Столпник не сомневался, что узкий коридор полицейского участка, по которому тащили пленённых – это родовые пути ада. Какой-то десяток шагов отделял его от печеплавильного жара геенны. Он увидел огонь в квадратном отверстии клоаки, услышал вопли грешников и надрывно воззвал ко Всевышнему, предчувствуя близкий конец: «Отец! Не оставь Твоё преданное чадо в последний час земного бытия!» Но его истошный вопль упал жалкой каплей в ревущий водоворот людских голосов.
Верный служка Вельзевула – чёрт в лейтенантских погонах – продел дубинку через скованные руки Божьего создания и резко вздёрнул их, как на дыбе. Мгновенно Симеон был скручен в бараний рог. Ноги подкосились, спина согнулась в три погибели, взгляд упал в пол.
Едва не целуя при каждом шажке собственные колени, он семенил по коридору навстречу многоголосому рёву, который леденил кровь в жилах, разъедал кишки и сводил судорогой любую мысль. Он не слышал барабанного боя сердца, казалось, истерично пульсирующая мышца была уже вырвана и брошена жрецами ада в серное озеро на съедение чудовищу.
– Держись! Не падай духом! – взвился возглас Фру и тут же был расплющен громовыми раскатами речёвки.
– Пока мы едины, мы – непобедимы! Пока мы едины, мы – непобедимы!
Оглоушенный Семён дёрнулся изо всех сил, пытаясь разогнуться, чтобы увидеть что-нибудь хотя бы мельком. Но тут же усердный удар вельзевулова лакея обрушил его на пол.
– А-а-а-а! Господи, спаси и сохрани! – заорал несостоявшийся монах и выставил навстречу действительности острый, как кинжал, глаз. Он предпочёл бы ничего не видеть и не слышать. Его ещё не оставляла надежда, что всё происходящее лишь сон, но пятой точкой, на которую приземлился, чувствовал, что – нет.
Постоянную представительницу Межгалактической Общественной Организации на Земле и будущего спасителя человечества выволокли в «приёмный покой» полицейского участка и бросили в углу на пол. Здесь они были на некоторое время забыты. Невообразимая суета царила вокруг. Полицейские носились, как ошпаренные, от их тёмно-синего обмундирования мерк свет. В проёме входной двери то и дело появлялись омоновцы с очередной партией задержанных, в основном мужчин, в наручниках и без. Новоприбывших сгоняли, как баранов в отару.
Разверстый глаз столпника был ослеплён висящей под потолком пылающей грушей. Больше ничего пылающего в помещении ада не было – ни чанов с кипящей смолой, ни огненной реки. Неправедный пытался различить хотя бы что-то, но видел только пыльную муть, точно его с головой окунули в поташ. Через некоторое время поток нарушителей приостановился. Вопли стихли, слышно было лишь яростное сопение. Беготня тоже прекратилась.
Тело спасителя человечества ныло. Кожаная куртка и джинсы скрывали кровоподтёки и синяки, но пекли и горели они так знатно, точно под одеждой как раз и располагалась личная семёнова геенна огненная. Голова трещала, лицо опухло, ободранные руки жгло огнём, ушибленное колено ломило. Смотреть на парня было больно. Он улёгся на полу, свернувшись эмбрионом, и прижался разорванной щекой к убитому, но прохладному линолеуму. Полегчало. Раздались гневные выкрики:
– Гады! Смотрите, что с человеком сделали!
– Вы за всё ответите, живодёры!
– Нюрнберг по вам плачет!
– Предатели народа!
Невообразимый ор воспрял с новой силой, сёмкина голова загудела ещё пуще, тело завибрировало. Те, кого столпник принял за грешников, оглушали его, как майский гром. К спасителям подскочили два лейтенанта, подняли на ноги, потом снова бросили на пол. Стараясь услышать самих себя в протестном рёве, они сошлись нос к носу и закричали друг на друга:
– Куда этих?!
– Палыч сказал, можно сразу в следственный изолятор!
– Оказание сопротивления?!
– Ес! Вызывай транспорт!
– Где ж его взять?! Всё занято!
– Твою мать!..
Лейтенанты умчали. Симеон, приглядевшись, различил длинные металлические штыри, уходящие в бесконечность, и прилипшие к ним пятна лиц и рук. За штырями толпились ребята с чёрно-жёлтыми тесёмками, которые они повесили кто на грудь, кто на шею, кто на рукава. Те, кому не хватало места, стояли на плечах товарищей и, растопырив руки, держались за железные постромки. Ошарашенному Сёмке виделось множество грешников, распятых на крестах, и с ними был… Нет, с ними не было Иисуса.
