В середине лета это было. Татьяна тогда с сессии как раз возвратилась. На учительницу в городе училась. Весь год, значит, она там, и только на июль-август домой приезжала. А в июле у нее в аккурат именины были. И абрикосы за домом поспевали. Крупные, мясистые, чуть с пушком и все в веснушках, как курносая рыжая девка.
Хорошо в ту пору в селе. Ночами горят пашни – будто кто-то держит в тисках восходящее солнце, не давая ему подняться, и всю короткую летнюю ночь оно полыхает зарницами зари. Это жгут поля после уборки. Комбайны, поднимая стену горячей пыли, медленно ползут по сухой, выжженной солнцем проселочной дороге. Гигантские жуки. Божьи коровки из крашенного красным металла с черными пятнышками загорелых лиц комбайнеров, выглядывающих из окошек и улыбающихся белозубой улыбкой. А пылища от них! От комбайнов этих. Стеной ползет. На гредере пятки чуть ли не по щиколотку в ней тонут – если закрыть глаза, то кажется, что идешь босыми ногами по тугим завиткам летних предгрозовых облаков. Пыль забивается в уши, липнет к потному телу, от нее слезятся глаза, и покрывается серым налетом поджухшая в июле зелень. Даже белье заносят сушиться в дом, иначе станет только грязнее, чем до стирки.
А все равно хорошо! Просто потому что ты дома: где-то на хоздворе мать с отцом управляются по хозяйству, сестра старшая с утра мелькает белым платком в малиннике, а брат, так тот с ними, с комбайнерами, весь день в поле.
Места там были особенные. Вольные. Кругом села, что видно глазу, расстилалася холмистая ставропольская степь с яркими пятнами лазориков по весне и терпким горьковатым привкусом полыни осенью. В выщипанной стадами овец траве мелькали изумрудными лентами ящерицы, рыли норы толстощекие суслики и плели свои ловушки коричнево-серые, под стать суглинистой почве, тарантулы – гроза местной детворы. Не было здесь ни бурных горных рек, ни звенящих кронами густых лесов, ни прозрачных озер с серебристыми стайками рыб. Ничего такого, что поражает ум и будоражит кровь, вызывает восторг и захватывает дух. Только нескончаемые километры квадратов полей и вытоптанных пастбищ, только бездонная синь неба, в которой парят, расправив могучие крылья, степные орлы, только закладывающая уши тишина, изредка прерываемая мычанием коров, лаяньем соседских собак да дребезжанием скачущего по колдобинам колхозного трактора.
И все же места там были особенные. Такие, какими бывают только те места, в которых ты родился и вырос…
Татьяна полола чернушку. Лук это такой. Сеянка на посадку. Солнце клонилось к закату. По улице плелись с пастьбы, отбиваясь хвостами от назойливых мух, коровы. На низу громко блеяли овцы - пришло время отбивки, и стадо, весь день щиплющее пырей на старом высохшем пруду, разгоняли по дворам хозяева. Стадо это обычно собиралось по соседству. У каждого, считай, по два-три десятка баранов в хозяйстве было. Вот несколько дворов договаривались и сгоняли их в одну большую отару. Пасли по очереди. За каждый десяток овец – один день. Молодняк, правда, не считали – ягнята шли в нагрузок.
Студентка наша сидела на корточках, иногда переваливаясь и становясь на посеревшие от огородной земли колени. Где-то в больших городах большие люди, настроившие многоэтажных домов и ослепшие от неугасающих ни днем, ни ночью электрических ламп, однажды решили, что они, дескать, покорили природу и подчинили ее себе. Принялись тогда большие люди рубить леса, чтоб понаделать себе «фильтиперсовых» шкафов и набить их всяким хламом да искать золотые жилы, чтоб отлить из желтого металла себе перстней и напялить их на толстые пальцы, называя блестящие побрякушки роскошью и богатством. Хотя, говорят, и был среди них один ученый муж - Татьяна читала о нем в институтских учебниках, который заявил на важном собрании, что главное богатство наше – это есть земля, мертвый прах, рождающий из себя все живое. И что должно нам эту землю беречь и сохранять. Только вот, по-видимому, те большие люди тогда так и не приняли всерьез его слова… Но зато здесь в глубинке человек еще и поныне не разучился видеть и понимать суть человеческой жизни и не считал зазорным иной раз преклонить колени свои и перед махонькой букашкой, и перед тоненьким стебельком травинки.
Муторное это дело – полоть чернушку. Перышки у ней тонюсенькие, корешки и вовсе едва в земле держатся. Не то, что у лебеды или, скажем, у курушатника. Раз, бывало, потянешь сорняк, а за ним целый пучок луковый выдергивается. Почитай пол грядки загубила. Вот и сидишь, корпишь над каждым росточком. Медленно идет дело, изнудишься бывает весь, пока рядок пройдешь. Пальцы монотонно повторяют привычную работу, а мысли, отпущенные на волю, то возвращаются в прошлое, то рисуют возможные картины будущего, а то и сваливают все махом в общую кучу – так что уже и сам не можешь разобрать, где оно это прошлое, а где будущее. Образы крутятся, смешиваются, превращаясь постепенно в одно большое настоящее. И ты растворяешься в этом моменте, будто перестаешь существовать как человек, как личность, как индивид, становясь частью чего-то большого и неведомого, словно капля в океане, которая хоть еще и не перестала быть крошечной каплей, но уже смогла почувствовать на себе всю необъятность и глубину океана.
Так что не мудрено, что Татьяна не сразу заметила соседку, когда та подошла к мятой ржавой сетке огорода.
- Вернулась, наконец, студентка!
