За руку мы брели по знойной Пушкинской улице. День подходит к концу, а люди наоборот – не заканчиваются, их становится больше. Всем бы гулять, разглядывать друг друга, заходить в кофейни и закусочные, полноформатные рестораны или просто – сидеть на лавке, покуривая и потягивая. Все равно, что это вторник – отпуск, не ваша смена, временная (да, временная!) безработица, крупные суммы на счетах. А мы с тобой, возможно, наглее многих – мы шли в музей изобразительных искусств. Потому что хотели попасть на камерную выставку. И да, были в отпуске. Больше хотела в музей ты, с твоей любовью к живописи. Ты ведь и сама рисуешь, на мой вкус, с большим талантом, с большой отдачей. Конечно, ты отнекивалась от моей похвалы, стыдливо зарывая свои рисунки в шкафы и папки, лишь иногда выкладывая что-то в сети. А иногда ты с восторгом показываешь мне мазню какого-нибудь местного или столичного творца. Почти никогда не понимал, что выдает в этих помпезных недоразумениях искусство, но ты, надувая щечки, с горячностью обращала мое внимание на вот эти и эти детали, на мазки и соцветия, на композицию и задумку, на скрытые смыслы и приемы. Временами тебе удавалось мне что-то растолковать. «Ты что, это же сам ****** рисовал!». Но ты, ведь, можешь лучше, детка, точно можешь. Воспринимаешь это как предвзятость или даже юмор, а я всегда говорю всерьез.
Музей раньше был особняком какого-то аристократа и до сих пор, не без государственного ухода и реставрации, сохранил ту изысканность. Жили же люди – скульптуры, оборочки, колонны. Домина! Живя в таком, наверняка ощущаешь себя по-настоящему важной птицей. Мы зашли за решетчатую оградку в рост человека, не перекрывавшую вид на все красоты фасада, поднялись по красивым, но уже уставшим ступенькам. Последние дни камерной выставки неизвестных отечественных художников двадцатого века. Проект, к которому приложили руку само Министерство культуры. Эксперты собрали со всей России картины разных лет. Картины-сироты, картины без авторов – отцов и матерей. При этом, как утверждается, работы выдающегося художественного уровня. Мы пришли как раз вовремя, сейчас местная искусствовед начинала читать небольшую лекцию о подборке.
— Спасибо, что вы собрались здесь, дорогие ростовчане. А, возможно, и гости города, — пожилая дама в изящном деловом костюме и очках для чтения обвела всех собравшихся радостным взглядом. На самом деле, собралось нас человек десять, и не все были так уж настроены на лекцию, но стены этого здания давили на нас культурой, гася животное начало. И мы стояли смирно, внимали.
— Данная выставка – выставка особенная. Авторы этих картин не как наш великий Айвазовский (в музее висит одно из его роскошных полотен), овеянный при жизни славой и почетом. О них ничего не известно. Или почти ничего. Вон та небольшая картина – мы знаем, что ее рисовала женщина из Таганрога. Да, совсем близко от нас. Можно сказать – землячка. Матрона на потрете одета на манер середины девятнадцатого века, так наряжались богатые особы. К моменту написания никто такое уже не носил. Вы потом посмотрите поближе, насколько невероятный взгляд у этой женщины, какой аристократизм в каждой детали ее убора. Так вот, в записях родственников сохранилось лишь, что их прабабку рисовала некая художница. А имя, фамилия – ничего нет. И это самое большее, что мы знаем. Остальные авторы – вовсе загадка. Приятно что, один из художников, мы почти в этом уверены, жил в Ростове-на-Дону. Его картина ждет нас впереди. Давайте пойдем по порядку, я расскажу немного о каждой представленной работе.
Акварели, масла, пастель – мы с тобой всматривались в работы неизвестных нам людей, и я чаще посмеивался, а ты, сердито сигналя мне бровями, наслаждалась каждым экспонатом. Некоторые картины, впрочем, нам обоим казались неинтересными или даже неудачными. Но они будто бы дополняли друг друга, передавая нам дух века, красивые мысли людей, которых мы никогда не знали и никогда не встретим. Твои глаза сияли от радости, ты купалась в своей стихии. Я клянусь тебе, это твоя стихия. Твоя рука не покидала мою и была такой теплой и нежной.
— А вот и наш земляк. Картину мы называем «Пляс вокруг дерева». Восьмидесятые годы двадцатого века.
Гости выставки поглядывали то туда, то сюда, некоторые, нарушив вежливость, самовольно бродили по залу, не слушая нашу вожатую. Но при упоминании ростовской картины, всё внимание публики устремилось к ней. Мы не отставали.
