоял со своей драгоценной ношей на балконе, в его глазах всегда было написано одно и то же: Настю он невозможно как любит и никому ее не отдаст. Ни за деньги и никак вообще. Никогда! Даже если к нему придут с пистолетом и скажут – “отдавай”. Потому что она ему – такая вкусная и с ума сойти какая любимая – самому нужна. Вот так.
Длится Настино счастье обычно пару секунд, не больше, поскольку сон тут же обратно ее в себя утягивает, а она еще не научилась ему сопротивляться, тем более, что все силы из нее вылились вместе с фиалковым запахом. Как бы то ни было, но проваливалась в сон она совершенно счастливая. Абсолютно счастливая! Как не бывает. Да, и нечего смеяться – всего пару секунд восторга. Она даже не успевала зареветь. Хотя всегда к этому готовая. Или лопнуть от непереносимого счастья.
Совсем забыли! Было же у Насти и другое счастье. Еще одно. Причем долгое. Длящееся уже не секунды. Это когда всё происходило наоборот. То есть когда не она спала, а Сергей. Бывало же и такое. Так вот, Настя всегда засыпает на левом боку. А Сергей – на правом. Спиной к ней. Случалось, однако, что во сне он иногда переворачивался на левый бок и тогда его правая рука оказывалась на Насте. От чего она просыпалась и, поначалу плохо соображая, но потом осторожно, стараясь не разбудить Сергея и не спугнуть удачу, кантовалась в его сторону. До тех пор, пока он уже не начинал той своей рукой ее обнимать. Не больше того. Только обнимал. Но крепко так её к себе прижимал. При этом он и в самом деле не просыпался. Вот тогда уже и Настя боялась пошевелиться. Спать ей больше не хотелось. Так она и лежала в его объятиях – счастливая и подтаявшая, похожая на сливочное масло, которое забыли летом на подоконнике. Бог знает, о чем девочка начинала в такие минуты мечтать. Куда-то улетала, фантазируя и блаженствуя. А однажды она и вовсе услыхала, как Сергей произнес ее имя. Только не то, каким обычно звал. Не Аська. А так, как в волшебных снах ее называла мама – Настеа.
То обстоятельство, что накрытая пледом Настя сейчас спала на заднем сиденье, было Сергею на руку. Его очень устраивало то, что она не узнает, как долго и, главное, куда они ехали.
Остановил машину – сменить номера. Так, на всякий случай. Их у него в багажнике лежало шесть штук. Когда Сергей снова поехал, он уже не торопился. И в машине стало совсем тихо. Он даже услышал, как Настя сопит. Ему всегда было приятно слышать ее сопение. Оно его убаюкивало и успокаивало.
Сергей вдруг оказался на дне лодки, плывущей по тихой воде. Даже не плывущей, а застывшей посреди большого глубокого озера. Над которым высоко-высоко в небе по своим делам летают птицы. Или даже не по делам, а просто так – для удовольствия.
Вот Настя заговорила во сне. С ней это случалось регулярно. Половину слов она обычно проглатывала, но Сергей научился даже из обкусанных обрывков реконструировать её полную мысль.
Как правило, сперва она начинала разговаривать с матерью. Вернее, не разговаривать, а спорить. Даже почти что ругаться. И всегда на одну и ту же тему: что она уже большая и потому имеет право спать в одной кровати с мужчиной. Потом, опомнившись, Настя сбавляла тон, и начинала робко выпытывать у матери – правда ли, что она беременна. Странно, Сергея она про свою беременность уже почти перестала спрашивать. Как он сказал ей тогда, в их первый день, когда Лара проснулась в Поле, так Настя с этой своей чудесной беременностью и согласилась. Иногда, впрочем, переспрашивала. Выходит, не до конца всё же поверила. Сразу не получилось. Не складывалась почему-то в ее голове общая картина. Живот ведь был прежних очертаний. А что грудь растет, так мало ли, от чего она растет. Опять-таки Сергей сказал, что в аптеке, куда он той ночью пришел за спиртом, она поскользнулась, упала и стукнулась головой об пол. После чего долго спала в больнице. Нет, ну правда, не тошнит же еще! Как всех беременных. Вот если бы её тошнило, тогда бы она без всяких разговоров впустила в себя благую весть. Приняла бы свой новый статус. Согласилась бы с ним…
Ответы, которые Настя каждый раз получала от матери, судя по всему, ей нравились. Даже очень! Потому что ее интонации менялись, делаясь теплыми и… какими-то детскими. В общем, ответами, которых Сергей никогда не слышал, Настя оставалась довольная. И, если она еще догадывалась попросить у матери прощения за свое плохое поведение, тогда начиналось самое интересное: урок. Собственно, ради этих уроков Сергей и подслушивал эти ее сонные монологи. Ведь здесь начиналось настоящее волшебство. Сказка! На этой стадии сна Настя забывала сопеть и… переходила на латынь. Причем шпарила она на ней так лихо, что Сергей едва за ней поспевал. А что такого? Тут даже Мишка вряд ли догнал бы Настю, хотя он и мнит себя выдающимся полиглотом и, вообще, любит ни к селу, ни к городу ввернуть в разговор какую-нибудь цитату на латыни. Как будто он умнее всех…
Итак, Настя что-то за кем-то повторяла. Это угадывалось по интонациям. Опять же она дергала руками и вот так делала губами, как будто пытаясь кого-то притормозить.
Что значит – кого? – Того, кто слишком быстро в ее сне говорил… То есть свою придуманную “мать”. В конце концов неважно – кого! Главное здесь не то, кого она себе во сне придумывала, а то, что эта ее мифическая “мать” рассказывала ей такое, чему в современных вузах не учат. И это узкоспециальное знание приходило отнюдь не из прошлого, потому как оно не было архаичным. Хоть разговор и шел на латыни. Да еще на диалекте, на котором давно уже не говорят. Во всяком случае в Московском медицинском институте Настю вряд ли поняли бы. Похоже, это была та самая – древняя латынь. Уже забытая…
И опять мы отвлекаемся. Плевать на то, какая это была латынь! С чего мы начали, а куда вырулили? Причем здесь вообще древность и архаика? Вы бы слышали, что Настя повторяла за своей “матерью”, что конкретно!, и тогда без уговоров поняли бы, что это знание Насте транслируется из будущего. По крайней мере для Сергея оно было новым. Очень даже! Не всё, конечно. Что касается анатомии, тут он слышал мало чего для себя нового. Но он был терпелив и не раздражался. Ждал, когда невидимая Настина собеседница забудется и выдаст что-нибудь эдакое…
По всем признакам “мама” Настю натаскивала. Так сказать, преподавала ей азы по ускоренной программе, как будто готовила ее к экзаменам. А вот что касается технологии трансплантации органов, каковой темой Сергей в последнее время всерьез увлекся, тут у него просто челюсть отвисала от свежести предлагаемых “мамой” решений. Подчас парадоксальных и даже спорных. С чем он поначалу не соглашался, но позднее, крепко над подслушанным задумавшись, к своему изумлению… Да, это было не просто новое знание. Каждая лекция неведомого врача являла ему открытие. И посылались ему эти бесплатные подарки именно что из будущего. Непостижимо! Мы сказали – ему? Ну а кому же еще! Что ж он, не понимает, что ли…
К сожалению, Настю в основном интересовал раздел родовспоможения, и она настойчиво, более того, весьма умело уводила “маму” в эту сторону. И с этим Сергей ничего поделать не мог. Один раз он попробовал встрять в “разговор”, тоже перешел на латынь, стараясь говорить негромко, без нажима и… урок прекратился. А Настя тут же переключилась на свою сменщицу. Как будто нажала какую-то кнопку на пульте и… вообще без всякого перехода оказалась в той своей злополучной аптеке, где с ней случилось несчастье, продолжив оживленный “разговор” с Наташкой. Больше она ни с кем в своих снах не разговаривала. Только с этими двумя. И, заметим, с Наташкой она тоже всегда говорила об одном и том же, к медицине и поступлению в мединститут, впрочем, отношения не имеющем: девчонка хвасталась своей беременностью и отчаянно врала про свои сексуальные подвиги. Про свою феерическую на этом фронте успешность, раскованность, чуть ли уже не разнузданность, развращенность и всё такое прочее.
К разговорам столь низкого порядка Сергей интерес уже, понятно, терял. И даже испытывал определенную неловкость из-за того, что вынужден был выслушивать весь этот бред до его естественного завершения. А куда было деваться? Не будить же Настю. Вот он и подслушивал. Нечаянно. Совершенно этого не желая. В тайной надежде, что “мама” одумается, услыхав, что ее дочь тут несет, и вернется, чтобы вправить ей мозги. А потом, может быть… Увы, она никогда не возвращалась. Может ей было противно? Настя ведь такое рассказывала! А может Настя действительно перекрывала канал связи, и “мама” её слышать не могла…
Что поначалу изумляло Сергея в этих идиотских “разговорах” с Наташкой, так это то, что Настя приуменьшала количество сексуальных контактов в единицу времени (скажем за час или в сутки), и, соответственно, умышленно снижая число тех прекрасных кульминаций, которыми малоопытные неофиты как правило и хвастаются. Впрочем, очень скоро ему стала ясна логика этой ее тактики: Настя даже во сне соображала, что, скажи она правду, ее новороссийская подружка ей элементарно не поверит. Вот поневоле количественные показатели и занижала. Зато о том, чего между ней и Сергеем точно еще не случилось и ничто не указывало на возможность прогресса в этой области, она врала с удивительной горячностью. Как раз почему и была неубедительна. Она выдавала себя именно тем, что начинала дуром заводиться и обижаться. А тут ведь всякий допрет: если кто на пустом месте разволновался и начал обидно обзываться, значит этот кто-то сейчас врет как сивый мерин.
Сергей однажды не утерпел и перед ужином осторожно высказался насчет того, что между хорошо друг к другу относящимися сексуальными партнерами не должно быть ничего запретного или стыдного. Тем более, если речь идет о том, что девять из десяти девчонок проделывают по доброй воле, без всякого принуждения чуть ли не каждый раз, как оказываются наедине со своими возлюбленными. На что он намекал, уточнять не стал, но тут же получил от Насти в ответ щеки цвета спелых помидоров, а в скором времени и рев в ванной под шумовую завесу врубленной на полную воды. В общем, в их интимных отношениях оставалось еще много белых пятен. То есть им было куда прогрессировать.
Бедная Наташка, как, должно быть, она устала от глупых Настиных фантазий. Ей-Богу, детский сад какой-то! Как будто у близких подруг не может найтись других тем для разговора. Впрочем, как может утопленница от чего-то устать?…
________________________________________
Месяцев за семь до описываемых событий Константина Петровича вызвал к себе в кабинет человек, которого на Лубянке боялись даже больше, чем всесильного председателя КГБ, несмотря на то, что этот птеродактиль носил лишь генерал-полковничьи погоны. То есть он не был даже генералом армии. Поясним: воинское звание этого сухонького старичка в процессе формирования его зловещего авторитета никакой роли не играло. От слова совсем. Начальник Тайной Стражи, а именно такое прозвище закрепилось за ним с момента первой инаугурации нашего бессмертного, то есть мы хотели сказать – бессменного президента, запросто мог оставаться и простым полковником. Да, он мог даже не быть генералом. Секрет его ужасающего могущества заключался в том, что он являлся цепным псом президента, по-собачьи ему преданным, и кроме всего прочего именно он отвечал за все переизбрания нашего всё, почему и мог сделать с любым гражданским или даже с крупной и необязательно оппозиционной организацией всё, что угодно. Всё, что он считал нужным. И делал. У него была одна задача. Ее решением он и занимался. А больше ничем. Хотя, спрашивается, кто в конторе занят чем-то еще кроме как политическим сыском? Для этого ведь она и создавалась. Ни для чего другого. Ну, или почти ни для чего другого. Не будем же мы всерьез рассматривать в качестве источников правдивой информации о конторе советские художественные фильмы, воспевающие наших доблестных шпионов и контрразведчиков.
Кто-то может быть помнит, что в раньшие времена в политбюро очень многим заправлял с виду невзрачный, такой серенький человечек, у которого даже кличка была соответствующая – Серый Кардинал. Так вот, Начальник Тайной Стражи внешне как две капли воды был похож на того тихого и якобы безобидного старичка, наводившего на окружающих такой ужас, что не дай Бог. И это при том, что ни тот востроносенький дедуля, ни его нынешний клон ни разу и ни на кого не повысили голос. Вот характерный показатель: о них даже анекдотов не рассказывали. И вообще в разговорах старались их не поминать. Не то, что в курилках, а даже дома на кухне с самыми близкими друзьями. Вот как их боялись.
О чем Константин Петрович беседовал с тем пауком, мы не знаем, но, когда через час он вернулся в свой кабинет, то был необыкновенно бледен, и у него дрожали руки. Чужим голосом он попросил адъютанта отменить все запланированные встречи, а его самого не беспокоить.
На то, чтобы отдышаться, Константину Петровичу потребовалось время. Наконец он взялся за трубку аппарата спецсвязи, который невозможно подслушать.
– Как у нас обстоят дела с канарейками?
– С какими еще канарейками? Ты, вообще, здоров? Выпил, что ли? Рано вроде еще…
– С теми, что в воде не тонут.
– Чего? Костя, не пугай ты меня! Говори яснее, чего тебе от меня нужно. Я, вообще-то, занят.
– И в огне не горят…
– А-а…
– Через час на нашем месте. Без пиджаков.
– Не успею.
– А ты постарайся!!
– Понял. Чего орать-то? Так бы сразу и сказал, что срочно надо. Ну, веди тогда, что ли, своего…
– Рот закрой, кретин!!
– Сам ты!… Ну, в общем, сам знаешь, кто ты есть… Я что? Я же ничего не сказал…
Через час тайная встреча на Ленинских горах состоялась. На этот раз они встречались втроем. Третьим оказался молоденький офицер, которого привез с собой Константин Петрович. И этот офицер заметно волновался. Так сильно, что даже не мог этого скрыть. При том, что мы говорим сейчас о профессионале экстра-класса. Это был любимый ученик Константина Петровича – его лучший сотрудник, гордость, которому он доверял как самому себе. Или как сыну.
Уселись на лавочке и проговорили примерно полтора часа. После чего Константин Петрович укатил к себе на Лубянку. Один вернулся в контору. А молодой человек остался с Иосифом, с которым они еще долго о чем-то беседовали, постоянно оглядываясь. После чего отправились прямиком в психушку. Так Иосиф ласково называл институт, которым руководил. Подарок Андропова. Звали молодого человека Валерий Грат. То есть фамилия у него была другая – Градов. Но так уж с некоторых пор в конторе повелось – на всех сотрудников стали наклеивать не простые кодовые клички, а чтобы те были непременно с культурно-историческим контекстом. Предпочтение отдавалось имперскому. В крайнем случае подыскивали что-нибудь из художественной литературы. Или даже из кино. Короче, молодого человека обозвали Валерием Гратом в память о каком-то римском прокураторе, про которого на самом деле никто ничего не знал. Хорошо хоть не обидно его обозвали. На некоторых ведь налепили такие клички, что не приведи Господи. Кстати, у Константина Петровича тоже было свое прозвище – “Легат”. Почему Легат, с какого бодуна – непонятно, ведь тысяч пехотинцев и сотен всадников у него в подчинении не было. Но так уж его за глаза прозвали. А что – солидно звучит. Уж точно не ругательно.
А бывало и наоборот. Одного незадачливого майора, к примеру, нарекли “Мамочкой” в память о герое старого советского фильма про беспризорников. Вот это – действительно было обидно. И главное, содрать с себя обидное прозвище было решительно невозможно. Начнешь с ним бороться, только хуже себе сделаешь. Да, люди – не самые добрые существа на земле. Особенно те особи, что обитают в этой конторе.
Между прочим кличка была и у Иосифа. Его обозвали Каифой, хотя никакой он был не Каифа (ну совершенно же на него не похож!). Что удивительно, старик на это прозвище не обижался, легко считав подкладку живущих здесь трендов и настроений. Понял это и поступил единственно правильным образом: он приказал себе быть выше этого. Даже чуть ли не стал гордиться своим расстрельным прозвищем. Оно ведь как – евреев в конторе почти не было. Иосиф являл собой редчайшее исключение. Хотя, о чем это мы говорим?! – К КГБ Иосиф имел весьма опосредованное отношение. Вот, правильно, хорошее нашли слово – “опосредованное”. А главное – умное. Сказал его и словно дорогого коньяку хлебнул. А что оно на самом деле значит – черт его знает. Короче, в нашем случае ситуацию просим трактовать таким образом, что Иосиф на контору не работал. Никогда. Точка! Ну, в прямом смысле не работал.
Стоит отметить, что с кличкой для Иосифа, в отличии от других персонажей этого беспощадного зверинца, экспериментировали недолго. Один борзый капитан, у которого на Иосифа за что-то вырос зуб, попробовал было нацепить на него прозвище “вечный жид”. Сам его придумал и в курилке, пересказывая какую-то якобы реальную историю, Иосифа таким манером несколько раз назвал. Но, во-первых, Иосифа в конторе Каифой обозвали на неделю раньше, а потом как-то неосмотрительно демонстрировать пещерный антисемитизм в адрес того, кого с днем рождения регулярно поздравляет сам президент. В общем, кличка “вечный жид” не прижилась.
Иосиф, разумеется, о провокации в курилке узнал (ему дядя Костя рассказал), но, опять же, на того капитана не обиделся. Потому как он ведь и в самом деле – еврей. Однажды хохмы ради Иосиф даже пришел в кабинет Константина Петровича с желтой шестиконечной звездой на спине. Типа его ничем не проймешь. И на всяких там малообразованных дураков плевать он хотел.
А капитан горько раскаялся и через неделю приехал в психушку извиняться. Потому что начал вдруг заикаться. На пустом месте, заметим, начал. Наверное, где-то простыл. Да ведь так сильно начал заикаться, что хоть из органов увольняйся. Ему уж и намекать на такую перспективу стали. Кому нужен оперативник со столь конфузным дефектом?
Прийти-то он пришел, да только Иосиф заику-капитана не понял. Ну то есть по какому поводу тот явился к нему в психушку извиняться. И даже напрямую спросил – какое он, Иосиф, к его заиканию имеет отношение? Короче, капитану из конторы пришлось уволиться. Вот ведь как в жизни бывает. А может были и какие-то другие причины больше не придумывать Иосифу обидные клички. Тем более, что с какого-то момента его стали звать по старинке – по имени-отчеству. В глаза и за глаза. Скорее из уважения, а не потому, что он якобы какой-то уж слишком мстительный. Где же мстительный?! Будет он еще… И кому только могло прийти в голову, чтобы Иосиф на какого-то вшивого капитана обиделся…
Да, но мы отвлеклись. Продолжим.
Иосиф бросил все свои дела и отпустил сотрудников до понедельника. Буквально прогнал их и остался в психушке с Валерием Гратом наедине. Увы, мы не можем рассказать, что он там с ним делал. Потому что ничего он не делал. Просто сидел с ним рядом на кушетке. И что-то ему говорил. Все эти дни. Вплоть до понедельника. Даже домой не уходил. Свои круглые очки уже не снимал. И как-то странно временами замолкал. А, если с кем вдруг и начинал разговаривать, то точно уже не с Валерием Гратом. Непонятно с кем.
Иногда заговорщиков навещал Константин Петрович. Приносил им еду, алкоголь и новости из конторы. К сожалению, опять же не знаем какие. Потому что ничего он вслух не говорил, а только писал что-то на бумажках. Показывал их обитателям вымершей психушки, а потом эти бумажки сжигал. Пепел собирал, растирал его в пыль над раковиной и долго потом мыл руки.
В последний раз Константин Петрович пришел сюда в ночь с воскресенья на понедельник. А утром в понедельник произошло вот что: Константин Петрович еще раз встретился с Начальником Тайной Стражи. Только на этот раз они разговаривали мирно. Адъютант генерала-полковника даже удивился. Принес им чай. С сушками. Простились генералы чуть ли не друзьями. Как нормальные люди. Ну, в той мере, в которой Начальника Тайной Стражи можно принять за человека.
Интересно, что же такого наврал ему Константин Петрович? Что именно он пообещал Начальнику Тайной Стражи, что тот купился? Этого мы теперь уже никогда не узнаем. Да и вряд ли это имеет значение. Как так? – А вот так: не имеет.
Тем же вечером Начальник Тайной Стражи вышел из своего бронированного лимузина и вошел в подъезд дома, в котором жил. Приехал он не один. Вместе с ним в шикарный мраморный вестибюль вошли два молодых человека в штатском и еще четверо работяг в спецовках, сгрузивших из неказистого грузовичка с рекламой какого-то аудио-салона на своих бортах две тяжелые коробки. У вахтера глаза полезли на лоб.
– Товарищ генерал, а я…
– Что такое, Дима?
– Простите, товарищ генерал… Не видел, как Вы из дома выходили…
– Работа, видишь ли, у меня такая – незаметно выходить из дома.
– Вы всё шутите…
– Ты, помнится, тогда бутерброд ел. С сыром, кажется… Потянулся еще за термосом. А я мимо тебя и прошмыгнул. Это было в восемнадцать тридцать пять…
– Ну и память у Вас, товарищ генерал!
– Говорю тебе, работа такая: всё запоминать. Жить захочешь – и не такому научишься.
– А что это они?…
– Датскую аудиосистему купил. Давно мечтал. Но всё денег было жалко. Вы вот что, ребятки, поднимайтесь, не ждите меня. Ключ я кому дал?
– У меня он, товарищ генерал-полковник, – с готовностью ответил один из тех подтянутых молодых людей, что отличаются феноменально незапоминающейся внешностью.
– Дима, мама как?
– Спасибо, товарищ генерал. Уже поправляется. Спасибо Вам за то, что в кремлевскую больницу ее устроили.
– Пустяки.
– Уже и швы сняли…
Минут через сорок офицеры в штатском и рабочие в спецовках спустились вниз с пустыми коробками и вышли из подъезда. Коробки они несли без видимого напряжения. А что странного, если они пустые? Сюда вот они их еле тащили. Короче на улицу они вышли с пустой тарой. Диме во всяком случае так показалось. Так он в своем журнале и записал.
Во вторник утром, то есть на следующий день, за Начальникам Тайной Стражи приехал служебный автомобиль и увез его на работу. Всё как обычно. Как всегда. Необычным было лишь то, что утром в контору не пришел Валерий Грат. Впрочем, этого никто не заметил. Точнее, вопросов о нем никто не задал. Не пришел офицер, значит так надо. Значит был отправлен Константином Петровичем на какое-нибудь особо важное и ужасно секретное задание. Может его уже и в стране нет.
Часа два Начальник Тайной Стражи занимался обычной рутиной. Выслушивал доклады. Давал разные распоряжения. Выпил чаю и позвонил президенту. Поинтересовался состоянием драгоценного здоровья отца нации. Спросил – как настроение. Рассказал о кое-каких своих соображениях по поводу их вчерашнего телефонного разговора. Оговорил повестку их традиционной встречи в среду на даче. Так они меж собой называли загородную резиденцию президента. Спросил, что с собой привезти. Будут ли жарить шашлыки. А после вызвал к себе Константина Петровича и попросил его срочно прислать к нему Иосифа. Не объяснил – зачем.
Иосиф прибыл незамедлительно. Даже запыхался. Адъютант уже вносил в кабинет коробки с личными делами. Офицеров управления вызывали по одному и с каждым Начальник Тайной Стражи вел неторопливую беседу. Со всеми он говорил по-разному, при том, что вопросы в общем задавал одни и те же. Иосиф тихо сидел в углу и, не поднимая головы, что-то быстро строчил в своем блокноте, лишь изредка поднимая глаза на допрашиваемых и зыркая на них своими старомодными круглыми очками. Как у Джона Леннона.
Цирк с конями продолжался две недели. Иосиф ежедневно являлся к Начальнику Тайной Стражи как на работу к десяти утра и уходил примерно в три пополудни. По Лубянке поползли нехорошие слухи. Тревожные. Очень нервные. Народ решил, что Начальник Тайной Стражи то ли с помощью Каифы вычисляет крота, то ли случилось еще что-нибудь похуже. А что может быть хуже? В общем, атмосфера в конторе накалилась. Один офицер неожиданно для всех застрелился. Как раз перед тем, как идти на беседу к Начальнику Тайной Стражи. Прямо у себя в кабинете всадил пулю в рот. Председатель КГБ побоялся спросить серого кардинала – что, собственно, происходит в его ведомстве. Сам уже весь издергался. И начал подумывать, а не взять ли ему бюллетень. Опасался, что и его тоже попросят зайти на “чаёк”.
А в один прекрасный день всё прекратилось. Иосиф вернулся в свою психушку. И жизнь в конторе не сразу, но потекла привычным порядком. Никого не арестовали. И в должности не понизили. Только тот офицер и пострадал, у которого сдали нервы…
И снова Иосиф встречался с Константином Петровичем на их секретной лавочке. На этот раз уже без Валерия Грата. Симпатичный офицер в самом деле исчез. И, что в порядке вещей, в конторе о нем реально забыли. Наверное, Константин Петрович действительно отправил его на какое-нибудь задание. Жалко, что мы мало его видели. – Человек в высшей степени порядочный. Что для конторы сегодня большая редкость. Почти невозможная! Поговорить гэбисты об офицерской чести любят. Очень. Даже когда трезвые. Но что такое – честь – и с чем ее едят, здесь реально знают немногие. И в самом деле – где честь и где чекисты? А вот Валерий Грат…
Когда мы сказали, что о подполковнике Градове никто не вспоминал, это не совсем правда. О нем как-то в разговоре с президентом вспомнил Начальник Тайной Стражи. Он охарактеризовал его как толкового офицера. На которого вполне можно положиться. И больше ничего не добавил. Но президент на следующее утро позвонил председателю КГБ и предложил повысить товарища Градова в звании. За выдающиеся заслуги. Председатель КГБ не стал расспрашивать президента – за какие именно. И немедленно подписал все необходимые бумаги. Таким образом Валерий Грат стал самым молодым полковником в КГБ. Жаль, что, будучи в командировке, он об этом так и не узнал.
– В основном, как и ожидалось, Костя, конченные мрази. Вот тебе списочек. Всего семь человек, которых можно попробовать. И еще трое. Но в этих я не до конца уверен. Красиво уворачивались. А те семеро отвечали по совести. Не побоялись вурдалака. То есть боялись его, конечно, но изворачиваться не стали. Сказали, как думают. Ждут поди, что сейчас с них с живых шкуру снимут. Или какой несчастный случай устроят. Только бы стреляться не стали.
– Как он себя вел?
– А как он мог себя вести? – Нормально. Жалко, что мне нельзя с ним к президенту съездить.
– А зачем тебе? Что-то еще непонятно с нашим сказочным персонажем?
– Россию жалко. Что ни говори, а люди здесь порой хорошие рождаются. Да просто замечательные. Гениев сколько! Народ вот только…
– А что народ? Чем ты опять недоволен?
– Да понимаешь, как по отдельности, так вроде бы все – нормальные люди, душевные, кто-то даже с мозгами, а как эти душевные умницы собираются в народ, так…
– Ну-ну! Ты полегче…
– Да точно, Костя. Русский народ это – здоровенная куча дерьма…
– За языком следи, старый идиот! Отрежут его тебе когда-нибудь.
– А это не я сказал. Это, Костя, цитата. Не помню только – чья… Так вот, русский народ – это огромная куча дерьма с непропорционально высоким содержанием в ней жемчужных зерен. Хороший парень – этот твой Валерий Грат.
– И всё равно, когда ты вот так говоришь о нашем народе…
– А что я говорю? – Что жемчужные зерна в нем попадаются. И часто. Что хотя бы по отдельности здесь хорошие люди рождаются. И то – хлеб. Не все еще скоты.
– Ты раньше говорил – бараны.
– А тебе как больше нравится? Я как ты захочешь, лишь бы ты не сердился… Хотя нет, сегодня бараны уже именно что оскотинились. Воистину, время Хама настаёт. Так что всё-таки нет – скоты. Или рабы, если тебя это меньше шокирует.
– Да, так лучше. Спасибо.
– А я вот что-то не вижу особой разницы.
________________________________________
Глава четвёртая
“Протёз” не жмёт?
Сергей ехал по заснеженной трассе строго на восток уже семь часов, а, может, и больше. Он уж и не помнил, как снова разогнался. И за временем перестал следить. Дважды останавливался – напоить своего ни в чем не повинного железного коня и, как одержимый, гнал и гнал дальше. Ну совсем же без отдыха ехал! А еще он несколько раз повторял просыпавшейся Насте один и тот же глупый анекдот про то, что она еще и пятнадцати минут не поспала. После чего девчонка смешно хлопала глазами, крутила головой, словно хотела из нее что-то вытряхнуть, и… снова послушно засыпала. – Чтобы не мешать Сергею думать о своем. Вернее, пытаться думать. Потому что мысли в его перегревшемся мозгу скакали как бешеные в направлениях, которые сами же себе и назначали. Как стая не просто голодных и злых, а именно что взбесившихся собак. Для здоровья ужасно опасных. Во всех смыслах. Возможно, у Сергея даже подскочила температура, когда он осознал, что давно уже не управляет сворой атакующих его со всех сторон мыслей, которым он был не в состоянии задать единый сколько-нибудь конструктивный вектор.
Вот оно: точное слово нашлось – “конструктивность”. Ее, той самой конструктивности или на худой конец просто понимания того, что она такое есть, ему сейчас явно не доставало. Да что там конструктивности – хотя бы капли покоя ему вполне хватило бы. Вот если бы она, эта капля, откуда-нибудь сейчас на него капнула, это было бы реальным спасением. Так нет же. Последние два часа он уже и не пытался чем-либо управлять. Разве что автомобилем, который, почти лишившись сознания, вел на автомате. Зато сорвавшиеся с поводка мысли вертели им как хотели. При этом они желали ему определенно плохого. Ну и какой от такого думания может быть результат? – Вот именно: никакой. Вернее, не никакой, а очень даже скверный. Хуже некуда.
А ведь так хорошо всё начиналось. Хорошо и безобидно. От опасности убежал. Настю увести успел. И всё вроде как нормализовалось. Должно было успокоиться. Ведь они и правда спаслись. Можно было дышать ровно.
Как говорится, ничто не предвещало. Нет, ну правда, Сергей хотел лишь прояснить для себя, что с ним в последнее время происходит. Спокойно разобраться. Без надрыва и бесполезных покаянных восклицаний. Узнать, с какого такого перепуга он вдруг превратился в тряпку. К примеру, не худо было бы себя спросить, что они с Настей вытворяют? Встать перед зеркалом и спросить себя об этом. Совсем, что ли, уже снесло крышу? Да разве ж так можно?! Девчонка в положении. Надо бы ее сейчас поберечь. А он?… Ну прямо как животное уже, прости, Господи… Окончательно берега потерял! Она ладно, ей особо и думать нечем. Дорвалась до сладкого, дура озабоченная. Но он-то… Идиот!!
Нет, разумеется, ни себя, ни тем более Настю Сергей ругательными словами не обзывал. Просто ему неожиданно стало ясно, что любят друг друга они неправильно. В каком-то смысле не по-человечески. Не по-людски. Вот именно тогда в его голове неизвестный женский голос и произнес то злополучное слово – “животное”. Причем неизвестно, в отношении кого оно прозвучало. Применительно к нему или к обоим? А может, это он сам себе сказал то нехорошее слово, а никакой не женский голос? Откуда здесь взяться постороннему женскому голосу? То есть в этом случае получается, что он еще и Настю обругал этим плохим словом. Заодно с собой. Так сказать – за компанию. Что, конечно, некрасиво. Не должен воспитанный мужчина так грубо выражаться. Особенно, если он офицер…
Хотя, если вдуматься, что плохого в слове “животное”? Как будто человек – не животное. Очень даже! Собственно, а кто же еще? – Животное конечно! И потом, что значит – любить по-человечески? Это как? Как другие люди, которые считают себя нормальными? Которые моют руки перед едой? И сморкаются в носовой платок. Который регулярно потом стирают. С мылом. А что в них хорошего – в этих нормальных идиотах? С их чистыми носовыми платками! И потом, давайте уж начистоту: они что, эти нормальные, любят друг друга каким-то иным способом? – Да тем же самым! Наверное…
Да, приходится признать, Настя любит его не так, как в прошлом это проделывали другие девчонки. Эти ее завороты с заартачившимися ослами и постоянная готовность… Хоть прямо на улице… Где приспичит… А, собственно, кому какое дело? – Как может, так она его и любит. Ну так и на здоровье! Пусть даже как животное. Что в этом плохого? И он… Какую статью уголовного кодекса он нарушает? Имеет право… И пусть с другими у него это происходило по-другому. Хотя, когда и с кем у него что было “по-другому”? Любовь ли то вообще была? Да близко ведь на нее непохоже! Любовь – это… Даже с Ларой было не так. И с Ленкой… А потом, те другие – вообще не в счет. Да и сколько их было? Господи, о чем он сейчас думает, когда тут такое?!…
Нет, оно, если вдуматься, если по-хорошему, надо бы, конечно, остепениться. Ведь явный уже перебор. То есть нужно умерить пыл. К примеру, не каждый день… Или делать это как-то осторожнее… Например, только в кровати. Ни в коем случае не ванной! Там скользко. И держаться ей не за что… Точно, вместе они больше купаться не будут! Решено. Железно. И чтоб никаких кухонных столов! Мало ли, что она подушку подкладывает… Не хватало еще ребенка скинуть. Не дай Бог…
Вот на этом месте его и закоротило. Именно тут из потайных закоулков подсознания и вылез тот облезлый подлый гад и начал, мерзкая скотина, подзуживать. – А не хочет ли часом Сергей, не добивается ли он случаем именно того, чтобы Настя каким-нибудь чудесным (читай естественным, нечаянным) образом избавилась от беременности? Пускай он лишь подсознательно, то есть незаметно для самого себя, но хочет он именно этого. А хоть бы и сознательно! Ну в самом деле, если она теперь не Лара… За каким Дьяволом ему сдался Мишкин ребенок? Тем более, что Великий сын у нее в этот раз всё равно не родится. Не тот же у пацана отец, какой нужно…
Так что же – разве в глубине себя он не мог так подло думать? И не просто думать, а деятельно своего добиваться. Прикрываясь мишурой из прекраснодушных, ничего не стоящих слов и явно надуманных измышлений, будто ему, заслуженному врачу, который в Москве и на войне спас целую кучу народа, такое даже и в голову прийти не может. А на самом деле?… История разные знает прецеденты…
Нет, ну какая скотина!… Подонок… Не может такого быть? В самом деле?! А что, если?… Кошмар!. Черт его знает, что там в подсознании варится…
– А, может, я действительно хочу, чтобы Аська выкинула? Нет, подожди… Невозможно. Не такая я тварь.
– Да? Хочешь сказать, что такого не может быть в принципе? Правда? А если подумать?
– Вроде как не должно…
– Да ладно! Давай уже не будем прятать голову в песок. И врать себе. Хоть раз в жизни ты можешь сказать себе правду?
– Раньше вроде бы не врал… То есть врал, конечно. Но не каждый день. Как всякий нормальный человек. Хорошо, не нормальный. Но скотиной я точно не был. Никогда!
– Господи, какой пафос! С ума сойти. Самому-то не противно?
– Отстань, не был я никогда скотиной!
– Да что ты разорался? Не был, значит не был. Если тебе так легче…
– Заткнись, сволочь!… Стоп… А если я и в самом деле хочу, чтобы Аська?… Прости меня… Господи, да что со мной происходит? Ведь еще недавно таким не был. Это меня чертово бегство доконало. Долго мы еще будем удирать? И от кого, главное?… Не от себя ли? Да пусть они все сдохнут, суки!…
– Ты что, плачешь, Сереж?
Мерседес уже несколько минут стоял на обочине. Настя проснулась. Испугалась. Как обезьянка перелезла с заднего сиденья вперед и забралась Сергею на колени. Уже и сама приготовилась зареветь. Вот только тогда он и очнулся.
Нет, Сергей не спал. Просто он вдруг вспомнил…
Неделю назад они зашли с Настей в супермаркет. Ну не может девчонка спать голая! Как Лара. Та запросто могла и из палатки выйти нагишом. В одних туфлях. Не удивительно, что тот рыжий кретин ее пристрелил…
В общем, пошли они в магазин ночную рубашку покупать. Пока Настя выбирала, Сергей отошел посмотреть себе диктофон. В голове уже зрела вторая книжка. Обидно было бы какие-то идеи забыть. Вроде не полный шлак.
Сергей на минутку застрял возле отдела, где продавали телевизоры. И вдруг в экране одного из них он увидел Мишку. А рядом с ним – все высшие чины КГБ. И два гроба. Море цветов. До него дошло сразу. Несмотря на то, что телевизор работал без звука.
К Насте он вернулся без диктофона. Просто забыл про него. И про свою будущую книгу. Да вообще про всё он тогда забыл!
Нет, Сергей не плакал. Ни тогда, ни после. Ни даже сейчас. Это Насте показалось. Просто в какой-то момент, когда он почувствовал, до какой же степени всё вокруг опасно и страшно, он сказал себе, что ему должно сделаться всё равно. Что он сам по себе. Мало ли кто там сейчас в Москве умер. Потому что он обязан заботиться о Насте. Спасать ее. А не раскисать. Пусть другие сопли мажут. Кто имеет такую счастливую возможность. А он этой роскоши позволить себе не может. Так что и нечего! В конце концов кто ему Иосиф? Не родной же отец… И дядя Костя…
И ведь удалось! Сергей словно стеной от всего отгородился. Здесь – рядом с ним – Настя. И смертельная опасность. А что там, в Москве или в Новороссийске творится, его не касается. Сейчас не касается. Может быть потом, когда… А сейчас им во что бы то ни стало нужно выжить! Поэтому ничего того, что у них там, в столицах, происходит, для него не существует. Нет, ему, конечно, не наплевать, что ж он – не человек, что ли, просто в данный момент он не имеет права потерять над собой контроль.
Увы, а может и к счастью, стена, которую он возвел между собой и внешним миром, оказалась стеклянной. Потому она и рассыпалась. Только неделю простояла. Да ведь еще поранила его, сделав другим. Такова была цена. Больно острыми оказались осколки.
– Кто тут плачет? С чего ты взяла? Просто немного устал. Заснул. И сон страшный приснился. А так – всё у нас с тобой хорошо. Сейчас дальше поедем.
– Про что хоть сон был?
– Да уж не помню. Только страшно вдруг стало. Но сейчас… всё нормально. Поехали, что ли? Слезай с меня. Нам каких-нибудь километров двадцать осталось.
И действительно, минут через пятнадцать они въехали в большой город. Областной центр. Еще не рассвело.
Сергей никогда здесь раньше не был. Но ехал он уверенно. В центр. Остановился возле помпезного офисного здания, самого заметного и солидного в городе. Велел Насте оставаться в машине, а сам направился ко входу. Позвонил.
Заспанный охранник появился не сразу. Но появился. Собрался было уже Сергею нахамить, но, увидев, на чем предрассветный визитер приехал, открыл дверь и даже вступил в переговоры. Собственно, первым заговорил Сергей.
– Кто хозяин этой халупы? Не Витёк случайно?
– Кому Витёк, а кому и Виктор Николаич.
– Угадал значит. Личный телефон его знаешь?
– Естественно. А что такое?
– Набирай.
– Чего?
– Оглох, что ли? Проснись, служивый!
– Не положено…
– Ну что ж… С Витьком сам будешь разбираться. Ты жить-то вообще хочешь? Семья у тебя есть?
– Да меня…
– Не бойсь. Ничего с тобой не случится. Говорить буду я. Ну?!… Куда? Стоять! В здание ты больше не вернешься. Давай сюда трубу!… Витёк? Привет. Как протёз, не жмёт? (Сергей так и сказал – “протёз”.)
– Ты, что ль, капитан?
– Давай только без имен.
– Даже так?… Угу, понял. Передай-ка трубу сторожу.
Через двадцать минут мерседес подъехал к шикарному загородному особняку. Ворота были предупредительно открыты. Машина въехала внутрь и ворота тут же закрылись. За рулем мерседеса сидел охранник. Сергей вышел из машины. Обнялся с тем, кого он называл Витьком. Охранник остался сидеть в машине. И тут у Витька вытянулось лицо, словно он увидел приведение…
– Она же!…
– Тихо-тихо-тихо… Спокойно давай… Вот только в обморок падать не нужно.
– Так это же!…
– Витёк, это… не она.
– Что ты горбатого лепишь?! Я, по-твоему слепой, что ли?
– Может ты и не слепой, да только эту девчонку зовут Настей. А не… И она живая.
– Кончай мне лапшу на уши вешать! Это ж она мне тогда ногу оттяпала. Думаешь, я ее когда-нибудь забуду?
– Ты, главное, успокойся. И дыши ровно. Лара умерла.
– Да я!…
– Заткнись! Мы с Мишкой ее в Новороссийске похоронили.
– Ну да… И я про то… Сочувствую. Подожди, а как же?… Это тогда кто?
– Слушай, контуженный, ты слышишь, что я тебе говорю? Это – совсем другая девчонка.
– Ну ты даёшь… капитан… Это же какой-то!… Так это не?… А ты в курсе, что тебя в госпитале колдуном звали?
– Я что, должен сейчас обидеться?
– Нет, ну ты чего! Это с уважением… Мы ж видели, каких ты с того света вытаскивал… Безнадежных. Практически мертвых уже… Меня, кстати… А она точно живая?
– Если пообещаешь не называть ее Ларой, можешь даже пойти с ней поговорить. Выпустить ее, что ли, из машины?
– Не, погоди… Дай, малость… попривыкнуть… Я ведь видел ее в холодильнике…
– Ты опять за свое?!
– Не буду больше.
– Ну так как насчет?…
– До двадцатого – пожалуйста. А хочешь, здесь у меня живите…
– Нет уж, мы лучше в твой охотничий домик рванем. Причем прямо сейчас. Там хоть какие-нибудь удобства имеются?
– Обижаешь! Там всё есть. Ну что, капитан, я кажется готов. Давай, что ли, знакомь… О Господи!…
– Ты точно в порядке?
– Да вроде… А она не?… Ничего со мной не сделает?
– Витёк, я тебя что-то не узнаю. Ты раньше вроде не был трусом.
– Да понимаешь, живых людей я не боюсь, никаких, но тут же…
– По роже сейчас дам!
– Я не в том смысле…
Через час простенький джип въехал в ворота. Настя проверила, всё ли было закуплено из того обширного списка, который она составила. Водитель, тот самый охранник офисного здания, следуя инструкциям Витька, то есть стараясь не то, что на гостей, а даже и в их сторону не смотреть, перебрался в мерседес. Настя с сожалением взглянула на уезжавшую без них в Москву их шикарную машину и нехотя полезла на переднее сиденье джипа. – Что значит “Мерин будет ждать вас возле подъезда, а ключ найдешь в почтовом ящике”? – А если ключ кто-нибудь сворует?
Витёк ей определенно понравился. Только вот как-то странно он на нее всё время смотрел. Как будто хотел ее о чем-то спросить. Но не решался. Словно чего-то боялся? А может он просто застенчивый? Странно, Сергей сказал про него, что Витёк – один из самых крутых на Урале бандитов. В прошлом, конечно. А сейчас он – честный бизнесмен. И в самом деле не похож он на бандита. Обходительный такой. И глаза у него добрые.
Простился Сергей с Витьком тепло. Снова обнялись.
– Хреновую комбинацию ты затеял, Витёк. Не одобряю я такие вещи.
– Не удивил. Другой реакции я от тебя и не ждал. Но и не рассказать тебе не мог. Эти гады… Они мне элементарно не оставили выбора.
– Там ведь, наверное, и дети будут. Да просто случайные люди.
– Да, и дети будут. И случайные люди. А еще я артистов из Москвы выписал. Ну так не служи кучером у царя! Тогда в тебя и бомбу кидать не станут. Ну ладно, чего мы… Ты – доктор. Тебе положено всех жалеть. Даже отпетых гадов. Я же в курсе, что ты не только наших, но и чеченцев тогда лечил.
– А что, они не люди, что ли? Ладно, понимаю так – мы больше не увидимся…
– Давай только сопли по этому поводу мазать не будем. Это – мой выбор. Вынужденный и не самый радостный, но мой… А девчонку свою береги. Если у вас всё так непросто складывается. Хорошая она… Я понимаю, каково это – бегать… Господи, как же она похожа!… Ну, ты даешь, колдун! Прощай, что ли, брат…
Половину дороги Настя жаловалась на то, что им всучили плохую машину. Ужасно плохую! И дешевую. Отобрали хорошую и дорогую, а взамен неё дали плохую. И вообще, куда они едут? Не хочет она ни в какую деревню. Ей и в городе было хорошо.
– Давай, поехали обратно! Там и газ, и горячая вода есть…
Господи, как же быстро эта пигалица привыкла к хорошему! Сергей, чтобы прекратить Настино бухтение, пообещал вместо мерседеса купить ей Бентли. Сказал, что как только они вернутся в Москву, так на следующий же день пойдут в магазин и купят Бентли. Они ж теперь богатые. Будут рассекать по Садовой как мажоры.
– Так что нечего ныть. А иначе сейчас по шее получишь!
Увы, такой автомобильной марки Настя не знала. Кто такие мажоры – тем более. Почему и заявила, что не надо ей “никакой Бентли”. Пусть лучше их мерседес вернут. В нем всё так удобно было. И магнитола замечательная. В случае чего поспать на заднем сиденье можно. Так что нечестный получился обмен. Угомонилась она лишь когда свернули на лесную дорогу. Должно быть только тогда до нее дошло, что их шикарный мерседес здесь элементарно не проехал бы – увяз бы по брюхо в снегу. И больше уже на джип не ругалась. А потом – вокруг всё было как в сказке – высоченные сосны стеной стояли. И снег здесь необыкновенно чистый. Не такой, как в городе.
Еще же светило яркое зимнее солнце. А перспектива целый месяц побыть вдвоем, без соседей? Витёк сказал, что в той его “халупе” даже канализация есть. Прямо в доме. И горячая вода. На душе у Насти сделалось легко и радостно. Главное, дом, в котором они будут жить, стоит особняком. До ближайшей деревни полчаса нужно ехать. Так что никто ничего слышать не будет. Ну, то есть ее никто не услышит. Никогда еще она не жила в своем доме. Когда не нужно закрывать рот подушкой…
А еще, что немаловажно, они везут с собой полный багажник дорогой еды. Она проверила. Всё, что испуганному водиле она на бумажке написала, тот честно купил. Не пожадничал. Интересно, и где же он всё это купил? Ведь магазины были еще закрыты.
А потом, Сережа на прошлой неделе начал читать ей лекции по медицине. Настоящие! Как взрослой. Как всамделишной студентке. Сказал, что, как только родит, так под его руководством она сразу же начнет готовиться к экзаменам в институт. Самым серьезным образом! В Москве будет поступать. Сказал, что поговорит на кафедре с кем надо, чтобы ей палки в колеса не ставили, а экзаменовали честно. Не валили.
Сергей однажды как бы невзначай попробовал заговорить с ней на латыни. И, что удивительно, Настя на этот язык с легкостью перешла. Кажется, она даже не заметила, что происходит что-то необычное. Впрочем, что тут удивительного? О том, откуда Настя знает латынь, Сергей допытываться не стал.
Они давно уже ехали по лесной дороге. И настроение было замечательное. У обоих. Естественно, в какой-то момент Настя вспомнила про того своего ослика, который вечно упрямится. Сергей в принципе ничего против не имел, хотя лучше бы уж они сперва добрались до дома и в нормальных условиях… Но тут вдруг…
Сергей велел Насте оставаться в машине. Вынул из бардачка пистолет. Снял его с предохранителя. Вышел узнать – в чем дело. Облезлая, насквозь ржавая Нива стояла поперек того, что летом, наверное, называется дорогой. Только сейчас была зима…
Водительская дверь как будто приоткрыта, при том, что самого водителя не видно. Сергей издали крикнул, что он вооружен и, если что, будет стрелять без предупреждения. В ответ ни звука. – Брошенная пустая машина.
Сергей с опаской приблизился, заглянул внутрь и замахал Насте обеими руками, дескать – вылезай и бегом сюда. В машине на заднем сиденье лежала женщина. Она была без сознания, но еще живая. Хуже всего то, что водительская дверь действительно была приоткрыта, а потому температура внутри Нивы сравнялась с той, что была снаружи. Пассажирка натурально замерзала. Проблема, однако, заключалась не в этом: брошенная на произвол судьбы женщина была беременна. И не просто беременна: она рожала! Воды уже отошли.
Сергей вытащил роженицу из холодной машины, перенес ее на заднее сиденье джипа и врубил печку на полную. Да где же этот чертов водитель?!!…
– Ну и? Что скажешь?
– Плохо дело, Сереж.
– А что такое?
– Пуповина у него вокруг шеи обмоталась.
– У кого?
– У мальчика.
– Откуда знаешь?
– Мама сказала.
– Что сказала – что мальчик, или что обмоталась?
– И то, и другое.
– Живой хоть? Не задохнулся?
– Живой! А ты разве не видишь?
– Значит так: Аська, говори, что я должен делать. Ты ведь вроде как в этом больше моего разбираешься.
– Надо бы кесарево… Может, еще успеем…
– И чем я, по-твоему, буду его делать?
– Нитки с иголкой у меня есть. Тряпки чистые я сейчас найду.
– Я не про то. Резать чем? Да раздевай ты ее уже!
– А у нас что, нет ножа?
– Не помню – куда его положил. Пока будем искать… А так она родить не сможет?
– Боюсь – мальчик задохнется.
– А если попробовать пуповину размотать?
– Как?
– Ну, это ты мне скажи. Кто у нас специалистом по родовспоможению хочет стать? Она не сильно тяжелая, удержу. Крутану ее пару раз. Ты только подскажи, в какую сторону. Я ж не вижу, что там у нее в животе…
– Сереж, я еще ни разу…
– А мне плевать! И чтоб я больше этого не слышал! Тебе ясно?! Никогда. Да всё с нее снимай! Что ты вдруг затупила? Она ведь помрет сейчас…
Вот тут на горизонте и нарисовался беглый водитель. Он горестно брел с пустой канистрой в руке, и глаза у него были безумные. А еще он начал орать, увидев возле своей чужую машину и незнакомых людей. Сергей выстрелил в воздух и навел на него пистолет, чем слегка его отрезвил. Выяснилось, что по дороге в роддом у этого дурака кончился бензин. Слишком уж внезапно начались роды. Раньше положенного срока. Некогда было заправляться. Поехали короткой дорогой с тем, что было. То есть с полупустым баком. Ну и встали посреди леса. Водила побежал к трассе в надежде стрельнуть у кого-нибудь бензин. Направление только перепутал. Не в ту сторону рванул. А когда сообразил, что ошибся, аж заплакал. Повернул обратно.
