Пришла весна. Спрашивает о тебе.
(Зульфия)
Петюня рос в детском доме. На удар отвечал ударом. На несправедливость побегом. И при всем этом или вопреки всему этому был человеком добрым, смешливым.
Свой интерес в жизни он определил быстро. Подростком начал копаться во всяких старых приемниках, схемах. Полюбил чинить сломанное, испорченное. Придумывал и доводил до ума что-то свое, новое. С паяльником в руках забывал обо всем.
Один из воспитателей работал режиссером в детском театре и после окончания десятилетки привел Петюню в радиоцех. И тут обнаружился его удивительный дар – умение жить и дышать в одном ритме с актерами на сцене. Звучание фонограммы он чувствовал ноздрями, вытянутой шеей, кончиками пальцев. Со временем каждый режиссер стал бороться за то, чтобы именно Петюня выпускал и вел его спектакль. Это было гарантией.
Все расстроились, когда узнали, что Петюня, проработавший в театре пятнадцать лет, уезжает с женой из Ташкента в Москву. Директор и главный долго уговаривали его и жену, работавшую администратором, остаться. Нет, решение принято, повторяла жена. А Петюня только виновато улыбался и, как пингвин, слегка расставлял свои руки. Он всегда так делал, когда волновался.
Денег за квартиру они выручили немного. Надеялись в Москве накопить еще, чтобы купить себе позже какой-нибудь угол. Но все пошло совсем не так, как они задумали.
Место администратора в Росконцерте, на которое надеялась жена Петюни, Алена, уже было занято, и поначалу она смогла устроиться только продавщицей в продмаг. А сам Петюня в салоне ремонта электроприборов брал на дом всякие видики и тостеры для починки. Платили обоим мало. Хорошо хоть жили на первых порах у Алениной сестры и не тратили деньги на квартиру.
Как-то февральским вечером сестра Алены сказала, что нашла Петюне подработку. Встретила в супермаркете бывшего однокурсника. У него в загородном доме есть древний музыкальный аппарат. Его починить надо. Этот Артур, он богатый, дома строит, сказала сестра, не продешеви.
В конце той же недели за Петюней пришла машина и отвезла его в подмосковный особняк. Артур повел гостя на второй этаж, в комнату, где жил обычно его отец, когда приезжал погостить из Волгограда. На стенах комнаты висело много картин с лошадьми, сабли, и большой ковер со Сталиным на Красной Площади. В правом углу стоял автоматический проигрыватель грампластинок.
– Американский, – сказал Артур, – таких в Москве три: один на кунцевской даче вот этого усатого, второй в музее, третий здесь. Скоро отец приедет. Очень надо починить, очень!
Когда Артур ушел и Петюня вскрыл аппарат, выяснилось, что ремонт плевый: замена пружины, перегоревшего провода плюс профилактика. На следующий день он привез нужные детали, закончил работу и позвал хозяина. Включил проигрыватель. Зазвучал марш «Прощание славянки».
Артур затряс кулаками от радости. Спросил, сколько Петюня хочет за работу. Тот замялся, объяснил, что дело было несложным. Вот если бы Артур помог ему устроиться куда-нибудь. Артур тут же сказал, что возьмет его охранником и дал триста долларов. А узнав, что Петюня ищет квартиру, позвонил знакомой паре, уезжающей надолго в командировку, и порекомендовал им новых жильцов. В тот же день Петюня познакомился с женой Артура, Настей – симпатичной, на голову выше мужа, блондинкой. Ее миловидность слегка портили губы: преувеличенно пухлые, словно чужие, неудачно приклеенные к лицу.
Наступил март. Прошел ровно год со дня переезда семьи в Москву. И ровно месяц с того дня, как Петюня стал работать у Артура.
В то утро он сошел с электрички, поднялся на переходный мост. Вдруг остановился, стал разглядывать густо летящие снежинки. И увидел вместо них белые лепестки. Мартовские лепестки цветущих ташкентских вишен.
Поздно ночью Настя позвонила и сказала, что едет из Москвы с компанией друзей. Попросила растопить баню. Но приехала только с миниатюрной подругой Викой, которая в своей белой соболиной шубке была похожа на болонку. Они со смехом рассказали, что остальных растеряли по дороге. Обе были сильно навеселе. Настя заставила Петюню поздравить Вику с днем рождения, велела хлебнуть вискарика вместе с ними.