— Недавно картина прошла незначительную реставрацию, но в целом вы смотрите на первозданное произведение. Досталась нам из коллекции почившего недавно господина *******. От него же, скажу по секрету, музей краеведения недавно получил прекрасную скифскую коллекцию украшений. Рекомендую наведаться, посмотреть. Изумительные вещи. Царствие небесное, как говорят… — глаза в очках на несколько секунд погрустнели, она помолчала.
— Мазки и манеру в чем-то, говоря просто, можно сравнить с Ван Гогом. Согласны? Что-то есть, верно? Жаль масляные краски были далеко не самыми лучшими. И в целом полотно кажется слегка блеклым, так? Но это неуловимо работает на эффектность. И сам сюжет... Изумителен. Видите, четверо – две женщины и два мужчины как бы парят у кроны дерева. А здесь, чуть на заднем плане, так же парят лошадь, заяц, а здесь петух и собака, — она с нескрываемым наслаждением разглядывала полотно и показывала нам коротенькой указкой на описываемые детали. Какой трепет исходил от нее. Казалось, она рвалась сама подлететь к нарисованной кроне, оттолкнувшись от желтой небрежной травы.
До сих пор твои глаза были захвачены красками и образами. Восторг, радость! Теперь же, когда мы рассматривали картину земляка, что-то стало меняться. К восторгу примешалась неуловимая тихая тревога. Я не отпускал твою руку и вдруг ощутил, что она слегка похолодела. И моя тоже?
— …Головы женщин и мужчин причудливо склонены. Видите, экспрессионизм здесь идеально сосуществует с реализмом и чем-то еще. То есть, картина по стилю, разумеется, больше экспрессионистская, но с большой долей реализма. Кажется, что все персонажи вполне закономерно находятся в воздухе, около дерева. Обратите внимание на глаза этой женщины, видите, как будто бы восторг, какое-то неизъяснимое счастье. Мой коллега недавно опубликовал статью, полностью посвященную изображению глаз у различных художников девятнадцатого-двадцатого веков. И знаете, очень большое внимание он уделил этой картине, да. Ее взгляд, этой особы, искрит радостью.
Описываемая картина была где-то с две энциклопедии размером, вертикальная. Действительно блеклая, но в ней была несомненная притягательность. Даже я, исключительно любитель, почувствовал ее. Отвести взгляд было трудно. Ты тоже смотрела и смотрела туда, зрачки расширялись, ты погружалась в зримое и, одновременно в себя. Позади нас – я огляделся – трое студентов, два парня и девушка. Похвально. Я в их возрасте не бывал в таких местах. Им, кажется, немного скучно, но они всматриваются во всё вокруг, ищут свою правду, цепляются за что-то хорошее в мире. Мужчина с женой и двумя подростками-дочерями. Просто одетые, с простыми взглядами, они производили впечатление тех самых гостей города, желавших провести время культурно. Приехали в Ростов? Пошли по музеям. И это восхищает. Вот две девушки, довольно привлекательные, обе в джинсах и клетчатых рубашках, возможно даже любовницы, между ними чувствовалась связь. На стуле, приставленном к дальней стене, сидела смотрительница, листала какой-то каталог или журнал, не обращая внимание ни на что вокруг. С другого конца старая уборщица потихоньку промывала пол, подволакивая за собой металлическое ведро с водой. Темно-серая тряпка ползла по полу, оставляя на нем влагу и снимая с него следы пребывания людей. Уборщица, которую никто предпочитает не замечать.
Мне вдруг представилось, что мы все взлетели и теперь парим по залу. Вот забава – почтенной женщине со строгим лицом и железным ведром нечего тут делать, мы больше не следим, не мараем пол своей пылью... И тут моя рука инстинктивно потянулась к горлу.
Я закашлял. Видимо громко и со значением, потому как лектор остановилась на полуслове и задержала на мне недоумевающий взгляд. Я тихонько извинился. Немного кружилась голова. Что-то есть в искусстве нашего таинственного земляка, раз один взгляд на картину вызвал у меня в голове целую панораму! Что-то похожее на Шагала. Только вот дыхание перехватило, слегка сдавило горло. Что-то недоброе, у Марка Захаровича такого не встречалось. Теперь, кажется, отпускало.
— Ты как? — спросил я, склонившись у тебя над ушком
— Всё хорошо, — ты, тихонько.