Ребята просовывали в коридор кулаки на всю длину руки так, что служивые, пролетая мимо, отскакивали от них, как от взрывчатки. Протестующие били пятипалыми молотками по воздуху, как по наковальне, и трубили:
– От-пус-кай! От-пус-кай! От-пус-кай!
Выскочили служивые и принялись лупить дубинками по решёткам, вопя:
– Назад! Молчать!
Во всеобщем гвалте Фру, поднялась, выпрямилась и поглядела сверху вниз из-под козырька бейсболки, упрочившейся на отрастающем «ёжике», в разукрашенное лицо своего подраненного напарника. Она просчитывала ситуацию. Задание должно быть выполнено любой ценой. Столпника необходимо предоставить в целости и сохранности к началу следующего этапа операции. Иначе страшно даже подумать, что будет.
Вчерашняя невнятная личинка без названия, что копошилась в груди, сегодня уже окуклилась и, медленно вызревая, наливалась соком. В назначенный срок капсула, торчащая сучком под ложечкой, лопнет; и горький, и сладкий сок любви отравит кровь; прекраснокрылая бабочка станет метаться в животе, пока не найдёт выхода, как находит его всё живое, жаждущее продолжения рода. ¬А, пока неотвратимость, точно восставшее солнце, не ослепило, она может трезво думать и принимать решения.
Пришелица мгновенно просканировала прямым и боковым зрением окружающую обстановку. План здания вкупе с подвальными лабиринтами и пожарной лестницей она высмотрела рядом с огнетушителем. Схема сигнализации в полном объёме. Почему-то вентиляция только в подземном этаже. Что за хрень? А-а-а… ясно… Домик-то одноэтажный, небольшой, старого типа, древняя столярка с маленькими форточками, обшарпанные стены. Вентиляцией здесь никогда и не запахнет. Электрический щиток в подвале. А вот видеокамер нет. О-па! Предположительно, там у них шалман – ночной кабак с девочками и дурью. Отлично!
Когда перед ней на секунду открылся неожиданно ярко освещённый коридор с кабинетами, она увидела в нём по обе стороны по две двери. В конце коридора под потолком узкая, как амбразура, фрамуга. Не зарешеченная. Хорошо. Может пригодится. Из первой двери справа выходил лейтенант с кипой бумаг, значит это кабинет начальника. Скорее всего в нём, точнее в начальническом столе лежит её военное оснащение – яхонтовый перстень и аметистовый гребень. Так…
Повсюду натыканы камеры. А вот и экран в виде ноутбука за прозрачной перегородкой с надписью: «Дежурная часть». Из-за плазмы торчат локти, головы наблюдателя не видно. Охранник во что-то воткнулся – не оторвёшь. Может её разглядывает? Слегка изменила угол козырька, теперь он на пятнадцать градусов ниже, закрыл лицо до подбородка. Из-за ноут-бука тут-же показывается голова в фуражке. Что-то заметил. Или нет? Нет, потянулся за пластмассовым стаканчиком, в нём, скорее всего, кофе. Сколько таких стаканчиков он уже опустошил? Эх, жаль мусорную корзину через стену не видно. Но по тому как зевнул, очевидно, не меньше пяти. Перебор кофеина клонит в сон. Ночью будет клевать носом. Это хорошо.
Девушка осмотрела «предбанник», где происходило всё самое главное. Две смежные клетки, полностью занимавшие левую часть, вздымались до самого потолка. Одна под завязку, так что парни в буквальном смысле слова стояли друг у друга на головах, был забит воинственным людом с георгиевскими ленточками. В другом – пяток кудлатых барышень с «улицы Красных фонарей» в мини, в ночном макияже и с силиконовыми буферами. Они восседали на длинной лаве и ковыряли облупленный маникюр. Справа, за решетчатым пуленепробиваемым стеклом на безопасном расстоянии от гневно торчащих кулаков писари в служебных формах пыхтели над бумажками и бросали волчьи взгляды туда, откуда пестрели и кололи им глаза георгиевские ленточки.
