Шуршанье голубиных чердаков,
с родною вонью – холод темно-сизый,
лед, дотлевающий у мостовых быков,
сосульки на обшарпанных карнизах.
И будто не бывало никогда
всей жизни после детства дровяного.
Встававшие, упали города,
и печь голландская исправно греет снова.
Замкнулась память, жизнь ушла в себя,
как будто мама вымыла посуду
и чистота, подолы теребя
на ручки просится к искупленному блуду.
Все было с ней не то, и все не так
гроша не стоили обиды и потуги,
не Бог устроил этот кавардак,
любой из нас себя убил друг в друге.
Лишь, как уносит тяжкая Нева
в густой залив лоскутья льдистой жижи,
над миром поплывут мои слова,
которых не услышу, не увижу.