- Можно и здесь, нашёл проблему, - проговорил мальчик, и он снова ощутил себя сидящим на камне на берегу, хотя в то же время и продолжал лежать на гостиничной кровати.. – Я только боюсь, что вопросы ты задашь до ужаса банальные… Банальность – твоё кредо, - добавил мальчик и, резко взмахнув рукой, запустил по касательной к воде плоский прозрачный, как стекло, камешек.
- Например? – Уилсон почувствовал себя слегка уязвлённым. - Какие мои вопросы тебе покажутся банальными?
- Например, если ты захочешь узнать, чем всё это, - мальчик неопределённо махнул рукой, жестом обводя не то берег, не то гостиничный номер, - закончится, и останешься ли ты жив.
- А ты… можешь сказать? – Уилсон почувствовал лёгкий озноб предвкушения.
- А ты хочешь услышать? – насмешливо откликнулся мальчик.
- Ну, хорошо… Но почему это банально?
- Вопрос, на который никто не знает ответа. Вопрос, ответу на который всё равно никто не поверит, но при этом он входит в тройку вопросов-лидеров человечества. Почти каждый хоть раз, да задаёт его, притом совершенно точно зная, что ответа нет, а если бы и был, он бы ему не поверил.
- Просто в нас говорит желание разделить страх смерти с кем-нибудь. И надежда, которую нужно подпитать.
- Надежда на бессмертие?
- Не так грубо. Хотя бы на то, что солнце взойдёт завтра и для меня тоже, или надежда на то, что… что я ещё увижу снег… и красные листья канадских клёнов «Принстон-Плейнсборо»…
- Ты что, опять плачешь?
- Просто скажи: это всё зря? Или… нет? Если ты можешь, если знаешь, просто скажи!
- До ста лет доживёшь, не плачь.
- А что сразу не двухсот? – горько усмехнулся Уилсон.
- Столько люди не живут, - сделавшись вдруг серьёзным, назидательно сказал мальчик, - и снова усмехнулся. - А ты забавный: задаёшь вопросы, получаешь ответы и не хочешь в них верить. Зачем спрашиваешь?
- Ты зачем сегодня так… как будто играешь или даже…издеваешься, - упрекнул Уилсон.
- Потому что ты сделал свой выбор. Ты же выбрал жизнь, а теперь опять сомневаешься? Ты выбрал жизнь – всё. С живыми я разговариваю, как с живыми. И вопросы у живых всегда – глупее некуда. Неужели больше не о чем спросить, как о дате, которую нужно заказать гравёру?
- Потому что живому это, наверное, важнее всего, - пожал плечами Уилсон.
Мальчик, кажется, слегка рассердился.
- Живому это совсем не важно, - ответил он резко. – Я тебе больше скажу, к живому это даже и отношения не имеет. Ты так долго провозился со своим выбором именно потому, что не мог сам до этого дойти.
- А-а, так вот поэтому. А мой рак не при чём, да?
- Да, твой рак не при чём, - отрезал мальчик.
- Это в «Хопкинсе» такую хитрую теорию онколетальности преподают? – кротко, но тоже уже со сдерживаемым раздражением осведомился Уилсон.
- Я что, очень похож на студента «Хопкинса»? – хмыкнул мальчик, для наглядности повертев перед лицом Уилсона тонкие мальчишеские запястья.
- Тогда, прости меня за откровенность, ты чушь говоришь. Рак- смертельное заболевание, и ему плевать на то, что ты думаешь о жизни и смерти. Пока вообще ещё можешь думать…
В глазах мальчика словно погас какой-то внутренний свет, он заметнро сник, опустил голову:
- Да ты бы хоть попробовал. Хоть чуть-чуть поборолся…
- Чуть – чуть?! – Уилсон вдруг с новой силой ощутил, как горит его кожа, почувствовал корки на губах и язву на груди, ощутил вкус крови во рту и спазмы, от которых хотелось кричать – он не кричал, только щадя Хауса. – Это, по-твоему, чуть-чуть? Вот это всё - это чуть-чуть?