– Не, не, меня Артур убьет, – улыбнулся Петюня.
– Не убьет. Он улетел на два дня в Рим, – засмеялась Настя.
Петюне налили полный бокал. Чтобы не выглядеть слабаком, он выпил его залпом.
– Петя! А правду Настена говорит, что ты в театре работал? – спросила Вика. – Типа с музыкой что-то, да? Спой, а?!
– Не, я не пою, – снова смущенно улыбнулся Петюня.
– Да ладно! Че ты, как не родной! Праздник же. Пусть бегут неуклюже…
– Вичка, он в аппаратуре сечет, – попыталась объяснить Настя, – он крутой старый проигрыватель нам починил.
– Да ну вас, скучные вы, – зевнула Вика, – пойду спать…
И она действительно тут же отправилась в свою комнату, а Настя – в баню.
Минут через десять у Петюни зазвонил телефон.
– Петь! Ты чего березовый веник не замочил? Давай, бегом!
Когда Петюня в предбаннике замочил в кипятке веник и стал подбрасывать полешек в печку, открылась дверь парилки и вышла Настя, окутанная клубами пара. Капельки пота бисером покрывали все ее тело, падали с кончика носа, подбородка, сосков.
– Сколько можно возиться? – спросила она.
Петюня приоткрыл от удивления рот, но глаз от разгоряченного тела отвести не мог. Больше всего его поразила бабочка, розовая тату-бабочка над ее интимным местом. Он, как загипнотизированный, смотрел в ту точку.
– Ну? – послышался окрик.
Петюня медленно достал из ведра веник, протянул его Насте.
– Здрасьте, – сказала она, – я что, сама себя буду хлестать? Раздевайся, давай.
Петюня молчал, не шевелился. Тогда Настя шагнула к нему и стала расстегивать на брюках ремень.
«Вот теперь Артур меня точно убьет», – промелькнуло в голове у Петюни.
То ли пряжка была неудобной, то ли Настя изобразила, что не справляется с ней: она выдохнула и присела на корточки. Снова принялась за дело. Ремень, пуговица и молния тут же расстегнулись. Настя рывком сдернула с бедер Петюни брюки вместе с плавками.
Петюня замер пингвином, оттопырившим крылья. Закрыл глаза.
С этого момента бабочка не знала покоя. Она яростно металась в предбаннике, словно пляшущий в открытой печи огонь. Потом впорхнула в парилку. Она так билась о тело Петюни, что водяная пыльца с ее крыльев разлеталась во все стороны. И угомонилась только тогда, когда выпила весь нектар, положенный ей в эту ночь.
Наступила тишина. Настя зачерпнула ковшом из кадки холодной воды, плеснула ею Петюне в лицо.
– Ты чего? – спросил он, отшатнувшись.
– Иди спать в гостевую комнату, – сказала она.
Заснул Петюня не сразу.
Какое-то время спал крепко, без снов.
А потом из ковра вышел Сталин, снял со стены саблю. Сел на стул возле кровати Петюни. Стал точить саблю бруском. Тут же вбежал Артур.
– Слушай, усатый! Ну, сколько можно?! Иди к себе, свои пластинки крути!
– Я хочу его наградить, – сказал Сталин, – Звездой Героя. Вырежу ему ее на груди.
– Не надо! Я уже его наградил, – раздраженно сказал Артур.
– От моего имени? – уточнил Сталин.
– Да, да, от твоего!
Сталин положил брусок в нагрудный карман. Вышел.
– Спи, не обращай внимания на придурка, – сказал Артур и тоже ушел.
Вдалеке зазвучал марш.
Петюне стало расплывчато сниться, что скачет он на коне. Скачет быстро, радостно, с какой-то сладкой истомой. Это ощущение нарастало, становилось все острее. Где-то наверху ему послышался стон, который становился все громче. Просыпаясь, Петюня разглядел голую миниатюрную женщину. Она подпрыгивала на нем ритмично, как в седле, и откидывала голову в такт своей скачке.