— Скажите, а откуда вообще такой мотив, что они летят? Они как ведьмы и колдуны? – вопрос от отца семейства.
— Фольклорный ли это мотив? Возможно. Видите ли, нам трудно сказать. Возможно это подражание, например, искусству древнегреческому. Вернее, некое модернистское заимствование, интерпретация. Есть такое мнение, мне оно кажется интересным. Ведь греки иногда изображали людей и предметы как бы летящими друг над другом, но имелась в виду перспектива, а вовсе не полет. Какие-то образы – дальше, какие-то – ближе, но на росписях они как бы друг над другом. Здесь можно усмотреть так же некую игру перспективы. Они ведь и не летят в буквальном смысле. Они… находятся над землей.
— А животные? Почему там животные? При этом все расположены вертикально, — это не унимался отец семейства. Наверняка он что-то подобное видел впервые. Да и все эти слова, про модернизм и греческое искусство вряд ли будили у него перед глазами какие-либо образы. Скорее всего ему и не интересно, он забудет ответы буквально ан выходе из музея, но сейчас он считал нужным спрашивать.
— Спасибо за ваши вопросы — отозвалась лектор. — Возможно это, образно выражаясь, единение природы и человека. Люди, деревья, животные. Земля, воздух, понимаете? Некий праздник, хоровод. А может быть, как я и сказала, такое интересное видение перспективы и пластика. Так как у нас нет комментария от художника – трудно утверждать наверняка. Работа уникальная... Только взгляните, как прочерчены эти женские фигуры, как мягко опущены руки. Ощущение робости, кротости… Очень жаль, что автор больше никак не проявил себя, очень жаль. Такая самобытная техника, чем-то напоминает Миттова, хотя, если и упоминать чувашского художника, то уже не отвертеться от фольклорных мотивов, — все это наша искусствовед проговаривала, переводя взгляд с картины на зрителей и обратно. Была бы ее воля, она бы не отводила взгляд от шедевра и вовсе.
— Что угодно здесь нарисовано, но только не единение, — ты прошептала мне, сжав мою руку сильнее. Холодные пальцы.
Снова я, вглядываюсь в полотно и как будто бы вижу что-то другое, не совсем то, что показывают. И совсем не то, о чем говорит наш лектор. Почему-то она продолжает повторять, что картина жизнерадостная, одухотворенная. Но почему же, при взгляде на нее, меня пробирает очень недоброе ощущение? Что не так? Чувствую тревогу, плач всего моего существа. Но почему? На уровне инстинктов. Мне хотелось подойти вплотную, всмотреться в рисунок максимально пристально, даже поскрести его пальцем (чего, я конечно, делать бы не стал). Но для этого следовало дождаться, пока наша искусствовед пойдет дальше и поманит всех за собой. Одновременно инстинкт говорил мне бежать отсюда, буквально бежать. Я посмотрел на других и мне показалось, что все, абсолютно вся аудитория, сверлит взглядом полотно, даже не моргая. В их глазах было что-то пугающее. Твои глаза тоже впились в картину, как будто бы она заставляла тебя смотреть. Никакого детского восторга не осталось…
Сзади старая уборщица в очередной раз проскрежетала ведром, смочила тряпку в грязной воде, плюхнула ее на пол и пошла водить, стирать следы людей. Вот, никакой пыли, только несвежая влага. Как будто бы нас здесь и не было… Никогда не было. Или мы взлетели? Мы парили над залом, а она, уборщица, так и продолжала возить дохлой, воняющей тряпкой по плиточному полу. Я видел это – я был где-то там, высоко. Она медленно толкала швабру вперед, а потом тянула на себя, толкала и подтягивала, толкала и подтягивала. Все это время старушка смотрела перед собой или в пол, но тут подняла глаза и встретилась с моими. Мои руки точно холодели, по спине бегали мурашки.
— Эта замечательная работа после выставки останется в стенах нашего музея, и для всех нас это очень радостная новость. Творчество неизвестного земляка будет висеть у нас в отдельном зале, при входе, — улыбка этой женщины, такая довольная и искрящаяся, теперь казалась мне жуткой, безумной. Чем ей так нравилась эта картина? Что положительного она находила в ней?
— Да, картина потрясная, — отметил отец семейства, и тряхнул крепким кулаком. — Я бы даже купил, эту, как ее? Да, репродукцию. Повесили бы у себя в доме, может на кухне. Приятно же (он улыбнулся в стиле «ну мы же все понимаем»), что у нас на Дону такие добрые вещи рисуют. Жена кивнула ему, дочки просто смотрела то на папу, то снова на картину, возвышающуюся над ними.
