Вовремя он ко мне подошел, что тут скажешь. Я только после вчерашнего оклемался, голова немного варить начала. Проснулся на пляже, когда солнце припекать начало, проморгался, в речку залез, умылся. Зашел поглубже, поглотал воды, пить хотелось страшно. Сижу, обсыхаю, прикидываю где и как найти денег на опохмел, а тут он. Приди он на полчаса позже и все, разминулись бы.
— Денег заработать хочешь?
Я только улыбнулся. Фигура у меня заметная, про то что в горячих точках служил, наверное, весь поселок знает. Предлагали и такое.
— Смотря кому морду бить надо, — ответил я, а он рассмеялся.
— Нет, я не по этому поводу.
— А по какому, — сразу насторожился я.
Парень присел рядом на песок. Мой ровесник, прикинул я, может, немного старше. Если и пьет, то не в моих объемах. Приличный, подтянутый. Обеспеченный поди. Дилер? Сутенер?
— Я понимаю, что это прозвучит немного странно… — начал он. — Если вкратце, то есть один чокнутый миллиардер, который готов платить деньги за довольно странные вещи.
— Знаешь, иди-ка ты отсюда по-хорошему, – начал закипать я. — Я, может, и алкаш тот еще, но ни на какие мерзости подписываться не собираюсь!
— Не настолько странные, — не смутился незнакомец, — я про твою татуировку.
Тут я начал тупить.
— Какую?
— Ну, на спине. На лопатке.
— Чего?
Он посмотрел на меня почти с жалостью и терпеливо пояснил.
— У тебя на спине, на левой лопатке, набита очень необычная татуировка.
До меня понемногу дошло, о чем он. Это еще Шило мне когда-то по пьяни клялся, что сделает офигенную татуху. Синие мы тогда были в дымину, так что Шило что-то вроде начал набивать, да так и заснул. А офигенная татуха оказалась странным, ни на что не похожим узором из линий, зигзагов и точек. Можно было бы свести или забить чем-то, да вот только Шило на следующий день растяжку поймал, еле куски собрали. Так что татуировку я оставил на память. Даже философски рассудил, что последняя работа татуировщика, который сгинул в хаосе войны, закономерно должна изображать хаос.
— Ну, татуировка, — туповато подтвердил я.
Воспоминания разбудили притихшую было жажду, и голова привычно переключилась на поиски вариантов раздобыть выпивки.
— Мой наниматель готов заплатить за возможность осмотреть ее лично, – очень по деловому заявил парень.
— Сколько, — для верности уточнил я.
— Сто долларов.
Я задумался. Сто долларов это в наших деревянных сколько? Тысяч пять? Или уже семь, какой там сейчас курс. В мозгах было мутно, мысли шевелились вяло, я помотал головой.
— Хорошо, двести долларов, — неверно истолковал мои телодвижения незнакомец, — но не больше.
— Так, стоп, ладно, — я вскинул ладонь, — ты дашь мне двести баксов и мы идем к твоему миллиардеру, он смотрит татуху – и все?
— Нет, — улыбнулся парень, — я миллиардера с собой в багажнике не вожу. И деньги ты получишь после того, как он ее осмотрит. Потому, что если дать тебе хоть немного до этого, то я тебя больше не найду.
— Резонно, — кивнул я. — Ну, и где твой миллиардер?
— Неподалеку от Лхасы, — невозмутимо ответил незнакомец.
— Где?!
— Дёлунгдечен, Тибет, — он откровенно издевался. — Если ты согласен, я займусь билетами.
— Да нет у меня денег на билеты! — возмутился я.
— Мой наниматель все оплачивает, — успокоил меня парень и встал. — Он очень странный. И очень богатый. Да не парься ты, прокатишься за чужой счет, еще и заработаешь. Потом утопишься в водке, если захочешь.
— Ага, или меня утопят в этой их… Что у них там в Тибете течет?
Незнакомец вдруг глянул на меня как-то остро, без веселья.
— Ты же все равно спиваешься. Какая тебе разница где концы отдать, в кустах возле этой речки или в таких же кустах возле речки Лхасы? Хоть мир посмотришь напоследок. Где живешь?
Я смотрел на него минуты две, наверное. Все думал, в морду дать или просто нахер послать. А потом провернулись какие-то шестеренки в опухшем мозгу и стало похрену. Речка Лхаса, значит.
— Гоголя, дом девять. Только во двор не заходи, Шалун яйца отгрызет.
— Я заеду вечером, посигналю. Не пей, пьяного не повезу.
Незнакомца звали Семён и оказался Сёмка нормальным таким парнем, своим в доску, только пить не давал. Трезвость давалась тяжело и непривычно, в голову опять лезли ненужные воспоминания, тянуло себя жалеть и возмущаться несправедливостью мира. Благо поездка отвлекала, давно я никуда из своей дыры не выбирался.