Фру огляделась. Вероятнее всего, её определят к девицам. Это плохо, клеть хорошо просматривается. Плюс к этому охранники вооружены автоматами. На двери ещё одна решётка. Частокол такой убористый, что и мышь не просочится. Как только кто-то входит или выходит, она сразу же защёлкивается. Ни на секунду проём не остаётся открытым. Чёрт! Добротные заграждения повсюду – и на окнах казарменной архитектуры, и на дежурной части. Голой рукой не пробить, не согнуть…
Перед взором спасителя человечества дежурка ходила ходуном, колыхалась и подскакивала курицей, привязанной за ногу. Реальность оставалась для него невнятной до тех пор, пока чьи-то руки грубо не затолкали его в кутузку. Теперь он был одним целым с дикой, кипучей, мускулистой массой. От гневно перекошенных ртов и сморщенных лбов катила стихийная несокрушимая сила. Сдавленный со всех сторон, столпник почувствовал себя повисшим на подпорках, точно стопы вовсе не касались пола. Казалось, через мгновение шумная братия вознесётся грозовой тучей, разгромив в пыль бетонный потолок, и умчит вместе с узилищем, с гратами, с висящими на них грешниками и с ним, ликующим Сёмкой, утопшим в бунтарской массе, подобно мухе в смоле. Никогда он не был более свободным, чем сейчас, торча торчком, как гвоздь в доске. Никогда не дышал он воздухом, более сладостным, чем этот. Горячий, смешанный с брызгами человеческой слюны пар, вливался в его альвеолы упоительнее степного суховея.
Крепкая монашеская грудь вдруг расширилась до пределов, заполнив всё то свободное пространство, что оставалось ещё в распоряжении столпника, и его голос – новый, неузнаваемый, с оттенками металла и огня – чеканно, вздыбленно и прямонаправленно взревел в едином хоре:
– Мы здесь власть! Мы здесь власть!
– Россия будет свободной! Россия будет свободной!
– Свободу политзаключённым!
– Позор! Позор! Позор!
Не вполне понимая смысла слов, столпник кожей чувствовал, что здесь, в темнице – сила и правда. Они – эти парни – честь, совесть и сама душа святой Руси. Когда кто-то один из ребят потрясал над головой кулаком, либо руками, скованными цепью, выкрикивая лозунг, то вся орава тут-же его подхватывала, и пульсирующий гром бил в стены, в барабанные перепонки. Стёкла в дежурке гудели, лампочка под потолком раскачивалась, как язык колокола.
Вся внутренность послушника зудела, пекла, тряслась в лихорадке. Хотелось сделать что-то такое… ну, хоть что-нибудь. Он дёрнулся, забыв о наручниках, попытался выпростать кулак. Напрасно. Тогда он глубоко вдохнул и, силясь всех перекричать переполненными лёгкими, загрохотал:
– Братья, во спасение святой Руси изничтожим аспида! Все на бой с супостатом!
Призыв был услышан. Он покатился, попал в секундную паузу, как шар в лузу, и тут-же был подхвачен многоголосицей:
– На бой! На бой! На бой! – взревела дежурка сотней литавр.
– Молчать! – послышался отдалённый истеричный визг. Дубинки разгулялись по решёткам, по костяшкам пальцев, по головам. Толпа отхлынула от прутьев, съёжилась, вдавила Семёна в основание хребта. Визгливый тенорок заверещал надломлено, как треснувший колокольчик на козьей вые:
– Выводи по одному! Руки за спину! Мордой в пол!
Эти слова были столпнику понятны…
…И часу не прошло, как воинствующий народ рассосался. Сокрушительная туча капля за каплей испарилась. Житель села Разумихино, точно выпотрошенный, тихо сидел один в углу и наблюдал за тем, как «оформляют» бунтарей, тех, с кем он только что стоял плеч о плеч и готов был снести всё на своём пути. Парней вытаскивали с чётким интервалом времени и расстояния. Щёлкали наручники. Служебные люди в мышастых пагонах сворачивали людей с георгиевскими ленточками в рогалик, при помощи того самого приёма, который селянин испытал на себе. Больно было ему смотреть, как независимость на глазах превращается в мягкотелую гусеницу и ползёт в кабинет начальника с руками, задранными к затылку полицейской дубинкой.
А служебные лица, которые ещё полчаса назад затравленно выглядывали из своего укрытия на протестующих, теперь бесцеремонно волокли их в начальнический кабинет, по-собачьи повиливая задами и наслаждаясь властью. Столпник увидел в этом что-то гадостное и воистину змеиное.
