Признание в любви. Часть 2

УГОЛОК СЧАСТЬЯ               
     Счастье – это состояние души, когда любишь, есть тот, кто тебя любит, и вы вместе. Тогда вы создаёте видимые не только вам уголки счастья.
    Большинство из тех, кто живёт в городе, мечтает о даче. Ирина мама к ним относится: «Хочу на природу. Надоели выхлоп машин, пыль и духота в каменном мешке. Хоть на старости лет избавлюсь». У меня дачи никогда не было, у Иры тоже. Мы и не рвались, не каждому этой самой природой дано удовольствие копаться в земле. Что в итоге получится?
    В окрестностях Питера предлагают домики, больше похожие на сараи (по нашим финансовым возможностям), на шести сотках голой земли с островками сорняков. Между ними иногда растёт что-то полезное, хозяева предупреждают: «Ничего не оставляйте, сопрут».
   Приятели о себе позаботились ещё в перестройку, купили в Эстонии, рядом с Усть-Нарвой. Узнали о наших поисках и быстренько подобрали, зовут.
– Городок на Финском заливе, санатории на любой вкус, пляж длинный – конца не видно.
– Заграница, визы, от Питера часа три на машине.
   Уговорили посмотреть, приехали. Асфальтированные дороги, чистота, участки с высокими берёзами, кустами зелени и, конечно, с цветами, аккуратные дома. «Наш» – двухэтажный, каменный, на двенадцати ухоженных сотках, рядом гнездо аистов. Поразила цена – дешевле, чем сараи, которые мы смотрели, и заборов нет. Соседи дома не запирают.   
   Дача обычно – что? Сад, огород: посадил – съел, оставшееся заготовил, чтобы потом съесть. Это – подсобное хозяйство. Можно ничего не делать: лежать в шезлонге под деревом или кверху пузом на пляже, пытаясь получить южный загар, в холодной воде долго не набулькаешься.
   И вот есть наш уголок, он появился случайно, но стать уголком счастья сам по себе он не может. Кто-то берётся его сделать, вернее – делать, это – процесс. Если остановишься – всё развалится. У нас за это взялась Ира, она – мой цветок. За ним ухаживает моя любовь. За настоящими цветами ухаживает она и посвятила им, именно посвятила, столько времени, что, кажется на остальное его не останется. О всяком посаженном растении забота, она в ответе, что с ним будет. Это уже не что-то абстрактное, а конкретное живое создание. С каждым свой разговор, к каждому свой подход, их особая жизнь, жизнь вместе. Рассматривает, радуется, глаза сияют, негромко напевает. Подхожу, обнимаю, радуемся вместе – я за неё.
     Неожиданно для Иры обнаружилось, что она неравнодушна к земле. Понять такое в себе, наверное, можно только с возрастом. Земля пахнет. Весной ещё сырая, запах ненасыщенный, приятный, обещающий долгожданную встречу. Она, как и люди ждёт тепла, пусть не скорого, но обязательного, её ожидание, в отличие от нашего, не томительное. Осенью падающие листья собираются в маленькие нарядные сугробики. Лежалые начинают преть. Лёгкая горечь, горечь прощания с уходящим летом. С тем, что было хорошим, всегда так расстаёшься.
    У моих родителей никогда не было своей дачи, да в их время и понятия такого не было. И потом, какая у военного может быть дача, постоянные переезды и города в город, из одного училища в другое. На Украине мы жили шесть лет, старшим офицерам дали огород и бахчу, но мама тоже преподавала в училище. Она после войны заочно окончила, с отличием, МАИ, и на Украине, опять заочно, – институт иностранных языков. Поэтому "сельским хозяйством" занимались бабушка и я, в меру возможностей мальчишки-школьника. Результатом стала обязанность перед знакомыми – "Выбери нам арбузы", кому охота нести домой тяжесть, а потом выбрасывать, да ещё за это платить.
      Здесь, перед домом, короткий плетень с глиняными горшками, разрисованными Ирой, не пускает на дорогу шиповник. Берёзы делятся с ним солнцем. Посаженная нами ель вытянулась выше крыши. Шары бульденежа не дают заглянуть в окна первого этажа. Говорят, правда, что взгляд и так не поднимается от цветов. Ландыши пришли из леса сами и остались. Первые расцветают, естественно, нарциссы: напрасно считают, что они любят только себя.
      Со стороны сада дом обвит хмелем, диким виноградом. Идешь по дорожке, будто плывешь по морю, цветочные волны разной высоты поднимают и опускают. Они журчат кузнечиками, гудят шмелями и пчёлами. У соседей, и не только ближайших, ульев нет, откуда берутся. Не успеваешь сделать глубокий вдох, как над головой нависает девятый вал, – золотые шары с ярко-жёлтой «пеной».
      Ирины любимые – гиацинты, её день рождения 29 февраля, зимой других цветов с сильным и нежным запахом не найдёшь. Гиацинт в Греции считается выражением любви, верности и счастья. Они мне раньше просто нравились, теперь полюбил. Потому что она их любит.
    В жизни так и бывает – своё счастье сразу не разглядишь. Но проходит время, и ты осознаёшь, что без него жить не можешь, а создать его можно только самим. Ира знает, как. И про цветы знает. Когда отцветут, заворачивает, хранит. Весной высаживает – получился уголок любви. С каждым годом он расширяется. У неё получается беречь не только цветы, но и наше счастье, оно с каждым годом тоже расцветает.
      Приезжаем, первым делом бежит в сад, поэтому всё и растёт, хотя ни картошки, ни помидоров нет, есть зелень и клубника – торжество вкуса и запаха. Такого сильного, что притягивает соседей, когда нас нет, они её собирают и хранят. Наверное, от зависти, советуют:
– Проредите яблони, ветки мешают друг другу.
– Весной на них опускаются белые облака завораживать нас запахом, а яблок много, большие и сладкие, – не соглашается Ира.
– А вдруг мешают? – спрашивает она уже у меня.
     Купил электропилу. Отпилил одну ветку – спохватилась: «Они ведь живые и не виноваты, что так вышло». Смеюсь: «Напрасная пила». Хорошо, когда жизнь не вынуждает отказываться от прекрасного, тем более таким варварским способом. Тяжело человеку с обострённым чувством сострадания, с ощущением собственной вины за всё случившееся рядом с тобой. Ты же отвечаешь... перед собой, а это самое главное. И самое трудное.
    Земля отнимает сегодняшний день. Когда возникает желание окунуться в другое время, в иную жизнь, что бывает часто, мы открываем двери средневекового монастыря святой Бригитты в Таллине. В монастыре крыши нет, древние стены. Опера, звёзды с мировыми именами. Что такое музыка? Волшебный мир. Мы в него входим, веселимся или страдаем. Затихла музыка – спектакль окончен. Остановили чужую, далёкую, но вместе с нами прошедшую жизнь, с которой успели сродниться. Продолжаем её на уютных улочках, они очаровывают стариной, мерцание витрин добавляет сказочности. «Сейчас из-за угла выйдут Гретель и Гензель, – Ира показывает на ратушу, единственная из сохранившихся в северной Европе в готическом стиле, – встретят их весёлой мелодией бременские музыканты».
    Зашли в ночной ресторан.
– Кого-то ещё ждёте, – беспокоится знакомая нам официантка, в прошлый раз она рассказывала, что дочка в восторге от немецких сказок.
– Братьев Гримм. Они нас сразу узнают и раскланяются. Потому что мы тоже из сказки, самой лучшей сказки, сказки про любовь, её пишут двое… для себя.
     Остроконечный шпиль собора подпирает улыбающуюся Луну, мне вдвойне приятно, со мной ещё Ирина улыбка. Если улыбаешься по-доброму, то в ответ тебе улыбаются все. Приглядитесь внимательнее, хотя бы к Луне, и потом, мы же в сказке. В её волшебном мире мы вместе, это мир вокруг, но, главное – он внутри нас. 
       Как выглядит один день этого мира? Со стороны – неприметно, можно не обратить на него внимания, а можно: из каждой мелочи сделать праздник, праздник для двоих, это получается само собой, когда любишь. Таких мелочей за день – не сосчитать. О любой можно рассказать, но тогда выйдет повесть «Один день…».  Она была написана и считается, что повлияла на ход развития страны. Наши мелочи, на первый взгляд, влияют только на нас. На самом деле, их примеряют на себя и другие.
    Обычное утро. Обыденность его в том, что независимо ни от чего, в том числе от погоды, внутри светло – любимая рядом. Я встаю на цыпочки, вытягиваюсь: «Слово «Утро» должно быть с большой буквы. Всегда». Сегодня голубое небо. Ира чем-то занималась в саду, кликнула меня, показывает светло-коричневую щепку (поднять – не поднять, не для этого же позвала): «Не подходи, потревожишь». Замечаю на щепке такого же цвета сложенные крылья бабочки. Ира называет, но разве запомнишь заковыристое латинское слово? Что-то ждём… крылышки приоткрываются – какие они большие, но на щепке всё равно почти незаметны. И вот раскрылись: не крылышки, а уже – крылья, засветились вдруг ярко-голубым сиянием с отливами красного. Они колышутся вверх-вниз и цвета меняются. Солнце от зависти занавешивается облаком.
– Вот это да! Первый раз вижу.
– Чтобы увидеть – нужно уметь ждать.
– Я и ждал…  – пятьдесят лет.
       Любуемся. Красотой можно наслаждаться бесконечно, когда вдвоём, с любимым.
       Обед, Ира готовит. Меня не подпускает. Облако в итоге превратилось в тучку, вдалеке погромыхало. Сажусь быстро на велосипед, привожу лукошко земляники (с рынка, конечно) и букет душистого иван-чая для заварки (по дороге нарвал): «Тебе от лета вкус и запах, от меня – теплоту». Ответ не задерживается:
«Лето, лето,
Иван-чай,
Хорошо душе – согрета,
А не только чай.
Сердце радуется взгляду,
Гром небесный нипочём,
Всё так просто – ты же рядом,
И не просто – в этом всё».
       До залива на машине пять минут. Когда объявлялся (Ирой) свободный день, мы там. Летом – купанье, играем в бадминтон, у Иры какой-то разряд, весной и осенью – гулянье. Между небольшими дюнами из аккуратных досочек сколочена тропа здоровья, она в окружении деревьев, сильный ветер не задувает.
      Небольшой, по-домашнему устроенный, музей с дорогими именами русской культуры и милыми вещами того времени. На перекрёстке, не на самом, а как и положено культуре, – сбоку, стоит скромный гранитный валун с надписью, напоминающей о любившем бывать здесь короле поэтов, Северянине. Вспоминаем со смотрительницей, оживившейся при нашем приходе, его частое хождение в Пюхтицкий монастырь. Не обошли вниманием, без оценки разумеется, и другие хождения – представительниц прекрасного пола к нему домой, в Таллине. Когда ревнивый муж ломился в парадную дверь, а он успевал выпускать свою забаву через чёрный ход. Сочетание высокой поэзии о любви и прозы – простого удовольствия жизни. Может быть, в этом тоже есть поэзия? Небольшая экспозиция музея заставляет смотрительницу вернуться к грустному:
– Разъехались кто куда, выцветшие фотографии – всё, что осталось.
– Может показаться странным, – подытоживает Ирина, – но уже не так важно, где они жили потом. Другой перекрёсток разделил серебряный век и тех, на ком этот век держался. Одних изгнали, другие бежали сами. Бунин и Набоков, Рахманинов и Стравинский… так сложилось. По сути, у многих – не сложилось. Попрыгали они по странам и континентам. Кто-то вернулся домой удачно, как Алексей Толстой, кто на трагическую гибель, как Цветаева. Толстой рассказывал: «Пароход из Севастополя, на который с трудом попал. Всё забито людьми, тюками ненужных вещей и измученными нервами. По трапу снуют вверх и вниз издёрганные люди. Единственное свободное место – под ним. Он садится и… пишет». Это – потребность. Для себя и для нас.
    На дорожке перед музеем два школьника крутят верёвку, девчонки по очереди скачут. Пытаюсь вывести Иру из грустных размышлений: «Давай тоже «попрыгаем». Нам уступают очередь. Повернулись лицом друг к другу, держу её за талию. При каждом прыжке она разводит руки до плеч, как на лыжах, я успеваю вскидывать ногу, то левую, то правую. Родители в такт хлопают. 
    Другая пара пытается повторить:
– Почему у нас не выходит?
– Вы вдвоём, но не вместе, – отвечает вышедшая с нами смотрительница.
     Рядом с забором облизывается собака, смотрит в рот сынишке прыгавших. Он прикончил бутерброд, утёрся ладонью и стал ей улыбаться. Собака задёргала хвостом, отскочила и залаяла. Мамаша прячет сына за спину и топает ногой. Ира заступается, поясняя больше взрослым.   
– В собачьей жизни не до улыбок, ты скалишься – угрожаешь напасть, она и защищается.
     Я удивляюсь: «У вас же собаки не было».
– У меня много, чего не было. А теперь есть всё, – и берёт меня под руку.
     На берегу кафе с обещающим названием «Альбатрос». Между сосен четыре столика, мы одни. Закат, оранжевый шар, как магнитом, притягивается водой. Картину дополняют чайки, они расставлены точной кистью художника. Природа – лучший художник, – глядя на меня, соглашается Ира, хотя я ничего не говорил, она знает, что и когда нужно сказать, – красивым становится всё, на что смотришь с любовью. Принесли крепкий кофе – приятно. Стало прохладно, выдали пледы – уютно.
– Что за счастье – быть вечно вдвоём! – соглашается Ира с Северяниным, – чем ближе шар к горизонту, тем становится больше и опускается быстрее. Оптический эффект, но Солнце этим подчеркивает, что спешит уйти и оставить нас вдвоём. 
     Посылает ему воздушный поцелуй и гладит меня по затылку:

Горит закат, уходит вечер,
И от надежды – только тень.
Он не дождался с милой встречи,
Он однолюб, мой верный вечер,
Ходить он будет каждый день.

     Прижимаю её крепко-крепко, я, «верный вечер», молчу, всё сказано. Чуть-чуть грустно, вечер уходит, не я – время. Замирает сердце не от его быстротечности, мы её не замечаем – от нашей близости. Продолжаю Экзюпери: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь» – а самое главное – вот оно, рядом.
    Солнце почти всё там, где мы с ним простимся, яркие сполохи с воды ушли, оставшиеся на небе будут радовать не долго. Чайки решили окончить день, замахали крыльями, и я по привычке, стаж у неё с шестнадцати лет (когда начал работать), смотрю на часы. Зачем? Бывает, что моменты, волнующие душу, заканчиваются и привычка возвращается. «Вечер» извиняется. Ира улыбается – слишком частый глагол? Похоже на забор. Не потому, конечно, что следую классике, известной со школы: «Глаголом жги сердца людей». Улыбка сидит внутри, и ей всегда хочется выйти. Отгородить любовь этим забором от всего лишнего. И, что важнее всего, улыбка любимой – это ощущение счастья.
     Традиционная вечерняя процедура на даче – поклон лаванде, тонкий запах тянет дотронуться носом, на одной клумбе удаётся беречь её уголок (беречь – точное слово).
– Лаванда здесь, потому что ты одна такая, не слышал, что у кого-то ещё есть.
      Дальние соседи, проходя по улице всегда препираются, сегодня забегали и позавидовали: «Нам этого не хватает». На моё уточнение «чего?» муж в недоумении показал взглядом на цветы. Жена взяла его за руку: «А ты подумай!» Он выпятил челюсть, будто зуб беспокоит: «Есть о чём» – и уставился на жену. Её не затруднило достать из сумочки зеркало: «Сюда лучше посмотри». Рассчитывают, что их рассудят. Подошла Ира: «Третейский судья в личном – собственное сердце».
      Вполне допустимое и приятное отличие от города – мало огней. Взамен – яркие звёзды, их много-много. Луна над горизонтом полная, руками не обхватить. Ира показывает своё созвездие – возражаю:
– Бывшее.
– Почему?
– Ты здесь. И мне светло.
    На мгновения небо прочерчивается лучом падающей звезды (метеорит разумеется) и быстро гаснет, желание загадать не успеваем. Смеюсь.
– Мне нечего загадывать, у меня всё исполнилось.
    Обнимаю своё желание, встаю на колени, вручаю букет цветов. Наших цветов. За её головой Луна образует светящийся нимб, как на иконах.
– Ирочка, ты дар неба, моя святая.
Соглашается:

Ответ один, когда мы мним:
«Что главное в судьбе?» –
Увидеть у любимой нимб,
Как дар божественный тебе.

    Хор соловьёв приветствует «явление», кузнечики присоединяются. Выделяется соловей рядом с домом.
– Не улетел бы.
– Я с ним утром договорился.
     С другой стороны неба подошла тучка и вокруг всё зашумело, дождик присоединился к поздравлению. Кстати, почему говорят шум дождя? Какое неподходящее слово, шум – это, если звук мешает и раздражает. Дождь, напротив, – успокаивает. Листья шепчут слова благодарности. Так их спешит выговорить влюблённый. Мы любим слушать это признание, наши объятия – тоже слова, слова благодарности. Благодарности нашей близости.
    Закончился день, обычный день. Можно было не разглядеть бабочку, не обратить внимание на нимб у любимой и, вообще, на этот день. Но именно из таких, неприметных со стороны дней, и состоит жизнь. Их можно не заметить, пропустить. Как и саму жизнь. А можно – нужно: сберечь взгляд и улыбку любимой, сохранить день в памяти, наполнить его звучанием. Тогда из них, как из музыкальных нот, составится симфония жизни. Зазвучит своя ода «К радости». Не обязательно быть Бетховеном. Важно, чтобы самим нравилось, лучше, конечно, когда восхищает. Композитор у нас прекрасный – Ирочка. Следуем совету Визбора: «Наполним музыкой сердца» – наполняем. Начинаю опасаться – не расплескать бы.

«Никто не властен над судьбой»?
Слагаем жизнь из разных нот,
И нужно быть самим собой –
Душа мелодией живёт
Волшебной музыки любви.
Шагал нам написал Полёт,
Как оторваться от земли.
Он музой сердце ввысь зовёт,
В полёт, поднявшей к божеству,
Из суеты земных забот
И не во сне, а наяву.
Рука в руке, судьба, «на взлёт».
    
     Невозможно привыкнуть, даже если заранее готов, что окончится то, что тебя радовало. Ветра нет и тепла нет. Пришла осень. В вечернем солнце падающие листья кажутся особенно яркими, подступает тревога и дыхание задерживается. Невольно стараешься проследить движение каждого – торопливый полёт, бесшумный полёт времени. Бренность бытия. Ира вздыхает: «Когда что-то уходит, время чувствуешь особенно остро, внутри щемит. Грустно от неизбежности.

Уходит осень облаками,
Дождём прощаясь затяжным,
И время, тикая часами,
Горчит, как жжёных листьев дым,

Пока живёт в лучах заката
Надежда – путника причал,
Всё хочется спешить куда-то,
И, кажется, что опоздал».

    Возвращаемся с морской прогулки в предвкушении праздника двоих – очередной годовщины свадьбы, я смотрю на дорогу, Ира – вперёд. Она видит дальше, даже то, что будет за поворотом и то, что случится завтра. На нашей улице она говорит: «Сейчас явится борода». Подъезжаем к даче и точно – из-за берёзы показывается длинный, прямой нос, без бугорка, по этому поводу Юра говорил, что их на дороге достаточно, затем – предсказанная борода. Широко расставленные глаза сияют: «Вы отмечаете вдвоём, вот мы и решили присоединиться». Не хочет верить, что Ира предвидела.
– Почему не позвонили, мы бы встретили.
– А сюрприз?
– И сколько вы тут? – чуть не ляпнул Юре «околачиваетесь», не обиделся бы, конечно, посмеялись, но это не тот повод.
– Лену хлебом не корми – дай повозиться с цветами, ей тут на неделю хватит.
– Кто вас гонит?
– Мне приятно было на лавочке посидеть, поговорить с умным, весёлым человеком.
– С самим собой, – поясняет Ира моей недоумённой физиономии.
    В доме камин, он выступает на метр из стены и открыт с трёх сторон – прелесть живого огня, будто костёр в лесу на привале, привале жизни. Смотреть можно долго и спокойно, мысли не бегают. Бегают язычки пламени, светят и греют по-разному, как дни нашей жизни. Слабеет огонь, только самим можно позаботиться – подбросить поленьев, и сумрачные дни станут светлее. Потрескивают дрова, мурлычет кошка, негромкий Адамо со своей печалью, ласкающее вкус вино. Сидим обнявшись, в глазах, словно в камине, вспыхивают искры, напеваем мелодию любви. Нам улыбаются родные лица – Лена с Юрой.

Дрова, как дни, зовут на дачу
За дождь осенний прятать грусть,
Слезой янтарною заплачут,
Пытаясь в прошлое вернуть.

Согреют нас, и нет цены 
Шестому чувству – колдовское,
Объятий сказочные сны,
В огне любви пылают двое.

Обворожительное пламя
Уносит время вместе с дымом,
И всё равно, что там с годами,
Мгновенье – вечность, я – с любимым.
 
     Он соглашается: «Хочется остаться в уголке счастья». Я не открываю секрет: «Чужим, ты знаешь, можно согреться, как теплом от камина. И увезти зависть, хорошо, что добрую. Своё счастье нужно сначала увидеть, – обнимаю Иринку, – остальное можно сотворить. Учти, именно – сотворить, своими руками, у нас, конечно» Она перебивает:
– Мы всё делаем вместе. Борис меня приукрашивает. 
– А что ещё должен делать любящий муж?
   За что выпили, и не один раз. Юра подаёт мне бутерброды, подливает вино:
– Привычка ухаживать за старшими, хотя о тебе так не скажешь. А вот вы расскажите, что там у Козлова.
– Театр «Мастерская», зал уютный. В середине первого акта поднимаются на сцену двое мужчин в чёрном: «Граждане, нам сообщили, что в театре заложена бомба, просим всех соблюдать спокойствие. Быстро покиньте помещение!» Народ думает, что это режиссёрская находка и сидит. Следом выходит Козлов: «Это не шутка, погуляйте полчаса и возвращайтесь, мы рады вас видеть». Мы с Борисом, по его привычке, быстренько в буфет. По пятьдесят граммов коньяка с закуской и за стол. Никого больше нет. Заходит Козлов: «Правильное решение». Я ему: «Григорий Михайлович, присоединяйтесь». Салится с таким же набором и с расстроенным лицом. «Кому-то не нравится ваш спектакль? – пытаюсь его успокоить, – зал же полный».
    Вбегает человек в чёрном: «Что это такое? Сказали же «быстро на улицу». – Замечает, Козлова. – Это всех касается». Он за всех и отвечает:
– Допьём и выйдем.
    Утром Юра развернул большой лист с маленьким текстом.

Вставало солнце над землёю,
Ещё окутанной туманом,
И взявшись за руки, шли двое
Вперёд без абриса и плана.

Они шли просто и беспечно,
Как далеко – мы не узнаем,
Ведь жизнь для них казалась вечной,
А мир вокруг казался раем.

– Как далеко – мы не узнаем, – Ирины слова, к сожалению, нет – к счастью, это – верно.
– Понятно, – соглашаюсь я, – почему мир кажется раем, она его таким делает.