Таня разогнула поясницу. Теть Тома стояла спиной к заходящему солнцу, и его багровые лучи, бившие поверх повязанного у нее на голове платка, так слепили глаза, что лица подошедшей было совсем не разобрать. Да оно, в общем-то, и не надо было. Татьяна без того сразу ее узнала. Просто по голосу. Она половину их хутора по голосу запросто угадала бы. Даже сейчас – три десятка лет спустя…
- Здрастье, теть Том!
- Только в огороде тебя и видно. То полешь что-то, то поливаешь.
- Пока каникулы помогаю помаленьку. Харчи отрабатываю. Чтоб было, чем зимой в городе кормиться.
Теть Тома улыбнулась шутке.
- Сушь стоит какая! Кругом грозы гремят, ливни льют, а у нас село - как заколдованное! Тучи его стороной обходят. Дождей с месяца два уже нет!
- Да оно и к лучшему. Уборка ж еще не закончилась.
- Так-так. Все верно. А то ляжет хлеб, и останемся без урожая!
Таня еще в школьную пору хорошо дружила с теть Томой. Соседка была в хуторе приезжей, много лет до того прожила она в Грузии и, приехав сюда, привезла с собой чужие их краю обычаи, непривычный слуху говор и чудные рассказы о высоких горах и глубоких ущельях. Они подолгу пасли на задах индюков, грызли прямо со шляпок чуть горьковатые мелкие семечки да толковали о том, о сем. Вот и теперь в нечастые Танины приезды с учебы домой, теть Тома при случае всегда с интересом и подолгу расспрашивала «подружку» об ее городском житье-бытье и рассказывала местные новости.
- Говорят, вроде, Сеньку нашли…
Татьяна чутка удивилась. Ни тебе привычных «как учеба?», «как в городе?», ни тебе расспросов про жениха, на которые она обычно ничего не отвечала, а только опускала глаза и смущенно улыбалась.
Сенька был их племянник. Петра, двоюродного брата, получается, сын младший. Школу год только как кончил, самый возраст - в армию идти. И тут вдруг нате! Пропал. В апреле еще пропал. Перед самым весенним призывом. Ну, родня и рассудила между собой: не захотел, видать, Петро пацана на войну пускать. На Кавказе в те годы неспокойно было. Бои шли километрах в трехста от них. Рядом совсем. Вот и пошли слухи, что припрятали родители Сеньку от греха подальше. Спровадили к тетке в Орджоникидзе. Отсидится, мол, там годок-другой, ну а как повестки слать перестанут, так и возвратится. Осуждать – не осуждали. Так, ухмылялись только маленько – от своих, знать, могли б и не таиться.
«Раскрылась-таки афера!» - мелькнула у Татьяны шальная мысль.
- И… где ж нашли то его? – спросила она, от неожиданности так и не выпуская из рук охапку выдернутого пырея.
- На поле. За прудом. Братья Снегиревы там ячмень убирали сегодня, ну и увидали… По шапке только да по фуфайке угадали. Три месяца ж пролежал там.
Теть Тома помолчала.
- Петру не стали сразу сообщать. Василя, брата младшего его, позвали. Вот тот то и подтвердил, что Сенька это. А рядом ружье нашли. Да говорят, ячмень кругом весь примят был. Видать не сразу умер мальчишка. Метался…
У Татьяны поплыло перед глазами, и в самый июльский зной ей стало вдруг так нестерпимо холодно, что в ознобе мелко застучали зубы и она, так и не выпуская из рук пучка пырея, ватными ногами прямо по прополотой чернушке ринулась во двор.
Дома страшной новости еще не слыхали…
Хоронили Сеньку не сразу. Милиция, экспертиза. Дело ведь непонятное. Темное. Провели расследование - все как надо, как положено. Выяснилось, значит, что порешил он себя таки сам. Вроде как какие-то там дела сердечные у него были. Не заладилось у парня на любовном фронте, вот и маханул сгоряча!
На похоронах собрались с обоих концов деревни. Когда-то было здесь два отдельных хутора, но со временем они разрослись да слились в одно. Ворота по сельскому обычаю раскрыли нараспашку. Люди шли с самого утра – кто-то заходил в дом, где стоял Сенькин гроб, кто-то оставался во дворе. Ждали Маришку, Петрову дочку среднюю. Она была в городе на заработках. По телефону объяснять ей ничего не стали, побоялись, как бы чего не стряслось в дороге. Только приехавши и узнала о беде. Поняла все по длинным деревянным столам, выставленным перед домом, да по распахнутым настежь воротам.
Кладбище притулилось сразу за селом у тутовой рощицы. Летом сюда под густую листву тутовника обычно загоняли овец - переждать сильную жару. Вот и сейчас стадо разлеглось в благодатной тени старых деревьев. Татьяна вместе с родней шла за машиной с гробом. В голове стоял туман. Все двигалось и плыло, как в дурном сне. Ей порой казалось, что еще чуть-чуть и пахнет предрассветной прохладой, и она проснется в горячем поту, оглушенная стуком собственного сердца. Но сон все длился и длился… И вот, когда первые комья земли загрохотали по крышке, Таня наконец очнулась. Слезы солеными ручьями полились по ее щекам. И через эти льющиеся слезы, через неожиданно обрушившееся осознание непоправимого, Татьяну тупым ржавым ножом врезал стыд. Стыд. За то, что не поверили, за то, что не поняли, за то, что надумали невесть чего. За то, что не разглядели чужой беды…
На поминках она, как положено, пошла на женскую половину. Пахло отварным бараньим мясом – невдалеке в больших котлах кипел шулюм. Кто-то плеснул ей в стакан мутной пахнущей прелым зерном самогонки. Она быстро выпила ее, вылив по обычаю несколько капель на хлеб. За столами сидеть долго не стали. Пошел дождь. Первый за два месяца лета.