Подойдя к финалу долгой жизни, каждый из нас имеет какой-то опыт «игры на публику», а я так и вообще в последние десятилетия занимался этим с немалым удовольствием, за что и был насильственно выдворен на пенсию. Но одно дело – актерствовать перед своими знакомыми, другое – играть перед видеокамерой, которая твое самовыражение бесстрастно зафиксирует и сделает доступным для воспроизведения перед многими людьми в течение долгого времени.
Моя «экранная жизнь» целиком уместилась в три перформанса, задуманных и осуществленных молодым художником Максимом, - сотрудником одной из московских художественных институций. Моя роль была непростой, ибо от меня требовалось сыграть самого себя.
Особенно трудным оказался первый перформанс, хотя по своему замыслу он был – проще некуда: мне следовало произнести подготовленные заранее ответы на два десятка вопросов о Современном Искусстве.
Чувствуя грань между фильмом и перформансом, - последний предполагает непосредственность, некий момент импровизации - свои ответы я наизусть не выучил, полагаясь на свою привычку к многоглаголанью, выработанную за многие годы беспорядочного говорения на любые темы.
Но, впервые оказавшись перед камерой, я испытал ранее мне незнакомое ощущение: с ее глубокого дна из неведомого будущего на меня смотрели десятки, если не сотни потенциальных зрителей, и то, что они видели, поскольку передо мной не было привычного зеркала, мне было неизвестно. (Действительно, представление о своем внешнем облике мы получаем, глядясь в зеркало, когда игрою мышц невольно корректируем осанку и выражение лица). И я вдруг испытал смущение, ранее мне неведомое – новую разновидность «страха исполнителя», который возникает перед большой аудиторией, и этот страх отшиб мне память; отшлифованные мною тексты ответов мне пришлось пересказывать «своими словами», отчего звучали они коряво, с задержками для поиска куда-то запропастившихся нужных мне слов. Чтобы скрыть свое смущение, вызванное опасением провала, я решил замаскировать его развязностью: принял расслабленную позу, стал усиленно жестикулировать, состроил насмешливо-ехидную мину. Так, внутренне смирившись со своей непрезентабельностью, я отбарабанил свои ответы на вопросы интервью, полностью отдавая себе отчет, что не способен на лучшее.
По окончании съемки между тремя ее участниками - Андреем, инженером-электронщиком, осуществлявшим функцию оператора, Максимом, игравшим роли режиссера и продюсера, и мною, - исполнителем, вспыхнул и часа полтора продолжался характерный интеллигентский треп обо всем на свете – от искусства и литературы до политики и идеологии. От этой беседы я получил огромное удовольствие: оба моих собеседника проявили незаурядную эрудицию и живость ума; особенно приятна была упругость мыслей их юных умов; они были едва ли не втрое моложе меня. Мне также льстило, что и я был им, похоже, небезинтересен. Неприятное послевкусие от моего неудачного перформанса было отчасти рассеяно.
Дней через десять мы собрались в том же составе в том же месте, чтобы посмотреть получившееся видео.
Мой перформанс оказался предсказуемо плох: на экране обитал некий подозрительный субъект; изрядно траченный годами жизни; он был лишен солидности, обретаемой достойной старостью; речь его то и дело спотыкалась, он суетился и размахивал руками, с наигранной наглостью поглядывая в объектив. «Пшют какой-то!» - подумал я с негодованием
Когда видеосюжет закончился, я обвел взглядом своих коллег с надетой на лицо защитной иронической улыбкой. И тут Максим сказал:
- Это еще не все. По своей инициативе Андрей продолжил съемку нашей прошлой встречи; посмотрим, что из этого получилось.
Местом действия оказалась большая светлая комната московского музея (та же самая, где сейчас проходил просмотр). Посередине ее стоял большой стол, на котором почти ничего не лежало; со стороны, противоположной оператору, за столом сидел я. По эту сторону от него, на составленных в ряд стульях в непринужденной позе расположился Максим, - одетый со вкусом молодой человек с копною густых темных волос и бледным интеллигентным лицом. Мы вели длинный разговор, в котором, наряду с Максимом, присутствовал и голос Андрея (как оператора, его в кадре не было), но мой голос преобладал. Я говорил эмоционально, с сильным напором (сказывался опыт пропагандиста советских времен), и, тем не менее, моя речь была продуманной и осмысленной.
Обращало на себя внимание, что я ни разу не посмотрел в объектив. Следовательно, я не подозревал о том, что ведется съемка; этим видимо, и объясняется, что я выглядел совсем другим человеком, чем расхристанная марионетка на экране предыдущего видео. Здесь я был самими собой; кажется, я понял, почему Максим сделал меня темой своего проекта: во всем моем облике чувствовалась завершенность развития личности, выявившая ее характерность.