Тянет время в радость, в наказанье,
Из клубка судьбы тугую нить,
Для неё привычно, как дыханье,
Удивить, присниться и любить.   
   
      Если бы у меня спросили про чудеса, я назвал бы, не задумываясь, любовь. Разве это не чудо, когда достаточно одного: есть любимая, и я знаю, что она счастлива. Почему-то свыше решили доверить её любовь именно мне – вот что такое счастье. Ира говорит поэтичнее: «Наша жизнь – танец верных лебедей на крыльях нежности своей». Время само, правильнее, с её подсказки, дополнило танец театрами и музеями, городами и странами.
     C другими чудесами, чудесами света, знакомились в плановом порядке. Иногда его нарушали юбилеем друзья в какой-нибудь стране. Нарушало возникшее желание съездить к Гауди в Барселону, к Штраусу в Вену, либо на «праздник, который всегда с тобой» в Париж с Хемингуэем или с кем-нибудь ещё из замечательных друзей, её друзей, а сколько их – не сосчитать. У них есть неоценимое преимущество – они всегда рядом. Они из её мира, теперь нашего, мира литературы, музыки, живописи.
     Бывает так, что чем меньше город, тем больше праздников. Чему можно радоваться, если нет хороших театров, музеев?  Развлечениям, которые сами и придумывают. Нарве повезло, есть чем гордиться на самом деле. Ежегодно реконструируется баталия – битва со шведами. Участники из Москвы, Новгорода, Питера, местные. Вошли мы в ворота крепости и оторопели – навстречу блестят пуговицами военные из XVIII века, за ними женщины. Расширяющиеся книзу платьях с оборками подчёркивают стройность фигур. Чистенькие дети одеты по тогдашней моде. Люди живут в двух веках. – Какой вам интереснее? – Не знаем. – А заботы с костюмами, поездки? – Это удовольствие.
      Русское построение на ратушной площади. Амуниция по всей форме. Шеренги солдат. Команды: кругом, налево. Один повернулся не в ту сторону. Офицер размахивает шпагой, подскакивает, хватает за кичку: "Запорю, болван". Одобрительные возгласы из толпы XXI века: «Так его!»
     Во дворе крепости сотни зрителей. Противники рядами выстраиваются насупротив. Пушки заряжены, ружья наизготовку, командиры на конях. Стены сжали тишину, время на сковородке – когда?! Взмах шпаги: "Огонь!" – залп из пушек, потом из ружей, гром закладывает уши. Пламя, дым, в носу ест от пороха. Грохот барабанов. Пронзительный зов трубы. Солдаты выпрямляются во весь рост и – вперёд. Их ничто не остановит, только смерть. Ура-а-а! Оглушительное и раскатистое. Штыковая атака. Тот, которого хотели запороть, – впереди.
      Зрители кричат ещё громче. Победа не может ждать.
      Ликование дружно переходит за накрытые столы многочисленных кафе. Довольны и русские, и шведы. Дети в неописуемом восторге. Мы тоже. Сидим вместе с настоящими шведами из Мальмё.
– Как вам сражение?
– Сказать по-вашему: «Здорово». Мы двести лет не видели войну. Сейчас не важно, чья виктория, – непривычное для нас слово, особенно после второй мировой.
– Победила дружба, история всегда так заканчивается. Обидно, что для понимания этого кладутся миллионы. Из космоса видно – Земля маленькая, делить нечего.
– Будем надеяться.
    За что и выпили.
    В окрестностях Усть-Нарвы археологические раскопки. Здесь 4800 лет назад жили люди. Каждому месту своя мерка. В Израиле тысячелетия «измеряются» метрами, тут – сантиметрами, аккуратная обработка огородика в лесочке. Поехали, попросились «помочь». Покопались, покопались, ничего не нашли. «А что вы хотели? – удивились финские археологи. – Найти мамонта?"
      Отчаянно не хватает времени, сегодня ждёт Рига. Ещё темно, в машине Ира с закрытыми глазами. Смотрю на неё и не выдерживаю, останавливаюсь, легонько касаюсь губами ушка, оно ближе. Дрогнули ресницы, её рука потрепала мою щеку.
     Концерт в Домском соборе. Акустика не вызывает ничего, кроме зависти. Орган, мужской хор и меццо-сопрано. Музыка – неотделимая часть собора, собор – путь к Богу и к музыке. Бах за органом, музыка льётся с неба. Послушное время остановилось, души взлетели. Громом аплодисментов их не вернуть.
      Набережная Даугавы, в спокойной воде строгие силуэты зданий, не моргают огни старого города, над ними застыли звёзды, там наши души, они вместе. Тишина и покой. Тёплые руки у меня на плечах. Улыбка не Моны Лизы, нет в ней никакой загадки, в ней – любовь.

В твоих глазах вселенная, 
Как исповедь объятия,
И тело моё бренное
На нежности распятое.

Мы с временем обвенчаны,
Проходят годы мимо,
Когда такая женщина
И любит, и любима.
      
     Между звёздами появились разноцветные огоньки, самолёт кому-то подмигивает и торопится. Пожелали им удачи, помахали: «Нам спешить некуда – счастье с нами».
     Ночь, обратная дорога, машин нет, кажется, Ирочка задремала, улыбка уйти не может – она мне. Мотор не слышно. Пробегают мимо городки, лесочки, поля. Удивительное блаженство – любимая рядом. Проснётся, поцелует, можно будет… помолчать. Когда любишь, слова не нужны. Уснуть не боюсь, сколько бы ни прошло времени, я – пою. Песня внутри, мелодия наша, нашей любви. Ехать нам долго, и песня не оборвётся, пока дорога не окончится. Дорога длинная. Мы сами её выбрали. У неё простое название – жизнь.
 * * *       
     Из отделения нас выписали формально, на самом деле, перевели в другое, разбираться из-за чего тромбоз. Мы собрали сумку и спустились на этаж ниже. Опять повезло с врачом – Лазырина, не сглазить бы. У неё мы и консультировались, сказала, что сюда ненадолго, подобрала двухместную палату, временно свободную, ночую там. Палата платная, Ира спрашивает: «Почём, интересно?» «Дешевле, чем в гостинице», – успел язык прикусить, ведь конец-то фразы «но и не помрёшь». Думать нужно, что говорю. Ира делает вид, что не замечает моих глупостей. От этого не легче.
     Анализы, осмотры ...Находят опухоль. У нас шок. В этот же день сам отвожу пробы на биопсию в Песочный, иначе долго. Результата ждём с ужасом. Продолжаем активнее заниматься. Несколько раз в день гимнастика, ходьба по коридору – пока не спортивная, но стремимся.
    
     В назначенный день приезжаю за результатом, читаю диагноз – онкология. Не верю, спрашиваю у сестры: «Может быть, это не наш?» Не мне одному отвечает: «Ошибок не бывает». Вместо того, чтобы бежать, сажусь в коридоре. За такие вести когда-то отрубали голову. Бог, где ты? Возьми мою сейчас, за другой диагноз.
     Напротив останавливается врач: «Чем-нибудь помочь? – Не сразу понимаю, что он ко мне. – Спасибо... нечем». Какой толк от самобичеваний? Разве обо мне речь – что делать?
     Показываю Лазыриной, наверное, привычный для неё текст. Буднично убеждает, что не страшно: «Типичный случай, не вы первые. Легко удалят новообразование и всё, не переживайте. Сдавайте быстро анализы и оформляйтесь на операцию, советую в Песочный. Там специалисты с мировыми именами». Вместе идём в палату, один не могу.
    Ира внешне почти не реагирует, только глаза сразу стали другие, не её – такой тоски не было. О болезни – ни слова.
   
    Вечер, поздно, мы вдвоём, Ира лежит. Необычная тишина в коридоре. До этого не обращал внимания? Появилась страшная причина замечать мелочи? Еле слышно зовёт, никогда раньше так не говорила:
 – Посиди со мной… пожалуйста.
     Голос сдавленный, издалека. Я даже испугался, пытаюсь изобразить бодрый вид, подхожу, встаю на колени, целую.
– Сядь ко мне.
    Берёт за руку, глаза влажные, блестят. Вроде бы всё ясно, врачи убеждали: «Не волнуйтесь, вылечат». Но была мама… потом – "не оставляй меня".            
– Хочу попросить у тебя прощения.
     Я на коленях, ругаю себя последними словами – почему не уследил. А она, любимая моя, просит прощения у меня, виноватого.
– За что? Я должен просить, я недосмотрел. Не прощу себе. Вылечат, буду отмаливать грехи…сейчас не время рассуждать, нужно готовиться.
      Приподнимаю, прижимаю к себе. Дышит часто-часто. Слеза упала мне на руку.
– Я тебя подвела... оказалась больной.
– Как такое могло прийти в голову? Сейчас же выброси. Полная ерунда, сказали ведь, что ничего страшного, обычная операция. Лена рассказывала, что приятельнице делали десть лет назад, и она о ней забыла. 
     Глажу по волосам, лоб горячий. Заглядываю в глаза, слёзы не исчезают.
– Я тебя люблю. Постарайся уснуть, сон, говорят, лучшее лекарство. Помнишь здесь обсуждали Рината?
– Да, – Ира не понимает к чему это я?
– Он как-то сказал, что с тобой в разведку пошёл бы, не задумываясь. И это после двадцати лет совместной работы. А сейчас не разведка – простая операция.
      Опускаю на кровать. Целую. Губы чуть тёплые. Одна моя рука у нее под головой, другой тихонько поглаживаю: кисть тёплая и сухая, вначале подрагивала, потом прошло. Через полчаса-час задремала. Моя очередь плакать, хотя сказали же врачи, что повода для беспокойства нет. Но почему при взгляде на Ирочку тревожно бьётся сердце?
      
      Нас выписывают с рекомендацией: требуется операция, химиотерапия, лучевая терапия. Из обихода исчезает местоимение «я». Остаётся только «мы». Ходим нормально, можем даже бегать, что иногда и пробуем, ничего не болит.
       Стоим у окна, но у другого. Ждём выписку. Осень на исходе, неожиданно потеплело. На деревьях листьев мало, яркое солнце подчёркивает, что у каждого свой цвет и все красивые. Поддаются они тихому ветру, отрываются и медленно опускаются, выбирают, где остановиться. Насовсем. Как люди. На земле расстелен яркий ковёр, дворники не успели скатать. Ира, не глядя на меня, говорит, что осень закончилась, а сегодня вернулась. К нам.
     Обнимаю: «Посмотри, нарядная какая, она узнала, что ты заболела, и вернулась сказать, что бояться нечего, вылечат, а там и весна. Будет для нас такая же яркая, как эти листья». Ира не отвечает, внутри у неё произошли перемены. Я обязан выглядеть убеждённым, что ничего страшного нет, ведь от моей активности что-то будет зависеть, но от Ирочки спрятаться невозможно. Значит горечь и у меня написана. Ира всегда находила нужные слова. Говорила другим. А сейчас? Зачем – мы понимаем без них. Она молчит, и у меня в сердце эхо страшных, несказанных слов – о чём она думает. Мне больно. А ей?

Дома – 2
      Чистое небо, смотрим вниз на другой, яркий мир. Во дворе детская площадка размером побольше баскетбольной. Двухэтажный городок с лестницами, переходами, спусками, заполнен нарядно одетыми детьми и их радостными криками. Что нужно детям? Смеются довольные родители – что ещё нужно родителям? Что необходимо нам – уверенность. Ира говорит: «Брейгель» – мир внутри оттаял, она оставляет нас в его картине, в счастливой жизни.
       Предстоит сдать кучу анализов, сделать рентген, КТ и прочее, в списке почти двадцать наименований, причём сделать нужно быстро. С чего начать.
– Могу помочь, – дурацкое, вроде бы, моё предложение. Ира так и реагирует:
– Половину сдать вместо меня?
– Не буквально, но ускорить – да. Ты с каким чувством идёшь в больницу? К профессору, который избавил меня от гепатита, – как к себе домой. Знаешь, что Мехтиев говорит, пусть высокопарно, но верно: «В медицину нужно идти по велению сердца, мой опыт даёт право утверждать: медицина – это, прежде всего, служение, дарить здоровье – это миссия. Нужно уметь не слушать, а слышать, отзываться не рецептом, а душой, чтобы слова оказали поддержку». Он сделал первый в Питере частный гастроэнтерологический центр «Эксперт», организовал Высшую школу терапии – образовательные программы для врачей.   
– «Договаривайся». – Звоню туда. – «Приезжайте, что нужно, сделаем». Встретил. Молодой, статный, халат, будто только что выглаженный, галстук в тон рубашке, густые чёрные волосы аккуратно причёсаны. Внимательные глаза и сильные, видно, что добрые руки, – сочетание решительности и спокойствия.
– На больную совсем не похожи, посидите, сейчас подготовлю.
– Симпатичный, – шепнула мне Ира
– Даже сотрудники в обсуждениях между собой называют его исключительно Сабир Насрединович: «Не напрасно такое отчество! В исключительной ситуации найдёт неординарный выход».
    Вне очереди провёл по кабинетам, смотрел сам. Быстро получили заключение.
– По моему профилю обращайтесь лет через двадцать, – позвонил в другие клиники, попросил, чтобы нас оперативно приняли.
– Вот бы везде так, хороший у тебя врач, – позавидовала Ира.
– Не завидуй чужим болезням, вначале разберёмся с твоей.
    Как сумасшедшие гоняем дальше по медицинским учреждениям, внутри бегаем, нога нисколечко не болит.
     Звонит Юра, в непривычное для него время. Чувствовал он себя уже терпимо, отрастил брови, усики и вдруг сменил нас в Мариинской. Притормозили мы свою гонку, сидим у него палате, слушаем отчёт: «Утром, дома, открылось кровотечение, здесь остановили, подержат ещё какое-то время, на капельницах». Мимо провозят на каталке одного больного, за ним – другого, потом ещё.
– Театр, выбирают актёра, роль-то одна – болезнь, – Юра – молодец, в своём репертуаре.
     Замечает, что Ира неестественно держит ногу.
– «Что случилось?» – «Ерунда, уже подлечили».   
   Самое важное, в нашем случае, обследование Ира отодвигает и отодвигает – МРТ. Нужно знать: локализована опухоль или, не дай бог, появились метастазы в других местах. Я боюсь напоминать. От этого ведь зависит, не только то, что делать дальше. Ещё три дня назад знакомые врачи созвонились, чтобы нас оперативно приняли в клинике, где хорошие специалисты. А мы всё никак не доедем.
     Утро, Ира нарочито суетится. Я боюсь на неё смотреть. Она ведь знает, почему я молчу. Подходит, кладёт мне руки на плечи, в глазах испуг – а вдруг? Решается: «Едем сейчас» – и прижимается ко мне, под защиту. Какое жуткое чувство, когда не можешь помочь.
      В коридоре сажусь на вытертые стулья, встаю, опять сажусь. Вот от чего они вытерты, нас, таких, много. Не знаю, куда девать руки. Почему долго? Сказали, что полчаса. Вид у меня, наверное, соответствующий. Оттуда выходит врач, останавливается, как в Песочном. Я предупреждаю его вопрос – показываю на дверь МРТ.
– Жена? – киваю, а сам смотрю в глаза.
– Меня приглашали посмотреть. Опухоль локальна, метастаз нет, не переживайте.
     Благодаря просьбам и помощи знакомых, меньше, чем за неделю, всё было готово.
Первое посещение с папкой этих документов поликлиники онкологического диспансера. Больница, название от слова «боль». А тут почтительно, от слова «сэр», – диспансер. Трёхэтажное здание на Берёзовой аллее до войны занимал сельскохозяйственный институт. Сейчас на стульях в узком коридоре престарелые больные, их сопровождают молодые. Почему у нас получилось наоборот? Народу – не протолкнуться, задача у всех одна – попасть на комиссию. Сюда спешат за надеждой в завтрашний день. Настораживает удивлённое «здра-асьте». Это единственное место, где встреча с хорошим знакомым вызывает сожаление. В очереди постоянно путают, кто за кем занимал. Не мудрено ошибиться – страх делает всех похожими на одно лицо. 
      Отвлекаю Иру:
– Есть места, где очередь радует?
– В театре, музее, – удрученность смягчается, – когда помогаешь.
      Ходили мы несколько раз в концертный зал у Финляндского вокзала на близкие нашим взглядам выступления. Там зрители «шутили», что сейчас поднимутся на сцену представители органов: «Граждане, не расходитесь, сейчас за вами приедут». В фойе на столике разложены керамические пластинки по рисункам детей фонда «Помогать легко» – детей, больных онкологией и нуждающихся в дорогостоящем лечении. Оставляешь в ящичке помощь – выбираешь понравившуюся миниатюру. На одной – полосатая кошка смотрит на нас большими, обиженными глазами, в них недоумение: «За что?» Чтобы помочь, становишься в небольшую, но постоянную очередь. В антракте она не убывает – единственный раз, когда мы порадовались очереди. Очереди людей, с которыми приятно сидеть в одном зале. Были на другом концерте, тоже очередь, хотелось, чтобы в неё вставали все. Но если бы так было на самом деле, то и жизнь была бы другой. Съездили в представительство фонда, спрашиваю у Иры: «Будем говорить?» – «Зачем? Это – долг совести, долг гражданина, исполняем вместо государства. Награды не бывает».
      Консультируемся, где всё-таки лучше, может быть, в НМИЦ имени Петрова? Есть Израиль, клиника РАМБАМ, русскоговорящие консультанты. Везде вроде бы хорошие специалисты. На Берёзовой консервативный подход. В Петрова более радикальный, в нужном нам отделении куча докторов (медицинских наук, разумеется). Советуют туда.  Знакомый врач договаривается с профессором принять нас.
     Строгое пятиэтажное здание буквой «П» с надстройкой в середине. Невысокая лестница перед входом поднимает его над нашими проблемами, широкие ступени никого не отсекают. Окна раздвинулись насколько возможно и обещают не задерживать, идущий туда свет. Просторный коридор, какой был в школе, в нём устраивали соревнования по бегу для младших классов ...Здесь мы сидим, ждём. Непредставимо тягучий глагол, так и вцепляется в нашу жизнь на каждом шагу. Как не кручусь, не могу избавиться и от навалившейся на меня тяжести соседнего, лабораторного корпуса, куда отвозил анализы из Мариинской, Ире не говорю. Когда идёшь с направлением к врачу – это челобитная, но он не царь, он – Бог, от него зависит жизнь: «Да, – говорит, – звонили». Читает заключения, анализы, выписку из Мариинской, результат МРТ, задаёт вопросы, потом – осмотр. Констатирует: всё так и есть, и, главное, – берётся делать операцию сам. На вопрос «не лучше ли лететь в Израиль?» отвечает, что технологии, аппаратура и специалисты тут не хуже. Называет время, когда явиться на комиссию. Благодарим.
      Выходим успокоенные, точнее – я, тем, что определились с лечением.

РАДУГА. 
21 ноября.  НМИЦ имени Петрова, приёмная комиссия, очередь, в просторном холле места много. На подоконниках горшки с нарядными цветами, на столике теснятся замусоленные журналы. Тишина, её бережёт принесённая каждым надежда. Боимся спугнуть. Иру приглашают быстро, скорее всего потому, что пациент профессора. Противопоказаний нет, берут на операцию. Назначают день госпитализации, но только на 15 декабря. Предлагаю для ускорения оплатить – не нужно, есть квоты. Профессор поясняет, что, к сожалению, раньше никак, занято – не переживайте вы так, всё будет хорошо. С вашими анализами и состоянием опухоли проблем никаких нет. На Рождество поедете в Европу.
       Тянется то самое, противное время ожидания, обидно, что долго. С каждым приближающимся днём Ира нервничает больше и больше. Почему-то захотела поехать на Финский залив, в Пенаты.
14 декабря. Ещё рано, Солнце невысоко, оно и не может быть над головой, зима. Большие сугробы, морозец. В такую погоду экскурсоводы обычно рассказывают: «Репин, следуя совету врача, объяснявшего, что в спальне вредный воздух, брал с собой спальный мешок и отправлялся ночевать на балкон. Утром возвращался довольный, усы были в снегу, он начинал с того, что их стряхивал». Холодок начинает прихватывать. «Может зря поехали?» – «Дома переживаешь больше». Выручает, как обычно, ресторанчик, он недалеко. Официанты обрадовались – кто-то пришёл.
    Выбрали место у окна, оно широченное, сели напротив друг друга. Ира смотрит на запад, взгляд грустный-грустный. В первый момент не понимаю почему, ведь в значимые моменты у близких людей всплывают одни и те же воспоминания. Что сегодня может быть значимое – ничего особенного, разве что день по римскому календарю – канун ид, другое не придумал. Хотя, к сожалению, что имеет значение, а что нет, понимаешь потом. Оглядываюсь посмотреть, что она видит: берег узкий, сосна, которая, ближе к морю, вытянула в стороны две длинные ветви, они, как и остальные, облеплены снегом. Подуло и они медленно закачались вверх – вниз. 
     Я вопросительно смотрю, и она кивает. Роюсь в телефоне, выстраиваю громкость, начинает звучать голос, его называют по-разному, но все одинаково восторженно.
Ветви, как крылья,
Слегка встрепенулись,
Может быть, лебеди
В зиму вернулись.
Белые крылья,
Белые крылья,
Полёт неземной.
Мы ведь любили,
Мы ведь любили
Друг друга весной.
    Ободзинский, Ирочкины глаза вернулись, хотел сказать на землю, нет – земля сегодня немного грешна, вернулись туда, в весеннее чудо.
    Год назад мы гуляли в ещё более раннее утро, про ночь не упоминаю, она была наша, в том числе и поэтому настроение поднялось выше облаков. Не тех, что отражаются в заливе, а тех, которые высоко в голубом небе. Солнце играет радугами на мелкой ряби, славят начало дня птицы, вдали сияет громада пассажирского лайнера, но отсюда он кажется маленькой игрушкой. Красота, как симфония, льётся и льётся, мы стоим неподвижно и любуемся, любуемся. Странно, внутри не расслабилось, а напряглось, всё есть, но чего-то не хватает, сами не знаем чего. Разве можно уйти, не дождавшись окончания, последнего мазка в этой картине жизни, пока не услышим последний аккорд. И вдруг, вот оно, чудо, – мы его видим. К нам, почти касаясь валунов, летят птицы, плавно колышутся большие белые крылья… лебеди – сказка. От неожиданности мы на мгновения застыли, потом присели, чтобы не мешать им сесть рядом на воду. Но, наверное, опоздали, и они пролетели мимо, только волосы у Иры колыхались в такт взмахам крыльев. Их было пятеро… нельзя же сказать «штук».
   Этой осенью приезжали осенью и будем приезжать, – у Иры вернулась улыбка, – проверить – сохранил ли он верность.
    Смотрим в ту сторону, куда они улетели. Голубое, как тогда, небо, высоко-высоко прозрачные облачка. Не зря их называют перистыми. С удивлением замечаем две небольшие, яркие полоски радуги, почему-то с обеих сторон Солнца. Никогда такое не видели. 
– Огненная радуга, – Ира и о ней знает, – на нашей широте её вообще-то не может быть.
– Что хотят нам сказать?
– Мифы утверждают «к счастью». 
– Его не разделили, а специально показали, что моя половинка больше, это – ты, – поясняю я очевидное.
– Бывает и предупреждение, к несчастью.
    Усаживаюсь рядом, обнимаю своё счастье:
 – Ничто нас не разделит.
    Глаза всё равно загрустили. Гладит меня по щеке. Повторяю доводы медиков. Кивает. Фотографирую мою, земную красоту, и небесную:
– В Новый год буду показывать оба чуда дома.
    Потом прочитал, что эта радуга создаётся в облаке кристалликами льда, если они ориентируются строго горизонтально. Солнечные лучи преломляются, как в одной гигантской призме, обеспечивая спектральное разделение цветов. Явление не может наблюдаться к северу от 55° северной широты, поскольку так высоко солнце там не поднимается. Географические координаты Питера – 59° 57. Поэтому огненной радуги, по законам физики, здесь не может быть.
     А она была – нам с Ирой!