– Ты хотя бы дверь закрыть мог, идиот?! Она ж у тебя от холода чуть не околела. В общем так, отвечаешь за костер. Вон в тот котелок наберешь снегу и растопишь его. Нам кипяток не нужен. Снег чистый. И сорока градусов будет достаточно. Близко к нам не подходи. Начнешь мешать, пристрелю к едрене-матери. Ну и что стоим?! Бегом давай!! Хворост собирай. Да очнись же ты, кретин! Пшел с глаз! Аська, так в какую сторону ее вертеть?
От того, что Сергей под Настиным руководством начал проделывать с роженицей, у любого нормального человека вызвало бы противоречивые чувства, но водила печенкой почувствовал, что Бог послал ему профессиональную подмогу и честно старался в сторону спасителей жены не смотреть. Утопая по пояс в снегу, он бросился в лес. Наломал сухих ветвей и быстро разжег костер. Приладил на две рогатых лесины палку, на которую подвесил котелок со снегом, и отправился за новой порцией хвороста.
– Сережа, миленький, ты ее не так держишь. Эдак у нас ничего не получится.
– А как надо?
– Вот смотри: его головка здесь. А намотано у него вот так… Стало быть крутить ее надо… Ага, правильно. Только сильнее. Да не бойся ты! Ничего с ней не случится.
– Шею боюсь сломать.
– Я тебе что сказала?! – Сильнее дергай. Резче! Что ты с ней танцуешь, дурак глупый?! Вот так это делается… Стой!… Дай-ка посмотрю… Угу, вроде всё правильно… Давай еще раз. Да не держи ты ее за шею! Одна рука здесь, другая… Возьми ее за грудь… Да что ж ты такой бестолковый?!… Вот так, хорошо… А теперь еще раз. Голову я ей подержу. Давай!
– Ну, как там?
– Подожди, теперь я руками… Повыше ее подними!
– Что ты делаешь?!
– Что надо, то и делаю! Поучи еще…
– Ребенка раздавишь…
– Заткнись! И приготовься. Еще разок… Давай!!… Ну вот и всё, распутали… Раздвигай ей ноги!
– Она что, стоя рожать будет?
– А как еще? Эй, ты! Где ты там? Быстро воду неси. Слушай, у тебя случайно нет ножа? Есть? Ну так неси его! Сереж, держи ее. Прямо сейчас начнется. Подожди, я свою куртку подстелю. Где вода?!! Сюда лей и беги – грей новую. Уйди ты Христа ради! Видеть тебя не могу. Прямо идиот какой-то. Ну что ты стоишь?! Твоя жена сейчас рожать будет. Сереж, началось!! Нож неси, кретин!!! Да не реви ты, дурак глупый!…
В отличии от своей обледеневшей супружницы, толком еще не пришедшей в сознание, но уже несколько раз открывавшей глаза, нервный водила стал глядеть более-менее осмысленно на свалившуюся с неба бригаду опытных акушеров. Не сразу, конечно, а лишь когда Настя вложила ему в руки кулек с обмытым теплой водой, насухо вытертым и завернутым в одну из ее ночных рубашек (дико дорогую, между прочим) младенцем. Истошно орущим, что является признаком отменного здоровья, и лишь чуточку недоношенным. Сергей в свою очередь несильно врезал водиле по физиономии, чтобы тот поскорее пришел в себя и перестал изображать дебила. Кстати, он его очень натурально изображал. Главное же, водила перестал им мешать. То есть он больше не крутился под ногами. Не охал так, как будто это он рожает. И не повторял, что “только ведь через неделю обещали…”. Даже когда всё уже закончилось. Спасибо хоть воды нагрел сколько нужно было. Хоть чем-то оказался полезен. Ох уж эти мужчины!…
Посиневшую от холода роженицу Настя с Сергеем обтерли водкой (две поллитры на нее извели, дорогой, между прочим, водки!); замотали ее в сухое тряпье; усадили на заднее сидение Нивы; пару раз приложились и к ее физиономии, чтобы она тоже очухалась и перестала закатывать глаза; отобрали у впавшего в ступор водилы ребенка; погрозили ему кулаком; в свою очередь и мамаше велели не реветь, а не то она еще и не так по морде получит; проследили, чтобы выданный ей мальчишка приступил к своим прямым обязанностям, то есть заткнулся и, громко чавкая, начал сосать мамкину грудь; залили в бак Нивы полканистры бензина; вручили водиле полиэтиленовый мешочек с последом и проинструктировали его – с какими словами он должен вручить его врачу в роддоме, после чего, наконец, уехали, взяв с одуревшего от пережитого папаши слово помалкивать о том, на кого он наткнулся в заповедном лесу. Никого он здесь не встретил. А жена по дороге в роддом взяла и сама родила. Господи, как будто в России такое невозможно!… – Или нет, ты же и оказал жене помощь… Точно: это ты принял роды… Готовились ведь… Книжки разные на эту тему читали… И печку, идиот, не выключай! Сам-то вести машину сможешь? Ну ладно, всем пока…
Счастливыми, как можно догадаться, в тот день сделались не только натерпевшиеся пассажиры ржавой Нивы.
Какое-то время Настя с Сергеем ехали молча. Как будто ничего не случилось. Вот только что! В конце концов Настя не выдержала и начала просить у Сергея прощения за свое плохое поведение и сгоряча сказанные в его адрес грубые слова. Собралась уже заплакать. Типа – у нее нервы и, вообще, она раскаивается. Но, когда он пообещал надавать ей по шее и при этом свободной рукой обнял ее, она подозрительно быстро успокоилась. А скоро у нее и глаза стали пьяными. То есть озабоченный ослик снова нарисовался на горизонте. И, понятно, заупрямился. Куда ж без этого… Сергей посчитал, что Настя сегодня вполне заслужила, поэтому спорить не стал. Сказал лишь, что этот осел – на сегодня последний.
– Хрен с тобой – лезь на заднее сиденье. Но уговор: только один раз. Иначе засветло до теплого сортира не доберемся. Нам с тобой еще километров тридцать пилить. И так полтора часа на этих обормотов грохнули. Темнеет уже… Мама, говоришь, помогала?… Ну-ну… А симпатичный пацаненок из-под твоих рук вылупился. Я ведь, грешным делом, тоже поначалу про кесарево думал… Ну ты хоть куртку-то сними. Откуда я знаю – где твои полотенца!…
________________________________________
Глава пятая
Слово
Правда, неудобная машина. И всё равно Настя в какой-то момент заплакала – от счастья. Вот не умеет она без этого! По любому поводу готова зареветь. А тут уж и сам Бог велел. Святое дело. После чего и отключилась. Всё как обычно.
Остаток пути Сергей решил посвятить личной гигиене. Ментальной – имеется в виду. Подумал, а почему бы, собственно, не попробовать. Когда еще? Тем более что Аська заснула и мешать не будет… Кстати, первый ключ он ведь как бы про это: – “Когда?”. И причем ответ на этот простой вопрос всегда известен заранее: – “Немедленно!”. В тот самый момент, как вспомнил, что ты человек, а не скотина безмозглая, и хотя бы уже в силу только этого обстоятельства ты должен поскорее выбираться из обморока. Да просто обязан! Хотя, кому и что ты обязан?…
Короче, не заморачивайся мусорными вопросами, которые тебя только отвлекут, а просыпайся прямо сейчас. В это самое мгновение! Делай – не ошибешься. Тем более, что всё для этого готово. Причем всегда. Как будто Тот, кто имеет мозги и мышцы действовать, заранее знал, да что там знал – подстроил так, что желание вернуться в трезвость придет тебе в голову именно в этот момент. Ну же – Он тебе протягивает руку. Лови момент, тупица!
Любопытно, а ведь в каком-то смысле “сейчас” и “всегда” – синонимы. Когда ты разрываешь время. Когда оказываешься там, где времени уже нет… Главное – удержаться от того, чтобы начать грузить себя идиотскими, подрезающими твои сухожилия размышлениями о том, кем и когда этот контакт был для тебя приготовлен. И ждут ли тебя там вообще. Поскольку, пока ты спишь, получить ответы на подобные вопросы в принципе невозможно. И, к слову сказать, ни на какой другой вопрос тоже. Потому как, застряв в пьяном обмороке, увидеть открывающуюся дверь нельзя уже потому, что тебе ее элементарно пока нечем видеть. Единственное, что остается – полагаться на опыт. Если, конечно, он у тебя есть. Не на бездумную веру в чьи-то умные книжные слова или логику, которой идиоты поклоняются с особым азартом, ведь на стыке разнокачественных реальностей она, логика, уже не работает, а именно и только на собственный опыт. Который и приведет тебя в родное, туда, где ты начнешь вспоминать. И просыпаться. Где начинается путь к дому и приходит понимание того, что идти тебе нужно не вперед к некоей распрекрасной цели, а назад. Спиной. Идти в иное – от твоей нарисованной на стене тени – в то, чего ты пока не можешь видеть, но что кто-то в тебе тем не менее всегда помнит. В настоящего Себя. Вот когда двери откроются. Так ведь уже бывало! – Правда же?…
– Пусть Аська спит. Балда озабоченная. Устала бедная. Господи, какая же она красивая!… Кошмар какой-то! Когда она уже наестся? А я? Главное, нужно попробовать больше из нее не пить. Вроде уже начинает получаться. Раньше ведь как-то и сам справлялся…
Ох и непростой же выдался денек. Ей-Богу, прямо какой-то бесконечный. Странно, но спать Сергею совсем не хотелось. Впрочем, чему удивляться – в салоне джипа пахло фиалками как в парфюмерной лавке где-нибудь в Египте…
Забавное они пережили сегодня приключение. Надо же – роды на морозе принять. Жалко, что не успели спросить, как зовут… Впрочем, какая разница… А Аська – молодчина. Хороший из нее получится врач. Настоящий! Только бы ей голову немного поправить. А какие у нее сделались глаза, когда она отдавала ребенка…
Да, шумная машина. Даже если Аська сейчас и заговорит, ничего слышно не будет. А любопытно было бы послушать, что ее “мать” скажет во поводу сегодняшнего. Вдруг устроит разбор полетов… Полезно было бы узнать ее мнение. Что мы не так сделали… Как же их раньше называли? – Точно: повитухи…
И ничего она не сумасшедшая! Ну, слегка… А откуда я знаю, что ее мать Марией зовут? Вроде бы Аська не говорила. Почему же я ее никогда не слышу? Вот бы напрямую пообщаться…
Ну, нет и не надо. В конце концов побыть наедине с собой, чтобы прочистить мозги, тоже неплохо. Очень даже. Чтобы разложить всё по полочкам. Лишние собеседники тут ни к чему. Отвлекают. Топят в белом шуме тонкие нюансы. А здесь требуются тишина и покой. И одиночество. Разве что еще зеркало. Да, то самое – волшебное. Которого нет. И в которое полагается смотреть не глазами. Тут вообще хорошо бы отучиться на что-либо глядеть. А если уж смотреть, так сразу тысячью глаз. Изнутри. Из обода колеса. Пребывая во всём одновременно… Бедный старик! Что он чувствовал в последний момент? И дядя Костя…
За окнами вдруг стемнело. Наверное потому, что солнце спряталось за верхушками сосен. От чего и начались сумерки. Раньше времени. Нет, это были не сумерки. В общем, как-то странно вокруг стемнело. Рано ведь в самом деле. А может что-то случилось со зрением? Или ничего ни с чем не случилось, а просто глаза устали…
Сергей столько времени провел сегодня за рулем, что вел машину уже что называется на “автопилоте”. Не особо вглядываясь в дорогу. Словно проделывал это уже не он, а кто-то другой. За него. Как будто машина ехала сама. Куда ей хотелось.
А, может, он уснул? Глаза как-то странно погасли. И больше никуда не смотрели. Во всяком случае на дорогу они уже точно не смотрели. То есть Сергей, может быть, на что-то сейчас и смотрел, но только не глазами. А чем тогда?
Сергей как будто очутился в другом месте. Которое не здесь. И не сейчас. Словно бы всё вдруг оказалось за толстым стеклом. Которое прозрачнее воздуха. И снег перестал быть холодным…
А ведь Сергей, пожалуй, оказался именно что в “сейчас”. В остановившемся сейчас. Интересно, какое оно – это “сейчас”, когда вот так вдруг в него проваливаешься? Когда время еще продолжает течь, но уже мимо тебя, не задевая тебя, не здесь. Когда можно смотреть на него со стороны… Нет, Аська не сумасшедшая…
Господи, столько же всего случилось за один день! Начиная со звонка Юи… Предупредила, умница. Вот балда, неужели до сих пор в меня влюблена? С тех самых пор. С той самой ночи. А что это была за гостиница? Как называлась? В бочке еще купались… Идиотка! А если Луис узнает? Она-то хоть не пострадала? Наверняка же и за ней следят. Как здорово, что Настя не поняла, до какой степени я испугался, когда зазвонил телефон. Аж руки затряслись. Стыдобище! Офицер называется… Чуть не обделался. Хорошо, что рыцари подстраховали. Ну и здоровый же он… – как его? Габриэль?… А может я с ума схожу? Второй раз уже их встречаю…
Подсмотрел репортаж с похорон… Подумать только: совершенно ведь случайно узнал! Нечаянно… А мог бы и до сих пор ничего не знать. Это как вообще?!…
А этот идиотизм с Настиной беременностью! Подумать только – якобы мне не нужной… И как такое могло прийти в голову? Точно – бесы.
Подсознание, как оно уже осточертело! Что же с этой помойкой делать? А, собственно, что за вопрос? Понятно – что: вычистить всю эту гадость из головы. Выскоблить… А еще лучше – взять да и срыть этот вонючий сарай! Завалить его. Придавить какой-нибудь правильной мыслью. Запломбировать и вытравить к чертовой матери из памяти. Навсегда освободиться от старого хлама. И не такое ведь раньше умел делать. Ну да, с помощью Иосифа. Не сам. Увы, в одиночку теперь придется…
Не нужен мне, видите ли, Мишкин ребенок… Надо же – что учудил! В самом деле – бесовское наваждение. Стоп, а причем здесь Мишка? Почему я вдруг о нем вспомнил? Как он там? И девчонки. Всё ли у них в порядке? Все ли целы?
Бес… Ну вот что я трепыхаюсь? Как будто неизвестно его имя. Тоже мне – секрет Полишинеля: страх, вот как его зовут. Всё от этого гада. Наверное, и наши с Аськой сексуальные эксцессы оттуда же. – Способ спрятаться. Сбежать. – А откуда же еще? – От страха, конечно…
Так, всё: пора выгребать на спокойную воду. Вспоминай, как ты должен думать. Как думают нормальные люди? О чем они должны думать? Нормальные… Тоже сказал.
Ладно, так как же? – Вот, правильно: думать нужно исключительно о том, что реально существует. И ни о чем больше. Или лучше вообще ни о чем не думать, если мозги отказывают. А для начала хорошо бы понять, что сейчас я – мешок с опилками. И спокойно с этим согласиться. Уж лучше какое-то время побыть чучелом с опилками в голове, чем размышлять о несуществующем. Наплевать мне на того козла, что пляшет на стене. Это – всего лишь нарисованная картинка. Он – не я. Его нет! Одна видимость. И не жалко, если он возьмет и ласты сейчас склеит. Он же – не человек. Чего о нем сокрушаться! Тень безмозглая. Даже ведь и не моя тень. Возомнила о себе невесть что, тварь!…
А вот и еще одно хорошее слово – стыд. Отрезвляет. Да, испугался. И что теперь? Как будто бояться стыдно. Стыдно не бояться, а, выключив башку, закрыть в себе понимание того, что страх из любого человека делает шаловека. То есть придурка, который уже не в состоянии сообразить, что он заболел и превратился в тень.
Да, я сейчас болен. И, наверное, сильно болен. Может быть даже смертельно. Но ведь такое уже и раньше со мной бывало. Когда казалось, что больше никогда… Так, спокойно! Что должен делать больной, который догадался, каким-то образом узнал, в каком он состоянии, и при этом хочет выздороветь? – Вот именно: вместо того, чтобы дергаться, я должен спокойно лежать под одеялом, пить чай с малиной и потеть. Ничего другого я делать не должен. Разве что прислушиваться. Осторожно… И, конечно, я не должен пугать себя тем, что то, куда я собрался доплыть, недостижимо. Что всё это – моя больная фантазия. Что я обманщик. Понятное дело: для больного всё, чего он не способен увидеть, – недостижимо, невозможно и вообще не существует. В принципе! Ну так и выздоровей для начала. Залезь под одеяло, смирно там лежи и честно потей. Прими спокойно, согласись с тем, что ты не можешь сейчас знать того, что есть это чертово “настоящее”! И поменьше размахивай руками – чай с малиной прольешь и обожжешься. А еще же и смирительную рубашку намочишь…
Пушистое крыло мягко прошелестело за спиной и небольно проехалось по волосам. Нет, это была не птица. Откуда ей взяться в закрытой машине? Тогда, может, мысль? – А вот это возможно. Очень на то похоже. Вернее, даже не мысль, а лишь ее невидимый пока осколок. Намёк, семечка, из которой собственно мысль когда-нибудь еще только проклюнется. Или не родится. Нет, пожалуй, она всё-таки родится. Даже наверняка!
– То есть я должен до нее дозреть? Я правильно понял? А эта мысль как бы уже давно существует… Сама по себе. И всегда была…
– Хватит трепаться! С кем ты там болтаешь? Ты мне вот что лучше скажи: дочку мою не обидишь?
– Кто здесь?…
– Дед-Пихто! Догадайся с трех раз. Сам же меня позвал. Господи, да забудь ты уже, наконец, ту идиотку!
– Какую еще?…
– Я про роженицу! Обычное дело. Ничего сложного… Ты мне лучше про дочь что-нибудь скажи.
– Интересно, а с какой стати я должен кого-то обижать? Вроде не давал пока повода…
– Что, может и замуж тогда позовешь?
– Так уже.
– Ну вот что ты врешь! Заморочил девчонке голову, в койку малолетку затащил и трясешься теперь как осиновый лист от страха, что тебя за педофильство посадят.
– Ничего я не трясусь! И никому я ничего не морочил. Решили уже, что в ЗАГС пойдем сразу же, как приедем в Москву.
– А ты уверен, что живой до той своей Москвы доберешься? Ишь ведь, куда вас занесло – на край света… И девочку мою в целости до ЗАГСа сохранишь… Ты вообще в курсе, что она в положении?
– Естественно. Как же я могу этого не знать!
– Хорошо, ладно… И, стало быть, к институту ее подготовишь?
– Уже начал.
– Она конфеты любит.
– А это здесь при чем?
– Не полезно. Ей хоть килограмм дай, весь слопает. И смотри – вина ей не давай. Молоко еще на губах не обсохло, а туда же! Это у нее от Отца…
– Извиняюсь, а кто у нас отец будет?
– Бездельник и пьяница – вот кто! Из Юлиев Он, видите ли! И потому Ему всё можно!!
– Из каких еще Юлиев?
– Из тех самых. А меня что, на помойке нашли?! Да меня знающие люди богиней называли!
– Какие еще?…
– Какие надо! Полюбуйся, что они, черти, с Давидом придумали – вино втихаря научились делать. А еще Он трус и врун, каких мало…
– Чем это он себе такую роскошную репутацию заработал?
– Анастасию у меня украл. Тайком мою девочку в Рим отправил! Ну и кто Он после этого?
– Не понял, Аська что – за границей была? Не рассказывала…
– Что значит – была? Не придуривайся! А то ты не в курсе… Она много, где бывала. В Испании, к примеру. А до того – в Италии. Господи, да где она с тобой только не побывала! И везде один и тот же конец…
– Странно… Про отца она ничего мне не рассказывала…
– Зато Он говорит, что видел тебя.
– Когда? Где?
– Как это когда? – Да сейчас! Сам же только что сказал… Господи, вроде бы не дурак, а в голове у тебя каша. Ты мусор-то разгреби. Вспомни, чему Иосиф учил.
– Не понял… Как это – сейчас?…
– А думаешь, откуда я с тобой говорю?
– Честно говоря…
– Из “сейчас”.
– Ну, это… Как такое может быть?…
– А откуда же еще? Очнись, дружочек!
– Я полагаю – из прошлого. Вы ведь…
– Что было в прошлом – того уже нет. Из сейчас, миленький.
– Но вы ведь…
– Ну?… Чего замолк? Давай – говори уже!
– Неудобно как-то …
– Неудобно – спать на потолке. Говори, коль начал.
– А не обидитесь?
– Ну ты и зануда! Похлеще Михаэля. Тот тоже…
– Вы все мертвы!
– Чего разорался? Полегче. Анастасию разбудишь. Ну да – мертвы, конечно. А что такого?
– Я в такие вещи не верю…
– Здрасьте! А как же ты со мной сейчас разговариваешь?
– Не знаю… Сплю, наверное… Откуда вы?…
– Не догадываешься?
– Честно говоря…
– Ты меня вспомнил.
– То есть?… Как это может быть? Да я даже имени вашего не знаю!
– Не ври! Только что его называл.
– Да не могу я вас помнить! Я же никогда вас раньше не видел.
– В самом деле? Раньше? Мы все живем в ваших воспоминаниях. В ее и твоих. Впрочем, не только в ваших.
– Так вы это называете воспоминаниями?… Ну Аська ладно… А как такое могу вспомнить я?
– Точно также, как ее Отца мог вспомнить тот художник?
– Какой?
– Который нарисовал Его портрет. Ты же сам Аву про Третьяковку рассказывал.
– Ав – это кто?
– Ее отец.
– И я Ему рассказывал про портрет? Когда?
– Когда шоколад с Ним пил. Это ведь ты Его поил?
– Никого я шоколадом не поил!
– Ну ладно – не ты. Она.
– Интересно, и когда же это было?
– Сейчас.
– Так, я понял – разговор у нас не получится.
– Ты еще сказал Ему, что тебе ноутбук не нравится, потому что он черный. Ты серебристый хотел, а Настеа тебя с толку сбила.
– Да нет у нас никакого ноутбука! Свой старый я Мишке отдал. Так он не черный был. А новый я только еще собираюсь купить… Стойте! А ведь я и правда серебристый хочу. Но это когда еще будет. Когда в Москву приедем.
– Вот тогда, наверное, ты его Аву и показывал. Он сказал, что Анастасия была беременна.
– Как же можно показать то, чего еще не было? Что еще не случилось…
– Из сейчас, тупица! Если правильно вспоминать. Ведь всё уже было. Вернее есть. В этом самом сейчас. Ты Ему еще про Мучеников Элазара рассказывал. Впотьмах вы сидели. Тогда же ты Ему и про портрет в Третьяковке рассказал.
– Не помню такого.
– Естественно! А еще вы с Ним на том поле встречались. Я туда поначалу боялась ходить…
– На каком поле?
– Овсяном. Ты, кстати, правильно тут говорил…
– О чем?
– О том, что это глупость несусветная – разглагольствовать про комнату на втором этаже, если живешь в одноэтажном доме. Мне понравилось, как ты это сказал. И про то, что думать имеет смысл только о том, что настоящее. Что действительно существует. Воистину, каких-то вещей стоит научиться не знать. Не интересоваться всякой ерундой. Не забивать голову мусором. Понимаешь меня?
– Чего ж тут непонятного? Очень даже понятно. Только ведь чисто по-человечески хочется, чтобы… Так что же, получается – мне надо сначала второй этаж построить, а потом уже?…
– Ничего тебе строить не надо! Главное, врет еще, что всё ему понятно…
– Но что-то ж я должен делать!
– Делать?
– Ну да.
– Тебе… ничего делать не нужно. Ты, вот этот испуганный ты, который задает сейчас идиотские вопросы вместо того, чтобы включить мозги и уразуметь простые вещи, ничего сделать и не сможешь. Разве что попробуешь вспомнить. Что тебе Иосиф на этот счет говорил? Вот бедный…
– Кто?
– Учитель наш. Представляю, каково сейчас Михаэлю. Да и тебе, я вижу… Мы все так горевали… Ты ведь уже бывал там…
– Где?
– В той комнате.
– Ну да… бывал… кажется…
– Что ты мямлишь?! Да любой на твоем месте хвост бы от гордости задрал и павлином ходил! С ума бы давно сошел. И хвастался бы… как Михаэль.
– Давно это было. Уж и не помню, как в ней оказался.
– А какая разница, как это в прошлый раз случилось?
– То есть?
– Забыл, что ли? – Каждый раз всё по новой. По-другому. Как будто впервые. Прежние заслуги не засчитываются.
– И?
– Что – и? Не понимаю, чего ты от меня ждешь? Чтобы я тебя за руку взяла и отвела наверх? Фигушки! Сам учись по стенке взбегать. Надеюсь, ты хоть понимаешь, что ничто из того, что имеешь на первом этаже, тебе не поможет? Только мешать будет. И обманывать. Лишь бы ты не попал туда. Вот именно: там всё другое. Ты ж вроде как именно к этому другому собрался подняться? Не ошибаюсь?
– Да хотелось бы…
– Какой же ты всё-таки!… А вот как раз и не надо хотеть.
– То есть? Не понял.
– Ты что же, с хотелками первого этажа собрался взобраться на второй?
– Ну…
– А хочешь, я тебе кое-что подскажу? Из того, что ты уже знаешь, но, похоже, подзабыл…
– Буду признателен.
– Кто-то должен взять тебя за шиворот и в ту комнату поднять.
– Это понятно. Но кто?
– Ну уж точно не ты. Не тот ты, который кривляется слабоумной тенью на стене. Соображаешь – чья это тень? И кто показывает кино?
– Кажется, вспоминаю… Господи, да это же Я его и кручу!
– Ну вот! Похоже, выздоравливать стал. Может я и ошибаюсь, – меня ведь Ав всю жизнь за дуру держит, – так вот, я бы на твоем месте попробовала вспомнить, как будто ты в той комнате сейчас уже сидишь. Понимаешь – сейчас?… В том самом сне, когда ты впервые в ней оказался… Но это так – женские фантазии. Я не такая умная, как… И совсем не храбрая… Мне ведь даже Лаура, эта трусиха, пеняет, что дорогу к овсяному полю я нашла не сразу.
– Всё течет…
– Да знаю я, что всё меняется! И что в одну реку дважды не войдешь… А ты бы всё-таки попробовал…
– Какая-то здесь нестыковочка. Противоречие. Но подумать стоит. Мне бы вот что хотелось…
– Ну что еще? За руль крепче держись! Ты… какой-то сегодня рассеянный. Смотри, не усни за рулем. Дочку мне не угробь… Ты хоть в курсе, за кем идет охота?
– Догадываюсь.
– Ну и за кем?
– За нами обоими.
– Угадал. Ну так чего тебе?
– Я про пересадку селезенки хотел спросить… Что, нельзя?… Вы где?… Алё… Мария… Ау-у… Эй… Да что же это такое! Чёрт… Уж и спросить нельзя… Нервные все какие-то сегодня. Аська, давай, просыпайся! Хватит дрыхнуть!! И, слушай, позови-ка тещу. Мы тут с ней не договорили. Хотел спросить… Ты-то хоть сейчас где?… Да проснись уже! Ну никто сегодня со мной разговаривать не желает! Вот гады…
Освещение изменилось. Вроде бы только что за лобовым стеклом джипа, героически продиравшегося сквозь непролазное заснеженное пространство (назвать это безобразие дорогой просто язык не поворачивается), было светлее. День ведь еще. Или наоборот – за окном было темно?… В общем, всё вдруг стало по-другому. Не так, как только что. Как будто Сергей ехал, ехал, и всё было нормально, а секунду назад что-то случилось. Беда только – непонятно, что именно. Ясно лишь, что произошло что-то необычное. Не факт, что плохое, а просто необычное.
– А может у меня мигрень начинается? Тогда всё понятно. Ничего страшного. Такое уже бывало.
Или он всё же на мгновение вырубился? То есть уснул. И за тот микроскопический миг, пока был без сознания, увидел сон – длинный, интересный, но который теперь совершенно невозможно стало вспомнить. Предположим, что так оно и было. Но вот – проснулся. Или, как бы это лучше сказать, – очнулся? Да, пожалуй: вышел из обморока. Потому и показалось, что освещение за окнами машины изменилось. Хотя на самом деле ничто не менялось. Там – за окнами – не менялось. А вот с ним…
Стоп! Он же сейчас с кем-то разговаривал…
– С кем? И о чем?… – С женщиной, кажется… Или?… Нет, уже не вспомнить. Печально. Растяпа! Вечно что-то теряю…
Что удивительно, Сергей при всём том чувствовал себя отдохнувшим, словно бы он как следует выспался. А, стало быть, это была не мигрень. Значит всё-таки сон? – Выходит так.
Ему действительно было хорошо. И легко. Как будто его отпустило то, что долгое время держало в напряжении. Даже мышцы шеи расслабились. И плечи опустились. Как если бы ему на темя вылили большущий таз теплой воды. И кто-то, кому, как в детстве, веришь безоговорочно, сказал, что всё у них с Настей в этом сказочном безопасном лесу, да и потом, когда они вернутся в цивилизацию, будет хорошо. Что все эти ужасные погони и страхи ему только привиделись. А на самом деле он просто переутомился. Вот и чудится ему всякая гадость. Будто кругом их поджидает опасность. Отдыхать иногда надо. Ну так вот – они же и едут в отпуск: именно что отдыхать. Дышать чистым воздухом и наслаждаться покоем.
И всё-таки ему удалось кое-что вспомнить: то, что он принял за длившийся неуловимое мгновение сон, было ответом. Он только что получил послание. Неведомо от кого. Подтверждение. Пришедшее издалека. Невидимое. Которое прорвалось к нему сквозь чудовищную толщу времени, почти что из небытия, чтобы сказать: – ты был прав. Или будешь… В чем, собственно? – Непонятно. Но всё равно было приятно.
Странно. Вел машину и вдруг такое произошло… Как он мог уснуть? – Да никак не мог! Не спал он. Или всё-таки?…
А какой была последняя мысль перед тем, как он провалился в тот якобы сон… Увы, этого Сергей вспомнить не мог. Чудеса!… Вроде бы он пытался ни о чем не думать, тогда, перед тем как… Велел себе перестать думать о всяких глупостях. О неважном. И, кажется, что-то даже стало получаться…
Ну и ладно. Бог с ним – с тем сном, который не хочет, чтобы его вспомнили. Главное, что всё у них с Настей будет хорошо. Кстати, пора ее будить. Но как же всё-таки приятно, когда тебе на загривок льют теплую воду!
Да, но раз он ни о чем таком не думал… Значит, то была чужая мысль? Интересно. Вот и опять что-то промелькнуло. И снова сзади. Из-за спины. Не упустить бы… Попробовать удержать… Не предпринимать усилий. Только внимание. Причем осторожное. Незаметное. Как будто он ни к чему и не прислушивается… Главное, чтобы не своими руками. Внимание, которого почти что нет. А его и действительно нет. Это ведь уже не внимание, а… правильно – воспоминание. Вот – точное слово. Причем воспоминание, которого он не вызывал.
И опять… Словно его позвали домой… Кто? – Да сам же себя и позвал! Только своего лица увидеть пока не получается. Эх, сюда бы зеркало… А как он понял – кто кого позвал? Никак. Просто почувствовал. Как всё-таки скрипка помогла. Мишка первый допер, что настоящий музыкант играет ощущениями…
И снова слева возле виска мелькнул осколок мысли. Причем осколок не его мысли. Но чьей же тогда?
– Господи, как тихо вокруг! А ведь я еще, похоже, сплю. Вот только теперь начинаю просыпаться… И возвращаться… в комнату… Неужели началось? Как и было обещано – само…
Сергей почувствовал странное движение рядом с собой. Кожей его почувствовал. А может волосами? Нет, не волосами. И не нервами. Так начинаешь видеть, как мимо тебя, в ужасно далекую точку под твоими ногами устремляются звезды. Мириады звезд. Всё быстрее и быстрее к ней летят… И он вспомнил, что подозрительная птица прошелестела минуту назад у него за спиной не просто так. Не потому, что он уснул. А после чего-то. Вот именно – вслед за чем-то. Что-то отозвалось на слово, которое он, ничего никому не сказав, тем не менее произнес. По факту получается, что произнес. Иначе ответ к нему не пришел бы. Откуда вот только? Неправильно – не ответ – подтверждение. Странно: он вроде бы никого ни о чем не спрашивал, ничего не утверждал и уж точно ничего не делал, а ответ непонятно от кого получил. Или подтверждение?
Конечно, Сергею было немного не по себе от того, что ему так и не удалось вспомнить, какое это было слово. Сам ведь его произнес. Как бы то ни было, ему удалось себя сдержать и не разволноваться, потому что жалеть о чем-либо сейчас, когда звезды возвращались домой – в то пламя, из которого они когда-то родились, чтобы всё, вообще Всё глобально остановилось, – неправильно. Да просто глупо!
И вот же: ему удалось не огорчиться. Причем без каких-бы то ни было усилий. Нет – и не надо. Плевать. Потом когда-нибудь вспомнит, когда дозреет… Главное, не потерять сейчас… Не отпустить тускло поблескивающую ниточку, хвостик ускользающего понимания… даже просто предчувствие того, что невидимая, но очень важная работа началась…
– А ведь как красиво летят! Сколько же их – этих горящих звезд?…
В одной умной книжке он когда-то прочел про “стяг вечности”, который полагается держать в руках, чтобы чувствовать, что ты – молодец. И держать его очень крепко.
То, что Сергей старался сейчас не потерять и при этом умудриться ни единой своей клеточкой не пошевелиться, ни на какой стяг не походило. Вот никак! Но тем не менее именно эти слова сейчас почему-то всплыли в его памяти… В ответ на что-то… Тоже ведь, наверное, чье-то послание? – Интересно, к чему его приглашают? Что за праздник?…
– Так, не отвлекаться! Главное, не помешать неизвестно кем запущенному механизму заниматься очищением сосуда, который не умеет быть пустым. И который, что важно помнить, ни в коем случае нельзя чистить самостоятельно. К нему вообще нельзя прикасаться. Ни руками, ни мыслью. Ничем! Иначе самого же себя в него и нальешь. Того себя, которым, как говорят в американских фильмах, не гордятся. Да пусть даже и такого, за которого не особо стыдно. Никакого меня в том сосуде не должно оставаться. Господи, да что же это было за слово?!
Внезапно внутри головы громко залаяла собака. Собственно, она только два раза и гавкнула. Но Сергею этого хватило. Чтобы испугаться и… проснуться.
Машина стояла перед домом. И когда же Сергей заснул? Нашел время спать – скоро ведь стемнеет. А надо же еще с генератором разобраться. Ничего себе – “охотничья избушка”, “халупа”, как обозвал Витёк свой загородный дом. Да это настоящий дворец! Даром что деревянный. А, кстати, так даже и лучше, что деревянный: так он больше похож на сказку, в которой их никто искать не будет.
Какой здесь чистый снег! И лес кругом. До ближайшей деревушки – поди километров двадцать непролазных сугробов. Глушь и тишина.
Вот и забылись все страхи.
Настя спала рядом, уронив голову Сергею на плечо, и сладко сопела прямо ему в ухо.
Осторожно тронул ее за коленку. Настя открыла глаза и смешно ими захлопала.
– Что, миленький, уже приехали?
– Угу. Давай выгружаться, что ли?
– Люфт.
– Что?
– Не знаю, но ты, Сережа, пытаешься вспомнить это слово. Это как когда кроссворд отгадываешь. Вроде бы и нетрудное слово. На языке крутится, а вспомнить его не можешь.
– Точно – люфт! А как ты?…
– Оно мне сейчас приснилось. Только там у меня во сне всё это слишком умно было. Я не поняла. А мама не захотела объяснить. Попросила только передать тебе, что ты сам скоро всё про этот свой люфт узнаешь. А еще она сказала, что мне этого знать не нужно – рано еще. Представляешь, она до сих пор меня за маленькую держит. Ужас как обидно! Я так поняла, это слово… что-то из скалолазания. Наверное, какой-нибудь спортивный термин. Ну чего, пошли, что ли? Я долго спала?
________________________________________
Глава шестая
Дурацкий прокол
А ведь они были счастливы! По-настоящему. Хоть и смертельно устали. При том, что им еще предстояло переделать множество дел: нужно было не только разобраться с дизель-генератором, который спрятался в сарайчике на заднем дворе, но и сообразить, как включается газовый котел. Понять, откуда в кране берется вода, и как заставить работать канализацию. Однако они не только со всем этим справились, но даже и огромную дровяную русскую печь умудрились растопить. Дом же насквозь промерз. Когда они в него вошли, показалось, что в помещении было холоднее, чем в лесу. А может так оно и было?
Спальню выбрала Настя. И подозрительно быстро. Пробежалась по комнатам и сказала: – “Вот эта!”. Сергей засомневался. Ему не понравился стиль этой комнаты. Не должна спальня быть такой роскошной и, как бы это помягче сказать, вычурной. Ну куда столько тяжелой бронзы и вообще металла? Такой ведь по замыслу изящный дом. Опять же – деревянный. Какая-то эклектика получается. Прямо цыганское барокко. Да, не всё у Витька со вкусом благополучно…
– Ну ее! Погляди, вон та комнатушка вроде получше будет. А тут же – вырви глаз…
Настя, однако, уперлась. Не сказала – почему, просто уперлась. Но мы-то знаем, где собака зарыта: ей кровать понравилась. Бронза ее не особо раздражала. Она на нее даже не взглянула. А вот кровать… Кто о чем, а вшивый о бане. Сергей повздыхал и… согласился.
Умаялись. Сил поставить чайник уже не хватило. Не сняв курток, беглецы плюхнулись на стулья и тупо уставились на огонь. Ну ладно не тупо, – зачем так грубо, – завороженно они на него смотрели. Молча. И тут…
Уже не впервые за этот бесконечный день Сергей снял пистолет с предохранителя. У Насти от страха глаза сделались круглыми и побелели щеки. Кажется, она и дышать перестала.
Они, эти звуки, раздавались наверху. Точно, наверху…
А вот тихие шаги послышались уже на лестнице. Едва слышные. И они приближались! Кто-то осторожно, стараясь не наделать шуму, крадучись, спускался…
Она вошла и с изумлением уставилась на печь, в которой, радостно пылая, потрескивали дрова, как будто ничего подобного ей раньше видеть не приходилось. Черт ее знает – может и не видела. Однако задержалась возле печи она ненадолго и продолжила свой путь, всем своим видом показывая, что она точно знает, куда и зачем идет. Видно было, что ориентируется в этом доме она неплохо. Что ей не впервые его инспектировать.
Вот, не отрывая глаз от огня, она прошла мимо застывшего Сергея. Не заметила его. Но тут Настя икнула. Непрошенная гостья резко повернула голову и, увидев человека, от неожиданности аж присела. Видели бы вы это оторопелое выражение на ее морде. Оно было таким, словно она только что сказала: – “ну ни хрена себе!”. Вот прямо эти самые слова и сказала…
Несколько секунд, не мигая, она смотрела Насте в глаза. Потом обернулась и только тогда увидела Сергея. Подобралась, понятное дело, но того – первого шока уже не испытала.
С опаской, подойдя к Насте на полусогнутых лапах, внимательно обнюхала ее ботинки. Считав с них всю необходимую ей информацию, она немного подумала и запрыгнула Насте на колени. Сначала, щекоча Настю усами, обнюхала ее шею, потом левое Настино ухо и рот. Боднула ее в подбородок. Не больно, но у Насти клацнули зубы. Удостоверившись в том, что нагрянувшие на ночь глядя чужаки опасности для нее не представляют, она спокойно разлеглась на Настиных коленях и принялась облизываться. О своих делах, про то, что куда-то шла, она как-то забыла. Наверное, дела у нее были не слишком важные.
– Баська.
– Что?
– Сереж, давай ее Баськой назовем. У нас в детдоме кошку так звали. Рыжую. Я ее любила. Рыбьими головами кормила, когда на кухне дежурила.
– Хочешь сказать, что она будет с нами жить?
– Ну, не знаю… Не прогонять же её на мороз. Как-то не по-человечески… А ты что, против?
– Это уже не имеет значения. Прогнать ее нам теперь просто не удастся. Я ведь сейчас еду в дом заносить буду.
Сергей как в воду смотрел: эта гадина никуда не ушла. А как она могла отсюда уйти, когда, во-первых, с каждой минутой здесь становилось теплее и теплее; во-вторых, она сказала себе, что странные двуногие, от которых даже зимой пахнет фиалками, непременно будут сегодня что-нибудь есть и, стало быть, ее тоже покормят – не звери же они; а в-третьих, она безошибочно угадала, что из этих сентиментальных слабаков уже через день можно будет вить веревки. Главным образом из девчонки. Но и из того, что прикидывается сердитым и жадным, тоже. Ну и кто, спрашивается, оказавшись на ее месте, добровольно отсюда ушел бы?
А почему, собственно, гадина? – Может быть и не сильно породистая, но вполне себе симпатичная кошка. – Да потому что в жизнь молодой семьи, как в импортном фильме ужасов, закрался коварный террорист. Самый настоящий!
Три дня у обитателей посреди зимы вернувшегося к жизни уютного теремка ушло на то, чтобы, выработав специфическую (шаркающую, стариковскую) походку, научиться ходить по дому правильно. Ведь только за первый вечер Сергей наступил на Баськин хвост минимум пять раз. Под конец он уже не сомневался в том, что расстилала она его перед ним нарочно. Чтобы за причиненные мучения сердобольная хозяйка лишний раз покормила ее сырой печенкой, вкуснее чего, как известно, на свете не бывает.
Итак, через три дня Настя с Сергеем с грехом пополам освоили безопасную походку. Но увы, они опоздали. За эти три дня, а может и из прежнего опыта общения с людьми Баська вынесла, что еда в жестоком человечьем мире даром не дается. Она добывается страданием. Поэтому, как бы осторожно ты по дому ни передвигался, особенно если шел в темноте, это подлое создание всякий раз умудрялось оказаться у тебя под ногой. Причем в случае, когда ты Баську замечал и старался через нее перешагнуть, делал только хуже: секунду назад тебе могло быть инкриминировано лишь то, что ты злонамеренно наступил на доверчивую и от рожденья несчастную божью тварь, сейчас же ты оказывался повинен уже в откровенном садизме. То есть хлебом тебя, кровавого палача, не корми, а дай оттоптаться на лапе или хвосте беззащитного животного. Крику всегда бывало…
После очередной гнусной провокации Сергей пообещал пустить “мерзкую скотину” на варежки. На что Настя сказала, чтобы он и ее тоже тогда застрелил. Прямо насмерть убил. Из пистолета. После чего целых полтора часа отказывалась с Сергеем целоваться. Потом, правда, одумалась и сделала вид, что ничего плохого про кошку она не слышала и, соответственно, с Сергеем не ссорилась. Более того, тем же вечером она испекла восхитительные пирожки с той самой печенкой, запасы которой начали стремительно таять, потому что Баська в сыром виде уплетала ее чуть ли не наравне с терроризируемыми ею homo. Да она разве что за стол с ними уже не садилась! И не просто, жалобно мяукая, намекала, что она голодна, а конкретно требовала накладывать в свою плошку еды столько же, сколько и себе. То есть всем поровну! Невзирая на разницу в весе и габаритах. В противном случае начинала кусать ноги. И не давала проходу.
Через несколько дней Настя исподволь подняла вопрос – не скататься ли им на экскурсию в городок, в который водила Нивы вез рожать жену. Устроить себе, так сказать, культурное мероприятие. И ребеночка в роддоме проведать. Посмотреть – как он там. Заодно уж на рынок завернуть. Недалеко вроде…
В общем, приручение состоялось. Баська с поразительной быстротой подчинила своей злой воле бесплатную обслугу своего хорошо протопленного отеля. И даже обзавелась собственной мебелью. Эмалированная кювета, в которой Витёк предположительно проявлял фотокарточки, превратилась в ее туалет. А многочисленные плетеные корзинки, в которых сюда была привезена провизия, были равномерно разнесены ею по дому, чтобы было где, случись внезапная сонная болезнь, ей было где преклонить голову. А спала она всегда, когда не ела, не умывалась и не дралась (если с ней не хотели играть).
Может у этой негодяйки и имелись где-то настоящие хозяева, которые по ней сейчас тосковали, но только желания их навестить она почему-то не обнаруживала. Возможно потому, что ее там не кормили печенкой? – Неизвестно. Известно лишь, что аппетит у нее был отменный. То есть кошка была здорова. Предположение Сергея, что этот троглодит скоро от обжорства лопнет, Настя, бесплатный общественный адвокат всех бесприютных и обездоленных, с умным видом дезавуировала бездоказательным заявлением, что зимой все кошки много едят. Потому что им холодно, и они через это согреваются. И, хотя уже на второй день в доме сделалось теплее, чем в брошенной городской квартире, спорить с ней Сергей не стал. Махнул рукой. Смирился короче.
Через неделю их приемная дочь прибавила в весе килограмма полтора. Не меньше. И шерсть у нее сделалась шелковая. Блестящая.
Настоящая же катастрофа заключалась не в том, что эта интриганка бессовестно обжирала искавших уединения беглецов, а в том, что по ночам она заявлялась спать к ним в постель, где, справедливости ради скажем, было мягче и теплее, чем в корзинках, в каждую из которых Настя постелила дорогущие льняные салфетки. Устраивалась эта нахалка либо у Насти под попой, либо на боку Сергея. Так и спала.
Это ладно. Пусть бы эта дрянь просто спала. Черт бы с ней! Но ведь случаются же между молодыми людьми моменты, когда посторонний наблюдатель им… как бы это сказать… – без надобности, поскольку оказывает негативное влияние на благополучное протекание процесса. Заставить же Баську принять во внимание этот деликатный нюанс было решительно невозможно. И, если Сергея такая, в сущности, мелочь не особо травмировала, то Настя, как несложно догадаться, смущалась.
А теперь представим себе следующее: в самый ответственный момент тебе на спину запрыгивает хвостатое чудовище и начинает там обустраиваться. Не потому, что оттуда лучше видно, а просто из вредности. Что само по себе нахальство и беспредел. Но есть ведь и такой осложняющий ситуацию момент: удержаться на голой и в силу понятных причин вспотевшей, то есть скользкой, спине, если ты вдруг опрометчиво совершаешь неосторожное движение, кошка может единственным образом – с помощью когтей. Заметим, когтей острых. Она ведь с их помощью по деревьям лазает.
Комментариев не будет. И так ясно, каковой могла быть реакция Сергея на подобные сеансы лечебного иглоукалывания. Совершенно верно: он зверел.
Впрочем, во всём этом возмутительном безобразии парадоксальным образом нашлась и положительная сторона. Даже две. Во-первых, с былым неистовством, об опасности какового по дороге сюда в порыве благородного самобичевания Сергей, помнится, обещал начать бороться и о чем, однако же, подозрительно скоро забыл, поневоле пришлось завязывать. Это мы про то, что в связи с Настиной беременностью потерявшим берега любовникам сам;й судьбой было сделано предупреждение. Строгое и недвусмысленное. Дескать пора, молодые люди, укротить пыл. Оно понятно – дело молодое, но всё ж таки… И ведь подействовало! Ну а как? – Своя же шея. И спина.
Во-вторых, Настя с изумлением открыла для себя новую вселенную, выяснив, что чувственные наслаждения бывают и более высокого класса. При всем богатстве ее фантазии она не могла себе представить, что общение любящих существ способно подняться на такую ступень, когда для его описания такие слова как “нежность”, “желание”, “полёт” и проч. уже не годятся и приходится выдумывать иные. Что достигать невероятных вершин с полным растворением в чем-то далеком, уже явно неземном, можно даже не прикасаясь друг к другу. Ну то есть почти не прикасаясь. Пребывая в блаженной неподвижности. Впрочем, опять же почти…
Запретные практики, которые нашим беглецам вынужденно пришлось освоить, судя по их характерному акустическому сопровождению, откровенно смахивали на пытки. Мучительные, невыносимые и одновременно в высшей степени желанные. Не просто восхитительные… Ни о чем подобном порнофильмы, которых Настя в избытке насмотрелась в детдоме, ей не рассказывали. Даже намека на такое в них не содержалось. Понятно, что своими новыми впечатлениями Настя регулярно делилась с Наташкой, уже почти ничего в своих непристойных исповедях не приукрашивая. Потому как что ты тут добавишь! То есть сами обстоятельства способствовали тому, чтобы Настя потихоньку отучалась врать. А это – безусловный плюс. Спасибо Баське.
Было и еще кое-что. Но это уже не про кошку. – Мы о неуёмной Настиной энергии, ее не всегда по делу болтливости и страсти к активным действиям. (К примеру, уже на следующее утро после приезда сюда унитаз, раковина и ванна приобрели такой вид, будто их только что доставили из магазина; кухня стала напоминать операционную; а пол был отдраен до такой степени чистоты, что, если бы не зима, по нему можно было бы ходить босиком.) Так вот: оказавшись здесь, Настя начала меняться. Причем самостоятельно. Без Баськиной помощи. Спрашивается – почему? – Рискнем предположить, что до нее, наконец, дошло, что она и в самом деле скоро станет матерью. То есть поверила в свою беременность. Во всяком случае вопросы на эту тему Марии больше не задавались.
А может на нее подействовало первое практическое занятие, когда вместе с Сергеем она в полевых условиях приняла роды. В общем неизвестно, что явилось триггером, но после того, как она подержала в руках новорожденного человечка, в ее голове что-то перещёлкнуло. Во-первых, она перестала ныть по поводу забытой в Новороссийске кукле с оторванной рукой. По которой ужасно скучала. А во-вторых, начиная с третьего дня пребывания в этом гнезде разврата, Сергей частенько стал заставать ее неподвижно сидящей на стуле со спящей на коленях кошкой и со взглядом, устремленным непонятно куда. Не то, чтобы в такие минуты Настины глаза становились стеклянными, – вовсе они стеклянными не были, – но, если она ими на что-то и смотрела, то это конкретное “что-то” находилось где-то в другом месте. Явно не здесь. Не в этом мире. А где – непонятно.
Сергея, кстати, в такие моменты она не замечала. Даже когда он подходил к ней совсем близко и дышал ей в ухо. Или в затылок. Да хоть бы он и в шею начинал ее целовать!
Что примечательно, Баська во время Настиных уходов в невидимые миры засыпала у нее на коленях так крепко, что также не реагировала на хулиганские поглаживания Сергеем ее теплого живота, при том, что в любой другой ситуации за подобные вольности могла и кровь пустить. Видели бы вы ее когти.
