Трудился это в одном исследовательском институте гражданин по фамилии Кентавриков. И был он гражданином высоких моральных принципов, которыми никак не мог поступиться. Такое свойство ему от предков досталось. Прадед-то его еще при царе-батюшке отличился. Буквально. В самом начале германской войны в полк, где служил этот прадедушка, приехал государь император. Идет вдоль строя офицеров, те по очереди руку к фуражке вскидывают, царь тем же отвечает. А Кентавриков-прадедушка стоит руки по швам, вперед себя смотрит. Подошел к нему царь, тот не шелохнется. Царь подумал, что это задумка какая-то шуточная военного характера на предмет дидактики, и спрашивает тоже как бы в шутку: «Отчего же это вы, подпоручик, затрудняетесь руку к козырьку поднять?» А Кентавриков-прадедушка серьезно так чеканит: «Оттого, Ваше Императорское Величество, что требуемое действие называется “отдать честь”, а честь свою я не могу отдать никому, даже царю-батюшке. Жизнь сей же час готов, только повелите, а честь — не могу! На том твердо стою!»
Государь к полковнику обернулся и спрашивает негромко: «Из студентов?» «Никак нет, Ваше Величество, — отвечает тот, — Потомственный недоросль». Царь только головой покачал и дальше вдоль строя двинулся.
Ну, Кентаврикова-прадедушку в тот же день к вечеру в подполковники произвели помимо очередности и в особую санаторию отправили на отдых. А когда он отдохнувший вышел, сразу в революцию подался, как пострадавший от царизма.
И дедушка Кентавриков тоже отметился в этом направлении. Уже в Отечественную войну, когда погоны вернули. Воинскую часть, где тот воевал, приехал инспектировать один маршал. Идет вдоль строя — все офицеры в новеньких погонах, один только в форме по-старому. Кентавриков-дедушка, понятно. Маршал прямо к нему — непорядок! Командир полка у него за спиной посинел, дрожит, как с похмелья. «Что это ты, лейтенант, без погон? Не хватило что ль?» — спрашивает маршал. «Хватило, товарищ Маршал Советского Союза, получил своевременно, как все, — отвечает тот. — Но только надеть их никак не могу, хотя подобные цацки и носили отдельные мною самозабвенно проклятые предки. И, как я есть потомственный борец с царизмом, то принципами своим поступиться не могу, и символы кровавого режима наложить на себя не в состоянии».
Маршал к командиру полка развернулся. «Из добровольцев?» — спрашивает. «Никак нет, товарищ маршал, — отвечает командир. — Кадровый…» Маршал плечами пожал и пошел к своей машине.
Кентаврикова-дедушку в тот же день в рядовые разжаловали, а еще через пару дней судили, как троцкиста, и в лагерь отправили для вразумления. После этого военное направление в карьере у Кентавриковых застопорилось, и они двинулись по гражданской части. Но принципами так и не поступались.
Папа-Кентавриков получил техническое образование гуманитарного характера и трудился себе в некоторой конторе. Заказы продуктовые в положенное время получал, в законные отпуска в Крым по путевке ездил, в обществе книголюбов состоял. И вдруг однажды, прослушав по радио последние известия, снял он с кульмана лист ватмана, написал на нем красной тушью: «Требую возврата к демократическим нормам» и вышел с этой художественной самодеятельностью на площадь. Ну, его сразу же без слов скрутили и доставили в соответствующее учреждение.
«И кто же это вас подучил?» — спрашивает капитан в штатском. «Никто, — отвечает папа-Кетавриков. — Я сам лично хочу быть честным!» «Ну, допустим, — говорит капитан. — А каких же это демократических норм вам не хватает? Вон папашу вашего живьем реабилитировали, крестьянам на свою голову паспорта роздали, одних памятников товарищу Сталину, дай Бог ему здоровья, покойнику, сколько посносили… “Пятнадцатилетнего капитана” вы через общество книголюбов недавно получили по розыгрышу. Чего ж вам не хватает-то?» А тот в глаза ему ясным взором глянул: «Воздуху, — говорит. — Не хватает. Ложь повсюду. А жить по лжи я больше не имею моральной возможности!»
Очень хотелось капитану папу-Кентаврикова веским физическим аргументом сразить, но его подозвал сидевший в сторонке полковник. «Из евреев?» — тихонько спрашивает. «Никак нет, товарищ полковник, — отвечает капитан. — Русский по всем статьям». Полковник руками развел и вышел из кабинета.
И отправили папу-Кентаврикова в специальный санаторий подлечиться. Однако недуг никак поддаваться не хотел. Несколько лет лечили, пока убедительных результатов не добились: молчит, в глаза не смотрит, изо рта только слюни. Выпустили его с поздравлениями, а тут как раз перестройка, ну, у него рецидив и приключился. С митинга на митинг сутками перебегал, несмотря на инвалидность.
А теперь, стало быть, наш Кентавриков. Работал он спокойно в своем институте до какого-то времени, но тут начальство предложило всем сотрудникам добровольно пойти на демонстрацию за что-то против чего-то. А Кентавриков отказался. Наотрез. «Цели и идейная направленность данного мероприятия, — говорит. — Не соответствуют моим принципам». Его, понятное дело, к начальству вызвали. А начальник был мужик тертый.
— Вы ведь, Кентавриков — по убеждениям демократ, насколько я понимаю… — говорит начальство.
Тот кивает с достоинством.
— Так что ж вы так недемократично и, не побоюсь такого грубого слова, нетолерантно поступаете?
— Как так? — всполошился Кентавриков.
— А так, — спокойно отвечает начальство. — Вы вот считаете себя человеком либеральных убеждений, а коллегам своим отказываете в праве иметь собственное мнение.
— Я не отказываю, я чужое мнение всегда уважал, поскольку являюсь потомственным демократом… — испуганно лепечет Кентавриков.
— А выглядит-то по-другому, — перебило его начальство. — Выглядит, будто вы демонстрируете — мне грустно это признавать — свойственное отдельным нашим либералам презрение и нетерпимость к чужому мнению…
— Да нет же, я не демонстрирую! — чуть не плачет Кентавриков.
— А не демонстрируете, так и сходите на демонстрацию! Проявите истинно либеральное отношение!
— А как же принципы?..
— А принципы это — святое! И поступаться ими нельзя ни в коем случае! — начальство задумалось, а потом говорит. — Вы вот что, вы на демонстрацию сходите, а принципами своими не поступайтесь.
— Но это же… — растерялся Кентавриков. — Выходит какая-то фига в кармане…
— Ну, уж нет, — говорит начальство. — Эти времена давно прошли! А, давайте, так поступим: вы, когда на демонстрацию пойдете, наденьте от греха одежду без карманов, чтоб руки все время на виду были.
— Это, конечно, лучше бы… Только у меня и нету такой…
— А вы возьмите, и на обычной все карманы зашейте, — ласково говорит начальство. — И, знаете что, вы лучше после демонстрации на фуршет не ходите, чтоб уж наверняка принципами не поступиться.
Кентавриков наш так и поступил. Сперва-то, когда с трибуны начали речи говорить, руки у него к карманам тянулись, но скользнут по швам — и опускаются. Потихоньку успокоился, прислушался к себе — нет, вроде, ничего, молчат принципы. А когда на фуршет не пошел, совсем отпустило его. Но с тех пор решил он всегда в одежде с зашитыми карманами ходить — чтоб уж наверняка принципами не поступиться.