— Мы едем в ашрам Агван-Тобгяла, довольно странного старика, — рассказывал мне по пути Семён. — Говорят, ему лет сто скоро, и выглядит он на все сто. На сто лет, я имею в виду.
— И чего ему от меня надо?
— От тебя вообще ничего, — пожал плечами парень, — глянет на татуировку, даст денег и пинка под зад. Может быть, иногда будет приглашать в гости. Это если ему татуировка понравится.
— Шутишь.
— Ничуть, меня два раза звали. У него в ашраме такой молитвенный зал, что ли, или собор большой. Сядешь там на коврик, где скажут, посидишь, послушаешь как он мантры читает, и свободен.
— И все?
— И все. Пять сотен долларов за пять минут сидения на коврике, плюс оплаченный проезд туда-сюда.
— Ему деньги девать некуда?
Семён пожал плечами.
— Это еще что, вот мне платят штуку баксов в месяц за то, что я катаюсь на казенной машине куда и когда хочу и просто ищу людей со странными татуировками.
Я молчал, переваривая информацию.
— А если ты просто будешь пробухивать эти деньги и никого не искать?
— Не пробовал, а зачем? По слухам, рано или поздно лафа кончится и останется только ждать, пока тебя позовут мантры слушать. Но тех, кто пытался обмануть Агван-Тобгяла уже редко куда-то зовут.
— В смысле, — я понизил голос, — реально убить могут?
— Да нет! — засмеялся мой новый знакомый. — Просто не зовут и все. Заканчивается халява. Ну, это по слухам. На себе проверять не хочу, зачем? Машина есть, бензин за счет нанимателя, на еду хватает. Захочу — даже работу могу найти, можно же и в свободное от работы время по пляжам да бассейнам ходить. Просто сейчас вот хочу поколесить в свое удовольствие.
— И что, каждого вот так сопровождаешь на Тибет?
— Нет, это тебе повезло. Меня как раз тоже позвали мантры послушать.
— И у тебя татуировка?
— Ну да, а как бы я вообще про старика узнал. Студентами по пьяни игрались, на плече какие-то полоски набили. Думал свести, да все руки не доходили, а потом вот. Пригодилась.
— Дичь какая-то.
Ашрам оказался чем-то вроде санатория с вполне приличными условиями проживания. Система все включено: своя комнатка с ванной комнатой, общие столовые с шведским столом на завтрак обед и ужин, бары и закусочные круглосуточные. Еще бы море, и был бы курорт. Правда Тибет, вопреки моим ожиданиям, оказался довольно скучным: камни да кусты, пожухлая желтая травка. Да и температура не располагала к купанию особо, градусов двадцать.
К Агван-Тобгялу меня пригласили вечером, в день приезда, и я ожидал, что поведут в сам молельный дом, который располагался в центре территории ашрама и внушал уважение своими размерами. Пару тысяч человек там точно можно рассадить.
Однако отвели меня в довольно скромный двухэтажный домик с белыми, немного скошенными внутрь стенами. В маленьком дворике, сидя на небольшой скамеечке возле такого же низенького столика, пил что-то из грубой глиняной кружки смуглый лысый старик. Несмотря на вечернюю прохладу одет он был, как мне показалось, в пару намотанных тряпок. Рука с чашкой была обнажена, как и половина сухой впалой груди. Задубелая старческая кожа густо покрыта полосами старых шрамов. Даже на лице. Опустив веки старик молчал и прихлебывал из чашки. Я тоже молчал и ждал. Который день трезвости, тибетские горы и обстановка маленького дворика меня располагала к какому-то созерцательному настроению, неспешности и задумчивости.
Мне предложили скамеечку и чашку, как оказалось, чая с молоком. Жидкость была горячей, ароматной и чуть жирной.
Так мы сидели в тишине какое-то время, прихлебывая чай. Я вдруг почувствовал в душе странное умиротворение, которого не было лет, наверное с двенадцати.
Потом Агван-Тобгял негромко сказал что-то, чего я, естественно, не понял. Но решил, что пора переходить к делу. Расстегнул рубашку, скинул ее с плеч, повернулся к старику спиной и вздрогнул, когда кожи на левой лопатке вдруг коснулись сухие тонкие пальцы. Старик умудрился беззвучно встать и подойти ко мне, а я даже не заметил.
Оглянувшись, я увидел, как он пристально всматривается в набитые на моей спине каракули. Даже не знаю, чего я ждал. Что он улыбнется, может. Воскликнет что-то на своем языке. Суеты какой-то.