Интересно, а кого Настя в такие минуты напоминала? – Страшно сказать, но, раз уж мы плюнули на всё и вознамерились говорить исключительно одну правду, то вот вам эта голая правда: – икону Настя напоминала. Ту молодую особу в красивых старинных одеждах, которую изображают на иконах. Только в нашем случае вместо младенца у детдомовской мадонны на коленях дрыхла кошка. А вот теперь представьте, как можно за столь возвышенным художественным персонажем погнаться и, догнав на кухне, шлепнуть его по заду, да еще обозвав при этом шлюхой, или же пообещать надавать по шее за отсутствие должного прилежания во время лекций, а уж тем более… Представили? Ну и каково было Сергею? Вот ведь как бывает…
Нет, природа, конечно, своё брала. В конце концов спать же они продолжали вместе. Со всеми отсюда вытекающими. Но, вообще-то, если кто слышал, что такое когнитивный диссонанс, то у Сергея он теперь возникал постоянно. В особенности, когда непосредственно после выхода из своего высокоморального транса, Настя натыкалась на заупрямившегося ослика. Прямо здесь же – посреди гостиной. Падения ее нравственного статуса осуществлялись за мгновение. И, что характерно, у нее при этом менялся даже цвет глаз. То есть он оставался зеленым, но ведь зеленый цвет может быть разным. Когда Настя возвращалась к нам на Землю, он делался просто зеленым. Уже не волшебным. Как был минуту назад. Что, скажете, нет такого цвета – “волшебный”? – Еще как есть! Внимательнее нужно к таким вещам приглядываться…
Однажды, когда Сергей принес в дом дрова и напоролся на улетевшую из нашего мира “мадонну с кошкой”, он не утерпел, подошел к застывшей скульптурной группе и задал Насте прямой вопрос: – “Ты сейчас где?”. Забавно, что Настя его услыхала и, не приходя в сознание, по-прежнему светя перед собой волшебными зелеными фонариками, сказала: –
– У нас дома. Где же еще? Только не помню, что это за город.
– А на что он похож?
– На Геную.
– Что?… Значит, мы и в Италии с тобой бывали?
– Здрасьте! Сереж, что ты меня разыгрываешь? – Мы с тобой много где жили. В разные времена… В Испании мне больше всего понравилось…
– А там мы с тобой что делали?
– Как что? – То же самое, что всегда и везде: мы любили друг друга.
– И в Испании тоже? Не врешь?
– Всегда и везде.
– Не понял.
– Мы с тобой вечно друг друга любим. У нас с тобой ведь нет времени.
– Но мы же вроде как недавно познакомились…
– Ну конечно! Ничего себе – недавно… А кто мне розу подарил? Что, не помнишь? И целоваться за это заставил.
– За розу?
– Да. И те дураки глупые все в очередь выстроились… Нарвали в твоей оранжерее роз и давай – целуйся теперь с ними. Со всеми. Больно мне надо! Хитренькие какие. Я только с тобой хотела.
– В моей оранжерее, говоришь?…
– Чего, правда, не помнишь? После того, как Валера нас из подвала вывел.
– Какой еще Валера?
– Грат.
– Что-то знакомое…
– Еще бы – незнакомое! – Прокуратор Сирии. Большой начальник! Он еще на твою маму так смотрел…
– Аська!!
– Что, Сереж?
– Не пугай меня, очнись…
Фонарики тут же погасли. И Баська тоже проснулась. Недовольная, спрыгнула с Настиных колен и, на ходу потягиваясь, отправилась на кухню.
– А давай…
– Чего тебе?
– Сереж…
– Что?
– А давай мы в Москве такую же кровать себе купим, как здесь.
– Чего? Да что с тобой?!
– И поставим ее в комнате Михалосича…
– Это еще с какого перепуга?
– Он там всё равно не живет. У него в Новороссийске шикарная квартира есть. Не жирно ему будет?
– Да, но…
– Его комната больше нашей. И лучше. В сто раз! А еще там окно большое. Давай переедем в нее.
– Подожди, а кровать тут при чем?
– Она удобная.
– В каком смысле?
– Высокая. Я люблю, когда высоко… И она не скрипит. Не то, что твоя…
– Ладно, может и купим. В Москву еще приехать нужно…
– А еще у этой кровати спинка замечательная!
– Обыкновенная.
– Ничего она не обыкновенная! Эти перекладины… Знаешь, как за них удобно держаться…
Как-то раз проснувшейся ночью Насте захотелось в уборную. Что тут особенного? – Не терпеть же до утра. Одно плохо – свет со своего места она включить не могла. Но тут уж ничего не поделаешь. Это потом уже они ночничок приспособили. Чтобы он всю ночь горел. А тогда…
Осторожно, стараясь не разбудить Баську, спавшую у Сергея на боку, Настя переползла через них обоих и стала впотьмах искать ногой тапок…
Сергей вскочил как ошпаренный. Кошка отлетела к самой двери. Еще бы: от такого визга и мертвый проснулся бы. Когда Сергей зажёг свет, Настя стояла на кровати, дрожала всем телом и клацала зубами. Визжать она перестала, но лица на ней не было.
В общем, девчонку можно понять: с ее левого тапка Сергей поднял за хвост дохлую мышь. Еще теплую. Да уж – ничего не скажешь: очень полезно беременным женщинам испытывать подобные эмоции. То самое, что доктор прописал. (В адрес Баськи Сергей высказал тогда много разных пожеланий. В числе прочего и достаточно радикального характера. Понятно – чего сгоряча не наговоришь. Хорошо, что Баська по-русски не понимает. А то могла бы обидеться.)
Когда кошка уходила на охоту – непонятно. Вроде бы она всё время спала на Сергее. И где она вообще умудрилась найти в этом доме мышь? Но факт: нашла, поймала и… не съела ее. Принесла Насте. В благодарность за печенку.
В один прекрасный день Сергей не выдержал и в ультимативной форме заявил, что отныне станет запирать бесстыжее животное на кухне. Не навсегда, а только в особых ситуациях. На время. Не на всю ночь. – Честное слово, уже вся спина в шрамах. – Сказал и действительно начал Баську запирать. Настиных возражений слышать не пожелал. – Настоящий мужчина! Не поддался на слезные мольбы. В конце концов и Настя сдалась. Потому как внутренне была с Сергеем согласна. Только стеснялась себе в этом признаться.
Баська, запираемая на кухне, не просто там бесновалась. Она скреблась и орала так, что можно было сойти с ума. Сергей держался как кремень. Прикидывался глухим и бесчувственным. А Настя страдала. Чувствовала себя фашисткой. Подлой и безжалостной. Обманщицей и предательницей.
Несмотря ни на что, это были действительно счастливые дни. До двадцатого декабря оставалась еще куча времени. Ни радио, ни телевизора. Да и сотовый здесь не ловил.
Днем, когда теплело, они отправлялись гулять по лесу. Надевали валенки, которые нашли в кладовке, и уходили на разведку – каждый день в новом, еще неизведанном направлении. Подспудно они пытались выяснить, откуда к ним могла приблудить Баська. Но они не в состоянии были даже предположить, в какой стороне следует искать ее деревню. Далеко от дома ведь они не отходили. Все дорожки, если таковые и имелись, замело, а по сугробам далеко не уйдешь. Так что поиски Баськиной родины уже изначально являлись профанацией. Но хоть во время этих моционов они могли побыть наедине. Среди вековых сосен. И солнца. Слава Богу – заупрямившийся ослик забрести туда не мог. Действительно глубокий был снег. Так что обошлось без обморожений.
Настины валенки были на три размера больше, чем нужно, и выглядела она в них смешно, но не жаловалась – надевала лишних две пары шерстяных носков и как-то во всём этом ходила. Только вот через неделю Настя всерьез забеспокоилась – а хватит ли им до двадцатого еды. На третий рот ведь, когда составлялся список необходимой на месяц провизии, она не рассчитывала. А аппетит у Баськи, повторимся, был что надо – прямо волчий. Уже и Сергей стал склоняться к мысли – не съездить ли им в тот город с роддомом. За печенкой. Наверняка там рынок имеется. Заодно и новостей каких узнать… Но ехать никуда не пришлось.
В эту – последнюю – ночь Баську из заключения не выпустили. Не то, чтобы о ней забыли, а просто сил встать, чтобы отпереть кухонную дверь, не осталось. Оба отрубились. Обычно Сергей не отключался, а тут… Всё потому, что сегодня он принципиально отказался пить Настин фиалковый запах. Решил, что хватит. Пора и совесть иметь. Пусть ребенку больше достанется. Для него же все эти чудеса с фиалками происходят. Под утро, однако, Сергей проснулся.
Кошка признаков жизни не подавала. Должно быть устала орать. Или охрипла. А скорее всего просто обожралась и, свернувшись клубком в своей корзинке, уснула. В общем, в доме было тихо. Почему Сергей о Баське и не вспомнил.
Настя крепко спала и ни с кем не разговаривала. Наверное, уже всё Наташке рассказала. А может даже и с матерью успела пообщаться. Так что она с чистой совестью спала. Как нормальный человек. Без этих ее пугающих открытых глаз. Мирно себе посапывала, счастливая…
Было непривычно тихо. Такого раньше не бывало, чтобы шорохи леса не проникали в спальню через приоткрытую форточку. Лес было слышно всегда. Даже когда никакого ветра не было, и лес мёрз за окном молча.
Покой плавал под потолком бледным серебристым облаком. Прохладным и сегодня почему-то шелковым. То есть не особо ласковым. Не то, чтобы он был злым, но каким-то неродным. Незнакомым.
Облако не пыталось Сергея обнять и пошевелить его волосы. Необычное оно было сегодня. Ах вот оно что: полнолуние – вот что сделало его серебряным. Обычно покой бывал сиреневым. И не таким разреженным, безвоздушным. Как правило он воспринимался Сергеем как нечто вещественное и достаточно густое, чем хочешь-не хочешь, а начинаешь дышать полной грудью. Глубоко и с наслаждением. Тут же вдыхать воздух ему не захотелось. Нет, правда, а зачем? И без него ведь можно обойтись. Вот Сергей и перестал дышать. Вернее, не перестал, а поймал себя на том, что с момента, как проснулся, он еще ни разу не вздохнул. Однако он не испугался. Напротив – обрадовался. Потому что это был приятный сюрприз. Давно ему не было так легко. Во многих смыслах: Сергей ведь еще же и перестал весить. Того и гляди – взлетит над кроватью и стащит с Насти одеяло.
Сердце он останавливать не стал. Хотя понимал, что сейчас и такое возможно. Не то, чтобы из трусости не стал, а просто последний раз подобное приключение он пережил семь лет назад. То есть уже давно. Но до сих пор помнил, что решиться на такой шаг ему было тогда непросто. Как-то страшновато было. А сейчас Сергей никакого, пусть даже кратковременного дискомфорта испытывать не хотел. На фига? – Сколько-нибудь серьезной мотивации для устроения эффектного аттракциона не было: он никому ничего не должен был доказывать. Вот если бы Настя, к примеру, сейчас не спала, он, может быть, и развлек бы ее фокусом, показав, что нормальный человек может жить с остановившимся сердцем. Ну, может быть не самый обыкновенный, читай нормальный, но вот он, Сергей, к примеру, может. Оно, конечно, как-то несолидно хвастаться перед девчонкой, которая и так его за гения держит. Но ведь и в самом деле – не всякий же на такое способен.
Короче, Настя спала и выпендриваться было не перед кем. Так что сердце продолжало в холостую биться. Негромко. Но Сергей его слышал.
Да, он в каком-то смысле сегодня поосторожничал. А что такого? Разве он обязан бросаться на все подряд амбразуры, попадающиеся на его пути? В конце концов он – не член сборной по прыжкам в высоту. Так что любимая родина может сегодня отдохнуть и не переживать из-за того, что один из ее лучших сынов не пошел на побитие мирового рекорда. Тем более, что и упразднившегося за ненадобностью дыхания было достаточно для того, чтобы переместиться в уже подзабытое состояние, когда Сергей еще по-детски верил в Бога как в эдакого своего идеального отца. Непридуманного. Настоящего. Вполне себе человечного. Доброго, заботливого и всё такое. Он ведь тогда еще и разговаривал с Ним. Запросто. Как с Иосифом. Или дядей Костей. А что, дядя Костя ведь о них с Мишкой тоже заботился.
И это было так просто, так естественно – общаться с Богом. Удивительно? А, собственно, какие сложности могут возникнуть у сына, захотевшего поговорить со своим Отцом? – Правильно – никаких. Они же – родственники. Причем близкие. Ближе некуда.
Даже жаль, что всё это в прошлом. Иногда так холодно и одиноко делается…
Сергей по старой привычке начал формулировать Иосифовы ключи. Он всегда, просыпаясь, мысленно перебирал безотказно работающие отцовы отмычки. И не только просыпаясь. Теперь он и днем о них вспоминал. А последние три дня – так даже и по вечерам. Пересматривал их. Подчищал. Только не включал. То есть он ничего ими не открывал и, соответственно, ничего в себе не менял. Потому что решил в этот раз пройти путь трансформации не просто самостоятельно, но и по полной программе. По гамбургскому счету. Без всяких там поблажек к себе. Почему впервые и отказался этой ночью пить из Насти.
Значит ли это, что сегодня он сумеет обойтись без ключей? Хотя бы без одного. – Вряд ли. Если мы говорим о двери, которую собрались открыть, стало быть, и ключ от нее у нас должен быть. Только вот старыми отмычками Сергею пользоваться больше не хотелось… Какое-то неясное предчувствие… Радостное и таинственное. Действительно странными были последние дни… И что еще за люфт такой?… Не придумала же Настя то слово… Времени до двадцатого навалом. Можно не торопиться. Пускай понимание к нему придет само… Ну, раз было обещано…
Вот почему Сергей никуда не спешил и резких движений не делал. Временами только глупо шутил, дескать “к Богу опозданий не бывает.”…
Баська, поглядывая на Сергея, наверняка думала, что он целыми днями бездельничает. Пускай он рубит дрова. И Настю в лесу ежедневно выгуливает. Для пользы ее живота. А еще читает ей непонятные (ей, Баське, непонятные) лекции. Но этого же мало! Ведь б;льшую часть дня Сергей, по мнению Баськи, решительно ничего не делал. Валялся на диване и ждал, когда Настя позовет обедать. Или ужинать. Ну, разве что еще купал девчонку перед сном. Если не забывал поцеловать ее за ухом, чтобы она забыла про стыд. Собственно, и всё…
Знала бы кошка, чем Сергей на самом деле был занят последние дни, когда, как ей казалось, он “бездельничал”. Ведь даже во сне не прекращалась немыслимая работа, от которой у среднестатистического нормального человека вскипели бы мозги. Тут ключевые слова – “нормальный” и “немыслимое”. А точнее – “безмысленное”. Скажем так: далеко не всякий нормальный человек, которому пришла бы в голову блажь пожить в шкуре Сергея, не сыграл в ящик уже через пару дней такого “безделья”. При том, что Сергей, парадокс, действительно ничего не делал. Буквально. Или нет, скажем по-другому: как раз делал. Он делал Ничто. Изо всех сил избегая прислушиваться к тому, чего нет. Чтобы не мешать времени и происходящим вокруг случайностям собирать в серверной уже непонятно чьего подсознания механизмы распознавания невидимого, заодно способные ощущать присутствие чего-то родного, близкого, такого нужного, но опрометчиво, по глупости, да просто по невнимательности забытого…
Да, вы правильно поняли – Сергей готовился впустить в себя Ничто. Он шел к этому упорно, методично, неотступно. Категорически ничего не делая из того, что нормальный человек из-за примитивности своего мыслительного аппарата называет деланием. В какой-то момент Сергей, следуя неожиданно открывшейся ему новой логике, упразднил даже саму функцию мышления. Он сознательно отключил плохо контролируемый канал, по которому грязь может проникнуть к нему в голову. Или в подсознание. В общем, непонятно – куда. Потому что никакой своей головы и собственного подсознания у него уже три дня как не было. Спрашивается, как такое может быть? – А так: непрерывная и чудовищно напряженная работа кипела не в нем, а где-то рядом. За спиной. Не здесь. И не сейчас. Не в этом сне. А, может быть, как раз в том самом “сейчас”? – Вполне возможно. Даже скорее всего. Но только не в том сейчас, в котором наш плоский расслабленный ум крепко и без правильных снов спит. А в том, про которое говорила Мария…
Спокойно! Безумие на этом не заканчивается. У нас имеется Сергей, который после обеда исправно носил в дом дрова, валялся на диване, всячески ленился и так далее. Всё правильно. Его можно было увидеть и даже потрогать. Имеется, однако, и другой, который, хитроумно себя не обнаруживая, уже который день тайно подглядывает за невидимой работой несуществующей секретной лаборатории Ничто. Ну и где же этот второй Сергей находится? – А что здесь непонятного? – Ясно же, что ни в теле первого, единственно которого Баська, воспринимая как бездельника, и может наблюдать, ни в том времени, в котором нарисованный на стене “первый” двигается, изображая жизнь и что-то там даже себе соображая. Безмерно себя при этом уважая. Будто он имеет представление о том, что такое жизнь. И что из себя представляет процесс мышления.
Если какой-нибудь сострадательный гражданин сейчас завопит, что Сергей спятил, вследствие чего раздвоился и поэтому его нужно срочно везти в дурку, такому бдительному страдальцу можно посоветовать расслабиться. Во-первых, Сергей не спятил. А во-вторых, употребление слова “раздвоение” здесь не вполне корректно. Ведь, говоря о раздвоении чего-либо, подразумевается появление если не равных, то по крайней мере сколько-нибудь соразмеряемых двух частей. Здесь напрашивается другое слово: – “расщепление”. Оно кроме всего прочего разъясняет и причину того, почему с Сергеем вообще могут происходить всякие ненормальности, малопонятные так называемым нормальным людям. А заодно показывает, какой валютой Сергей оплачивает свои походы за пределы представимого. Не бесплатно же ему предоставляется возможность смотреть на то, чего нет.
Вспомним Хиросиму. Вот именно: при расщеплении неделимого (“атом” в переводе с латинского – “неделимый”) высвобождается энергия. Много энергии. Так вот, создание критической ситуации, когда ты становишься способен видеть черно-белого себя, пляшущего на стене в кем-то придуманном немом фильме, и есть расщепление себя, в результате чего осуществляется твой переход из четырех знакомых всем измерений в состояние переживания следующего – пятого. И вопрос – кто более реален, тот, кого нарисовали на стене и заставили шевелиться, или тот, кто не просто смотрит, но, как выясняется, еще и крутит то самое кино на несуществующем проекторе?, – вопрос исключительно для первого – “нормального”. Не для второго. Второму здесь как раз всё понятно. И, кстати, кто из этих двоих имеет право называть себя человеком, ему также известно.
Итак, второй или невидимый Сергей все эти дни стоял за видимым собой. Рядом с ним. Молча. За зеркалом. Стараясь не растерять склонное соскользнуть в сон внимание и не спугнуть иное. Неподвижное. То, что, не выпадая из “сейчас”, давно уже к нему приближается. Целую вечность. – Ничто.
Сегодня, перед тем как глаза открылись, произошло что-то особенное. Непонятно что. Но точно произошло. Что-то спрямилось. Упростилось. И начался отсчет. Событие неумолимо приближалось. Неужели это случится сегодня? А что, собственно, может случиться? К чему готовиться?
Фермы, державшие ракету, отошли. Всё готово к старту. Осталось превратить себя в чистый сосуд. А дальше всё уже пойдёт само собой. Пустой сосуд – вот билет домой.
Отказавшись от того, что называется мышлением, Сергей положился даже не на ключи, о них ведь тоже нужно думать, а на кем-то подсказанную ему сегодня во сне стратегию – избавиться от самых последних желаний. А какие они? Разве еще остались? – Ну как же, а стать пустым сосудом – разве это не желание? – Самое что ни есть. И комната… Мария ведь запрещала о ней думать… Значит что же – в неё не нужно стремиться? И сосуд… А как его в самом деле очистить? Он же – не закрытый. Без пробки. Всем ветрам открытый. Любой мысли. Да его в принципе нельзя вычистить!
Вот оно! – Пусть он сам себя чистит. Ему-то уж наверное известно, как это делается. И потом, если это нужно Ему… Ну не мне же…
А всё этот серебристый покой! Это он спровоцировал забывшего дышать Сергея приблизить событие. Кто же еще? – Конечно он.
Настя перестала сопеть. Пошевелилась и засучила правой ногой. Всё понятно: девчонка захотела в уборную. Вот она уже начала переползать через Сергея. Ах ты ж змея! Даже толком не проснувшись, она снова принялась хулиганить. И это после того, что получила каких-то три часа назад… А может она сделала это без задней мысли? – Что, она без задней мысли сняла рубашку? – Ну конечно! Щазз!… – Да она нагишом только в ванной может быть. И при известных обстоятельствах в постели…. Причем что в первом, что во втором случае столь результативной победы приходится добиваться чуть ли не с огнестрельным оружием в руках. Это Наташке она бессовестно врет, будто сама перед Сережей раздевается, а в действительности дело порой до настоящей драки доходит. Не всегда же удается поцеловать ее за ухом.
Конечно, Настя стащила с себя рубашку намеренно. То есть очень даже с “задней” мыслью! – Господи, сколько же ей требуется сладкого?! Ненасытная, честное слово… Килограмм конфет слопать может… Где-то он уже это слышал – про конфеты… Хотя, если Аська выспалась, – почему бы, собственно, и нет? – Оба ведь отдохнули… А если правда выкинет? Кто тогда будет виноват? Мишка обоим головы оторвет. – Нет уж, дудки: как-нибудь перетерпишь! Свободна, селянка. Нет меня здесь…
Сергей притворился спящим и сделал вид, будто он дышит. Была правда одна закавыка: он никогда не засыпал на спине. Однако, пространства для маневра не было: повернешься на бок – пропал. Уже не отвертишься. На спине – так на спине. Мало ли… А вдруг прокатит? Для пущей убедительности он еще и засопел.
Настя, стараясь не наступить коленом на что-нибудь чувствительное, проехалась грудью по его животу. Хоть ей и очень хотелось в туалет, осуществила эту диверсию она в темпе andante, то есть неторопливо. Едва касаясь. Типа она никого разбудить не хочет. Типа делает это не специально. – Как же еще ей через Сергея перелезть, как не таким вот манером? А на самом деле у нее и в мыслях не было…
Испытание, надо сказать, не для слабонервных. То есть не для слабых волей молодых и здоровых мужчин. Сергей, однако, решил на бесстыжие провокации не поддаваться. Сжал всю свою волю в кулак и, выложив перед собой цветную видеокартинку первого и последнего в его жизни прыжка с парашютом, отчаянно продолжил изображать спящего. Даже всхрапнул для достоверности. При этом он еще сказал себе, что наглое издевательство над его беззащитным естеством вечно продолжаться не может. Есть же Бог на небе. И правда: пытка оказалась недолгой. Всё-таки девчонке не только сладкого хотелось.
Вот Настя уже спустилась с кровати. Пошлепала босиком в уборную. Пописала и зажгла свет в ванной. О кошке она не вспомнила. А может нарочно не выпустила Баську из кухни?
– Ну и зачем так долго моется? Что она задумала? Главное ведь – голая по дому бегает! А вот ничего я не знаю! Черт, только на работу настроился.
Вернувшаяся Настя переползала через Сергея уже гораздо дольше и подробнее, чем четыре минуты назад. То есть она снова повторила фокус с двумя чудесными плугами, вспахавшими недавно живот Сергея.
– Нет, ну наглая! Идиотка озабоченная. Всё ей мало. Спит же человек! Не видно разве?!…
Настя расстроилась. Но на б;льшее жульство не решилась. К тому же Сергей честно продолжал сопеть. И делал это весьма правдоподобно. Для верности, чтобы естество не выдало его, он вытащил из памяти тот случай, когда неопытный анестезиолог допустил грубейшую ошибку, и они чуть не потеряли больного. Едва спасли тогда бедолагу. Но намаялись с ним – будь здоров. Это воспоминание помогло Сергею не среагировать на возмутительную Настину каверзу. Напоследок, уже теряя надежду, она пошла на крайность и потерлась о его бок. Причем уже не только грудью. И снова без результата. Сергей только громче засопел и стал отчаянно вспоминать цвет лица горе-анестезиолога. Оно было таким, будто ему самому требовалась реанимация.
Делать нечего. Настя вздохнула, натянула через голову рубашку, завернулась конвертиком в свою половину одеяла, пошмыгала от огорчения носом и… уснула.
Сергей вернулся к работе. Настя его прилично отвлекла. И потому вернуться пришлось чуть ли не на два дня назад. Главное, он помнил про то, что не должен чистить сосуд… Достаточно уже и того, чтобы быть облаком. Серебристым. Разреженным. Которого, как мы знаем, нет…
Он никого не звал. Даже и не пробовал их искать. А зачем? Сказал лишь, что готов на них взглянуть. Тогда и случилось чудо, ради которого всё затевалось. Желания и страхи, о существовании большинства из которых он в принципе не мог догадываться, выстроились в колонну и двинулись в его сторону. Чудо, собственно, заключалось в том, что шли они к нему откуда-то извне. Между ним и этой голодной хищной сворой была дистанция. Своего рода полоса безопасности. Невозможно сказать, насколько большой была эта дистанция, тут ведь расстояние не метрами измеряется, но спасительный люфт между ним и вражеской армией определенно был.
Они шли на запах. Как слепые. Как зомби. Он их видел, а они его – нет. Потому что его скрывало серебристое облако. Сделав и его облаком. Вернее, ничем.
Он словно бы оказался в кинотеатре. Мало ли кто там в кого на экране стреляет! – В зрительном зале тепло, сухо, а главное – темно. Для знаменитых вооруженных бандитов ты невидим. То есть находишься в полной безопасности. Их пули до тебя не долетают. Ты честно заплатил за билет – вот и сиди спокойно. Не дергайся. Хрусти попкорном. Не тронут они тебя.
Вопрос: – а что такого в этом слове “извне”? Ну шли они на него извне. Что тут такого? Подумаешь…
Наши желания, мысли, страхи… Когда-то Сергей, как и многие, жил, не сомневаясь в том, что все эти сущности рождаются нами. И, раз они в нас живут, стало быть они – наши. А чьи же еще?… Сегодня, однако, он уже не был так в этом уверен, тем более, что в эту самую минуту наблюдал феномен, опровергающий прежнюю доктрину: между ним и его врагами существовал… люфт. Это похлеще рва с водой. Такой картины он еще не видел. Да и мало кто из живущих на Земле может похвастать тем, что видел желания, которые еще не проникли в него. Вот оно! – Вспомнил. Это же – то самое слово, которое просила передать ему Настина мать, когда хотела сказать, что он до чего-то скоро дозреет.
Ну и что ему этот люфт дает? С чего вдруг Сергей так обрадовался? Прямо как ребенок, который узнал, где родители прячут конфеты. – Вообще-то говоря, люфт дает многое. Очень многое! Когда-то в детстве на сражение, которое Сергей намеревался сейчас реконструировать, ушло три дня. Если быть точными – трое суток. Семьдесят два часа непрерывной кровавой битвы! Сегодня же в его руках появилась козырная карта, которую, во-первых, он отыскал в колоде самостоятельно (ему так во всяком случае показалось), что, конечно, было приятно, а во-вторых, он ощутил в себе невероятную, немыслимую для смертного власть малой кровью побеждать страхи, желания и прочие гадости, мешающие вертикальному восхождению. Тем, что ты просто не впускаешь их в себя. А главное – ты при этом играешь. Ведь только тогда ты оказываешься в состоянии взбежать по вертикальной стене, когда ты лёгок. Когда ты “по-детски” во всё играешь! Слишком серьезные намерения не способствуют достижению прозрачности. И, соответственно, необходимой легкости. Да и трусоват ты становишься. Начинаешь просчитывать риски. Соответственно, увеличиваются сроки, отпускаемые на принятие сложных решений. А, теряя ритм, ты рискуешь со стены свалиться. Тот, кто вытягивает тебя за волосы из болота, не должен встречать твоего сопротивления. Много весить вредно.
Стоп, а что значит – малой кровью? – Да то и значит, что, имея этот волшебный люфт, с врагами можно справиться без каких бы то ни было усилий вообще! Даже пальцем для этого не пошевелив. И трех суток не потребуется! Войти в тебя желания и страхи могут исключительно лишь в ответ на приглашение с твоей стороны. А, если ты просто на них смотришь, но не зовешь, как же они в тебя войдут?! В каком-то смысле люфт уже и означает, что ты чист. И твое сознание превратилось в не имеющую габариты полую стеклянную трубку. Абсолютно прозрачную. Чистую и бесконечную. А главное, она больше не в твоей голове. И вообще она не твоя. Потому что тебя нет. А кто же может помешать взбежать по отвесной стене тому, кого нет? Если, конечно, ты этого захочешь.
Не так быстро! Что значит – захочешь? То есть получается, что, даже будучи прозрачным облаком и получив в подарок этот расчудесный люфт, всё-таки можно еще чего-то хотеть. Но ведь это значит…
Главный корпус въедливых страхов и желаний, с которыми нормальный человек живет, Сергей в себя не впустил. Это, конечно, здорово. В этом он – молодец. Однако сейчас его очищенная мысль высветила потаенное, жившее в нем и только в экстремально оголившейся ситуации позволившее себя обнаружить желание знать… Нет, не то, какие там – в комнате наверху – наклеены на стену обои. Нет же никакого второго этажа. Пока нет…
Он даже не сразу понял, что это – мысль. Или лучше назовем это желанием. Но это же абсолютно естественно! Что плохого в том, чтобы задаваться вопросом – зачем? Да даже если и не задаваться. Просто… Что просто? – Желать знать, за каким Дьяволом ты лезешь на несуществующий второй этаж?! – Ничего плохого в этом нет. Можешь успокоиться. За исключением того, что это – желание. А так всё зашибись! – Да, но как же от него избавиться? Это ведь всё одно, что пойти неизвестно куда, неизвестно зачем и при этом еще не желая вообще куда-либо ходить! Да после этого ты элементарно перестаешь быть человеком!!…
А что, так уж важно оставаться человеком? Каким, кстати, тем – первым? Можно, конечно, в болоте и оставаться. Другие вон ничего – не жалуются… А поиграть? Просто так. Не за чем. Игра же!…
Он сделал это глазами, и ничто в нем не шевельнулось. Он, собственно, даже ни на что не посмотрел.
На какое-то время сделалось холодно и одиноко. Чувство одиночества, однако, быстро трансформировалось в безучастность, которая в свою очередь принялась таять, словно она оказалась сливочным мороженым, забытым в блюдце на столе. С этого безрадостного ощущения слетели негативные краски брошенности и сожаления. А потом всё забылось: мороженое, блюдце и сам предмет разговора. Что такое одиночество? Как это? Какое-то странное слово. Что бы оно значило?
С холодом тоже произошла метаморфоза. Тепло не стало. Но перестало быть холодно. И пропали причины для беспокойства. Какого бы то ни было. Замерзнуть стало нечему. И потому само слово “холод” обессмыслилось. Провалилось в небытие.
А еще что-то стало происходить с временем. Невозможно стало о чем-то сказать, что это произошло в прошлом или случится когда-нибудь в будущем. Потому что никакого раньше или потом больше не существовало.
А теперь главное. Что именно Сергей сделал? – Господи, опять это дурацкое слово!… Сто раз ведь уже было сказано, что ничего он не делал! Ну, если он даже не стал задаваться вопросом – “зачем?”. Но что-то ж он всё-таки сделал, коль скоро вертикальное восхождение началось? – Да, оно началось. И да – он ничего для этого не сделал. Просто встал и пошел. Только не вверх, а назад. Потому что в бездну падают спиной. В ту комнату вообще не ходят. Домой возвращаются.
Про что там говорила Мария? Про взбегать по стене? Так вот, как это выглядит… Аська что-то плела про скалолазание… Это же ни на что не похоже! Как дурак фантазировал… Только время терял…
Стало совсем тихо, словно на этой планете все умерли…
Серебристый покой начал стремительно густеть, превращаясь в стекло, почему и захотелось дышать. Настя дернулась во сне, громко, со стоном вздохнула, перевернулась на другой бок и затихла.
Катастрофа!!… Ну вот спрашивается – зачем?! Ведь был уже в одном шаге… За каким Дьяволом он допустил в себя это дурацкое воспоминание?… В какой-то другой, очень далекой жизни, похожей на кино, озабоченная девчонка с горячими щеками вспахала своей нежной грудью его живот… Нашел время! Идиот!!!…
В следующую секунду Сергей сгреб Настю. Еще спящую он закатал ее в одеяло, быстро стащил на пол и пополз с этим брыкающимся кульком к окну. За кроватью прятаться не стал. Интуиция подсказала, что самое безопасное место – под окном. Только там можно избежать пуль, рикошетом отскакивавших от старинных бронзовых часов, набора тяжелых канделябров и огромного зеркала, треснувшего первым. Само слово “рикошет” он почему-то забыл. Сказал себе как-то иначе. Но поступил в целом правильно. Он действительно выбрал оптимальную позицию. Если бы пополз с Настей к двери, их бы уже наверняка убили.
Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. – Калаши, – безошибочно определил Сергей. И понял, почему больше не стреляют: в этом не было необходимости. Собственно, по спальне и гостиной палили наугад. Прицельно же били по газовым баллонам, стоявшим в специальном загончике во дворе. И по бочкам с соляркой. Дом уже горел. Вспыхнул как спичка. Потому что он деревянный! Зима к тому же. Дом перемерз. И потому высох.
Когда Сергей догадался, что стрелять больше не будут, он выволок в коридор драгоценный кулек и только там его развернул. Чувствительно шлепнул Настю по заду, чтобы она перестала пучить глаза и вышла из ступора.
– Хватай сумку и дуй в лес!
– Чего, босиком бежать?
– Валенки надень, дура. Где сумка?!
– Вон. А ты чего?
– Отвлеку их.
– Никуда я без тебя не пойду.
– Я тебе сейчас по морде дам! В ту дверь выйдешь. И сразу к лесу беги. Не оборачивайся. Убьют, значит убьют. А вдруг выкрутишься…
– Сам ты дурак глупый! Давай вместе. Я без тебя…
Они могли бы еще долго препираться, но тут раздался взрыв. Газовый баллон. Дом тряхнуло. Входная дверь сорвалась с петель и влетела в прихожую. Красивая декоративная балка, на которой висело старинное колесо (натуральное, Витёк за него кучу денег выложил) начала медленно, как во сне, валиться на оцепеневшую Настю. Сергей рванулся и успел ее собой закрыть. В результате сам получил колесом по голове. И прилично так огреб. Аж в глазах потемнело. Падая, оттолкнул от себя Настю. И тут его накрыла чёртова балка. А это уже не колесо. Это серьезно.
Весь дом наполнился дымом. Даже пламени из-за него не было видно, при том, что дом уже пылал как факел.
________________________________________
;
Часть восьмая
Другая жизнь
Глава первая
Деток она, идиотка, пожалела!!
Настя, как было велено, вообще ничего не соображая, выскочила из дома (в чем была – в одной рубашке выбежала), но уже через пару секунд на морозе одумалась, вернулась и принялась вытаскивать Сергея из-под балки. Он был странный – на вид как будто пьяный. Должно быть крепко получил колесом по голове. Но хуже другое: балка перебила ему ногу. А кроме того, это бревно было дико тяжелым. Настя напрягалась изо всех сил, пыжилась, хрипела, но не то, чтобы приподнять, а и просто сдвинуть его, чтобы освободить Сергееву ногу, не могла.
– Убирайся, дрянь! Я тебе что сказал?! Хватай сумку и беги. Ты будешь меня слушать, гадина, или нет?!
И тут на пороге нарисовалась фигура. Сначала одна, а за ней еще две. Лиц в дыму разглядеть было нельзя. Старик и два молодых человека. Все трое – в штатском.
– Валера, миленький, давай, помогай скорее!
Старик резво подскочил к Насте и легко, словно ему это ничего не стоило, поднял балку за толстый конец.
– Застрелю, сволочь! Только посмей ее тронуть…
– Разумеется, Сережа… Всенепременнейше застрелишь… Как же не застрелить… Только, знаешь, давай со стрельбой чуть повременим… Встать-то сам сумеешь?
– Не убивай ее… пожалуйста…
Молодые люди также кинулись помогать. Один из них стальными лапами перехватил Настю за талию и потащил ее к выходу. Увидев, что Настю уводят силой, не спрашивая, хочет она выбраться из горящего дома или нет, Сергей заплакал. Второй молодой человек подхватил Сергея подмышки и также поволок его к выходу.
– Убью, суки…
– Конечно убьешь, родной. Как же не убить, – продолжал бубнить подозрительный старик, легко отшвырнув в сторону балку, которая весила килограммов сто, не меньше. – Еще как убьешь… Прямо насмерть…, – и вдруг, опомнившись, крикнул вслед тому, кто эвакуировал из дома Настю: – Лицо ей закрой!
Только уже оказавшись во дворе, когда дым рассеялся и стали ясно видны языки пламени, с остервенелой жадностью лизавшие дом, Сергей разглядел лицо старика. И, понятное дело, обомлел: кого он меньше всего ожидал здесь, за тысячу верст от Москвы, увидеть, так вот этого человека.
– Что, признал?
– Кто ж вас не…
– Ну и кто я по-твоему?
– Палач России… Убийца…
– В самом деле? Смело… Да обопрись уже на мое плечо! Что с ногой?
– Хрен её знает… По ощущению – перелом. Каюк, похоже, моей ноге. Отбегался. Не понимаю, кто меня сдал… Мужик, что ли, у которого жена в лесу родила?
– Про это я еще не слышал. Потом расскажешь.
– А кто ж тогда?
– Да никто тебя не сдавал.
– А как же вы на меня вышли? Неужели Витёк?
– Ну, в каком-то смысле – да, пожалуй, что он…
– Вот гад!
– Ты на него не злись. Он тебя нечаянно засветил. Конспиратор из него – тот еще… Кстати, как до машин доберемся, позвоним ему. Тут к вам не проехать было. Слушай, а давай-ка я тебя понесу. Так у нас быстрее дело пойдет.
– Нет уж! Сам попробую… Мне бы только одеться во что-нибудь…
– Мое пальто подойдет?
– Да что угодно!… Не голым же…
– Ну держи. А лихо ты про палача России завернул.
– Извиняюсь… Я не хотел…
– Да ладно! Всё ты правильно сказал. Меня вполне устраивает.
Машины к дому действительно подъехать не могли. К нему сегодня даже и не на всяком джипе можно было подобраться. – Снегу навалило ужас сколько. Так что метров двести пришлось преодолеть пешком. Шли к ожидавшим на развилке машинам, ступая по своим же следам. Старик, зайдя со стороны перебитой ноги, перехватил завернувшегося в его пальто подмерзающего Сергея и практически его нес. Молодой человек странным образом помогать старику не стал. Возможно потому, что в его руках неизвестно откуда взялся похожий на игрушечный автомат. Совсем маленький. Но точно настоящий. При этом кэгэбэшник, прикрывая собой старика, постоянно озирался. Нервный какой-то.
Сергей немного отупел. Колесо его действительно прилично долбануло. Однако даже в этом состоянии он догадался, почему старик приказал унесшего Настю охранника закрыть ей лицо – когда увидел валявшуюся на снегу оторванную и нехорошо, как-то недобро оскалившуюся голову. Глаза у нее были открыты. И было в них что-то такое… Нет, не возмущение. Скорее удивление. Словно тот гад перед смертью увидел что-то необъяснимое. Что в эту его голову не вмещалось. И в результате чего, соприкоснувшись с этим необъяснимым, она, наверное, и оторвалась. Лежала теперь в сугробе и продолжала удивляться.
Сергей не сказать, чтобы успокоился, но хотя бы уже не плакал. А какой смысл? – Если приехали убивать, этих извергов уже не разжалобишь. Вон, даже головы людям отрывают. Звери! А потом, ему было стыдно показать при Насте свою слабость. Да, а что? – Что удивительного в том, что человеку даже в ужасных обстоятельствах не хотелось терять лицо? Он всё-таки – офицер. Главное, чтобы не стали пытать, а как-нибудь поскорее… Вот там, похоже, будут кончать…
Настя продолжала отчаянно брыкаться и вдруг выскользнула из рук шедшего впереди молодого человека. Вырвавшись, она со всех ног рванула назад – к Сергею. Вот добежала. Но не остановилась, не прыгнула к нему на грудь, заплакав перед их совместной неминуемой гибелью, а… продолжила нестись к горящему дому. Никто на ее бессмысленный самоубийственный кульбит среагировать не успел.
Кричать Насте вслед было бессмысленно. Четверо мужчин встали как вкопанные, молча и оторопело взирая на сошедший с ума огненный ад, в отверстую пасть которого девчонка сейчас добровольно летела. Смешно так она бежала – подпрыгивая и высоко задирая колени. В потешных валенках, на три размера больших, чем нужно, которые она к тому же надела на босу ногу. Странно, что сегодня они с нее не слетали. Но еще более необъяснимым было то, что она не вязла в снегу. Как будто ничего не весила. А, может, она просто слишком быстро бежала и потому не успевала прогрузнуть? Как камень, брошенный под острым углом в воду. Непонятно в общем…
– Хрен с ней, с сумкой! Не входи туда, дура! Убью, гадина!!
Вряд ли Настя услыхала Сергея. Потому что уже вбежала в горящий дом. И тогда наступила противная тишина. Слышен был только треск пылающих стен и готовой обвалиться кровли.
Вот обрушился примыкавший к дому сарайчик, в котором хранились дрова. И к небу взлетело облако весёлых искр. Сергей онемел. У него в мозгу что-то беззвучно лопнуло, и из правого глаза потекла кровь. Никто не двигался. Понятно – все, затаив дыхание, ждали, когда горящий дом сложится. Помочь Насте было уже нельзя. В огонь никто лезть не собирался. Дураков нет.
Сделалось холодно. И стало слышно, как у Сергея застучали зубы.
Светало, но солнце еще не решилось показаться. Верхушки сосен во всяком случае не позолотились. Хотя, пора бы уже… А может солнце не было видно из-за дыма? – Запросто такое могло быть.
Вокруг сделалось как-то пусто. И что-то там, – наверху и сзади, – прекратилось. Куда-то всё до сих пор двигалось, порождая иллюзию осмысленности происходящего, и вот – всё это встало. Закончилось. Даже само слово “смысл” обессмыслилось. Прямо хоть ложись и помирай. Потому как жить стало незачем. Ну, если всё закончилось. Да еще так скверно. И глупо. Сделалось не холодно и не больно – стало никак. Ни про что. Жизнь ушла в картинку на стене. Только ведь уже и стены никакой не осталось. Господи, снова ждать триста лет! Да гори оно всё огнем!!…
Буквально за секунду до того, как крыша картинно полыхавшего лесного теремка провалилась внутрь и дом начал медленно заваливаться, Настя из этого ада выскочила. Еще ведь даже и отбежать успела. Прямо как в кино. Сергей чуть не задохнулся. И его сердце нехотя запустилось. С хрустом и не сразу. Сумки в ее руках не было. Только кошка, которую она прижимала к груди. Обезумевшая Баська вцепилась когтями в свою спасительницу. Должно быть сильно ее исцарапала. На Насте ведь кроме разодранной и местами обгоревшей ночнушки ничего не было. Валенки разве что. Вот и вся ее одежа…
Оторванную голову, валявшуюся в сугробе, Настя, слава Богу, не заметила. Не до того ей было, чтобы глазеть по сторонам. Она прикидывала, что будет сейчас говорить Сергею. Ведь он наверняка станет ругать ее за сгоревшую сумку с деньгами. А может быть даже и побьет. Давно обещает. Один раз уже стукнул ее по заду. И даже не один раз. Но это другое. В тех обстоятельствах ей это даже понравилось. Так во всяком случае она потом рассказывала Наташке. А что, может ей и правда понравилось?… Ну и ладно – пусть побьет. Она всё вытерпит. Господи, целая же сумка денег сгорела! На что теперь они в детдоме будут вставлять пластиковые окна? Еще же в комнате отдыха собирались… Забыла, а что они собирались в комнате отдыха поставить? Телевизор? – Нет, стереосистему! Хорошую. Чтобы можно было по субботам танцевать под музыку. Выключать свет, когда воспитатели уходят есть с чаем колбасу, и…
На предложение Начальника Тайной Стражи поехать вместе с ним в бронированном лимузине Сергей ответил решительным отказом.
– Нам срочно нужно поговорить. Ты хоть допёр, куда мы сейчас полетим?
– Да всё я понял! Только, если вы меня хотя бы на полчасика не оставите с Аськой наедине, я реально дуба врежу. Так что и лететь никуда не придется. Плохо мне.
– Хрен с тобой. В самолете договорим. Пальто гони.
Голого Сергея осторожно загрузили в минивэн с мутной перегородкой, отделявший роскошный кожаный салон от водителя. Настя юркнула следом. Она всё еще боялась разговора с Сергеем. И заслуженной экзекуции. Прикрывалась кошкой. Трудного разговора, однако, не случилось.
– С ума сошел?!
– Аська, я ж не доеду. Еще и нога ужас как болит. Ты что, смерти моей хочешь? Да отпусти ты Баську! Куда эта гадина с подводной лодки сбежит?…
– Прям здесь, что ли? Полотенца нет…
– Перебьешься! Вытрут. Скажу – описалась от страха.
– Вот еще!… Ни помыться, ничего…
– Хватит трещать! Сама снимай.
– Чего?
– Рубашку снимай, балда!…
Через полчаса черная гусеница из трех недобрых машин въехала на летное поле, где прогревал двигатели реактивный джет. Дверь вэна медленно поползла вбок. Наружу высунулась рука. Только рука эта была не Настина.
– Дайте что-нибудь срам прикрыть!
В протянутую руку кто-то из подбежавших пилотов вложил комбинезон. И через некоторое время из машины задом начал выбираться босой Сергей. Его кинулись было поддержать, памятуя о том, в каком состоянии в этот самый вэн его недавно загружали. Помощь, однако, не понадобилась. Сам выбрался. Причем легко. С мертвой Настей в руках. Он был… совершенно здоров. Из салона покинутой машины на снег полился сладковатый фиалковый запах непонятного цвета. Ожидаешь, что бледно-фиолетового или голубого, ан нет – цвета топленого молока с золотистой ноткой. Если его вообще кто-то увидел. Больно уж он был прозрачный. Вот хорошее слово пришло на ум – призрачный. А может Сергею и правда померещилось. Раньше ведь он его никогда не видел.
– Ты что же наделал, сука?!
– Не волнуйтесь, товарищ генерал! Живая она.
– А почему глаза открытые? Да она не дышит! Что ты с ней сделал, гад?!
– Господи, да ничего я с ней не сделал. У нас такие закидоны чуть не каждый день случаются. В определенных ситуациях… Через час оклемается.
Сергей бодро взбежал по трапу. Словно бы не взрослую девушку нес в руках, а кулек с ирисками.
В это самое время неподалеку от догорающего дома двое одетых в театральный средневековый реквизит рыцарей заканчивали собирать брошенное бандитами оружие. Что удивительно, в этот раз Габриэль Луису помогал, чего раньше с ним никогда не случалось. Не потому, что винтовка с оптическим прицелом и автоматы были тяжелые.
– Спасибо, того сзади я не заметил.
– No hay de qe.
– Говори уже по-русски.
– Не помню, как сказать…
– “Не за что”, бестолочь.
– Точно – “не за что”.
– Ты язык когда-нибудь начнешь учить?
– Ну забыл я – что теперь! Я учу… А ты когда головы людям перестанешь отрывать?! Честное слово – каменный век какой-то. А если бы Сеньора увидела?
– Да, понимаешь, рассердил он меня. Вроде бы я ее в лес подальше зафутболил… И тело снежком присыпал…
– Это одну. А вторую голову?!
– Вот про вторую я забыл…
– Медведь неотесанный!
– Да ладно тебе. Чего ты… Ну не буду больше… А чего он с ножиком на меня попёр?
– Ой, помолчи лучше! Не доставай меня…
Охранники Начальника Тайной Стражи в самолет не сели. Хотя места в джете хватило бы на всех. Вместо этого они расселись по машинам и зловещей черной змеей покатили обратно – в сторону областного центра.
Спящую Настю пристегнули к креслу, накрыли пледом и, наконец, сообразили закрыть ей глаза. А то пилоты уже нехорошо на нее оборачивались. Впрочем, не их собачье дело, почему в почти горизонтально разложенное кресло уложили бездыханную девушку, на которой кроме рваной обгоревшей ночной рубашки ничего надето не было. Валенки в вэне забыли. Дело пилотов – самолетом управлять, а не глазеть на то, на что смотреть им не положено. Все такие нежные стали, что просто не знаешь, куды бечь…
– Здор;во, Витёк!
– Капитан?
– Видеосвязь включи.
– Это еще зачем?
– Тут с тобой один человек побеседовать хочет. Надо, чтобы ты его сначала увидел.
– А мы что – с ним знакомы?
– Думаю, ты его сразу узнаешь. Давай, включай видео.
– Ну, здравствуй, Витя.
– ……………
– Язык проглотил? Вежливые люди в ответ на приветствия обычно что-то говорят.
– Гм…
– Неплохо. А теперь попробуй еще и словами что-нибудь сказать.
– Здравия желаю… товарищ генерал-полковник…
– Вот и ладненько. А то, понимаешь…
– Что-то случилось?
– Случилось.
– Что вам Сергей про меня рассказал?… Это всё – неправда.
– Да ничего он про тебя не рассказывал! Успокойся. Когда это Сергей стукачом был? Думай, что говоришь!… Кстати, его только что по твоей милости чуть не угробили. А еще… твоя деревянная избушка сгорела. Одно тебя, гада, извиняет, что ты к ребятам охрану догадался приставить.
– Никого я к ним не приставлял… Собственно, никто о них и не знал…
– То есть как это – не приставлял? А кто ж тогда тех сволочей положил?
– Каких еще?…
– А ты догадайся!
– Понятия не имею… Что, правда сгорел дом? А девушка?
– Вон она лежит. Видно тебе?… Чего примолк?… Да живая она! Чего скривился? – Просто спит.
– Ну и хрен с ним – с домом! Главное – ребята целы. Приятно было побеседовать, товарищ генерал.
– Вот только хамить не надо! Не кончен еще разговор. И ничего тебе не приятно… Ну да ладно. Теперь о деле.
– О каком еще деле? Какие у нас могут быть с вами дела? Я с вашей конторой…
– Ты, знаешь, давай не наглей! Рот закрой и слушай. Трепло!!