Его собеседник снова вскинул голову:
- Ну и что? А ты, твоя борьба, тут каким боком? Ты лежал пассивным бревном, когда с тобой проделывали манипуляции. А до этого сидел целыми днями на берегу и примерял на себя смерть, как новый пиджак. Это Хаус за тебя боролся, зачастую с тобой же. И ещё поборется. И от него, а не от тебя по-настоящему будет всё зависеть. А ты благодари Бога за то, что тебе в хранители дан именно… тот, кто дан.
- Подожди… Ты… ты что же, хочешь сказать, что Хаус мой… хранитель? В смысле… как ангел?
- Ничего такого я не собирался говорить, - хмуро буркнул мальчик. – И хранителями, к твоему сведению, бывают не только ангелы. Впрочем, у тебя и об ангелах представление совершенно неверное. Воображаешь их то пузатыми пацанами, то грудастыми шлюхами - с крыльями.
Пальцы Хауса снова чуть сжались на его запястье – это разбудило его, он понял, что видел сон.
Крик урагана сделался тише и монотоннее, шум в вестибюле тоже словно приглушили – так Хаус приглушал фортепьяно, нажимая на педаль «piano», когда играл какой-нибудь медленный интимный блюз. Из-за непогоды весь день был не слишком светлым, но сейчас в комнате ощутимо смерклось, а в окно он посмотреть не мог – не было сил приподняться.
- Хаус…- позвал он тихо и тревожно. – Хаус, темнеет… проснись.
Пальцы на его руке снова дрогнули и вдруг сжались с силой, причинившей ему боль.
От этой боли и испуга он вскрикнул – и хватка тут же ослабла:
- Ты что? – хрипло спросил Хаус, поворачивая к нему заспанное лицо.
- Я? Это ты мне чуть запястье не сломал, пульсоксиметр бешеный!
Хаус посмотрел на свою руку с некоторым недоумением, потом снова спросил:
- Но ты в порядке?
Эффект неожиданности, заставивший его вскрикнуть, прошёл, и Уилсон подумал, что сам виноват: Хаус просто спросонок неадекватно реагировал на тревогу в его голосе. Но причины тревоги никуда не делись.
- Вообще-то, у меня всё затекло, и я хочу отлить, - пожаловался он. - Но из-за этого я бы тебя не стал трогать ещё часа полтора. Дело в другом. Эта девушка, Оливия, так и не появлялась. Мне отчего-то не по себе. Ты не мог бы ей позвонить? Понимаешь… некоторое время назад я слышал голоса за дверью – слов не понял, но с такими интонациями не обсуждают бейсбол и погоду.
- А что обсуждают с такими интонациями? – серьёзно спросил Хаус.
- Я не знаю, как сформулировать. С такими интонациями обсуждают известие о том, что у корейцев появилось ядерное оружие или о том, что в лесу нашли четыре обгорелых трупа.
Хаус понятливо кивнул, не без труда поднялся с постели, нашарил трость:
- Что сначала, «утку» или телефон?
- Телефон, - сказал Уилсон.
Хаус снова кивнул, стал набирать номер. Всё это время выражение его лица оставалось серьёзным и сосредоточенным.
- Последнее время мне снятся неприятные сны, - с непривычной для него откровенностью проговорил он, держа телефон возле уха.
- Что именно?
- Это не имеет значения. Ты же не будешь утверждать, что в оракулах и сонниках есть малейший смысл.
- Не знаю… Мне во сне предсказали, что я до ста лет доживу.
- А, ну, тогда ты, конечно, будешь на стороне мистиков. Заманчивая перспектива, особенно в твоём положении, прожить сто лет… Не отвечает. Попробую позвонить Кавардесу.
- Так что ты видел во сне? Ты, просыпаясь, чуть не сломал мне руку – так вцепился. Здесь есть какая-то связь?
- Не знаю. Я не зафиксировал момент пробуждения… Чёрт! Он тоже молчит. Может, там и правда нашли обгорелые трупы корейских ядерщиков. Ты как себя чувствуешь? Я спущусь на рецепшен на пару минут.
- Сначала «утку», - напомнил Уилсон.
Хаус не возвращался довольно долго, а когда вернулся, Уилсон прочитал по его лицу, что тревожился не напрасно:
- Что-то всё-таки случилось? Серьёзное?