Но он просто смотрел на мою спину какое-то время, помял кожу пальцами, растянул, откинул голову, присматриваясь. Потом кивнул и отвернулся, пошел к своей скамеечке чай допивать.
А меня проводили на выход.
И все.
Я сидел за столом в местной столовой и уминал пельмени. Вкусные пельмени, с чесноком, перцем и еще какими-то приправами. В голове было странно пусто, моя удивительная поездка на Тибет, видимо, подходила к концу. Кажется, мне было жаль.
Здесь меня и нашел Семён.
— Ну, как все прошло? — он уселся рядом и накинулся на такие же, как у меня пельмени.
— Не знаю, — я меланхолично пожал плечами, — чаем напоил, посмотрел, кивнул и выставил за дверь. Как хочешь, так и понимай.
— Нечего тут понимать, подошла твоя татуировка. Ты теперь еще одна буковка.
— Кто? — не понял я.
— Буква, — с набитым ртом повторил Семён, — как в алфавите.
— В каком смысле? — допытывался я.
— Ай, не забивай голову, — отмахнулся парень, — у старика какая-то сложная теория про эти татуировки и моления, лично мне по, большому счету, все равно. Сейчас вот доем, посплю, а завтра утром в аэропорт. Дальше по стране колесить поеду.
— А я?
— А ты тоже хочешь уехать?
— Я… нет, — вдруг вырвалось у меня, — я бы еще погостил.
— Ну и гости, — пожал плечами мой провожатый, — тут многие так и живут годами. Тоже жизнь, но, как по мне, очень уж скучная. А если хочешь разобраться, что тут к чему, то найди дядю Колю. Он тут уже лет десять прохлаждается, но ты его точно ни с кем не спутаешь. Он такой, ну… Типичный такой дядя Коля. Найдешь.
К нам подошел один из местных служащих и на неожиданно чистом русском языке обратился ко мне.
— Агван-Тобгял просит вас разделить с ним утреннюю молитву, — вежливо сказал он, — вы сможете присутствовать?
Я неуверенно кинул взгляд на Семёна, и, не дождавшись подсказки, кивнул.
— Я… да, смогу. Почему бы нет, — можно подумать у меня планы на завтра были.
— Агван-Тобгял благодарит вас, — коротко поклонился тибетец и двинулся дальше по залу, высматривая кого-то еще. Чуть поодаль он обратился к мужчине с азиатскими чертами лица. На японском, по-моему, обратился.
— Везучий, — хмыкнул Семён, — только приехал и сразу на молитву. Еще полштуки, как с куста. Потом можешь в загул.
Я промолчал, доедая пельмени. Тибет будто что-то нарушил в моем внутреннем мире, а может наоборот выпрямил. В загул мне пока не хотелось, хотя здесь, в ашраме Агван-Тобгяла, работал даже круглосуточный бар. Хотелось сидеть на пожухлой травке и смотреть на горы. Воспоминания о войне и потраченной впустую жизни, которую я всерьез собирался утопить в водке, кололи, но уже не так больно. А еще внутри вертелся червячок любопытства. В конце концов, я ушел спать, чтобы скорее настало завтра.
На молитву пришло человек триста. Молельный дом внутри оказался большим просторным залом с высокими окнами и висящими высоко под потолком незатейливыми люстрами. В люстрах, обычных деревянных кругах, подвешенных на цепях, горели толстые свечи. Их огоньки были почти не видны, зал был отлично освещен солнцем. Видимо, дань традиции. Мебели в молельном доме не было совсем, на полу лежали только соломенные циновочки, чертова туча соломенных циновочек. По моим скромным прикидкам, две с половиной, может три тысячи мест для сидения.
Рассаживал по циновкам нас лично Агван-Тобгял. Чаще всего он просто брал человека за руку и вел к коврику. Два или три раза он останавливался, словно в задумчивости, и жестом просил человека показать ему татуировку.
Вскоре все мы сидели ровными рядами примерно в середине большого зала. Где-то в наших рядах были просветы, где-то люди сидели плечом к плечу на протяжении десятков мест. Старик еще раз прошел между рядами, посмотрел на каждого, отошел и окинул взглядом получившийся узор из людей. Потом сел на одну из циновок, скинул с плеча ткань, обнажившись по пояс, сложил руки на коленях и замер.
Я сидел во втором от него ряду и видел его достаточно хорошо, чтоб разглядеть вязь шрамов на второй половине тела, той, которую не видел вчера. А еще у него на груди, в области солнечного сплетения, была небольшая татуировка. Не такая недоделанная, как моя. Это была замысловатая мандала из кругов, квадратов и каких-то символов. Шрамы бороздили и ее, значит набита она была до того, как он получил эти раны.