– В каком смысле?…
– В прямом! Язык тебе, дураку, отрезать надо. Из-за тебя Сергея с девчонкой чуть не сожгли!
– Как это?
– Ты что же затеял, идиот?!
– А что я затеял?
– Совсем уже?!… Ты зачем под Саратов мотался?
– Кто?
– Кто?! Кретин… Ты бы еще объявление в газету дал: – еду, мол, в секретную химлабораторию вкусняшек к празднику подкупить.
– Ничего я…
– Заткнись! Управление КГБ по вашей области уже год тебя разрабатывает. Ты еще ни в какой Саратов не поехал, а они уже знали, что ты задумал. Обормот… Идея, кстати, хорошая. Хвалю. Но когда за хорошее дело берутся идиоты!!… В общем так, слушай меня внимательно: минут через сорок мимо твоего дома проедут три черные машины. Второй в колонне едет минивэн. Вот за ним ты и пристроишься. Последняя машина тебя пропустит. А, когда въедете в город, она отсечет хвост – тот серый БМВ, который дежурит сейчас возле твоего дома. Когда от него избавитесь, обгонишь первую машину и будешь показывать дорогу. Привезешь моих ребят туда, где прячешь отраву. Всё сгрузишь в вэн. Там специальный сейф имеется. Все четыре колбы отдашь!! Ты меня понял?! Это ж надо, такой шикарный план загубить…
– Шикарный?…
– А что – идея действительно неплохая. С выдумкой к делу подошел… Теперь дальше слушай. Накануне праздника купишь в универсаме пятилитровую канистру питьевой воды. Ее в Доме Культуры и зарядишь. А там будь, что будет. Имей в виду – для тебя под камеры будет разыгран целый спектакль. С разоблачением. Будь к этому готов. И на этот раз уж постарайся сыграть чисто. Ты – большой мальчик, так что сюсюкать с тобой и учить, что тебе делать, я не буду. И вот что: есть вероятность, что живой ты оттуда не выйдешь. Открытый суд над тобой никому из тех сволочей не нужен. Шанс, однако, у тебя появляется…
– Какой еще… шанс?
– В свою игру сыграть, дубина! Всё, пока. Этого разговора не было. Надеюсь понятно? Удачи.
В самолете Начальник Тайной Стражи и Сергей сидели вместе. Из разговора выяснилось, что Сергей об операции “Феникс”, о том, что уже две недели кто-то методично отстреливает сотрудников КГБ, ничего не слышал. В Москве и по всей стране настоящая охота идет. В конторе неспокойно стало. Аппарат нервничает, потому как убивают профессионально. Попытки выйти на стрелков результата не дали. Президент съехал в бункер и в Кремле больше не появляется. Боится.
Настя проснулась. Заглянула в иллюминатор и испугалась: она впервые летела в самолете. Но вот уже пошли на посадку. К трапу для нее принесли зимние сапожки и платье. А еще осеннее пальто. Зимнего не нашлось. Сергею достались почти новые костюм и ботинки. И то, и другое – не его размера. Но он хоть не голый вышел из самолета. Про носки, естественно, забыли. Ну и черт с ними!
До бункера ехали в бронированном лимузине. Недолго. Минут пять. Кругом автоматчики. Настя всю дорогу испуганно вертела головой. Когда спускались в лифте, Сергей шепнул ей на ухо, что они едут к президенту России. Тут Настя вконец распсиховалась. Её даже затошнило. Но, слава Богу, не вырвало.
Потом они шли по коридору. Долго шли. Гладкие бетонные стены. Без обоев. Жутковато сделалось. Опять же – на каждом шагу автоматчики. А главное, молчат все!…
Прямо в стене вдруг отворилась дверь, которой Настя не заметила. Чудеса. Из этой стены к ним вышел дядька, с которым Начальник Тайной Стражи по-приятельски поздоровался за руку и которому представил Сергея. После чего Начальник Тайной Стражи повел Сергея дальше, а местный дядька остался с Настей.
Дядька был не страшный. Настя и успокоилась. Сказала, что хочет писать. Он повел ее к уборной, открыв для этого в стене еще одну дверь, которой Настя также не заметила. Когда дошли, Настя всучила ему Баську, от чего тот слегка оторопел, но ничего не сказал, и она зашла в уборную. Заперлась. Минут через пять она вышла оттуда посвежевшая, с чистым лицом. Забрала у дядьки кошку и они втроем отправились в столовку. Потому что Настя еще раньше дядьке, который так и не назвал своего имени, сказала, что не успела позавтракать. А пора бы уже. Еще же и кошку не покормила.
Никогда еще Настя не видела такого обеденного стола. За ним запросто поместились бы человек двадцать. А, может, и больше. Но главное: чего только на том столе не было!
Красную рыбу Баська ела под столом. Стащила лапой из дядькиной тарелки огромный кусище и брызнула с ним под стол. Дядька решил на кошку не обижаться, потому что рыбы в большом блюде перед ним было еще много, а вместо этого начал рассказывать Насте, какой кошмар творится в стране. – Прямо на улице, – сказал, – вот прямо среди бела дня плохие хулиганы убивают хороших чекистов. Которые наш замечательный православный народ охраняют от ужасных врагов. А у тех убиенных, между прочим, детки в квартирах остались. Плачут теперь.
Доигрался, гад – Настя снова разволновалась. Только ведь успокоилась. Очень уж она боялась увидеть вблизи настоящего президента. Но когда Начальник Тайной Стражи увел Сергея, она сообразила, что с президентом ей встречаться не придется. Вот тогда в себя и пришла. Даже тошнота прошла. А тут!… И всё потому, что она представила себе маленьких детей, у которых в дневное время прямо на улице рядом с магазинами убивают родителей. У нее аж глаза мокрыми сделались. И есть забыла. А дядька всё продолжал и продолжал рассказывать ей всякие ужасы. Кошмар в общем…
Баська запрыгнула Насте на колени. Стащила из ее тарелки недоеденный кусок вареной говядины и шмыгнула с ним под стол. Вот ворюга! Никакого воспитания.
Тут дверь в столовку открылась и вошел высокий, коротко подстриженный офицер без фуражки. Настя оробела. Больно уж красивая была у него форма. И чистая. Видно, что из дорогой ткани. Наверное, какой-то очень важный начальник. Может даже с самим президентом видится. Потому что звезды на погонах у него были большие.
Дядька у того офицера чего-то попросил. Настя не поняла – чего. Не расслышала. Какую-то сводку, кажется. Офицер положил перед дядькой планшет, и дядька стал в него смотреть. Долго водил пальцем по экрану. И, пока он в тот экран смотрел, лицо его менялось. Будто у него до этого болел зуб или живот. А тут вдруг отпустило. Он даже повеселел. И как будто помолодел. Офицер смотрел на дядьку странно, не понимая, с чего это дядька веселится. Вроде бы ничего смешного он ему не сказал. А дядька прямо счастливый сделался. Порозовел весь. Офицер отобрал у него планшет и ушел, на ходу продолжая чему-то удивляться. Как будто он сейчас чего-то не догнал. Такого, что должен бы понимать, а вот не понял. Словно ему не рассказали чего-то такого, что все уже давно знают, а ему сказать забыли. Он даже головой тряс.
Через пару минут дверь в столовку снова открылась. Это вернулись Начальник Тайной Стражи с Сергеем. Но завтракать они не стали, хотя, может, и хотели. Потому что дядька кинулся к ним, увел их от стола с едой и стал обоих за что-то благодарить. Три раза принимался жать Сергею руку. И, странное дело, изумление теперь нарисовалось на лицах вошедших. Они тоже, как и тот офицер с большими звездами, чего-то не поняли. Впрочем, Насте некогда было на них глазеть. Безошибочное детдомовское чутьё подсказало ей, что сейчас их из столовки попрут. Раз уж дядька из жадности не дал им поесть. А поэтому она стала быстро красть из тарелок еду. Пользуясь тем, что мужчины на нее не смотрели, ловко сперла из блюда два куска одобренной Баськой красной рыбы, завернула их в салфетки, и сунула в карман пальто. В другой карман она положила хлеб и несколько шоколадных конфет. Сколько рука ухватила. Надо же Сереже позавтракать. Он ведь только что с самим президентом встречался. Наверняка на нервной почве проголодался.
Когда Настю и Сергея, с аппетитом хоть и всухомятку уплетавшего краденую красную рыбу, повезли в Москву, Начальник Тайной Стражи сказал дядьке, что Сергей подарил ему, дядьке, бонус: украденного из зеленой папки документа нет и в природе никогда не существовало. А взамен Сергей попросил безопасности для себя и своей невесты. – Той девчонки, что приходила сюда с кошкой. Дядька поинтересовался, кого именно Сергей боится и, когда услышал, что Игната, у него сделалось злое лицо. Оно прямо перекосилось. И даже голос сделался чужой, когда он сказал: – “Найди эту суку и убей!”.
Когда Сергей поел, Настя пристала к нему с расспросами – правда ли, что он встречался с самим президентом. Сергей сделал большие глаза.
– А с кем, по-твоему, ты только что завтракала?
– Не знаю, дядька какой-то местный. На кухне, наверное, у них работает.
– Так это ж и был президент, балда!
– Ой ладно, что ты мне голову морочишь! Как будто я не видела нашего президента…
– Где интересно?
– В телевизоре. Так что – ты с президентом встречался или нет?
– Только с тем, с которым ты завтракала.
– Ну и не говори, если не хочешь. А куда ж ты тогда с ним ходил?
– С кем?
– С Валерой.
– С каким еще Валерой, идиотка?! Его не Валерой зовут.
– Интересно, а как же?
– Лучше тебе не знать. Страшный человек.
– Да ты что! – Он хороший.
– Что ты вообще о нем знаешь?
– Не буду я с тобой разговаривать. Ты сегодня сердитый. Подожди, а куда ж вы тогда ходили, если не к президенту?
– Этот гад…
– Не называй его гадом! Он так много хорошего для моей семьи сделал…
– Ладно, закрыли тему… Тот, кого ты называешь Валерой, кое-что мне показал…
– Ты про Феникс, что ли?
– Подожди, а ты что, в курсе?
– Конечно.
– Откуда? Мы ж с тобой не смотрели телевизор.
– Дядька рассказал. Тот, которого ты называешь президентом.
– Любопытно, и что же он тебе рассказал?
– Страсти всякие. Ужасы. Про то, как пап у деток убивают прямо на улице.
– Думаешь – не за что?
– Убивать?
– Ну да.
– С ума сошел? Никого убивать нельзя.
– Так ведь не простых вроде как прохожих отстреливают. А только тех, кто…
– Всё равно нельзя! Подожди, а о чем тебя Валера просил? И за что тебя дядька благодарил? Я видела. Он такой довольный был.
– В том-то и дело, что непонятно… Этот твой “Валера” попросил меня одну штуку изъять, которую я когда-то для них с такими трудами достал…
– Что значит изъять? Откуда? Не понимаю…
– Ну… Как тебе сказать… Из памяти. Даже нет, не из памяти… В общем, он попросил сделать так, как будто ее никогда и не было. Как будто она всем, кто про нее слышал, приснилась.
– Кому?
– Им. И мне. Да всем. А главное, он просил меня ни в коем случае не закрывать Феникс. И сказать тому “дядьке”, что у меня сразу не получилось. Потому что для этого мне минимум неделя требуется. Никак не меньше. Приходим туда к вам, а твой “дядька” меня чуть не в щеку целовать кидается. Нет, говорит, больше никакого Феникса. И не было. Этот твой “Валера”, когда провожать нас вышел, чуть башку мне не оторвал. Ругался. А я и не думал Феникс закрывать. По мне, так скорее бы их всех перестреляли. Суки!
– Не ругайся. Это мама.
– Что – мама?
– Она слышала, что деток среди бела дня сиротами делают…
– Так это ты, змея?!…
– Чего это? Никакая я не змея! Что ты на меня так смотришь? Ну правда, ничего я не делала! Всё время ты на меня ругаешься… Ой, а вот – наш дом! Вон тот балкон – наш! Я помню. Так что, купим кровать? Такую, какая на Витиной даче была?
– На какие? Все ж башли сгорели…
– Ой, да… Прости, Серёж… Я же…
– Кошку спасать кинулась… Деток она, идиотка, пожалела!!… Ей-Богу, положу тебя к Мишке в дурку! Убил бы… “Валера” ей хороший… Да его первым надо было бы…
В эту самую минуту в “процедурную” заглянул Одноглазый. Миша был уже совсем плох. Близок к помешательству. Сидел на полу и с остервенением крутил колесики цифрового шифра на дипломате.
– Не получится.
– Чего?
– Горло себе перерезать.
– Они ни в чем не виноваты! За что их убивать?! Я расскажу, как там было! Не трогайте их! В аптеке…
– Да мы видели кино!
– Тогда… что же вам нужно?
– Ты думай, как на них выйти, Бетховен! Я должен опередить Игната. Испанец за их жизни миллион готов заплатить. Так вот: мне деньги больше, чем Игнату, нужны.
– Даже если б знал!…
– Спокойной ночи. Утром чемоданчик открою. И пилочку достану. Значит, ногу сначала? Ну, как знаешь. Хозяин – барин…
________________________________________
Глава вторая
Умирай скорее, любимый…
А кровать они всё-таки купили. На радостях. Нет, ее купил не Сергей. Денег ведь у него не было. Юи ее купила. Причем в тот же самый день. Потому как уже через час к ним в гости приехали Лаура, Юлька и Юи. Визгу было. И смеху. Идиотки, как сумасшедшие гонялись по квартире за кошкой. Она уж и по стенам от них удирала. Обои в одном месте ободрала. И, понятное дело, по шторам она от них тоже спасалась. Чуть не сорвала их с карниза. Тяжелая ведь стала. Отъелась. Дурдом в общем. Юлька заявила, что Баську она у Насти забирает. Потому что кошка ей понравилась. Сергей моментально с ней согласился. И даже начал врать, что Баська ласковая, а, главное, почти ничего не ест. То есть никого она не разорит и уют в доме создаст. Настя чуть не заревела и на Юльку обиделась. Потом, правда, выяснилось, что никто у нее Баську отбирать не собирается. Это шутка была такая. И Настя на Юльку обижаться перестала. Вообще-то Настя ждала, что вместе с девочками подъедет и Женя. Но Сергей запретил ей вспоминать про Женю. А уж тем более заводить о ней при девчонках разговор. Настя не поняла – почему, но Сергея послушалась.
Кстати, Юлька первая узнала Настю и назвала ее Сеньорой. Отчего Настя раскраснелась. Но покраснела она не только поэтому. Юи, приглядевшись к ней, неожиданно расплакалась и кинулась обниматься. И тоже обозвала Сеньорой. А потом заставила её встать на табуретку и показать ей живот. Настя показала. А Юи взяла и поцеловала его.
Сергей, еще когда ехали от президента, предупредил Настю, сказав, что Юлька с Юи – лесбиянки. То есть по секрету рассказал ей, что девчонки спят в одной кровати и черт знает чем там занимаются. Ну, как Лена с Женей. Настя сказала, что лесбиянок она не боится. Так вот, поцеловала Юи Настин живот не поэтому. Не за тем, что хотела ее совратить. А потому, что у Насти в животе сидел всем им нужный ребенок. Пусть и еще маленький. Это Настя поняла. А главное, ей ужасно понравилось, что девочки обзывают ее Сеньорой. Давно ее так не называли. Да кроме как во сне ее вообще никто так не называл. Мама, к примеру, Сеньорой ее не звала. Обычно Анастасией. И реже Настеей. Настей почему-то никогда не звала. В общем, ей было приятно, когда образованные девочки звали ее Сеньорой. Как будто она действительно была из благородных и с образованием. А не дурой какой сумасшедшей.
А вот то, что Лаура при встрече без спросу поцеловала Сергея в губы и при этом обняла его за шею, от чего тот несколько прибалдел, Насте не понравилось. Совсем! Кроме того, Лаура показалась ей высокомерной. Сеньорой ее ни разу не назвала. Когда Юи сказала, что она вместе с Юлькой останется спать здесь, потому что живот Сеньоры нужно охранять, Лаура ужасно обрадовалась и отобрала у Юи ключ от ее (вернее, Лениной) квартиры, заявив, что с радостью поживет там одна. Потому как ей до смерти все надоели. Может, хоть теперь она приведет себе мужика. Михаэль ведь исчез как… (было сказано неприличное слово), а спать в кровати одной ей холодно. Потому что зима на дворе.
Но, вообще-то, всем и в самом деле было весело. Всё-таки родные люди собрались. Настя в своих снах их всех видела. Много раз. А теперь вот и наяву случилось повстречаться. Что, конечно, радостно.
Одна Юи почему-то не веселилась. И она даже обрадовалась, когда появился повод из квартиры уйти: это когда Сергей попросил ее сходить выгулять Настю. Сказал, что той нужно подышать воздухом. Отправил их, короче, за вином. Ну и из еды чего-нибудь прикупить.
По дороге к универсаму девчонки зашли в мебельный магазин погреться. Холодно ведь было на улице. Вот там Настя кровать и углядела. Немного не такую, как в сгоревшем доме, но эта была не сильно хуже. Настя сняла сапоги, забралась с ногами на кровать, попрыгала на ней, подергала спинку, убедилась в том, что она крепкая, и сказала – “годится”. Теперь она не будет головой об стенку биться. Потому что теперь ей будет, за что держаться.
Через час покупку в трех огромных коробках привезли к ним в квартиру. И тут же работяги, с которых Юи не сводила глаз, собрали ее в Мишиной комнате. Настя была ужасно счастливая. Снова прыгала на кровати. А Юи всё равно не развеселилась. Когда все уже прилично выпили, она увела Сергея на кухню.
– Говори…
– Мишу взяли. Филипп.
– Та-ак… И что теперь?
– Сережа…
– Говори, как есть.
– Если его начали пытать, в живых скорее всего уже не оставят.
– И какие по этому поводу мысли?
– За границу нужно уходить. Всем. И быстро. Деньги у меня есть. С документами решим…
– А Мишку, значит, бросим? – У меня другая идея. Поможешь?
________________________________________
Через час Сергей и Юи встретились в пустом и ужасно дорогом кафе с Инной. На Арбате. Официанту сказали, чтобы он принес водки и пропал с глаз.
– Я теперь уже и не знаю, как с тобой разговаривать. Сегодня в Мадриде застрелился дядя Мигель. Папин кузен. Последний. Ни с того, ни с сего… Я тебя ненавижу… Забери ты этот чертов порт или что там тебе из-под нас нужно, только оставь мою семью в покое! Сука, тебе же просто деньги наши нужны! Всех убиваешь… Ты и Ленку убил! Думаешь, я не знаю?!
– Мне с твоим отцом поговорить нужно.
– Что еще? Юи, чего тебе?
– Телефон. Я же тебе говорила. Прямой номер.
– Тебе не обязательно слышать наш разговор.
– Ну уж хрен! – Я тебе не Юлька.
– Ты о чем?
– О нашем пари!
– Не заключал я с тобой никакого пари.
– Зато я с тобой заключила, сволочь!
– Проиграешь. Я сегодня утром из Аськи пил. В курсе, чем это оборачивается для тех, кто против меня играет?
– Увидим! Плевать мне…
– Ну ты чего, Инн?! Он ведь не может с твоего звонить! Вот на этом набери. Только, пожалуйста, пока они будут разговаривать, молчи. Я громкую связь включу.
– У аппарата.
– Это Сергей.
– Какой еще Сергей?
– Которого ты ищешь.
– Откуда у тебя этот номер?
– В справочной дали.
– Ну и что тебе от меня нужно?
– Брата отпусти. Нехорошо заложников брать! Вроде как не те уже времена…
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Да ладно, все ты прекрасно понимаешь! Тебе не он нужен.
– Что предлагаешь?
– Если пообещаешь Мишку отпустить и забудешь про ту, над которой твоя дочь в аптеке измывалась, сам к тебе приду.
– Что, благородный значит?… Прямо как папаша твой…
– Тебе не понять. Можешь убивать меня. Я видел, как ты это делаешь. Тебе не впервой.
– Тебе тоже.
– Может быть… Ну так что?
– Да забирай своего Моцарта! – На хрен мне этот слизняк сдался? Он уж тут весь обделался. Папочку только зеленую прихвати.
– Не было никогда такой папки. Развел тебя аптекарь. Как лоха.
– Да?… В самом деле?… Ну ладно… Что, правда?… Ну тогда хоть Сувенир принеси.
– Нет у меня никакого Сувенира.
– Аптекарь перед смертью божился, что он в сейфе лежал…
– Не было там никакого Сувенира! Ты ж видел кино… Он… не сильно попорчен?
– Кто, братик твой? – Жив… До завтрашнего утра ничего ему не отрежем. А не придешь – пеняй на себя. Викентию с ним цацкаться надоело. Ладно, дадим тебе фору. Ждем до часу дня. Не боись, не тронут его.
– Договорились, завтра в полдень я выйду из Метро Красносельская. Пусть Мишка приедет на той машине, в которой увезут меня. Поговорю с ним, а потом он должен спокойно уйти.
– Окей. Только чур без фокусов – яд там и прочее. Не хочу, чтоб ты быстро сдох.
– Я же сказал – если дашь слово, что оставишь моих в покое, – обещаю. Насладишься по полной.
– Слово дворянина!… Как же мы тебя тогда с Викентием проморгали? Где, говоришь, прятался, – в коробке из-под телевизора? А действительно, не доперли на шкафу посмотреть. Хитро твой папаша придумал… Даже когда сестрице твоей… уже после всего… горло резали, ничего про тебя не сказал, а я ведь…
На этом разговор оборвался, потому что Юи пришлось телефон выключить. Инна, до этого момента как-то странно хрюкавшая, вдруг в голос зарыдала. И успокоилась она нескоро.
– Проиграла.
– Что ты говоришь?
– Проиграла пари.
– Да перестань уже!
– Теперь по нашему этажу я… голая пойду.
– Инка, ну пожалуйста!
– Мы все умрем… Конечно… Теперь я понимаю… Все правильно, Сереж.
– Ты не умрешь.
– Что?
– Ты одна не умрешь.
– Как это?
– Аську благодари. Смешно, эта балда даже ведь и не узнает, на кого сегодня потратилась. Я только что отменил охоту на тебя. У меня немного оставалось. А вот теперь я пустой. Ты уж проследи, чтоб ее и в самом деле не тронули. Девчонке в мае рожать.
Где-то через час за дверьми “процедурной” раздался оглушительный грохот и топот многих ног. Но Миша ничего этого не услышал. Он уже вообще ничего не слышал. И давно. Там, во что он проснулся, расслышать какие-либо звуки отсюда было просто невозможно. Даже если бы и захотелось. И вообще, “там сейчас” было лето.
Сергей про это поле рассказывал много раз. Секрета из того своего приключения не делал. Так что Миша неплохо здесь сориентировался. А, главное, быстро. Почти сразу. Только вот золотого озера найти ему никак не удавалось. И это его расстраивало. Даже больше, чем понимание того, что он умер. –
– Вроде бы и место знакомое. И поле овсяное. Слава Богу, овес от пшеницы я еще отличить могу. Короче, ничего я не перепутал. Вон же дорога, а вон – гора с дыркой. Ну и где это чертово озеро?!… И спросить не у кого… До слез обидно! Время же идет. Не вечно ведь мне здесь оставаться. Придется, похоже, и мне к той горе скоро двигать. И потом, где люди? Сказано было, что народу здесь всегда полно. Со всей же Земли сюда стекаются. А тут только два каких-то бомжа… Тетка еще ничего. Хотя бы не в тряпьё одета. Старомодно только как-то. А тот другой… И так странно оба на меня смотрят. Чего им надо?… Только этого не хватало – еще ограбят… Нет, с виду вроде безобидные. Может пойти у них спросить?… Нет, ну их на фиг. Рожи больно подозрительные. И на мертвецов они непохожи. Интересно, а сам я сейчас как выгляжу?… Ну вот чего они на меня уставились? Нет у меня денег!… Кто знает, что у них на уме… Тоже поди озеро ищут. Да где ж оно?! Неужели обманул Серёга? Вот гад! Морду за такое бить нужно. Трепло!…
Дверь в процедурную вышиб ногой Григорий Моисеевич. Но первым внутрь вошел не он. Уступил дорогу двум жлобам, которые, грязно матерясь, вкатили в пыточную походную реанимационную установку. На всякий случай один из них сходу врезал Мише кулаком по физиономии. Так, без задней мысли. Не за тем, чтобы привести умершего в чувство. Скорее машинально. От нервов. Чтобы как-то разрядить обстановку. Скандал ведь. Одноглазый шкуру спустит.
А Миша вдруг взял и… открыл глаза. Жлобы аж попятились. Один из них даже перекрестился.
– Драгоценный вы мой… Ну нельзя же так людей пугать… У меня ведь сердце в конце концов… Дайте отдышаться…
– А что? Где я?… Что вы собрались со мной делать, суки?! Это еще что за хреновина? Убивать меня пришли?! Что я вам сделал? Совесть вообще есть? Что, током будете убивать?!
– Да успокойтесь, голубчик! Как врач, должны бы знать, что эта штуковина предназначена как раз для обратного – для оживления, а совсем не для того, о чем вы подумали. В любом случае для вас, родной вы мой, драгоценный… всё закончилось. Вы свободны.
– ???
– Ваш вопрос благополучно разрешился. Эту ночь поспите еще у нас. Надо вас в порядок привести. Не в таком же виде к людям выпускать. Совесть не позволяет… Как же не быть совести, когда она у нас есть?…Ну а утречком к себе в Новороссийск и отправитесь. Деньги на билет, какое ни то пальтишко организуем. Если желаете, можем и сопровождающего дать. Прямо до квартиры доставит. В целости и сохранности. Под расписочку… так сказать.
– Не нужно сопровождающего. И в Новороссийск я не поеду. В Москве пару дней поживу. У нас с братом тут своя жилплощадь имеется.
– Так и думал, что сразу домой не захочется ехать. Надо же, как угадал… А сами до той вашей жилплощади доберетесь? До Москвы ведь километров тридцать будет.
– Как-нибудь… Поесть дайте.
– Ну что ж… До метро мы вас, пожалуй, подбросим. До Красносельской.
– Не моя ветка.
– Ну… не надо привередничать, неугомонный вы мой. Так нам удобнее…
– Хрен с вами… Пусть будет Красносельская. Поесть дайте!
– Чуть позже. А сейчас я вас купать буду, яхонтовый вы мой. Ну так что, встать попробуем? Держитесь за меня.
– Сам.
– Не надо со мной спорить, голубчик. Вижу – как вы сам… Алё?… Ложная тревога… Живой… Угу. Нормально. Капельницу. Мигом! Глюкозку там, витаминчики… Нет, зачем? – Вина красного! Для начала… И бульончику… Свининкой жареной не побрезгуете, радость вы моя? Благодетель, отец родной… Угу… И массаж… Пришлите кого-нибудь побрить его… Какой к Дьяволу телевизор? – Мы к нему сейчас сиделочку приставим… Ту самую, с длинными ногами. На всю ночь. Уж прилетела поди, голубка сизокрылая… Да вот и она! Оперативно… А вы, батенька, везунчик. Проходи, милая, не стесняйся. Тут все свои.
– Миш… Михалосич… Простите меня Христа ради… Я не хотела… Меня эти сволочи обманули… Заставили… Она в меня первая ножик бросила!
– Надя, ты о чем? Здравствуй…
– Обманули?… А пять штук баксов, между прочим, взяла.
– Конечно взяла, урод! Больная я, что ли, от живых денег отказываться?! На двух работах как пр;клятая вкалываю. Жить ведь на что-то надо… Одни колготки знаешь сколько стоят? А за свет платить?…
– Заставили, как же… Да ты б её и даром…
________________________________________
–
– Сереж, ну зачем ты уезжаешь? Чего я тут одна буду?
– Как это – одна? А девочки? И потом… Баська…
– Сереж, ну не уезжай! Пожалуйста… Я уже не могу без тебя. И кровать у нас здесь смотри – какая теперь хорошая!…
– Аська, да ты чего? Забыла, что ли? Я ж – офицер! Хоть и в запасе… И потом, всего-то на два месяца попросили съездить…
– Сереж, а давай вместе поедем. Баську с собой возьмем…
– Ты чего, совсем обалдела?! – Там война идет! Ну-ка повтори.
– Я всё помню.
– Повтори, я сказал!
– Ну ладно… Я не должна о тебе думать… когда тебя нет рядом.
– А о чем думать должна?
– О ребенке.
– А еще о чем?
– Да сдам я биологию!
Ночью Сергей тихонько прокрался на кухню. Все уже уснули. Юи с Юлькой угомонились час назад, а Настя отключилась только что. Обошлось в этот раз без открытых глаз. Следом за Сергеем на кухню приволоклась зевающая и на ходу потягивающаяся Баська. Приплелась и начала путаться под ногами. Понятно – зачем. Сергей насыпал сухого корму в её плошку, в которую она немедленно морду и сунула. После того, как всё сожрала, она Сергея не просто оставила в покое. Она о нем забыла. Ушла не оборачиваясь. Класс! Вот ведь не всякий так сумеет. Здесь особый талант нужен. Тварь неблагодарная!
Из тайника под мойкой Сергей достал пистолет с глушителем. Проверил обойму. Осторожно положил оружие на стол и налил в стакан коньяку. Прислушался. Нет, всё тихо. Показалось. Вытащил из кармана пачку открыток. Разложил их на столе. Поискал на полке. Нашел там шариковую ручку.
– Кажется, Мишка забыл, когда в последний раз приезжал. А может?… – Да неважно, чья она!
Сергей положил ручку на открытки и залпом выпил коньяк. Еще налил. А выпить забыл… Как-то вдруг он стеклянно застыл. Другого слова не подберешь… Только минуты через две очнулся.
Странное выражение лица. Взял в руку пистолет и пошел с ним в бывшую Мишину спальню, в которой спала Настя. Приставил пистолет к ее виску и замер. Трудно сказать, а чем он в эту минуту думал. Не хочется этого знать…
– С ума сошел, дурак глупый! Нельзя больше… И правда, больно жирно им будет – пылесос в каждую комнату… Хватит и одного на этаж… Давай только хороший купим… Я вчера в магазине видела… О Господи, у нас же все деньги сгорели! Вот беда…
В следующую секунду Настя уже снова спала. Собственно, она и не просыпалась.
Сергей вернулся на кухню. Сел за стол. Выпил. Приставил к виску пистолет. Долго так сидел…
Увы, застрелиться он права не имел. Ясно же, что после этого со всеми произойдет. Вздохнул. Встал. Спрятал пистолет в тайник. Снова сел за стол. Знал бы кто, что он сейчас чувствовал!
Потом он долго писал что-то в открытках. Больше не пил. Неизвестно, ложился ли…
Без четверти десять прозвенел будильник. Миша прихлопнул его как муху. Заснуть, однако, уже не получилось. Встал, умылся и приступил к завтраку. А что, он не должен был сегодня здесь есть? Голодным, что ли, он должен был отсюда уйти? Да? – В самом деле? Вот вы бы что – именно так на его месте и поступили? То есть натощак уехали из плена? – Ну тогда и нечего! А то все кругом такие гордые… Вечно всем недовольные! Учить еще будут…
В общем, Миша не побрезговал: с аппетитом слопал два яйца всмятку. Удивительно, но они были еще теплые. Непонятно только, кто их сюда принес. И когда… В общем, он их съел. Потом зачерпнул ложкой из баночки черной икры. А из другой банки намазал на хлеб красной. Красная не понравилась. Такое ощущение, что пересоленная. Вернулся к черной икре. Хлеб только был несвежий. Не ночной выпечки. Вчерашний должно быть. Нехорошо. Но ничего, огорчаться не стал. Углядел под столом бутылку из-под французского шампанского. Поднял. Увы – пустая… Плеснул в хрустальный стакан грейпфрутового сока. –
– Могли бы, между прочим, и кофе подать…
Костюм на нем сидел превосходно! Новый, с иголочки. Не обманули. Туфли только немного жали. Но настроение всё равно было отличное. Хоть и не выспался. Но это чепуха. А где пальто?
Надю будить не стал. Ушел не попрощавшись. Она так и не проснулась. Еще бы – только ведь под утро успокоились. Бешеная она всё-таки – Надя. А впрочем, ничего она не бешеная. Просто это Миша – молодец. Профи! Свое дело знает. Колеи не испортит. С какой угодно девчонкой справится. Любую заведет. С ним любая бешеной станет.
– Нет, ну как же так, без кофе завтракать?! Вот жлобье… –
Из кухни доносился смех. Настя и Юлька дурачились там с самого утра. Хохотали без всякого повода. Просто потому, что им было хорошо. Дразнили и гоняли Баську. А еще они вспоминали Испанию…
Сергей завел Юи в свою бывшую спальню, в которой сегодня ночевали лесбиянки.
– Сейчас простимся.
Из глаз Юи брызнули слезы.
– Тихо-тихо-тихо… Что ты в самом деле?… Я тут открытки надписал… Раз в месяц будешь ей давать. Смотри по числам – не перепутай. И мне заставляй писать. Когда грудью перестанет кормить, сочини что-нибудь… вроде “смертью героя”… Я сюда свой орден положил и документы на него. Дату подчисть и организуй спектакль с военными. Со знаменем и салютом… Типа посмертно, секретная операция и всё такое… Попробуй найти на Лубянке Валерия Градова. Он меня должен помнить. Поможет.
– Ты не беспокойся, Сережа, я похороню тебя… Обязательно найду… Только бы они с тебя часы не срезали.
– Там… между маминой и могилой сестры место есть… Представляешь, мне где-то в десятом письме майора дали… А в пятнадцатом… Ты чего?
– Возьми, Сережа. Пожалуйста! Когда не сможешь больше терпеть… Я тебе его сейчас куда-нибудь под кожу…
– Что это?
– Цианистый калий.
– Я ж обещал…
– Да пошли они… сволочи!…
– Не надо, пусть уж… Иначе, боюсь, на вас отыграются. Потерплю как-нибудь. Мне так спокойнее
– будет.
– Мы здесь будем есть, пить… смеяться… А тебя сегодня уже начнут…
– Ну чего ты раскисла?… Да перестань уже реветь, балда! Девчонки ведь могут войти… Слушай, а у тебя правда от Луиса сын родился?
– Так Джули сказала.
– Любила мужа-то?
– Я всех вас любила.
– А кого больше?
– Тебя, конечно! Ты ведь у меня первый мужчина был. В бочке меня купал…
– Мы его тут с Аськой недавно встретили.
– Кого?
– Луиса твоего.
– Правда?
– А ты поспрашивай у нее. Ну, значит и ты с ним скоро встретишься. Веришь?
– Тебе – верю.
– Выходи за него. Он парень ничего. Ревнивый только…
– А как же Джули?
– Ну, милая моя, это уж вы сами разбирайтесь.
– Как скажешь, Сережа. Я буду ему хорошей женой.
– А что значит это твоё – “Джули сказала”?… Сама что ли не помнишь… про сына?
– Как беременная была – помню, а что сына родила – уже нет.
– Как это?
– Джули сказала, что я в родах умерла… Как мама твоя… Мы тогда на корабле плыли… На Мальту, кажется… А до этого с золотом в Венецию… Михаэль хорошим капитаном был… А вот врача у нас не было… И тебя рядом не было! Ты бы меня спас. Я очень скучала по тебе, Сережа… Пока мы плыли… И теперь буду.
Вот тут и случилось то, чего ну никак не нужно было Юльке увидеть: Юи вдруг кинулась Сергею на шею и впилась в его губы. В этот самый момент Юлька в спальню и вошла. Обалдела, естественно. И глаза у нее сначала сделались большими. Потом стеклянными. А еще потом они как-то нехорошо погасли.
Из спальни Юлька вышла тихая и ослепшая, словно ее стукнули по голове чем-то тяжелым. Или, как если бы она снова сошла с ума. Сергей и Юи ее не заметили. На кухне никто больше не смеялся.
– Аську не бросай. Слышишь? Считай, что я тебя к ней телохранителем приставил. Как тогда… Ты мой верный самурай…
– Конечно, Сережа.
– Если что с Мишкой случится, помнишь, где Аськины монеты лежат?
– Помню, Сереж.
– Вам надолго хватит. Только осторожно их продавай. Не светись. Понимаешь, Аська обязательно должна родить. Для детдомовской это…
– Детдом здесь ни при чем.
– То есть?
– Я знаю – кого она должна родить.
– Мишка о нем позаботится.
– Сереж, а может не надо открыток? Я ведь тебя и в прошлый раз похоронила… Герцог еще к нам приезжал – Сеньору утешать. А она так ничего и не поняла. Лучше ты просто… приходи к нам. Как тогда.
– Ты опять? Когда плакать хочется, что нужно делать?
– Ну… Вот же я и улыбаюсь. Получается?
– Так себе. Средненько.
– Буду стараться. Я научусь. Умела ведь когда-то…
Слава Богу они на этот раз услыхали, как с бутылкой водки и пакетом с провизией к ним из кухни побежала Настя. Юи отскочила от Сергея и развернулась к окну. Глаза ведь были заплаканные. Пусть она их и не терла. Всё равно – видно же, что плакала.
– Пирожки еще горячие! Вечером съешь. Ну давай, а то опоздаешь. Юи, а ты куда?
– На работу заехать должна. Опаздываю уже… Сереж, тебя до метро подбросить?
Без одной минуты двенадцать Сергей вышел из метро Красносельская. Народу на улице было мало. Ни одного случайного человека. Он это сразу определил. Три джипа с незаглушенными двигателями. Ровно в двенадцать прямо перед станцией притормозил черный мерседес. Сергей, не раздумывая, направился прямо к нему. Задняя дверь открылась. Миша выглядел потрясающе. Как будто из Ниццы прилетел. Отдохнувший. Только вот это изумление на лице. Меньше всего он ожидал встретить здесь Сергея. Братья обнялись.
– Ну ты как, цел?
– Не понимаю, Серега… Что происходит?
– А тут и понимать нечего: всё срослось. С Испанцем удалось договориться. Езжай в Новороссийск – привези Аськин паспорт и её безрукую куклу. Она без нее скучает. Ты меня слышал? – Аська здесь. Сейчас с ней увидишься. Смотри – не перепутай…
– Как тебе удалось? Я про Испанца.
– Долго рассказывать…
Появилась еще одна машина. Можно сказать, что она не приехала, а вылетела из-за поворота. Должно быть сильно спешила. Не хотела опоздать. Тяжелый бронированный лимузин Инны с визгом затормозил метрах в тридцати. Первой из него вышла Юи в черных очках. Сама вышла и вытащила из машины, ухватив за локоть, Лауру, явно недовольную столь неделикатным с ней обращением. Из передней двери на снег вывалился второй телохранитель Инны – невероятных габаритов детина с автоматом Калашникова в руках. Ну вот зачем ему автомат? – Такой и без оружия кого угодно остановит. Последней из автомобиля не без труда вылезла Инна. Про нее забыли. Выйти из машины ей никто не помогал. Но она из нее всё же как-то выбралась. Вид у нее был помятый. Такое ощущение, будто она была пьяна. Или просто всю ночь проревела. А скорее всего и то, и другое. Миша стоял к подъехавшим спиной. Так что он их не увидел.
– Я что хотел сказать… Миш, она это сама сделала…
– Кто?
– Лара.
– Что сделала?
– Ты, главное, не вздумай ее Полей назвать. – Зубы выбьет.
– Не может быть!…
– Миш, ты Аське не говори.
– Чего?
– Что ребенок не от меня. Девчонок я предупредил. Обещали молчать.
– Серега…
– Чего?
– Ну… ты ж говорил…
– Что я говорил?
– Что ребенок должен быть от тебя, а иначе…
– Что иначе?
– Не Он родится.
– Жизнь, Миш, не кончается… Через год она и Его родит.
– А ты куда? Слушай, когда мне… там… совсем хреново стало… представляешь, я вдруг вспомнил, как того парня звали. Ты его тоже должен помнить… Микеланджело деи Конти. Он вместе с нами у Вивальди уроки гармонии брал. Патлатый такой. Помнишь?… В Венеции дело было…
– Ничего не понимаю. Что за?…
– Это ему я ларец с камнями отдал. И золото. А потом еще и с Мальты три раза привозил… Он поклялся для Насти сберечь. Ну, пока она не родит.
– Какая еще Венеция? Ладно, вечером расскажешь.
– А-а… Ну давай… А ты куда? Я еще про овсяное поле хотел тебе рассказать…
– Иди уже, сказочник! Тебя, вообще-то ждут.
– Кто?
– Да обернись уже!…
Наблюдавший за происходящим из-за стекла одного из джипов Викентий включил рацию. Рожа у него перекосилась от бешенства. Хотя, может, у него просто зубы болели. Или живот.
– Вот значит как… Ну, сука узкоглазая… Отбой! Музыканта отпускаем. Пусть живет, Бетховен…
Сергей занял Мишино место в черном мерседесе, и машина тут же тронулась. Праздно маявшиеся “случайные” зрители шпионского обмена решили больше не притворяться и дружно, как по свистку, наперегонки побежали к своим джипам, которые рванули вслед за мерседесом. Миша весь этот экшн с погоней пропустил, потому что вдруг впал в ступор. От изумления он даже рот раскрыл и с совершенно дебильным выражением на лице вылупился на свою “безнадежную” пациентку. Еще же и голова у него закружилась, когда под ногами вдруг закачался асфальт. Удивляться тут, собственно, нечему, поскольку Миша, оказавшись летом в открытом море, выпустил из рук штурвал средневекового парусника, макет которого давно плывет неизвестно к чьим берегам на шкафу в его новороссийской квартире. Штурвал, за который он до этой минуты держался… Так вот, ухватиться ему стало не за что… Еще и лицо той женщины на овсяном поле неожиданно всплыло перед глазами. Непонятно почему он о ней сейчас вспомнил. А рядом с ней кто стоял?… Зима, а морем пахнет…
Из-под темных очков Юи ручьем лились слезы. Она вцепилась в плечо Лауры, не соображая, что девушку, вообще-то говоря, можно бы уже и отпустить. Недоумевающая и более того – возмущенная столь хамским в отношении себя поведением Лаура била копытом, пытаясь высвободиться и помчаться навстречу своему заслуженному испанскому счастью. Только вот Юи, мешавшая Лауре прыгнуть в объятия вожделенного мужчины, не замечала этой национально-освободительной возни. Между прочим, она могла и вовсе раздавить Лауре плечо, если бы на помощь свободолюбивой испанке не подоспела Инна. Поскольку она и сама была сейчас не в лучшей форме, то есть мало что соображала, то ничего лучшего не придумала, как укусить китаянку за ухо. Что странно – подействовало: Юи Лауру отпустила, и та полетела навстречу долгожданному счастью. Повисла на шее совершенно охреневшего Миши. Чуть губу ему не прокусила.
С Миши слетела на снег шапка. А он этого даже не заметил. Не нагнулся, чтобы ее поднять. При том, что на улице было холодно. Так же и простудиться недолго. Внезапно Лаура оторвалась от Миши, стекла с него и принялась его обнюхивать. Лицо, шею. За ухом. Прищурилась. Обожгла его взглядом разъяренной ведьмы. И залепила пощечину.
– Сволочь, почему от тебя ее духами пахнет?! Тварь, – когда успел?!! Кобель!!!…
Инна вместе со всеми поднялась в квартиру взглянуть на Настю, но праздновать Мишино освобождение не осталась. Сказала, что чем-то отравилась. Так что ей с утра блевать хочется. И напиться. По-настоящему. Удерживать ее не стали.
Юи спиртного почти не пила и несколько раз ходила в ванную. Включала там воду. На полную. Потом несколько раз плескала себе в лицо холодной водой и возвращалась к столу. Возвращаться-то она возвращалась, но по-прежнему ничего не ела. И в общем веселье участия не принимала. Все поняли так, что она расстроилась из-за своего увольнения. Никто же не знал, что она сама попросила Инну отпустить ее. И та согласилась. Сказала, что да, теперь ей точно нужно быть рядом с Настей. Потому что никакой сволочи верить уже нельзя. Мало ли что…
Миша очень интересно рассказывал о злоключениях последней недели. Через какие ужасы он прошел. Даже про овсяное поле сбивчиво рассказал. Посреди которого никакого озера не нашел. То есть Серега как всегда наврал. Чтобы ему завидовали. В какой-то момент недостаточно внимательно слушавшая его Юи потянулась за бутылкой и налила в свой двухсотграммовый винный фужер коньяку. До краев его наполнила! И залпом выпила. Не закусывая. Кроме Миши на это никто внимания не обратил. Потому что все внимательно его слушали. Включая Лауру. И восхищались им.
Когда Юи в очередной раз отправилась в ванную включать там воду и плакать, Миша китаянку нагнал и заглянул в ее несчастные глаза, из которых уже ручьем текли слезы. Вот тогда он и протрезвел. Потому что всё понял. И больше уже в тот вечер рассказами о том, какой он бесстрашный герой, которого ничем на свете испугать невозможно, девчонок не забавлял. Более того, отобрал у Насти ключ от Мерседеса, который – Витёк не обманул – стоял во дворе (ключ от него нашли в почтовом ящике), и вместе с Лаурой укатил на нем в Новороссийск. Несмотря на то, что пил сегодня алкоголь. Сказал, что за безрукой куклой поехал и скоро вернётся.
Настя ушла спать рано. Юи тоже собралась прилечь, потому что смертельно от всего устала. Пошла по коридору, но ей навстречу из бывшей Сергеевой спальни вышла Юля с ворохом белья, одеялом и подушкой. Свалила всё это ей на руки и в следующую секунду залепила Юи пощечину. Потом еще разок ее ударила. Наотмашь! Но уже другой рукой. Хотела и в третий раз врезать, – Бог ведь любит троицу, – но передумала, потому что побоялась разбудить Настю. Больно уж звонкие пощечины у нее получались. Юи ей на это ничего не сказала. И лицо она не закрывала. Не потому, что руки были заняты. А потому, что была далеко отсюда. Знала она ту “процедурную”. Заходила туда пару раз.
– В гостиной поспишь, шлюха. Не хочу сегодня тебя.
Юи молча вернулась в гостиную. В ванную больше не ходила. И, слава Богу, быстро уснула. Только вот во сне она несколько раз начинала говорить. Совсем как Настя. Правда, говорила она другое. И хорошо, что негромко. Почти шепотом. Так что никто ее не услышал.
– Сережа… Сереженька!… Умирай скорее, любимый…
Зато Настя почти ни с кем не разговаривала. С Наташкой – сегодня вроде как не о чем. А сочинять небылицы ей не хотелось. Действительно отвыкла врать. Ну, не то, чтобы окончательно…
– Да совсем я о тебе не думаю!… Правда… Сегодня весь день биологию учила… Так что я вовсе о тебе и не думаю. Некогда мне…
Даже Баська ей не поверила. Притулилась у нее под попой и, недовольная, долго пихалась, прежде чем заснула. Ей эта квартира совсем не понравилась. Больно шумно здесь. Народу полно, а печенки никто дать не сообразил. Сами какую-то дрянь всё время ели и ей под стол кидали. Кто ж сырое мясо в горячую сковородку кладет? Его ведь после этого в рот не возьмешь! Дураки прямо какие-то. Надо же – такое хорошее мясо испортили!…
Мама сегодня тоже была чем-то недовольна. Обзывала Настю слепой дурой. И вообще, отказывалась с ней разговаривать. Очень была сердитая. Интересно, а что такого Настя сделала? Ей-Богу обидно…
________________________________________
–
– Следующие две страницы мы из книжки вырвали. Ну их к Дьяволу. Противно такое читать. Вот и не будем. Жив еще Сергей, жив!…
________________________________________
–
– Знаешь, Давид, не люблю, когда за мной в замочную скважину подглядывают.
– Работа у меня такая. Должен бы понимать. Что ж поделать, если меня в гестапо наняли служить…
– Базар фильтруй!
– Ты б отпустил его…
– Своим делом занимайся! Я уже почти достал деньги. Скоро начинаем.
– Интересно, и что же ты на этот раз кардиналу наплел?
– Я ему правду сказал.
– Это какую же, интересно?
– Сказал, что знаю, где прячут девчонку. И что через пару дней Викентий ту квартирку навестит. Нельзя было сегодня. Дочь моя за ними увязалась.
– Ты ж вроде как слово дворянина давал…
– Миллиарды на дороге не валяются!
– Мы и без твоих кровавых миллиардов можем вступить в игру. Я сыскал лазейку. Отпусти ты его! И прощения попроси. Если еще не поздно…
________________________________________
–
– На экскурсию… или работать пришел?
– А чего это?!…
– “Испанский сапожок” называется… Усовершенствованная модель… Одноглазый сейчас вернется. За инструментами пошел. Вали отсюда.
– Ты… попить хочешь? Я и поесть принес.
– Тут кругом камеры. Мотай отсюда. – Засекут.
– Не сумеют. Пока я здесь – они видят только это.
Давид раскрыл ноутбук. На экране Сергей увидел себя, сидящего на полу. И рядом с ним в процедурной никого.
– Ты вообще кто?
– По образованию – астрофизик.
– А чего в этом гадюшнике потерял? Отсюда звезд не видно.
– Я тут… за управляющего.
– За домом, что ли, смотришь?
– Не… За деньгами дона… Целой империей верчу.
– Поздравляю.
– Ты не думай, мы тут – не все сволочи. Слушай, а как ты с этой штукой спать будешь?
– Еще не придумал. Наверное, никак не буду.
– Может, давай, ее снимем?…
– Охренел, что ли? – Я ж орать начну.
– Слушай, а давай я тебя отсюда вынесу. Я здесь все ходы знаю. Могу любую дверь открыть. Чего ж тебе, помирать здесь?
– За тем сюда и пришел. У тебя морфий есть?
– Откуда?…
– А выпить?
– Только вода. Но я могу тебе… таблетку принести… Никаких следов. Все натурально будет. Через день сработает. Когда слишком больно станет – сердце само остановится.
– Да нельзя мне! – Обещал.
– Не понимаю… А что им из-под тебя нужно?
– Сначала про какой-то Сувенир спрашивали. А теперь просто так развлекаются. Зовут тебя как?
– Давид.
– Лицо мне твое знакомо. Мы когда-нибудь встречались?
– Нет.
– Странно, а я тебя откуда-то помню.
– Не. Точно не встречались.
– Знаешь, я бы не был столь категоричен. Говорю же: – помню тебя. Место тут колдовское. Брат здесь до меня отдыхал. Когда ему совсем весело стало, всякие интересности припоминать стал. Меня, кстати, Сергеем зовут. А точно врач не расчухает? – Тут за мной одна гнида старая приглядывает. Следит, чтоб я раньше времени ласты не склеил.