В «приёмном покое» стало настолько тихо, что говор пышногрудых оголённых дев, о наличии которых Семён прежде даже не догадывался, беспрепятственно достиг его ушей. Одна миловидная девица, шумно почесав коготками грудь, затянутую в дерматин, просительно протянула сквозь решётку руку и заговорила напевно:
– Милок, что ты его волочишь, как щенка? Ведь человек он всё же, муж-чи-на. Хороший такой мужчинка, а ты его…
Конвойный не отреагировал. Мужчинка, оторвав голову от плинтуса, попытался разглядеть, кто за него замолвил словечко. И тут же ему прилетел тычок.
– Ах, ты, мудило зелёное, ты зачем его пинаешь? Мужик вон какой крепкий и ладный, может послужить Отчизне. А ты его… – возмутилась вторая девица, которая по понятиям монастырского стоика была «в летах». Перенагруженный мозг Семёна распался на две части. Одна склонялась к тому, что эти девки добрые, жалостливые, за Русь страждущие, а другая… Отчего они так срамно обрядились? Нет у них что ли ни отцов, ни братьев?.. Никто их как следует не глядит, затулье не учиняет. Ходют по чём зря. А волосья-то распущены, точно днесь под венец собрались. И-и-их…
Полумрак в клетках не давал затуманенному взору парня оценить ночных бабочек. Хотя боль от синяков и ран притупилась, правый глаз по-прежнему оставался заплывшим, а из левого поневоле время от времени выкатывалась травматическая слеза, застилая всё вокруг. В придачу единственная лампочка под потолком в достаточной мере освещала лишь ту часть дежурки, по которой пролегало двустороннее движение. По одной ползли скрюченные конвоируемые, по другой с упавшими лицами и какими-то бумажками в руках растерянно топали свободные граждане. Чудесное превращение одних в других происходило в кабинете Палыча, на уровне майорского стола после пары подписей на протоколах.
Жердистая барышня – одна из пяти срамных дев – гнусаво прокудахтала, шагая из угла в угол:
– Отпустили соколиков. Небось, штрафы выписали такие, что одной зарплатой не отбить.
В тёмном углу, где, развалясь, сидела парочка срамниц, из набитого леденцами рта послышалось досадливое шамканье:
– Ну, и фиг с ними. Неча бузить. На кой им было выходить на площадя, да ещё и с георгиевскими ленточками? Если бы к нам пришли, были бы их карманы целы. У нас-то цены божеские.
– Как на кой?! Сегодня же десятое апреля – Международный день движения Сопротивления. Ты что забыла? – раздался из того же закутка юный голосок.
– Вот именно. Десятого апреля у меня всегда был самый лучший улов. И правильно это. Дядьки своё сопротивление жёнам и начальству в моих апартаментах изливали. А сейчас они что творят? Полное безобразие! Из-за них и мы тут торчим. Ни заработка, ни отдыха. Тьфу…
Семён услышал приближающийся шёпот:
– Столпник… Сёма…
Он бросился на голос подруги, задрожал:
– Фру!
Все девицы, как по команде, уставились-было на него, но тут же о нём и забыли. Ничего интересного. Какой-то грязный бомж с фиолетовой мордой.
– Ч-ч-ч… Послушай и запомни. – Фру говорила тихо, но твёрдо, стараясь ничем не выдать свою тревогу. – Сейчас тебя поведут. В кабинете будут задавать вопросы – кто ты, что ты. Молчи, пусть они думают, что ты немой. Тогда тебя определят, как бездомного, в геронтологию. Место там хорошее, кормёжка, уход, медицинская помощь. Я приду за тобой, как только освобожусь.
Из сумрака сквозь ограждение двумя белыми лилиями плавно выплыли тонкие кисти рук и легли ему на плечи. Он припал опухшими щеками к арматуре, ища её взгляда. Показалась бейсболка. Под ней – два горящих уголька, лихорадочное мерцание. Он, как путник к ручью, протянул к ней разбитые руки, взял в пригоршню бритую голову, приблизил к лицу и прижался лбом к козырьку. Закрыл глаза. Угли упали в душу, прожгли сердце. Ох… Вот и ещё одна рана – сладкая. Фру снова заговорила, столпник выпил её тёплое дыхание и понял, что от монашеского естества в нём не осталось ровным счётом ничего.
– Я вытащу тебя. Слышишь? Обязательно. Мы сделаем это. Только ты ничему не удивляйся, всё, что будет с тобой происходить в моё отсутствие принимай, как должное. Ну, как говорят у вас на Земле, с Богом.