Я было начал скучать, но тут началась молитва. Старый тибетец не открывал рта, но до меня ясно донесся глубокий грудной звук, который шел с его стороны. Звук вибрировал и менял тональности, постепенно нарастая. Спустя минуту я уже не мог отвести взгляда от его узкой впалой груди. Неужели он может вот этим скудным объемом легких прокачивать такой сильный и долгий звук?
Мантра все длилась, вместе с голосом, казалось, начал вибрировать, меняя тональности, пол молельного дома, его стены, рамы в окнах и косые столбы солнечного света, падавшие сквозь них. Вибрировал и звучал сам воздух, каждый вдох входил будто глубже, чем когда бы то ни было, что-то меняя и настраивая внутри. Звучал и вибрировал весь мир.
И вдруг наступила тишина.
Агван-Тобгял неспешно вернул на место одежды, поднялся, коротко поклонился и ушел. И мы ушли. Я все оглядывался по сторонам, пытаясь понять, было ли произошедшее только что чем-то необычным. Но люди вокруг вели себя, как ни в чем не бывало. Это была обычная молитва? Я все еще чувствовал, как трепещет что-то глубоко внутри.
Может быть, в душе.
Уже на улице я обратил внимание на одного из тех, кто присутствовал на сегодняшней молитве. Это был грузный пожилой мужчина в спортивных шортах ниже колен, старой растянутой футболке и шлепанцах. Кто-то в этом ашраме должен быть дядей Колей, и вот вот этот мужик с виду подходил идеально. Тем более, шел он в сторону бара. Ну, и я пошел следом.
Вероятный дядя Коля прихватил из холодильника три бутылки пива и уселся за один из столиков.
— Можно я присоединюсь? — спросил я, поймав себя на мысли, что за последние дни стал очень вежливым.
От местных тибетских служащих, что ли, передалось.
— Садись, а чего, — охотно кивнул мужик, открывая пиво, — земляк, как-никак. Будешь?
Я хотел было отказаться, но организм перехватил инициативу и охотно принял открытую бутылку. Даже влияние Тибета и странной молитвы не помешало мне зажмуриться от удовольствия и выдуть сразу половину. Бывших алкоголиков не бывает. Не нажраться бы опять, а то ведь вытурят взашей.
— Мне Семён сказал дядю Колю искать, если я разобраться хочу. Это вы?
— Я, а кто еще, — кивнул мужчина и сделал глоток. — Разобраться хочешь? Я Сёмке пытался рассказать, да он слушать не захотел. Платят ему и ладно, ничего больше не надо человеку.
— Он сказал, что я буква, — вспомнил я, садясь за столик, — вроде, как в алфавите.
— Не буква, а фонема, — поморщился дядя Коля, — ну, чего смотришь? У меня образование вообще-то! Да и тут я давно, много чего узнал. Даже пару раз с самим Агваном говорил, пока тоже разобраться хотел. Подучил тибетский за четырнадцать-то лет.
— Вы тут четырнадцать лет живете? А как же… семья?
— Ты мне не “вы”кай, дядя Коля я и есть дядя Коля, я тут со всеми на “ты”, — он рыгнул и открыл вторую бутылку. — Семья… нету семьи. И баста. А насчет фонемы… Ты прям все хочешь знать или так, в общих чертах? А потом, как Сёмка, деньги в карман и мерси боку?
— Потом не знаю, — я пожал плечами, — а сейчас понять хочу. Как можно больше.
— Ну, добро, — дядя Коля повозился в плетеном садовом кресле, устраиваясь поудобнее. — Тогда сгоняй молодой ногой до холодильника и принеси еще бутылочек… несколько. И пожевать чего-нибудь.
Так я узнал про буквы. Точнее, про фонемы, как называл их пожилой мужчина, вызывая в мозгу некоторый рассинхрон между внешностью типичного кухонного дяди Коли, и лекцией профессора по лингвистике. Фонемы складывались в лексемы, те в словоформы, а эти уже, собираясь в верном порядке, становились предложением. Фразой, которую читал Агван-Тобгял. Каждая прочитанная им фраза что-то меняла в мире.
— Язык Бога, понимаешь? Письмена Будды, разбросанные по миру. Собери, прочти и оп! Кто-то стал богат. Ну, или умер.
— Вот этот мой партак — буква божественного языка? — меня разобрал смех. — Да его мне друг по пьяни набил, каракули, а не буква!
— Так в том и дело, — весело закивал дядя Коля, — людям-то этот язык неведом. Каракули, раскиданные по всему миру, случайности, обрывки. Хаос. А вот семья этого Агвана много поколений хранила эти знания. Правда не густо этих знаний было, до двадцатого века. По всему миру не поколесишь, буквы так просто не соберешь. Просто передавали из поколения в поколение сказку про божественные буквы, хаотично разбросанные по миру. И секрет их чтения. Мантра вот эта, которую он гудит, ее только он один знает. И для каждой фразы она разная.