Хаус кивнул:
- Из-за урагана замкнуло линию электропередач. В онкоцентре, где мы были, серьёзный пожар. Туда пытаются дозвониться – почти у всех местных там работают родственники, это ведь курортная зона, не так много рабочих мест, - нехотя объяснил он. – Говорят, что в западном крыле слышали взрывы, много пострадавших. Кто-то погиб… Очень надеюсь, что не эта милая девушка.
- Господи… - пробормотал Уилсон.
Конечно, их фактически изгнали из больницы, отделались от них, как от угрожающих репутации нелегалов, но он всё равно чувствовал связь и определённую поддержку, будь то звонки и визиты Кавардеса, выданная Хаусу аппаратура и кресло, в котором его привезли, медикаменты, реактивы, которые лаборатория тратила на его анализы, баллоны с кислородом. «Говорят, что в западном крыле слышали взрывы». Он вспомнил застеклённую веранду, где через прозрачный потолок видно звёзды – а теперь стёкла, наверное, полопались, вспомнил, какая сложная аппаратура стояла в отделении термотерапии – наверное, теперь она тоже повреждена пожаром. И люди. Сам Кавардес – доктор Ковард, беспринципный сумасшедший учёный, исследователь, немного похожий на Хауса в своей напористости и гениальности; доктор Дига, администратор, отчаянно боящийся, как бы чего не вышло, но разрешивший своему другу ни раз и ни два нарушить закон ради его полубезумной цели; тот санитар, которого Хаус укусил за руку, шофёр, привезший их в гостиницу в раздолбанном фургоне; парень - ассистент, похожий на Чейза - что, если кого-то из них уже нет в живых? И самое главное: Оливия. Оливия Кортни – добрая, милая девушка, которая старалась помогать, не вызывая чувства неловкости, которая сказала, что у него глаза цвета горького шоколада. Неужели, и с ней могло что-то случиться?
- Хаус. Как же узнать? У тебя есть другие телефоны?
- Кавардеса… но он не отвечает. Постой… Дига звонил мне сегодня – номер должен был определиться. Сейчас я попробую.
Он набрал номер, несколько мгновений слушал. Но потом с разочарованным видом покачал головой:
- Ничего. Похоже, телефон отключен.
- Эта неизвестность убивает, - тихо сказал Уилсон. – Все эти люди – те, кто говорил, занимался с нами… Может быть, кто-то из них как раз и погиб, а мы ничего не знаем. Хаус?
- Я не могу тебя оставить и отправиться на поиски информации. Давай будем ждать.
- Не могу просто ждать, Хаус. Сходи в бар, в кафетерий - может, кто-то дозвонится, ты что-то узнаешь…
- Я не могу тебя оставить, - повторил Хаус.
- А я не могу сам встать и пойти туда, и просто думать о том, что могло там случиться и кто мог погибнуть в огне, тоже не могу… Иди, Хаус, это недолго. Эта девушка, Оливия, она здесь работает, у неё знакомые, подружки, а ты и говоришь, и понимаешь по-испански… Узнай. Пожалуйста, я тебя прошу…
- Постой… Ты что, реально, запал на неё?
- Да. Я реально запал на неё, - безропотно согласился Уилсон. - Иди. Со мной всё будет в порядке – что мне сделается за пять минут? Я нормально себя чувствую, я даже отлил только что.
- Ладно, - сказал Хаус, скрепя сердце. – Я попробую, но зависать там я не собираюсь. Держи телефон, набирай сам, пробуй. Может, кто-то откликнется. Кавардес и Оливия говорят по-английски, Дига тоже сможет пару слов связать. Я вернусь через одну минуту.
Уилсон слышал, как щёлкнул дверной замок, слышал знакомый неровный шаг и постукиванье трости по коридору, которые постепенно удалялись, пока не стихли. И едва он перестал их слышать, откуда-то из глубины его подсознания поднялся удушливый страх – он отвык быть один, отвык рассчитывать на себя и свой истерзанный больной организм. То, что Хауса нет рядом, оказалось запредельным тревожным раздражителем для него сейчас, но усилием воли он скрутил в себе зарождающуюся панику и не поддался, а тяжело вздохнул и стал ждать.