15 декабря. НМИЦ имени Петрова – 2.   
     Дали отдельную палату, бытовые мелочи быстро утрясает старшая сестра, она сразу располагает к себе. Говорит, оглядываясь, будто тайну, что эта лучшая в отделении. Оплачиваю сразу и послеоперационный срок пребывания. Разговоров об операции нет, все переживания внутри.
      У меня отдельный диван в закутке, но разве можно уснуть? На цыпочках часто подхожу – не спит, на этот раз сел к ней на кровать. За окном яркий свет фонарей, его не удаётся спрятать разлапистым елям. На потолке тени от переплётов рам образуют угол шахматной доски.
– Остался один ход, – я поднимаюсь, глянула в след и закрыла глаза, решила, что иду спасть. На столике беру под кувшином большую тарелку и поднимаю так, чтобы тень от неё была на предпоследней линии: «Остался один ход, и твоя шашка». Открывает глаза, передвигаю шашку на последнюю линию: «В дамках!» Наклоняюсь, получаю поцелуй и, кажется, уже пободрее: «Спокойной ночи». С утра вызывают к различным врачам, анестезиолог особенно понравился. Приходил в палату, тревогу из-за тромбоза отсёк сразу – мы и не таким делали, тем более, что у вас тромбоз одной ноги, всё стабильно, проводимость вен высокая, причин нервничать нет.
     Завтра операция. Ира, мягко говоря, волнуется. Без успокоительного пришлось бы ночью играть в шашки. Приняла, сижу долго рядом, задремала. Подхожу ночью – спит. Облегчённо вздыхаю.

17 декабря.
        Если не смотреть вниз, на землю, то может показаться, что ещё осень. Деревья во дворе закрывают чей-то памятник, наверное, этого самого Н.Н.Петрова. Сейчас у елей другая задача – подчеркнуть красочность не опавших ещё листьев клёна. Пытались позавтракать – не к месту и не ко времени. И то, и другое от нас не зависит. Особенно остро ощущаешь это, когда ждёшь, как сейчас. Время тянется, словно резиновый жгут, вот-вот лопнет. Для чувствительного человека ожидание превращается в пытку. У Иры сжимаются кулачки. Убеждаю уверениями врачей – не помогает. Логика бессильна. Обращаюсь к психике: «На городском семинаре по IT было больше трёхсот участников, ты вытянула два приза своим подчинённым – невероятное событие. На баскетбольном матче семь тысяч зрителей, два приза – один достался тебе. Высшие силы на твоей стороне».
       Где же каталка? Шаги в коридоре, испуганные Ирины глаза. Входит профессор, мы, готовые, встаём, он огорошивает:
– Операция откладывается …Врач из 40–ой рекомендует подстраховаться, установить фильтр на вену. У них в клинике сейчас свободно …Не переживайте вы так, ничего страшного.
– Но в заключении Мариинской написано, что проблем нет, ваш флеболог специально это подтвердил – можно оперировать …Вы сами говорили. Комиссию прошли ещё 21 ноября. Скоро Новый год.
– Опухоль у вас развивается очень медленно. За месяц ничего не может произойти. Не беспокойтесь.
      Попытки настоять на операции результата не дали.
      Выписывают. Правильнее – выталкивают. Состояние ужасное: как же так, обещали. Читаем выписку, рекомендовано: «Операция, химиотерапия, лучевая терапия».
      
Дома – 3.
     Вечер, словно просроченный сыр, затянут серой плесенью облаков. Откусить невозможно и выбросить некуда, так и лежит ненужный. День, ожидаемый с уверенностью в успехе, не оставил на нём ничего, кроме горечи. Пытаемся заниматься тем, чего нет, – переделано было не один раз накануне. Когда неожиданно ломают всё, к чему долго и старательно готовились, то сначала отчаиваешься, потом раздражаешься. Вначале ругаешь других, потом и себя – что не так сделал? Больно смотреть Ире в глаза, неспроста она их прячет …Но ведь это – ведущее научное онкологическое учреждение в Питере.      

18 декабря. 
       Больница № 40. Сестрорецк, новые корпуса в большом парке, в нашем отделении практически пусто, дают одноместную палату с дополнительной раскладушкой. Предупреждаю врача: «Если что-то необходимо делать дополнительно, мы оплатим». – «Ничего не нужно». Не первая ночь, не в первой больнице. Всё равно не уснуть. Обоим. Первая в жизни операция. Утром приходят, увозят на каталке. Перед лифтом целую, губы холодные. Мне говорят: «Дальше нельзя, ждите».
       Хожу три часа, сидеть не могу. Что случилось? В голову лезет одно страшнее другого. Бежит хирург. Наваливаюсь на стенку.
– Успокойтесь, всё нормально. Долго потому, что не смогли поставить фильтр. У супруги такая структура сосудов. Мы пробовали в вену больной ноги, потом здоровой – не получилось.
       В науке просто: проводят эксперименты с бездушной материей пока не получится. В медицине – живые люди, не повторишь. Распоряжаются нашими телами, иногда – не только.
       Привозят Иру. После операции необходим полный покой, никаких движений шесть часов. Лежит бледная, шёпотом рассказывает, что чувствовала. Всё время была в сознании. Заклеенные дырки на обоих бёдрах, болит. Приходит оперировавший врач – молодой, здоровый парень, наверное, штангист. Они там многие такие, похоже, своя секция тяжёлой атлетики, горы своротят, не то что вены:
¬– Хорошо бы сделать томографию, посмотреть, в чём дело, почему не устанавливается. Услуга платная, можете оплатить?
– Я вам до операции предлагал. Вы отказались – теперь спрашиваете. Конечно, заплатим.
    Заказать пропуск для машины на въезд бегал вечером. А если бы своей не было – до лабораторного корпуса полкилометра, и это сразу после операции, когда нельзя ходить? Ждём недолго. Вызывают, осмотр занимает считанные минуты. Выходит врач, который смотрел: «Да, действительно, установка кавафильтра невозможна из-за структуры вен». Очевидный вопрос штангисту, оперировавшему врачу, он сидит со мной:
– Почему не посмотрели на КТ до операции? Зачем полезли портить вены?
– Нам сказали, мы и делали.
– Вы же врач, сами что думали? 
     Молча пожимает плечами, видимо, больше нечем, они-то у него мощные. Кстати, у них завотделением тоже доктор медицинских наук (скорее некстати).
      Случалось обращаться к врачам и сложилось впечатление, что если врач, то доверяешь. А тут? Не навреди - primum non nocere – старейший принцип медицинской этики, Гиппократ. Ведь должны были (!) посмотреть ещё в Петрова, и опухоль уже удалили бы.
     Потом прочитали, что, оказывается, на втором курсе мединститута изучают причины, приводящие к тромбозу, триада Вирхова: повышенное давление на стенки сосуда (опухоль давит), онкология (состав крови) и хирургическая операция на сосудах. Две причины были, а они добавили третью – хирургическую операцию.
     Какая есть точная формулировка: редкие сволочи встречаются часто.

Дома – 4
     Уезжаем разбитые, Ира в прямом смысле, я в моральном. Прежнего энтузиазма и уверенности нет. Она ходит на работу, решила оформить отпуск за свой счёт, говорит мне, что неудобно долго быть на больничном. Раньше мы обсуждали, что, может быть, уволиться? Заикнулась, но её уговорили остаться хотя бы до июня: годовой отчёт, комиссия, а там и юбилей – двадцатилетие работы в пенсионном фонде. Вечером сидит у своего непосредственного начальника – управляющей Пенсионного фонда по Петербургу и Ленинградской области, рассказывает только ей о болезни. Долгий, сочувственный, с пониманием разговор. Всплакнули обе. Подписала …увольнение. Сотрудники в шоке – не верят. Они не знают про онкологию, Ира не хочет рассказывать.
       Через несколько дней после ковыряния вен вступила в действие триада Вирхова. Начали отекать обе ноги. Всё сильнее и сильнее. Чёрт бы побрал этих врачей!
       Рассказы Гаршина о русско-турецкой войне на Балканах. Колонну наших на марше неожиданно обстреляла турецкая артиллерия, пушки крупнокалиберные, много потерь. На дороге лежит в сознании молодой солдат с распоротым животом. Вырванные осколком кишки засыпаны кучей пыли. Болевой шок. Левой, здоровой рукой, он вытаскивает их оттуда и засовывает в живот, по лицу льются слёзы.
      Вот и нас обстреляла отечественная медицина, профессиональный калибр.

27 декабря. Мариинская больница – 3.
      Долгожданное утро не приносит облегчения, звоню Протченкову и – по знакомому маршруту на своей машине. Теперь самостоятельно по лестнице не подняться. Больная нога стала ещё толще, а ранее здоровая распухла, на неё невозможно наступить, смешно сказать – не надеть джинсы. Нас ждут внизу с инвалидным креслом. В отделение прибегают лечившие врачи:
– Это после операции?
– Не делали.
– Мы были уверены, что приехали благодарить. У нас Ира бегала и вдруг – инвалидное кресло. Что случилось?
– Пытались ставить фильтры.
– Зачем? И на здоровую ногу тоже? В нашей выписке указано – операция или химиотерапия!
      Спасибо, что не заставили ездить в кресле с долгим оформлением через приёмный покой, наверное, им попадёт. Нас, бывших пациентов, в экстренном порядке направили по кабинетам: УЗИ и прочие проверки в своём отделении, затем в другом, дальше – в третьем. Впервые такая ситуация: один в кресле, другой возит по этажам и лифтам. Нога у Иры болит сильно. Чтобы успеть ко всем врачам, нас ждут, – мы бегаем. Да – «мы» бегаем. На КТ проехать неудобно. Беру на руки, заношу, укладываю на стол.
– Нам сказали, что вы попали в осаду. Не зря говорят, что выносить оттуда исключительно мужское дело.
– Почему исключительно? А вайнсбергские женщины? – не соглашается Ира.
– Какие?
– Была такая крепость – Вайнсберг, королю долго не удавалось её взять. Он рассвирепел и приговорил к смерти все мужское население. Женщинам милостиво было позволено оставить город и взять с собой только то, что они могут унести на себе. Они и вынесли… своих мужей. Король сдержал слово. В старину обещания выполняли. Сейчас по-другому: «Хочу слово дам, хочу – обратно возьму». С нами так и поступили. 
    Диагноз, в котором не сомневались: сильнейший варикоз ранее здоровой ноги и повторный вылеченной. Врачи одной специальности на «ты». Звонок в 40-ую. Наш спрашивает у того, который не дружит с Гиппократом: «Зачем вы это сделали?»  Ответ не слышу. Наш взрывается и переходит на доходчивую русскую лексику. Выхожу из кабинета. Обрывок фразы между местными врачами: «Конец года, у них, видимо, осталось много неизрасходованных квот на операции, они и настояли».
    Предлагают варианты. Лечь в больницу, место дадут прямо сейчас, или домой. Лечение: уколы клексаном 10 дней и таблетки, конечно же, покой и правильное питание. Полупостельный и постельный режим. На носу Новый год, врачей не будет, только дежурный, ухода никакого, да и контроля тоже – дома, безусловно, лучше. «Справитесь сами или всё-таки положить?»  На самом деле, скоро праздник, врачи, которые нам его устроили, уедут на «заслуженный» отдых, а мы? Справимся!

Дома – 5
     Говорят, что счастье уже в том, что проходишь мимо аптеки. Не далось. Покупаю впервые шприцы. Звоню Николаю, врачу, Юриному приятелю, теперь и нашему. Он –такой же любитель литературы и Юрина противоположность. Невысокий, худой всегда спешит и суетится, вечно занят хлопотами с домашними, свободным временем не располагает, но изъясняется обстоятельно и долго. В споре наваливается на голос, фамилия подходящая – Шумов. «Специальность себе выбрал с ироническим подтекстом, – комментировал Юра, – анестезиолог. Должен довести пациента до полной кондиции, как и собеседника. Себя угомонить не получается, отыгрывается на клиентах». Приезжает, объясняет: ампулу протереть, отколоть, наполнить шприц, обработать место укола до и после, ввести иглу и прочее, прочее. Показывает, то есть, делает всё сам.
– Понятно?
– Вроде да.
– Тогда счастливо. Если что, звоните. С наступающим.
    Новый год для нас – лучший праздник, отмечали всегда дома. Специально покупали французское шампанское, провожали радовавший нас старый год и встречали новый, который, как мы привыкли, выходил ещё замечательнее. По скайпу, чокаясь бокалами, поздравляли друзей, начиная с 20 часов (разные часовые пояса), желали счастья. Наше счастье – дома.
    Сегодня другая жизнь. Ира лежит, ноги приподняты на подушках для оттока крови, снимаем и надеваем компрессионные чулки, она по чуть-чуть ходит. Я начинаю осваивать кухонные обязанности.
      Осталось три дня. Ира говорит, что не нужно заморачиваться, отмечать будем по-простому, хотя для сложного она купила заранее («Ты не представляешь, насколько это хлопотно»). Не спорю – иду по магазинам со списком докупить оставшееся и с телефоном для консультации. – Сидр и анчоусы обязательно? – Желательно. Вечером привезли ёлки из Перми, Тюмени. Обежал все ближайшие места продажи в поисках красивой. Утром наряжаю, трогательные игрушки Ириной бабушки вешаю на видном место, так будет приятное.
      Бесполезно рассуждать о чём-либо, пока сам не попробуешь. Пришлось в этом убедиться. Впервые берусь приготовить праздничный ужин. Да уж, хлопотно – не то слово, целый день, и не один – два с половиной. Не зря у Иры книга рецептов Лазерсона с его дарственной надписью. Заготовлен ещё один – загадка. Многократные пояснения мне, непонятливому, её и касаются, это – утка, запекаемая в сидре, под томатным соусом, одно из любимых блюд популярного детектива.
     Конфорки электроплиты и духовка не выключаются, бегаю дать на пробу, кричу с кухни «что после чего загружать?» Тычу нос в кастрюли и сковородки, запутался в запахах. Пару раз положил не то и не туда. Сложное дело (если, конечно, не владеешь) и одновременно приятное – готовить для любимого человека и знать, что он надеется на тебя даже в таком, казалось бы, хитром занятии, – в продуктах раскрыть вкус. Когда любишь, то исполнение желаний близкого человека доставляет тебе радость. Любовь – это волшебная палочка, которая превращает заботы в удовольствие, а жизнь в сказку. Не зря вторая заповедь – «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».
     Два бара через улицу. На одном вывесили объявление: «У нас готовят с любовью». Через пять минут напротив появилось – «А у нас с маслом». Убеждаюсь, что и то, и другое должно быть вместе. 
     В перерывах между варками и резками успеваю забежать поцеловать. К нашему удивлению, а к моему-то как! – Получилось.
     «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок» – верно отчасти. Вкусно пожрать любят все, но дело в другом. Любовь требует своего выражения во всём, хочется, чтобы каждый день был не похож на предыдущий, а был лучше, и не имеет значения, с какими усилиями это связано. Это не груз ответственности, это удовольствие и радость. Приходится жертвовать стольким временем. Если вы встаёте ни свет, ни заря и позже ложитесь, значит есть для чего хлопотать, вернее, для кого, и если это нравится, тогда вам повезло. Бывает, что некоторые стараются для себя. Что ж, они и любят себя. 
      Начнутся для всех праздники, а для нас – суровые будни. В первом классе я случайно увидел, как рубили курице голову. Она вырвалась в мою сторону, кровь хлещет… долго не могли унять мой рёв. С тем, кто рубил, я потом не разговаривал. Не делал уколы кошке, не мог, а Ирочке? Процедура простая, не для меня, – втыкать иголку в любимого человека. Теперь колю клексан, гимнастика три раза в день (вернули нас врачи в лежачее состояние, только ещё более тяжёлое) тяну руки в стороны, вверх, вниз – она «сопротивляется». Для шеи делает сама, получается лучше и лучше.
      Будет «как всегда!» Раздвигаю стол, достаю камин – высокий параллелепипед из специального стекла с прорезями вместо рёбер, для доступа воздуха. Жидкость в нём даёт высокое пламя. Всё настоящее: и ёлка, и огонь, и… наши чувства. Сели за стол, сели это –условно, Ира на диване с вытянутыми ногами, я пристраиваюсь рядом и прикрываю ей рот рукой – не хочу слышать «Спасибо». В глазах вспыхивает огонёк радости. Такую радость нигде не получишь, она рождается сама, от того, что мы вместе. «Как всегда» не получается – выдают глаза. Тревогу не спрятать.   
       Пытаюсь отвлечь рассказом про Новый год в Академгородке. Там начинали дома, потом шли кататься на большую, сколоченную из досок, ледяную горку. Яркий свет фонарей, чистый снег, смех. Съезжают на чём – на всём, большинство… сидя. Кто не может внизу встать – поднимают. Накатавшись, направлялись до утра к тому, у кого квартира побольше. Застолье, гитара, бардовские песни, танцев не было, наверное, потому что праздник был общий. Что сейчас – время изменилось, или, действительно, пришла любовь, и никто больше не нужен.
      Друзья задают один вопрос: «Что случилось?» – «Тромбоз». – «Ох, ах… чем помочь?» Все желают здоровья. Сергей хрипит из Академгородка: «Здоровье хорошее – если на следующий день не бывает похмелья. Вижу, что сейчас проверить не сможем. Восьмого марта обещаю наверстать». Спрашиваю: «Что у тебя с голосом?» – «Зуб болит». Что тут советовать и он продолжает: «Сижу я в кресле, врач возится и возится, надоело уже, он оправдывается:
– У вас сильное слюноотделение.
– Плюю на всех.
– Зато не жалуетесь.
– На меня жалуются».
     Ирин двоюродный брат Саша зовёт к себе, в Израиль: «Прилетайте, у нас купаются, солнце и море вылечат».
      Грустно – не то слово. Что ждать от нового года? Мы стараемся, уверены, что всё будет нормально. Тост Ира всегда произносила красиво и поэтично. Сегодня он у нас из одного слова, потому что другого нам ничего не нужно, – всё остальное есть, мы необходимое слово не произносим. Я наливаю себе столько, чтобы выпить до дна. Не время противоречить судьбе, не следуя суевериям. Шампанское, в бутылке, первый раз осталось.
      Первый день нового года. Я убираю прошлогоднее, Ира покрутилась немного в большой комнате и опять легла. Книжные шкафы, рядом на столике, среди других книг замечаю Бродского, вчера не было. Легко открылся там же, где его открывали. Начал читать, вспомнил стихотворение и сразу сел – почувствовал, что нужна опора. Рождественский романс… иногда случается, что некстати иметь хорошую память, я, конечно, про Иру. Раньше, в повести, приводил стихи поэтов, которые всплывали сами по себе, как продолжение нашего с ней диалога. Сейчас разговора не было, она выбрала – Бродского.

Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
      
    Ирочка. Когда узнали про болезнь, врачи в один голос убеждали, что ничего страшного, и ты оставила нас у Брейгеля. Что они сделали? Качнули жизнь влево. Можно ли тебя переубедить? Повторять слова этих врачей?! У них вышло, как в китайском языке, где одну и ту же фразу можно произнести с понижение или повышением тона голоса. При этом меняется смысл. Так и у нас, в тексте написано: необходима операция, а они прочитали с повышением тона, – получился вопрос. Вот и надумали, что ещё выкинуть.
     У каждого должны быть друзья, которых не приглашают. Они приходят не поесть, а поговорить, не подарить, а забрать то, что тебя тревожит. Второго января приехали Лена с Юрой. Посидеть «как обычно» не получается. Лена после операции, Юру выписали из Мариинской, слава богу, нормализовалось. Он оправдывается: «Два молодых инвалида приехали к третьему». Закусок много, аппетита мало, точнее, его нет. «Жалко, что поделаешь, – сочувствую я, – мы старались».
    Рассказываю про Академгородок, когда был дефицит продуктов. Один нерадивый, мягко говоря, сотрудник хвастался, что хорошо готовит, принёс раз попробовать – вкусно. В столе заказов на неделю продавали два килограмма мяса на семью (у него она из одного человека). После получения праздничного заказа на работе его нет. Кто-то предполагает: «С животом плохо». Я добавляю: «И с головой». Звонит он следующим утром в институт:
– Я в больнице... промывание желудка.   
    Приходит мрачный:
– Дурак я был.
– Почему был?
        Делегация из Китая. Вечером банкет в Доме учёных. Стол ломится от изобилия выпивки и закуски. Китайцы маленькие, хиленькие, сразу захмелели, их под руки и в гостиницу. Академики разошлись, в смысле – по домам, у них там всё есть. Остались три человека, кто занимался организацией встречи, и тоже разошлись… по полной. Первый раз за шикарным столом. Дух, наверное, захватывает. Одному ближе к ночи удалось добраться домой, двоих увезли в больницу.
       Наш стол проще, чем в Доме учёных, но похвастаться есть чем. Положил всем по пол-ложки разных блюд. Лена говорит:
– Забери у Юры половину, не съест.
– Ты как в Испании. Заказали мы в кафе паэлью, почти наш плов, со всякой морской начинкой. Официант спрашивает: «Вам одну порцию или две?» Недоумеваем: «Нас же двое». Принёс огромное блюдо: «Я же вас спрашивал». Половину оставили; нас убеждали, что «там» мало едят. За соседним столиком четверо мужчин. Время обеда, бутылка вина – обычное здесь дело. Поели, выпили, ушли, полбутылки оставили. Поинтересовался у официанта: «Всегда ли так?» – не мог понять вопрос.
     Юре приглянулось мясо, нюхает, пробует: «Утка?» Делает довольную мину и берёт ещё кусок. Ира довольна: 
– Догадайся по чьему рецепту.
– Не может быть! За Ниро Вульфа отдельное спасибо, никак не ожидал.
     Много раз они обсуждали известного любителя поесть. Ира делала перевод меню блюд, сравнивала с текстом из книг Рекса Стаута. Часто не совпадали, переводчик – не повар. Пыталась приготовить, но нужных ингредиентов в магазине не было. Сейчас есть, решила удивить в Новый год. Получилось. Поэтому Лена ошиблась – ходил я на кухню за добавками.
   Тепло уюта. Огонь в камине напоминает дачу, но с удручающей разницей – старший ухаживает за младшими. Больше всех грустно Ире.
– Вспомни, – Юра показывает на телевизор, где кто-то поёт и звук выключен, – несмотря ни на что, ты везде успевала, чужим людям помогала. Кто первый услышал Гребенщикова? Неизвестным исполнителям к публике было не попасть. Ты убедила Лену, профорга Русского музея, организовать у нас концерт. Я стихотворение написал, читал его даже на вечере поэзии в институте истории искусств:
«Аквариум», все счастливы и юны,
бушует зал в один сливаясь стон,
и нервы, как натянутые струны,
и женщина одна на миллион…      
    Женщина – это я про Лену.         
Лена и советует: «Отвлекитесь хотя бы вашим литературным соревнованием» – мне говорит, что раньше сравнивала их Соллертинским.
    Тот, владея двадцатью пятью языками, знал, наверное, всё о литературе и музыке. Записную книжку вёл на старопортугальском. В своём кругу затевал такие соревнования-викторины. Задавал вопрос:
– Что написано в конце 212-й страницы второго тома третьего издания Гоголя?
– Ну что вы, раз спрашиваете, то, конечно, знаете. Но не можете же вы знать, что написано на 212-й странице третьего тома?
– Там, – небольшая пауза, – «режиссёр очень не любил фами».
– Что такое фами?
– Начало слова «фамильярность», продолжение на следующей странице.
     Открывают третий том – точно.
– До «хотя бы» нужно подняться, хотя бы встать на ноги.
     В предновогодней суете я успел подвесить между плафонами люстры стеклянные рыбки разного цвета, Юра удивляется: «При чём здесь Ирино созвездие?» Освещаю снизу фонариком, отблеск создаёт на потолке домашнюю «огненную радугу»:
– С залива привезли. – Похоже? – Нет – можно дотянуться.
   Когда-то мы записали фильм Оза «Смерть на похоронах». Юра человек сильный, раньше был и физически. О себе говорил только с юмором, летом: «Подчиняюсь нашей погоде – не загораю». Сейчас добавляет чёрный: «Если там в смерти нашли смешное, то от наших болячек обхохочешься». Скорее неправильно, но и я рассказываю о Сергее.
   Звоню недавно ему в больницу, в Академгородок, он лёг на операцию. Приятелей много, без внимания не оставляют.  Слышу недовольный голос, будто отвлекаю от чего-то важного: «Не дождётесь» – и отключается. Перезванивает сам: «Это не я, это – внутренний голос» – смеётся.
   Мы тоже смеялись, когда смотрели фильм, и здоровые, и больные.
– Предлагаю всё-таки выпить, – я решаю поддержать оттаявшее настроение, – тост памятен: «За театр».
      Юра поднимает рюмку: «Тосту двадцать пять лет. С него началась наша дружба. Сообразил, для чего Мартель, да ещё XO». Ира, как и тогда, расширяет: «За жизнь, какой она… получилась».
– С театра, я понял, каюсь, не сразу, началась моя, безусловно, наша жизнь. Сам театр, вы знаете, официально начался с 534 года до н.э. Вряд ли мы вместе там будем, Юра летать боится, поэтому расскажу.
      Настало время вернуть Ирочку в большой, радостный мир, где, как оказалось, было главное – уверенность в завтрашнем дне.
   