— А в двадцатом веке, значит, начал Агван-Тобгял собирать буквы вместе и читать книгу Будды, — протянул я, — мир менять. Тут-то у них в семье деньги и появились.
Мой собеседник глотнул пива и задумчиво пожевал губами.
— Про Китайско-Тибетскую войну что знаешь?
— Ничего, — без заминки отрапортовал я.
— Я так и думал. Ну, чтоб кота за яйца не тянуть, повоевали, да перестали, остались, примерно, при своих. Но успели китайские молодчики зайти в гости к семье Агвана, его тогда еще просто Цзяньян звали, потому что мантры у него замечательно получались. Ну, прекрасный звук, что ли. Как-то так переводится.
Я молчал, потому что вдруг понял, что он расскажет дальше.
— А легенду о языке, который, вроде как, мир менять должен, тут давно знают. Вот и пытались узнать у семьи Цзяньяна, как это делать. Долго пытались, пока вся семья не кончилась. А там уже тибетцы подошли, пришлось уходить. А Цзяньян выжил, единственный из всех. Ему четыре было. Шрамы видел?
У меня невольно сжались кулаки. Дядя Коля грустно покивал.
— Мальчика выходили, вылечили. Относились с большим почтением, как-никак, последний хранитель знаний. Потом он полвека информацию собирал по крупицам, покровителей искал. И да, начал отыскивать фонемы и читать. Сперва помалу, не все получалось. Потом больше, лучше. А деньги… Видел бы ты, кто сюда приезжает время от времени. К Агвану на поклон. Думаю, если б он хотел, давно бы всю Лхасу купил, если не весь Тибет. Но он только буквы ищет, вот вроде тебя. По всему свету. Собирает и читает. И что-то меняется в мире.
— Что?
— Не знаю, откуда мне знать? Я ж сам того, — он похлопал себя по внушительному пузу, — мягкий знак, ха-ха. Буковка. Только сам Агван понимает, что читает. Но, раз деньги у него водятся, значит платят ему щедро за эти изменения.
— Он только другим читает? А для себя? Ведь с такой властью он давно мог бы… Не знаю. В гареме жить на Бали где-нибудь.
— Поди пойми его, — пожал плечами дядя Коля. — Себе, другим… Я говорил с ним один раз. Вот, как с тобой. Он нелюдимый, но в тот раз не прогнал, видел, наверное, что понять его хочу. Спросил я его, мол, чего для себя-то хочешь? Он поморщился так, будто улыбнуться хотел, но не получилось. И сказал “ничего”.
Мы помолчали, глотая нагревшееся за время разговора пиво.
— А ты сам-то тут зачем, дядь Коль, — спросил вдруг я.
— Я зачем? — задумался тот. — А я и сам не знаю. Нет у меня никого, умерли все. Плохо умерли, тяжело. Сын вот, ровесник твой, наверное. Говорят, в БТР сгорел, в закрытом гробу хоронили.. Знаешь, поди, где горел-то.
Я угрюмо кивнул. Кто знает, может я даже видел его сына там.
— Жена от рака умерла. Родители от старости. Шатался по дому, как неприкаянный. Теперь вот тут шатаюсь, какая разница где. Поначалу думал, что ответ какой-то найду, мир изменить смогу. Потом просто привык.
— А мир меняется?
— А мир всегда меняется, — хмыкнул собеседник. — Вот сегодня молитва была? Теперь сиди, новости смотри. Кто-то умер, где-то вулкан, ученые еще одно лекарство от насморка открыли, телескоп запустили в космос. Что из этого намолено, что нет? Сможешь понять? Вот и я так и не понял.
Не понял и я. Три года понять пытался на халявных харчах. Слушал мантры, слушал людей. Кто-то считал, что Агван-Тобгял талантливый шарлатан, каких немало. Ловко разводит сильных мира сего на деньги, изображает бурную деятельность, потешается над людскими суевериями.
Только не мог я поверить, что покрытый шрамами старик будет ради денег спектакль устраивать. Зачем ему деньги, если он живет в старом двухэтажном домике и пьет чай с молоком из грубых глиняных чашек? Ни жены ни женщины, как я понял, у него никогда не было, детей и прочих потомков, следовательно, тоже. Зачем ему деньги, что он купит на них?
“Ничего.”