– Не сумеет.
– Когда таблетку сможешь принести?
________________________________________
–
– Чего мы ждем? Да перестань ты уже в ноутбук пялиться!
– Когда японцы вступят в игру.
– А не опоздаем? – Немцы позавчера начали! Американцы – еще в среду.
– Вот пусть и увязнут. Игра – не на неделю.
– Чего тебе?!
– Дон Филиппе, ваша дочь звонит по внешней линии.
– Пошел вон!
– Зачем прогнал его? Поговорил бы с дочерью.
– Я о деле с тобой поговорить хочу!
– На хрена? И что ты в этом понимаешь? Давай лучше об Инке. Пока она еще жива. Интересно, сколько тебе самому осталось?
– Ты чего, совсем, что ли, меня не боишься?
– А что ты мне сделаешь, – в Испанский Сапожок обуешь? – Ну и разоришься к чертям собачьим… Кстати, Инка своего телохранителя рассчитала.
– Вот и прекрасно! Я эту тварь узкоглазую видеть больше не могу. Викентий считает…
– И лимузин ее под моими окнами стоит…
– Что еще?!
– Ваша дочь…
– Вон отсюда!!
– Что ж ты на него орешь?… А это значит, что из квартиры она не выходила…
– И что из того?…
– На работу сегодня не пошла…
– Откуда знаешь?
– Входная дверь не заперта…
– С чего ты взял?
– На, сам смотри. И в комнатах ее нигде нет.
– Ты что же?…
– Она видела, как ты ребят обменивал.
– Я в курсе. Кешка доложил. Дрянь узкоглазая, блин! Вот сука!!… Ничего, с Инной я потом разберусь. Она поймет.
– А вот это – вряд ли. Никакого “потом” уже не будет.
– То есть как?
– Она тебе больше не позвонит. Да и ты ей, полагаю, не успеешь…
– Это почему же?
– Потому что она уже в ванной.
– Подожди, а почему входная дверь открыта?
– Господи, да неужели до тебя дошло? Всё правильно: чтобы ломать дверь не пришлось… Сволочь ты, Филипп! Инку жалко, а тебя…
________________________________________
Глава третья
Где печенье взяла?
–
– Будьте добры, Сергея позовите, пожалуйста.
– Он не может подойти к телефону.
– Это с Лубянки звонят…
– Да мне всё равно, откуда! – Нет его и всё тут. На войну он позавчера уехал.
– Куда-куда? На какую еще войну?!
– Не знаю. В Африку, кажется… Или еще куда. Где мы сейчас воюем?…
– Слушай, девочка, позови кого-нибудь из взрослых.
– Сам ты дурак глупый! Юи, иди сюда. Тут какой-то псих ненормальный из голубятни звонит. Сережу спрашивает.
Юи прикрыла дверь в гостиную, чтобы Настя не услыхала того, что она сейчас скажет. Взяла в руку трубку.
– С кем говорю?… Нет, я понимаю… Это невозможно… Да ни в какой он не в Африке!… Нет, он не в порядке. Он очень не в порядке! Два часа назад температура его тела была двадцать восемь градусов, а сейчас… Дайте посмотрю… Какая вам разница… Двадцать четыре… Ты что – тупой?! Мария в бешенстве… Сказала, что она уже ничего поделать не может. Сказала – пусть Настеа сама теперь выкручивается… Нет, я нормальная… А кто с тобой шутит?… Какая надо Мария… Да плевать мне уже!… Нет, это в Подмосковье… Поздно… Сам ты пошёл, козёл! И не звони сюда больше… Да кто тебе хамит?… Не угадал – Филипп. Знаешь такого?…
Через тридцать семь минут к замку Испанца подъехала милицейская машина. С мигалками. – Всё как полагается. На справедливое требование сотрудников правоохранительных органов по громкоговорителю впустить наряд милиции внутрь из-за забора послышалась грубая нецензурная брань. Ворота не открыли. Тогда прямо сквозь высоченный железобетонный забор на лужайку перед замком въехали два танка. Сломали к чертовой матери забор. А с виду он такой крепкий был. В следующее мгновение еще же и фонтан гусеницами срыли. Заодно. Неуклюжая всё-таки машина – танк. Один из них весело покрутил башней и вдруг начал палить из пушки в каменную беседку с красивым фонарем, голой мраморной девушкой и безопасной печкой для барбекю. Громко так стрелял. Теперь там пустое место.
– И совсем я про тебя не думаю, Сереж… Чего ты?… А можно я тихонько свою музыку из телефона послушаю? Теперь-то чего… Кровь первой группы можно переливать больным с любой группой крови. Сережину, Джули, кому угодно можно, – у него первая!… Иди ко мне, любимый. Зачем ушел от меня? Чего там хорошего – на этой войне?…
– Очень за твоего Сережу рада. А почему?
– Миленький, ну зачем ты уехал? Мы же вместе должны быть… Ну… потому что она не содержит этих, как его… Сережа, да иди уже! Где ты? Господи, темно как…
– Вытащи немедленно эту дрянь из уха!
– Какую?
– Наушник.
– Какая же это дрянь? – Это Михалосич для меня записал. Я только одним ухом слушаю… Ты вон шьешь на машинке – тебе же не мешает…
– Аг-глю-ти-но-ге-нов…
– Мам, я такое не выговорю.
– Настеа, с кем ты разговариваешь? Ладно, так и быть, подсказываю: аг-глю…
– Мальчики… Проголодались, бедные… Луис, ну что ты такое говоришь? Как это я тебя не помню? Очень даже помню. Я ведь тебя ужас как сначала боялась. А когда ты разрешил мне колечко с изумрудом носить… Что значит – не помнишь? Твоей жены колечко… Юи, конечно! Как будто у тебя еще какая жена есть… Мам, я не расслышала. Еще раз скажи.
– Да с кем ты там разговариваешь?! Агглютиногенов, двоечница!
– Я такое слово никогда не запомню…
– Настеа, ты не сдашь! Ну вот чего ты лыбишься?! Девочки, а чем это у нас пахнет? Цветами какими-то…
– Как это не сдам?… – Очень даже сдам!… Да иди уже к нам, Луис! Чего в дверях встал?
– Завалишь ты экзамены. Как пить дать… Ну ладно, а если ты родишь мальчика с первой группой, – ему твою кровь можно будет перелить?
– Конечно! Это же – мой ребенок.
– А вот и нет! У тебя же – вторая группа. Знаешь, какой у него шок будет?… Нет, ты точно не поступишь. О чем ты все время думаешь? Что это? Ты слышишь этот запах? Прямо где-то здесь… Откуда у нас цветы зимой? Это же… фиалки! Настеа, твои, что ль, духи? У Юи таких нет.
– Поступлю! И ни о чем я не думаю… Очень мне нужно думать! Я и так всё помню…
– Тьфу, черт, нитка порвалась!… Ну а четвертую группу ему можно будет влить?
В руках Юи, с отсутствующим лицом сидевшей здесь же за столом и уже давно ни на что не реагировавшей, непонятно откуда появился трофейный пистолет Луиса, позаимствованный им у киллера, приходившего в больницу выкрасть Настю. Того самого бандита, который так сильно разозлил Габриэля.
Слезы у Юи закончились еще вчера. Вот почему она перестала плакать. И в ванную больше не бегала. Настя очень за нее переживала, но не лезла к ней и ни о чем ее не спрашивала. Поняла так, что девочки поругались и лучше в их дела сейчас не вмешиваться. Помнила, что в детдоме лесбиянки часто ссорились. И тогда подходить к ним было опасно. Вот Настя и делала вид, что ничего она не замечает. Что всё хорошо. А чего ж тут хорошего? – Взрослые девочки, а не замужем. То, что они друг дружку любят – их личное дело. И никого это не касается. А вот то, что они не замужем – непорядок. Они ведь не такие лесбиянки, которые с мальчиками в принципе не могут. В Испании, к примеру, прекрасно могли. Особенно, помнится, Джули…
Юи, явно чего-то стесняясь, потому как ни с того, ни с сего она вдруг раскраснелась, поднесла пистолет к своим глазам, зачем-то его при этом понюхала, как будто это он мог пахнуть фиалками и начала его разбирать, в строгом порядке раскладывая перед собой на скатерти детали и вполголоса объясняя пристроившемуся рядом с ней на ее же стуле Луису, для чего все эти детали нужны, и как они называются. Чтобы никто с этого стула не свалился, Луис одной рукой приобнял Юи. Но их же у него было две! И где в это время находилась его вторая рука, а, главное, что она там делала – про это надо у Насти спрашивать. Она же рядом сидела и всё видела. Только вот ничего она не скажет. Потому что вслед за Юи и сама вдруг сделалась красная. А вдобавок еще вспотела.
Настя честно старалась не подглядывать. Правда. Изо всех сил старалась. Хотя бы потому, что так можно косоглазие себе устроить. Только вот совсем не подглядывать не получалось. Это, надо полагать, наследственное. Хорошо хоть Луис оказался не единственным объектом ее внимания.
– Габриэль, ну а ты чего? Тоже иди к нам, миленький. Разве не слышал, как она тебя зовет? Я уже вторую ночь слышу… Она ведь еще не знает, что беременна… Вот ты ей об этом сам и скажи. Мне ж она не поверит… Чего?… Нет, она одна в кровати спит. Честно! Ну вот чего ты придумываешь?! – Не было у них с Юи ничего… Юи вон на том диванчике ночует… И с Ленкой у нее тоже ничего… не было… А откуда ты про Ленку знаешь?… Ничего у них не было! Дурак глупый… Чего, Джули? Я не отвлекаюсь! Можно… Четвертую группу – кому угодно можно…
– Настеа, проснись! – Это тому, у кого четвертая, любую кровь можно закачать, а его кровь – только тому, у кого его же – четвертая группа.
– Вот видишь, ты даже на предохранитель не поставил…
– Юи, с тобой-то что сегодня? Что у тебя с лицом?
– И патронов… смотри… у тебя только два… осталось. Я тебе сейчас… новую обойму принесу. У меня есть… Нельзя здесь … Пусти… И почистить его… нужно… обязательно… И смазать… Сейчас за маслом… схожу… Я принесу… У меня есть… Что ты де… делаешь?
– Юи, ты чего? Обиделась, что ли, на меня за то, что я тебя побила?
– Пошли… в ванную… Ну перестань уже!…
– Что происходит? Юи, ты что – заболела?
– Тише ты, дура! Не видишь, что ли? – К ней Луис пришел.
– Я смотрю – вы тут обе на этом деле свихнулись! Совсем уже помешались… Какой еще Луис?…
– Разуй глаза, дура глупая! Вот же он. Луис, скажи ей.
– Точно, обе повернулись… Шлюха… Гадина… Луиса она ждет!
– Чего ты разоралась?
– Тварь… Сволочь… Целка чокнутая!!… И ты тоже… О чем вы обе все время думаете? Дуры озабоченные. Ни хрена ты не сдашь! Интересно, как ты раньше без мужика обходилась? И эта скромница… – Посмотрите на нее, люди добрые! Вы же сейчас об одном мечтаете – чтоб вас обеих Сережка трахнул. А что – он это, наверное, здорово делает. Да вытащи ты эту дрянь из уха, наркоманка!
– Джули, миленькая, ну что ты такое… Причем здесь Сережа?
– Причем?! Да я своими глазами видела, как они!… В той спальне… Не веришь? А ты спроси у нее. В глаза ей посмотри. Тебе она соврать не сможет. Не то, что мне. Мне врать очень даже можно. Шлюха!
– Замолчи! Они же всё слышат.
– Кто?
– Наши с тобой дети. Ты ведь тоже беременная. Ой, прости, ты ж не знала…
– Дурдом!…
– Какой же дурдом? – Месячные у тебя когда последний раз были?
– Чего?… Я видела, как они целовались…
– Да перестань уже!… Нам с тобой нельзя. – Беременным нельзя. Какая ты злая сегодня. И глупая.
– Глупая? – Сама ты дура набитая! Это ж надо – даже не поинтересоваться, от кого залетела.
– От Сережи… От кого же еще?
– Ха, как же! От Сережи… Вот вы обе и получаетесь шлюхи! От Сережи она залетела… Ой, чего это? Девочки, кто это?!
– Слепая, что ли, дура глупая?
– Луис, подожди, не уходи! Ну ты же ничего не понял. Всё совсем не так было. Я тебе сейчас всё объясню… Что ты наделала, Джули?!
– Юи, миленькая, не плачь! Я побегу – догоню его.
– Настеа, кто это?!!
– Он больше не придет… Джули, зачем ты гадости говоришь?
– Да вернется он, девочки! Остынет и вернется… И Сережа… Они же любят нас.
– Никто уже никуда не вернется…
– Ну чего ты застрял в дверях, Габриэль? Видишь, что у нас тут творится? – Давай выручай.
– Дрянная девчонка, убирайся отсюда!
– Что ты такое говоришь?! Габриэль, миленький, не ругайся ты на нее. Она сама не соображает, что говорит. У нас сегодня все на нервах и поэтому глупости всякие говорят…
– Не выгораживай ее, Сеньора. Надо было соображать!… Юи, дай ей ключ от своей квартиры и пусть катится. Не нужна мне такая жена!
Да, тот еще денёк. День визитов. И каких! На Юльку просто жалко было смотреть. И ведь Габриэль с Луисом оказались не последними, кто забрел сегодня на огонек. Кого здесь не ждали.
Или ждали? – Ну, Настя, понятное дело, ждала. Как же она могла не ждать? Звала ведь… всех. И его тоже. Да ей просто ничего другого не оставалось! Опять же Мишина колдовская музыка, игравшая в наушнике, делала своё волшебное дело. Грустно только, что в своем естественном ожидании Настя оказалась одинока. Единственной, кто, не будучи обученной хитрому искусству чудотворения умными учителями, умудрилась удержать в своих безумных мечтах нужную нить. Безумных не в смысле сумасшедших, а именно что ум ей для этого был без надобности. Он, пожалуй, даже помешал бы. Впрочем, тут, возможно, и Мария приложила руку. Пришла дочери на помощь. А, может, и еще Кто…
Как бы то ни было – вызывает закономерный вопрос та странность, что Настя, завидев Сергея, пошла вся пятнами, однако на шею к нему не кинулась. И Баська, запрыгнувшая к ней на колени, когда неизвестно откуда взявшийся Луис начал безобразничать рукой под столом, здесь ни при чем. Да, кошка, конечно, вцепилась в свою хозяйку тысячью острейших иголок и разглядывала сначала Луиса, а потом Габриэля очень даже недобрыми глазами, но Настя проигнорировала Сергея не поэтому: она просто не смогла подняться со стула. Не только ноги – всё ее тело и даже то, что она могла бы назвать своими мыслями, сделалось вдруг чем-то чужим, далеким и ей ненужным. Словно всё это вдруг провалилось в сон. Неприятный. И вот именно – ненужный ей сон. Голова при этом кружилась как бешеная. И в горле пересохло. Потому она и осталась сидеть с кошкой на коленях. Хорошо хоть в обморок не грохнулась. А могла. Сил ведь совсем не осталось после того, как в горле горячим глотком надулся, сполз в живот и там лопнул прозрачный целлулоидный шарик с цветочными духами…
Интересно, а что же Юи? Неужели и она никого не ждала? – Получается, что в том состоянии, в котором она позавчера замерзла, ей было уже не до чего. Хотя… Может, как раз в таком состоянии мы и становимся способны на что-нибудь из разряда невозможного. Ладно, про Юи нам ничего не известно. А Баська-то что? В художественной литературе приводится масса примеров, свидетельствующих о феноменальной чувствительности этих божьих тварей. Так вот, Луиса Баська увидела. Железно! И Габриэля тоже. А как она могла их не увидеть, когда рыцарей здесь видели уже все. Включая приготовившуюся спятить Юльку. Впрочем, что значит это “приготовившуюся спятить”? Тут нормальные вообще остались?
– А вот – фигушки! Никто отсюда никуда не пойдет – моей ноге врач нужен. Юлька, давай, бросай своей шитье и займись делом.
– Сеньор…
– Салют, Габриэль.
– Сереж, а что у тебя с ногой?
– Да вот, Юленька, на ровном месте навернулся. Главное, совершенно трезвый был. Ни в одном глазу. А теперь вот с палочкой хожу. Блин, и, главное, на ту же самую ногу! Ужас как болит. Юи, ну а ты чего помалкиваешь? Не рада, что ли, меня видеть?
– Живой…
– Интересно, а каким я, по-твоему, должен быть? Аська, ты-то чего дохлая такая?
Только сейчас Настя и пошевелилась. Но всё равно не встала. Не смогла.
– Упал, бедненький?
– Угу. Представляешь – прогнали домой, гады. Хромой врач им, видите ли, не нужен. Сволочи!
– Ну и хорошо, что прогнали. Нечего тебе на той их войне делать. Убить ведь могут. Я тебя сегодня же вылечу, миленький!
– А у вас тут, я смотрю, весело. На полчаса нельзя одних оставить…
– Живой… Как же это может быть? Ты ведь остыл уже…
– Юи, тебя что-то сегодня заело. Ну конечно – живой! Да что тут у вас случилось?! Габриэль, ты хоть меня просвети: куда это Луис рванул? Чуть не сшиб меня на лестнице! Даже не поздоровался…
– Сбежал. Юи, да вернется он! Не плачь. Знаешь ведь его. Отойдет он. Подумаешь…
– Девочки, простите меня, сволочь такую!
– Юлька, ты хоть не начинай. А вот и он. Беги, Юи, открывай. Твой вернулся…
Однако, это был не Луис.
Юи в комнату так и не вернулась. Осталась в коридоре и стекла по стене. Но хотя бы не плакала. Впрочем, лучше бы уж она разревелась. Нормально, по-человечески. Как все девчонки плачут. Может, легче тогда стало бы. И правда, слёзы кончились. Так и осталась на полу в коридоре. Несчастная…
Миша ворвался в гостиную запыхавшийся и на себя непохожий, как будто он сюда не на лифте ехал, а бежал по лестнице. В руках держал автомат. И вообще он был красный. Всклокоченный. Безвольным хвостом за ним в гостиную приплелась тоже на себя непохожая Лаура. Вошла и выпустила из рук кожаную дорожную сумку. Тяжелую. Наверное, уже сил не оставалось ее держать. Судя по звуку, с которым та шлепнулась на пол, в сумке лежали Настины дублоны. Лаура, увидев Сергея, ничего не сказала, просто в изнеможении опустилась на стул. А вот Миша продемонстрировал хорошую физическую форму. Он аж задохнулся от возмущения.
– Сука!
– Я тоже рад тебя видеть. Здравствуй, Лара.
– Меня, вообще-то, Лаурой зовут. Забыл, что ли?
– Да, конечно, прости… Ребята, а я, кажется, догадываюсь, кто у нас сейчас за водкой пойдет… Кому ее в любом магазине без очереди продадут. Может еще и цену скинут. Только идти нужно прямо сейчас, пока задор в глазах не погас.
– Сука…
– Мишка, а знаешь – тебе идет с автоматом. Лар, он чо, так и шел с ним?
– Меня Лаурой зовут…
– Да-да, конечно…
– Сволочь…
Больше Миша ничего сказать не смог, потому что, обернувшись, увидел Габриэля. Хорошо, что Сергей успел вырвать у него из рук автомат. Неизвестно, что здесь могло бы сейчас произойти. Разное могло случиться. А тут ведь еще и не закрытая входная дверь скрипнула. Миша дернулся, но Лаура ловко подтолкнула к нему ногой свободный стул. Иначе он повалился бы прямо на пол.
– Ладно тебе, психиатр хренов! – ласково потрепала она его за ухом. – Привыкай, это – не шиза… Кажется, еще один из наших подвалил.
– Скотина…
– Мишка, ты какие-нибудь другие слова знаешь? Поблагозвучнее…
– Сереж, а чо случилось?… Михалосич…
– А ты не в курсе, моя маленькая?, – обернулась к Насте Лаура. – Ладно, тут у вас тайны мадридского дворца… Промолчу. Пойдем, Сеньор, ногу покажешь. Джули, за мной! Потом будешь со своим женихом обжиматься. Да, давненько не брала я в руки шашек. Аптечка в доме найдется?
– Я сейчас…, – встрепенулась Настя. Но Сергей остановил ее взглядом, кажется, сообразив, почему она испытывает затруднения со вставанием. Этот запах…
– В бывшей Мишкиной спальне в шкафу есть всё, что нам понадобится. Пилу держать не разучилась?
При слове “пила” Миша вздрогнул и как-то просел. Как весенний сугроб. Лаура, напротив, лучезарно улыбнулась, словно Сергей напомнил ей о чем-то приятном.
– А что – думаешь, понадобится?
– Кто тебя знает? Ты у нас – девчонка с фантазией. Тебе, кстати, от Витька привет. Виделись тут недавно.
– Спасибо. Помню его. В любом случае блевать, как тогда, не буду. Джули, слезай уже с Габриэля. Пошли нашего генерала перевяжем. Посмотрим, что у него там на самом деле.
– Какого еще генерала?
– Обыкновенного. Серхио, а как тот ваш Орден назывался?
Юля, стремясь загладить вину, с подчеркнутой готовностью рванулась за Лаурой исполнять свои профессиональные обязанности. Словно в бой пошла. Скоро она, впрочем, в гостиную вернулась. Причем с обиженным лицом. Непонятно, то ли Лаура ее прогнала, усомнившись в том самом ее профессионализме, чего от Лауры вполне можно было ожидать, то ли Юля при осмотре Сергея увидала что-то такое, с чем справиться не могла. Короче, вернулась она расстроенная. Однако, мгновенно успокоилась, вернее переключилась, потому что в гостиной затевалось важное и чрезвычайно любопытное действо. Габриэль, подозрительно скоро Юлю простивший, вальяжно раскинулся на диване и изо всех сил делал вид, что до происходящего ему дела нет. Типа он выше этого. И вообще он не из таких. Миша, напротив, своего интереса не скрывал и внимательно прислушивался, точнее, приглядывался к тому, о чем пробалтывался вечно неспокойный Настин рот. Естественно, Юля тут же примкнула к зрительской массе и, нетерпеливо дергая Настю за рукав, превратилась в активно любопытствующего агента публики, которому Настя иногда даже отвечала. И не только мимикой.
– Так они что – уже в ванной?
– Угу.
– И свет погасили?
– Луис против. Хочет всё видеть.
– Вот гад! Ну и чего они сейчас делают?
– Не вижу…
– А ты не отвлекайся! Внимательно смотри. Старайся давай!
– Я стараюсь. Только ты мне всё время мешаешь… Вот…
– Что?! (Тут даже Габриэль привстал, забыв про свой нейтралитет.)
– Свет выключили. Юи настояла……………
– Настеа, не молчи!
– Заперлись.
– О Господи… И что делают?
– Пока ничего.
– То есть?…
– Воду включили… Нет, не буду дальше подглядывать.
– Я тебе сейчас по шее дам!
– Он ее раздевает.
– А она чего?
– Не скажу.
– Ах ты дрянь!… Подожди, а зачем они включили воду? Купаться, что ли, собрались?
– Да нет вроде, не собираются…
– А чего тогда?… Говори, что видишь!… Он что, больно ей делает?… Ну чего ты молчишь?! Говори, или я тебя сейчас стукну!
– Да подожди ты!…
– Ну?… Господи, как же ты любишь на нервах играть!… Я ведь сейчас с ума сойду. Вот не буду больше с тобой уроки учить… Ну и не говори, если ты такая!…
– Помолчи!… Кажется…
– Господи…
– Нет еще…
– Да, что же это такое?! Сил моих больше нет.
– Всё…
– Что?…
– Всё.
– Я тебя сейчас укушу.
– Да говорю же тебе… Он ей совсем не больно сделал.
– А она чего? Плачет?
– Не пойму. Вроде бы – нет… Наоборот.
На самом интересном месте в гостиную вошла Лаура. И все сразу поскучнели.
– Тебе, конечно, полезно было бы этот радиоспектакль дослушать, мой милый. С познавательной целью. Только…
– Да я… С чего ты взяла?
– С чего?! А что, скажешь, тебе неинтересно?
– Ну вот что ты придумываешь?!
– Они это в ванной делают?
– Угу…
– А разве не удобнее было бы в постели? Свободная же спальня имеется.
– Ну, где приспичило… А потом там можно воду включить, чтобы не было слышно.
– И как там?
– Похоже, всё у них благополучно прошло…
– Сволочь!
– Это почему же?
– Девочки!
– Не начинай…
– И ты, Габриэль, тоже послушай.
– Прошу тебя…
– Посмотрите на этого… Господи, как бы тебя назвать?…
– А что такое?
– Что? А то, дражайшая моя Сеньора, что я до сих пор девственница! Как вам? Ну и кто он после этого?!
– Лаура!
– Что?! Ты бы лучше к брату сходил…
– А что там?
– Кретин!
– Понял. Иду. Шуметь-то зачем?…
– Так, слушай меня, Настеа!
– Чего?
– Никакого секса сегодня.
– То есть?… А как же?… Мы столько не виделись… Имею право…
– Ну тебя что, на цепь посадить?!
– Я вылечить Сережу должна.
– Идиотка! Я ему морфий вколола. Будем надеяться – скоро уснет. Ему там какую-то хитрую таблеточку скормили… Если психанет, или резко дернется – кони двинет. Ты меня поняла, дура?! – У твоего Серхио сердце может остановиться. И некого тогда станет лечить. Чтоб никаких громких звуков. На цыпочках всем ходить. Входной звонок и телефоны – вырубить к чертовой матери. Что стоим?…
________________________________________
Прошла неделя. И главным ее событием явились, конечно же, похороны Инны. Настю на них не пустили из-за ее беременности. Что естественно. Юлю по той же самой причине также отговаривали, но она всё же пошла. При том, что Инну не особо любила. Зато она весьма жаловала её швейную машинку, которую Инна по настоятельной просьбе Юи ей подарила, – оригинальный Zinger, сохранившийся в превосходном состоянии. Словно это была новая вещь из магазина. Вот только вчера сделанная. Одно удовольствие на такой шить. Да просто прикасаться к этому чуду технической мысли! В общем, Настю оставили на попечение Лауры и попросили никому дверь не открывать. В последний момент Юи упросила остаться с девочками еще и Луиса. Мало ли что. Всё-таки хоть один из рыцарей должен находиться рядом с Сеньорой.
На кладбище всем рулил Давид. А кроме него туда пришли Юля, Габриэль, Юи и Сергей. И больше никого там не было. Вообще ни одного человека! Куда подевались Испанец с Кешкой – никто не знал. Никто, кроме Давида. Он, разумеется, был в курсе того, что, когда танки атаковали замок, Филипп и его недобитая криминальная братия удрали через бетонированный подземный ход под рекой, на другом берегу которой в заброшенном гараже прятались четыре бронированных джипа. На всякий случай. На случай войны.
Давид не просто был в курсе: это ведь он открыл перед беглецами, а потом аккуратно запер за ними все невидимые двери. И кроме ноутбука ему для этого никаких других технических средств не понадобилось.
Спрашивается, а почему он сам не удрал за реку? Ведь омоновцы, ворвавшиеся в замок, а перед этим набезобразничавшие на лужайке, настроены были весьма решительно. Уж точно недружелюбно. Так почему же? Может, он являл собой пример какой-то особой, недюжинной храбрости, то есть был отважным человеком? – Нет, храбрецом он отнюдь не был. Ни в коем разе. Это точно известно. Да вы на него посмотрите. Тогда – почему? – Хороший вопрос…
Обыскавшие дом омоновцы, нашли там лишь его одного обитателя. “Пьяный вдрызг” Давид, будучи не в силах подняться на ноги, лежал на полу. В очках и наушниках. Чем он был занят там, на полу? – Пытался играть на своем “задрипанном” ноутбуке в танчики. Нажрался как свинья. Противно было на него смотреть. Он ведь даже “не услышал”, как на загородный дворец Филиппа совершалось нападение.
Никакого сопротивления силовикам Давид, естественно, не оказал. И захотел бы – вряд ли у него это получилось бы. Да он и в мыслях такого не держал. Более того, этот ботаник с готовностью взялся показать, где находится искомая людьми в скафандрах “процедурная”, в которой содержится узник, умерший еще утром. Которого запытали Одноглазый с Филиппом. Звери такие… Проводить, однако, омоновцев в подвал он не смог по причине “крайнего алкогольного опьянения”. Тем не менее, в благородном порыве быть блюстителям закона хоть чем-нибудь полезным, жестами (словами не вышло – язык уж больно заплетался) показал, в каком направлении тем следует двигаться. После чего мирно уснул. Уронил голову на клавиатуру ноутбука и “отрубился”. Пустая бутылка дорогого виски каталась по полу “игровой комнаты”. Возиться с “ботаником-алкашом” не стали. Еще начнет блевать. Решили: проспится – сам встанет. Не маленький. И будет ему стыдно. Найдет, поди, чем опохмелиться. Не пропадет, в общем. А еще – интеллигентный человек! В очках. Бить его не стали…
Когда скорая в сопровождении милицейской машины и оба танка уехали, Давид поднялся, сел на подоконник и принялся стучать по клавишам ноутбука. В ответ на его действия у сарая за рекой упала стена, и джипы покинули укрытие, укатив в неизвестном направлении. Подальше отсюда. Давид был абсолютно трезв и некоторое время еще мучил свой ноутбук, почесывая затылок в недоумении – с чего это скорая понеслась в Москву как подрезанная. Еще же и сирену включила. Теперь-то куда спешить? Утром надо было торопиться, пока Сергей был живой…
Не будем осуждать Давида за то, что он не выдал омоновцам тайну подземного хода. Дело в том, что их он любил даже меньше, чем Филиппа. Были у него на то свои причины. Неизвестно какие, но были…
Так вот, хоронил Инну, по сути, один Давид. Юи ему, конечно, как могла помогала, в частности, вернувшись к жизни после немыслимого воскрешения Сергея, который ничего про это чудо так и не узнал, и потери девственности в ванной, она сама вызвалась обзвонить коллег Инны по институту, ни один из которых, сославшись на занятость, на похороны не пришел, хотя поминки и были обещаны шикарные. Итак, основные организационные хлопоты Давид добровольно и совершенно бескорыстно взвалил на свои покатые плечи. Впрочем, похоронить человека теперь – не то, что раньше. Были бы деньги. А деньги у Давида были.
Кстати, когда он узнал, что Сергей собирается жениться, а при пожаре у него сгорели документы и все деньги, он приехал в квартиру на проспекте Мира не с пустыми руками: в дырявой авоське Давид привез обувную коробку, перевязанную изолентой. Туфель в ней, понятно, не было, зато обнаружились семь с половиной миллионов рублей – сильно меньше того, что сгорело в охотничьем домике, но Лаура и этим деньгам ужасно обрадовалась. Прямо до неприличия. И тут же забрала себе миллион. После чего стала по телефону заказывать в Национале двухкомнатный люкс. Надо же ей с Мишей где-то перекантоваться. В Лениной квартире вместе с Джульеттой и Габриэлем она жить категорически отказывалась. Из-за эстетических разногласий. Сказала, что эдак она девственницей еще лет сто будет оставаться. А в Национале решительно всё располагает к возвышенной любви. И потом – кремль рядом, которого она еще не видела. И мавзолей Ленина. Еще Исторический музей. В общем, Националь располагает. Не обязательно к разнузданной или какой-то особо извращенной любви, не такая она, Лаура, хотя… А именно что к возвышенной. То есть на чистых простынях. И чтоб кофе по утрам в постель. А вечером чтобы ресторан…
Ничего с гостиницей, к сожалению, не вышло. Паспорта же у нее не было. А с другого конца провода первое, о чем ее спросили – кто такая, да откуда. Увы…
Давид пообещал что-нибудь придумать и с паспортами. Только химичить ему не пришлось, потому что в квартире на проспекте Мира зазвонил городской телефон. С Настей говорить не стали, а сразу попросили передать трубку кому-нибудь из взрослых. Она уж и обижаться перестала. Сказала только, что больше к этому дурацкому телефону подходить не будет. Потому что она не маленькая. И не дура какая.
А вечером в квартиру постучался старорежимного вида старичок, пришедший снимать Лауру, Луиса, Сергея и Габриэля на свой допотопный фотоаппарат, который он еле доволок и долго устанавливал на громоздкой деревянной треноге. Подлинный антиквариат. Сделал нужное ему количество снимков, спрятал фотографические пластинки в портфельчик и сказал, что завтра придет снова. В это же самое время. Сказал, чтобы все здесь были. И правда – пришел. Но уже без треноги и без фотоаппарата. Зато с тем своим стареньким портфелем, из которого выложил на стол стопку паспортов, велев Лауре, Сергею, Луису и Габриэлю в них и еще в каких-то ведомостях расписаться. Старый Настин паспорт из Новороссийска привез Миша, так что новый ей не понадобился. Кстати, и куклу без руки Миша ей также привез. Не забыл. Настя была на седьмом небе. Аж целоваться к нему кинулась. Так обрадовалась. Дитё, что с нее взять.
Любопытно, что документ Сергею достался точно такой, какой у него был и раньше: то есть паспорт российского гражданина. Причем с тем же самым номером. И даже серия оказалась прежней. Как это возможно – дедуля не объяснил. И вообще он был малообщительный. От коньяка, впрочем, не отказался.
Сергей ладно, а вот Лаура и Луис с Габриэлем получили испанские паспорта. Что примечательно – настоящие. Из испанского посольства. Юлька от изумления раскрыла рот и долго так с ним сидела. Сергей рта не раскрывал, но и путного ничего сказать не смог. То есть он, конечно, догадывался, откуда у этой истории с паспортами растут ноги, но виду не подал.
Той же ночью мертвые окна районного ЗАГСа зажглись приветливыми огнями. Взлохмаченная и как-то странно одетая матрона с белыми от ужаса глазами скороговоркой признала все четыре пары законными мужьями и женами, после чего срывающимся, невероятно фальшивым голосом начала этой диковинной компании желать всего хорошего. Чистого неба над головой, детей и прочего. В какой-то момент она от волнения сбилась и, некрасиво разрыдавшись, сбежала в уборную. Сломала при этом каблук, свалилась на каменный пол и разбила себе коленку. Ползти к уборной она, однако, не переставала. Больно уж испугали ее трое молодцов в штатском, позвонивших в дверь ее квартиры поздним вечером. И чуть ли не силой поднявших несчастную женщину с постели.
На вокзале молодоженов провожал Давид. Он, кстати, был свидетелем на той коллективной свадьбе. У всех разом. Кто был вторым свидетелем – неизвестно. Положено ведь, чтобы свидетелей было двое. Наверное, таковым стал один из тех неприметных ребят в штатском, что чуть не довели заведующую ЗАГСом до умопомешательства. Этот момент как-то ни у кого в памяти не отложился.
К поезду, отправлявшемуся на дальний восток в три часа ночи, был прицеплен спальный вагон, проводниками в котором оказались всё те же молодчики, лишившие сна заведующую ЗАГСом. Как только молодожены загрузились в вагон, один из чекистов сказал себе в воротник, что можно ехать, и поезд, задержавшийся с отправлением чуть не на час, тронулся. Других пассажиров в этом вагоне не было.
Через три часа “проводники” беглецов разбудили. Было еще совсем темно. Лаура подняла крик и стала ругаться неприличными словами. Причем сразу на двух языках. Потому что она вырядилась в реквизированную у Насти Аптеку № 4, уже забралась Мише на колени, и он, выпив из горлышка полбутылки коньяку, встал на путь исправления. Вернее, собрался на него встать. Понятно, тут любая разорется… А не надо было дурака валять! Могла бы и сразу, как поехали, Аптеку № 4 надеть, а не разговоры разговаривать. Юи, к примеру, и Юлька времени даром не теряли. Поэтому сейчас и не вопили на весь вагон. Однако не одна Лаура, еще же и Настя была несчастная. Лаура пообещала свернуть ей шею, если та станет домогаться Сергея. Так ей и сказала. И Настя ей поверила. Хотя у нее уже не только живот болел, но и голова. И вообще…
Посреди чистого поля поезд остановился. И это был даже не полустанок, потому что там не оказалось даже перрона. Там вообще ничего не было. И поезда здесь никогда не останавливались. Никакие! Тем более скорые…
Как проводники и обещали, в ста метрах от железнодорожных путей, в замызганном сарае беглецов действительно ждал автобус. Возможно, это был не сарай, а коровник. Некогда было выяснять. Да и неважно это. Опять же было еще темно. Спасибо, хоть дверь сарая была открыта и ломать ее не пришлось.
Минут десять Юи исследовала автобус с помощью какого-то хитрого приборчика. После чего сказала, что всё чисто: жучков, взрывного устройства и маячков нет. Бак полный. Можно ехать. Куда вот только?
Первым делом включили печку и выехали на дорогу, с которой кто-то предусмотрительно счистил снег. Причем совсем недавно счистил. Трактор, судя по свежим следам, проехал здесь не больше часа назад. На переднем сидении Юи обнаружила деревянный ящик, в котором лежали пистолеты и патроны к ним. Много патронов. О своей находке она сообщила мужчинам. Не всем – Мише она ничего не сказала.
Стали соображать, как быть. Какие у кого мысли и конструктивные предложения? Доводы и аргументы. – А какова, собственно, диспозиция? – Зима за окном. Вокруг непролазные сугробы, темень и страшная холодрыга! Народ же в автобусе этнически подобрался по большей части теплолюбивый. Какая к черту Сибирь?! Тогда уж лучше прямо здесь сдохнуть.
Большинством голосов решено было окольными путями пробираться на юг. Понятно, не в Новороссийск. Но в ту сторону. Сергей сказал, что знает одного типа, который ему не то, чтобы друг, но кое-чем обязан. А именно жизнью. И у того в укромном месте имеется домик. Хвастался им на войне. Между прочим, расположен тот его домик в курортной зоне. Вроде бы не должен своему спасителю отказать. Тем более, что сейчас всё равно не сезон, и дача стоит без дела. В крайнем случае можно будет тот домик у мужика купить. Давидовых денег должно хватить. В конце концов, хозяина, не рассусоливая и не впадая в слабоумное христианское всепрощенчество, можно зверски убить и преступным путем завладеть его имуществом. То бишь его загородной недвижимостью.
Испанские граждане идею с вероломным убийством дружно поддержали. Настя же с Юлей в ужасе переглянулись. Не поняли. Это, что ли, Сергей так шутит? Ничего себе…
Габриэлю было без разницы: шутит Сергей или нет. Его организм срочно требовал тепла. Так что он первый высказался “за”. И с такой решимостью, что Луису просто ничего другого не оставалось, кроме как проявить с братом солидарность. Что касается Лауры, то она уже была готова убить кого угодно. Не только Мишу. Ни к селу, ни к городу она закончила своё краткое выступление заявлением, что с девственностью она на этой неделе распрощается. Окончательно и бесповоротно. С помощью законного мужа или без оной. Поскольку после нанесенного ей “бездушным изменщиком” глубокого оскорбления личного характера, это ей уже без разницы. Но жить с таким позором в третьем тысячелетии среди цивилизованных людей ей по идейным соображениям возможным не представляется. Так что она, разумеется, за то, чтобы ехать на юг и немедленно, где, как она убеждена, повстречать даже в мёртвый сезон настоящего мужчину проблемы наверняка не возникнет. Прекрасного мужчину, способного войти в положение несчастной иностранки, подло униженной некоторыми самовлюбленными мужланами. И утешить ее в самой что ни есть адекватной форме. По обоюдному согласию. Короче, решение было принято единогласно. Даже Настя малодушно согласилась. Больно уж она боялась Лауру.
Ехали долго, меняясь каждые два часа. За руль садилась то Юи, то Миша. Иногда и Сергею разрешали подержаться за баранку. Но нечасто. А вот Лауру к управлению автотранспортным средством категорически не подпускали. Хотя она и рвалась порулить. Больно уж в последнее время она была нервная. Потому и не подпускали ее. Всем ведь хотелось живыми до тепла доехать. А потом, кто знает, умеет ли она вообще водить машину. Утверждала, что может. Но верить ей на слово желающих не нашлось. Лаура затаила обиду. Но истерик больше не закатывала. Устала.
Спали, естественно, здесь же – в автобусе. Благо свободных мест было навалом. И кресла, не стесняясь, можно было разложить. Только вот ноги немного отекали.
Насте ужасно понравилось ехать навстречу неизвестному. Приключение же! И вообще, она с детства любила кататься в автобусах. В детдоме их, случалось, возили на экскурсии. То на маслозавод. То на мебельную фабрику. Что в них было хорошего, в тех экскурсиях, загадка, но ездить своей компанией, особенно если удавалось занять место у окна, для нее было чистым наслаждением. Так бы и ехала себе целую вечность. Неважно куда…
Постепенно снега за окнами кончились. Обложной дождь на всякого нормального человека навевает тоску, желание напиться и прочие упаднические настроения, но нет – сейчас ему все только радовались. Было в нем что-то уютное. Тем более, что в автобусе работала печка и никто не мерз. Плевать, что дорога дрянная. Тут уж ничего поделать было нельзя. На хорошие трассы ведь беглецы выезжать остерегались.
Баська на удивление быстро освоилась с ролью путешественницы. Словно ей не впервой было ездить в автобусах. Она вальяжно разгуливала по салону и нагло приставала к разомлевшим пассажирам. А заодно приглядывала за Настей, на ходу умудрявшейся готовить на всех завтраки и даже обеды из того, что к поезду прикатил на тележке Давид. Контролировала Настю. И время от времени громко выражала своё возмущение. Господи, ей-то по поводу чего было возмущаться? – Кого-кого, а уж ее-то Настя не забывала. Кормила как на убой. И закрывала глаза на акты откровенного разбоя, совершавшиеся Баськой регулярно и с ошеломляющей наглостью. Должно быть гены у нее плохие. С виду – культурная кошка, а характер откровенно бандитский. Прежние хозяева, надо полагать, выдохнули и перекрестились, когда это бесстыжее чудовище от них свалило.
По требованию Баськи, когда она вдруг начинала противно выть и скрести дверь, останавливались. Ну тогда уж и прочие пассажиры использовали возможность прогуляться по лесу. Лаура от всей этой антисанитарии уже сатанела. Иногда, впрочем, беглецы приобщались и к благам цивилизации. Приходилось же им заправляться. Вот тогда они и заходили в теплые туалеты. А еще они в кафе при заправках покупали нормальную, не всегда вкусную, но зато горячую еду. В одном таком заведении они даже по очереди приняли душ. Но, вообще-то, заезжать на крутые заправки, где привинчены камеры видеонаблюдения, они побаивались.
Девятнадцатого декабря, то есть через три дня странствования, неожиданно показалось море. Настя аж завизжала от восторга.
И как у Сергея получается так быстро со всеми договариваться? – Ключи от их нового пристанища он получил уже через пять минут мирной беседы с каким-то невзрачным субъектом, подсевшим в их автобус на пустынной остановке, на которой совсем не было людей. Ни плохих, ни хороших. Потому что никакие автобусы там отродясь не останавливались. Странная остановка. Но это – мелочь. Главное же – там, где они подобрали своего благодетеля, которого даже не пришлось убивать, потому что он и так, без всяких денег согласился до самого лета предоставить в их безраздельное пользование свою дачу, не было снега. И уже только это радостное обстоятельство согревало сердца измученных скитальцев. Осточертел он всем – этот снег!
– Ты где печенье взяла?
– Какое еще печенье?
– Которое в ЗАГСе трескала. Я видел.
– А что? – Я проголодалась. Нельзя, что ли?
– Аська, я ж не ругаюсь. Просто спрашиваю – где взяла печенье?
– Мама дала. А что такого?…
________________________________________
Глава четвертая
Двадцатое декабря
Безликий, какой-то скользкий незнакомец, никому так и не посмотревший в глаза, укатил на их автобусе. Вот ведь гад! Повесил на него местные номера, по-хозяйски уселся за руль и уехал. Куда он его потом дел – неизвестно. Настя решила, что Сергей таким образом расплатился с ним за дачу. Хотя о деньгах речь вроде как не шла. В общем, грустно, конечно, что они лишились собственного, так понравившегося Насте автотранспортного средства. Зато у них теперь появилась крыша над головой. И, к слову сказать, крыша хорошая – черепичная. Что, вообще-то говоря, редкость. Потому что черепичная крыша – вещь чрезвычайно дорогая. Главное же, им вся эта роскошь была подарена до самого лета. То есть надолго. А что – неожиданно хорошей оказалась домушка. Мало того, что двухэтажная, так еще же и каменная. А еще с приличным участком, на котором что-то росло. Какие-то деревья. Ну и, конечно, с забором.
Пришлось, правда, повозиться с коммуникациями. Но в итоге настрадавшиеся путешественники уже через полчаса обрели настоящие городские удобства: тепло и горячую воду. Канализация тоже заработала. Не сразу, но заработала. Когда сообразили спуститься в подвал и крутануть там красный вентиль. Это Луис сообразил. Юи им гордилась. Она бы не догадалась. Даже начала улыбаться, в чем за последнюю неделю ни разу замечена не была. Миша сказал, что он с самого начала думал про тот вентиль, просто его никто не спросил. И всерьез на всех разобиделся, когда натолкнулся на стену глухоты и непонимания. Чуть ли уже не враждебной глухоты. Ну вот почему ему не верят?! – Он же правду сказал.
Сергей включил дизельгенератор. Точно такой же, какой был в избушке в том далеком заснеженном лесу с высоченными соснами. За минуту его включил. И тогда уже наступило полное счастье. Окончательное и бесповоротное. В результате чего все как-то вдруг глупо повеселели. Оно и понятно: со светом, это же – совсем другая жизнь! Это – уже реально двадцать первый век. К тому же в доме нашелся работающий магнитофон и даже какие-то к нему пленки. Включили музыку. И засуетившаяся Настя кинулась драить полы. Всё как обычно.
С газовым баллоном и холодильником Сергей разобрался и вовсе за мгновение. Так что на печке скоро уже шкворчало что-то невероятно вкусно пахнущее.
Габриэль всё время пытался быть Насте полезным. Господи, как же он ей мешал! Хуже Баськи. От той хоть можно было откупиться. Ну вот ей-Богу – слон в посудной лавке. Спасибо ему, конечно…
Сергей напомнил отдельным сомневающимся (Лауре в первую очередь, которая опять на что-то оскорбилась и бродила по дому с кислой рожей, а также Габриэлю, который никак не мог согреться и даже три раза чихнул), что они, вообще-то, на курорте. Просто зимой здесь не так уютно, как летом. Потому что преобладает облачность и солнце еще не сильно прогревает почву. Но уже через каких-то пару месяцев, когда проклюнется весна, а она тут ранняя, всё радикально вокруг изменится. Впрочем, и сейчас, если хорошенько принюхаться, можно учуять, что пахнет морем! И это прекрасно.
Настя как угорелая носилась между плитой и ванной, которую, такое ощущение, здесь вообще никогда не мыли. Лаура показала ей, где будет их с Сергеем спальня. И ничего, что на первом этаже. Это справедливо и очень даже правильно. Сказала, что скоро подниматься по лестнице на второй этаж ей из-за живота будет трудно. А поэтому ей и Джули лучше не выпендриваться, а сразу начать жить внизу.
Комнаты наверху были больше и лучше. Светлее. Потому что их там было всего две. Но Настя не обиделась. В конце концов кровати везде оказались хорошие. К тому же Лаура разрешила ей сегодня, если, конечно, Серхио ее захочет… Действие ядовитой Давидовой таблетки вроде как должно было закончиться. Но только, как было ей сурово сказано, без фанатизма! И только если он действительно сам Настю захочет. Потому что он еще слабый…
Купались в ванной по очереди. Сначала в ней заперлись Юи с Джулией. Лаура предупредила Габриэля, что, если он проломит ванну или нанесет ее эмалированной поверхности какой-либо иной ущерб, она, – вот честное слово, – придушит его собственными руками. И тогда он отправится жить в дровяной сарай. Иначе говоря, будет сослан к чертям собачьим! В изоляцию от нормальных цивилизованных людей. Которые, как, например, Луис, умеют, когда хотят, вести себя в приличном обществе соответственно.
О Баське. Дом ей понравился. Сразу. И вот любопытное наблюдение: под ноги эта гадина бросалась исключительно Насте и Сергею. Никому другому неудобств она не доставляла. То есть никого она не терроризировала. А с Габриэлем так просто подружилась. Чуть что – прыгала к нему на колени и засыпала в его медвежьих объятиях мертвым сном. Впрочем, у него на коленях кто угодно засыпал без задних ног. Настя так регулярно приходила к нему поспать. Когда уставала. Хотя бы на десять минут. А она уже действительно начинала уставать. И очень этого стеснялась.
Разумеется, Настя не могла помнить того, как Сергей вытер ее мокрым полотенцем. А потом сухим. Как надел на нее ночную рубашку. Но, когда, запеленав в одеяло, он взял ее на руки и вышел с этим пахнущим фиалками кульком во двор, она вдруг проснулась. И в первый момент испугалась, потому что не сразу сообразила, где находится. Но, когда Сергей поцеловал ее в щеку, а потом в нос, она разом всё вспомнила, быстро себя потрогала и, убедившись, что под одеялом она не голая, успокоилась. Она даже собралась по обыкновению заплакать, от счастья, конечно, тем более, что в ее груди уже в который раз за этот невероятно длинный день что-то сладко взорвалось, как вдруг… уснула. Да как крепко! И всё по той же самой причине: во сне ее бесстыжее счастье становилось нескончаемым и многоцветным. К ней тогда под веки закрадывался тот ее потерянный в детстве цвет. Которому нет названия. Опять же в железных руках Сергея ей было до чрезвычайности приятно плыть домой. И при этом не тонуть. Как довольные жизнью плывут по небу облака. Нежась и не просыпаясь…
Было темно. Южные ночи вообще темные. И до утра было еще далеко. Дом мирно спал. Ни звука вокруг. Как будто не только в доме, а и вообще во всей той курортной деревушке ни одного живого существа не осталось. Словно все вдруг взяли и разом куда-то испарились. Даже Баська, чуть не лопнувшая вечером от обжорства, свалилась и уснула. Неизвестно – где. Может на кухне? Пропала короче. Не слышно ее…
Один Сергей не торопился ложиться. Не хотелось ему спать. Вот и бродил он с сопевшей ему в ухо Настей среди деревьев. Как когда-то в березовой роще за стеной московской квартиры. Только сейчас это были не березы, а персиковые деревья. Настоящие. Не фотообои. А может и абрикосовые. Он не понял. Не очень-то он в этом разбирался. Тем более, что вокруг действительно было темно. Должно быть из-за этой темноты не только вокруг, но и у него внутри сделалось так тихо, что всё остановилось. В первую очередь время. Оно, собственно, даже не остановилось, а просто осталось в какой-то другой жизни. Уже не очень-то настоящей. Вместе со страхами, стрельбой, пожарами и прочими Испанскими сапожками. Всё вообще сделалось ненастоящим. Словно он об этом где-то прочел. Но что это была за книжка, когда он ее читал и куда потом дел, сказать уже не мог. Потому что это – скучная книжка. Совсем ему неинтересная. Ни про что.