В опустевшем коридоре послышался стук дверей и расслабленный говорок:
– Последний что-ли?
– Так точно.
– Давай его сюда. Кажись отработали. Фух… Ну и денёк!
***
В накуренной комнатёнке размером с короб места для зашмыганного стола и двух расшатанных стульев хватало тютелька в тютельку. На одном из них спиной к зажмуренному решётчатому оконцу сидело правоохранительное лицо в чине капитана и заслоняло широченной спиной белый свет. На второй умостился конвоируемый. Сопровождающему сидячее место не было предусмотрено, и он стоял, подперев облупленную стену, точно бревно аварийную кладку сарая. «Бревно» конвульсивно до слёз зевнуло, хрустнуло челюстями, поднесло руку к затуманенным глазам, вгляделось в циферблат. Все нормальные люди отобедали уж давно. А тут… Э-эх… Говорила мама: «Учись, сынок.»
Капитан, размякший от предвкушения отдыха и сна, сидел в расстёгнутом кителе, устало откинувшись на спинку стула.
– Фамилия, имя, отчество, дата рождения, место проживания, – отчекрыжил он на автомате и, насупившись зашуршал бумагами, пробегая глазами рукописный текст. Вдруг взгляд его остановился, как вкопанный, голубые глаза выкатились и застыли двумя леденцами, светлые ресницы затрепыхались испуганными бабочками. Рука машинально потянулась к фуражке, что лежала к верху дном и испаряла праведный пот.
– Та-а-ак… – тихо вымолвил офицер и напрягся, точно ягуар перед прыжком. Он тщательно умостил на русой голове фуражку, выровняв козырёк, застегнул китель с медалью «За смелость во имя спасения», прищурил глаза и навис глыбой над столом.
– Что же вы, гражданин… Как вас по имени отчеству?.. не подчиняетесь правоохранительным органам? На то она и полиция, чтобы следить за порядком, за исполнением законов и указов во всех сферах гражданской жизнедеятельности, привлекать нарушителей, оберегать мирных горожан от… от…, и не только! – тут медвежья лапа служителя закона указала почему-то на потолок.
Семён, упёрся больными глазами в стол и сделал вид, что ничего не услышал. Он действительно не слышал, что ему говорил монотонным баском большой человек в форме. Смысл сказанного до него не доходил. Лишь отдельные слова были знакомы, чуждая речь звучала, как рокот прибоя, убаюкивающе.
Капитан не мог на глазок определить, что за субъект сидит перед ним. Есть в нём что-то не типичное. Патлы, как у нарика, а камелоты –труперские. Загар такой, точно в солярии ежедневно валяется от нехрен делать. Неужели «золотая молодёжь», или селебрити какой? Не похоже, руки грубые, мозолистые. Любопытно. Ещё интереснее содержимое рюкзака, можно подумать, что он любитель этноса. Ха! Разве сейчас такое бывает?
– В то время как вся наша страна, весь мир борется всеми мыслимыми и немыслимыми способами с пандемией, вы почему-то решили нарушить предписанные нормы. Почему, на каком основании? С какой целью вы покинули место вашего пребывания? Где вы проживаете?
Столпник молчал, крепко-накрепко уяснив наказ подруги.
– Вместо того, чтобы подчиниться требованиям оперативной бригады, вы вступили в противоречие... Э-э-э… назовём вещи своими именами, вы вступили в неравный бой с группой захвата. Пытались вывести из строя экипированных вооружённых бойцов. Зачем? Неужели бессмысленность такого поведения не была вам очевидна?
Капитан задавал вопросы, на которые сам бы с удовольствием ответил и получил за разоблачение опасного преступника награду. На мгновение он погрузился в мечтания о том, как сменит четыре капитанских маленьких звёздочек на одну, но зато большую, – майорскую – за раскрытие заговора против… против… м-м-м…
– С какой целью проникли в отделение полиции? Встреча с резидентом? Получение информации? Передача паролей? Внедрение в протестные ряды? Попахивает двойной агентурой. На кого работаете?
Семён покосился на конвоира, зевавшего с таким треском, что, казалось, его череп во-вот расколется. Командир перехватил взгляд задержанного. Глазами указал прапору на дверь. Тот бесшумно вывалился из комнатёнки. Теперь один на один разговор пойдёт живее.
