Сицилия.
Палермо.
Капуцинов
подвал, набитый трупами. Стена.
На ней висят, минуя времена,
останки местных дочерей и сЫнов.
Что видит здесь случайный посетитель,
томящийся от праздности и скуки?
Усопших душ, усохших туш обитель -
Монахи, девы, дети друг на друге.
Всего битком. За пять столетий с лишком,
что длился постмортальный экзерсис,
скопилось мумий много. Даже слишком.
(Да знаю, знаю… Рифма - рук вон из!)
Процесс таков: тела распотрошив,
Мозги изъяв и с требухою ливер,
набив травой, а после снова сшив,
их в камеру, что выглядит как кивер
с развалистою тулией, кладут.
И ждут примерно месяц. Сквозняками
дубится плоть и вялится. Веками
чтоб оставаться, ежели не врут,
нетленной. А потом её в мундир,
в сюртук, во фрак, а если дама - в платье
засунут и повесят, словно сыр
в подполье сыровара на - проклятье! -
обычный крюк. А может даже гвоздь.
Сквозь струпья заскорузлой эпидермы
проглядывает сахарная кость
почтенных граждан города Палермо.
В пустых глазницах тлеют листья век,
и молью траченный ко лбу приклеен локон.
Лицо?
Личина?
Кукла?
Человек?
Или окукленной личинки кокон?
Но есть там девочка наверно лет пяти.
А может трёх… В гробу стеклянном, плоском.
Чтоб тело от гниения спасти,
её натёрли уксусом и воском.
И кровь из вен до капли отцедив,
в них влили смесь из цинка с кислотою,
похищенной у тленья красотою,
усугубив рожденья рецидив.
Розалия Ломбардо, дочь синьора.
Любимая, конечно… Как там ей?
Я всю её ощупываю взором,
а думаю при этом о своей.
Живой.
Такой же маленькой.
Такой же…
Совсем, как эта, только…
Не дай бог!
И что-то мелко ползает по коже.
И в дрожь кидает что-то.
Выдох, вдох…
О, как приятно, надышавшись прахом,
шагать на выход, прочь от мертвечины.
Купить открыточку на память у монаха,
а после выпить в баре капучино.