В этой волшебной темноте Сергею совершенно не хотелось о чем-либо думать. Да у него это и просто не получалось. Попробовал – никак. Он не сумел даже вспомнить – какое сегодня число. И вообще, что такое “сегодня”. Непонятное какое-то слово…
Вечером Настя умудрилась приготовить роскошный ужин из того, что они с собой привезли. Что не съели по дороге. И было очень вкусно. Даже Лаура ее похвалила. Жалко только, что в доме не нашлось вина. Ну и Бог с ним: днем Сергей отправится на разведку и раздобудет много самого разного вина. Должен же быть здесь рынок. На худой конец какой-нибудь магазинчик. Где-то ведь нужно покупать продукты питания. Как без них. Баська ведь Настю со свету сживет. Габриэля, что ли, с собой взять? А плохо без машины. Плевать! Главное, Давидова таблетка не убила. Не успела. Честно говоря, Сергей немного опасался. И только когда понял, – как раз этой ночью и понял, – что всё осталось позади, его отпустило. Настя была предельно осторожна. Поначалу. Ну а потом… Слишком уж она проголодалась. Вот ведь каким либидо наградила девчонку природа. Мишка как-то сказал, что еще немного, и она без всякого мужика забеременела бы. Вот гад!…
А что там за чушь Юи с Давидом несли, будто бы он умер в подвале у Филиппа? Бред какой-то. С ума они, что ли, сошли?! Наверное, просто серьезно за него переволновались. Вот дураки! Придумали тоже – умер… Хорошо еще Аське этой дребеденью не успели забить голову. Господи, как же она прекрасна – южная ночь! И Аська, конечно. Да спи ты, спи, родная…
________________________________________
А вот в далеком уральском городе в то самое время, когда Сергей разгуливал среди живых деревьев с сопящей ему в ухо Настей, утро уже три часа как наступило.
Про настроение, с которым Витёк проснулся, мы лучше промолчим. Несложно догадаться, с каким настроением он мог сегодня проснуться: с дрянным, с каким же еще! Тем не менее он даже пожарил себе яичницу. И более того, он ее съел. Открыв холодильник, увидел там кусок бекона, собрался и его бросить на сковородку, но отвлекся, тупо уставился на бездушный сугроб за окном, и совершенно про бекон забыл. Заметим, Витёк пожарил сегодня яичницу сам, потому что накануне рассчитал прислугу и велел всем, даже шоферу и своему телохранителю, мотать куда подальше. Причем как можно скорее. Не объяснил – почему. Но денег всем дал много. Не пожадничал. И, кажется, его все поняли. Без звука собрали свои манатки и быстренько свалили. Кто куда…
А что, ему уже и не завтракать, если наступил такой день? Такой поганый… В конце концов он же еще не знал наверное, чем всё закончится. А вдруг он сегодня выживет? Намекал же Начальник Тайной Стражи на какой-то непредсказуемый исход. На какую-то возможную свою игру. Как будто даже к чему-то его подталкивал. Тот еще тип. Какие ж тут могут быть варианты…
Всех, кому доверял, кого по прошлым делам знал как людей верных и без долгих слов многое понимающих, Витёк обзванивал целую неделю. Последнюю в его жизни. То есть как мог подготовил… неизвестно что… Пригласил тех, с кем начинал бизнес и кого еще не скрутили в бараний рог, не разорили, поприсутствовать. Снаружи… И, надо признать, всех заинтриговал…
Вкуса яичницы он не ощутил, потому что так и не вышел из прострации. А когда выехал за ворота, так уже и того не помнил – завтракал он сегодня или нет. Как-то без разницы ему стало. Холодно и неуютно сделалось ему на этом свете. Кофе, кстати, он сегодня не попил. Забыл про него. Как и о многом другом. Зато вспомнил вдруг о девушке, сидевшей в машине и светившей ему оттуда зелеными фонариками, которую принял за так нелепо погибшую безумно красивую ассистентку Сергея, отпилившую ему ногу, а ночью после этого чуть не сошедшую с ума и напившуюся вдребезги…
Или это всё же была она? Нет, такого быть не может. Любой, кто умирает, умирает однажды и навсегда. На самом деле. С концами. Без какого бы то ни было продолжения. И надежды. В общем, дрянное у Витька было сегодня настроение.
Через двадцать минут он припарковал машину возле принадлежавшего ему универсама, который, естественно, был еще закрыт. Словно вор, опасливо озираясь, он своим ключом открыл дверь служебного помещения. При этом еще раз зачем-то “боязливо” оглянулся. И ступил в зловещую темноту…
Следившие за ним с биноклями в руках гэбэшники через десять минут отзвонились начальству. Взволнованными голосами они сообщили, что “объект вышел из тайника с грузом”. И для ясности пояснили: – “с канистрой вышел террорист… непонятно, отсюда не видать… похоже на питьевую воду”.
Крышка пятилитровой пластиковой канистры была неряшливо замотана синей изолентой, как будто Витёк эту бутыль открывал чтобы попить, а потом испугался того, что в результате утраты герметичности тары вода в багажнике его машины разольется, и на всякий случай эту ненадежную крышку таким вот образом заклеил. Выглядело канистра крайне подозрительно. Крайне! И особенно настораживало то, что изолента на ней была синей. Неизвестно почему. Казалось бы, какая разница – синяя изолента или какого другого она цвета? А вот чуть не до истерики довела бесстрашных чекистов. Один даже икать начал.
Напряжения добавляло и то обстоятельство, что Витёк постоянно оглядывался. Ну вот буквально через каждые два шага он останавливался, резко оборачивался и подолгу смотрел себе за спину! Что, вообще-то говоря, было ему в высшей степени несвойственно. Много дней десятки глаз пристально за ним наблюдали, но манеры озираться за ним до сего дня отмечено не было. Не его это стиль.
И главное, почему он нес свою страшную поклажу на вытянутых руках?! На этот вопрос ответа не находилось. Вернее, он был, только думать об этом было слишком страшно. Вот в чем ужас! Слава Богу, стрелять в него чекисты не стали. Хотели, очень хотели, прямо руки у них чесались и даже затвор заика передернул, но вот не стали. Всё-таки нечеловеческая сила воли у наших бесстрашных гэбэшников, которые берегут нас от коварных врагов. Пусть один из них от ужаса и начал икать, но ведь не выстрелил же! Мог, но, наверное, он решительно сказал себе, что Дзержинский его сейчас не одобрил бы. А посему собрал всю свою волю в кулак и удержался. Настоящий герой. О таких нужно на линейке рассказывать перед тем, как принимать школьников в пионеры. Чтобы те равнялись на наших защитников.
А дальше – больше. Витек совершенно обнаглел и, больше уже не таясь, преступно превышая дозволенную в городе скорость, рванул к Дому Культуры, в котором сегодня должно было состояться большое торжество. Вошел он туда опять же, как и в магазин, в котором затоварился водой, со служебного входа. А через какое-то время оттуда вышел. Но уже без канистры! Следившие за происходящим чекисты чуть с ума не посходили. Ужасно они переволновались и доложили, что готовы врага родины расстрелять на месте как бешеную собаку при попытке бегства. На что им ответили матерно и немногосложно, чем несколько их успокоили. Так что и на этот раз от самоуправства чекисты удержались, в очередной раз продемонстрировав небывалое мужество и феноменальную выдержку, свойственную доблестным охранителям нашего православного отечества, которое за мир во всём мире, против войны и за нерушимость границ. Прямо нет слов, чтобы выразить этим чудесным людям наше искреннее всенародное восхищение…
Губернатор на праздник не пришел. То есть он хотел и непременно в Дом Культуры сегодня заявился бы, да только он еще в понедельник улетел в Москву, в которой по тому же замечательному поводу в Большом Кремлевском Дворце на всю страну была проанонсирована супертусовка конторы, на которой с программной речью должен выступить тотально и единодушно любимый и потому уже в седьмой раз переизбираемый президент. Который всем нам отец родной и бессменный по причине своей незаменимости заступник против всякого враждебного империализма.
Не только все российские губернаторы поголовно и Гос. Дума в полном составе, но также и правительство в обнимку с членами Конституционного Суда жаждали продемонстрировать неподдельную любовь и безграничную преданность верховному главнокомандующему. Про Следственный Комитет и Прокуратуру уже и говорить нечего. Их начальники еще с вечера самолично готовили парадную форму. Чистили ее щетками и драили пуговицы специальными тряпками. Чтобы те блестели. Даже женам эту ответственную работу они не доверили. Разве что позволили женам надевать на эту их форму боевые ордена, заработанные в мирное время в борьбе не на жизнь, а насмерть со свирепым внутренним врагом. Единственно эти беззаветные радетели за глубинный народ опасались, что места в зале на всех не хватит. Зал ведь не резиновый. Почему за приглашения дрались. Весь месяц перед праздником шла драка.
И правда – приглашения получили не все. Отдельные депутаты Гос. Думы, которым Начальник Тайной Стражи не благоволил, согласны были хоть на приставных стульях сидеть. Да просто в проходах стоять! Лишь бы их в Кремлевский Дворец пустили лицезреть ненаглядного президента. Откуда угодно они были готовы на него смотреть своими преданными глазами. Не мигая. Лучше, конечно, смотреть на него оттуда, где их могли бы схватить объективы телекамер. Чтобы народ своих избранников увидел в телевизоре, и никакой гад потом не посмел сказать о них плохого слова. Да чего там сказать – просто подумать. На приставных стульях – значит на приставных. Стоя в проходе, значит… Да как угодно, хотя бы и на коленях стоя! Лишь бы в этот проклятый Дворец попасть. В тесноте, как говорится, да не в обиде.
Руководители фракций, которым отказники занесли совершенно немыслимые деньги, вступились за опальных депутатов, обратившись к Начальнику Тайной Стражи напрямую. Заикаясь от страха, они ему сказали, что возьмут нерадивых обормотов на поруки. И, понятно, лично перед Начальником Тайной Стражи в долгу не останутся. Поклялись, что голосовать на благо Родины и нашего обожаемого президента их нечаянно, не нарочно, а исключительно по дурости оступившиеся товарищи будут отныне с повышенным умом и даже с опережением. То есть гораздо правильнее, чем до этого. И что бы вы думали – отстояли они смутьянов. Те были просто счастливы. Важные такие ходили. Точно фотоаппарат в лотерею выиграли.
Тем не менее нашлись всё же и несчастные, не получившие вожделенных приглашений: три генерала КГБ (разведка и контрразведка), два маршала (сейчас уже не вспомнить – каких именно родов войск) и еще один министр, заподозренный Начальником Тайной Стражи в антинародных демократических настроениях. Расстроились, наверное, бедолаги…
Черт с ним – с уральским губернатором. Зато весь прочий губернский бомонд со своими расфуфыренными женами и детьми младшего школьного возраста к десяти утра съехался на праздник, устраиваемый Витьком. Понятное дело, что и б;льшая часть офицерского корпуса местного КГБ на нем присутствовала. Их же – праздник. Заметим вскользь: Витёк оплатил не только аренду Дома Культуры с шикарным банкетом (икра плюс шампанское), но и выписал столичных поп-звезд. Бешеные деньги на это дело грохнул.
Изначально предполагалось провести радостное мероприятие вечером. Шумно и с размахом. Но, поскольку вечером всему половозрелому населению страны было предписано заиньками засесть перед телевизорами и с благоговением внимать спасителю нации, праздник в честь Дня Чекиста передвинули на утро.
К одиннадцати часам торжественная часть завершилась. Выступления мэра и начальника областного КГБ увенчались овациями, дружными вставаниями, славословиями в адрес родного президента и пожеланиями отцу всех россиян здоровья и вечного правления, которое новая конституция по просьбе глубинного народа ему единогласно разрешила. Потом в темпе presto наградили четырех полковников и семерых подполковников КГБ почетными грамотами. А на одного заслуженного юбиляра органов, который в годы большого террора отличился выдающейся, прямо-таки звериной непримиримостью к врагам трудового народа, а после этого каким-то образом умудрился еще и выжить, повесили медальку за заслуги перед отечеством. Артисты для затравки немного попели и поплясали.
Был объявлен перерыв, после которого большой концерт, собственно, и должен был состояться. Публика повлеклась к даровой икре и шампанскому. И вот тут…
В циклопических размеров буфет Дома Культуры одновременно из обоих в него входов стали организованно стекаться космонавты с автоматами. Которые буфет и заблокировали. Теперь уже никто из него удрать не мог. Дамы в бриллиантах запаниковали, решив, что это – облава и мусора начнут сейчас шмонать их насчет наркоты. Но в эту тревожную минуту главный губернский чекистский начальник в золоченых генеральских погонах осознал, что час его славы, наконец-то, настал. Громким командным голосом он призвал уважаемых гостей, уже начавших выбрасывать кокаин под ноги своим соседям, к спокойствию, крикнув, что причин для тревоги нет. То есть никакой опасности для законопослушных и лояльных к советской власти граждан нет. Вернее, что она – эта самая опасность – только что доблестно предотвращена. А еще точнее – в данный момент героически предотвращается. Вот прямо у всех на глазах. Международный антинародный теракт, который обнаглевший от безнаказанности бандитствующий негодяй, ненавидящий нашего дорогого и повсеместно, даже в самых отдаленных кишлаках любимого президента, который, если не дай Бог помрет, то и всей нашей демократичной социалистической державе кирдык, а также за иностранные деньги ненавидящий в целом всю нашу прекрасную Родину, за которую кто только кровь не проливал, – от половцев до маршала Жукова, – и теперь еще со всех сторон окруженную падкими до наших богатейших природных недр врагами, которая скоро покажет заокеанским русофобам и прочим педофилам Кузькину мать…
Тут генерал закашлялся, якобы от волнения. На самом деле он просто забыл, как собирался закончить вступительную часть своего выступления. Но все и так его поняли, потому что, продолжая кашлять, хотя кашлять ему ну совсем уже не хотелось, он стало показывать пальцем на Витька. И тогда всем сделалось ясно, кто же тот коварный враг, у которого ничего святого за душой нет. Толпа шарахнулась от Витька, в то время как телекамеры продолжали честно работать. Еще же и десятки смартфонов начали снимать этот праздничный бесплатный спектакль. Детишки в основном его снимали. Но и некоторые взрослые также не растерялись.
В центре буфета образовался пустой круг, внутри которого как на ринге друг против друга встали два непримиримых классовых врага. Генерал с ненавистью глядел на казавшегося спокойным, а на самом деле просто уставшего психовать Витька. Космонавты в запотевших шлемах и с настоящими автоматами в руках взяли дуэлянтов в кольцо. Снимать на смартфоны они не мешали, но и за живое оцепление зрителей не пускали. Очевидно, такая команда им была дана заранее.
А Витёк всё молчал. Но он же не просто так молчал: в какой-то момент он начал улыбаться! Генерал от возмущения аж поперхнулся. И, опять-таки, забыл, что должен был сказать. Спасло его то, что в это самое время, когда он заткнулся, два космонавта торжественно вкатили в буфет столик, на котором официанты обычно развозят еду. Только сейчас на нем под огромным стеклянным колпаком вместо какой-нибудь жареной курицы или графина с водкой стояла одинокая пятилитровая бутыль с обмотанной синей изолентой крышкой. Генерал опомнился и очи его вновь засверкали. Гневно так засверкали. Как у орла. После чего он радостно сообщил достопочтимой публике, что в этой с виду безобидной емкости – смертельно опасный яд, который Витёк намеревался во время концерта знаменитых столичных артистов распылить в зрительном зале. Для чего заблаговременно и спрятал бутыль с отравой возле центрального вентиляционного стояка. Вот так!
После этого генерал без всякого перехода заговорил про офицерскую честь, со всей очевидностью имея в виду гэбэшников, которые героически спасли продолжавшую жевать бутерброды с икрой публику от неминуемой погибели. И тут молчавший до сих пор Витёк не выдержал. Тем более, что генерал нес уже полную ахинею про измену родине в виде шпионажа в пользу вражеских иностранных государств и запрещенных на территории РФ различных террористических организаций исламистского толка.
– Это ты, что ли, офицер?! Да ты – говно собачье! И вся твоя гэбистская шайка – куча навоза.
– Чего?… Да я тебя сейчас…
– Заткнись, козёл, и послушай меня!
– Чего?!!
– Того самого. Если уж на то пошло, я здесь – единственный офицер. И про честь кое-что понимаю. Во всяком случае я хотя бы на настоящей войне побывал. Откуда без ноги вернулся. Пока ты тут со своими бандитами грабил мою страну.
– Чего?
– Ты на хрена сюда эту бутыль приволок? Давай, вези ее обратно.
– То есть?…
– Ты что же, дурья башка, решил, что там яд?
– А то что же? – Хочешь сказать, что там простая вода?…
– Именно.
– Ну и зачем тебе понадобилось обыкновенную воду лить в вентиляцию?
– Затем что зима на дворе.
– Не понял…
– Да уж куда тебе! Чтобы такое понять, мозги нужно иметь. – Чтобы влажность в помещении повысить. Вот зачем! Кожа зимой сохнет. И связки страдают. Певцам петь трудно. Вези, сказано, обратно воду.
– Ты арестован.
– Это за что же? За то, что ты весь мой бизнес под себя подмял?! За то, что ты вор и убийца? – Да я рад был бы замочить всю твою кодлу. Прямо здесь. И в первую очередь, разумеется, тебя, гнида. Но, увы, нет у меня яду…
– Увести его!… Перед нашим социалистическим законом ответишь…
– Идиот! Ты в каком веке живешь? Нет уж больше совка. Сдох он! Вы только никак не сдохнете, шакалы…
– Да я тебя, сука… При попытке к бегству стрелять без предупреждения! В наручники его!!…
________________________________________
Солнце показалось уже и в приморской курортной деревушке, когда в дверь постучали. Настя, хлопотавшая на кухне, была единственной, кто в такую рань нашел в себе мужество вылезти из-под теплого одеяла. Но кто-то ж должен был приготовить завтрак на всю эту ораву. Опять же тесто нужно было поставить. Сережа снова просил пирогов. Впрочем нет, Настя была на кухне не одна: вечно голодная Баська разбудила ее и вынудила покинуть постель. И когда только это наглое животное бывает сыто?! Не забыть бы купить ей печенку. Сегодня же! Сказать Сереже, что это ему для пирогов…
Когда раздался стук, Настя даже не вспомнила про строжайший запрет открывать дверь чужим людям. А может и вспомнила. Но не будить же… А потом, кого в таких случаях она должна звать на помощь? – Ей не сказали. В общем, она открыла дверь. Незнакомый мужчина в штатском, вежливо поздоровавшись, протянул ей телефон.
– А, это ты, Валера? Здравствуй!… Так все ж еще спят. Ты не мог бы попозже позвонить? Он только под утро лег… Да нет, нормально он себя чувствует. И нога у него больше не болит… Да? Ну ладно. Я попробую… Сереж, тебя Валера спрашивает.
– Какой еще… Да, товарищ генерал… Вали отсюда!… Я слушаю. Подождите, а как вы нас?… Да иди уже!… Это я не вам…
– Валера, скажи ему…
– Идиотка, прекрати называть его Валерой!… Какой он тебе?… Чуешь, у тебя на кухне что-то горит? И здесь хочешь пожар устроить?
– Ой!…
– Я один, товарищ генерал. Говорите.
От Начальника Тайной Стражи, которого Настя упорно продолжала звать Валерой, и тот при этом не обижался, Сергей узнал, что Витька два часа тому назад убили. Какой-то особо ретивый, а, может, просто обдолбанный космонавт вывел его из Дома Культуры и приказал бежать. Поскольку Витёк не то, что бежать, а даже идти не мог, – ампутированная нога с утра разболелась, да и с наручниками бежать не очень удобно, – космонавт разозлился и выстрелил. Витёк покатился по лестнице. Несколько раз ударился лицом о каменные ступени. Руки были скованы за спиной. Так что закрыть лицо ему было нечем. А, может, он был уже мертв? И ему не было больно… Главное, всё так быстро случилось. На глазах у охнувшей толпы, собравшейся перед Домом Культуры.
Толпа не просто охнула: в следующее мгновение по лестнице, громыхая доспехами, катился уже сам космонавт. Потому что словил минимум двадцать пуль. Даже скафандр его не спас. Потому как стреляли в него из крупнокалиберного оружия. Шлем раскололся первым. Вместе с головой. Космонавту, когда он падал, больно точно не было. Жалко. Нет, ну сволочь!…
Штука даже не в том, что кино из буфета Дома Культуры в прямом эфире наблюдали десятки тысяч человек. Ведь когда Витёк обозвал генерала КГБ вором и убийцей, а городские телеканалы после этих его ругательных слов предсказуемо столкнулись с непредвиденными техническими проблемами, почему телевещание с праздничного утренника и было оперативно прекращено, десятки смартфонов в детских и не только детских руках продолжали кино снимать, в прямом эфире показывая его в Ютубе… Так вот, не в этом дело. А в том, что еще перед началом трансляции к зданию Дома Культуры подъехало порядка тридцати джипов с замазанными грязью номерами. Да и простой народ сюда подтягивался не с пустыми руками.
Милиционеры, дежурившие возле Дома Культуры, ничего лучшего не нашли, как открыть по толпе ответную стрельбу. Не разбираясь, кто именно замочил космонавта. И в кого-то попали. Ну, тогда уж и с этими миндальничать не стали. Тут же еще и три симпатичные девицы в милицейской форме выскочили неизвестно откуда и спустили на людей овчарок. Собак, конечно, жалко. А девиц… Их добивали ногами. Насилия сексуального характера отмечено не было. Должно быть потому, что было светло. А потом зима. Холодно. Да и народ кругом…
На площади находилось уже более сотни вооруженных людей, когда из Дома Культуры начали выходить гости праздника. Вернее, они попробовали оттуда выйти. Что, понятно, у них не получилось. Потому что их встретили дружным огнем.
Когда из-за двери высунулась швабра с привязанным к ней белым шарфом, стрельба прекратилась. Дверь открылась и из Дома Культуры гуськом стали выходить дети. Ясное дело, все они были напуганы. Очень! И, должно быть, по этой причине, когда вышли на свежий воздух, то по лестнице к памятнику вождю мирового пролетариата они сразу спускаться не стали. Не решились. А выстроились в шеренгу возле двери и какое-то время возле нее простояли.
Стрелять по детям толпа не хотела, хоть была уже прилично разогрета. Но, когда из-за спин детей вдруг выскочили вооруженные пистолетами чекисты и с той стороны раздался первый выстрел, началось то, что не могло не начаться…
Меньше, чем через полчаса здание милиции взяли приступом. Арсенал взломали. И через час в городе не осталось ни одного живого мента. С кэгэбэшниками поступили еще проще. Половину из них перебили непосредственно в здании Дома Культуры. А домашними адресами оставшихся в живых с вооружившейся толпой честно и совершенно бескорыстно, то есть на абсолютно безвозмездной основе поделились бандиты, которых местные кэгэбэшники доили, утратив всякую совесть. Как в последний день, когда уже невозможно сказать с уверенностью, кто именно в городе – бандиты. Ну вот он, их последний день, и настал. Убивали целыми семьями. Вместе с детьми и женами. Русский бунт – он такой. А что, для кого-то это новость? – Ну так и чего тогда удивляемся!
Собственно, зачем Начальник Тайной Стражи звонил Сергею? – Сказать, что Испанец до сих пор где-то прячется. И где – неизвестно. Однако опасность представляет не эта сволочь, потому как он сейчас больше за свою шкуру дрожит, а Игнат… Половину его головорезов перестреляли. Но сам он и оставшиеся с ним бойцы… Вот эти по-настоящему опасны. Так что расслабляться не следует. И вот какая деталь: Сергей Игната не интересует. Кто-то заказал этому подонку Настю. Деньги, судя по всему, предателю обещаны огромные. Ну, если даже в ситуации, когда сама контора объявила на него охоту, он не хочет остановиться. Так что предельная бдительность и конспирация.
О том, каким образом Начальник Тайной Стражи прознал, где прячется Сергей, ничего сказано не было. Зато Начальник Тайной Стражи спросил – есть ли в доме радио или телевизор, и, если таковые имеются, необходимо всю эту электронику безжалостно вывести из строя. Причем срочно. И вообще, нужно сделать всё, чтобы избавить Настю от возможности получения ею какой-либо информации о том, что творится или в скором времени начнет происходить в стране.
– Больно уж она у тебя сердобольная. Или кто там ей помогает? Слышал я про “маму”… Не хотелось бы, чтобы в наши дела вмешивались посторонние. Надеюсь, ты меня понимаешь… И, чтобы ты представлял, какую волну поднял твой Витёк… Каков, так сказать, масштаб бедствия… В Хабаровске откликнулись на свой лад. Стрелять там не стали. Просто взорвали здание КГБ. А затем прошлись по квартирам. Откуда-то узнали адреса. Милиционеров пока не трогают. Но выходить на улицу в форме менты не рискуют. Да и в штатском тоже. Сидят по домам и отказываются работать. Во Владивостоке, похоже, закончится тем же. У них там сейчас вечер и пока тихо. А что начнется утром – неизвестно. Удивительно, но в Питере спокойно. И в Москве… Даже странно. Ничем их не проймешь…
Несложно догадаться, до какой степени Сергей обалдел от услышанного. Он даже какое-то время пролежал в постели без движений, словно пыльным мешком огретый. Всё пытался сообразить, на каком свете он находится. И что это такое вообще было. Не померещился ли ему часом этот телефонный звонок. Такой, мягко говоря, странный…
Более всего его, понятно, сразила просьба Начальника Тайной Стражи оградить Настю от контактов с какими бы то ни было источниками информации. Не может такой человек желать разрастания бунта, способного снести эту сгнившую власть к чертовой матери! Ведь ему и самому тогда не поздоровится. А нашего несменяемого так просто на вилы поднимут. Но сначала, разумеется, возьмутся за его семью…
В чувство Сергея привела Настя, сообщив, что сырники остывают. И что, если он хочет, чтобы их все слопал Габриэль, то, конечно, можно не вставать. Девочки уже позавтракали. А Габриэля не остановить. Он сейчас точно все сырники съест.
Сергею лежать в постели мгновенно расхотелось. Вставая, он зачем-то брякнул, что Витька убили. Спохватился, да поздно – уже сказал. Как говорится: вылетит – не поймаешь… Что удивительно, Настю эти его чудовищные слова нисколько не расстроили. Уходя на кухню, она лишь недовольно пробурчала, что его дурацкие розыгрыши на нее уже не действуют. Что она не дура какая. Тем более, что Витёк не может просто так взять и умереть, потому что хорошие люди не умирают. А Витёк – он хороший. Не в пример некоторым, которые всю дорогу норовят ей какую-нибудь гадость под руку сказать.
Государственные СМИ с самого утра принялись втирать трудящемуся про успехи нашего замечательного народного хозяйства, которому только на пользу вражеские санкции, и про то, как мы зд;рово летаем в космосе и у нас там ничто не ломается. А два крупнейших федеральных телеканала и вовсе отменили проанонсированные передачи, включая новости, запустив нон-стоп любезные сердцу глубинного народа сериалы про нашу честную милицию, которая взяток не берет, а вместо этого самоотверженно борется с несознательными гражданами, которые воруют и ни разу не патриоты, если они ходят на несанкционированные митинги. Как будто этим сволочам плохо живется под заботой государства. Как за каменной стеной ведь живут!…
Тем не менее страна уже всё знала, потому что интернет после того, как враги в том самом космосе, где у нас всё исправно работает, повесили особенные спутники, сделалось невозможно перекрыть. А сбивать чужие спутники было пока боязно. По шее ведь можно схлопотать. И так ни хрена в стране своего не осталось. Ни лекарств, ничего… Не хватало, чтобы нам и вовсе кислород перекрыли. Могут же. У нас, конечно, на такой случай атомная бомба имеется, чтобы было, чем отрезвить супостата, но вот прилетит ли она, случись что, точно туда, куда её пошлют, а не подорвет, скажем, собственный Воронеж, – вопрос непростой. Даже, прямо скажем, концептуальный. Ведь за благодетельное царствование нашего всенародно любимого сказочника, без которого, как известно, Россия равномерно и в тот самый день решительно вся накроется медным тазом, с наукой случилось примерно то же, что и со всем остальным…
Начальник Тайной Стражи отправился на праздник в Кремль вместе с президентом. Его собственный лимузин и многочисленные броневики охраны грозно ехали сзади и по бокам. А впереди, окруженные нарядными мотоциклистами, ехали две точные копии машины президента. О том, в какой именно к Кремлю следовал самодержец, которому нравилось, что подобострастные холуи зовут его Хозяином, не была проинформирована даже охрана. Так что мотоциклисты по факту сопровождали два пустых автомобиля.
Кстати, прозвище “Хозяин” президенту придумал Серый Кардинал. Президенту об этом, разумеется, донесли. Стразу же. Только вот нисколько его этим известием не огорчили, как на то рассчитывали злопыхатели. Напротив, президент единственному человеку, которому доверял, был чрезвычайно признателен. При том, что скромный Начальник Тайной Стражи этой его благодарности смущался и от своего авторства всячески отнекивался. Вот какой он хороший.
Танки в Москву ввели еще утром, почему в городе и было спокойно. То есть на улицах не было ни души. Как-то странно ехать по пустому городу. Впрочем, нам ли привыкать. Не дети малые. Президент же едет! Которого народ избрал. А что такое? – Не марсиане же его выбрали. Конечно народ. Наш. Великий и до седьмого колена духовный. Непобедимый. Который глубинный, а потому до икоты любит стабильность. И не хочет, чтобы было как в Париже. Из-за того, что он гордый и бесстрашный. С повышенным содержанием религиозности и самобытного ума. Который и не такое может повторить. Он еще всех способен удивить. Такое еще отчебучит, что Европа с Америкой охренеют. Так что… Нет, ну правда, а кто же еще? – Конечно народ выбрал…
– Что… в самом деле… война? Неужели решишься?…
– Можно подумать, у нас с тобой богатый выбор… Или какой другой выход имеется…
– Ну, выход, положим, есть…
– Это какой же? – Пулю себе в лоб, что ли, пустить? Благодарю покорно.
– Зачем же так радикально?
– А что еще остается, если не?…
– Самолет…
– Не понял… Ты… Ты что имеешь в виду?
– Разворачиваем кортеж, прихватываем по дороге твоих и адьё…
– Считаешь, это – выход?
– Полагаю, в этом случае мы по крайней мере остаемся в живых. Страна вразнос пошла. Ты что, не видишь? А так ты еще и дочерей спасешь. Хочешь, любовницу твою возьмем?… Ту, рыженькую… А можем и черненькую… для пары. Им же без тебя хана. Некрасиво их убивать станут.
– То есть… предлагаешь всё бросить?
– Давай уже не будем комедию ломать! Ты что под этим “всё” разумеешь? Нефтяные поля, что ли? Так их же с собой не увезешь. А тебе что, уже и ста сорока миллиардов долларов мало?! О которых, кстати, благодаря моим стараниям, ни одна живая душа теперь не прознает. Даже американцы не смогут пронюхать…
– Подожди, а откуда ты?… Это же… Как ты вообще о них?…
– Не забывай – кто я. Начальник Тайной Стражи обязан знать всё. Иначе ты бы уже на третьем сроке присел с пятью пожизненными. Эти твои миллиарды я вчера перепрятал.
– Что?! И только сейчас мне об этом докладываешь?…
– Занят был. Да не беспокойся ты о своей заначке. Я ее в банке Ватикана сложил. В Цюрихе надежнее всего будет.
– Так ведь…
– Не дергайся! Кто посмеет тронуть банк Ватикана? Все ж теперь такие верующие стали! Прямо до поносу… Еще раз повторяю: – о дочерях подумай, если собственный инстинкт самосохранения отказывает. Самолет заправлен. Ждет. Экипаж проверенный. Ни одна сволочь не узнает, куда мы полетим. Остров не самый маленький. Климат райский. Клубника круглый год растет. Свое вино делать станем. Ты ведь мечтал когда-то об этом… Да, не Италия, но, главное – живы будем. И никаких войн в Европе для этого устраивать не придется.
– Настроение у тебя, я смотрю, совсем на нуле…
– Так я ж не ту дребедень читаю, которую тебе в папочках на стол кладут. Читал я эти их доклады. Бред сивой кобылы! Я, знаешь ли, реальной информацией питаюсь.
– Ну и какова она – эта твоя реальность?
– Да мало хорошего! И будет только хуже. Хотя куда уж…
– Ты, кажется, запамятовал, что у меня миллион бойцов под ружьем. Это больше, чем все наши сухопутные силы. И у всех этих дармоедов зарплаты, дети, ипотеки… Машин себе импортных понакупили… Кто их семьи кормить будет?! Да они ради меня…
– Кстати, о твоих опричниках…
– Ты о ком?
– О нацгвардии… К одному такому пехотинцу три часа назад на квартиру пришли…
– Где?
– Во Владимире.
– И чего?
– Дома его не оказалось. К счастью. Или к несчастью… В магазин он отошел.
– И что там? Квартиру, что ли, обчистили?
– Не поверишь – ничего не взяли. С пустыми руками ушли.
– Ну и что тогда?
– А то, что в его квартире жена была. И дети там… тоже были…
– Что значит это твое “были”?
– Да то, что их больше нет. Убили их добры молодцы, пожелавшие остаться неизвестными. Всех, кого в квартире застали, прикончили и отправились дальше… по домам… со списочком… Сейчас во Владимире ни одного милиционера, а тем более твоего героического космонавта на улице ты не встретишь. Так что не особенно полагайся на своих нацгвардейцев. Это в мирное время они невозможно какие отважные. Пока безоружным подросткам на митингах руки ломают. Чем, как мы все понимаем, наше могучее государство от врагов и “спасают”. А когда их самих с дрекольем начинают в подворотне встречать… Если уж мои побежали… Как зайцы ведь удирают! Только пятки сверкают… Так что – насчет самолета? Думай быстрее – время утекает! Скоро уже в Кремль въезжать будем. И не факт, что выедем мы оттуда в том же самом виде. Не хотелось бы ногами вперед…
– Ну уж хрен! Вот сейчас ты меня как раз и убедил.
– В чем же?
– В том, что лучшая защита – нападение. Странно, ты ж никогда трусом не был…
– А я и сейчас ничего не боюсь. Стар я уже бояться. Да и терять мне особо нечего. Протри глаза: я лишь правдивую картинку тебе рисую.
– Хочешь сказать, что я не знаю правды?!
– Да откуда ты можешь ее знать?! Кто еще, кроме меня, тебе ее скажет? Ты в интернет загляни. В миг протрезвеешь.
– Да?
– Да.
– Слушай, а это, часом, не Феникс к нам из костра снова выпорхнул? Больно похоже на то, с чем мы уже имели с тобой дело.
– Какая разница? Феникс или еще какая живность… Черный Лебедь это – вот что! Самый обыкновенный. Очередной, кстати. Я тебя еще месяц назад предупреждал, что где-нибудь непременно рванет. Когда чайник запаивают перед тем, как поставить его на огонь…
– Думаешь, я с пенсионным возрастом перестарался?
– Ха! Опомнился… Если бы только с этим!… А украденные миллиарды?!… Дружочек, кровь на тебе. В народе тебя не просто узурпатором кличут. Уже открыто убийцей называют. Ты зачем новые концлагеря велел строить? Старых мало?!
– Вона как ты заговорил… Давно ли в матери Терезы записался? Ты на себя посмотри! Концлагеря ему не нравятся…
– Если не убивать уже не можем, так хотя бы аккуратнее это делать надо! Демонстративно-то зачем?! Господи, о чем я говорю!… Простую работу делать разучились… Ну везде наследить умудрились, бездари. При Андропове таких умельцев во внутренней тюрьме на Лубянке…
– Да хватит тебе, угомонись уже! Кстати, о Лубянке…
– Что еще?
– Знаешь, а ведь это неправильно тебе сейчас со мной в Кремль ехать. Отправляйся-ка ты лучше в контору.
– Что еще за дискриминация?! Чем я тебя обидел? Хочешь меня законного праздника лишить?
– Угомонись! Ты мне больше на Лубянке будешь полезен. А праздник мы с тобой отметим чуть позже… Я за тобой заеду…
– Не совсем понимаю…
– Знаешь, а ты меня сейчас действительно напугал. Я вот какую мысль имею: тебе оттуда сподручнее будет ситуацию под контролем держать. Если вдруг учуешь неладное, действуй по обстоятельствам. Я твоей интуиции доверяю. Да, тогда уж и чемоданчик прихвати.
– Спятил, что ли?! Он же всегда при тебе должен быть.
– Значит, говоришь, не стоит нам на нацгвардию полагаться?… И даже контора может сплоховать?… Ну а тогда у нас с тобой тем более никакого другого варианта не остается. И, пожалуйста, не заводи больше эту песню про самолеты и острова. Ударимся в бега – непременно найдут. В два счета! И вот тогда уже нам с тобой о пожизненных только мечтать останется. – На кол нас посадят. Идиотизм какой-то!… Из-за какого-то одноногого бандита такая фигня в стране завертелась. Чего хоть эти кретины от него хотели: бизнес, что ли, собирались отобрать?
– А чего еще они могли хотеть? Разумеется, их интересовали только его башли. Не американские же шпионы! Они его холдинг меж собой практически уже поделили. Ну, разумеется, и тебе треть в бассейн закинуть собирались. Всё как положено. Соображают, кто в доме хозяин.
– И всё равно: – зачем было его убивать? Совсем уже страх потеряли! И мозги… На хрена искрами на сухую солому сыпать? Я всё понимаю: не принято у нас извиняться. Слабость свою показывать… Но, если уж у всех на глазах облажался, сделай хотя бы вид, что клиента отпускаешь. А потом по-тихому устрой ему несчастный случай… Нет, надо было прилюдно парню теракт шить, когда уже и дураку ясно, что никакую отраву он через вентиляцию распылять не собрался! Что ты там в телефоне смотришь? Не отвлекайся!
– Сообщают, что тот одноногий выжил. Прооперировали уже.
– То есть как – выжил? Мы же вместе с тобой кино смотрели! Пуля четко в сердце вошла.
– У него, как выясняется, сердце справа.
– Не может этого быть!
– Очень даже может.
– Я не про то. Он ведь вроде как герой войны.
– Ну и что? Причем здесь это?…
– Не понимаю, как его могли на войну послать с таким… дефектом? Он же медкомиссию проходил.
– А вдруг он заговоренный?…
– Ну вот что ты сейчас несёшь?! Чушь какая-то…
– Чушь? – А вспомни историю с двумя предыдущими Фениксами. Ты, кстати, девчонке ничего не обещал?
– Какой еще девчонке?
– С которой завтракал, пока я Сергея в курс дела вводил. Ну, у которой еще кошка была…
– Не помню… А что я мог ей обещать?
– Да мало ли… Про выборы ничего ей не говорил? Что с мухляжом завяжешь и никого больше мочить в концлагерях не будешь… С ядами будешь поаккуратнее…
– А она что, политикой интересуется?
– Не знаю…
– Мне показалось, что у нее с головой не всё в порядке.
– Да? А как ты думаешь, кто в тот раз Феникс закрыл?
– Что значит – кто? Сергей конечно.
– А вот и не угадал. Тот фокус как раз девчонка для тебя и сработала. Во всяком случае – точно не Сергей. Он тем твоим неосторожным приказом тогда занимался. Ему не до Феникса было.
– Подожди… Я ей как раз что-то про Сергея и сказал…
– А что именно, не помнишь?
– Что ему больше ничто угрожать не будет. Сказал, что, если безобразия на улицах прекратятся, президент в знак признательности обеспечит ему полную безопасность. Железобетонную гарантирует! И ее жених сможет жить спокойно. Где захочет. И больше прятаться ему не придется. Ни от кого. Кажется, даже слово ей дал…
– Напрасно ты это сделал!
– Почему?
– Потому, что уже через день Сергея к Испанцу привезли. И не для того, чтобы он там чаи с вареньем распивал. Случайно узнал. Еле вытащил парня. Что-то странное там с ним случилось… Так вот, значит, в чем дело… Ей могло не понравиться.
– Девчонке?
– Матери её…
– А кто у нас мать?
– Лучше нам с тобой этого не знать. Настя же вроде как сирота…
– Что ты меня путаешь?! Сирота, мать… Скажи лучше, как обстоят дела с безопасностью сегодняшнего мероприятия?
– Как обычно. Об этом можешь не думать. Кремль в тройном кольце. И ПВО в полной боевой готовности. Муха не пролетит.
– А если какой идиот ракетой по Кремлю шарахнет?
– ПВО – это не зенитный комплекс.
– Я в курсе.
– А зачем тогда глупости говоришь?
– Да я так… Нервы… В общем, знай, ты сегодня спасаешь Россию.
– Это просьба или приказ?
– Твой священный долг!
– Значит… я должен сегодня спасти Россию?
– Просто обязан!
– Ладно… Как скажешь… Так, значит, спасать?
– Разумеется.
– Ну что ж… Можешь быть уверен: Россию я сегодня спасу. Позабочусь о тебе.
– Господи, как же мне с тобой повезло! Ни на кого ведь…
– Да ладно! Ты ж мне как сын. Разве я могу дать тебя в обиду? Слушай, а вдруг ты всё же передумаешь? Может, рванем на аэродром? Пока дров не наломали. Что-то мне тревожно.
– Кончен разговор! Давай-ка пересаживайся в свою машину, папаша… И чемоданчик не забудь.
– Ты это серьезно? Я думал – пошутил.
– Какие тут шутки… У тебя он будет в безопасности. И я… Мне так спокойнее будет. Ты единственный, кому я могу его отдать. Вот ведь ужас – никому больше доверять нельзя. Вообще ж никому! Только тебе… Как будто последний день настал… Всякий за свою шкуру трясется. И за сворованные миллиарды. Которые, между прочим, я им позволил украсть. Что бы они без меня?… Хамы неблагодарные! Чую, явятся однажды ко мне с табакеркой. Да, слушай, а зачем ты продвигаешь этого… как его?…
– Валерия Грата? Градов – его фамилия.
– Да, точно! Он же вроде как под Легатом ходил, с которым ты всегда был на ножах. Не рано этому твоему прокуратору двузвёздным генералом становиться?
– Если сомневаешься, приказ о повышении можно отозвать. Он хоть и подписан тобой, но…
– Да нет… Я так… Пускай… А всё-таки – почему?
– У меня на этого парня большие виды. В трудную минуту именно он может оказаться нам с тобой полезен.
– Хм, но сразу две звезды на погон… Впрочем, если считаешь, что человечек нам пригодится, будь по-твоему. Просто меня смущает его возраст. Видел я его как-то… Совсем мальчишка. И тут вдруг сразу генерал-лейтенант… Я про наших стариков с Лубянки… Бухтеть ведь начнут.
– Со стариками я проблему решу. Сегодня же. Никто поперек не вякнет. Молчать будут… как мертвые.
________________________________________
Глава пятая
Чужаки
Габриэль озлился. И сильно. С самого утра копил раздражение. А всё почему?… –
Юлька сразу же после завтрака заперлась в спальне. И стрекотала оттуда на Инниной швейной машинке как сумасшедшая. Нос в гостиную не казала. Что за шедевр она там мастерила – никому не рассказывала. И подглядывать не разрешала. Юи как-то по секрету проболталась Луису, что Джули прихватила с собой из Москвы изуродованное Настино платье. То самое – ванильное. И, похоже, соображает, каким образом его можно починить. Тренируется на Аптеках № 4. Благо их у нее целых четыре комплекта. Режет их ножницами и колдует над лоскутами. Никто, однако, в точности не может сказать, что именно она там в тайне от всех шьет. Может она вовсе не над Настиным платьем корпит. Может она еще что-нибудь для Юи изобретает. Уже ведь сшила для нее порнографическую (как сама ее назвала) ночную рубашку, в которой Юи осмеливается показаться только Луису. Такая эта тряпка получилась бесстыжая. Полупрозрачная и вообще… Но правда – ведь шикарная вещь вышла! Луиса она даже больше, чем Аптека № 4, заводит. Лаура ту рубашку видела и откровенно на нее облизывается. Представила, как Михаэль от страсти потеряет голову, если она его в чем-то подобном встретит, и непременно заставил ее делать в постели ужасные вещи. Просить же Юльку и ей тоже сработать что-нибудь в этом роде пока не решается. Гордость не позволяет. Отнять же у Юи этот шикарный Юлькин подарок – силой, обманом или еще как, например, банально ту весёленькую ночнушку выкрасть – внутренний голос отсоветовал. Не сказал ей конкретно – почему этого делать не стоит. Просто отсоветовал. В частности про то, что Юи запросто может ее за такое беззаконное хулиганство насмерть убить, он промолчал. Лишь намекнул, что, когда Лаура узнает Юи поближе, она сама поймет, что красть у китаянки что-либо чревато неприятностями. Себе дороже выйдет. Это ж не от абы кого подарок, а от любимой. У лесбиянок с этим всё сложно.
Так вот, Юлька шила в спальне что-то секретное и мужа туда не пускала; Луис, которого Юи также прогнала в гостиную (она должна была делать нагишом какую-то свою особенную гимнастику), обыгрывал в карты Сергея и Мишу; Настя хлопотала на кухне, – на ней был обед, – а в перерывах, вместо того, чтобы передохнуть, она умудрялась еще и лестницу мыть… Бедная, уже вся раскраснелась. Запыхалась. Однако обед, так и не присев, сготовила. Собралась было уже пойти драить унитаз и тут наверху показалась Лаура. В уборную эта дрянь спускалась. В вечернем платье! С сигаретой…
Но не это доконало Габриэля. А то, что Лаура, брезгливо поморщившись, сквозь зубы бросила Насте, что “лестница всё равно грязная. Не лениться нужно, милочка, а мыть как следует. Стараться нужно, а не филонить. С порошком знающие люди полы моют. Тогда и будет чисто. Тебе понятно, деревня?!”. Настя безропотно кинулась перемывать лестницу, но тут уж Габриэль взорвался и сказал, что “Настеа не кухарка какая безродная и уж точно не прислуга неизвестно кому, а всем нам главная госпожа, то бишь Сеньора, так что некоторые чрезмерно благородные особы, ведущие свой род хрен знает от кого, могли бы уже начать ей по хозяйству помогать. Вот, к примеру, он хоть сейчас готов…”. Ну и так далее…
Насте Габриэль повелел немедленно бросить тряпку на пол, сходить умыться с мылом (непременно с земляничным, потому что оно вкусно пахнет) и, закрыв глаза, полежать на кровати никак не менее десяти минут. После чего одеться во что-нибудь поприличнее, потому что свежий воздух беременным нужен невозможно как. И он ее на этот свежий воздух отведет. – Прогуляемся, сказал, до рынка. Исключительно для здоровья. Джульетта с Юи перед завтраком, никого не спросясь, нелегально из дома уже выходили. Незаметно, хулиганки, выскользнули. Еле догнал их, когда ни в спальне, ни в ванной их не обнаружил. Побежал, разумеется, и силой вернул домой. Вдобавок еще поругал Юи за недисциплинированность и за то, что она подает его жене плохой пример. Короче, брать их с собой на рынок он не желает. Хватит с них утренней самоволки. Не будут нарушать… А с Сеньорой пойдет. Потому что он так сейчас решил. И ни с кем этот вопрос обсуждать не намерен.
Лаура от возмущения открыла рот, но ничего ему не сказала. А другие мужчины этого патетического Габриэлева монолога элементарно не услышали. Потому что Луис только что снова обыграл Михаэля и Серхио. Да так эффектно, если не сказать нагло, что те стали подозревать его в жульничестве. И за столом у них сделалось шумно.
Через десять минут Настя из спальни не вышла. Когда через час Габриэль, предварительно постучав, туда заглянул, он увидел свернувшуюся калачиком Настю и Баську, притулившуюся у нее под попой. Обе они не просто крепко спали, а, как говорится, “дрыхли как из ружья”. Габриэль тихонечко притворил дверь и вышел на цыпочках.
Через какое-то время Габриэль всё-таки вывел Настю из дома. Взял ее за руку и решительно повел вниз по улице – к рынку. Настя была счастлива. Всю дорогу вертела по сторонам головой. Она ведь не надеялась засветло прогуляться. Сергей говорил что-то про то, что, может быть, ночью…
Когда они пришли к рынку, выяснилось, что посёлочек, в котором беглецы нашли пристанище – не такая уж и деревня. Городом его, конечно, назвать трудно, но всё ж-таки и не деревня. Раз здесь своя милиция имеется. А еще кинотеатр и огромный парк. Живые милиционеры им на пути, правда, ни разу не встретились, но милиция здесь точно была. Вон же – здание с соответствующей вывеской стоит. Пусть и небольшое.
Поскольку Габриэль был в курсе того, что творится в стране, отсутствию на улице милиционеров он не удивился. Но ведь и Настя тоже ничему не удивлялась. Правда не удивлялась. Только совсем по другой причине. Она оказалась в этих краях впервые и подумала: – мало ли, может у них тут так принято, что милиционеры по улице без дела не шляются. Опять же, никаких тебе вокруг промышленных предприятий, где можно что-нибудь своровать. Курорт ведь. Так что взяться хулиганам здесь элементарно неоткуда. Тишь да благодать вокруг. Покой и теплолюбивые растения кругом. А пахнет как! Так может пахнуть только на курорте. Причем на дорогом. Опять же вон какие хоромы люди себе отгрохали. Чиновники, наверное. Или кто из КГБ. А может и из самой Москвы пропагандисты тут себе дачи прикупили.