Дерево, нарисованное предпочтительно синими красками… эти мужчины, женщины, зверье… Желтая трава под ними. Да что не так? Взгляд что-то упускал, но интуиция цеплялась, стимулировала искать. Что не так с этим рисунком?
— В интернете уже сейчас можно найти картину в хорошем качестве, позже мы, возможно, напечатаем репродукции на продажу. Очень рада, что вам нравится. Позвольте заметить – отличный выбор, — сказала она, поглядывая с видом глубокого удовлетворения на полотно.
— Да, есть что-то абсолютно правильное в этой картине, — отозвалась одна из девушек и переглянулась с подругой. Студенты, стоя рядком, глупо улыбались и всматривались в шедевр. Чего-то не хватало в этих ребятах, только что они были простыми и живыми, со своими подростковыми тараканами и нераскрытым потенциалом, а теперь – они просто смотрели куда-то туда, где стало больше жизни, чем в них самих.
— Вот так и надо рисовать. Так и надо! — молвила с горячностью жена семьянина. Их дочки продолжали молчать. — Какая же прелесть, какой восторг!
Я не ощущал твои пальцы. Ты убрала руку, а я и не заметил. Стояла, выпрямившись, и смотрела… куда и все мы. Глаза раскрыты сильнее, чем обычно. И по щекам катятся маленькие слезы.
— Я никогда так не нарисую, никогда… — ты говорила это шепотом, но я слышал. И чувствовал твою тревогу, твои сомнения – в себе, в мире, том, что ты видишь перед собой. Внутри шла какая-то борьба. Одновременное ощущение художественной мощи перед тобой и ее страшного нутра. «Не сможешь так, не хочешь так. Хочешь так?»
— Милая, я надеюсь, что ты так никогда не нарисуешь, — я приобнял ее и шептал ей на ухо. — Никогда не рисуй такого, даже не смотри в эту сторону. Ты нарисуешь лучше, но не это, не это…
Сам не знал, что я имею в виду, мне только казалось, что это те слова, которые способны изменить всё к лучшему. Я шептал и шептал. Время вокруг нас, кажется, остановилось. Лектор что-то еще говорила о картине, остальные внимали, одобрительно подбадривали, перебрасывались фразами или просто стояли молча, разрешалось даже фотографировать. Ты, вздохнув, закрыла глаза, уткнулась мне в плечо. Мы стояли так, вжавшись друг в друга, посреди холодной пустыни.
— Давай уйдем, а? — сказал я.
— Давай… Да, достаточно. Только выбегу в уборную быстренько… — твой голос пробуждался, рука, снова встретившаяся с моей, не казалась уже такой ледяной.
Чмокнув меня, ты отлучилась, набегу вытирая мокрые от слез щеки, а я подошел к картине вплотную. К этому моменту аудитория отлипла от нее и пошла смотреть другие произведения. Голос лектора удалялся. Синяя крона, синеватые листы. Я стал всматриваться в лицо женщины, глядящей как бы на нас, на аудиторию, на меня. Ее лицо задела синева краски. Ее глаза, что же в них было… Не радость. Вовсе нет. Что же. Я заглядывал в них, и меня все сильнее сдавливало изнутри. Мне становилось страшно. Я видел в ее лице страдание… На секунду мне показалось, что глаза эти блеснули. Талант художника был несомненен. Сколько здесь было жизни… Нет, не жизни… Сзади скрипнуло ведро, и я чуть заметно (надеюсь, что чуть) подпрыгнул. Сбоку от меня стояла уборщица. Она тоже смотрела на картину.
— Тфу! — исторгла она, а потом воззрилась на меня. Придвинулась поближе, к самому уху.
— Разве ты не замечаешь? — проскрипела она своим древним, дремучим голосом.
Я пару раз вхолостую открыл и закрыл рот. Вначале я вообще не понял, что она имела в виду. Снова я глядел на дерево с летающими вокруг ветвей живыми существами.
— Разве не видно? — ее голос прокрадывался куда-то внутрь меня. Заползал десятком пауков. И картина, и та женщина, нарисованная – они все просачивались в мою душу.
— А чего не видно? — робко и почти умоляюще спросил я. Мне очень хотелось просто уйти. Просто уйти. Но меня приварили, приковали к месту и заставили что-то понимать. Внутри меня шла борьба с этим пониманием. Пойму – и стане мучительно, станет хуже. Некоторые двери – чтобы повесить замок и никогда о них не вспоминать, да? Смотри, но не туда. Наблюдай, но не это. Это пропусти.