К концу просмотра до меня дошло, что передо мной – произведение некоего нового жанра, ибо это не была видеодокументация перформанса. Я бы его назвал «хэппенингом».
Эффект новизны усиливался включением в сюжет небольшого фрагмента, возникшего возможно, совершенно непредвиденно, когда Андрей манипулировал камерой. В то время, как наша беседа шла своим чередом, изображение на экране поменялось; - вместо стола, за которым шла дискуссия, объектив камеры заглянул в смежное помещение конференц-зала, в полумраке которого рядами стояли пустые стулья. Продержавшись в этой сцене несколько минут, камера вернулась в прежнее положение. Данный инцидент я воспринял, как радикальный прием Современного Искусства.
Во втором проекте, задуманном Максимом, мне была отведена роль комментатора одной из выставок Современного Искусства.
При подготовке нового перформанса я решил не повторять ошибок предыдущего; составляя маршрут своего перемещения по выставке, я выбирал лишь такие произведения, которые допускали краткий и, по возможности, броский экспрессивный комментарий, запомнить который не составило бы никакого труда. Мне потребовалось пройти по выставке всего два раза: в первый я сделал фотоснимки выбранных экспонатов, после чего дома составил к ним сопроводительные тексты. Во второй раз я повторил свой маршрут, привязывая написанное к предназначенному месту.
Съемка потребовала серьезной технической подготовки для решения проблемы звукозаписи, и Андрей долго провозился над наладкой аппаратуры. Наконец, повесив на пояс устройство звукозаписи, я двинулся по выставке, имея полную свободу в выборе маршрута и скорости передвижения. Андрей с видеокамерой следовал за мной, ведя непрерывную съемку; выбор съемочной дистанции оставался за Максимом.
Казалось бы, все было мною подготовлено, все заранее решено, но я находился в состоянии сильного напряжения, от чего к концу съемки оказался без сил, как будто таскал камни, но ни одного огреха не допустил.
Перед просмотром получившегося видео я немного волновался: что-то получилось? Но я успокоился с первых же кадров: рассказывая об артефактах, я, как правило, стоял к ним лицом, демонстрируя зрителю тыльную сторону своего бритого черепа; анфас или в профиль я представал лишь мельком, переходя между залами; в объектив я совсем не смотрел, и поэтому оставался самим собой; на мой взгляд, я выглядел приемлемо, разве что примирительный тон и излишняя мягкость выражения лица противоречили резкости моих суждений. В целом же данным опытом я остался доволен, и даже как-то с собою примирился.
Вскоре Максиму пришла на ум идея нового проекта, в котором мне предстояло сыграть себя в роли оракула: ко мне будут приходить незнакомые люди, которые будут мне задавать любые вопросы, а я буду должен на них что-нибудь ответить. Я тотчас же согласился; меня увлекла амбициозность поставленной передо мною задачи; невольно я погрузился в футурологию, задавая себе вопросы, на которые никто не знает ответа, например, «Что в будущем ждет Россию?», и придумывая на них нестандартные ответы. Затем я перебрал всевозможные вопросы, относящиеся к личной жизни потенциальных вопрошающих, и придумал на них «мудрые» ответы. Потренировавшись подобным образом, я считал себя готовым к перформансу «Оракул», надеясь на дар импровизации.
В назначенный день я явился в музей, сотрудничавший с институцией, где работал Максим. Он располагает великолепным залом с дневным освещением и высоким потолком, который и был абонирован Максимом на это число для съемки нашего перформанса. Все уже были в сборе: вместо Андрея, уехавшего в командировку, на роль оператора была определена весьма самоуверенная молодая девушка Аня; Максим со своими помощниками освобождали зал от лишних предметов, складывая их в чулан, и готовили к употреблению комплект мебели-трансформера – набор параллелепипедов больших размеров, но малого веса, (они были заполнены поролоном). Из них, как из «кубиков», предполагалось сложить декорацию.
Работа была в самом разгаре, когда в зал решительно ворвалась женщина с колючим взглядом, и сообщила Максиму, что через час он должен освободить помещение для другого мероприятия.
- Мне гарантировали время до 17 часов! – возопил Максим возмущенно.
- Мне об этом ничего не известно – с металлом в голосе возразила женщина, и показала Максиму какие-то бумаги, а потом повернулась, и, стуча каблуками, ушла.
У меня создалось впечатление, что случившееся не было для Максима совсем уж неожиданным, так как в тот же момент он ушел в отрыв; уставившись в смартфон и максимально сконцентрировавшись, он пробивался к каким-то абонентам, обменивался несколькими словами, потом связывался с другими, и упорно дожидался ответа от третьих. Наконец, минут через сорок Максим оторвался от смартфона, и повеселевшим голосом сообщил:
- Нам дали два часа. Мы успеем!