Единственное, что беспокоило Настю, это мысль о том, что Лаура, когда увидит всё это великолепие, начнет проедать Михалосичу плешь, что вон-де, по соседству люди живут как люди, а тут им на голову бедная родственница свалилась такой их красивый пейзаж портить. То есть, что она с Михалосичем – ни разу не уважаемые люди, а голодранцы без собственной недвижимости. И вообще Лаура, поскольку она – какая ни есть, а благородная иностранка с медицинским образованием и опытом работы в боевых условиях… так вот, она стало быть желает разъезжать по этому чертову селу на мерседесе. На том, на котором они ездили в Новороссийск за Настиными паспортом и дублонами. Кстати, как все помнят, вернулись в Москву они уже на другом автомобиле, тоже на Сережином, но только на старом. А тот, хороший, который так сильно Насте понравился, они нагло зажилили. Ничего удивительного: Лаура мгновенно прочувствовала разницу, пересев в Новороссийске на Е-класс. И (как Михалосич случайно проболтался, пока они ехали сюда в автобусе, который опять же Насте чрезвычайно понравился и который у нее тоже отжали) это была идея именно Лауры – как бы нечаянно машины перепутать. Ну, чтобы хороший оставить себе. – Как будто тот старый мерседес был плохой!… – В общем, беда Михалосичу с этой Лаурой. Вроде бы не жадная она, но какая-то странная: всё ей чего-то не хватает. Денег ведь у них теперь много. Давид вон целую коробку из-под ботинок подарил. И Юи все свои со счета сняла. Что угодно они теперь могут на рынке покупать. Мяса – сколько хочешь. Кстати, не забыть бы печёнку купить!…
Довольно странно выглядела эта пара: великан (ну прямо медведь!) и маленькая девочка. Как не страшно ей с таким чудищем ходить? – Подумал бы кто посторонний… И тут мы должны оговориться. Да просто обязаны. Потому что уже пора. Это очень неправильно, что мы постоянно обзываем Габриэля медведем. Потому что никакой он не великан из мультика. Хоть и головы хулиганам, когда разозлится, отрывает. Да действительно, Габриэль большого роста. Но вовсе не громадного. Это мы, нормальные люди, когда встречаем на улице баскетболиста, говорим про него, что он – великан. А на самом деле – какой у него рост? Давайте посчитаем. Ну, два десять или пятнадцать. Да даже если и два двадцать! Но не три же с половиной метра. А Габриэль, между прочим, и двух десяти не имел. Или имел?… В общем, не в росте дело, а в том, что, в отличии от баскетболиста, Габриэль не был худым. Так что прыгать под корзиной он вряд ли стал бы. При этом он вовсе не толстый, а мужчина самого что ни есть нормального телосложения. Причем мужчина привлекательный. Это если на расстоянии. Если, скажем, ты не оказываешься с ним в одной комнате. Потому что тогда действительно страшновато делается. Потом, правда, привыкаешь. Не сразу, но привыкаешь. Настя во всяком случае его совершенно не боялась. Вот ни капельки!
Так вот: поначалу и Сергей, еще до того, как уселся играть с Луисом в карты, тоже хотел, чтобы Настя сходила на рынок. Но, разумеется, не с Габриэлем. А, скажем, с Юи. Чтобы, не привлекать к себе лишнего внимания. Две девушки – вроде как ничего подозрительного. Заодно Юи его жену и постережет. На всякий пожарный. Вдруг её кто захочет обидеть… Но тут уже и Луис запросился в компанию к девчонкам. Чтобы им одним не было страшно. Можно подумать Юи могла кого-то испугаться. Мишка с Лаурой также изъявили желание осмотреть окрестности. Сказали, что на ознакомительную экскурсию имеют полное право. После такой-то кошмарной поездки. Имеют они в конце концов право взглянуть на море?! Не в тюрьме дескать живут, в которой, кстати, прогулки на свежем воздухе предусмотрены законодательством. И вообще, что это тут Сергей раскомандовался?… Это Лаура сказала. После чего, обиженная, ушла к себе наверх.
Такова была предыстория. Но Габриэль, как мы знаем, спутал карты. Эмоциональный человек. Возмутился. И его можно понять.
Когда Габриэль с Настей ушли, с целью погасить назревающий бунт и вместе с тем, чтобы никому не было обидно, Сергей сказал, что сегодня он своей генеральской властью (это он про Орден Тамплиеров вспомнил) объявляет карантин для всех без исключения. В том числе и для самого себя. Из соображений безопасности. Задача – продержаться до вечера. Пока не стемнеет и тогда уже можно будет всем из укрытия выйти. Но, поскольку провизия в доме объективно заканчивается, да и вина ужасно хочется, он скрепя сердце вынужден был (очень не хотел, но именно что был вынужден) послать на рынок Настю под охраной Габриэля. Потому что отдельные нарушительницы режима секретности сегодня уже без спросу на улицу выходили. И, если бы Габриэль не вернул их обратно силой… Так вот, депортированные Габриэлем обратно домой злостные нарушительницы подтвердили, что местные реагировали на них спокойно. Людей, правда, они видели немного. Но те, которые на их пути встречались, от Габриэля в ужасе не шарахались. И документы у них никто не спрашивал.
Лаура облила отчаянно вравшего прямо ей в глаза Сергея презрением (она ведь знала, что никуда Сергей Габриэля не посылал, а тот сам ушел), отвернулась и гордо пошла на кухню смотреть в окно.
Уходя, Настя взяла с собой паспорт. Мало ли… Это Габриэль мог повести себя неадекватно, если бы кто-нибудь попросил у него показать документы. Мог и отказаться. Необязательно полез бы в драку, но вероятность, что рассердился бы, велика. Настя же наоборот – с удовольствием показывала бы свой паспорт кому угодно. Даже случайным и совершенно незнакомым людям. Не только милиционерам. Неважно кому. Потому что в паспорте стоял штамп, свидетельствовавший о том, что она замужняя. Вдруг какой прохожий потребует у нее паспорт и начнет листать его прямо на улице, он же тогда увидит, что перед ним стоит взрослая девушка. И наверняка за нее порадуется. Увидит, какая она счастливая, раз замужем, и порадуется. Обручальному колечку могут ведь и не поверить. Колечко любой дурак глупый может себе на палец надеть. Пусть даже и из настоящего золота. А вот штамп в паспорте…
Беда в том, что паспорт у Насти никто не спросил. Получается, что зря она его с собой брала. Ей даже немного обидно стало. На самом деле, хоть от этой странной парочки прохожие и не шарахались, что правда, но и приближаться к ней никто почему-то желания не обнаруживал. Ну вот совсем никому этого не хотелось! А продавщицы на рынке так и вовсе бледнели, когда Габриэль начинал их расспрашивать – сколько стоит то или это. Несчастные женщины отчего-то начинали виновато моргать, на пустом месте заикаться и дышали так, как будто у всех поголовно в этом поселке астма, почему, собственно, они все и задыхаются. А еще они зачем-то с необъяснимой готовностью начинали скидывать цену. Решительно на всё, на что Настя ни бросила бы взгляд. Не сговариваясь и совершенно добровольно. Притом, что ни Настя, ни тем более Габриэль ни о чем таком их не просили, а лишь вежливо интересовались – что почем. И, получив ответ, большие глаза не делали и крик не поднимали, что де это – обдираловка и все тут с ума посходили. Вот они сейчас в милицию пойдут на это жульё жаловаться.
Настя подумала, что такое прекрасное чудо происходит потому, что в дорогих приморских курортах торговать на рынки пускают исключительно хороших продавщиц, которые борются за звание высокой культуры быта. Или чего-то подобного. Что они здесь все просто ужасно честные и воспитанные. И даже не слыхали, как это можно взять и обвесить покупателя. Не говоря уж о том, чтобы подсунуть ему гнилую картошку или морковку, которую потом придется выбросить.
Накупили много вкусного. Еще же и две пятилитровых пластиковых канистры самодельного вина добыли. Габриэль только спросил, негромко так спросил, не продает ли случайно кто на рынке вино, как все продавщицы дружно показали на интеллигентного вида человечка, который как и все здесь внезапно побледнел. Но отдадим ему должное, в обморок он не упал и на своих ногах устоял. – Настоящий мужчина. Орёл! Крепкие должно быть у него нервы. Не перевелись еще на Руси смельчаки. Так вот, хоть он и торговал на этом рынке молочными продуктами, но дурака валять не стал, а вместо этого набрался храбрости и вытащил из-под прилавка те самые две канистры. Не побоялся.
Сначала бесстрашный продавец за вино деньги брать отказывался. Не объясняя – почему. Но потом всё же взял. Но только из Настиных рук. Чтобы не обидеть ее. И, наверное, потому, что это было бы уже чересчур, если бы он вдруг отдал вино незнакомым людям даром. Так вот, деньги он взял. Но тут приключилась беда: он никак не мог найти сдачу. То в одном кармане ее поищет, то в другом… Уже чуть не расплакался, бедолага. Потому что переволновался. Он ведь честный. Как и все на этом рынке. Наконец, нашел какую-то мелочь. Господи, как же он этому обрадовался!…
Возвращение домой маркитантов, якобы Сергеем откомандированных на вражескую территорию за провиантом, выглядело еще более экстравагантно, нежели их картинное явление местному народу: в левой руке Габриэль нес громадную сумку (полосатую пластиковую “бомжовку”, с которыми челноки еще недавно ездили в Турцию за товаром), а на его правой ладони спала Настя. Это не шутка. Сюда они хоть и с невысокой горки, но спускались. Почему она и не устала. Несмотря на то, что живот у нее был уже заметен. Обратно же им пришлось подниматься в гору, и Настя скоро выдохлась. Тем более, что за один шаг Габриэля ей приходилось совершать три, а медленно ходить он не умел. Тогда, смекнув, что до дому им при таком раскладе скоро не добраться, Габриэль и посадил Настю на ладонь. Взмыв на опасную высоту, девчонка с испугу обхватила своего носильщика руками и ногами, прижалась к нему и в таком виде на нем поехала. Однако уже через минуту ее ноги и руки безвольно повисли, поскольку оказаться в прямом контакте с Габриэлем и умудриться при этом не уснуть было решительно невозможно. Юльку, к примеру, с утреннего незаконного гуляния он также принес крепко спящей. И беременность девушек тут ни при чем. Такой вот странный наблюдается феномен.
Понятно, что, когда груженый как мул Габриэль шагал домой, замечаний ему никто не делал, дескать, что это неприлично – вот так молодых девиц носить на ладони, дескать у нас тут моральные люди по улицам ходят и мы, такие возвышенно-духовные, разврата и прочей нравственной разнузданности в своем примерном дачном поселке не потерпим. Документы у него также никто не спросил. Наоборот, ему предупредительно уступали дорогу, живенько перебегая на противоположную сторону улицы. Должно быть потому, что в этом райском уголке, где даже шикарный парк с кинотеатром имеется, живут чрезвычайно воспитанные люди. Кинотеатр, правда, давно уже не работает. Да и парк какой-то запущенный. Бурьян повсюду.
Габриэль бодро маршировал домой по уже знакомой дороге. (Это в горку-то, с неподъемной сумкой и со спящей у него на ладони Настей. Вот всё-таки силища у человека, с ума сойти!…) Только до дома он свою ценную поклажу не донес. Не потому, что выдохся. А потому что на полпути повстречался со своими. Он буквально наткнулся на них. Во главе вытянувшейся змейкой процессии с приличным отрывом и на большой скорости вышагивал Миша. Весь красный и с бешеными глазами. Позади, взявшись за руки и стараясь от него не отстать, поспешали Юлька с Юи. Замыкали колонну Луис с Сергеем. Последние о чем-то меж собой говорили. Габриэль не слышал, о чем – больно далеко они были. Сильно от остальных отстали.
Не было среди демонстрантов одной лишь Лауры.
Упершись в Габриэля, груженого бездонной бомжовкой, в которой, по ощущению, спрятался крупный теленок, да плюс Настей, которая, вообще-то говоря, тоже что-то весила, колонна рассыпалась. Лишь Миша со слепыми от слез глазами каким-то образом сумел продраться сквозь незамеченное им препятствие и в полном одиночестве продолжил свой горестный путь. Если бы он шел не под гору, трагически выбрасывая правую ногу вбок, а в эту гору восходил, нам ничего не оставалось бы кроме как сказать, что наш Чайльд-Гарольд отправился на Голгофу, драматически не осознавая того, как стремительно и страшно он в этот момент отдаляется от коллектива. А может и сознавая. Просто из вредности не желая остановиться. Из протеста. Неведомо какого. Но, похоже, нешуточного.
Запыхавшаяся от быстрой ходьбы Юлька попыталась было набросать Габриэлю общие контуры в корне изменившейся диспозиции, но у нее ничего не вышло. И от Юи толку было не больше. На что-то обиженный Сергей до объяснений не снизошел. Ну, тогда уже Луис, старый друг и боевой товарищ, да просто родственник, чего уж там, который ничего и никого на этом свете не боялся, взялся просветить Габриэля относительно того, что концепция безопасности, изложенная Генералом Ордена утром за завтраком, дала трещину, претерпев негативную эволюционную трансформацию…
Если бы руки Габриэля были свободны (а он по-прежнему держал на весу Настю и сумку, у которой в любой момент могли уже оборваться ручки, запросто!), Луис скорее всего получил бы сейчас по шее. Прямо при Юи и получил бы. Но должно быть внутренний голос многоопытного Луиса в подробностях обрисовал ему вероятную перспективу совершенно неуместного в складывавшихся обстоятельствах умничания, а потому он благоразумно переключился на человеческий язык. И скоро Габриэль уже оказался в курсе того, что, когда он с Настей отправился на рынок, Лаура, эта “долбанная аристократка”, закатила безобразную истерику, вылившуюся в подлинный скандал, который Михаэль даже и не попытался погасить. Возможно потому, что эта мегера торжественно пообещала выцарапать глаза каждому, кто посмеет читать ей мораль. Ну ей и дали высказаться по существу.
Катила Лаура решительно на всех. Во-первых, на собственного мужа, который уже и голос боится подать, когда его жену публично оскорбляют и вытирают об нее ноги. Во-вторых, эта стерва зачем-то прошлась по их, Луиса с Габриэлем, женам, которые ничего плохого ей не сделали, а то, что они совместно принимают ванну, их глубоко личное дело, до которого никто своим грязным языком касаться не смеет. В основном же Лаура наезжала на Сергея, который, якобы абсолютно нелегитимно узурпировав власть в их свободной интернационально-демократичной семье, устроил вокруг себя типичный политический концлагерь и персонально к ней, к слову сказать, не абы к кому, а к испанской гражданке, относится как к дерьму собачьему. О чем он, конечно же, пожалеет. Это она ему торжественно обещает. И, главное, все эти трусы ему тут дружно подтявкивают! Возможно, она хотела сказать “поддакивают”, но что сказала – то сказала. Вышло для всех обидно.
А кто, собственно, и в чем Сергею поддакивал? И вообще, чем это Сергей ее оскорбил? Когда?… Ну а мерседес здесь причем?! Да он ни разу о нем и не вспомнил. (Что правда.) – Но тогда почему ты при всех бесчеловечно унижаешь благородную замужнюю даму, не позволяя ей сходить полюбоваться на море? Лесбиянки вон по целому часу в ванной плещутся и неизвестно чем там занимаются, запираются же!, а ей, Лауре, Луис сказал, чтобы она в ванной не курила и вообще там не застревала! Потому что она в этом доме не одна проживает. Да кто он такой, чтобы ей запрещать?! Где захочет, там она и будет курить. И никто ей не указ. А в ванной, между прочим, она долго купается потому, что с Михаэлем у нее секса считай, что нет. Да, ей, молодой и чертовски привлекательной женщине, секса недостаточно. Чего ты лыбишься?! – Вот именно: сексапильной. А какой еще? Что, скажешь нет? Ты у кого-нибудь еще такую грудь видел? Ну вот и нечего тогда! Смеется он еще… И где мне, позвольте полюбопытствовать, заниматься естественным самоудовлетворением? Может на супружеском ложе? При законном муже? Вот именно: мне для этого уединение требуется. Потому что в моих жилах течет голубая кровь и вообще у меня белая кость. Что бы кто здесь из зависти ни думал. Посмотри – какие у меня красивые ногти. Нет, ты взгляни! И да – у меня тонкая натура. Чего я сейчас смешного сказала, козёл?! – Да, она у меня ужасно ранимая. И в изобразительном искусстве я понимаю побольше некоторых, которые знаменитого скульптора Ван Гога от Ван Дейка отличить не могут.
Ты еще о нравственности со мной поговори. Что за цирк вы там у себя каждую ночь устраиваете? Ты о нас подумал? В подушку она у него там орёт… Ага, в подушку… Кому ты рассказываешь?! – Лучше бы о звукоизоляции подумал. Ее же на улице слышно! Мой ведь только на эти ее вопли и возбуждается… Скотина!
Карантин… Тоже придумал, идиот: Габриэля на рынок со своей детдомовской отправить! Во-первых, никого ты никуда не посылал. Они сами пошли. Наплевали на все твои запреты и пошли. Что, слабо было их остановить?! Еще же и анекдот сочинил, будто на этого громилу никто внимания не обращает. Да там на улице, чтоб ты знал, никого утром и не было! Ты почему не Луиса с ней послал?! Конспиратор хренов… Еще бы палицу тому медведю в лапу сунул. Чтобы на него уж точно никто внимания не обратил. Ха! Да он своим диким необразованным видом всё это дерьмовое село наверняка уже на уши поставил. Незаметный такой… И плевать мне на то, что он в университет поступать собрался. Астронома из себя корчит, прости Господи! Ну смех же один…
Сказано Лаурой было много еще чего. Разного. Слава Богу, у обалдевшей от столь агрессивного вступительного слова аудитории хватило ума в диалог с окончательно слетевшей с катушек психопаткой не вступать. Сергей попытался. Хотя бы для того, чтобы установить регламент для выступающих. Как того требует протокол. И чтобы последовательно ответить на предъявленные лично ему обвинения. Чтобы в пылу обычной в таких случаях полемики ничего не забыть. Не записывать же по пунктам все необоснованные выпады спятившей ведьмы. Но встретившись с Мишиным взглядом, он осекся. Заслуженный психиатр знал, что некоторые фонтаны затыкать – себе дороже может встать. И что иной раз неуравновешенному человеку с подвижной психикой нужно просто дать выговориться.
Когда вдохновенный прокурорский монолог оборвался на высокой ноте и по логике вещей настала очередь театральным слезам, которые подло не захотели эффектным образом завершить яркое выступление, в гостиной наступила неловкая тишина. Присутствующие перевели взоры на Сергея, ожидая, какое он выдаст резюме. И генерал заговорил. Не промолчал.
Начал он тихо и как бы даже спокойно. Только глаза у него при этом сделались металлические. И холодные. Как у змеи.
– Черт с тобой. Иди, если уж так неймется.
– К… куда это… иди?…
– А куда хочешь.
– Что, и к морю можно?…
– Да какая мне разница, куда ты отправишься?! И вернешься ли обратно…
– Интере-есно получается!… Я что, одна на взморье пойду?
– Какой ни есть, а у тебя всё ж таки законный муж имеется. Если не ошибаюсь…
– Я спрашиваю – кто меня охранять будет?
– Вот с этим вопросом к нему и обращайся.
– Муж… объелся груш… Что ты несешь?! Мне настоящая охрана нужна. То он всех убийцами пугает, то вдруг… И чтоб с пушками охрана была! А не этот… Пускай со мной Луис пойдет. Он хоть воспитанный. В отличии от отдельных хамов.
– Перебьешься. Профессиональная охрана тебе не полагается.
– Это почему? Я что же, получается, – второго сорта? Да я – дворянка по крови… Пусть мать у меня и из простых… Вашей священной стельной корове… Этой твоей безродной аптекарше без телохранителя шагу ступить не позволяется, чуть ли уже не в паланкине готовы ее таскать… Автобус по первому ее слову останавливали… Маркиза, твою мать!… Носятся с ней как я не знаю… А я, значит, у вас…
– Ты, вообще-то, – служанка этой “стельной коровы”. Или, может, забыла?!… Была, есть и будешь… Кстати, еще раз как-нибудь в этом духе о ней выскажешься, и мой брат вдовцом окажется. Я не шучу. Что стоишь? – Вали, давай, на хрен отсюда! Ты вроде как на свежий воздух рвалась… Так вот – знай: тебя здесь больше никто не держит. Как же можно испанскую дворянку взаперти держать? В самом деле… Всю из себя такую возвышенную и благородную… Да еще с такой уникальной грудью…Удивляюсь, как Мишка тебя еще не…
– Ты удивляешься?… Ну-ну, успокойся, мой господин. По-настоящему удивляться ты только сейчас начнешь. Вот-вот: я о нашем молодожёне… А ты в курсе, мой фюрер, как твой драгоценный братец зовет меня во время?… Как бы эти незабываемые моменты лучше назвать? Такие незабываемые… Даю подсказку: их у нас было всего два, хотя со свадьбы прошло уже… Угадал, о чем я?… И то – по пьяни. Гад!… Ну так каким именем этот кобель свою молодую жену зовет? Которая, между прочим, ему девственницей досталась. Чистой как альпийский снег… Не то, что некоторые, о которых здесь и слова правды сказать нельзя. Давай, напряги свой интеллект.
– Ну и каким же? Да не интригуй уже! – Сейчас ведь лопнем от нетерпения.
– Настей – вот каким! Что, съел? Нет, каково! Ты только представь себе. Что, не ждал?
– Отчего же? Не поверишь, но подобное мне в голову приходило. Не могло не прийти… И что? Думаешь, я сейчас морду ему буду бить? Дура, тебе ведь на человеческом языке объяснили – откуда ты взялась. Из каких лоскутов твоё благородное высочество сшивали. Ты же прекрасно знаешь – в чьих телах побывала. Между прочим, кабы не Аська, ты бы сейчас под землей гнила. Пошла с глаз, мразь! Видеть тебя не могу!!
Да, такие вот грубости последний генерал Ордена Тамплиеров вывалил в сердцах на Лауру. Ну а с тем, что случилось потом, давайте разбираться спокойно. Хватит уже крика. Во-первых, стоит знать, на что Сергей так разобиделся, что докатился до столь недозволительных слов и интонаций. Как-то не вяжется подобная лексика с пусть неформальной, но всё же большинством здесь безоговорочно признаваемой, то есть его вполне легитимной генеральской должностью. В таких выражениях благородные рыцари прославленного духовного Ордена с дамами из высшего общества не изъясняются. Правда некрасиво получилось…
Итак, что же вывело его из себя? Может быть то, что Лаура поставила под сомнение его авторитет и право единолично принимать здесь концептуальные решения? Это мы про безопасность. Или его взбесила возмутительная “стельная корова”? – Ладно, не будем мучить читателя, потому как ответ нам известен: – с катушек Сергей слетел именно из-за неполиткорректной “стельной коровы”.
И во-вторых: почему все те плохие слова Сергея Миша выслушал спокойно, даже не попытавшись вмешаться? Так почему? – Хорошо, и здесь не будем размазывать кашу по столу. А скажем прямо и без обиняков: безжалостную речь Сергея Миша слушал вовсе не так спокойно, как это может показаться ненаблюдательному зрителю, а со сжатыми кулаками. Он ведь даже начал уже фантазировать, как сейчас встанет и врежет Сергею в ухо. Пусть только он перестанет говорить. Невежливо ведь бить того, кто пока еще не все сказал. Пока он закончит свою мысль и тогда…
Да, Миша не умеет драться. Нет у него в этом опыта. Главным образом потому, что выдающийся музыкант при любых обстоятельствах обязан беречь руки. Но наплевать сейчас на руки: вступиться за жену – святое дело. Да просто священный долг истинно благородного человека! Тем более, если он – испанский гранд. Пусть и в прежней жизни. А вот нечего смеяться: не только бывших чекистов не бывает, но и грандов тоже!
Как бы то ни было, со стула Миша не встал. И в ухо никому не врезал. Хотя Сергей давно уже перестал говорить, и настала очередь Лауры обстоятельно высказаться по обсуждаемым вопросам. Собственно, она уже и собиралась это сделать. Не такая она, чтобы долго за словом лезть в карман. Только вот рот она раскрыть не успела. Потому что Юлька внезапно со своего стула поднялась, словно вдруг вспомнила, что на кухне выкипает чайник, сделала навстречу испанке один быстрый шаг и влепила ей звонкую пощечину. Лаура, естественно, собралась вмазать Белошвейке в ответ, уже и руку для удара завела, но тут острая железка неприятно уперлась в её горло. При этом Миша и тогда еще продолжал сидеть с воинственно сжатыми кулаками. Не встал он.
Странное дело: если Юлька в начале этого непристойного эпизода с рукоприкладством находилась в непосредственной близости от Лауры и, соответственно, чтобы подняться со стула и засветить чокнутой аристократке по физиономии, ей потребовалось секунда, то как за тот краткий миг, пока Лаура заводила руку для ответного удара, Юи со своим смертоносным железом оказалась рядом с ней? Ответа на этот вопрос мы дать не в состоянии. Да, пожалуй, и никто этого сделать не сумеет. Честное слово, просто с ума сойти: Юи ведь сидела на диване в двух с половиной метрах от Лауры. Вдобавок их разделял обеденный стол, за которым вчера за ужином спокойно разместились все обитатели этого мирного дома. Как?! – Неведомо, но как-то она возле Лауры оказалась. Нет, в самом деле, не по воздуху же она прилетела! А главное, даже если бы она и прилетела, этого ее чемпионского прыжка никто не отследил. Сидела себе смирно девчонка на диване рядом со своим Луисом и на тебе…
Мы уж не спрашиваем, где Юи прячет свои смертоносные железки, и как сама умудряется ими не порезаться. Бог с этим… Опять же Луис, за которым никто не наблюдал и который по этой причине постоянно за что-нибудь девушку трогал. То за руку, то еще за что-нибудь. А бедная китаянка при этом изо всех сил старалась его нечаянно не поранить. В первый раз ведь (тогда еще – в Москве, перед тем, как он потащил ее в ванную) она ничего не могла испытывать кроме стыда (девичьего имеется в виду) и страха от того, что может непредумышленно Луиса убить. Не со зла, а чисто на автомате. И это при том, что никаких железок в тот раз при ней не было: она ведь нарочно их все на кухне в банку из-под муки сложила. Как знала! Хотя ничего она не знала. Просто побоялась, что в конце концов не выдержит и полоснет себя какой-нибудь из них по горлу. Что, конечно, очень плохо, ведь Настя тогда останется без защиты. А она обещала Серхио. Это потом уже, когда непонятно откуда в квартиру гурьбой повалил народ, прямо как на майской демонстрации, ей самоубиваться расхотелось…
Обо всех этих подробностях мы сейчас вспоминаем для того, чтобы обоснованно заявить: холодного оружия при ней в тот день не было. Гарантию даем. И что, когда Луис начал в ванной допытываться, любит ли она его как раньше, а если да, то почему не хочет с ним целоваться, она на самом деле думала об одном: – как бы его нечаянно не убить! Пусть он делает с ней что захочет. Что там мужчины хотят… А она будет как мертвая. Не шелохнется. Как каменная сделается и все свои мышцы будет держать под контролем. Руки вот только куда девать? И ноги. С ними ведь тоже проблема. И железок никаких не требуется, чтобы человека убить. А еще же нужно умудриться случайно ему сонную артерию не прокусить. –
Короче, до любви ли Юи в тот момент было? И до поцелуев… Хотя, странное дело, через какое-то время ей даже понравилось. Не как с Джули, конечно, но…
Ну вот, и опять мы отвлеклись… На чем остановились?
В гостиной сделалось тихо. Так тихо, что стало слышно, как Баська моет на кухне языком блюдце, в которое Настя перед уходом на рынок положила две столовые ложки фарша. С горкой. То есть кошка почти три ложки фарша сожрала и катала теперь по полу пустое блюдце.
А тихо и пусто в гостиной стало потому, что все боялись пошевелиться. Лауре еще не приходилось видеть Юи в деле, но по тому, что Сергей вдруг превратился в забывший дышать соляной столб, она нутром почувствовала, что ситуация складывается как-то не лучшим образом. Да просто хуже некуда! Определенно не в ее пользу. Так что лучше бы ей сейчас резких движений не делать. Ведь эта бешеная лесбиянка, напрочь лишенная чувства юмора, галантных европейских шуток не понимает. И потому неправильно может Лауру понять. Возьмет еще, дура психованная, и зарежет к чертовой матери. Это у них, азиатов, запросто. В порядке вещей. Притом что Лаура и в мыслях не держала как-нибудь Юльку обидеть. Вот ни разу! Показалось китаёзе… Точно, все лесбиянки – сумасшедшие. Лечиться им надо.
Юлька преспокойно вернулась на свое место – села на стул и принялась равнодушно смотреть в окно, как будто никого она только что по роже не била. И вот что: мы даже и пытаться не будем как-то прокомментировать случившееся, поскольку мотивы внезапной агрессивности лесбиянок нам самим не до конца ясны. Что той, что этой. Не будем гадать – с чего они вдруг атаковали Лауру. Бог с ними. Не о них же речь. А о странностях Мишиного поведения. Так вот, здесь всё то же самое, как и в случае с Сергеем: мы знаем ответ, почему этот дворянин с длинной родословной не полез в драку. А потому не будем с ним тянуть: Мишу возмутила даже не грязь, которую Лаура прилюдно и, что обиднее всего, походя на него вылила, а всё та же пресловутая “стельная корова”. Будь она неладна! И как только язык у этой хабалки с действительно умопомрачительной грудью повернулся?! Короче, констатируем: в отдельных пунктах состоявшейся в гостиной очевидно нездоровой дискуссии Миша солидаризировал с Сергеем свою позицию. Вот почему он в драку не полез. Тут же еще и Юи летает над столами с опасными орудиями убийства в руках. И как Луис ее не боится? А ведь не боится. Габриэля иногда опасается, а с Юи такое по ночам делает… И жив еще, счастливчик…
Ну так и что мы имеем в итоге? Так сказать в сухом остатке. – А то, что, беспринципно наплевав на конспирацию и безопасность многонационального коллектива, из дома на улицу отправились гулять уже все. Кроме Лауры, которая, преданная даже собственным мужем, демонстративно убежала в ванную рыдать.
Миша никому в глаза не посмотрел и выскочил из дома первым. Девчонкам хотелось его как-то утешить, почему поначалу они и пытались его догнать, сообразив потом, что разумнее будет сделать вид, что ничего страшного не произошло. Подумаешь – поговорили на повышенных тонах. С кем не бывает. Не подрались ведь. Впрочем, по роже Лауре всё же досталось. Но Сергей здесь не при чем.
Большинства нюансов, которыми мы сочли своим долгом с читателем поделиться, Луис своему старшему брату, разумеется, не передал. Во-первых, ему для этого всё равно не хватило бы красноречия. Да и что, он прямо здесь – посреди улицы – начнет по памяти и в лицах воспроизводить Шекспировский накал того незабываемого диалога?
Впрочем, Габриэлю было достаточно и краткого сумбурного пересказа, чтобы разобраться в произошедшем. Он давно уже не слушал Луиса, но не потому, что ему было неинтересно. Не поэтому. А потому, что случилось что-то непонятное. И он никак не мог сказать себе – что именно. Почему вдруг ему показалась странной машина, только что проехавшая мимо? Он даже специально повернул голову, чтобы получше ее рассмотреть. Кстати, Юи по причине ее профессиональной бдительности этот черный внедорожник также чем-то насторожил. Она ведь тоже обернулась ему вслед. Гелендваген. Почти новый. Что тут особенного? Ну да – хорошая машина. Кто ж спорит? Однако, что с того?
Габриэль на самом деле обратил внимание на этот джип еще когда шел с Настей на рынок. Когда же он возвращался с ней и неподъемной сумкой в руках… Вот именно: – автомобиль стоял на том же месте. И вот, когда мимо Габриэля, ничего перед собой не видя, пронесся упивающийся своим горем несчастный Миша, а поспешавшие за ним обитатели ожившей посреди зимы дачи плюнули, перестали его догонять, остановили великана и начали ему рассказывать подробности спектакля, который он пропустил, подозрительно молчаливая машина вдруг тронулась. Столько времени здесь стояла и вот – поехала.
Юи и Габриэль встретились глазами. И разом всё поняли.
Не дослушав Луиса и даже повернувшись к нему спиной, что, конечно, было не очень вежливо, Габриэль сгрузил сумку на асфальт, сделал шаг к Сергею и переложил ему на руки спящую Настю. У того аж ноги подкосились. И не только он неожиданности. Это в строго определенных ситуациях, когда, к примеру, кто-нибудь разбивает неподалеку духи с характерным цветочным запахом, он делается сильным как неизвестно кто, а так – в обычной жизни – Сергей тот еще силач. То есть Настю он, конечно же, не выронил, но, когда через пару минут она проснулась и сама сползла на асфальт, он ее от всего сердца в душе поблагодарил.
Габриэль безапелляционным тоном, от которого некоторым вдруг стало не по себе, попросил присутствующих никуда с этого места не сходить, а стоять здесь и караулить сумку. (Как будто ее можно украсть и, главное, украв, далеко с ней убежать! – Да через полчаса Луис с Сергеем, чтобы поставить в багажник черного Гелендвагена, ее еле вдвоем подняли.) И еще он добавил, что они с Юи скоро за сумкой вернутся. И надеется увидеть здесь всех в данный момент присутствующих, а иначе…
Больше он ничего не сказал. Потому что уже начал злиться. Почему его никто ни о чем и не стал расспрашивать. Ну его. Когда он злится, ничего хорошего не случается.
Кстати, мы тут недавно критично и даже несколько ёрнически высказались об успехах Габриэля в подвижных спортивных играх. О том, дескать, что бегать он не умеет. Что правда – то правда: долго бежать ему трудно. Быстро устает. Но пару километров он всё же пробежать может. А может быть даже и не пару. И как пробежать! – Юи, которая, если бы захотела, запросто могла бы получить удостоверение мастера спорта по бегу (равно как и по ряду других дисциплин), потому что каждое утро по часу делает специальную зарядку, сейчас за ним едва поспевала. Это потому, что бежал Габриэль в особенной манере – гигантскими прыжками, как бегают медведи, которые, как известно, могут и лошадь догнать.
Ну вот, опять мы обзываемся. Впрочем, не со зла. Просто больно уж точная пришла на ум ассоциация. Ладно, не будем больше дразниться. Габриэль – не медведь. Точка.
Перед последним поворотом, разведчики, не сговариваясь, перешли на шаг. Гелендваген, как и ожидалось, “отдыхал” возле их дома. Находившийся в машине водитель, среагировать не успел. Потому что – не профессионал. Честное слово, даже стыдно за него. Еще же, дурак, и бронированное стекло не поднял. Потому что курил. Идиот! Разве можно курить, находясь на посту? Ты сначала свое дело как следует сделай, – увези воров в спокойное место, – а там уже кури сколько тебе влезет…
Габриэль вытащил водилу из машины через окно. Одним движением. Голову постарался не оторвать. Но шею ему всё-таки нечаянно сломал. И очень по этому поводу огорчился. Не получилось чисто сделать – слегка помять, из строя вывести, но так, чтобы не убивать.
Юи посмотрела на Габриэля с укоризной, покачала головой, но ничего ему не сказала. Пока они сюда бежали она, зная Габриэля, дважды попросила его хотя бы одного хулигана оставить для нее в живых. И вот, неизвестно, сколько в машине ехало разбойников, а теперь на одного меньше стало. Хорошо хоть голова при водиле осталась. Машину и тротуар не испачкали. И об этом Юи его попросила.
Вошли через калитку. Труп положили на землю так, чтобы с улицы его не было видно – под забор. Может Юи и хотелось сделать Габриэлю выговор за неэстетичные и слишком уже радикальные методы противостояния асоциальному элементу, но тут дверь их дома от удара чьей-то ноги распахнулась, и китаянка продемонстрировала общественности в лице Габриэля, как умеют прыгать дикие кошки.
Молодой человек, равно как и тот, что лежал возле забора, не то, что среагировать, а даже и просто что-либо заметить не успел. И вот теперь мы поговорим о разности в подходах. Хотя у Юи было ничтожно мало времени на придумывание того, как атаковать разбойника (то есть у нее на это времени не было вообще), она умудрилась его не убить, а просто сделала из него статую, которая мало того, что осталась стоять на своих ногах, так еще же и поклажу из рук не выпустила. Тяжелый кожаный мешок с Настиными дублонами ловко принял вовремя подоспевший Габриэль, а сумку с деньгами подхватила уже Юи. Как же быстро незваные негодяи нашли в их доме золото! Вот сволочи… Юи кивнула на дровяной сарай, и виноватый Габриэль безропотно понес в импровизированную допросную комнату обездвиженного языка.
Каким образом Юи приготовила из молодого человека изумленно глядящий в бесконечность овощ, мы не знаем. Наверное, если бы эта сцена была снята на кинокамеру, и у нас появился шанс посмотреть ее на медленной скорости, мы получили бы возможность сказать по этому поводу что-нибудь вразумительное, но, увы, никто для нас этот уникальный балет на пленку не снимал.
Габриэль хотел для верности стукнуть пленника кулаком по голове, чтобы тот случайно не очухался и не сбежал. Но понял, что, если он и этого безобразника убьет, Юи тогда его точно поругает. Он просто разогнул ногу своего пленника не в ту сторону, в которую она до сих пор сгибалась, прикрыл дверь в сарай и поспешил на помощь Юи, которая уже вошла в дом.
Впрочем, Габриэль мог бы и не спешить. Когда он с грохотом ворвался в гостиную, едва не вырвав с мясом входную дверь, там, собственно, всё уже закончилось. Двое озорников, на одном из которых не оказалось штанов, лежали на полу, не обнаруживая признаков жизни. А Юи помогала Лауре, которую всю трясло, надевать белье. Чтобы Габриэль не увидел ее голой. Господи, как будто он не видел ее голой! Вчера, к примеру, перед сном, когда она спускалась из их с Мишей спальни в ванную, на ней кроме туфель на высоком каблуке вообще же ничего не было. У Юи ее узкие глаза расширились до вполне европейского формата. Сергей на эротическое дефиле никак не среагировал. А Габриэль с Луисом отвернулись, но долго потом не могли вспомнить, о чем только что говорили. Нить разговора была безвозвратно потеряна.
Да, вооруженные ружьями и ножами хулиганы, с их самих поразившей быстротой добывшие исчерпывающую информацию о том, где хранятся в доме деньги и прочие ценности, расслабились и решили с источником полезной для них информации поразвлечься. Эх и “везёт” же Лауре! Что те гады в психушке, что эти… Честное слово, такое ощущение, что все бандиты в одной школе учились. И учились исключительно на тройки. Ну никто ни одного урока не усвоил! Вот что у них в головах?! Даже удивительно…
Как бы то ни было, теперь уже Юи прятала от Габриэля глаза и, вообще, вела себя так, словно перед ним извинялась. Ничего странного: только что китаянка сердилась на него из-за того, что он неаккуратно повел себя с водилой, а сама… Могла ведь, наверное, и поделикатнее обойтись с преступным элементом. Поступить не столь для последнего безальтернативно. Собиралась же с кем-то из налетчиков разговаривать. Но вот не удержалась. А всё потому, что не любила она, когда насилуют девушек. Красивых или некрасивых – неважно! Не любила и всё.
Ну и ладно. Не будем лить о тех грабителях крокодиловы слезы. Хорошо хоть всё разрешилось бескровно. Ну почти… У одного железка застряла во лбу, а у второго в затылке. Крови было действительно немного. Железки решено было вытаскивать в дровяном сарае. Потому что они дефицитные. И, между прочим, недешевые. Такие в обычном военторге не купишь. Их только особые мастера изготавливают. На заказ. В общем, нечего такими красивыми звездочками разбрасываться.
Габриэль отнёс горе-насильников в сарай. После чего за ногу перетащил туда же водилу. Потому что из-за забора его всё-таки можно было разглядеть. Не хватало еще, чтобы случайные прохожие увидели. Место безлюдное, но мало ли. Да и Настя скоро вернется… После чего он зашел в дом, закрыл дверь и стал помогать Лауре мыть пол. Поскольку следы проникновения в дом посторонних всё же были. А Юи отправилась в сарай беседовать с единственным оставшихся в живых налетчиком.
Мыть полы Лаура не умела. Совершенно. Не доводилось прежде. То, что она имела наглость давать Насте ценные указания, как это нужно делать, вовсе не свидетельствует о ее собственном опыте в этом деле. Габриэль специалистом по этой части тем более не являлся. Хотя и видел много раз, как Настя моет полы. Однако, деваться было некуда. Ведь к возвращению рыцарей недавно воскресшего Ордена и их высокородных жен в доме должна быть идеальная чистота. Так что Лаура не спорила. Тем более, что понимала – виновата. Еще как виновата! Подумаешь – дали ей с порога в глаз… Зачем же было незнакомцам про тайник рассказывать?! А если бы озорники и правда унесли деньги и золото? На что стала бы ее большая семья жить?
Юи вернулась очень скоро. И десяти минут не прошло. Сообщила Габриэлю, что все четверо мертвы и тот, который умер последним, перед смертью раскаялся, причем вполне искренне, вследствие чего и рассказал ей всё как на духу. Об истинной причине его внезапной откровенности Юи из скромности умолчала: бандит выложил ей всё потому, что она пообещала ему быструю и небольную смерть, наглядно в миниатюре продемонстрировав, как будет выглядеть другой вариант. Который разбойником был благоразумно отвергнут. И Юи своё слово сдержала. Она всегда выполняла обещания. Умер тот гад быстро и без мучений.
О том, что Сеньора и Джули не должны узнать, что в их отсутствии в доме побывали чужаки, Юи Лауре говорить не стала. Просто посмотрела ей в глаза, и та сама всё поняла. Посоветовала лишь поменьше лить на пол воду. Он же элементарно не успеет высохнуть. И предупредила, что фингал под глазом проявится через полчаса. Так что стоит поискать темные очки. Типа она поплакала, когда все ушли. А теперь своих красных глаз стесняется. После чего Юи села за руль Гелендвагена и укатила за девочками, которым ходить в гору пешком не очень полезно, и сумкой с едой.
Юлька ужасно машине обрадовалась и сразу заныла: на море захотела посмотреть. Настя тоже стала проситься. Ну, раз у них теперь свое транспортное средство появилось. Юи спорить не стала, тем более, что Серхио одобрительно ей кивнул. И повезла всю эту радостно хохочущую компанию к морю. Луис с девочками устроились сзади, спокойно они там втроем уместились, а Серхио сел впереди, рядом с Юи, которая на предмет того, что Габриэль с Луизой могут не успеть как следует в доме прибраться, теперь вполне успокоилась. Она ведь им лишних полчаса добавила. Фора называется…
Когда девочки под присмотром Луиса кидали в море гальку, Юи поведала Сергею, что друзья у него плохие. Не все, но тот, который даром пустил их жить на свою дачу, точно нехороший человек. Гадом он оказался. Так что ей с Луисом придется к нему съездить. Этот его знакомый, как выяснилось, здесь в округе – самый главный и опасный бандит. За нее волноваться не нужно: она в курсе, как с такими типами разговаривают. Она умеет.
________________________________________
Глава шестая
Золотой крестик
В этот особенный день Валерий Градов решил на лифте не ехать. И не поехал. Ни в простом, ни в генеральском. А вместо этого к проходной из своего – теперь уже бывшего – кабинета на пятом этаже он спустился по лестнице. Как обычный офицер. Не как именинник. Опять же Грат не поленился и прошелся по длиннющему коридору четвертого этажа, заглядывая к старым знакомым, которых не видел Бог знает сколько времени. Командировки – такая штука: люди из конторы порой на годы исчезали. Случалось даже, что и вовсе из них не возвращались. А у того, кто вдруг возвращается, спрашивать – где он так загорел или что повидал – здесь не принято. Не потому, что всем на тебя наплевать, а вот просто не принято. Это понимать надо. И нечего удивляться: работа такая…
Встречавшиеся Валерию в коридоре коллеги приветствовали его по-разному. Кто искренне радовался, кто натужно улыбался – из вежливости. А у кого-то первым позывов было убежать. И только нечеловеческим усилием воли эти жалкие трусы заставляли себя поздороваться со своим товарищем и сказать ему дежурные, а потому ни черта не стоящие слова. Как бы то ни было, даже самые заклятые враги сегодня поздравляли его с наградой и невероятным для обычного полковника повышением. Все ведь уже были в курсе. Новости в конторе распространяются молниеносно. Как ветер. Хотя его портрет вместе с двумя приказами, первый – президента страны – о присвоении ему звания “Герой России” и второй – председателя КГБ – о повышении его в звании сразу до двухзвездного генерала, на проходной вывесили лишь час назад. На фотографии пятилетней давности он был в парадной капитанской форме (новее фото не нашли), при этом разных орденов, в том числе и боевых, на его кителе висело дай Бог каждому. Целый иконостас. Равнодушно пройти мимо такого и не остановиться было решительно невозможно. Так что контора гудела как пчелиный рой. Особо завистливые делились в курилках неприличными предположениями относительно того, за какие такие “особенные заслуги этому карьеристу аж через два звание позволили перескочить. Как будто более достойных не нашлось! Да еще же и золотую геройскую звездочку на грудь повесили, чтоб ему пусто было!…”
Естественно, коллегам бросилось в глаза, что наш новоиспеченный герой домой переодеться в чистое, съесть чего-нибудь или просто принять ванну не заехал, а сразу (надо полагать прямо с самолета) поспешил в родимые пенаты. Он даже не побрился и шествовал сейчас по коридору головного офиса КГБ с простеньким, каким-то, прямо скажем, несолидным чемоданчиком. А главное, на нем не было привычного серого костюма в ёлочку, по которому его можно было узнать даже со спины. Он был одет в полинялые джинсы и дешевенький старый свитерок с протертыми локтями. Неказистое пальтишко он небрежно перекинул через чемодан, оставив правую руку свободной для рукопожатий. Не носят такую одежду уважаемые генералы. К тому же пальто было явно не по сезону. Холодно ходить в таком перед самым Новым Годом по прекрасным улицам Москвы, которая в последнее время несказанно похорошела, но при этом теплее, увы, не стала.
Да, долго же наш именинник скитался на чужбине. Вдали от родимых березок и милых сердцу рюмочных. Посреди опасных врагов, которые спят и видят – как бы нас завоевать, и прочих клеветников. У которых ничего святого за душой нет. Один против стаи зубастых империалистических акул выступил. И как родной язык еще не забыл, бедолага? – Истинный патриот. Да чего там – настоящий герой! Каких мало.
А еще Валерий с каким-то странным выражением на лице, чуть ли не с изумлением обозревал стены в коридоре четвертого этажа, точно не узнавал их. Как будто за время командировки здесь что-то изменилось. Как будто стены тут перекрасили или сменили освещение. Взяли и другие лампы в потолок вкрутили. И этот запах… Стоп, ну это уже – перебор: запах на Лубянке остался прежним! Точно. Пахло здесь… Нет, не будем говорить – чем. Чем обычно здесь пахло. Вот – правильно: здесь всегда так пахнет. Пахло и будет пахнуть. Россией здесь пахнет – вот чем. А не тем, чем кто-то подумал.
Сослуживцы списали странности в поведении Валерия на длительное отсутствие и, конечно же, на усталость. Должно быть ужасно трудную и опасную работу этот благородный офицер за рубежами нашей Родины выполнял. И, заметим, с честью свою работу выполнил, на круглую пятерку, не за просто же так человека в генералы двинули и вдобавок еще Героя дали.
А может всему виной смена часовых поясов? – Ну что ж, и это может быть. Издалека ведь, можно допустить, наш Герой на свою любимую Родину летел. Еще же неизвестно – на чем и в каких условиях осуществлялся тот перелет. Может случиться, что впопыхах и в скверном самолете, каким-нибудь эконом-классом пришлось эвакуироваться. С риском для жизни. Удирая, к примеру, от погони. И отстреливаясь… Ужас! Вон ведь как плечом дергает. И носом шмыгает. Ничего, отоспится, бедолага, отведает в офицерской столовке борща со сметаной, заест его селедкой с черным хлебом и будет у него всё как раньше – до этой его таинственной загран. командировки. Не будет больше плечом дергать и головой по сторонам крутить, словно он не местный, который тут чего-то не узнает. Всё у него будет хорошо. Как прежде.
Хотя нет, как прежде – это вряд ли. Теперь уже ни у кого из нас как прежде жить не получится. Сегодня в стране приключилась большая неприятность: от Урала уже до Владивостока зажглась Россия. Как пионерский костер полыхает родимая… По последним сводкам к обеду (по московскому времени) убили уже порядка трех тысяч офицеров КГБ, прощелкавших клювами опасность и не сделавших вовремя ноги. А также милиционеров, которые сдуру повынимали табельное оружие в святом порыве призвать к порядку хулиганов, без числа положили. Заодно еще ведь и пистолеты у этих храбрецов позабирали. Теперь с ними за судьями по городам и весям гоняются. И вот что характерно: совершенно же не обращают озорники внимание на пол тех самых судей, которые требуют называть себя “вашей честью”. Никаких тебе гендерных послаблений не делают. То есть даже беззащитных женщин хватают. Этих даже с б;льшим азартом. Если не сказать – с удовольствием. Сначала их мордами об стены больно стукают и прочие безобразия сексуального характера с ними творят, чтобы те без утайки тут же, на месте, чистосердечно рассказывали, кто им велел по телефону неправедные приговоры выносить, а потом всё равно вешают. На тех фонарных столбах, которые крепкие и судью выше средней комплекции спокойно выдержат. Не хорошо же, если столб вдруг погнется и мостовую в темное время суток освещать перестанет. Или, скажем, проезжую часть.