Было в ашраме забавное течение, что-то вроде хиппи. Мужчины и женщины разных народов, но в одинаковой местной одежде и обязательно с бритыми головами. Они часто собирались там и сям на скудной травке, рассаживались рядами, били в барабаны и бубны, пели мантры. Местные тибетские ребята посматривали на них с лукавой усмешкой в глазах. Агван-Тобгял не смотрел вовсе, видно конкуренции не боялся. Наверное потому, что Цзяньянами хиппи не были, их мантры не заставляли мир вибрировать и колебаться. Скорее, это походило на мычание.
Впрочем, это не мешало им считать старика своим духовным гуру, нести какую-то околесицу про чакры и астральное тело и искренне верить, что Агван это очередное воплощение Будды. Кажется, они были убеждены, что он творит только добро и исправляет беды мира своими молитвами. Поэтому очень важно для них было всегда быть тут, у него под рукой, чтобы по первому зову явиться в молельный дом и творить добро вместе с ним.
Подозреваю, что для многих из них весомым аргументом в пользу постоянной готовности к добру была бесплатная еда и выпивка.
А я видел пару раз, кто приходит на поклон к старому тибетцу. И никак не мог поверить, что такие люди станут платить сумасшедшие деньги за добрые дела.
Так что жил я, как и раньше, разве что пил меньше, да о еде голова не болела. Смотрел по сторонам и думал, думал. С дядей Колей дискутировал за пивом, да и просто за жизнь беседовал. Мантры слушал, деньги копил. Думал надоест скоро, возьму да уеду отсюда к черту. Куплю квартиру где-нибудь в небольшом, но хорошем городе. Новосибирске, к примеру. Или Дрездене. Попробую все-таки жизнь начать заново.
Но в начале четвертого года моей ашрамной жизни я начал замечать, что народу вокруг будто прибавляется. Если раньше шарахалось туда-сюда по комплексу от силы пара сотен человек, да иногда приезжали временные буковки по отдельным приглашениям, чтоб на молитву набралось, то теперь вдруг в глазах начало рябить от людей. В столовых еще не было тесно, но уже и не пусто, как обычно, когда каждый ел когда хотел и две сотни человек размазывались на целый день по нескольким столовым.
Я поделился наблюдением с дядей Колей в один из наших собутыльных вечеров, и он охотно закивал.
— Вот и я смотрю, уж никак с тысячу фонем собралось. Что-то большое задумал старый прочитать. Может, собрал наконец.
— Что собрал?
— Да то, что с самого начала собирает. “Ничего” свое.
Я глуповато моргал, не понимая, куда он ведет.
— Ну, сам подумай, вот на что ему столько людей, а?
— Слова собирать, — протянул я, — эти, словоформы, лексемы.
— Да, но до сих пор он собирал на молитву человек триста, ну пятсот изредка. И ему хватало. А ведь искать-то он не перестает! За то время, что я тут штаны просиживаю, через ашрам тысячи разных людей прошло. Многие ушли навсегда, не подошли, видать. Но многие возвращаются. И таких куда как больше пятисот.
— Ну, и зачем вообще столько людей? — решил я вернуть вопрос дяде Коле. — Сколько этих букв, тридцать? Ну, сорок. Зачем тысячи?
— А ты составь хоть одну фразу только из тех букв, которые в алфавите есть, — уже хорошо поддатый мужичок охотно начал отвечать на свой же вопрос, — ну вот из тридцати русских-то. А? То-то. Буквы повторяться должны, много одинаковых будет. А в этом языке, как я понял, и вовсе грамматика сложная, одна и та же фонема иначе звучит в разных местах словоформы, да и означать словоформа будет разное, смотря где в предложении стоит. Вот и собирает он по миру фонемы для сложных фраз.
— А тысячи зачем, если до сих пор сотнями обходился? Ведь и молельном доме циновок этих тьма!
Дядя Коля многозначительно поднял палец.
— О! Верно мыслишь.
— Он что-то большое хочет написать, — дошло до меня наконец.
— Что-то глобальное. Кардина-льное, понимаешь? — мы смотрели друг на друга пьяными глазами и многозначительно кивали.
— Мир во всем мире? — ничего умнее мне в голову не пришло.
— И счастья всем сразу, — хмыкнул дядя Коля. — Хотя, тоже может быть.
— А ты что думаешь?
Мой собеседник погрустнел и вздохнул, допил пиво из бутылки и открыл следующую. Откинулся на спинку стула.
— У него всю семью ведь убили. Мамку, сестер, братьев. Отца. А он малой совсем был. Без матери рос, без родных. Я вот и думаю, может он задумал их… Ну…
У меня мурашки по коже побежали.
— Из мертвых поднять?
— Да тьфу на тебя, башка дурная! — чертыхнулся дядя Коля. — Ну, не поднять уж, а, может, как-то сделать, чтоб с ними говорить можно стало. А может, и оживить. Знаешь, как в Библии обещано. Смертью смерть поправ и сущим в этих, в гробах, жизнь даровав.
