Я выдралась из кустов и веток, опустила руки, и увидела, что передо мной здесь стоит Глеб, причём он тоже недавно пришёл, потому что тяжело дышал. Вокруг были синие предрассветные сумерки. Я пришла сюда, чтобы сбежать ото всех, настоящих и ненастоящих, и побыть в одиночестве, но сейчас, глядя на него, я неожиданно почувствовала тепло тихой радости... что кто-то на этом свете думал, чувствовал и поступил так же как я... И может быть это давало нам... лёгкость... быть искренними и настоящими, как если бы мы были одни, мы ведь шли сюда за этим... Не бояться друг друга. Может, поэтому Глеб открыто стоял ко мне лицом, хотя глаза у него блестели, и было видно, что он плакал... И мы оба открыто стояли друг перед другом, зареванные... взрослые вообще-то люди. В том мире, откуда мы продрались сюда, запыхавшись, через заросли, в том мире, где мы час назад ссорились из-за того, что боялись быть до конца искренними друг перед другом, в том мире мы бы прятали свои слезы друг от друга. Мы и пришли сюда, чтобы спрятать их. А здесь почему-то можно было плакать открыто...
В кустах зашумело, захрустело, и на вершину холма, того холма, с которого можно увидеть, как восходит солнце, выдрался Антон. Чёрные волосы свисали на лицо, он пыхтел... Нас стало трое. Близких, как выяснилось, душ, пришедших страдать в одно место.
И мы постояли ещё, глядя друг на друга и проникаясь этим новым удивительным чувством... А потом, не говоря ни слова, сели и легли на траву, так, чтобы было удобно смотреть на приближающееся чудо рассвета...
Тёмный, кристально чистый, хотя в то же время туманный и сказочный, и дрожащий, синий цвет уходил нам за спины, а внизу, за городом, росла, расширялась светлая полоска.
Мы были здесь, все трое. Мне казалось, что мы почти не были вот так, совсем вместе... Точно не были так долго... Неужели мы снова расстанемся, отдалимся, когда уйдем отсюда?!...
Я смотрела внимательно, на Глеба, на Антона, чтобы запомнить. Глеб посмотрел на меня, как-то, сразу и с нежностью и подбадривая как будто, вздернув головой, как часто смотрят родители на детей, и, в тоже время, словно извиняясь за что-то... А мне вдруг так захотелось зареветь... Как мне не хватает родителей, а ведь они у меня есть.
Солнце наступало на нас: становилось светлее, на небе разворачивалась красота, разбегаясь по бледному голубому листу утреннего неба ясными красками акварели. Бог — самый удивительный художник.
И все эти краски бежали нам навстречу, ложились нам на лица и гладили по головам. Утро рассыпалось по земле проснувшимися цветами и прыгало кузнечиками под музыку просыпающихся птиц: их голоса на цыпочках забегали в уши друг за другом, расширяя общий хор...
— Знаете... — тихо произнёс Глеб. — Так глупо иногда получается. Ведь... Всегда в душе чувствуешь счастье и... знаешь, как должно быть... видишь его... Вот, как рассвет сейчас. А дойти до него... — Он замолчал.
— Нельзя дойти до рассвета. Потому что он всегда на горизонте... А до горизонта фиг дойдёшь... — последние слова я сказала совсем шёпотом, потому что горло было забито соплями, и трудно было дышать.
— А солнце тем временем уйдёт тебе за башку и сядет, и темнотааа... — Глеб закашлялся.
Страшно, сколько может скопиться в людях слез. Когда они кончатся?..
— Ничего не выйдет. — Антон взъерошил рукой волосы, резко двигая руку туда сюда. — Чтобы попасть в рассвет, нужно самому стать солнцем.
— П... ц! Как все просто! — Глеб лежа запрокинул голову назад, чтобы увидеть меня и улыбнулся такой какой-то удивительной, восторженной, детской, нежной улыбкой...
— Есть такая книжка, у Пришвина кажется, — вспомнила я, — там про землю непуганных зверей...
— Да, неплохая книжка, — сказал Антон.
— Ты её знаешь?!...
— А что, нельзя?
(Отрывок из повести)