Да, славный презент в праздничный чекистский день беззаветным и абсолютно бескорыстным защитникам трудового народа преподнес нездоровый элемент. А что тут смешного?! – Да, никаким не карателям. И не опричникам. Вот ни разу! Слово-то какое, главное, выдумали – “опричники”. Кино, что ли, не смотрели? В которых благородные чекисты так сильно любят рядовых советских граждан, что прямо невозможно. Аж слеза наворачивается. И встать по стойке смирно хочется. А они же, агнцы божии, при этом еще ведь умудряются и иностранных шпионов ловить. Которым несть числа. Кругом нас враги обложили. Прямо по над нашим забором засели, сволочи, и зубами от своей русофобии противно лязгают… В общем, никаким не карателям! И уж тем более не опричникам. Не палачам, короче, трудового народа. А самым что ни есть принципиальным защитникам неотъемлемых политических прав трудящегося. А также его свободы собрания по пятницам возле пивных. Того самого глубинного трудящегося, который за мир и дружбу во всем мире. За всё хорошее и, соответственно, против всего плохого. Да, действительно замечательный у нас народ. Незлобивый и молчаливый. Он еще с Мамая научился уважать правильную власть. И всё на свете одобряет. Что ему по радио скажут, то он и делает. Потому что он хороший. Лишь бы не было войны. Или уже нельзя про мир и войну?…
Ну и хрен с ним – с миром… Но тут же еще и недобитая внутренняя контрреволюция из всех щелей, понимаешь, повылезала! В самый неподходящий момент, тварь, когда до Нового Года меньше двух недель осталось, выбралась на поверхность. Когда нашу богоспасаемую Родину-мать, до мозга костей, можно сказать, истинно православную отчизну, у которой даже свой правильный Христос имеется и ракет средней дальности на всех желающих хватит, ведущую под предводительством бессменного, а, поскольку горячо всенародно любимого, потому и единогласно переизбираемого президента… ведущую, короче, глубинного трудящего вперед к великой победе в экономике и освобождению огнем и мечом угнетаемых русскоговорящих братьев во всём мире от нацизма… Или назад? В общем, куда надо, туда эта наша мать и ведет свой мудрый народ, который в случае, если ему по телевизору скажут, и повторить может… То есть если его как следует послать, так он возьмет в руки дреколье и до самого Берлина дойдет… Снова. А может даже и подальше куда. Если еще не дошел… Ну, к примеру, если ему сапоги в Индийском океане захочется помыть… А то, что же получается? Крик, главное, подняли! Мы что – кому-то угрожаем? Где?! – Да они первые наш многострадальный народ, известный своей повышенной духовностью и сообразительностью, со всех сторон в кольцо взяли. По периметру, гады, нас окружили и хищно так из-за этого внешнего периметра своими гнилыми зубами щелкают. Так и норовят, мерзавцы, наши природные богатства стащить. Принадлежащие, между прочим, трудовому народу, который всем своим большим сердцем начальство любит и, соответственно, правильно за него всякий раз голосует. Как ему в телевизоре скажут, так он и голосует. Вот честное слово: зла уже не хватает – какой он всё-таки плохой – этот коварный внутренний враг, который продался за жвачку и пепси-колу американским ястребам. Мало его, сволочь такую, ловили и к стенке ставили? Еще захотелось?!…
Как бы то ни было, а на дворе всё-таки праздник. Который никто не отменял, несмотря на неблагоприятную международную обстановку, холодную погоду и зловредную провокацию внутреннего врага. А посему Валерий, невзирая на физическую усталость и несвоевременную фрустрацию своих товарищей по оружию, вместо того, чтобы уехать на полагающейся ему теперь казенной машине с шофером домой, в одиночестве выпить на кухне пол-литра водки, с гордостью полюбоваться в телевизоре на президента и забыться целебным сном, великодушно зазвал всех, кого, путешествуя по четвертому этажу, встречал и кого на службе не удерживало оперативное дежурство, в чебуречную за углом, пользующуюся среди знающих людей популярностью из-за демократичности цен и качества продукции. Отметить, так сказать, общий с тем самым народом праздник. Тем более, что там, помнится, и телевизор имеется. А, стало быть, можно будет с комфортом, не отдаляясь от коллектива, посмотреть выступление главнокомандующего, без которого, как известно, Россия тут же, вот прямо через полчаса развалится на куски. А заодно уж и послушать благодарственную речь заслуженного председателя КГБ, начальника, лучше которого и придумать невозможно. Такой он хороший. Посмотреть и с чистой совестью за счет Валерия выпить за здоровье наших замечательных вышеперечисленных ответственных товарищей водки. Святое же дело. Ну и звезды, конечно, – геройскую и те две, что на Гратовы погоны сегодня чудесным образом упали, – как полагается обмыть. Главное, чебуреки в той забегаловке, как уверяют, не из собак делают! Опять же курить там можно. Или уже нельзя?
В общем так, Валера приглашает всех, то есть честно проставляется, тем более, что час назад ему выдали командировочные, и через это он сегодня страшно богат. А если кто возражает, кто против советской власти – тому шаг влево, шаг вправо, при попытке к бегству и так далее до полного истребления…
Понятно, что подобную аргументацию крыть сослуживцам было нечем. К тому же только смертельно больной печенью или полный на голову идиот не захочет даром выпить и закусить с новоиспеченным генералом, который сегодня от неожиданности произошедшего пока еще не требует, чтобы к нему обращались на вы и по всей форме. Семнадцать человек воспряли духом и дружной толпой устремились за угол. Разве что за руки на радостях не взялись и песню весёлую не затянули, которую обычно поют у костра.
А чебуреки и впрямь были вкусные. И водка оказалась холодной. Не паленой…
Через час массовые убийства кэгэбэшников в российской глубинке и прочие ужасы были благополучно забыты. Дым в чебуречной стоял коромыслом, и языки чекистов развязались. Водка делала свое дело. Приятно краснея от непонятно откуда взявшейся смелости отдельные провокаторы и стукачи начали исподтишка рассказывать политические анекдоты. Не опасные, не про президента, конечно, и тем более не про Начальника Тайной Стражи, но всё же с перчиком. Рассказывать и запоминать, кто смеется громко, а кто не очень.
Хозяин заведения тоже сделался красный и из последних сил делал вид, что ни черта он сегодня не слышит, потому что ему всё это неинтересно и вообще он от рожденья глуховат. Кстати, ему действительно было сейчас не до анекдотов, потому что единственное, что во время разворачивавшегося шабаша его реально занимало, это даже не то, заплатят разгулявшиеся опричники по счету (не малому, кстати) или нет, а то, не начнут ли эти идиоты, напившись, палить из пистолетов по бутылкам. От избытка патриотизма всякое может случиться. Всё бы ничего, но ведь в этом случае и в него могут попасть.
Кстати, распивать водку в его заведении было строжайше запрещено. О чем свидетельствовала специальная бумажка, наклеенная на двери. Снаружи. Однако ту запретительную бумажку сорвали четверо плечистых парней в штатском, которые за полчаса до появления здесь шумной воинственной компании привезли в чебуречную пять ящиков ужасно дорогой водки. А вместо той бумажки пристроили другую, на которой черной тушью от руки было написано одно единственное слово – “Поминки”. Это чтобы праздношатающиеся по городу москвичи и гости столицы сюда не совались. А шли бы себе куда подальше. Пока целы.
В тот самый момент, когда в который уже раз все с удовольствием выпили за здоровье отца, друга и родную мать всех чекистов – Феликса Дзержинского, у которого, как завещал ему великий Ленин, были холодные ноги и чистые уши, Валерий попросил глухонемого хозяина гостеприимной общепитовской точки сделать звук телевизора погромче. Еле слышно сказал, но странным образом был им услышан.
Начиналась трансляция из Кремлевского Дворца. И скоро в забегаловке сделалось тихо. Слышно было только как время от времени в рюмки льется водка и кто-то икает. Вот к трибуне храбро вышел наш дорогой президент, за которого здесь сегодня уже не раз было честно выпито до дна. И тут началось…
Странно, но президент почему-то не вспомнил о неоспоримых успехах нашего передового сельского хозяйства и о том, как хорошо стали жить простые трудящиеся за отчетный период в обстановке полной изоляции от внешнего мира. Вместо этого он бесстрашно рассказал о том, что творится с утра в нашей благословенной стране тотальной справедливости и всеобщей гласности, которая на протяжении всей своей истории неуклонно выступала за мир во всем мире и никогда ни на кого первая не нападала. Вот именно, наш высокодуховный лидер, который никого на свете не боится, вдруг правдиво заговорил о том, о чем за прошедший день ни один федеральный канал даже не заикнулся. И о чем, понятное дело, вся страна и так уже знала. Еще с утра. Причем в подробностях.
Оккупировавшие чебуречную чекисты начали стремительно трезветь. Это же – кошмарный кошмар и глобальная катастрофа! Теперь ведь уже не одна Сибирь, теперь по всей России очистительное пламя займется. В том числе, конечно же, и здесь, в Москве.
И тут наш богоизбранный, не убоявшийся сказать наперед во всём с ним согласному народу-богоносцу правду, словно ничего такого особенного он ему не говорил, без всякого перехода взялся бодро поздравлять потрясенных чекистов с их профессиональным праздником.
Любители чебуреков и даровой водки дружно сглотнули. А тот, который до этого старался икать негромко, икнул так, что его даже стало немного жаль. При этом он, словно бы извиняясь, прошептал: – “Что же он, сука, делает? – Нас ведь теперь на куски начнут рвать…”. И, заметим, никто его после этих слов по лицу не ударил.
Не только уставившиеся в телевизор подвыпившие чекисты, но и многочисленные гости Кремлевского Дворца выглядели так, словно каждому из них пришла на телефон эсэмэска с выражением благодарности за то, что щедрый благотворитель только что перевел все свои деньги до последней копейки с секретных счетов в заморских оффшорах на строительство детской железной дороги в Норильске и новых домов для пострадавших от наводнения жителей деревни с невоспроизводимым названием где-то под Читой. Совершенно безвозмездным и добровольным переводом отправил. По почте. И вот – деньги пришли. Спасибо тебе, добрый человек.
Не моргнув глазом, глава государства, как будто ему действительно было не страшно, еще раз повторил слова приветствия доблестным органам Госбезопасности. И похвалил эти самые органы за отличную работу. Тем более что те, оказывается, вчера после ужина раскрыли коварный заговор, в русле которого, отвлекая внимание общественности, так называемая оппозиция, давно и оптом за недорого с потрохами купленная Госдепом и прочими гомосеками, пошла по наущению заграничных кукловодов на откровенную измену Родине, устроив за Уралом самую настоящую кровавую бойню… Тут от волнения он запнулся, однако, мужественно взял себя в руки, попил водички и выдал…
(Подробности мы опускаем. К сути.)
Как стало известно нашим славным компетентным органам, которые всегда начеку и даже ночью дремлют вполглаза, четверка враждебно по отношению к нам настроенных соседних государств сговорилась послезавтра на рассвете, ровно в четыре утра по московскому времени без объявления войны вероломно на нас напасть. Чтобы превратить миролюбивые народы, населяющие наши бескрайние просторы, где так вольно дышит человек, в подневольных рабов. А самое дорогое, что у нас есть, – нефть, газ, лес, драгметаллы, балет и всю пресную воду из Байкала – под шумок вывести к себе заграницу и там всё это меж собой поделить! В субботу они, гады, решили на нас подло напасть. Когда все после вчерашнего будут еще крепко спать.
Ну так вот: не на таких нарвались! Раз наши бдительные чекисты об этих их коварных планах героически прознали, то завтра – в пятницу – мы скажем этим оголтелым ястребам свое решительно нет. Кто с мечом к нам придет, тот от наших ракет средней дальности с ядерными боеголовками на борту ласты склеит и, соответственно, попадет прямиком в ад. Хрен им! Ответим агрессору так, что мало ему не покажется. Если завтра утром, конечно, верный юридической букве закона, конституции и пролетарской солидарности трудящихся наш замечательный парламент, избранный народом, единодушно даст ему, своему легитимно уже в шестой раз избранному президенту, право объявить озверевшему врагу миролюбивой как голубица сизокрылая России войну с применением ядерного оружия. А может и не только ядерного, но еще химического. Которого у нас, как известно, нет. Чтоб до коллективного запада дошло, что с нами так нельзя. С нами лучше разговаривать, если не хочется…
Сообразив, что насчет хим. оружия сморозил в прямом эфире глупость, президент еще раз попил минеральной водички без газа и заявил, что мы не какие-нибудь там рамсы попутавшие бандиты и гопники. Пусть на нас враги клевещут и тайно готовятся нас поработить, а вот мы им в пику всех честно сейчас предупреждаем. Во всеуслышание. Без утайки. Пусть знают супостаты, какие мы открытые и благородные. И никогда по мелочам не врем. Потому что мы духовные и за базар отвечаем. Не то, что некоторые, которые хвастаются своим высоким ВВП и уровнем жизни. Как будто в этом счастье для истинно духовного и культурного в быту человека. Вон – в третьем ряду патриарх сидит, который не даст соврать, что вовсе не в презренных деньгах народное счастье. А в том, чтобы быть хорошим и слушаться голоса правды, который льется к народу из цветных телевизоров. Короче, послам четырех стран-агрессоров завтра после обеда будут официально вручены ноты с ультиматумами. Пусть отдают обратно наши исконные земли. Политые не за понюх табаку кровью наших репрессированных отцов и дедов. То есть завтра вечером приказом министра обороны в нашей стране будет объявлена всеобщая мобилизация. И пусть враги, как внешние, так и внутренние трепещут. Ибо приближается их последний час.
Тут зал взорвался рукоплесканиями и громоподобным “ура” в адрес венценосного спасителя отечества. Даже патриарх, которого президент только что помянул (три недели о нем не вспоминал, а тут прямо перед всей страной, прильнувшей к телевизорам, на него уважительно сослался), не выдержал, вскочил как ошпаренный и захлопал в ладоши.
Господи, какая же радость всех обуяла! Ну разумеется, парламент с удовольствием наделит своего любимого президента всеми, какими ему захочется, полномочиями. Депутаты все как один завтра утром придут в Думу и быстренько за освободительную отечественную войну с коварным агрессором проголосуют. Да они прямо сейчас отдали бы ему свои голоса, но всем же известно, что наш честный президент любит, чтобы всё было по закону. Ну и ладно: завтра так завтра. Эх, скорее бы оно наступило – это прекрасное завтра! Нет, ну правда же – чего ждать, когда на тебя нападут враги и, совершая всякие беззаконные военные преступления, поубивают наших мирно спящих граждан? Лучше уж мы первые дадим озверевшему захватчику по башке. На чужой территории мы его тепленького накроем. Пусть знает супостат, что Россия никогда ни на кого не нападала первая. За всю свою многотысячелетнюю историю. А только оборонялась. Вот и министр иностранных дел с патриархом то же самое скажут. Они знают, как дело у нас в стране было. Не дадут соврать.
Подполковник, минуту назад опрометчиво обозвавший президента сукой, неожиданно для самого себя икать перестал. Красивым движением дрожащей руки он выхватил из-за пазухи пистолет. И все решили, что он сейчас застрелится. Черте его знает, может, ему и хотелось пустить пулю куда-нибудь себе в туловище, потому что это было бы правильно, но он почему-то передумал и… выстрелил в потолок. Коллеги, разумеется, не забыли эту его опрометчивую “суку” и мысленно уже прочитали завтрашний, вывешенный на проходной, приказ о его аресте. Автоматически его прочитали. Не могли не прочесть. Потому что не дети малые. Все же всё понимают…
Выстрел никого не напугал, а напротив – произвел на присутствующих благотворное воздействие: чекисты словно бы очнулись ото сна. И, ужасно на подполковника обиженные, тем не менее поддержали своего уже практически бывшего товарища дружным салютом. Не соображая, что этажом выше, вообще-то, живут люди. А, может, уже и не живут. Ведь каждый из миролюбивых стрелков разрядил минимум по две обоймы. Радости возрожденных к жизни и даже как бы помолодевших борцов за народное счастье не было границ. Каким всё-таки умницей оказался наш мудрый президент: взял и устроил трудящемуся праздник души, настоящие, можно сказать, именины сердца! Решив для того, чтобы всей стране стало приятно, казалось бы, совершенно неразрешимую задачу. И, главное, как элегантно он с ней справился!
Никакая это тебе не война, не агрессия и не вторжение с ядерной дубиной на чужую суверенную территорию, а именно что отпор наглой и ужасно подлой угрозе исподтишка. Превентивный, а потому, ясное дело, и справедливый отпор. Упреждающий контрудар в лобешник проклятому агрессору, который нашу Россию ненавидит. Чтобы народ-богоносец мог и дальше мирно спать. По ночам, скажем, или после обеда. А потом чтобы хорошо работал на благо президенту. С самоотдачей и огоньком. Только великий человек способен на такую придумку. Человечище – наш президент! Глыба!! Натуральный Наполеон. Юлий Цезарь, помноженный на Розу Люксембург и Петра Ильича Чайковского. Истинный сын великого Сталина, Блюхера и Клары Цеткин…
Пали оковы. Захотелось петь и плакать. Но прежде всего спеть что-нибудь душевное. Залезть на табуретку, чтобы тебя всем было видно, и громко спеть. С выражением. И только потом уже начать кататься по траве и брыкаться. Вот что такое – триумф воли и подлинный экстаз. Духовный, имеется в виду, экстаз. И вообще, даешь лозунг – “короновать нашего честно и в высшей степени демократично избираемого пожизненного президента в императоры!”. Переназвать его божественным именем самую большую гору на Луне. С прилегающими кратерами… А еще лучше – целиком всю планету Марс! И какой-нибудь из наших океанов. Тихий, к примеру. А что такого? – Наш! А чей же еще?!…
В глазах высокопоставленных радетелей за народ, набившихся в Кремлевский Дворец, которые, стоя плечом к плечу, вразброд скандировали всякие славословия нашему в который раз снова всех обыгравшему президенту, равно как и в глазах неменьших патриотов – пьянствовавших в эту судьбоносную минуту в чебуречной – сверкали слезы неподдельного восхищения. И, конечно, гордости за нашу богоизбранную отчизну, которая теперь, наконец-то, покажет насквозь прогнившему коллективному западу, что такое истинная духовность. Устроит наша великая держава поганому миру чистогана Кузькину мать. И заставит, наконец, его через это с нами разговаривать. А то засадили нас, твари, под санкции с самоизоляцей. Технологии они, видите ли, не желают нам давать! Да кто их будет спрашивать?! Сами всё у них отберем!! Не впервой. Умаются у нас… И правда ведь можем повторить! А, собственно, почему ракеты только средней дальности? Чего мелочиться?! – Ходить, так по-большому…
Вот когда праздник в этот холодный и так противно начавшийся зимний день стал походить на настоящий праздник. На такой, о каком можно будет потом долго вспоминать. Судьбоносный, про который напишут в учебниках. И ветераны будут рассказывать внукам на пионерских линейках…
Возбуждение в чебуречной достигло опасного апогея. Потому как патроны у чекистов еще оставались. Разговаривали все здесь теперь исключительно на два форте. Провокатору, рассказывавшему двусмысленные анекдоты, прострелили руку. Хозяин чебуречной при этом растворился в воздухе. Понял, что он следующий, и банально исчез. Как профессиональный престидижитатор. Трус!
Недавно икавшего, а теперь несолидно скулившего на полу подполковника отдельные офицеры хотели за “суку” отважно как бешеную собаку пристрелить на месте и, если бы не отрезвляющий призыв Валерия Грата выпить за здоровье нашего находчивого президента еще раз, неизвестно, чем дело закончилось бы – энтузиазм ведь хлестал через край. Короче, не пристрелили сквернослова. Но и разговаривать с подонком, не уважающим венценосного и такого родного всем президента, выходца, между прочим, из славной конторы, где портреты Дзержинского висят в каждом кабинете, понятное дело, никому не хотелось. Потому что не человек он больше. Раз такие плохие слова в культурном месте употребляет.
Два до момента подъема всеобщего душевного ликования на небывалую высоту едва друг с другом знакомых полковника из разных кабинетов неожиданно возжелали забыть прежние разногласия их отделов и выпить на брудершафт. Выпили, поцеловались и торжественно поклялись порвать кому-то там пасть, если тот только попробует… Кто именно и что попробует – уточнять не стали, поскольку здесь было слишком шумно: они бы всё равно друг друга не услышали. Возможно, они вообще про разных людей говорили, но всё равно полковники были счастливы. Вот так обретают себе новых друзей. Которые отныне и на всю жизнь. До самого гроба. Верных и прекрасных. Которые не предадут. Никогда.
Полковники, естественно, незамедлительно потребовали еще водки. Валерий достал из-под стола бутылку. Полковники налили себе по целому стакану и тут же эту водку выпили. Залпом! Целоваться, правда, на этот раз не стали. Хотя коллеги на них поглядывали уже с особым интересом. Всё чего-то ждали. Не дождались. Ну и перестали на них глазеть.
Выстрелы в чебуречной больше не раздавались. В результате чего глухонемой хозяин заведения воспрял духом и неизвестно из какого измерения обратно за стойкой материализовался. И, понятно, водка вновь полилась рекой. Напряжение бесконечного и непереносимо нервного дня спало. С души свалился камень. И сделалось на простой и чистой чекистской душе, отличающейся особой высокодуховностью, так легко и весело, что просветлевшие защитники интересов Родины не сразу обратили внимание на то, что картинка на экране телевизора изменилась. Сначала она разделилась на два неравных прямоугольника, а потом зал Кремлевского Дворца стал скукоживаться и скоро превратился в крохотный квадратик, который плавно уплыл в правый верхний угол экрана. Другой же прямоугольник разросся. Хотя весь экран еще не занял. И вот странность: ничего в этом разжиревшем прямоугольнике разглядеть было невозможно. Мутный он был, как будто стекло телевизионного экрана намочили мыльной водой, а газетами его протереть забыли.
Сбоку от до неприличного уменьшившейся картинки из Дворца, в котором в атмосфере всеобщего ликования продолжалось историческое выступление богоданного на горе всем нацпредателям президента, стали из ничего проявляться пылающие буквы. Как будто их сложили из поленьев, плесканули на них спиртом из фляжки и подожгли. Чтоб всем сделалось весело. Через какое-то время надпись сделалась читаемой. И это было слово “ФЕНИКС”. Шикарная компьютерная графика. Научились, черти! А что, делают же камины, горящие словно живые, при том, что никакого огня в них на самом деле нет. Сплошное кино и электричество! Вот так.
А тут еще и мутный экран, наконец-то, догадались помыть. Или чем-то его протерли. Странное изображение… Как будто что-то знакомое…
Черт, еще же и звук стал пропадать. Было видно, что президент, стоя на трибуне, продолжает говорить что-то чрезвычайно жизнеутверждающее, а восхищенный зал отвечает ему благодарными аплодисментами, только вот на малом звуке смотрелось это стало как-то не очень.
Один из офицеров повелел глухонемому переключить канал. Приказание было немедленно выполнено. И тут выяснилось, что картинка одинаково испортилась одновременно на всех каналах. Решительно все федеральные каналы показывали теперь одно и то же: какое-то помещение… Чекистам в чебуречной смутно знакомое… Этот стол, к примеру… И портрет Феликса Эдмундовича. А еще – графин на столе…
Внезапно голоса в чебуречной смолкли. Только на полу продолжал всхлипывать так и не застрелившийся враг, который здесь больше никому не друг, раз он обзывается на президента сукой…
За знакомым столом спиной к камере сидит… О ужас!…
Разумеется, все узнали – и этот кабинет, и его хозяина. Да, это Начальник Тайной Стражи сидит в своем кабинете. Как же можно его не узнать?! Пусть и со спины… Этот знакомый всем обшлаг его кителя. Правый рукав…
Собственно, только правую руку Начальника Тайной Стражи и было видно. Ни спина, ни затылок истинного начальника КГБ в кадр не попали. Но это был точно он – Начальник Тайной Стражи. Живьем! Кто же еще? Вот же и покашливает, как только он кашляет! Когда не в духе…
Сидит, Дьявол, нехорошо помалкивает и сахар в стакане с чаем помешивает. Кто ж не помнит этот его стакан? Обыкновенный, граненый. В мельхиоровом подстаканнике… А ведь, если вдуматься, никто этого помнить не должен. Потому что мало кто видел Начальника Тайной Стражи, размешивающего в стакане с чаем сахар. Должен не должен… Да абсолютно все в конторе знают, что, если он это делает долго, и ложка при этом в стакане звенит, значит случилось или прямо сейчас случится что-то из ряда вон! И лучше в такую минуту рядом с его кабинетом не проходить. Лучше уж, если некуда бежать, добровольно сигануть из окна и разбиться к чертовой матери насмерть, то есть решительно и насовсем, чем услышать это зловещий звук, от которого стынет в жилах кровь. И вот, вся наша прекрасная страна сейчас услышала, как приближается… Кто-нибудь видел Сатану? Нет? Что, правда?… Ну и слава Богу! Прямо скажем: ничего в этом хорошего нет. Ответственно заявляем. Зуб даем.
Начальник Тайной Стражи домешал, наконец, сахар, облизал ложку, хотел было положить ее на стол, но передумал и обратно ее в стакан швырнул.
В чебуречной стало слышно, как где-то на кухне пролетела муха. Муха зимой – плохая примета. Но никто не перекрестился. И через левое плечо не плюнул. Хотелось, наверняка же всем хотелось, но постеснялись. Боязно. Доложит ведь потом какой-нибудь гад начальству. Если это потом у кого-нибудь будет…
Начальник Тайной Стражи зловеще поерзал на стуле. Почесался невидимой левой рукой… Отхлебнул чаю и поставил стакан на стол. Это конец!!…
Предатель, перебравшийся на четвереньках в позорный угол, перестал плакать и вместо этого, скотина, снова принялся икать. Вот ведь сволочь! Как будто только у него сердце готово было сейчас оторваться от того, за что оно там – в груди – держится. Или просто перестать стучать. Ничего удивительного, что дружному коллективу чекистов захотелось его убить. Причем одновременно всем. Без шуток. Только вот пошевелиться никто не мог. И дышать сделалось трудно.
Посреди гробовой тишины Валерий Градов хладнокровно налил себе водки, выпил её и принялся за очередной чебурек. Уже четвертый или пятый за вечер лопал. И все его товарищи по оружию, все как один, подумали про себя, что да, не просто так ему дали сегодня генерала. И золотую геройскую звезду в придачу. Потому что он – и в самом деле герой. Стальные у человека нервы. Только настоящий герой может выпивать и закусывать, когда Начальник Тайной Стражи вот так бросает ложку в стакан. Расплескивая при этом чай. И на всю страну так страшно в эту горькую минуту молчит.
Стоп, а где же ядерный чемоданчик?! Всем ведь известно, что Начальник Тайной Стражи вошел сегодня вечером в контору в сопровождении офицера связи, одетого в красивую морскую форму. Неужели вон тот дипломат, что вылезает краешком из-за монитора, в который Начальник Тайной Стражи уставился, и есть ядерный чемоданчик? Да, пожалуй, что он. Похож… А где же тогда сам служивый в своей замечательной черно-белой форме, на которую все представительницы женского пола поголовно как загипнотизированные оборачиваются и начинают фантазировать всякое разное про стабильно высокую зарплату, большую счастливую семью и личный автомобиль с шофером? Он ведь должен быть рядом с этим чемоданчиком. Всегда! Неужели?!… Господи, какой кошмар…
Да чтоб он сдох, этот подонок! – Икает еще, гнида… Нет, чтобы уползти с глаз долой на кухню и там тихонько застрелиться. Не может хороший человек, у которого чистая совесть, икать в такой момент. Нарочно он это делает. Точно! Всем своим бывшим товарищам назло…
А тем временем и без того недопустимо маленький квадратик с президентом с экрана телевизора исчез. Вернее, брызгающая искрами надпись с непонятно, что означающим словом, всё это время агрессивно разраставшаяся, вытеснила его собой. Она попросту сожгла Большой Кремлевский Дворец вместе с первыми лицами государства.
И тут случилось чудо: незаслуженно униженной великой миролюбивой стране была дарована счастливая возможность снова увидеть любимого президента: стоявший перед Начальником Тайной Стражи монитор ожил, и на нем появилась картинка из зала Кремлевского Дворца. Пусть маленькая, но хоть такая.
Офицеры перевели дух. Один из самых смелых даже попробовал налить себе водки. Налить-то он ее налил, а выпить ее у него уже ни сил, ни личного гражданского мужества не достало. Всё потому, что для этого надо быть генерал-лейтенантом Градовым. Который ничего на этом свете не боится. А если ты – не он, то и сиди себе тихо. Не выпендривайся. Только ведь опозоришься перед товарищами, дурак!
Начальник Тайной Стражи снова противно покашлял. Вот честное слово, Бог свидетель: как-то совсем недобро у него это на этот раз вышло – ну совсем же без позитива он раскашлялся! А потом еще и зачем-то взялся мешать в стакане сахар, который уже сто лет, как в этом его проклятом стакане растворился! Не мог не раствориться. И спрашивается тогда – чего было ложкой на всю страну об стакан звенеть? Что он хотел этим сказать? И, собственно, кому? Нельзя было, что ли, обойтись без того, чтобы не лупить ложкой о стекло?! И так у всех нервы на пределе.
Отхлебнул чаю. Недовольно на кого-то покряхтел. Или на что-то. Снова почесался…
А главное, как он вообще в такую минуту может пить чай? Да еще с сахаром. Правда без печенья. Это, понятно, было бы уже слишком. Даже для него… А хоть бы и с печеньем! Или с сушками… И этот его мельхиоровый подстаканник! До того ли может быть сейчас порядочному человеку, когда такое творится? Как не стыдно?! А еще трехзвездный генерал!… И вообще, воспитанные люди, которых научили в детстве правильно пить чай, ложку из стакана вынимают. Иначе ею можно глаз себе выколоть. Так нет же – не вынул. И специально ею сейчас грохочет. Чтобы всем еще страшнее стало.
От сокрушительного сейсмического перепада в чебуречной сделалось холодно, словно на запах съестного под ее гостеприимную сень забрел привокзальный бомж или какой другой безграмотный гость столицы, неспособный по своей тупости прочесть и ребенку понятную запретительную надпись на входе – касательно поминок. Дескать, иди себе мимо, добрый человек. Не до тебя сейчас. Так вот, эта наглая деревенщина мало того, что напустила в чебуречную морозу, так еще же и дверь забыла за собой закрыть. Скотина, тварь безмозглая! Убить такого мало. И носит земля таких!…
– Бараны, бл…ь!!
И тут уже настоящий Дед Мороз (который с бородой и с похожим на гигантскую сосульку посохом, от прикосновения которого всякое живое существо тут же на месте превращается в лед, будь то безвредная птичка небесная, которая принципиально не желает знать ни заботы, ни труда, или грозный милиционер, вышедший на трассу подлатать внезапно отощавший семейный бюджет)… Так вот, в эту роковую секунду престарелый бородатый новогодний маньяк с крайнего Севера без всякого спросу вломился решительно в каждую отдельную квартиру, в которой телевизор является уже не только осветительным, но еще и отопительным прибором. От Калининграда до Владивостока включительно. Вломился и мгновенно заморозил всякую божью тварь. Буквально всякое дыхание на этом белом свете он убил. Замерла, короче, жизнь на одной шестой. Или седьмой?…
И пала на трудящегося с честными и печальными как у коровы глазами великая тишина. А еще в его членах образовалась неподвижность. Один только Валерий Грат невозмутимо продолжал жевать чебурек. Вот всё-таки – человечище! Не то, что остальные. Воистину настоящий народный герой. Илья Муромец. Ну ничем его не проймешь…
Громогласно прозвучавшее разом по всем федеральным каналам, какой ни включи, неприличное слово, накрыв как бык овцу оскорбительное беззвучие вхолостую разоряющегося на трибуне президента, потрясло россиян. Шок был настолько силен, что миллионы наших замечательных сограждан, которые только и думают, что о мире во всем мире, а не только на отдельно взятой территории, даже не сразу задались вопросом – кому, собственно, было адресовано это обидное – “бараны”. А когда задумались…
Начальник Тайной Стражи еще отхлебнул чаю и как ни в чем ни бывало поставил стакан на стол. Как будто ничего такого, за что ему должно быть сейчас ужасно стыдно, он не сказал. Вот прямо только что! Стакан на стол поставил, но нам не на это следовало бы обратить сейчас внимание, а на то, что больше он к нему не прикоснулся. Похоже, напился. Наконец! А, может, просто чай остыл. И ему стало невкусно его пить. Пусть даже с сахаром.
– Да-а…
Страна, как и наш неубиваемый президент в телевизоре, онемела. Только он еще продолжал двигаться. И зал на должно быть очень хорошие его слова взрывался беззвучными аплодисментами. Страна же не только онемела, но и, как уже было сказано, обездвижилась. Как будто ей сломали позвоночник.
– Ну что, поговорим? Еще пара минут у нас есть… Или, может, какое другое кино посмотрим? Для общего развития. Я тут кое-что с собой захватил… Эй, люди! У кого крепкие нервы? Ау…
Начальнику Тайной Стражи, понятно, никто не ответил. Дураков нет. И он, что естественно, расценил молчание притихшей страны как добровольное согласие с ним смотреть предложенное кино. Несмотря ни на что его смотреть. Ну, если президента всё равно больше не слышно. И уже почти не видно. Много там увидишь – в том мониторе? Страна, к слову сказать, и в самом деле не возражала. Она прикинула: – а вдруг из зарубежной жизни чего-нибудь покажут. Или слона. В каком-нибудь опять же иностранном национальном парке. Всё интереснее, чем…
– Как-то не подумал о том, как мне к вам обращаться. Россиянами вас зовет президент. Это на камеры. А как без камер про вас говорит – не скажу. Еще расстроитесь… Ну и как быть? Гражданами вы, понятно, не являетесь, так что это слово здесь также не годится. И никогда ими не были, потому что тех, из кого граждане могли вырасти, у которых оставались бы мозги и такая непонятная сегодня вещь, как честь, мы благополучно истребили. Как класс уничтожили…
В чебуречной пошел снег. Густой и пушистый. Словно в сказке. Или во сне…
– Собственно, для этого ведь нас и создавали. Другой задачи не было. И сейчас по большей части… А вы думали – для чего? Да выключи ты уже эту дребедень!!, –
непонятно на кого рявкнул Начальник Тайной Стражи, – рядом с ним вроде бы никого не было, – и картинка с президентом послушно исчезла, притом что экран монитора не погас, просто вместо той картинки появилась другая. И страна решила, что запустилось обещанное кино. Непонятно только – наше или американское. Титров ведь не было.
Какие-то военные в костюмах химзащиты шли по длинному плохо освещенному коридору. Четверо солдат с большими предосторожностями несли сверкающий кофр. Металлический. Наверное, тяжелый. Осторожно его несли. Словно ковчег с заветом из одного известного фильма. Или еще с чем-нибудь дорогостоящим.
А может они портативную атомную бомбу несут? Говорят, уже научились такие делать. В общем, интересное начало. Можно смотреть.
Еще восемь солдат с автоматами шли впереди и сзади тех – что с заветом. В руках у них были автоматы, такие же, как кофр, блестящие. Очень красивые. Только вот непонятно чьи. Вроде бы не наши. На калашниковы не похожи. Значит, фильм заграничный. Уже неплохо. Страна перевела дух. Немножко осмелела и заерзала, поудобнее рассаживаясь перед телевизорами. А то уже и правда все тело у страны затекло.
– Рано!, –
опять же непонятно на кого рассердился Начальник Тайной Стражи, и картинка на его мониторе погасла. Но тут уже и вообще всё изменилось: Начальник Тайной Стражи, вернее кусок его спины с правой рукой, которые до этого были в кадре, а также стакан с недопитым чаем и, собственно, стол, за которым он сидел, равно как и сам кабинет с портретом Дзержинского на дальней стенке, исчезли.
Зловещие сумерки, однако, продолжались недолго, и через несколько секунд вместо иностранного фильма во весь телевизионный экран зажглось новое кино. Впрочем, от прежней картинки осталась надпись “Феникс”, продолжавшая раздраженно плеваться на зрителей огненными искрами. И еще остался голос Начальника Тайной Стражи. Для того, должно быть, остался, чтобы комментировать фильм, который мало того, что оказался черно-белым, так еще и немым. Старое какое-то кино. Да ну-у!…
– Вот, правильно, мы лучше сейчас коротенькую ленту про золотой крестик посмотрим. Я эту пленочку у президента выпросил. Он ее дома чуть не каждый день смотрит. Нравится ему. Я тут что подумал, если уж сегодня – мой последний день, и живым меня больше никто не увидит, почему бы не доставить себе удовольствие и не показать моему возлюбленному глубинному народу, откуда у нашей распрекрасной власти ноги растут.
Вообще-то говоря, есть подозрение, что народ, предпочел бы смотреть импортный боевик. Больно уж красивый кофр несли солдаты. И потом, несмотря на то, что наряженные в костюмы химзащиты актеры брели по коридору молча, в трудящемся теплилась надежда, что современный фильм, в отличии от старого – черно-белого – снят хотя бы со звуком. И вообще… Как бы то ни было, выразить своё решительное нет страна не могла. Никакой обратной связи ведь не существует. Уже много лет. Так что Начальник Тайной Стражи протестного настроения глубинного народа не расслышал. Или ему было на него наплевать. И на народ, и на его импотентное брюзжание. А потому он продолжил…
– Не помню, как эту девчонку звали. Об этом надо у президента спросить. Он знает. И как ее мать зовут… вон ту, что сидит в углу со связанным руками… Говорил мне, да я запамятовал. Надеюсь, не нужно объяснять, что это за мужчина появился в кадре? Идиоты, по форме своих героев надо узнавать! Подсказывать не буду. Намекну лишь, зачем он всё это с девчонкой делает… Сколько ей? – Лет десять, наверное… Детей от телевизоров уберите. Рано им еще такое смотреть… Убрали?… А, кстати, даже и хорошо, что без звука… Не люблю, когда громко кричат… А вот наш президент каждый раз жалеет, что не было тогда у следователя нормальной камеры… Чтобы в цвете и со звуком всё это снять… Так как думаете, почему он девчонку бьет? Догадались? Что, нет? Ладно, даю подсказку: не почему, а зачем. Давайте уже – соображайте быстрее! – Ну конечно: чтобы мать согласилась оговорить мужа. Она ведь не в курсе, что его еще утром расстреляли. Случайно. Поспешили ребятки. Сначала к стенке его поставили, кинулись, а признание-то выбить из него забыли. Вот неприятность! До суда, получается, его пристрелили. Непорядок. У чекистов всё должно быть по форме. По закону. Нашему, социалистическому. Чтоб бумажка к бумажке… А тут еще и жена уперлась: не хочет говорить про мужа, что он – иностранный агент и, соответственно, смертельный враг народа. И этот ее муж организовал коварный заговор против нашего дорогого товарища Сталина. Внимательно сейчас смотрим! Убрали от экрана детей?… На девчонку все смотрим. Глаза не закрываем. Я сначала тоже не понял, зачем он с нее крестик снимает. Потом сообразил, что крестик ей больше не понадобится. Она ведь и пяти минут не проживет после того, как ее мать расколется. А хорошую вещь упускать жалко… Золотой всё-таки… А теперь… Обычная по тем временам история: он ей руку ломает… Да не на нее, дураки, на мать смотрите!… Вы думаете, это у нее тушь от расстройства потекла? Что, не видали такого? И не слыхали, как мы с врагами трудового народа обходились? Это не тушь, бараны, это кровь у нее из глаз брызнула! Но только вот незадача… Видите, что у мамаши с лицом сделалось? Как его вдруг перекосило. Совершенно верно: – инсульт. Получается, напрасно девчонке руку ломали. Я как-то поинтересовался – зачем крестик носишь? Ты же неверующий. В свое время сам попов прессовал. А он, простая душа, ответил: так ведь единственная память об отце и осталась – тот крестик, да вот плёночка. Даже фотографий отца в семье не сохранилось. А тут целый фильм с его участием. Как живой… Да, время хама… Думал прошло… Поумнеть должен был народ после того, что мы с ним сделали… Ан нет – возвратилось… Это что же в голове нужно иметь, чтобы чекиста в президенты избрать? Он ведь после этого власть уже никогда и никому не отдаст. Концлагерей понастроит. Ладно, заболтался я тут с вами… Пора… Давайте, мальчики, с Богом! Только осторожно с этой штукой… Не хватало еще… Костюмы проверили? Комождо по делом его… С паршивой овцы хоть шерсти клок… Вот и я сгодился. Главное, войны не будет… Очень на это надеюсь… Аминь…
Это были последние слова Начальника Тайной Стражи. Забегая вперед, скажем, что, как он и пообещал, живым его больше никто и никогда не увидел. Равно, впрочем, как и мертвым. Пропал человек. Сгинул. И вот, что любопытно: как Начальник Тайной Стражи в здание на Лубянке с морским офицером, несшим ядерный чемоданчик, входил, видели многие, а как он оттуда потом вышел – никто. При том, что в здании КГБ труп не нашли. Где же он тогда самоубился? Мистика какая-то получается. Еще ведь и ядерный чемоданчик пропал. Чемоданчик, правда, потом нашелся. Вместе с морским офицером. Вполне себе живым. Но случилось это позже – утром – когда всё уже закончилось…
Кстати, вот вам и еще одна любопытная деталь: никто не видел, чтобы Валерий Градов, который в окружении своих перевозбужденных товарищей по оружию вышел из здания на Лубянке пить водку в чебуречную за углом, ранее в это грозное учреждение входил. Казалось бы, ну, если он из него вышел, да еще сопровождаемый многочисленными свидетелями, значит прежде он в него входил. С одной стороны – вроде бы логично. А как иначе? Не по воздуху же он на Лубянку залетел. На метле или еще на чем…
Нет, всё-таки странно. Впрочем, никто офицерам, дежурившим на проходной, такого провокационного вопроса не задал. А то бы многие, конечно, удивились. Мягко скажем…
В тот же момент, на котором мы остановились, прямо встык после документальной короткометражки про недоговороспособную мамашу девочки, которой напрасно сломали в локте руку, и другого героя кинохроники – папу нашего обожаемого президента, стране вернули фильм про ковчег и солдат в скафандрах. Так что трудящийся вздохнул с облегчением. Всё-таки уважили глубинный народ. Вон – импортный детектив на большом экране ему показывают. Уже и надпись “Феникс” никому не мешала. Привыкли к тому, что она плюется огнем. Это если бы она пожары в квартирах устраивала…
И что же выяснилось? – Оказалось, что это был не только не американский боевик, как многие подумали, так и не про ковчег вовсе. Оказалось, что это наш фильм. Отечественный. К тому же без стрельбы, хоть и с солдатами. Ну никакого саспенса!
Шли себе автоматчики по коридору, шли… Это ладно… Страна скоренько забыла про девочку, которой сломали руку, а заодно уж и шею (когда выяснилось, что от мамы проку не будет). Во-первых потому, что некрасивые картинки в памяти хранить неохота, спишь после этого плохо, ворочаешься и, вообще, думать о разном начинаешь, а во-вторых потому, что трудящемуся очень уж хотелось узнать, куда идут солдаты. И, собственно, зачем. Эти их костюмы, в которых можно не бояться химического заражения… И автоматы, интригующе поблескивавшие в полумраке. Не просто же так, наверное…
Вот они куда-то пришли. Остановились. Голые бетонные стены, непонятного назначения толстые трубы с круглыми вентилями, железная дверь. Атмосфера исключительно таинственная. И пусть никто пока ни в кого не выстрелил. Ни разу. И всё равно затягивает. Потому что – зрелище. Мы такое любим. Казалось бы – ничего интересного, а вот не оторвёшься. Страна сглотнула, перевела дыхание и… вспомнила о попкорне. Так ведь у многих еще и пиво в холодильнике осталось.
Солдаты поставили кофр на пол и открыли замки. Достали четыре стеклянный колбы. Не очень большие, но красивые. Запечатанные. В каждой на глазок что-то около четырехсот граммов. Вязкая жидкость неопределимого цвета. А всё потому, что освещение отвратительное! То ли она желтая, то ли коричневая. Непонятно. Ни черта же не видать! Оператора и осветителя должно быть впопыхах наняли. За смешные деньги. По остаточному принципу. Ну совсем неопытных взяли. Шарлатаны честное слово! Поди в переходе они свои дипломы купили. А на самом деле никогда и не учились киношному делу. Естественно, что после этого вот такие ляпы случаются. Стыдно им должно быть!
Один из автоматчиков отвернул вентиль, от чего в трубе открылся желобок. На, казалось бы, цельнолитой трубе! Другие солдаты откусили какой-то специально штуковиной у колб стеклянные верхушки и вылили неясного цвета жидкость в образовавшуюся в трубе дырку. Вентиль они тут же завернули обратно, и волшебный желобок пропал. И… это что – всё?!
Да – всё. В том и облом! Кинофильм про солдат в костюмах химзащиты на этом закончился. Дальше его православному народу показывать не стали. Даже как-то обидно стало.
Зато в следующую секунду телевизионные экраны залились ярким светом и вернулось изображение из зала Кремлевского Дворца. Ура! А главное, звук появился. Страна от неожиданности охнула. Радостно так охнула. И про те два коротенькие фильма забыла. Потому что здесь им хотя бы действие показывали, – президент вон в очередной раз поздравил чекистов и, размахивая от воодушевления руками, заговорил про то, что он всем сердцем верит в мудрый российский народ, а также в его понимание непростой ситуации, когда кругом по периметру сплошь одни враги. От тех его хороших слов зал в ответ снова взорвался благодарными аплодисментами и завопил ура, – а там, в тех фильмах, и света было мало, что для зрения вредно, и звука совсем не было, что неприятно, не говоря о том, что один из фильмов так и вовсе оказался черно-белым. При этом коротким. Больно быстро там всё случилось. Пленки что ли пожалели? – Могли бы чуть подробнее сценку показать. Как кровь, к примеру, у женщины из глаз текла. Интересно же. Что это такое – только десять секунд такую интересную картинку показывать? Если бы Начальник Тайной Стражи не пояснил, никто бы и не понял, что это у мамаши кровь из глаз полилась. Да и не заходит трудящемуся, воспитанному на качественных американских блокбастерах, когда ребенку ломают руку или шею, а звука при этом нет. Неужели нельзя было хоть какой-нибудь наложить. Взяли бы его из фильмов Стивена Сигала и аккуратно наложили. Совсем другой был бы эффект. А то…
Через три минуты Валерий Градов остался в чебуречной один, не считая хозяина заведения, который, когда чекисты все дружно сбежали, подсел к Валерию за столик. Хотел, если получится, с ним насчет денег поговорить. И вообще. Валерий платить не отказывался. Вынул из кармана командировочные и спокойно с ними распрощался. Еще и с ремонтом пообещал помочь. Стройматериалами и таджиками. Набезобразничали ведь коллеги. Чего он будет отпираться.
Хозяину чебуречной Валерий понравился. Одет просто и не выпендривается. Скромный. В дебоше участия не принимал. Имеется в виду, что в потолок из пистолета он не стрелял. И чемодан у него совсем простенький. Какой-то старый, несолидный. А ему, Валерию, как будто плевать, какой у него чемодан. Не нравится – не смотри. Никто же не заставляет.
Разговорились. Выпили. Хозяин забегаловки принес еще по чебуреку. Снова налили. Телевизор давно выключили. А на что там было смотреть? Поминать никого не стали.
– Смотри-ка, а ведь хорошим человеком оказался. Вот ведь как в жизни бывает…
– Кто это хороший?
– Ну…
– Президент, что ли?
– Да нет! Я про…
– Ты что же, до сих пор боишься его имя вслух произнести? Так теперь он уж точно никого не достанет…
– Да ничего я не боюсь! С чего ты взял? Просто…
– Такая же дрянь, как и все остальные!
– Не скажи! Войну всё ж таки остановил. И себя при этом не пожалел…
– В каком смысле?
– Ну, он же ясно сказал…
– Что он тебе сказал?
– Что пойдет сейчас и застрелится.
– Что-то не припомню такого.
– Ну как же! Сказал, что это – его последний день. А значит…
– Ничего это не значит. Он уж полгода, как сдох. Туда ему, гаду, и дорога. Раньше надо было…
– Напился, что ли?! Какие полгода? Когда он только что… по телевизору… на всю страну… Как будто я его голос не узнал… Такой голос, знаешь, ни с каким другим не спутаешь.
Валерию вдруг пришла в голову шальная мысль, – а что, если взять, да и сказать этому доброму малому в смешном поварском колпаке, что вместо злобного старикана со стаканом чая за столом сидел милейший лейтенант Петя Филимонов, которому от роду двадцать четыре года, и при этом ни единого слова этот самый Петя за те полчаса, что демонстрировал в кадре кусок своей спины и правую руку, не произнес. А говорила за него машина. Точнее программа. Которую по заказу никому не известной французской кинокомпании, занимавшейся рисованием мультиков, разработал японский концерн Ямаха. И называется эта программа – вокалоид. Они, эти вокалоиды, давно уже умеют петь, причем со словами, и от живых исполнителей, поделившихся с компьютерщиками образцами своих голосов, отличить их решительно невозможно. Ну а теперь такой вот вокалоид и по-русски научился говорить. Тем самым – узнаваемым даже простым российским обывателем голосом.
Зачем французам понадобилось стряпать мультики на русском языке, тактичные японцы допытываться не стали, потому что деньги подозрительные субъекты, изъяснявшиеся на французском с ошибками и варварским акцентом, предложили не просто хорошие, а огромные. И главное – наличными. В чемоданах они их с собой привезли. А на расписках и прочих договорных документах не настаивали.
Собрали новый движок японцы в срок и, что ценно, трепаться об этом никому не стали.
– Давно дома не был?
– Полгода.
– Ну хоть сейчас…
– Что, прогоняешь?
– Да нет. Что ты! Я просто…
– Не получится мне сегодня домой попасть.
– Это почему же?
– Квартира у меня маленькая. Все в нее не влезут. Меня же сейчас…
– Так ведь разбежались твои дружки, когда всё это началось…
– Я не про тех. А и в самом деле, пора на воздух. Что-то мне…
Должно быть опыт у хозяина чебуречной по части деликатного выпроваживания подгулявших гостей был немалый. Он ловко накинул Валерию на плечи, которого вдруг неслабо так развезло, легонькое, не по сезону пальтецо. Привычным движением, приобняв ослабевшего гостя одной рукой, он поднял его на ноги, другой же подхватил с пола чемодан. Дверь отворил ногой. И тут перед ним выросли пятеро подтянутых молодых людей в штатском. Все они были трезвы и без оружия. Автоматов во всяком случае у них в руках не было. Прямо из воздуха эти убийцы возникли. Вот ведь ужас какой!
Впрочем, испугаться наш ласковый вышибала не успел. Потому что бить его не стали. Наоборот, таинственные незнакомцы вежливо, не предполагая, однако, каких бы то ни было дискуссий на отвлеченные темы, приняли из его рук уже почти спящего Валерия. Лишних телодвижений в присутствии столь решительных мужчин владельцу образцового общепитовского заведения делать не захотелось. Валерия он незнакомцам отдал. Безропотно. А тут и еще один суровый товарищ нарисовался у него за спиной и так же, без слов, избавил его от чемодана. Причем в следующую же секунду этот неказистый, ну просто грошовый чемодан, оказался прикованным наручником к запястью ночного грабителя. Оно, конечно, надо было бы засвистеть в свисток, вызвать по сотовому милицию или хотя бы спросить у разбойника, так ловко застегнувшего на своей руке стальной браслет, документы. Мы, однако, не просто так отметили, что хозяин забегаловки был человеком сметливым, то есть с исправно работающим инстинктом самосохранения. К тому же свистка у него не было. А кроме всего прочего он был еще и наблюдательным. В отличии от молодцов, аккуратно уложивших безвольно растекшееся тело Валерия в бесшумно и непонятно откуда подъехавший бронированный лимузин, тот, с наручником, был в военной форме. В парадной, между прочим, форме – морского офицера. Очень красивой. Которая так нравится незамужним женщинам. Да и замужним тоже.
________________________________________
;