— Думаешь, можно вот так, запросто своих умерших родственников оживить?
— Только своих, наверное, сложно, — задумчиво пробубнил он себе под нос, — не скажешь же Будде чтоб, вот, только мамку, папку, двух сестер, трех братьев, да собачку Джучку. Длинно, да и как-то не хорошо. Но, вот если сразу всех. Просто всех, а?
Я посмотрел ему в глаза и увидел там слезы.
— Всех, понимаешь? И сына моего. И жену. Всех…
Его голос затих до невнятного пьяного бормотания, а я сидел оглушенный этой мыслью. Всех? А если можно — всех? И маму. И Шило, и других, кто там… Кого на гусеницы танковые наматывало и на куски пулями рвало.
И даже ту девочку у дороги… которую мы, которую кто-то из нас, наверное… Которую, может, даже я сам… Шальной очередью.
И всех таких девочек.
И всех…
В ту ночь я впервые за три с лишним года напился вдрызг.
А людей все прибывало. В столовых теперь было не протолкнуться, большинство комнат гостиничных корпусов было занято, над ашрамом витал неумолкающий гул, который заглушал барабаны, бубны и неуклюжие мантры местных хиппи. От смешения рас и стилей рябило в глазах. По нашим с дядей Колей скромным прикидкам собралось тут около четырех тысяч человек со всего мира.
Что-то назревало.
Наконец, в один хмурый день ко мне подошел тибетский служащий и пригласил на утреннюю молитву. Получив мое согласие, он почти сразу подошел к следующему обитателю ашрама. Потом к следующему. Весь день молодые тибетцы сновали между жильцами гостиничного комплекса и приглашали, приглашали, приглашали.
Агван-Тобгял в этот раз рассаживал нас часа три, и это ему еще служащие помогали. Проверял, пересаживал, ходил между рядами. Молельный зал был почти весь заполнен народом. К тому времени, как молитва началась, по залу уже гулял ропот. Впрочем, заглушить глубокую вибрацию мантры он не мог.
В этот раз она длилась и длилась. Воздух в зале дрожал и вибрировал мелодичное пение Агвана то взмывало под потолок, то еле слышно гудело, казалось, внутри самих костей.
Но вдруг звук оборвался. Старик посидел немного с закрытыми глазами, покачал головой, встал и вышел из зала.
— Сорвалось что-то, — предположил дядя Коля, когда мы нашли друг друга в разбредающейся осоловелой толпе, — ошибку нашел, вот и прервал.
— Фраза длинная, попробуй с первого раза без ошибок все сделай, — согласился я.
Со второго раза тоже не вышло. И с третьего.
Почти каждый день тысячи людей теперь собирались в молельном доме и слушали, как вибрирует и дрожит вокруг них здание и мир. Но раз за разом Агван-Тобгял обрывал мантру на полутоне и уходил, качая головой.
Дядя Коля с каждым разом грустнел все больше.
— Не выходит у него, — ворчал он, открывая очередную бутылку, — не клеится разговор с богом.
Мы дружно вздыхали и пили за удачу в начинаниях.
Молодые тибетцы продолжали сновать каждый день среди набившихся в ашрам буковок и приглашали, приглашали. Утренние молитвы теперь стали частью распорядка дня. Пару раз я видел, как люди начинали возмущаться и протестовать, но каждый раз конфликт быстро затихал. Тибетский служащий негромко говорил что-то, а возмущенный гость вскидывал брови, пожимал плечами и кивал.
— Деньги раздают, — резонно предположил дядя Коля., — У людей, может, бизнес или дела какие, не все могут тут месяц торчать. Но за достойную компенсацию можно и потерпеть.
Я прикидывал, во сколько обходится оплата даже просто молитвы на несколько тысяч человек, еды и прочего. И качал головой.
На восьмой день бесплодных молитв мы с дядей Колей наткнулись в баре на Семёна.
— У меня свадьба завтра, представляете?! — веселился он. — Ну, серьезно, вот завтра прямо! А тут мне говорят приезжай. Я ему говорю да ты дурной что ли, ну никак я не успею, не откладывать же мне свадьбу из-за пятисот зеленых. Да меня Наташка в лоскуты порвет. А он мне: сколько нужно, чтоб отложить? Агван-Тобгял платит!
— И сколько обещали заплатить? — мне почему-то стало не по себе
— Попросили не распространяться, но поверь мне, достаточно, — хмыкнул Семён. — Наташка, как узнала, сама меня сюда прогнала. Хватит на хорошую жизнь, еще и детям кой-чего перепадет. Может быть.
Почему-то мне все это очень не нравилось.