ТЕАТР
    Городок Эпидавр, четыре с половиной тысячи жителей. Амфитеатр с непривычки поражает величественным изгибом белокаменных рядов. Гид распоряжается: «Садитесь» – сам, как актёр, выходит на середину сцены. Нас мало – один автобус. Подъехали две машины, тоже с нашими: «Представление платное?». Рассаживаемся. Приятная проблема выбора. Театр вмещает четырнадцать тысяч зрителей. Как почувствовать себя тем, древним зрителем? Мы с Ирой остановились на тридцать четвёртом ряду, последнем для привилегированных зрителей. Решили, что всё-таки к ним относимся. Гид дождался, пока все замолчат: «Номер сам по себе простой». Достаёт сложенный вчетверо лист бумаги. Распрямляет его и комкает. Мы отчётливо слышим шорох. Затем расправляет, разглаживает и разрывает – знакомый треск. Гид кланяется, мы хлопаем. Не ему – строителям. За акустику. На открытом воздухе, с такого расстояния слышать треск. Ира продолжает: «Когда рвут нужную бумагу, то треск доходит гораздо дальше, и аукается долго-долго».
      Хочется поклониться: умели строить и, главное, знали для чего – искренние слова обращены к сердцу, и чтобы их услышали, они должны произноситься шёпотом. А для того, чтобы мог слышать каждый, бедняк получал в казне два обола на билет. Отсюда понятно, почему Харону, куда мы едем, платили один – путь в одну сторону. Из театра, хорошего театра, возвращаешься другим человеком.
     Мы в краю, где согласно мифологии, на потусторонний мир можно посмотреть. Все там будем, и захотелось глянуть заранее – нужно ли торопиться. Едем на Стикс. Узкая горная дорога подгоняет, как время, вихляя крутыми виражами, за которыми – неизвестность. Тормоза скрипят. Ира не хочет предугадывать, что за поворотом: «Мы не спешим». Сбавляю скорость – нельзя доверять незнакомым, в том числе машине. Попадём туда, куда едем, раньше времени.
      Небольшой городок, на площади ресторан, столики под раскидистым платаном. Решили подкрепиться. Вдруг последний раз? Крона образует надёжную защиту от южного солнца, сидишь, будто в доме, под летней крышей. Она напоминает, что всё в жизни временное. Но сейчас – тишина и спокойствие. Хочется остаться.
     Прошу официантку принести воды для цветов. Сорвали в горах, хотя какие это горы. На столике, как по мановению волшебной палочки, в данном случае Ирочкиной руки, для меня она действительно волшебная, появляется кувшин с букетом. Удивляюсь, что они только у нас. Пустяк, а приятно. Галантно убираю стул, пропускаю Иру и аккуратно придвигаю. Греки между собой что-то обсуждают. Кроме нас, иностранцев нет. За кофе преимущественно аксакалы, им спешить уже некуда, у кого-то бокалы с вином. С молодыми людьми были женщины, потом ушли. Они, как и во многих других странах, просто так, без дела, не сидят. Обращаю на это Ирино внимание.
– Я тоже просто так не сижу – я с тобой.
     Логично. Обнимает, легонько касается щеки губами, треплет по затылку. Наливает мне воды, я ей вина. Отпивает глоток, я подношу тарелку с маленькими бутербродиками, держу, пока не возьмёт. Потом подношу к следующему глотку. Потомки великих греков начинают улыбаться. Чёрт возьми, простите, не чёрт, конечно, а кто там сейчас в Греции отвечает за любовь – Афродита, ничего вроде бы не происходит. Может быть, это потому, что чувства не спрячешь? Греки – зрители, смотрят наш десятиминутный спектакль про любовь. Им нравится, они получают капли нашего счастья. Это не из бокала с вином. Каждый, наверное, вспомнил о своём, заветном. О том, что всегда с собой и в такие моменты бередит душу.         
       Встаю, подаю руку, отодвигаю стул, беру вазочку с цветами, нюхаю, показываю грекам – от нас следующим двоим, которые будут вместе, – ставлю на место. Подходим к машине, оборачиваемся. Греки встают, поднимают бокалы. Мы – руки к сердцу и поклон, театр ведь. Понесут они домой наши «капли», добавят к своему счастью. Хорошо, когда «спектакль» вашей жизни приносит радость не только вам.
      Пещера Дирос, река Стикс. Обустроенный вход для туристов, современные места в потусторонний мир тоже обустроены – и гражданские, и особенно церковные. А как иначе, здесь ждут каждого и исключения не бывает. У причала небольшие лодки готовы принять, даже странно, почему очередь. Не толкается – не то место, где хотят обогнать.
     Харон забирает нас и отталкивается длинным шестом, чем платить? Оболов не нашли, Греция в зоне евро – должен взять. Перекреститься, что ли? Своды высокие на столько, на сколько нужно, чтобы река петляла и напомнила прошедшую жизнь. Изящные колонны сталактитов и сталагмитов отражают радугой свет прожекторов. Великолепие пещеры отвлекает от мрачных мыслей и завораживает. На вопрос «Какой на самом деле там свет?» наш Харон не отвечает, привычно лавирует между подводными камнями, здесь, в отличие от «земных», их видно, и он никогда не ошибается. В потустороннем мире тишина и красота. Нам с Ирой везде было хорошо, оказалось, что и в загробном царстве.
      Когда любят, то думают: «Кто-то из нас уйдёт раньше». У меня такой вопрос не возникает. Представил, что вот так повезёт меня настоящий Харон, а Ира останется на берегу. Мне нисколько от этого не грустно, только жалко Иру, как будет одна? Столько лет вместе. Смотрю на неё – в ответ улыбается, у неё таких мыслей не может быть.
      На выходе встречает яркое Солнце. Бегут пушистые облачка, за ними – барашки на море, горы ласкают глаз зеленью всевозможных оттенков. Снаружи мир прекраснее – он живой.
– Как прошёл день? – соседи в гостинице ждут, несмотря на позднее время. – День – безвозвратно, но мы вернулись, откуда не возвращаются. 
  * * *
    Что может быть приятнее, чем сидеть с друзьями, выпивать для удовольствия, и бередить память тем, что волнует. Сам собой напрашивается вопрос:    
– У вас бывает, когда не сразу понимаете, что один говорит другому?
– Вроде бы нет.
– Сейчас проверим. 

ЗВЕЗДА
       Есть звёзды театра, кино, спорта, ими восхищаются, им завидуют. Есть звёзды на небе, ими любуются, изучают. Есть звёзды с нами, мы их любим.
       Знали, что из Средиземноморских Адриатическое море выделяется красотой. Решили убедиться. Ночь, стоим на балконе в маленькой гостинице, темно снаружи, светло внутри. Море слышно, но не видно, его закрывают деревья. Вдоль ствола поднимаются мерцающие искры, негаснущие искры костра жизни – светлячки. На чёрном небе звёзды ярче, Ирино созвездие кажется ближе. Хочется взять её за руку и взлететь. Она улыбается, берёт меня за руку, говорит: «Да». 
       Берег на любой вкус, предпочтение отдаём небольшой, глубокой бухте. Солнце собирается выйти из-за горы, навстречу ему, по дороге, поднимается редкая цепочка огней – любителей пораньше встретить день. На одиноком валуне топчется в нетерпении чайка. Ира в небе, и в море – в своей стихии, в созвездии Рыбы. Она плавает в маске с трубкой, ей свойственно вникать в суть, в данном случае в глубину. Когда видит большую рыбу, то поднимает голову и показывает руками мне и чайке. Через какое-то время разводит руки пошире. Потом ещё раз. Чайке не подходит – улетает. 
– Что она хочет?
– Очевидно, показать длину рыбы.
Очень видно – на первый взгляд. И я так решил – не может не поделиться тем, что удивило. Стало обидно – чем я могу? Начинаю переживать, для чего-то же она показывает! Хлопаю по лбу – балбес. Надеваю ласты, ныряю, рыбы разбегаются, глубоко под Ирой появляюсь я. Поворачиваюсь к ней лицом, раздвигаю руки, пытаюсь «объять необъятное» – свою рыбу.  Минуту задерживаюсь и на поверхность:
– Возьмёшь в своё созвездие?
– Я ждала, ждала – и наконец моя. Её невозможно показать руками – только сердцем. И только тому, кто любит.
Губы у неё солёные-солёные, вода в Хорватии такая.   
      После завтрака едем в аквапарк. Бассейн с искусственной волной, водные развлечения на любой вкус и вышка с жёлобом – «камикадзе», название соответствует, высота с трёхэтажный дом. Желающих съезжать мало, я, конечно, полез. Лечу вниз. Фонтан брызг. Восторг. Забежал ещё один раз, а зря – Ира тоже «желает» (не может она хотеть!). Отговариваю: боишься высоты, сказали, что женщины вообще не спускаются. Не помогает: «Ты съехал, и я съеду, поможешь забраться». Поднимаемся вместе с остановками на площадках и зажмуриванием глаз. Инструктор удивляется, но «клиент, если ему можно, всегда прав», наставляет: не поворачиваться на бок, не садиться, руки не выставлять и прочее. Ложится Ира в жёлоб и, без промедления, вниз, я не успел даже напутствовать. Через несколько секунд инструктор разрешает, и я следом. Выныриваю, обнимаю. «Как сердце, ёкнуло?» – «Чуть не выскочило, зато я тоже съехала». – «Страшно же». – «Одна не подумала бы лезть. Но я перешагнула через себя, чтобы быть с тобой. Во всём».
       Старый город на берегу, хорошо сохранившийся, частично восстановленный. Его стережёт высокая башня, внутри лестница, на площадках большие открытые окна, подоконники ниже пояса – страшно подходить. Народ, который не боится, восхищается: «Красота». Беру кинокамеру: «Погуляй пять минут». Забежал: внизу в беспорядке склад, за много веков заваленный красными черепичными крышами, за ним море. Ну и что, первый раз вижу воду? Шестым чувством улавливаю, что кто-то осторожно поднимается. Заглядываю через перила и прыжками вниз.
– Зачем ты сюда?
– Хочу быть с тобой.
– Договорились, что останешься. Страшно ведь.
– Шла одна – да, вместе нет. Я могла не пойти? Такие окна, будешь снимать начнёшь высовываться.
      Прижимаю к себе. Колотится сердце. От страха, от подъёма, или от того, что мы вместе? Две стаи голубей, похоже, ждали, чтобы закружить под нами навстречу друг другу. Море заблестело близко-близко, синее-синее, яхты, словно чайки крыльями, замахали белыми парусами. Склад сразу оказался аккуратно собранным музеем, не беспорядок – гармония. Улочки и проулки превратились в доброго осьминога, он щупальцами обнял город и удерживает его во времени. Разноцветная толпа по ним движется и щупальца шевелятся. Люди идут по своим делам, они стали роднее, не многим довелось жить в музее. Чем больше наслаждаемся – прекрасным видом или нашей близостью? Вокруг открылась… понимаешь, что сама по себе красота без главного – бездушная картинка, какой только что была, такой бы и осталась. А главное – вот оно, рядом, и сейчас всё поёт. Слышим музыку, хочется смотреть и смотреть, слушать и слушать. Когда любишь, красоту чувствуешь.   
        Это – Сплит времен Диоклетиана. Утверждают, что он единственный в мире владыка, который в расцвете сил оставил императорский трон и удалился сюда. Пытались уговорить его вернуться к власти, но Диоклетиан отделался знаменитой фразой: «Видели бы вы, какую я вырастил капусту, вы бы меня не упрашивали». Что он сказал бы о "капусте", которую выращивают у нас приближенные к власти?
    * * *
      Ребята одеваются: «Нужно уходить, но не хочется. Мы ещё заедем». Ира говорит: «Вайо», – они знают, что это такое. Слово пришло с острова Закинф, из Греции, смешно сказать от кого. Плыли мы с Ирой на маленьком катерочке с электрическим мотором, небо завидовало цвету моря, впереди ждали голубые пещеры. Но туристы хотели увидеть местную знаменитость – черепах. Гид огорчает: «Вряд ли, они приплывают редко». И вдруг у нашего борта из глубины появляется черепаха, больше метра. Мотор останавливается, смолкают разговоры, все фотографируют. Она напротив нас, если перегнуться через низкий борт, то можно попробовать дотянуться. Голова на поверхности, медленно перебирает лапами и поворачивается в нашу сторону. Кажется, что смотрит на Иру. Головой не крутит. Проходит некоторое время, черепаха (убедившись, что всё в порядке) хрипло произносит «вайо», двигает передними лапами, словно машет на прощание, и медленно погружается. «Что она сказала?» – пристают к Ире: «До свидания». С тех пор, когда расстаёмся с близкими друзьями, мы так и говорим: «Вайо». Они понимают, что нам дороги.
      О близости. Одноэтажное отель на юге Пелопоннеса, у нас отдельный вход и палисадник. Низко скошенная трава, густые кусты вдоль ограды загораживают тротуар. Утро, Солнце ещё позволяет Ире читать. Она сидит в шезлонге, свободная рука касается травы. Лёгкий ветерок колышет золотистые волосы. У меня привычное занятие: сколько лет вместе, а я никак не налюбуюсь, господи, как хорошо. Могу смотреть вечно и такое чувство, что больше мне ничего и не нужно, – она рядом, и я счастлив. Но, я не один – крупная ящерица выглядывает из-под куста, вертит головой по сторонам и медленно, но уверенно, направляется к Ире. Смотрят друг на друга. Ящерица языком трогает пальцы. Хочу успеть сфотографировать, осторожно, как мне кажется, высовываюсь из двери. Ящерица убегает. Ира будто притягивает всё живое. Я тоже живой.   

     Подправить настроение помогает, кроме меня, хорошая библиотека, под руками планшет, читает Ира, как обычно, много. Накануне принёс с работы большой монитор, хотя мы придирчивые зрители, редко включаем. Из занимательных программ раньше нравились «Что? Где? Когда?», «Своя игра». Ира практически всегда знала ответ, но не говорила. Вытягиваешь, вытягиваешь, обидишься – скажет – точно. Удивительная черта – не проявить хоть в чём-то своего превосходства. Она оставляет не с ущемлённым самолюбием, а с признательностью и гордостью за любимого человека.
        Едем на дачу, я за рулём, она за планшетом. Заглядываю – кроссворды. Портреты известных (не всем) людей. Вопрос – кто это? Она листает, зная ответ. И никогда, вот именно, никогда не спрашивает знаю ли я? Конечно же, бывает, что я не знаю. На её месте, если честно, не утерпел бы, похвастался и спросил, а она – нет. Почти сразу перенял я эту редкую черту, правда, иногда так хотелось распустить хвост, особенно в женском обществе, что раньше и делал. Все мы, мужчины, – павлины. В птичьем сообществе так и поступают, правда, некоторые берут статью, опять же, как люди. Эта черта в семейной жизни крайне важна, просто необходима, для ощущения равенства и уважения.
    Как-то было популярно проверять IQ, не прошли мимо «забавы» и на Ириной работе. Она отказывалась, я убеждал пройти тест, а то неправильно истолкуют. Сидит вечером за компьютером, вся внимание, несколько ударов по клавишам. Отошел, свои дела. Возвращаюсь – без изменений, заглядываю – тест. Остался последний вопрос. Не показывает. Убедил тем, что тоже хочу на него ответить. Результат – 138, не мой – её. Говорит, что это – подарок маме, она с 1938 года. Понятно, почему каждый ощущает себя с ней на одной волне, Ира может подстроиться.
      Если смотрели передачу с кем-нибудь и удавалось выудить из неё ответ, гости настаивали: «Пошли в студию, можешь выиграть». Я присоединялся:
– Ты за игровым столом, я в зале на аплодисменты тебе буду вставать и кланяться: какая у жены умная голова. Остальное и так заметят. – Не уговорили.
       В Испании один раз получилось. Гостиница, человек пятьдесят туристов за ужином, вино, кофе. Продажа билетов на экскурсии и розыгрыш приза – поездка на двоих в монастырь Монсеррат. Раздали анкеты с десятью вопросами. Я посмотрел, на некоторые ответ знаю. Передал Ирине, сам выясняю у распорядителя варианты поездки из Барселоны в музей Прадо. Пока мне объясняли, она почеркала в анкете и вернула.
– Вы отвечать не будете?
– Мы ответили (привычное для неё «мы»).
– «Турийский голубь с нежными зрачками к тебе летит …» Это что?
– Это – кто, Гарсиа Лорка. Ответ на вопрос о памятнике на Санта-Ана.
– Подождите, – собирает анкеты и уходит. Возвращается, ждёт тишины – первый приз вручается Ирине. Ответила на все вопросы. Ей подарок – неофициальный символ Испании.
       Вручает чёрного быка с воткнутой в него бандерильей (символ освобождения) и билеты на поездку.
       Монастырь славится прекрасным хором мальчиков, только из-за него можно было поехать. На площади, перед собором, из стены выступает удивительная скульптура святого Георгия в образе всевидящего рыцаря. Куда бы от него не отходил, он всегда смотрит на тебя, будто следит. Встали по обе стороны.
– Смотрит на меня, – говорит Ира.
– И на меня, всё время.
– Я тоже на тебя всё время смотрю… и оберегаю.
– Долг мужчины быть с мечом.
– Моя любовь сильнее.   
  *  *  *
    Процедуры помогли, состояние улучшилось, начинаем вышагивать (потому что каждый шаг даётся с трудом), из комнаты в комнату, немного повеселели. Первый выход на улицу, ухватилась за меня, идем медленно, маленькими шажками, к тому же скользко. Тридцать метров одолели, остановка. Цель – скамейка, вот она, рядом, а какой труд до неё дойти. Сколько нужно воли, когда сил нет. Всё равно пытается, подгибаются ноги. Я готов – успеваю подхватить на руки, донёс. Посидели. «Отдохнула?» – «Да». Помогаю встать, она поворачивается продолжить: «Мало прошли». – «Для первого раза достаточно, а то завтра не сможешь».
      Каждый день увеличиваем дистанцию, она распланировала. Холодно. Но мы выходим. Иногда останавливается и наваливается мне на руку.
– Ноги подкашиваются. Вернёмся?
– Мы должны дойти до следующей.
   Две минуты отдыха и – к следующей. Часто дальше, чем планировала. На третий день выходим второй раз после обеда. На четвёртый уговариваю послеобеденный отложить.
– Болят же ноги.
– Не важно.
– И сил нет.
– Если кончатся, поползу.
      Выходим. Как бы я хотел что-нибудь взять на себя, ну хоть что-то. Ей трудно, морщится, вначале от боли, потом от перенапряжения. Помочь нечем.
     Через пять дней обходим весь квартал.
     С утра ветер, похолодало сильнее, предлагаю пропустить:
– Ты что? Оденусь теплее.
       Чрезмерное перенапряжение дало о себе знать, заметно дрожат ноги. Сели. 
– Пойдём обратно. Замёрзла.
– Да… но я должна дойти до конца.
– Почему?
– Это дорога надежды. Другой у нас нет.
      Растираю её озябшие руки, – не помогает, расстегиваю свою курточку и, несмотря на протесты, зажимаю ладони подмышками. Над нами рябина, ягоды остались, но мало. На дорожке снегирь выклёвывает семена из тёмно-красных комочков. Смотрим друг на друга, Ира не может пропустить Цветаеву:
   
Всяк дом мне чужд,
Всяк храм мне пуст,
И всё – равно, и всё – едино.
Но если по дороге – куст
Встаёт, особенно – рябина

– Завтра возьмём ему семечек.
     Есть мелочи, которые мы совершенно не обязаны делать, большинство так и поступает. Елагин остров, прекрасное место для отдыха и развлечений. Дворец, выставки, лодки напрокат, спортивные площадки. Международный фестиваль уличных театров. Испанская труппа, четыре человека. На аллее небольшим полукругом в два-три ряда плотно стоит народ. Один актёр в поношенном пальто с фанерным чемоданом подходит к зрителям, останавливается, открывает крышку. На ней, внутри, пять чёрно-белых портретов. Красивые лица разного возраста. Наши молчат, он закрывает чемодан, делает пару шагов и открывает снова. Таким образом добрался до нас. Ира наклоняется к нему и негромко говорит: «Arestar». Он опустил голову, постоял, выпрямился, оглянулся по сторонам, дотронулся до её руки: «Gracias» – и пошёл обратно, к своим. Народ спрашивает: «Что он хотел?»
      Утки. Их много и людей много, когда тепло – кормят, когда замерзает вода – подкармливают. Но когда мороз, да ещё ветер, редко кто заходит. Покупаем четыре буханки хлеба, нарезаем кусочками. Достаём семена тыквы и подсолнухов. Летом они украшали дачу, следили за солнцем, кормили пчёл, теперь – уток. Потеплее одеваемся, идём и рассыпаем набор веером, чтобы досталось многим. У них драка: все хотят есть, но не всем хватает. Как у людей. Только их жизнь здесь зависит от нас, от таких, как мы. 