Скоро она доскакала до желанных судорог. Сползла с Петюни. Одной рукой подцепила халат, висевший на спинке кровати, а другой дернула на прощанье еще не остывший твердый отросток.
– Ай-яй! – протяжно вскрикнул Петюня.
– А говорил, петь не умеешь, – сказала Вика и растворилась в полутьме.
Он проводил ее мутным взглядом. Снова провалился в сон.
Разбудить Петюню должен был телефонный будильник. Но вместо его сигнала он услышал женский крик:
– Вставай! Вставай скорей!
«Ого, – подумал он, с трудом открывая глаза, – неужели опять?»
В дверях стояла всклокоченная Настя в халате.
– Ковер горит! Не могу потушить!
Петюня натянул брюки, кинулся за ней. Из раскрытой двери Настиной комнаты шел дым, пахло паленой шерстью. Пока она пыталась открыть окно, Петюня забежал в ванну, подставил пластмассовое ведро под струю воды. Вернулся в комнату. Плеснул из ведра на ярко тлеющее кольцо в середине ковра.
– Идиот! Что ты делаешь, – завизжала Настя, – надо было сбивать огонь!
– Да его не собьешь, – крикнул Петюня.
– Это же персидский ковер, дурак! Испоганил весь ворс! Ишак ташкентский!
– Да пошла ты… к своей бабочке, – Петюня сплюнул и швырнул ведро ей под ноги.
Главный режиссер ташкентского театра подписывал расписание на неделю. Вдруг рука его зависла над листом бумаги. Он повернулся к динамику, висящему на стене, и прислушался к трансляции спектакля. Посмотрел на заведующую труппой.
– Слышите, Ольга Степановна? Слышите?
– Что?
– Володя, новый радист, как хорошо ведет сегодня спектакль. Лучше, тоньше стал работать! Я бы сказал – почти как Петюня.
Жена Петюни, Алена, была в панике.
Она смотрела на забытый мужем мобильный. Первый час ночи. За окном снег, ветер. А мужика дома нет.
Она уже обзвонила общих друзей, сестру. Остался только один человек, и Алена набрала его номер. У Артура Петюня тоже не появлялся. Артур спросил, на месте ли семейные сбережения. Она ответила, что деньги лежат на ее сберкнижке, Петюня их снять не мог.
Рано утром Артур приехал к Алене. Не говоря ни слова, прошел на балкон. Принес оттуда лестницу-стремянку, залез на антресоли. Достал черный кейс. Стал перебирать в нем какие-то документы.
– Твою мать! Нет денег.
– Каких денег? – спросила Алена, с ужасом догадываясь, о чем он.
– Я звонил вчера ребятам, хозяевам. Сказал: есть подозрение, что в квартиру залезали воры. Спросил, что у них могло пропасть. Они признались, что на антресолях в кейсе спрятаны деньги.
– Сколько? – прошептала Алена.
– Две тысячи долларов.
– Ой!..
Алена вскрикнула так, словно ее кто-то пырнул ножом. Подошла к столу. Трясущимися руками достала сигарету из пачки. .
– Видела ведь, видела по его глазам кошачьим, задумал что-то, паразит… Надо же, нашел, ворюга чертов!
– Куда он мог рвануть? – спросил Артур.
– Да в Ташкент! Куда же еще?! – истерично засмеялась Алена. – Он мне всю зиму своим Ташкентом мозги долбал! И зима ему тут не та, и люди не те! И вороны вместо горляшек!.. Ой, ей-ей…
Артур поморщился.
– Все. Давай, звони туда, разыскивай. И его, и деньги.
Он проговорил это быстро. Уходя, хлопнул дверью.
Главный режиссер не выдержал: после финального поклона актеров побежал на второй этаж, к радистам.
– Володя! Ты молодчина! Уверенней, лучше стал вести! Появилось то, о чем я все время тебе говорил: чуткость, сочувствие… Молодчина! Совсем другое дело!
В это время Петюня, смешавшись со зрителями, нагнув голову, торопливо выходил из дверей театра. Когда отошел метров на пятьдесят, остановился под каштаном, снял с головы бейсболку и парик. Затемненные очки снимать не стал: солнце светило вовсю.