Молельный дом сегодня опять был забит до отказа. День был солнечный, рассаживались долго и к началу молитвы солнечные лучи уже били в окна, как прожектора. Огоньки свечей на люстрах были почти невидимы. Зачем их вообще вешают?
Агван-Тобгял ходил между рядами, всматривался в каждого, кивал. До меня вдруг дошло, что он довольно редко просил кого-то показать татуировку. Неужели помнил тысячи людей-буковок наизусть?
Наконец приготовления были закончены и мир вновь задрожал от тягучей, словно мед, мантры. Она текла и текла, переливалась в дрожащем воздухе молельного дома, в столбах солнечного света трепетали пылинки. И не прерывалась.
В этот раз — не прерывалась.
Но в этот раз вместо привычного ощущения вибрации, которая что-то выправляла в душе, мантра несла тревожное ощущение неправильности. Мир вокруг все так же дрожал, но теперь это была дрожь нарастающего напряжения, словно перед грозой. Или даже не так. Мы словно сидели в центре циклона, тайфуна, который бушевал где-то на грани восприятия, а тут, в этом молельном доме был глаз бури.
Мне захотелось дернуться, вскочить, крикнуть. Сделать хоть что-то, чтоб оборвать эту молитву, которая, как я начинал понимать, была неправильной. Она не должна была звучать. Но я не мог шевельнутся.
Мантра взвилась куда-то почти под границу слышимости, пылинки в солнечном луче застыли, как вплавленные в янтарь насекомые, как все мы в этом зале. Все замерло, даже сердце в груди застыло. Только не от восторга или благоговения, как раньше.
Все замерло в ужасе.
И пришла тьма.
Она наступила так внезапно, что я сперва подумал, что ослеп. Но потом глаза привыкли к сумраку, который затопил молельный дом. Огоньки свечей под потолком трудились вовсю, разгоняя внезапно хлынувший в зал мрак. Который они давно ждали.
Томительный паралич прошел, люди шевелились, вскакивали с мест. Раздались первые крики. Я тоже вскочил и первым делом нашел взглядом Агван-Тобгяла. И от того, что увидел на его лице, едва не сел обратно на жесткую циновку. Потому что ноги ослабели от страха.
Он улыбался. Улыбка ползла по смуглой иссушенной коже медленно, непривычно. Губы дрожали в попытках натянуть незнакомую гримасу, улыбка больше походила на оскал. На миг мне показалось, что не готовая к таким эмоциям кожа на щеках тибетца сейчас треснет и посыпется на пол сухими скорлупками, осколками грубой глиняной чашки.
Люди вокруг толкались, кричали что-то. Позади зашумела, открываясь, двустворчатая входная дверь. Крики усилились, взвились под своды в звенящем, вибрирующем невнятном вое. Почти как мантра.
Я с трудом оторвал взгляд от лица старого тибетца и посмотрел поверх голов в дверной проем. Там не было ничего.
Или правильнее сказать там было ничего? Можно ли сказать “было” о том, чего никогда не было и не будет? Как назвать то, чего нет?
“Что ты хочешь для себя? — Ничего.”
Я смотрел в никуда, в ничто, которое было за дверью, и начинал понимать.
Счастья всем даром? Мир во всем мире? Жизнь всем погибшим? Зачем? Зачем нам мир, счастье и жизнь? Он видел, как чужие люди убивают его семью. Как люди день за днем, год за годом убивают и убивают. Везде, по всему свету.
Выживший мальчик с мертвой душой, пронесший через десятилетия шрамы на теле и рассудке, чего он мог хотеть для себя?
Ничего.
Я вдруг вспомнил, как старательно собирал куски своего друга после взрыва там, в заполненном удушливой пылью чужом доме. Каждый кусок, каждый окровавленный обрывок, словно это был пазл, который надо только правильно сложить, и Шило оживет. Заржет, как обычно, хлопнет по по плечу.
Вспомнил прошитую пулями девочку лет двенадцати на обочине пыльной дороги, посреди разрушенной деревни. Старлей тогда накрыл ее какой-то тряпкой, висевшей на заборе неподалеку. А потом вышиб четыре зуба Шнырю, когда тот ляпнул что-то про позу, в которой она лежала.
Вспомнил…
Счастья всем даром? Нам?
Всем нам, кто делал это, кто допускал, кто не мешал? Отдавал приказы и выполнял их? Поддерживал, оправдывал или просто молчал, пока все это происходило?
Счастья? Мира? Жизни?
Нам?
Все это пронеслось в моей голове за доли секунды и, кажется, я понял его.
Понял, посмотрел на него, увидел улыбку злого ребенка на иссушенном лице старика. И улыбнулся в ответ.
А потом ничто хлынуло внутрь, заглушая крики и гася свечи.