     Торопятся дни. Ира считает, что не успеем приготовиться – на следующий день проходим квартал без остановки. Когда человеку трудно, то друзья – рядом. Они приходят, приезжают, прилетают – чем помочь?

 9 января.
     Наконец-то выглянуло солнце. За окном идёт своя жизнь. Она от нас сейчас не зависит. Всё, что от нас зависит, мы делаем. Утром непредвиденный звонок по телефону. Отстраняю трубку от уха – очень громко. «Витя?!» – «Мы с Ниной в Питере. Учти, звоню не ночью в дверь. Не собирались, но узнали, что Ира заболела, прилетели».
     Витя сам приземистый, и голос у него ниже некуда: раскатистый бас стелется по полу, в институте заставляли закрывать дверь. В Академгородке защитил быстро диссертацию, не по голосу, а зря, мог бы. Получил отдельный кабинетик, пришел с просьбой поставить телефон. 
– Зачем? Тебя без телефона слышно.
– Мне с Москвой разговаривать!
– Открой окно.
     Нина однажды еле дотащила в отдел большущий арбуз, спелый, сладкий. Семечки посадила в корытце, поставила на подоконник. Прошло время, вылезли ростки. В комнате плюс двадцать, за окном минус двадцать. Спорят две команды на две бутылки, которая за арбузы в меньшинстве. Каждый день с разных этажей ходят смотреть. Появились. Росли, росли – доросли до размера с мячик, для настольного тенниса, даже поменьше. Маленький урожай – повод для большого праздника, за добавкой ходили проигравшие. Может, из-за этого и переехали они в Краснодар?
      Возвращались мы с Ирой из отпуска поездом. Везли прекрасное настроение. Хорошим хочется поделиться с друзьями. Вышли в Краснодаре, стоим в три часа ночи на первом этаже перед дверью в новой пятиэтажке. На стенах успели появиться надписи. Напротив нужной нам двери дважды подчёркнуто одинокое слово «Козёл». Написано с большой буквы. Уважают. Ира берёт инициативу в свои руки, что всегда выходит удачно, – звонит кодом: один длинный, два коротких. Длинный, конечно, условно, ночь всё-таки. Такое впечатление, что даже звонок у неё нежный. Ждёт минутку, повторяет код. Топают босые ноги, заспанный голос:
– Кто там?
      Она приглушённо, на явку ведь зашли, называет пароль:
– У вас продаётся славянский шкаф?
     Короткая пауза – не проснулся.
– Что? Что?
– У вас-таки продаётся славянский шкаф?!
     Из распахивающейся двери грохочет бас, хохот долетает до пятого этажа и возвращается нас порадовать. Шаляпин в образе Мефистофеля позавидовал бы. Сверху истошный женский вопль: «Вы что, с ума сошли?» На кухне Виктор достаёт бутылку вина, смотрит на градусы. Я интересуюсь: «Обнуляешь?» – и закрываю Мефистофелю рот, чтобы скорую помощь не вызвали. Ире рассказываю.
     Дали ему однокомнатную квартиру в Академгородке, холод был собачий, каждый день держится около сорока. Выходишь на улицу – красота: белый-белый снег (пачкать некому), голубое небо высоко, золотистые стволы сосен блестят на солнце, зелёные иголки. Не успеваешь полюбоваться, как начинает колоть щёки и нос морозными иголками, они – стальные. Больно. Снимаешь перчатки, оттираешь, и так всё время, пока не добежишь до работы. От меня и от приятеля – далеко, поэтому втроём живём у Виктора.
      Идёт он утром звонить из автомата в институт, договаривается, что работаем дома. Возвращается через гастроном и показывает бутылку: «Обнуляем погоду». Было ещё летнее «обнуление». Играли на улице в волейбол «на вылет», собиралось до десятка команд. Составы сильные, есть мастера спорта. Проигравшие покупают шампанское победителю, те разливают, естественно, всем. До вечера далеко, лёгкий ветерок надвигает с запада сплошное серое месиво. Оно закрывает солнце, становится темнее и темнее, включилось уличное освещение. Пахнет даже приятно – землёй. Дело рук человеческих, правильнее, конечно, не рук, а другого места, которым это придумали. Действительно – земля с Казахстанской целины. Доиграть не дали доиграть – обнулили счёт. Наша игра что, экономическая «игра» обнулила другое, пришлось хлеб импортировать. Дошло до событий в Новочеркасске.
   
    Звонок в нашу дверь. «Кто там?» не спрашиваем.
– Здра-авствуйте. Учтите – это не приветствие, а пожелание здоровья. Ирочка отлично выглядит. Болезнь – ерунда.
   Она придержала меня за локоть, хотя знает, что не скажу: «Видели бы вы её в Новый год». Поговорку «как Новый год встретишь, так и проведёшь» никто не отменял.
       Праздник есть праздник, но от выпивки одно название осталось. За столом, украшенным цветами (имеются в виду наши жёны) и вкусными закусками, Нина рассказывает. Залетел к ним в квартиру попугай, не понравилось ему, где раньше жил. Он знает много слов и перемежает их нецензурными. Дали объявление, никто не приходит. Купили большую клетку – жалко мебель, надоело оттирать (много ест и много летает). Консультировались, как отучить от лишних слов, – научите другим. Нина быстренько научила многому, не забыла и «Виктор дурак». Работа у неё новая, коллектив дружный. Пригласила коллег отметить новоселье. Начальника звать не хотели – шуток не понимает, не приглашать неудобно. Муж был в командировке, его никто не знает, в том числе имя. Сели за стол, выпили. Попугай комментирует: «Хор-рошо сидим». Нина поясняет:
– Он много говорит, когда летает и, главное – понимает.
– Выпусти, сообщит что-нибудь интересное.
     Открыла клетку. Начальник, Виктор Михайлович, молодой мужчина, сидит в торце стола, на голову выше всех, на макушке небольшая лысина. Полетал попугай, полетал, на эту лысину и сел. Тот прогнал, да ещё возмутился:
– Почему ко мне?
– У одного тебя посадочная полоса.
      Попугай покружил вокруг аэродрома и вернулся. Трогает клювом голову. Начальник спрашивает:
– Что он делает?
– Изучает.
      Затихли в ожидании. Птица разобралась быстро:
– Виктор дурак.
       Грохнули все. Начальник даже заикаться стал.
– От-ткуда попугай знает, как меня зовут? 
    В Ириных глазах осталась грустинка и Виктор продолжает Нинин рассказ улыбкой из нашей, прошлой жизни, с иными заботами, доставляющими, как минимум, удовольствие, надеялись, что не только нам. С одной стороны – наука, с другой – мелочи быта. Большое общежитие для молодых специалистов. В Академгородке интимная проблема – нет презервативов. Люди учёные, знают, что от несоблюдения правил техники безопасности человек может не только умереть, но и родиться. Каждому командировочному их заказывают. Лечу во Львов. Гостиница в центре, я забыл мелочи: зубную щётку, пасту. Каждый день за чем-нибудь спускался в аптеку. Она на первом этаже. Познакомился с продавщицами, молоденькими девушками. Заметно, что они интересуются не только лекарствами. Весь город обклеен афишами ансамбля «Берёзка». Утром артисты заселились сюда же. Подошли автобусы, повезли их на репетиции и спектакли. Я звоню в Академгородок: всё прекрасно, работу сделал, завтра возвращаюсь.
– А презервативы?
– Какие? А чёрт, в суете забыл.
– Что у тебя там, никаких дел на личном фронте?
– Я-таки – дезертир.
– Бегом в аптеку.
   Ругаю себя, спускаюсь.
– Что опять забыл?
    Не знаю, как сказать тем более, что именно я забыл. Кто-то же мне напомнил. Стараюсь говорить потише, наклоняюсь ниже:
– Дай, пожалуйста… пачку презервативов, – но мой-то бас похоже слышат и в коридоре, оттуда заглядывает горничная.
    Знакомая уже аптекарша, молоденькая такая, в кофточке, застёгнутой по самую шею, отворачивается, под прилавком аккуратно заворачивает в бумагу. Раньше так делали – стеснялись продавцы и покупатели. Даёт пачку – это две штуки. Поправляю:
– Мне большую пачку – коробку.
Удивлённо смотрит.
– Целую упаковку? Но там же 100 штук.
– Такую и нужно.
    Оглядела меня, будто первый раз видит, поводила плечам, хотя при чём тут плечи, и ушла. Приносит упакованный свёрток. Хихикает.
– На «Берёзку» вечером идёшь?
– Сегодня некогда.
     Не объяснять же, что вечером придут в номер на последнее «совещание» заказчики. Народу в аптеке нет, из остальных окон высунулись, прыснули. После «совещания» пошёл в ресторан, о закуске, как водится, не подумали. Подсел к девушкам из ансамбля. «Чем занимаетесь?» – «Портной, зашиваю дырки в карманах экономики». – «Не заметно, деньги проваливаются». – «Вы сегодня вторые, кому объясняю», – на пальцах показываю, как это делается. Неожиданно проявили живой интерес, обидно, что не к молодому учёному. Говорят, что их беспокоили дырки только на пуантах: «Надо же, как интересно, завтра приходите дорассказать, обязательно!»
      Утром сообщаю ребятам, что купил, вечером улетаю.
– Сколько?
– Коробку, сто штук.
– Одну? Идиот, на целое общежитие. Возьми ещё одну! Поторопись, не то разберут.
– Вы знаете, как они на меня вылупились?
– Дурак, от зависти. Была бы возможность, пошли за тобой.
      Спускаюсь в аптеку. Там вчерашние девушки из ансамбля:
– Давно не проводили время, как с вами. Мы не поехали на репетицию и можем начать с обеда, будем первыми.
    Приглашение слышат продавщицы.
– Что на этот раз забыл?
    Неловкое молчание, привлекать внимание не хочу, наклоняюсь как можно ближе. На «моей» аптекарше нарядная блузка, глубокий вырез приглашает заглянуть.
– Дай, пожалуйста… ещё коробку, – из соседних окошек высунулись поглядеть на меня. Я бы на их месте вышел.
– Закончились?
   
    К книжному шкафу, он последний в рядуЮ прислонилась сбоку гитара, сейчас её место там. Витя достаёт и убирает:
– Без вдохновения лучше не пить… и не петь.
– Что такое вдохновение? Оно может возникнуть случайно. Пение – это соединение возвышенной души и места, – продолжает Ира, – в прошлом веке Борис возил меня в Новый Свет. Есть там Царская бухта. Кто был, подтвердит, что она действительно царская. Так вот, вдохновение было в гроте… будете не смеяться, а завидовать.
– Я тебе и завидовала. Виктор обижался, – продолжает смеяться Нина.
– Грот получил по этому поводу имя… да не Бориса – Шаляпина.
      Тогда сложилась небольшая компания, можно предположить какая, – скорее всего после посещения Голицынских тоннелей с шампанским, которое на Всемирной выставке 1900 года в Париже получило Гран–при. Горький рассказывал. Ночь, луна, яркая дорожка на воде в обрамлении бликов лёгкой волны. Народ собрался не юный, каждому есть что вспомнить. Любовались, любовались, но чего-то не хватало, и не сговариваясь посмотрели на Фёдора Ивановича. Упрашивать не пришлось, скорее всего, не удержался бы сам. Помолчал он, помолчал и негромко начал «О, где же вы дни любви, сладкие сны, юные грезы весны?» Через мгновения всё отступило, осталась лунная дорожка и неспешно приходящие по ней волны. Это уже другие волны, волны памяти, у каждого они свои. Мелодия грусти и печали, голос вынимающий душу, громче и громче: «Всё унесла ты с собой – и солнца свет, и любовь, и покой. Всё, что дышало тобой лишь одной».
     Горький вспоминал, что слёзы потекли ручьём, остановить не мог. И не только он. «Всё, всё прошло, и навсегда». Ничего более прекрасного в жизни он не слышал.
    Стояли мы с Ирой у этого грота, смотрели на море, вспоминали Горького. О чём он думал, с кем прощался? Жил в то время с Андреевой, была любовь. У нас светлые облачка уходили за спину, впереди яркая дорожка. Солнце направлялось по ней к закату. До горизонта ему совсем недалеко, а мне? От ярких отблесков приходилось щуриться, спокойные волны ложились к нашим ногам, они несли радость, мы уверены, будущих лет. Ирочка украдкой вздохнула, прижалась ко мне. Она не хочет знать, что когда-нибудь придут и к ней волны памяти.
      
ГОЛОС
      У нас было своё вдохновение, в удивительном месте. На туристическом автобусе едем в Венецию. Экскурсовод давно всё рассказал и теперь дирижирует хором – машет шляпой, которую зачем-то принёс. Он старается добиться слаженности, но её нет. Я советую: «Возьмите палочку, лучше палку, будут слушаться».
– Бесполезно, я много чего пробовал. А шляпа – моя удача, пошёл в ней на розыгрыш лотереи – выиграл. Сегодня решил проверить с пением.
– Что вы не поддерживаете? – почему-то он выделил молчащую Иру.
– В Италии петь? С их традициями?
   Город мы приняли, как старого знакомого, открывшегося по-новому. Сто лет назад Пастернак «ходил на свидание с куском застроенного пространства, точно с живой личностью». И мы с Ирой ходим – танцуем, потому что чередой палаццо написано скерцо, звоном колокольным наполнено сердце. Острова, словно влюблённые, обнялись мостами. Голова кружится, кружат и голубиные стаи, повсюду приветливые лица. Не зря ведь многие надевали карнавальные маски только на глаза – чтобы видно было улыбку. Впрочем, Венеция и без карнавала – праздник. 
    Церковь, картина Беллини «Мадонна с Младенцем и святыми». Святые отрешённо смотрят не на младенца и не на нас, а вдаль, Ира – на меня. Соображаю, о чём она думает и соглашаюсь: «Это недалеко». На Сан-Микеле должно быть грустно, остров упокоения, так его назвал Дягилев. Но у нас другое чувство – гордость за соотечественников, их здесь чтут. К Дягилеву присоединился Стравинский, затем Бродский, поменявший своё решение насчёт Васильевского острова. На могилах цветы от разных стран. Положили и мы, от родины и от себя. 
      Площади и дворцы, каналы и мосты. Неширокий канал, несколько ступеней к воде, там гондола ждёт клиентов. За день устали ноги, облокотились на парапет передохнуть. Ноги умаялись, но душа, душа – на празднике, она поёт. Гондольер что-то и напевает, у него сопровождение – магнитофон. Ира не выдержала и тихонько начала подпевать, когда-то говорила мне, что эти мелодии у неё с юности. Гондольер послушал и предлагает: «Споём вместе». Мы переглянулись, спустились и поплыли. Зазвучало «Солнце моё». Ира запела тихо, потом громче и громче. Всё, чем наполнилась за день, вырвалось наружу, обострённые чувства поплыли по воде, поднялись к дворцам и понеслись к звёздам. Над парапетом показались головы, их становилось больше и больше. Возникла радостная физиономия, в такт мелодии, как и в автобусе, замахала шляпа. Подплыли ближе, и она прилетела ко мне, в руки. Ира даже не заметила. Хочу крикнуть «Тихо», чтобы не мешали. Но вокруг и так тишина. Только её голос и музыка.
     Это подарок, для меня, таких ещё не получал. Говорят, что «мир даётся нам в наших ощущениях» – дали. За что мне так много? До слёз, от счастья. Гондольер подождал куплет и присоединился вторым голосом, хотя женщинам в Италии неаполитанские песни петь не полагается. 
   Народ хлопал и кричал «Bravo», восторг на всех языках звучит одинаково. Реклама Вывески заморгали, яркий отблеск на воде выстелил радугу. Краски украсили жизнь. А сама жизнь, вот она – рядом, улыбается, улыбается мне. Краски нужны, когда есть, что украшать.
   Гондольер доставил нас до гостиницы, уговаривал на завтра. Экскурсовод допытывался:
– Почему нам не поёте?
– У меня свой слушатель, это – главное.
– Возьмите в подарок шляпу.   
– Чужая удача мне не поможет, и у вас её не будет.

Хлопочет время в дивной маске,
На карнавал наводит лоск.
Увозят гости радость сказки,
Свечей венецианских воск,
Восторгов сладкое вино…
И торт к нему «Вероники волос».
Я счастлив: увёз для себя одно –
Ирин голос.
 * * *
       Вечером шли мы по дороге надежды весело и уверенно. Ира не говорит, что другой нет. Маленькая победа над собой, над болезнью. Снегирь нас ждал. Закрутился на веточке и запищал, и запиликал. Насыпали семечек, слетел и, не боясь нас, стал клевать. Остановилась соседка: «Ой, мне нечем угостить. Завтра захвачу». Домой возвращались втроём. «Не бегите, я за вами не успеваю», – просит она и расстёгивает шубу.
    11 января. Показалось солнышко: «Вы ещё тут» – и двинулось по своим делам. У нас их нет, всё, что нам нужно было, мы выполнили. Звоним в клинику Петрова. Профессор отдыхает. Ничего страшного, сказали же.

     13 января. Начинает побаливать ранее здоровая нога. Вызываем врача, назначает таблетки. Не помогает. – «Проверяйте сосуды».
    Вызываем на дом с аппаратурой: сосуды ни при чём, выписывает другие таблетки. Не помогает. – «Вызывайте невролога».
     Назначает новые таблетки. Круглосуточный круговорот: врачи – лекарства – аптека. Добегаю до неё ночью, благо светло от фонарей, за 5 минут. Ира умудряется пошутить: «Врачи заботятся, чтобы не забывали Блока: «Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет».
     Становится хуже, сон тоже – проблема. На мой наплевать, а ей необходим, иначе показатели крови не позволят оперировать. Вызываем врача. Выписывают анальгетики.
      Профессора нет и нет. Ничто не тянется так долго, как ожидание спасения.

ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
19 января.
      Появился. Можно ехать в НМИЦ. Боль не даёт сидеть. Заказали перевозку. Это машина, в которой можно возить лёжа. В лифт носилки не влезают. Лестница не рассчитана на их перемещение с больным, поэтому приезжают с креслом-каталкой. Как в него сесть лежачему? Ира в своём репертуаре: «Плохо человеку, когда он один, горе одному, один не воин, каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое» – санитар смеётся. Хорошо, что я – дюжий, сажаю сам, вывожу на улицу, из кресла переношу на каталку. Зачем? Потому что на кресле в машину не въехать. Не предусмотрено. В машине из каталки больного нужно переместить на лежачее место. Как, если высота у них разная? У носилок два положения: либо высоко, либо у самой земли. Создаётся впечатление, что машина предназначена для перевозки старых вещей, которые не жалко выбросить. Осторожно перекладываю. Спасибо конструкторам, чтобы у них руки отсохли, ХХI век, люди по Луне ходят, правда, не наши – другие. Поэтому наши и не ходят, что такие конструкторы. 
     Ира силится улыбнуться: «Не переживай, всё будет хорошо».   
     В Петрова уговорил взять кровь на анализы прямо на носилках, в коридоре, сам побежал оформлять повторную госпитализацию. На лифте поднимаемся в знакомое отделение. Приходит профессор, бодрый, отдохнувший, и останавливается, похоже, у него нет слов, даже запинается:
– Зачем… зачем вы в таком виде приехали?
– Лечиться. Мы делали всё, точно по вашим указаниям. Вот результат.
     Разместили в четырёхместной пустой палате. Первые рабочие для клиники дни, народ ещё не поступил. Не спрашивая разрешения остаюсь ночевать. Часто встаю ночью, натираю мазью ноги – боль спадает, но не отпускает, – теперь уже обе. Сижу рядом, пока не задремлет (или сделает вид, что уснула).
– Сделайте МРТ. Тут всё рассчитано на здоровых людей. Дорога внутри здания перекрыта. На инвалидном кресле везу дворами – сугробы, кочки. Потом лестница, небольшая, но витая, сделана, как раньше в башнях, чтобы было легче отбиваться от нападающих. В данном случае государство отбивается на ранних подступах от больных, может, кто не доберётся – оно и к лучшему. Повезло, что невысоко.
     На ногу не наступить, жуткая боль. Гримаса на лице, молчит. Моя поддержка на чёртовой лестнице, потом обратно. Профессор ошибся, обещая, что ничего не произойдёт, и отложил операцию – всё не так, образовалась конгломерация в нижней части позвоночника, в том числе перелом четвёртого позвонка, отсюда и сильнейшая боль. Ничего этого не было, когда смотрели при первом поступлении.
     В "Записках врача" читал про онкологические операции. Привозят в клинику мужчину за пятьдесят лет: рак в брюшной полости. Положили на стол, разрезали (под наркозом, естественно) – метастазами поражены все органы. Все не удалишь. Зашили, вернули в палату. Родственникам объяснили. Не травмируйте больного, готовьтесь к худшему, ему скажите, что всё отлично удалили, скоро поправится. Лекарства от неизбежных болей выписали, и из клиники… выписали. Месяца через три приходит к врачу мужчина с большущим букетом цветов. Что случилось? Доктор, вы меня не помните, ну, операцию на животе делали, всё удалили. Пришёл благодарить. Врач уточнил фамилию, с трудом вспомнил, точно – он. Уговорил провериться, мол обязательная процедура, всем делаем. Смотрит с коллегами – ничего нет, чистые органы. Принял цветы – насколько иммунная система зависит от психологического состояния человека. Болезнь побеждена.
       Что сделали с нами? Сломали Ире психику. На эту тему она ничего не говорит, даже мне. Может быть я всё-таки мог настоять на операции?   
        Пытаемся, через силу, немного ходить. Через два дня вечером, у самой кровати, подкосились ноги от боли. Упала на колени так неожиданно, что еле успел подхватить, чтобы не стукнулась. Поднял, уложил. Держу за руки, молчим. Глаза у обоих влажные. С тех пор не встаёт.
      Операция стандартная, если, конечно, операцию можно назвать стандартом. Отделение занимает весь этаж, женское отделение, все приезжают на своих ногах. Днём бывают посетители мужчины. Первые дни – ничего, персоналу всё равно. Как отнесутся больные? Палаты заполнились, наша тоже. Одна соседка в меру спортивная, относительно, конечно. Другая не очень, даже совсем «не очень» – трудно будет ей восстанавливаться.
      В коридоре ночевать не позволено. У старшей сестры муж лежал в больнице. Знает, каково это, когда не дают остаться, отвоевала мне кровать. Говорит, что в отделении ещё не было случая, чтобы мужчина ночевал. Спасибо тем двоим, кого подселили, не протестуют.
       Когда требуется на работу, выхожу, точнее, выбегаю. По пути заглядываю домой, в магазин что-нибудь купить для Иры, и обратно, чтобы успеть вовремя к нашим процедурам. На общественном транспорте сюда больше часа. Есть прямая дорога, на такси минут пятнадцать. Не мог раньше представить, что непривычное словосочетание войдёт в мою, конечно же, нашу, жизнь: дом, такси, больница. Такой неравномерный маятник между домом и больницей, с сильным притяжением в одну сторону, притяжением любви. Автоматически отпала толкотня в транспорте и потеря времени, не один час в день. Осталась единственная забота: здоровье Ирины, всё остальное исчезло.
Стоим у железнодорожного переезда. Никогда не замечал, что товарный поезд идёт так медленно, тащится и тащится. Не дождёшься. Хорошо, наверное, когда на работе не нужно спешить. Не знаю, не приходилось.
       Ира просит, чтобы я не мотался со своей гипертонией, ночевал дома. Не обсуждаю. Кто будет подходить ночью, массировать ноги? Не задумываюсь, насколько меня хватит. Со сном у нас плохо, очень плохо, под ногами две подушки, потом третья – моя. Болит, часто растираю, особенно ранее здоровую ногу, меняю позу (перекладываю подушки) – иначе не задремать. По-прежнему делаем гимнастику руками по три раза в день, без пропуска. "По-прежнему" не получается. Прикрывает глаза, чтобы я не видел, как ей больно. Старается перевести внимание – сжимает эспандер. Он и для упражнений. Ночью боль усиливается. Иду к дежурной сестре – дайте обезболивающее. Читает назначения: вам не положено. Препираемся, упросил, сделали укол. Утром вписали в назначения. Вчерашними назначениями сегодняшний день не распишешь.
      Ночью светло от уличных фонарей, окно в палате широкое, во дворе – те самые, большие ели, в новогодних гирляндах, снизу подсвечены прожекторами. Ире с кровати видно их верхушки – остатки ушедшего от нас праздника. Чужая, далёкая радость. 
     Лежу, не ворочаюсь, – кровать поскрипывает. Сон меня не беспокоит, знает: ему нужно быть с Ирой. Что-то заставляет меня подняться. Днём занимался исследовательской работой: как встать с кровати, чтобы не заскрипела. Научился. Подхожу, наклоняюсь. Голова повёрнута к стенке, глаза открыты, в них слёзы. Целую.
– Сильно болит?
– Да.
– Обещала, что скажешь.
– Ты сколько ночей не спишь?
      Ей невмоготу терпеть, а она о моём сне, о таком пустяке, беспокоится в первую очередь. Неужели нельзя переделать, чтобы думала о себе, хотя бы тут? Ругаю себя последними словами – почему не встал раньше. Бегу за дежурной сестрой. Колет, опять недовольна – не записано, что ночью делать дополнительно.
     Сижу рядом на стуле, поправляю одеяло, держу за руку. Она горячая, иногда дрожит, прошло. Действительно задремала? Пробую убрать, чуточки расслабил, и тут же начинают подрагивать ресницы. Открыла глаза – я тут. Прижал ладонь посильнее – поморгали и застыли. Через какое-то время опять смотрит. Надеваю улыбку, наверное, не получилось. Глажу другой рукой по голове, облокачиваюсь на спинку стула, понимаю, что сидеть буду долго. Надеюсь, поспит, сейчас это необходимо, кровь итак плохая, будут проблемы с операцией.   
    Мне не до сна, да и не хочется. Перевожу взгляд в окно. Одна ель старается повесить к себе серп Луны… не дотянулась. Мой подарок, таким мы привезли его из Геленджика, он ярче новогодних игрушек – воздух чистый, наверное, подморозило, на улицу не выходил, не знаю. Зимой ночи длинные, о чём только не подумаешь. Прикидываю: успеет добраться Луна до второй ели или нет? Успела, «насадилась» на ветку и получился настоящий серп, с ручкой. Впору косить, но поздно – подкосили нас. Наш «урожай» – болезнь, созрел, он горький, можно начинать жать, но не делают. Вспомнил древнюю скульптуру богини плодородия Деметры, по «нашей», греческой линии, в Британском музее. Она, как некстати, вообще, без рук. Надежду поддерживает рассказанный Юрой ещё в Новый год случай про общую знакомую. Прошло больше десяти лет, как ей сделали аналогичную операцию, и никаких вопросов, перевела вот Рушди «Сатанинские стихи». Каждый год ездит в Индию и нас зовёт, почему-то всё откладывали.
     Завтра скажу Ире, нет, уже давно сегодня, что Луна не растёт, ждёт нашей выписки – засветить над ней нимб.       
     «Не ложился?» – «Только что сел спросить – не нужно ли переложить подушки». Больные, как и счастливые, не замечают время. Оно измеряется страданием, вместе с приходом боли время застывает и нет ему конца. Внутри нас часы, мои отсчитывают её боль. 
      Лечащий врач, неприметный аспирант, ничего не решает и не делает. Сопровождает лечение – сопровождать нечего. Приходит регулярно. Его извиняющийся вид не поднимает настроение.
      Профессор появляется утром в одно и то же время. Для него я, видимо, – бессменный дневальный на посту у кабинета. В его обязанность входит поздороваться. Для вежливости добавить: «Потом». После его операций я там же. Не принято, но преграждаю дорогу. Обходит меня, оборачивается: «Ждите». Не могу слышать навязчивое слово, оно уже набило оскомину: «Мы месяц ждём». Смотрит в сторону, не хочет говорить о том, что ему не нравится, о том, что не так сделал. Появляется другой профессор, обсуждают своё и уходят.
      Опускаюсь в коридоре на ещё более вежливый диван – не скрипит. Мне не с чем идти в палату. Там Ира страдает. Должен сообщить, что завтра наконец-то операция, а её не будет. Рядом кто-то останавливается, поднимаю голову. Неспортивная соседка, упражнявшаяся в ходьбе по моему совету, торопится сообщить: «Когда вы уходите ловить профессора, Ирина поворачивает голову к двери, ей больно так лежать, но она всё равно не меняет положения, смотрит на дверь, чтобы сразу увидеть вас, когда вернётесь».
    Ругаю себя, разве можно прятаться со своими неудачами, мучается – она. Да, раньше был повод спешить. Что я принесу сегодня, сейчас? То же самое – «Нет». Невозможно смотреть, как гаснут любимые глаза. Опускаюсь на колени, утыкаюсь лицом в подушку, прижимаюсь к её щеке. Какая горячая. Ирочка гладит меня по голове …Она – меня.
    Вернулась соседка:
– Что они, в самом деле, тянут и тянут, не могут сказать русским языком, когда операция.
– Русским не могут, в английском – четыре формы настоящего времени. Ели кто-то ожидает слишком долго, то и язык соответствующий. Эскимосов лето не балует, и для настоящего времени в их языке 63 формы, но профессор им не владеет, – слушаю Иру и понимаю, что нас спасает её выдержка.
    Саша рассказал анекдот. Больница, ампутация ноги. На следующий день в палату приходит врач. «У меня для вас две новости: одна хорошая, другая плохая, с чего начать?» – «С плохой». – «Вам ампутировали не ту ногу». А-а! Крики, вопли. «Какая же тогда хорошая?» – «Больную ногу можно вылечить». Постороннему смешно, а у меня слёзы. Ире изувечили здоровую ногу и теперь думают, что бы ещё сделать.
      Мотался по делам в город, быстро возвращаюсь. Водитель такси, мужчина за тридцать, нетипичный вид для шофёра. Называю адрес.
– Знаю. Вы в каком корпусе?
– В главном, второй этаж.
– Я там был.
– Это женский.
– Дочка лежала, старшая школьница, мы из Перми. Сделали операцию, вроде, нормально. Велели показаться через полгода и повторить. Приехали. Назначили время. Я спрашиваю: «А анализы, КТ, МРТ?» Отвечают: «Мы вас оперировали, всё знаем. Ни к чему лишние обследования». Я забрал дочку, занял денег, полетели в Израиль. Сделали. Прошло два года – рецидива нет.
– Почему сейчас в Питере?
– Долг отрабатываю.
– Кто делал?
– Профессор.
     Проклинаю себя. Наше мы. Что в нём делает моё «я» – ничего. Иду к начмеду, сказали, что важный чин. Напротив кабинета два стула, или быстро решает, или ничего не может. Один занят неприметной женщиной в очках, не знает куда девать руки и свои проблемы.
– К начмеду? – Да. – У себя? – Нет. – Давно ждёте? – Да.
    Сажусь рядом. Минут десять она их выплёскивает, молча слушаю и ухожу к нашим проблемам и процедурам. Возвращаюсь, место занято седовласой. «Ваше заняла?» – «Тут нет понятия «моё». Первая продолжает жестикулировать, нашёлся тот, кто может выслушать, не перебивая, и даже ответить. Обычно руки являются веским доказательством в мужском разговоре. На коленях у седовласой они лежат убедительно, с неожиданно ярким маникюром – перевес налицо. О чём здесь можно говорить – о чём угодно. В больнице особенно чувствуешь одиночество и осознаёшь, как не хватает внимания и поддержки. Посетители приходят и уходят, а ты остаёшься, это дом. Если повезёт, то гостеприимный. Хорошо, если рядом будет "седовласая". И ещё много "если", из которых главное – врач.
       Он и подошёл. «На каталке вы приехали? Заходите». Излагаю ситуацию:
 – В первый приезд у нас даже палата была оплачена за послеоперационный период. Я не про деньги – чёрт с ними. Что нам делать?
 – Разберусь.
      Видел их вместе с профессором. Ну, думаю, зашевелятся.
      Теперь бегаю за начмедом. На следующий день поймал, сидим в его кабинете.
– От меня вы что хотите?
– Чтобы жену лечили, как в направлении указано.
     Выхожу. Помочь он не может, разве стульев добавит. Сидят те же, седовласая продолжает согласно кивать головой. Сказали, что она в клинике второй раз после многолетнего перерыва и так общается со всеми, собственный опыт научил сочувствовать. Несчастья делают людей сентиментальными и отзывчивыми. Ничего особенного вроде бы не происходит, но «очки» уже не так машут руками, видимо, действительно, сострадание лечит.
– Начмед сказал, что определились с лечением, уточняют детали, – не глядя в глаза Ире, вру я.
– Забери свою подушку, тебе неудобно.
– У меня… остеохондроз шейного отдела. Рекомендовали периодически спать без неё – сочиняю дальше.
– Ты мне не говорил.
– Не хотел расстраивать. Сейчас совпало: и тебе удобно, и мне.
– Сделай подушку повыше. Плохо видно.
      Поправляю конструкцию изголовья, пытаюсь разобраться, что с этого места может привлечь внимание – у окна тот самый клён. Несколько багровых листочков, по странной случайности, ещё удерживаются под ветром. Очередь Ирочки отвести глаза и взять меня за руку. Она тоньше, замечает вокруг больше. У неё свои ассоциации. Я бегаю, мне не до окружающего. А Ира? Когда болеешь, то твой мир сужается до того, что видишь и чувствуешь. Дома, перед первым приездом сюда, мы смотрели в окно. Городок для игр был заполнен детской радостью и улыбками родителей. Ира сказала: «Брейгель» – вернула к нам жизнь. Что необходимо – вера! Она была… а сейчас – О’Генри – «Последний лист».
     Смотрю снова на дерево. Листьев осталось пять. Ира их считала, и нет – не сказала. Она отвела глаза – извинилась, что я догадался. Ирина сильный человек, боль держит в себе, делится только радостью, да и то загадками. В Хорватии, на Ицукусиме, я догадывался. И вот теперь. Она никогда не плачется и ничего не просит. С таким человеком легко, когда здоров, но не дай бог, что случится – случилось – последний лист. Это не жалоба – это признание безысходности.
      Мы приехали, полные веры в обещанное лечение, выполняли всё, что от нас требовали, и... ничего. Ничего не делают, становится хуже. Надежда покидает с каждым падающим листом.
       Их осталось пять.
       Кто любит, тот всегда художник. Он в ответе перед Богом. В первую очередь за того, кого любит.
     Про единственного мужчину, который тут «живёт», знают все. Заглядывают соседки по палатам, сочувствуют. Кто говорит «молодец», кто завидует. Можно ли кому завидовать в больнице? Оказалось, что можно, они не стесняются: «Мне бы такого мужа».  Вроде бы, очевидно, но Ире приходится пояснять: «Завидовать нужно не человеку – любви».
       Жизнь, другая жизнь, снаружи, продолжается. Саша из Израиля пытается помочь. Он нашёл контору, которая выделяет сиделок по уходу за больными. Мне в голову не приходило. Звоню: предлагают человека с условием проживания у нас, с образованием медсестры. Не откладывая, еду, встречаемся дома. «Здравствуйте». – «Люда». – «Хорошо, Люда, оставляйте вещи, едем в клинику. Можете?» – «Да» – «Если потребуется, ночевать в клинике сможете?» – «Да».
     В который раз обращаюсь к профессору, он отделывается напоминанием:
– После операции необходимо сразу ходить.
– В декабре жена в вашей клинике бегала по лестницам. Вы не стали оперировать, – смотрит на меня как ни в чём не бывало.
      Страдаем от боли и неопределённости. Ночь. Лежу. Разве уснёшь? Была возможность лететь в Израиль… её уже нет. На потолке тени от елей не шевелятся – ветра нет. Может быть, вчера на улицу опять не выходил. Сколько так лежал, не знаю. Понимаю, что Ира не спит. Мы не властны над временем. Главное, что его тоже нет. Подхожу на цыпочках. Открыла глаза, значит – ждала. В них вопрос: «Что нам делать?»
– Спрошу у профессоров в другом месте. Давай ладошку – тебе сон обязателен, а я отосплюсь потом.
      Целую, кладу её ладонь на свою, как раньше делал, другую руку – сверху, легонько поглаживаю и замираю. Опять не знаю, как долго, но, к счастью, уснула. Довели до того, что в этом – счастье.
      Наконец назначили… не операцию – новую рекомендацию. Направляют в нейрохирургическую клинику для дальнейшего лечения, теперь уже позвоночника. Дотянули! Что врачи понимают под «дальнейшим лечением», если его вообще не было.  Правильнее – было – навредили. 
      Ира молчит, в глазах отчаяние. Как беспомощен человек, когда от него ничего не зависит. Утешить невозможно. И нечем.
      Я бегаю по городу с таким же отчаянием: где могут взяться помочь и что лучше? К известным медикам и очередь соответствующая. Упрашиваю пропустить – разрешают, глядя на моё состояние. Сижу в кабинете у профессора Пташникова, завотделением НИИ имени Вредена. Читает выписку, изучает томограмму, звонит нашему профессору (узнаю, что они уже обсуждали): «Почему всё же вначале не сделать основную операцию по онкологии? Может быть, не следует сейчас трогать позвоночник?.. Ну ладно, вам виднее. Вы лечите». Говорит мне, что у него все места заняты, придётся месяц ждать, но с позвоночником можно оперативно сделать в Мечниковской больнице, он договорится, – там базовая клиника их кафедры. Благодарю, выхожу. Сидел долго, народ между собой ворчит, но мне ничего не говорят. Я извиняюсь. Понимают, что без особой причины сюда не приходят, с каждым может случиться. Мы на одной стороне, это солидарность больных, нас объединяют мужество и надежда. Осталась ли вера?
      Пытаюсь проконсультироваться в другом месте. Бегом по лестницам, таксиста уговариваю поторопиться. Ирочка страдает, у меня не получается. Первый медицинский университет, время к вечеру, а я ещё в городе, хорошо, что там Люда. Другой кабинет, ситуация повторяется. Пропускают. Заведующий кафедрой нейрохирургии профессор Черебилло читает заключения, смотрит томограмму, задаёт вопросы, звонит нашему профессору: «Не лучше ли вначале разобраться с онкологией? Почему сразу не сделали?» Ответы не слышу. Обсуждают… «не согласны – делайте, как решили. Вы лечите». 
       На самом деле, бегаю не я, бегаем мы – местоимения «я» давно нет, Ирочка попала в другой мир. Миры здорового и больного не просто разные, внутри больного мира человеку нужна опора – без неё выбраться. Если рядом любимый, на которого можно опереться, то абсолютно всё переходит к нему. Начиная от размышлений «что делать», и, кончая этими самыми делами. Ира считала: «Мы отвечаем за всё, что было при нас» – я соглашался. Тем более отвечаем – отвечаю – за всё, что было с нами.
      Мои попытки что-то сделать оказались бесполезными.

 27 января.
        Выписывают. Заказанная нами перевозка, перекладывание на носилки. Подходит профессор, у него в это время должна быть операция:
– Почему не вызвали нашу?
– Вы не говорили.
       С чего вдруг стал заботливым? Вместо Эскулапа выступает в роли Харона – транспорт предложил. Была в советские времена шутка "Слово моё – хочу дам, хочу обратно возьму". Дописали бы на табличке кабинета к его чинам, чтобы люди знали заранее. Только для нас это не шутка, а вопрос жизни.
     Лечащий врач избегает встретиться глазами. Соседки жалеют, охают – как же так? Заходят из других палат, сочувствуют, знают, что нам второй раз отложили операцию. Старшая сестра извиняющимся тоном сообщает: «Мороз, метель, одевайтесь теплее». Провожает по коридору. Из открытой двери ординаторской разносится музыка и голос Магомаева: «Брошено в пургу Сердце на снегу».    
 
      Дорога дальняя. В перевозке меня знобит, наверное, холодно, укутываю Иру, стою, не отпускаю её руку. Мы вместе – единственное обещание, которое выполняю. Она хочет что-то сказать, громко не получается, просит нагнуться: «Профессор нас бросил». В глазах слёзы. Это не от боли. Когда сильно болело, глаза у неё были сухие, и был молчаливый диалог (двадцать пять лет вместе). На мой немой вопрос, она с задержками, через эту боль, тогда ответила: «Слёзы капают внутрь… вот чему я научилась». 
      То, что обещали, на что мы надеялись, во что верили, как в единственную возможность спасения, – рухнуло. Всё.
    Что такое отчаяние – это когда нет слов, и цена ему – жизнь.
     Говорить не могу. По щекам потекли слёзы.
     Ирочка, любимая моя, говорит: «Нас бросил» – хочет снять ответственность за случившееся с меня. Чтобы я себя не винил. 
    Отворачиваюсь, якобы поправить одеяло. Наклоняюсь, рукавом вытираю лицо. Нельзя, чтобы она видела мои слёзы… разве от неё спрячешь? 
      
       Зима, давно голодные волки бегут лесом. Замыкает стаю волчица, она тащит раненого волчонка. Глубокий снег, волки скрываются из виду. Волчица останавливается, даёт себе передохнуть и продолжает тащить. Доволакивает до поляны и видит стаю, остановленную вожаком. Её ждут, чтобы двинуться дальше вместе с волчонком.   
       Это волки.
      
Клиника им. Мечникова.
    Клиника травматологии и ортопедии при Университете имени Мечникова. Нас ждали. Лифт, третий этаж, последний. В Петрова было просторно, здесь – небольшая комната, пять кроватей стоят впритык, все заняты, не повернуться. Когда приходят врачи, то приходится выходить – места нет. Как мне остаться?
     Начинаю поход по инстанциям: лечащий врач, хирург Усиков. Весёлый парень, операций много, по нашему профилю мало. Завотделением Фадеев строже, выше ростом, оба кандидаты медицинских наук. Когда стоят рядом, видно, что один дополняет другого, вместе и оперируют. Жду его у кабинета, холл просторный, два диванчика. По длине в самый раз, чтобы нормально лечь. Не зря сильно продавлены. Мимо проковылял на костылях мужчина: «Сейчас придёт. Закончил обследование». 
     Мы единственные, кто приехали несамостоятельно. Учли тяжёлое Ирино состояние, организовали многоходовой переезд и перевоз больных между палатами, освободили нам трёхместную. Помогал переставлять койки. Первое наше «Спасибо». Счастье, если бы так сильно не болело. Столько натерпелись и морально, и физически.  Неизвестно, что страшнее. Дали место, где просто спокойно. И уже маленькая радость. У меня. На подоконнике сразу появляются цветы, недалеко от клиники ларёк – знают, где они нужны. За окном дерево, опять рядом. Иду проверить, не дует ли, на самом деле – смотреть, есть ли листья – нет. Что это может означать? Художник готов.
      Опять анализы, врачи качают головой. Мы-то своё сделаем с позвоночником, но как быть с вашим варикозом и тромбозом? Четыре дня исследовали, кололи, делали капельницы, готовили. Спать почти не получается, болит. Помогают уколы и мои растирания, но ненадолго.
     Симпатичный врач по сосудам, Курчева, если бы увидел, что медику с такой внешностью может понадобиться помощь, то предложил бы обязательно, а тут и предлагать не нужно. Прикатили с ней утром аппарат УЗИ в палату. Разбиралась долго, вышла в коридор, прихватываю за рукав. – Что? – Подождите. Идёт к оперирующим врачам, они в сторонке, тоже ждут. Слушаю отчёт: «Ситуация плохая. Кто до этого довёл?! Что будем делать мы?» Стою напротив неё, сложил руки в мольбе, киваю с выражением благодарности и… последней надежды. Прошу: ну, пожалуйста, возьмитесь, сделайте хоть что-нибудь.
     Минуты ужасного молчания. Что скажет? Сердце сейчас выскочит, впервые в жизни начинают подрагивать пальцы. Убрал руки за спину. Все смотрят на неё. Наконец решается – будем делать. Подхожу, пытаюсь выразить признательность. Боюсь дотронуться рукой – ещё дрожит. «Подождите, пока не за что». Бегом в палату. Улыбка надевается сама: «Всё, сказали, что сделают». Целую. Смягчилось выражение глаз.
      Ночь. Кажется, не уснула. Осторожно встаю.
– Зачем встал?
– Показалось, что не спишь.
       Сажусь на краешек, кровати, они узкие – место экономят.
– Завтра… сегодня уже, консилиум.
– Ну и что? Операция назначена.
– В Петрова тоже назначили.
– Там консилиум с пришлыми, – а с чего это я взял, что завтра будет не также? Господи, помоги, нам некуда больше идти!
– Никому не верю.
– Позвонить Фадееву? Он сказал, что можно ночью.
      Набираю номер. Ира останавливает:
– Знаю, что он скажет.
– Когда лежал, боялся спрашивать, чтобы не разбудить, вспомнил детское. «Ночь, две старушки в комнате. Одна окликает: «Маша, ты спишь?»  Тишина. Она громче: «Маша».  Тишина. Кричит: «Маша, ты спишь?» Маша вскакивает: «А, что? Что случилось? – Ничего, я хотела узнать, спишь ли ты. Значит спишь. Вот и хорошо».
     Поговорили, немного успокоилась. Если отвлекают детские воспоминания, значит, не всё потеряно. Или именно потому и отвлекают, что детские? Задремала, ей недавно вкололи анальгетик. Без них было бы совсем худо. Боюсь не то что встать, – пошевелиться, вдруг разбужу.
      Часы в телефоне не тикают. Сколько было в жизни моментов, когда хотелось остановить время, и всегда они были связаны с радостью. А сейчас? Самому близкому человеку удаётся поспать, сейчас это просто необходимо. Как мало, по сути, нужно, чтобы почувствовать себя чуточку счастливым, когда любишь. О себе не думаешь, эта чуточка укрепляет надежду.
      Второй раз заглядывает дежурная сестра. Прикладываю палец к губам. Осторожно закрывает дверь, прижимает. Она неплотно прилегает к порогу, на полу остаётся светлая полоска. По ней видно, если кто-то проходит. Два раза за ночь тень замирала на насколько секунд – прислушивалась, что у нас делается. Не забыть сказать ей «спасибо». 
       Раннее утро. Ира спрашивает:
– Не ложился? – повторение грустной истории – не повод для бодрого ответа «а где мне ещё быть?» 
– Только что встал, не успел удобно сесть, видишь – ворочаюсь.
     Звоню всё время в кабинет Фадееву – сразу спускаюсь.
– Можно мне на консилиум?
      Через час приехал тот самый Пташников, их научный руководитель, поздоровались, помнит. Народу много, стараюсь затеряться в кабинете. Заметил, попросили выйти. Стою под дверью, как побитая хозяином собака, только не скулю и уйти не могу. Неужели откажут? Может быть, стоит войти и рассказать, как отправляли в 40-ю? Или хуже сделаю? Нужно взять себя в руки – но они то как раз и дрожат. 
      Совещались недолго. Наверх в палату через три ступеньки, так быстрее, чем по телефону. Ответила улыбкой не только потому, что я пришёл, а настоящей.
     Вечером звонит Фадеев, зовёт к се6е. Что-то пошло не так? Консилиум ведь принял решение. Неужели отменили? Говорю Ире, что он хочет проинструктировать, и заставляю непослушные ноги идти по лестнице. Останавливаюсь – прекрати. Вдруг придётся ещё куда-то ехать или, не дай бог, лететь, а ты разваливаешься. Кто кроме тебя это сделает?! Не такая длинная дистанция нами пройдена, а у тебя с каждым днём с нервами хуже и хуже. Что будет дальше? Мы ещё не вышли на старт, и потом, нет, не потом, вначале, ты – художник, это – твоя лестница, поднимайся и рисуй свой лист, он последний. Другого не будет.
     Без приглашения плюхаюсь в кабинете на ближайший стул, стискиваю пальцы. Выхожу из нашего с Ирой «мы», готов принять сам любые варианты – без операции не уедем. Настольная лампа выделяет лицо, оно задёрганное, но спокойное, днём было не различить, позади светлое окно, сейчас глаза прикрыты, устали смотреть в одну точку, на болезнь. Впечатление такое, что достаточно высокая фигура кем-то положена на стул и прислонена к столу. Ноги, уставшие за день стоять на одном месте, вытянуты, именно это требовал он от Усикова. Наверное, с таким же удовольствием устраиваются продавцы после смены, но у них товар чужой, а Фадеев – волшебник, делает всё своими руками – дарит людям здоровье. На столе пачка бумаг, в которых он не хочет разбираться после такого дня. Глянул на меня и заторопился:
– Извините, не предупредил. Супруге досталось нервных стрессов с избытком, а тут ещё я пугаю, не та психологическая подготовка. Хотел узнать, как у неё с сердцем? – выдыхаю и пересаживаюсь ближе.
– Было плохо один раз.
 – Что случилось?
 – Знаю не что – знаю из-за чего, правильнее из-за кого. Случай, возможно, интересный с точки зрения медицины.      
   