— Да смотри же, мальчик. Вглядись. Смотри, что там, — она приказывала, спокойно, властно.
— Где? — я часто дышал, картина начинала вибрировать, так как я смотрел почти не моргая, она мельтешила, плясала. Я парил над залом, а уборщица держала меня за ноги. Я пытался улететь, был высоко. Задыхаюсь. Тяжело дышать. Шею, ломит шею! Кровь приливала к голове. Нет, я не парил… Она держала меня за ноги, взяв часть моего веса на себя…
Уборщица пристально всматривалась в меня, пока я крупно дрожал, пока слезы стекали по моим щекам. Картина вдруг обрела абсолютную четкость.
— Не видишь, что у них на шеях? — указала кривым пальцем на них.
Действительно… Ох ты, проклятье. На шеях всех персонажей, если всматриваться… Были удавки. Они не парили, они не летали вокруг дерева. Они висели. В несколько экспрессионистском варианте, но они были повешены – все – и люди, и животные. Они висели, все мертвые, на этом хищном дереве. Не зря тот семьянин заметил, что животные находятся в вертикальном положении. В глазах той повешенной женщины было последнее мгновение, смерть. Это были стеклянные глаза умершего в мучениях и горе. Теперь я видел картину такой, какой она была на самом деле – безжизненные руки, повисшие плетьми, опущенные головы… Мне сдавливало горло. Мое горло обвивала тугая тонкая петля. В глазах темнело.
— Пойдем? — твой спокойный голос.
Я дернулся и пришел в себя. Рядом стояла ты. И я тоже стоял на земле, обеими ногами. И, кажется, ты старалась не смотреть на картину. Я тоже отвернулся. Наши руки встретились.
— Ой, у тебя такая холодная рука...Ты что?
Я оглянулся в поисках уборщицы. Та была здесь. Она продолжала намывать пол, только раз глянула на меня, и мы, встретившись глазами, как будто бы перемолвились парой слов.
— Пойдем уже, а то тут душно как-то — сказал я, стараясь нормализовать дыхание и потирая шею.
Мы вышли из музея, почти выбежали. На улице продолжал гаснуть день. Было душновато, но это ничего. Я смотрел на небо, на всех этих людей, гуляющих беззаботно вокруг, смотрел на тебя, и дыхание мое постепенно успокаивалось. Мужчина закуривал сигарету, ее дым уходил ровной струйкой в небо. Какая-то компания ржала во все глотки.
Горечь не уходила. Ты тоже всё это испытала, увидела и захотела забыть. Мы шли, и ты рассказала мне, что неделю назад тайком выставила пару своих рисунков и, неожиданно для себя, продала. Похоже, ты недооценивала свой талант. Теперь ты будешь рисовать, рисовать больше. Эта мысль явно помогала тебе прийти в норму. Я хотел радоваться за тебя сильнее, но пока не находил сил на это. Я уверен, что твои рисунки будут добрыми и животворящими, все будут пить из них как из чистого родника.
Мы шли дальше, и на секунду мне показалось, что все, абсолютно все вокруг висят на петлях, развешенные как страшные елочные игрушки. Абсолютная тишина, только ветер раскачивает тела… Абсолютная тишина. Горе. Но видение истаяло. С каждым шагом в этой живой толпе жуткие чувства отпускали меня, уползали в темные углы подворотен и под низкие кроны елей. Мы купили мороженое, мы пошли в кино, а ночью остались у тебя и любили друг друга без слов, без устали, с животной страстью, как будто бы мы другие, не узнавая друг друга, (кажется, мы плакали) пока не уснули абсолютно без сил и памяти на рассвете. Неизвестный художник, нарисовавший то дерево… Что он хотел сказать? Почему правду его картины увидели только мы с тобой? Или другие предпочли не заметить, не замечать, беречь себя? Или они тоже?
Почему мы поскорее хотели ее забыть, уверен, объяснять не нужно. Я стараюсь забыть до сих пор. Ты, наверняка, тоже. Но, боюсь, это невозможно. В самые яркие моменты нашей жизни, в горькие и будничные; когда ты, радуясь, внимательно наносишь первые мазки на холст; когда я набираю статью или просто иду в бар с друзьями, веду наших детей в школу – рядом, совсем рядом, высится дерево, синее дерево на желтой траве, и остекленевшие глаза висящих на нем смотря на нас.
ЦВ
Все события, личности (кроме упомянутых художников) и частично локации — вымышлены.