Через минуту Хаус, разумеется, не вернулся – минуты не хватило бы даже дойти до кафетерия, не говоря уж о баре, не говоря уж о сборе информации даже самым блиц-способом. Но он не вернулся и через полчаса, и через час, и через два. По истечении третьего часа Уилсон, пройдя все круги ада от беспокойства до отчаяния, оцепенел в состоянии шока. Думать о том, что Хаус забил на него и нарезается в баре спиртным, он при всём желании не мог – ещё несколько часов назад он ведь даже заснуть боялся. Значит, что-то случилось, теперь уже с Хаусом? Что? Упал и сломал ногу? Он бы нашёл способ сообщить, позвонить – он же знает, что у Уилсона в руках телефон. Значит, что-то ещё серьёзнее. Инфаркт? Инсульт? Упал на голову сорванный ураганом кровельный лист? Время шло, складывая минуты в часы, и догадки становились всё ужаснее и всё вероятнее. Будь Уилсон хоть чуть-чуть менее ослаблен, он бы попытался привлечь чьё-то внимание, попросить кого-то узнать. Но он не только едва понимал и совсем не говорил по-испански, он от слабости самостоятельно перевернуться не мог, кричать не мог – сразу закашливался и вместо голоса выходил сип, дотянуться до стены, смежной с соседним номером, чтобы постучать, тоже не мог. А замок в двери защёлкнулся - Уилсон отчётливо слышал звук, поэтому понятно было, что выбраться самостоятельно из номера в коридор, чтобы там кто-то в конце концов наткнулся на него, даже если он соберётся с силами, скатится с кровати и поползёт, тоже не удастся.
Разумом Уилсон и прежде понимал, что в своём теперешнем состоянии полностью зависит от Хауса, но сейчас он это, кроме прочего, почувствовал всей своей подорванной болезнью и жестоким лечением физиологией: переполненным мочевым пузырём, который нужно было опорожнить; пересохшими и потрескавшимися губами, которые нужно было обмывать и смазывать каждые полтора-два часа; зудом и саднением в тех местах, где кожу давили складки белья, которые нужно было массировать. Он не получил свой анальгетик, и боль постепенно наросла до еле выносимой. Он не получил спазмолитик, и мелкие мышцы то и дело сводила судорога, а живот скручивало и прокалывало до крика – тоже сиплого и неслышного. Голова раскалывалась и мутнела от жара, он почти не открывал глаз и не удивился, когда, всё-таки приоткрыв их, снова увидел знакомый белесо светящийся туман. Берег был пуст. Мальчика не было. Уилсон упал на песок ничком и закричал, как раненый зверь – он слишком хорошо понял, что случилось.
Продолжение восьмого внутривквеливания.
- Добро пожаловать на этот свет. Как терновый венок, не давит?
- Тошнит, - сказал Уилсон. – Дай воды.
- Интеллект в порядке. То есть, как был кретином, так и остался. Ты же понимаешь, что от воды тебя вырвет. А это больно.
- Не идиотничай, - попросил Уилсон. – Всё ты знаешь. И как попить дать, чтобы не вырвало, тоже знаешь.
Губы у него были белые – без единой кровинки. И пересохшие до желтоватого налёта в углах.
Хаус смешал воду с ложкой лимонного сока, намочил маленькую губку и провёл по этим губам, смывая налёт. Уилсон попытался губами прихватить мокрую губку, но он не дал.
- Не жадничай. Залез на крест – иди до конца. Он, между прочим, питьё отверг.
- Там был уксус…
- А здесь лимонный сок. Древние знали толк в интенсивном уходе.
Бросил в стакан соломинку, поднёс к губам:
- Один глоток. И потом не говори, что я не предупредил.
От глотка тошнота поднялась к самому горлу, но передумала и отступила.
- Лучше?
- Лучше.
- Теперь спи.
- Постой… Скажи, как Таккер? Всё получилось? Они закончили?
- Не знаю. Он меня не интересует.
- Меня интересует. Иди узнай.
- Тебе не стыдно гонять по своим прихотям хромого инвалида?
- Тебя? Не стыдно.
Хаус, преувеличенно кряхтя, слез с табурета.