ПРОИСШЕСТВИЕ
   Обычное происшествие, если посмотреть со стороны. Слово "происшествие" можно брать в кавычки или не брать – кому как в жизни повезло. 
    Знакомые с работы Ириной мамы просят: «Ваша машина на ходу, наша на даче, подкиньте запчасти, заодно и нас со скарбом». Я их считаю хмырями, при каждом удобном случае норовят им воспользоваться, но с этим ничего не поделаешь. Ехать-то всё равно нужно. Противно ещё, что заставят ночевать у себя, выслушивать про неудавшуюся жизнь. Ира собирается, на то, правда, есть другая причина. Дорога к ним уж больно примечательная. На реке, у которой «милое имя, что камышовая тишь», – Оредеж – усадьба Рождествено. В этом месте берег высокий, удерживает напор времени. Напротив – церковь, колокол не поминает – напоминает, его звон долго ложится в изгиб реки, в то ощущение счастья, которое Набоков здесь оставил.
– Нужно всего-то – уметь это почувствовать, – говорила Ира.
   И вот, не хочу я её брать – нанервничается попусту. Знакомые – шебутные, вечно опаздывают, не дадут нигде остановиться. За утренним кофе убеждаю.
– Посмотреть на почтовой станции в Выре на бальзамины, посидеть у самовара, представить, как ждал лошадей Пушкин и о ком вспоминал? Не получится. Знакомых не заставишь, ругаться только будут, сама знаешь. Один я быстрее обернусь.
    Ира водит носом над чашечкой ароматного кофе, я продолжаю.
 – Бросить взгляд, как туристы, на подорожную коллежского секретаря в прошнурованной книге? 
   Глоток крепкого кофе, ещё один, прячет, чтобы я не видел, глаза, признаёт логику и кивает головой – ладно:
– Мы не гости музея литературного героя – мы попутчики поэта.
   Доехали, на удивление, без проблем, заниматься ремонтом не пришлось. О ночлеге разговор пресёк – Ира ждёт.
    Осенью вечер быстрее приходит и всегда торопит, кажется, что опаздываешь. Народ возвращается в город, встречных машин нет, попутные оставляю позади. Моя рвётся домой, не удержать. Заспешили, запетляли, повороты. Смотрю только вперёд. Высокий лес, как фокусник, показывал чистоту небо до крутого виража, а за ним достал из рукава тучку. Нежданно, будто из лейки, полил сильным дождем. Пыльный асфальт, сверху вода, – это всё равно, что лёд. Руля не слушается, тормоза не держат. Сделать ничего не могу. Понимаю, что делать нужно было раньше. Так всегда, и понимаешь это тоже всегда, но – потом. Словно при замедленной съёмке вижу, как от капель поднимаются фонтанчики брызг с пылью, как опускаются увидеть не успеваю. Машина наклоняется в глубокий кювет «мордой» вниз, упирается в противоположную стенку и встаёт на дыбы. Я не успел испугаться, больше обрадовался – хорошо, что Иру не взял. В следующее мгновение машина опрокинулась на крышу. И всё исчезло. 
    Резко стало светло, будто проснулся от страшного сна, который не помню. Лежу, сиденье почему-то откинуто, засыпан осколками разбитого стекла, надо мной смятая крыша. Бегут люди с корзинкам. Значит быстро очнулся. С трудом открыл дверь, вылез. Потрогал голову, поприседал. Сильной боли, слова богу, вроде бы нет, ходить могу.
     Грибники сажают в свою машину: «Больница недалеко». – «Спасибо, мне бы на почту, позвонить (мобильных телефонов ещё не было)». Необъяснимая тревога – что-то случилось с Ирой. Трубку всегда берёт она, сейчас – сказать «тёща» язык не поворачивается. Все завидуют – надо же, и с ней тебе повезло. Слышу кричит: «Это – Борис». Рассказывает. Ходила Ира, всё вроде ничего, а потом вдруг забеспокоилась – «Почему я не поехала?» и ей стало плохо. Я вызвала скорую, никогда такого не было. Кажется, обошлось. Потом всё спрашивала: «Боря не звонил?» «Зачем ты встала?» – «Дай я поговорю».
– С тобой всё нормально?
– Ты же слышишь.
– Не обманываешь?.. У меня сердце прихватило. Чувствовала – ты… что случилось?
– Ирочка, ничего страшного – в кювет въехал, обычное дело.
– Откуда звонишь?
– С почты.
– Как доехал?.. Что ты молчишь?!   
– Подбросили.
– Я за тобой приеду.
     Голос мамы: «Куда ты собираешься? Встать не могла!!»
– Через пару часов дома буду. Не волнуйся, я даже давление измерил, вдруг ты спросишь, – нормальное. Попроси лучше маму закуску приготовить.
     Везут в Петербург мимо почтовой станции меня, попутчика Пушкина, и думаю я, как он, – «Есть в мире сердце, где живу я».
– Настоящая любовь говорит о себе сама, когда в ней нуждаются, – подводит итог Фадеев. Изучением подобных явлений, занималась парапсихология. Вот случай оттуда. Муж на фронте. Жене снится сон, что он при смерти в госпитале, в Свердловске. Упросила дать отпуск, приехала – любимый человек там. Спасли.

* * * 
     Колют сосудистые препараты в непредставимых для нас дозах. Анестезиолог, Вячеслав Хмара, кипит энергией, противопоставляет себя своей же медицинской специализации – усыплять. Будет, как Морфей раздавать сон, сейчас подробно объясняет Ире процедуру наркоза. Приятный, или мне все стали приятны, – нет, не ошибся, потом подтвердилось: приходил ещё, и не один раз, убедить не столько в безопасности, сколько в отсутствии вредных последствий. Вернули надежду и появилась благодарность к врачам уже только за то, что взяли ответственность за нашу жизнь. За что отвечают профессора в Петрова?
        Начинаю обращать внимание на то, что делается на улице, оказывается, там есть Солнце. Дорожки почти чистые от снега, он лежит у перекрёстков аккуратными кучками. Между корпусами летают голуби, сидят на подоконниках и перед подъездами. Их подкармливают те, кто связан с кухней, но особенно выздоравливающие. Только находясь в больнице понимаешь, что значит забота. Посетители проходят мимо, им не до этого, быстро сюда – и домой. У меня дом здесь – он там, где любимая. Знающие люди говорят, что скоро весна. Какое сегодня число? Мои внутренние часы встали. Дали надежду, слово то какое, оно нас держит, – значит пойдут.
       Оформлял очередные документы в другом корпусе, туда и обратно бегом. Я здесь не первый раз, думал, что это далеко, а на самом деле это занимает минуту. Спешу рассказать Ире про весну и голубей. Взбегая по лестнице непривычно нарушаю правила движения – совершаю двойной обгон. Вторым, кого опередил, был спортивный Усиков. Он удивляется: «Думал, что я быстрее всех». Для меня бег – единственно доступный способ ускорить время. Тогда его больше освобождается, чтобы побыть вместе. Ничто так не сближает людей, как несчастье. Раньше казалось, что ближе некуда.   
       Приоткрываю чуточку окно – дует, крошу хлеб на подоконник. Слетаются голуби, сталкивают друг друга, воркуют. Своя птичья жизнь, со своими заботами и невзгодами, для них она такая же исключительная. Ирочка смотрит, в глазах появилось выражение, а не спрятанная боль. Маленькая радость, и опять – надежда. Не рано ли записываемся в выздоравливающие? И чему, по сути, радоваться, тому, что наконец-то будут резать? Ведь это только начало, потом ещё одна операция.
      Узкий коридор, слева и справа по две комнаты, одна наша, в торце большая палата. Из неё, бережно переставляя костыли, выходят две аккуратно причёсанные женщины. Одна сильно подкрашена, другая выделяется яркой кофточкой. Напротив, через большой холл с диванами, – мужское отделение. Оттуда слышится шум, показываются неуклюже переставляемые, с помощью медсестры, костыли, за ними – грузным мужчиной в пижаме. Думает научиться ходить. Спорт, похоже, видел только по телевидению, да и то вряд ли. За ними две довольные физиономии в тренировочных костюмах. Одна, с отросшими волосами, выпрыгивает, другая, стриженая, ещё не готова, – вышагивает. Хотят добраться до женской половины… коридора. Глухо стучит обрезиненными костылями жизнь.
       Рядом с нами одноместная палата с дополнительной кушеточкой. Вижу иногда большие опухшие глаза, которые смотрят мимо, причёску, бывшую когда-то изысканной и руки, которые она не знает куда деть. На третий день здоровается. У неё взрослая дочка, не встаёт.
        Заходит Вячеслав, обстоятельно рассказывает, что будут делать на операции, как дышать в маске и другие подробности. Всё ли понятно, есть ли вопросы? И, вообще, типовая операция, делают не по одной каждый день. (Что ж в Петрова-то не сделали?!) Отмечаю: как только что-то начинают делать, я рассыпаюсь в комплиментах, довели. Следом приходит Усиков, точнее, прибегает, у него есть причина бегать – некогда. Бодрый, всем довольный. Один вид – сплошная уверенность, чем и делится. Объясняет, что остановились на варианте: прооперировать один позвонок и скрепить винтами, у многих спортсменов такая штука, например, у Плющенко, вон он как прыгает. Через неделю можно будет домой. Ира смотрит с ужасом – винты в спине. 
      К шефу спускаемся вместе. Обнаружили приятное совпадение. В своё время он с Ириным двоюродным братом занимался в одном клубе академической греблей, оба на четвёрке. Говорю, что у Саши было второе место на чемпионате мира среди старших юниоров. Позавидовал: «Я не дотянул». Предупреждает: дело в том, что оперировать сложно, даже опасно из-за последствий тромбоза. Они берутся. Но я должен всё понимать… мы оба должны понимать.
– Вы согласны? Оба?
      Отвечаю не задумываясь, горькие размышления с Ирой, конечно, не обсуждал. Что тут обсуждать? Уверен – это сидит у неё в голове. 
– Да, – как уместно наше постоянное «мы», к нему добавились мокрые глаза. В последнее время такое случается, – что нам ещё делать?
   Возвращаюсь в палату:
– Назначили время, готовимся.
       Звоню в Израиль. «Я прилетаю». – «Может быть, не нужно?» – «Не обсуждается». Саша носит, и не напрасно, золотую фамилию – Гольдин. Его постоянную заботу не переоценить. Помочь по существу не может, но всё равно бросит свои дела и прилетит, чтобы протянуть руку, на которую всегда можно опереться. Как это важно сейчас для Ирочки после всего случившегося. Поддержка близкого человека уберёт ненужные сомнения. Возможно, это качество передаётся генетически? Ира такая же.
     Назначены предоперационные капельницы, уколы, таблетки, к ним добавлены мои растирания, наши упражнения, от которых осталось одно название. Разве можно напрягаться, если болит, сильно болит? Ира старается, опускаются веки, прячут от меня эту боль. Останавливаю – после операции наверстаем. Пытается сама – не даю.
      Старшая сестра отзывает меня, извиняется. Некуда больше класть новую пациентку на стандартную операцию с ногой. Только сюда, женщина в возрасте, не хочет, чтобы я ночевал. Придётся остаться Люде, впрочем, сегодня всё равно встречать Сашу, а завтра операция.       
      Поздно вечером он прилетает. Мы с Ирой (за глаза, конечно) его хвалили. В детстве они часто были вместе, в институте со второго курса оказались в одной группе. Саша пропустил год, брал академический отпуск из-за того чемпионата мира. В связи с чем встал вопрос – что делать дальше? Продолжать учиться через пень-колоду, как все известные спортсмены, или посвятить себя инженерной профессии. Верх взяла тяга к интеллектуальной деятельности. «С тех пор, – подтрунивала Ира, – он не любит сослагательное наклонение». Но далеко от спорта не отошёл. Между делом несколько раз стал чемпионом Израиля по академической гребле на четвёрке и двойке. От него я узнал слово маккабиада – это международные спортивные соревнования по образцу Олимпийских игр… для евреев. Саша входил в состав сборной Израиля. Первые такие соревнования были проведены ещё в 1932 году. На маккабиаде 1935 года победили команды Австрии и Германии. Причудливы и трагичны зигзаги истории.
       За чаем сидеть непривычно. Саша рассказывал раньше показательный ляп, как они, хорошо учившиеся, выполняли лабораторную работу по электротехнике. Кто закончит – уйдёт. Быстрее всех собрали схему – не работает. Проверили, опять не работает. Одни уже остались. Преподавателю надоело ждать. Ну что тут у вас? Подходит, проверяет – всё верно. В чём же дело? А вы питание включили? Не-ет. Всем смешно.
      Сейчас молчим. Думаем о том, что лучше не обсуждать. Саша нерешительно, я даже удивился, начинает о другом:
– Тебе несколько лет назад с капельницами достался гепатит С.
– Врачи сказали, что протяну от пяти до десяти лет, как по решению суда. Если пользоваться нашими лекарствами, то от побочек и того меньше. Безопасное штатовское стоило 180 тысяч долларов.
– Пока ты бегал по врачам, Ира подготовила документы на обмен вашей трёхкомнатной квартиры на однокомнатную, она же собственник. Я взял кредит на оставшуюся сумму. 
– Мне не говорила… вот от чего выручил китайский дженерик, он в три раза дешевле, и цифра в рублях.
– Не проговорись, я обещал. Она тогда сказала, что ты на это не пойдёшь.
      Больницу на ночь не запирают, приехали рано. Сразу за входом – полукруг площади, это – мир, разделённый на две половины: здоровых и больных. На границе стоит памятник И.И. Мечникову. Высокий постамент, бюст врача-учёного, в руках микроскоп, он оторвался от важных исследований, чтобы посмотреть на нас двоих, пересекающих эту черту. Каменное лицо выражает сочувствие. Привычно спешащих мимо посетителей с поникшими лицами, ещё нет. За памятником начинается, можно ли тут назвать бульвар, не знаю, слева и справа облезшие трёхэтажные и двухэтажные корпуса, похожие друг на друга ещё, дореволюционные. «Как ты не путаешься?» – «Наш последний». Походка у него размашистая, повыше меня ростом, всё ещё действующий спортсмен, а тут удивляется: «За тобой не угонишься». 
    Ира рада, но Саше говорит, что не стоило прилетать и первый её вопрос: «Как мама?» Разговор не касается того, что предстоит. Неожиданно появляется Усиков. Замолкаем, повисает пауза, каждая секунда ожидания повышает нервное напряжение, хотя дальше некуда. Вдруг что-то и здесь не так? Или мы первые на операцию, и, учитывая наши сложности, он пришёл за нами? У Иры испуг в глазах не проходит, даже когда услышали вопрос: «Ну что, готовы?» Поэтому «Готовы» – ответить слаженно, как бывает на пионерском сборе, не получается, Ира непривычно для себя оказалась последней. Он оставляет за ней половину комнаты, вторую занимает сам, усаживается по-хозяйски: «Родственник?». Умница Саша находит способ расслабить ситуацию, он никогда не повышает голос, но умеет найти нужную интонацию, расставить всё по полочкам и вопросы снимаются. Сейчас делает главное – переключает Иру.
      Родился, болел, взрослел, учился, как все дети в то время. Занимался спортом (серьёзно, даже слишком, – не как все), выучился на прикладного математика, работал, как лошадь, везде, где можно было. Писал диссертацию о чём знал и больше, о чём не знал. В 1991-м уехал в Израиль с семьёй, как все евреи (я наполовину) в то время. Там работал, учил языки, менял места работы (принимал участие в разных скачках), как и все репатрианты, которые когда-то работали, как лошади. Не имея стартового капитала, основал свою фирму по цифровой обработке звука и много, много работал и работаю, надеюсь изменений для лошади не предвидится.
       Ира отошла и не может не упомянуть меня: «Они с Борисом сделали фирму в Питере, вместе работают».
– В итоге, – продолжает Саша, – имеем свой стенд на крупнейших международных выставках IT: CES в Лас-Вегасе и в Барселоне. Помните советский мультфильм? Ослик приходит домой: «Мама, все в школе говорят, что я глупый и дразнят ослом». Она успокаивает: «Не плачь, сынок. Посмотри на папу – он тоже осёл. Но работает начальником, его не дразнят, а уважают». Фильм сняли с проката, но не сразу, наверное, тот начальник посмотрел и долго доходило. У меня иначе – папа профессор в СССР, в Израиле – никто, всё делаю сам.
– В хороших руках лошадь даёт результат.
– Не у всех есть возможность сменить «хозяина».   
     Приезжают с каталкой. Ира замыкается, глаза не могут спрятать страх. Перекладывают, вывозят в коридор. Иду рядом, держу за руку, перед лифтом жму. С горечью чувствую, насколько ослабла ее кисть. В лифте мне места нет, прощально машу до закрытия дверей. Бегу вниз по лестнице, благо с третьего этажа на первый. Успеваю встретить открывающийся лифт. Не ожидала увидеть меня, но улыбки у неё не получилось. Перед дверью в операционную пролезаю между санитарами, целую. Утром губы были тёплые, сейчас – холодные.
      Ждём у входа, туда иногда торопятся белые халаты в шапочках и не спеша возвращаются. Прошло больше четырёх часов. Почему долго? Стараюсь не смотреть на Сашу. Наконец выходит наша операционная бригада, лица Фадеева и Усикова уставшие и довольные:
– Оказалось, что гораздо сложнее, чем представляли, поэтому долго.
– У меня одно желание плюхнуться и протянуть ноги, – признаётся вечно бегающий Усиков.
– Сколько можно напоминать, что здесь не место для таких шуток, «вытянуть» – поправляет его Федотов.
– Вы тоже не присели? – ему не нравятся наши физиономии, – состояние нормальное, причин для беспокойства нет, до утра в реанимацию нельзя.
    Идём наверх, хотя там делать нечего, коридор залит солнцем, у окна стоит пара, он и она, оба на костылях. Интересно, тут познакомились или один, общий, несчастный случай, выражения лиц не разобрать, жмурятся, повезло, если не только от яркого света. Захотелось сесть и вытянуть ноги, устал, будто сам оперировал. В привычной манере заботливой хозяйки большого дома, у которой дел не счесть и все неотложные, проносится Усиков: «Не ждите напрасно. Сказали же, что сегодня к ней нельзя».
    Мимо катят носилки с дочкой из соседней палаты, «большие глаза» придерживают одеяло, меня не видят, как и никого вокруг. Старшая сестра говорит нам, что дочка безнадёжна, поэтому выписали. В лифт их пустили вместе. Двери не могут закрыться. Не дают мамины руки. В лифте уплотнились, и двери закрылись. Так будет и с самой жизнью, как только она их опустит. 
     Сестра продолжает:
– Муж их оставил, у нас уже не одну неделю, пришлось уволиться. Как будет дальше? Кстати, вы тоже всё время тут, а работа?
– Форда использовал такой метод проверки качества организации дела. Он неожиданно вызывал руководителей на несколько дней (сегодняшних телефонов тогда не было), у кого после этого случался завал, тех увольняли. Предприятие должно нормально работать какое-то время без руководителя. Без меня и работают.
     Суббота, утро, нас с Сашей пускают в реанимацию. Ира бледная, одна в четырёхместной палате, здесь окончание мира, начавшегося с площади и его другая граница, граница жизни. С кровати виден потолок и входная дверь, для нас – выходная – быстрее отсюда, быстрее, подальше от этой границы. Рассказывает шёпотом. Привезли, положили на стол, наложили маску, немного трудно дышать... и всё. Проснулась в палате, врачи. Через некоторое время ужасно разболелось, днём уколы помогали. Для вызова санитара кнопка на стене. Ночью нажимала в течение двух часов – никого. Потом пришёл, говорит, что в соседнем блоке тяжёлая ситуация.
      Лучше бы мы её забрали в палату, уколы можем делать и сами. Сейчас «ситуация» повторяется, болит сильно, жмёт на кнопку – бесполезно. Отправляюсь на розыск, нахожу в ординаторской – спит, студент, на практике. Зажимаю ему нос. Испуганно вскакивает, отбивается руками, не опускаю, не извиняется ещё, зараза. Хороший будет врач. Днем пришёл другой, стал бегать. Вечер, Ире можно только пригубить воды. Наверх забрать не разрешили.
     Когда болеешь, время идёт медленнее, а куда потом девается не поймёшь. Воскресенье, беру с собой зеркало. Саша удивляется: «Зачем?»
– Вторая клиника, а перед ней только больничный потолок.
       Не успели войти, Ира манит рукой. Наклоняюсь, целую.
– Позавтракали?
– Да.
     Сашина очередь, целует, замечает, что лоб горячий.
– Боря меня не обманывает, вы ели?
– Да, Борис, я тебе завидую!
– Ты в этом не одинок, в Петрова Борису завидовали женщины, не знаю, что ему приятнее.
     Солнцу надоело за зиму прятаться, сегодня на чистом небосводе вольготно. Но радостное лицо его нам не доступно, окно смотрит на север. Да и голову повернуть нельзя, Ира не видит даже окна. А что, вообще, она видит в нашем положении? Глубоко вдыхаю – с чего это на меня накатилось? Пусть это первый шаг, но он сделан. Достаю зеркало, подставляю, в нём отражается бесконечная голубизна неба и здание напротив с облезшей местами штукатуркой, будто старый маляр в забрызганном комбинезоне. Он зарделся от своего вида, но взгляд окнами не отводит, смотрит, что у нас вышло. Голубям на крыше не безразлично, какое у Иры выражение лица, убедились – нормальное, спохватились, что не позавтракали и заспешили вниз, кто быстрее. 
– Не беспокойся, мы им насыпали. Принесли и тебе. 
– Спасибо… от нас. 
       День длинный, как прошёл, не заметили. Вечером выгнали. Завтра поднимут наверх.
       Понедельник, встречаю каталку на выходе из операционного блока, беру за тёплую руку и не отпускаю до лифта. Бегом по лестнице, чтобы успеть. На втором этаже не замедляю темп, спешу… «вверх по лестнице, ведущей вниз»? Опять подсознание самостоятельно. Не слушаюсь. Что у нас сохранилось – надежда. А самое ценное – здоровье – не очень. Успеваю встать перед лифтом на третьем этаже. В открывающиеся двери видит меня (опять не ожидала), улыбается, – нет выше награды от любимой.
       Дали одноместную палату, она единственная, та, соседняя. И та же непрошеная мысль. Да что это такое? Прогоняю без остатка – всё будет хорошо. На тумбочке, у кровати, ждёт сюрприз – белые пушистые хризантемы, наши хризантемы. У них есть особенность: срезанные цветы держатся долго, листья засыхают, осыпаются последовательно снизу вверх, и остаются одни цветки. Не сдавшиеся, не изменившиеся. Стойкие, как гальванический элемент Вольта, в котором напряжение не меняется до конца. Это Ирина.
Ещё она говорила, что строка Нигматулина "с милым рай в шалаше" – стала нашей пословицей. Где бы мы ни останавливались, всегда находила нужное место для симпатичных безделушек, цветов, и поездки по миру превращались в путешествие по создаваемым ею уголкам счастья, куда хотелось вернуться.
      В Мечниковской другой мир, куда не вернёмся, но пока мы здесь, – должен быть и уголок счастья, потому что мы всё равно вместе, поэтому – хризантемы.   