Людей на улице было много. Они шли навстречу в легких весенних одеждах, таких же новых и светлых, как листва на деревьях. Попадались серьезные, озабоченные лица, но больше было улыбчивых, открытых. Толпа нарядных людей смешивалась с толпой нарядных деревьев. Петюня тоже улыбался. Ему хотелось долго шагать вот так и ни о чем не думать.
До театра Алена дозвонилась сразу. Но там ничего не знали и не слышали про Петюню. А самые близкие люди, Танька и Славка, трубку не брали. Алена не знала, что Петюня запретил им отвечать на ее звонки.
В один из вечеров он поехал на Чиланзар, к воспитателю детского дома. Один, без Славки. Перед поездкой купил коньяк, хорошую закуску и турецкий халат.
У воспитателя Петюня засиделся допоздна. Сильно захмелел. Воспитатель велел сыну вызвать такси. Они сели вдвоем и поехали по ночному городу.
Когда затормозили у нужного подъезда, сын воспитателя решил проводить Петюню. Попросил шофера дождаться его. Но Петюня, который голосил всю дорогу песни из спектаклей, замахал руками.
– Не, не! Езжай. Я покурю и зайду.
Такси уехало. А Петюня прошел на детскую площадку. Присел на лавочку. И уснул.
Проснулся от того, что почувствовал: кто-то трясет за плечи. Открыл глаза. Увидел человека в форме.
– Вставайте. Пора домой, – сказал человек.
Петюня повертел затекшей шеей. Огляделся. Понял, что лежит на какой-то лежанке в полицейском участке, что за окном раннее утро. Сосчитал про себя лычки на погонах полицейского.
– Сержант, а я как… тут?
– Спали в неположенном месте, – объяснил сержант, – мы подобрали, сюда привезли. Распишитесь вот здесь. Получите у дежурного личные вещи.
Петюне было муторно и стыдно.
Он расписался в протоколе. Рассовал по карманам ключи, носовой платок, пачку денег, сигареты с зажигалкой.
Сержант указал на кусок лепешки.
– А чего хлеб в карманах носите?
Петюня сунул лепешку в карман.
– Да это… так. Для птиц.
Он сказал правду: привычка таскать в кармане хлеб и скармливать его птицам у него действительно была с детдомовских времен.
Петюня вышел из участка. Перешел дорогу. Между домами увидел детскую площадку. Прошел к ней. Сел на лавку. Закурил. На качелях ворковали две горлинки. Петюня вспомнил про лепешку. Достал ее. Стал крошить.
– Гули, гули…
Горляшки так испугались его голоса, что отлетели к кусту роз.
Он стыдливо замолк. Птицы помедлили и – короткими подлетами, подскоками – приблизились к хлебу.
Петюня щурился от лучей всплывающего над домами солнца. Устало следил за горляшками. И вдруг замер. Торопливо полез в карман брюк. Достал пачку денег. Стал суетливо перебирать ее…
Долларовых купюр среди узбекских сумов не было.
Петюня вскочил. В голове закрутилось: «Ни черта ведь никому не докажешь!.. Ну и хрен с ним!..»
Он бросился в полицейский участок.
Дежурный сержант перегородил ему дорогу:
– Куда?
– Пусти!
Петюня оттолкнул его. Побежал к лестнице. Сержант кинулся за ним. Догнал, схватил за руку. Петюня вырвался, ударил его. Они сцепились.
Прибежавший на шум лейтенант помог скрутить Петюню. Закричал:
– Дурак! Ты че?! Тебя же посадят!
– Давай! Сажай! Только надолго! Замуруй! В самый глубокий зиндан! – Петюня кричал с какой-то радостной, истеричной злостью. По щекам его текли слезы.
Сержант вопросительно посмотрел на лейтенанта. Тот указал глазами на дверь. Петюню потащили к выходу. Вытолкнули на улицу.
Он дышал тяжело. Утирал платком кровавую слюну.
Возле арыка у дороги снова увидел горлинку. Замотал головой. Задрал ее к небу. Закричал. Как ему показалось – на весь город:
– А-а-а-а-а-а-а-а!..
Горлинка не шелохнулась. Смотрела на Петюню с интересом.
И тогда он понял, что не кричит, а хрипит. Что больше нет сил.
Выдохся.