Когда он вернулся, Уилсон спал. Хаус снова уселся на табурет и стал смотреть на Уилсона. По поводу его поступка он не чувствовал ни восхищения, ни жалости. Уилсон сам себя загнал в лузу, и хорошо ещё, что всё обошлось. Он знал, что печень регенерирует быстро. У Уилсона не было вредных привычек, пил он редко и умеренно, потому что, положа руку на сердце, пить не умел от слова «совсем», питался почти разумно, исключая фастфуды с Хаусом, случайные порезы затягивались у него прекрасно и быстро, так что тут никаких подводных камней не ожидалось. Пересадка Таккеру прошла успешно – в том смысле, что он не умер, а заработал ли трансплант, можно будет сказать только через несколько часов, но полостник Хурани сказал, что кровенаполнение органа внушает надежды.
Кадди в палату не заходила, хотя он видел её через неплотно прикрытые жалюзи. В любой другой ситуации она бы к Уилсону непременно зашла. Похоже, дело было в нём. В какой-то момент у него даже возникла иллюзия, будто с Кадди рядом мелькнула бородатая лисья мордочка, и только подумав минутку о том, откуда в больнице взяться лисе, да ещё и бородатой, он понял, что видел мельком Лукаса.
На Лукаса он не злился. Лукас ничем не был ему обязан, клятв не давал, и то, что он втайне от него успешно окучивал Кадди – дело его. Кадди, впрочем, клятв тоже не давала. Так что все при своих. Когда-то отец говорил, что людей всегда следует достойно привечать в доме и никогда в сердце. Маленький Грег в душе не соглашался с ним, не решаясь не соглашаться вслух. А теперь вот признал его правоту. В конце концов, сердце – не общественный сортир, чтобы позволять туда гадить за один дайм. Значит, дверь должны быть захлопнута и заперта. Додумав до этого места Хаус всхохотнул вслух: «Так вот что такое правильная жизнь – это жизнь в запертом изнутри общественном сортире». Поделился бы выводом с Уилсоном, если бы тот не спал, бледный и слабый после операции, на которой он прилично «крованул», заставив бригаду пометаться - Хаус это видел со своего наблюдательного пункта над операционной, но оставался совершенно спокоен, как сторонний наблюдатель, и только потом нашёл на ладони синеватую полоску кровоподтёка от стиснутой рукоятки трости.
О том, что трансплант прижился и заработал, стало известно через двенадцать часов, когда пришли лабораторные тесты. А ещё через три дня Таккеру позволили выписаться под амбулаторное наблюдение. Из больницы его забирала молодая любовница – все его сожаления о тягостных ошибках и все разговоры о воссоединении с семьёй оказались пустой брехнёй – Таккер просто попользовался бывшей женой и дочерью то время, которое это было ему необходимо, и живенько избавился от них, как только тяжкие времена миновали. Выслушав его философскую тираду по этому поводу, Уилсон почувствовал себя оплёванным – приходилось признать, что Хаус прав, и его самого Таккер тоже попросту поимел, умело надавив на нужные точки. Это было неприятным и даже унизительным ощущением, тем более, что погода испортилась, шов тянуло, и он надоедливо ныл, не прибавляя Уилсону жизнерадостности. Нет, он не то, чтобы сожалел о своём поступке – спасённая жизнь стоила дорогого, какому бы эгоистичному типу она ни принадлежала – но всё же к чувству исполненного долга прибавилась какая-то мелкая досадная соринка. К тому же, сейчас, находясь в своей позиции чуть ли ни одураченного, он как-то лучше понял и проникся тем, что должен бы был чувствовать Хаус, узнав, что Кадди строит отношения с Лукасом. Уилсон и сам, кстати, попытался без лишней резкости в разговоре с ней заикнуться о том, что думает по этому поводу, но Кадди отшила его, дав понять, что не считает эту сферу сферой доступа для Джеймса Эвана Уилсона. Тогда Уилсон готов был признать справедливость этого ограничения, но сейчас в совокупности с обманом Таккера вдруг почувствовал себя уязвлённым. Он постарался подавить в себе это недостойное чувство, но ощутил от такого подавления определённый дискомфорт, разумеется, тут же замеченный Хаусом.