Я про себя улыбнулся; ситуация, в которой находился Максим, живо напомнила мне те далекие годы, когда я был главным конструктором крупной работы; так же, как сейчас Максиму, - мне ставили палки в колеса; - только мне было дело до руководимой мною темы, точно так же, как Максиму - до его проекта; точно так же, как он, я чувствовал удовлетворение от каждой победы над врагами - злонамеренными интриганами.
Не теряя ни минуты времени, мы принялись за сооружение декорации – семиметровой пирамиды. Когда она была построена, к находящейся за ней стене зала мы прислонили большой переносный экран, заключенный в тонкую черную раму, заслонивший окна, чтобы их свет не мешал съемке. Осталось только подготовить к съемке меня. Я разделся до пояса, и куском полотна, принесенным из дома, Аня задрапировала меня в некое подобие тоги.
После этого, взяв в руки микрофон, я по ярусам пирамиды, как по ступеням, поднялся на самый верх и сел в импровизированное кресло. Установив видеокамеру на штатив, Аня заняла место оператора. Максим отправился на поиски желающих задать вопрос оракулу, я же застыл в задумчивой позе, опершись лбом о ладонь руки, согнутой в локте и опущенной на поручень «кресла».
Через некоторое время в зале стали появляться «вопрошающие»; войдя в дверь, находящуюся в самом конце зала в правой стене, они пересекали его свободное пространство, и останавливались у подножия пирамиды; за редким исключением это были девушки и молодые женщины. Подняв лицо, из-за чего оно принимало молитвенное выражение, они задавали свой вопрос; как правило, он оказывался настолько неожиданным, что мне казалось: я ослышался, и, наклонившись, просил его повторить. Затем я принимал задумчивую позу, лихорадочно ища ответ, достойный оракула. Будь у меня минут десять, я бы его, конечно же, нашел, но уже через тридцать секунд чувствовал, что мое время истекло, и выпаливал первое попавшееся, что приходило на ум, всякий раз оказывавшееся нестерпимо банальным. Услышав мой ответ, «вопросившая» на некоторое время застывала, как бы не веря своим ушам; затем, поняв, что все уже сказано, поворачивалась, и быстро выходила из зала.
Нужно сказать, что интервалы между появлением «вопрошающих» были довольно велики; я себе представил, как Максим стремительно перемещается по коридорам и залам музея в поисках кандидатов в участники проекта, красноречиво уговаривая встреченных задать свой вопрос «оракулу», и эта его работа, если ее заснять на видеокамеру, по своей зрелищности едва ли не превзошла бы мое вяловатое шоу. В эти периоды ожидания я пытался накопить интеллектуальную энергию, чтобы ее хватило для блестящего ответа следующему «вопрошающему». И хотя Максим поставлял их исправно, так, что их число составило полтора десятка, талант Импровизатора во мне так и не прорезался. После того, как наш перформанс закончился сольным танцевальным номером, исполненным Аней (она оказалась ученицей балетной школы), и я по дороге домой обдумывал свою неудачу, то понял, что ставка на импровизацию была непростительной ошибкой. Действовать нужно было так. Не жалея времени, нужно было придумать десяток причудливо декорированных фраз с таинственным смыслом, и выучить их наизусть. Тогда для ответа на любой поставленный вопрос мне осталось бы только выбрать одну из подготовленного мною набора фраз, слегка ее редактируя в процессе произнесения под специфику данного вопроса. Все мы сильны задним умом!
Первого просмотра «Оракула» я ожидал с чувством вины за свою неудачу: не смог! не сумел! И вот открывается первый кадр: на экране - пирамида золотистого цвета, контур которой наложен на белый прямоугольник, обведенный по периметру черною полосой; пирамида увенчана маленькой человеческой фигуркой в белой тоге с обнаженным правым плечом и обритой головой. Слева выдвигается женская фигура, видимая со спины; удаляясь вглубь кадра, она уменьшается, пока не достигает подножья пирамиды. Раздается женский голос, озвучивающий вопрос; фигурка оракула приходит в насекомообразное движение; через некоторое время слышится ответ. Фигура, венчающая пирамиду, ее лицо, повадки, интонация голоса, - все блестяще вписывается в данную мизансцену, находясь в захватывающей дух гармонии с ее художественным оформлением – золотистой пирамидой и светящимся ореолом прямоугольной формы с тонкой черною каймой!
КАТАРСИС
О чудо! Я спасен! Впечатление от картины абсолютно не зависит от слов, произнесенных оракулом; если бы он нечленораздельно бормотал, то эффект, думаю, был бы даже большим!
После просмотра «Оракула» я понял, что представляю собой эстетически ценный объект. Прожив долгую жизнь, я об этом и не догадывался. Чтобы это увидеть и показать, потребовалось участие Художника.
Ноябрь 2021 г.