– Куда вы направлялись в компании некой девицы подозрительного вида, кстати, тоже, – он приподнял листок, скользнул взглядом по строчкам. Глаза его снова выкатились и замигали, – уникальный экземпляр…
Парень молчал. Он уже приготовился к тому, что будут бить, больно бить дубинками по опухшим и рассечённым местам. Он накапливал ярость и мужество. Он думал о Фру, это укрепляло его силу воли. Поэтому он удивился и даже смутился, когда его визави обратился к нему мягко и почти сердечно.
– Слушай, мил человек, давай оформим этот грёбаный протокол, и ты отпустишь меня. В восемь ноль ноль моя смена закончилась. А ща уже два часа пополудни. Запарка у нас сегодня, начсостава не хватает, автозаков не хватает, бумага и та на исходе. Мы тут больше суток не емши, не пимши. Кстати, хочешь пить? Чего молчишь, немой ты что ли?.. Ладно, давай так. Ты отпустишь меня, а я отпущу тебя. Слово даю! Офице-ерское…
Капитан полез в стол достал пепси-колу, открыл, пена поползла по тёмным бокам бутылки. Поднялся над столпником горой, расстегнул браслеты, протянул напиток.
– Пей.
Столпник опрокинул бутылку в глотку, и в три секунды сладкая пузырящаяся влага упала в слипшийся желудок, зашипела и исчезла в крови, оставшись незамеченной для организма. Он с удовольствием посмотрел на здоровяка и представил, как с этаким богатырём было бы лепо биться с вражиной. С таким силачом гада вдвое быстрее порубили бы. Пустая пластмасска щёлкнула в пальцах парняги, он сказал:
– Ещё!
Потенциальный майор заметно оживился, усталость, как рукой смахнуло. Он нажал на скрытую кнопку, кинул на стол смятую бумажку. В дверях показалось «бревно».
– Пепси-колы двухлитровую. Живо! И это… хот-дог. Два.
– Есть, – прапорщик вытянулся и сгрёб бумажку со стола.
– Ну, рассказывай! – богатырь смахнул фуражку, перебросил одним пальцем через стол стул и, оседлав его, умостил на спинке поверх богатырских рук дружественное лицо как раз напротив сёмкиных глаз. Потерев запястья, почесав в затылке, ощупав раны, подозреваемый изложил суть дела:
– Забота моя вот какая. Надобно мне Русь-матушку от гадючьей пагубы ослобонить. А потому иду на змия, чтобы вражину избыть, голову его поганую срубить.
– На кремль что-ли собрался?
– Нет, брат. Зараза эта завелась в окрестностях нашего села Разумихина, что под Новгородом. Идём со мной на брань. Муж ты зельный,* будешь мне подмогою.
Капитан спал с лица, пригорюнился, подпёр по-стариковски щёку кулаком. Вот ведь невезуха. В который раз уж майорская звёздочка пролетает в недосягаемости и машет на прощанье крылом… Ну, да и чёрт с ней. Если бы и впрямь за заслуги, а то за какие-то говённые протоколы, за годы присмыкания перед начальством, за мышиную возню. Тьфу, гадость. Что-то закололо под наградой, неужто сердце? Рановато. Невольно прикрыл медаль рукой, точно хотел спасти от бесчестия. Спросил участливо, как у больного, но без особого интереса:
– Какого ты года рождения?
– Одна тысяча шестьсот двенадцатого от рождества Христова.
– А зовут-то тебя как?
– Так Семён я, сын Филиппа, плотника Новгородцева. А монахи величают мя Симеоном Неправедным.
– Чем занимаешься?
– Ране был в скиту послушником. Опосля служил столпником у Отца Небесного. А ныне иду на ратный бой со змеищем во спасение человеков.
– Диагноз не подлежит сомнению. – буркнул капитан.
На пороге показался гонец с пакетом.
– Товарищ капитан, пепси нет. Фанта. Ни хот-догов, ни пиц, ни чебуреков – ничего нету. Локдаун, никто не работает. Я зашёл в маркет, взял печеньки. И ещё вот, вчерашний пирог остался, с курицей. Это моя благоверная испекла. Она у меня такая… хлопотунья. – служака осклабился.
– А… годится. Ешь, пей, Семён, сын плотника. Ты обязательно победишь своего змея. Каждый должен собственного гада порубать, иначе сам станет гадом.
Капитан отдал подчинённому последнее распоряжение:
– Вызывай санитаров. С этим всё ясно.
Потом поставил аккуратно на место стул, надел фуражку, посмотрел из-под козырька на жующего Семёна и вышел.
*зельный – старорусск. огромный, сильный, великий
Продолжение следует.