- Почему не разозлиться, если есть настроение? – резонно и даже назидательно предложил Хаус.
- Стол – это всегда стол, - сказал Уилсон.
- Вовсе нет. Достаточно немного краски и смелости.
Уилсон задумался. Он уже знал от своей бывшей жены Бонни, упорно, но не слишком успешно делающей карьеру риелтора, что Кадди недавно присмотрела по своему вкусу симпатичный лофт недалеко от «ПП» и, придя в восторг от условий, собирается внести задаток уже сегодня вечером. Он представил себе, как этот лофт сделается уютным гнёздышком не только для Кадди и её приёмной дочери, но и для Лукаса, и ему не очень понравилось это виртуальное зрелище. С другой стороны, Хаус был бы рад большой комнате с диваном и плазмой во всю стену, отдельной ванне, собственной спальне, в которой не витал бы дух Эмбер. Может быть, это даже немного утешило бы его после такой неудачи с налаживанием отношений. Уилсон позвонил Бонни и, перебив цену, под носом у Кадди купил её вожделенный лофт.
- Она обидела моего друга, - сказал он не скрывающему удовольствия Хаусу. – Это не должно ей просто так сойти с рук.
хххххххххх
Что-то изменилось – он это почувствовал и поднял голову. Снова дул ветер. Туман рвался клочьями, и теперь он видел неспокойное, в горбатых пенных дюнах, море, мокрые камни и распластанные на камнях, как тряпки, тела мёртвых чаек. Тепла больше не было – влажный холод пронизывал до костей.
- Зачем ты опять пришёл? – услышал он хриплый голос – голос Хауса.
Уилсон обернулся, как ужаленный. Мальчик стоял в нескольких шагах от него, худой до измождения, мрачный, ссутулившийся, тёмно-русые волосы побелели от седины, казавшейся дикой несообразностью в волосах ребёнка. Из-под кромки коротких, чуть ниже колен, штанов, стекала сильно разбавленная водой тонкая струйка крови. Он дрожал от холода и болезненно кривил губы.
- Господи! Что с тобой? – ахнул Уилсон. – Почему здесь всё так изменилось?
- Себя спроси, - буркнул мальчик. – Да сколько же можно! Ты выбрал жизнь, и ты всё пьёшь и пьёшь его жизненный сок – ладно, чёрт с тобой, ради жизни было б не жалко, но ты опять и опять возвращаешься на распутье, убивая – просто убивая – его… и меня. Лучше бы ты сразу умер.
- Наверное, лучше… - тихо, одними губами шевеля, согласился Уилсон, ошеломлённо глядя в измученные, но гневные голубые глаза. И тут же их голубизна сменилась кроваво красным, мальчик, припадая на окровавленную ногу, стремительно шагнул вперёд и наотмашь ударил его по щеке.
- Тряпка!
- Тряпка… - снова всё так же тихо и ошеломлённо согласился Уилсон.
- Пораженец! – ещё одна пощёчина.
- Да.
- Дерьмо собачье! - он уже давился слезами. – Слюнтяй!
- Зато ты сильный, - сказал Уилсон. – Ты выдержишь.
- А ты мне выбор оставил?!
- Нет. Ты – мой хранитель. Тебе деваться некуда.
- Хорошо, сука, устроился!
- Я – еврей, евреи умеют устраиваться.
Мальчик засмеялся сквозь слёзы, седина в его волосах стремительно таяла – видимо, это всё-таки был просто иней. Ветер теплел.
- Ты простишь меня? – спросил Уилсон.
- Ты простишь меня? – эхом откликнулся мальчик.
- Ты ни в чём не виноват – что мне тебе прощать?
- Ты ни в чём не виноват – что мне тебе прощать?
Мальчик протянул руку и ладонью нежно провёл по его щеке, по которой только что яростно хлестал – Уилсон почувствовал жёсткую мозоль от трости на ладони.
- Хаус…
- Тс-с… Всё хорошо.
- Где ты? Что с тобой? Почему тебя нет?
- Как это «меня нет»? Я есть. Строго говоря, это тебя сейчас нет.
- Отпусти меня, - попросил он жалобно. – Может быть, там он уже вернулся?
- Иди…