РЕКА
    Собрались мы в Таиланд. Рассадин всегда спешит помочь: «Вас там встретят». У его приятеля, ещё по Комсомольской правде, сын тоже работал корреспондентом «Вечернего Волгограда». Писал по указке о том, что везде есть место подвигу, – самому было противно. Перешёл на то, что ближе: как «выпивают от нечего делать, либо что-то делают от нечего выпить», – интереса не добавило. Добавилась ко всему неудачная любовь. При невысоком росте и среднем телосложении он, конечно, – не герой, внешность мягкая, но выразительная. Поэтому не сомневается, что нигде не пропадёт и везде его ждут. Поехал в Центр попытать счастья. Пытал, пытал – не выпытал.
– Не лезьте не в своё дело, у вас нет на это прав.
   Задумался. Имеет репортёр право на рассуждения? С правами у нас хорошо, особенно с автомобильными. Можно просто купить. Остальные тоже можно, но дорого. Приятель позвал в Таиланд, у него там мелкий бизнес: «О правах проще говорить в другой стране, –по крайней мер, безответственно».
– Главное оставаться собой, – согласился и поехал.
   Родному человеку стремишься во всякой мелочи сделать приятное. Получится ли сюрприз, если Ира хорошо, соображает, даже слишком хорошо? В самолёте пропускаю её вперёд, к иллюминатору. Вопросительно смотрит – она же боится летать, секунду мешкает и улыбается. Сожалеть или нет, что догадалась? Пассажиры успели притомиться за несколько часов полёта, и пилот, подобно радушному повару, зная, что такое блюдо не у каждого, нарочито спокойным голосом сообщает: «Господа, слева по курсу – Эверест». Взрослые дяди и тёти, как малые дети, отталкивая друг друга, прилепились носами к иллюминаторам, изощряясь в комментариях:
– Шедевр природы, а показывают через стекло, издали.
– «Джоконда» тоже за стеклом, и близко не подойти, – напоминает Ира.
   Ей хорошо видно с каким достоинством проплывает безразличная к нам, и ко всем прочим, трёхгранная вершина. Я вижу ещё признательный взгляд любимой, он мне.
   Корреспондент встречает в аэропорту:
– Всё в сравнении, первое – невольное, с вашим Пулково, здесь – дворец с садом.      
   А сам задерживает взгляд на красивых девушках. Увидел, что мы заметили:
– Тогда второе сравнение – о себе, – выражение сдержанности заменила, наверное, более свойственная ему мечтательность, к ней добавилось не сложившееся дома счастье.
– Наверное, стихи пишете? – как Ира узнаёт?
– По лицу видно? Сижу на мотоцикле у храма, и вдруг с неба, по ступеням, бежит ко мне богиня. Довлатов рассказывал о встрече с переводчицей, помните? Так и у меня, единственное желание – немедленно жениться, а она запрыгнула на мотороллер и понеслась. Пока я пришёл в себя, потом этих тараканов на колёсах – стая. Мелькнули на повороте из-под шлема локоны чёрных волос, а меня, в смысле наш поток, полицейский остановил. С тех пор ищу, ищу. Городок маленький, никуда не денется, увидите «Боттичелли» – держите.
    Избитая, но правильная фраза «Восток – дело тонкое». Поэтому нашим, по-другому воспитанным туристам, дают в руки памятку, что нельзя: показывать пальцем, гладить по голове, обнимать местных жителей и так далее, а повышать голос в разговоре вообще считается оскорблением. Последнее хорошо бы перенять. Тайцы вежливые, раскланиваются, за всё благодарят – море удовольствия. Настоящее море тоже ласковое, солнце даже слишком. Обеденная тень старается ему не мешать, прячется так, что не найдёшь. В знак благодарности надеваем рубашки с длинным рукавом.
     Бангкок, королевский дворец. Ансамбль гармонии и красоты. Скульптуры величественные и таинственные, драгоценные камни и позолота. Шпили – разные, прямые и изогнутые. Рты у народа одинаковые – разинуты. Говорят, что восток успокаивает душу и дарит улыбку. Фотографируем всё подряд. Рядом со Статуей Будды колоритный монах (где же ему стоять) в оранжевом кашая. (Простите, складываю ладони вместе и с почтением прижимаю к груди – рядом с Буддой не может быть никого, все смертные ниже). Он английский не так понял, наши жесты – отойти в сторонку, истолковал по-своему. Подходит, легонько дотрагивается до Иры, она его – за локоть. Женщинам запрещено касаться не только монахов, это оскорбление, но и их одежды. Улыбаются друг другу. «Можно сделать фото?» – кивает. Хорошая пара. Нет, не пара, а двое, он же монах и всегда один. Опять извините, он не один, он всегда с Буддой. Традиции – дело хорошее, особенно если из правил делать правильные исключения. На его месте я бы сделал то же самое, не в смысле Будды, конечно. 
    Не могли не зайти на рынок, Ира начиталась про дуриан и хотела попробовать: из-за чего страсти. Раньше за это дерево племена воевали, а теперь, в гостиницу не пускают: «Ни в коем случае». Продавца нашли сами, по запаху. Я сразу вспомнил про шведскую селёдку: «Абсолюта с собой нет, чем запивать будем?» Осторожно пробуем, как и сюрстрёмминг. На удивление почти понравился, почти – это я из уважения. «Ко всему нужно привыкнуть», – Ирино замечание не только кулинарное.
   Вечером она отвечает на звонок корреспондента:
– Пользуетесь анекдотом: «Как разговаривает умный русский с глупым – по телефону из Лондона». У вас – из Паттайи?
– «Кому на Руси жить хорошо», – те в Лондоне, а я здесь. Напоминаю: утором у нас Квай, я – гид.
    У каждого, наверное, есть своя река. У кого-то – река детства, кто-то на реке живёт, радуется или не очень, – как повезёт. Для кого-то – последняя река. Кто читал книгу или видел фильм «Мост через реку Квай», едут туда. Ира говорит: «Есть такие люди, как царь Леонид, – у его лаконичной скульптуры на границе Спарты мы с ней долго стояли, – в руках щит и меч. И ещё жизнь – чтобы отдать её за родину». Сегодня дорога – удовольствие, а тогда на ней строили мост. Построили, через «не могу», под дулами автоматов, а потом взорвали, чтобы погибнуть в неизвестности, вдали от своей родины. Могли спокойно дождаться окончания войны, получить заслуженное звание «ветеран». Они выбрали честь и смерть.
     По пути, в джунглях, – развлечение. У высокого помоста, похожего на маленький перрон, дожидается неуклюжий на вид «вагон», захожу первым: «Если опасно, то мужчина берёт риск на себя». Садимся на скамью со спинкой и «отъезжаем». Кроме экзотики, никакого впечатления. Медленное движение и покачивание, но преимущество видишь с приличной высоты – безопасность. Интересно, а как будет, если слон побежит? Махмут (в Индии так называют погонщика) неправильно понимает, отдаёт Ире анкус (небольшой багор для управления слоном) и слезает. Ира его заменяет.
    Накануне у неё уже был опыт общения со слоном, на шоу. Он обнимал её хоботом и несколько раз поднимал. Мне понравился другой – баскетболист. Бросал штрафные: вставал на задние ноги, брал мяч хоботом, приседал несколько раз – целился, и попадал в корзину… через всю баскетбольную площадку! Поражает слон на пленэре. Обычную футболку служащий закрепляет на мольберте, макает поочерёдно кисть в банки с красками нужного цвета и отдаёт слону. Тот берёт её хоботом и рисует: ствол дерева и ветви коричневого цвета, листву на каждой ветке – зелёного. Импрессионист. Футболки расходятся, как горячие пирожки (жарко ведь).
       К моему удивлению Ира не боится управлять и у неё получается.
– Такая смелая, потому что со мной. – Попробуй. А я не знаю, в какое место «тыкать» и отказываюсь (когда ещё признание в собственном неумении доставит удовольствие?) Оставляю при себе гордость – за Ирочку, очередной случай подтверждает, что всё схватывает на лету, здесь, правда, – на ходу.
      Река Квай. Небольшие баржи, на них гостиницы с микрономерами – вдвоём не разойтись. Ира первым делом выясняет у гида, растёт ли где диптерокарпус (слова-то какие знает, не выговоришь). Идём втроём по тропке между зарослями чего-то непролазного, она спрашивает:
– Продолжаете писать?
– В Паттайе свой канал телевидения, газета, пятьдесят тысяч соотечественников. Ночью за тридцать градусов, а мы добавляем температуру рекламой: борщ украинский, пельмени сибирские. Кстати, почему утверждают, что сюда въехать легко, а выехать трудно?
– Ждёте ответ – «не хочется»? Постоянно тут жить – не для каждого. Дома – берёзки, не есенинские, нами посажены. А Питер, а культура? Народ-то у нас нормальный. Вот только во времена бурных вод всегда есть чему всплыть, а течение перекрыли.
   Добрались, высоченное дерево защищает своей тенью соседей. Ира гладит ствол:
– Хочется поблагодарить, оно похоже на любящего человека. Известно ещё своей прочностью.
– Что сроить будем?
– Я про любовь, без неё не построишь. Она спрятана внутри, снаружи не видно. Так и тут – древесина. Красивая, под корой не разглядеть. В таком лесу напрашивается сравнение.
– Орфей и Эвридика? Моей гитаре до его лиры, как до Олимпа. И главное – не могу же я на тебя не оглядываться.
     На обратном пути она срезала цветов, в номере восхитительный запах. Соседи удивляются:
– Зачем ставите? Утром вас не будет.
– Днём заедут другие, получат частичку добра и сами о нём подумают.      
     Ночь упала занавесом после спектакля, на поклон вышли невидимые в Питере звёзды. Встретили мы их поднятыми бокалами с местным вином, на удивление – терпимое. Конечно, в Бордо мы бы его терпеть не стали, тут на соседнюю баржу перекинут мостик, к буфету, где все его и берут. Другого, правда, и нет. Луны и Ветра тоже нет. Хорошо, когда никто не жалуются ни на то, ни на другое. Тишину нарушают птицы, издают звуки, как люди в восточной стране (скорее наоборот – люди, как птицы). На берегу кто-то захрюкал или залаял, не поймёшь, пробирается сюда. Ира прижимается ко мне. «Страшно?» – «Ты же рядом». Обнимаем друг друга, иначе каждый был бы, как то дерево без коры. Когда любишь, то не имеет значения, что вокруг чужой мир. Говорю ей в шутку, и всерьёз: «Спасибо». От благодарной улыбки, привыкнуть к ней невозможно, внутри вспыхивает огонь. Незнакомые звёзды в ответ замигали и придвинулись.
    Утром для всех желающих, а желают все – сплав. Дна не разглядеть у самого берега, глубоко, и вода мутноватая. Река неширокая, походит на Малую Невку, только течение шустрое. Молочный туман растаял быстро. Солнце вышло из-за прибрежных холмов и, как аккуратный дворник, смело в воду заранее приготовленный оранжевый мусор с завёрнутыми в него телами разной степени загорелости. Больше тридцати голов, и не только, торчат из воды. На каждом этот самый мусор – для Солнца, а для нас – спасательный жилет, не утонешь, даже если захочешь. Поэтому и показывается на поверхности другая часть тела. Вот бы для жизни такие. Не показывать другую часть, а спасать людей. У нас он есть, один на двоих, самый надёжный, он даётся, наверное, Богом – наша любовь.
     Поток сразу подхватывает и несёт. Спрашивают у оставшегося гида: «А вы?»
– Я со стороны посмотрю. Все там будем.
– Одни раньше, другие позже, – хорошо, что на мой (чёрный юмор) оглянулась одна Ира.
      Течение быстрое, наслаждаемся движением. Можно ускориться, можно просто лежать, что большинство и делает, как и в жизни.
      К буйной зелени берегов прилеплены, наподобие игрушек, маленькие баржи, похожие на нашу. Там гостиницы и обычное, для тайцев, жильё. Из них составляются короткие, но встречаются и довольно длинные, цепочки – местный Амстердам. Оттуда машут руками, мы им в ответ, море удовольствия на реке (опять завидное словосочетание). Интересно, зажигают ли здесь вечером красные фонари? О чём только не подумаешь, когда можно ничего не делать.
      В Паттайе сидели мы с гидом вечером в симпатичном ресторанчике, их множество, подобные места есть и в других странах. В шесть часов вечера улица перекрывает привычное для себя движение, и людской поток начинает бурлить, выбирая между спрятанными желаниями и моральными запретами. Цветущая бугенвиллия скрывает красотой, но открывает во всех смыслах веранду. Негромкая музыка, приглушённый свет. Несколько таек, несимпатичных, на наш взгляд, не заметили, хотя, судя по вниманию туристов, не только на наш. Гид-корреспондент заверяет: «Моей богини среди них не может быть». К этим девушкам можно подсесть, поговорить, выпить, потанцевать… и уйти. Можно просто выпить и уйти – тогда зачем пришли, выпить дешевле в гостинице. Можно продолжить вдвоём с девушкой в другом месте, до утра. Можно и дольше, смотря какие у вас возможности, в том числе финансовые.   
   С нами ужинает не совсем пожилая пара (гид пригласил, они из Волгограда). Муж расклешённой футболкой прячет живот, женщина перестала следить за фигурой, и скрывать её не собирается. Набрали они разных блюд, ковыряются и критикуют. Смотрим на радостного немца в возрасте, он в окружении таек, похоже, что тоже ковыряется, но не критикует. Женщина возмущается, держать недовольство в себе не привыкла: «Подойду к нему и скажу: «Сталинград».
   Как живётся людям, которые не хотят признавать иные нравы и обычаи?
– Зачем лезть со своим уставом в чужой монастырь? – напоминает ей гид.
– Это они везде лезут, припёрлись и устанавливают свои правила.
    Ира приходит на помощь:
– Вы, случайно, в Италии не были? – молчат.
    Помпеи, до нашей эры. Хорошо, что их откопали, и откопали хорошо. Ходим с Борисом, удивляемся. Налаженный быт, почти как сейчас. Дома украшены фресками – великолепно, хорошо бы такие к себе в квартиру. Театр, бани с бассейнами, тёплым полом и горячей водой, водопровод и канализация. Живи и радуйся. Улицы выложены ровными плитами, на них, начиная от порта, выбиты большие указатели. Что такое может быть важным? Как ответить иностранным матросам на интимный вопрос? Вместо стрелок, естественно, что – фаллосы. «Естественно» не к слову пришлось, а природа требует. И приведут они в соответствующий дом. Там на стенах тоже фрески, с изображением сексуальных позиций (итальянская «Камасутра»). Знание языка и тут не требуется. Требуется взаимопонимание и уважение, вернее, наоборот – уважение и взаимопонимание. Впрочем, это нужно не только в данном вопросе, но и везде, но именно этого обычно и не хватает. 
    На улице красных фонарей, – продолжаю я, – в Амстердаме, в наше время, иначе: витрина – можно глянуть, и дверь – можно войти, всё для сексуальной потребности. Вошёл и вышел, темп жизни высок и времени на моральные, или аморальные, рассуждения не тратишь. (Я не пробовал, не знаю, правильно ли сделал, вернее, – не сделал.)
    Гид показывает на входящую пару – англичанин и тайка, держатся за руки, что-то щебечут друг другу.
– Дома на него женщины не обращают внимание, – соседка хочет надеть очки, –невооружённым взглядом видно. Здесь оба довольны: он наслаждается полнотой жизни, скорее всего, только тут у него это и получается, она зарабатывает. Про её полноту жизни не знаю, хотя профессия чуть ли не самая древняя, не зря ведь. И не важно, день или месяц, но это эмоциональный подъём, по крайней мере с его стороны.
     Через полчаса заплыва вылезаем из тёплой воды на такую же посудину, с какой нас ссыпали. Солнце поднялось чуть повыше, чтобы пересчитать добравшихся. Ира первая. Спрашиваю: «Зачем?» Смеётся: «По привычке». У неё всегда найдётся хороший повод засмеяться, у меня – за неё порадоваться.
      Гид в автобусе останавливает разговоры: «За первое место награждается павлиньим пером… Ирина». Кто-то хлопает, кто-то недоволен – мы не знали, что это соревнование. Он философствует:
– Жизнь – всегда соревнование, хотите вы или нет. И не известно заранее, за какой этап вы получите приз, а на каком лучше бы соломки подстелить.
– Настоящих победителей будет провожать оркестр, потом… как в фильме «Мост через реку Квай, – добавляет Ира.
   Таиланд известен операциями по перемене пола. Они здесь дешевле, а врачи и оборудование, как в Европе. Нас уговаривали в гостинице, нет, не на операцию, на шоу прошедших такую процедуру юношей. Убедил гид: «Идёмте вместе на «Тиффани-шоу».
    Сели ближе к сцене, чтобы рассмотреть изменение в лицах. Восточная музыка, подобранная цветовая гамма. Красивые, есть даже очень, юноши, простите, уже девушки. Нуриевыми они и раньше не были, но танцы наполнены изысканными па и такими же формами новообразованных девушек. Одним словом – красота. В перерыве, на улице, танцовщицы покуривают – бывшие привычки и оставшиеся от прежней жизни мужские голоса.
– Как в новом «облике»? – Ира извиняется надоевшему, безусловно, вопросу.
– Наконец-то почувствовали простые человеческие радости.
    Ещё в гостинице предупредили, что второе отделение эффектнее. Мы оценили, как только актрисы вышли. Засомневались в другом, в утверждении Рассадина, что наш спутник нигде не пропадёт. Выразительная внешность – не спрячешь, что внутри, как он ни старался. Зрители хлопают, а он слёзы вытирает. Ира отдаёт свой платок:
– Подстилать соломку поздно, но вы говорили, что самое главное право, это – быть собой.
– Рассуждать о чужих правах просто… если они тебя не касаются.

* * *
     Пришёл мой черёд последовать Ириному примеру обустройства. Больница – не гостиница, не планировали сюда, но нам уготовили здесь жить, не знаем сколько. К хризантемам присоединилось павлинье перо, на тумбочке встали песочные часы из монастыря Монсеррат. Ира называла их «надеждой», частицы в них не опускаются, а поднимаются – надежда со временем должна возрастать. Рядом – испанский бык с воткнутыми бандерильями.
– Ждёт уйти вместе свободными?
– От болезни. 
      Сегодня мы втроём, похоже, что настроение у Иры хорошее, а Саша загрустил: «Дни пронеслись, завтра улетать. Вы то вместе, а я там один». Ира верна себе:

Время – снег весенний, тает,
годы мчат волна волной.
Всё уходит, исчезает,
даже звёзды убегают…
Мы останемся с тобой
в ветерке, его прохладой,
в слове, сказанном в мольбе,
эхо выдаст – кто-то рядом,
теплотой родного взгляда
улыбнёшься сам себе.

      Малюсенькая, дополнительная кушетка, спать на ней мне можно только калачиком. Лёг, свернулся – улыбнулись, смеяться рано, лишь бы Ирочка быстрее встала на ноги. Заходят по очереди и без очереди врачи, результатом довольны, а мы-то как.
      Начинаются будни: таблетки, уколы, перевязки, еда почти всегда домашняя, вертимся. Иногда ночует Люда, ей удобнее – маленькая. Смешно, но быт для меня стал проще, половина этажа мужская. 
       Прежней боли нет, вздохнул облегчённо. Вместо неё появилась другая – от операции. Объясняют, что скоро пройдёт. Говорить о чужой боли просто, особенно медикам. Боль очень древнее слово, не зря оно одинаково звучит в общеславянских и индоевропейских языках. Народы перемешивались и перемещались, но общее слово сохранили – боль у всех одна. По расписанию делают уколы, но бывает, так разболится, что до слёз. Бегу, уговариваю сделать раньше. Когда нас приняли в Мечниковскую, на следующее утро купил планшет. Ира крутит его по-всякому, он тяжёлый, но не выпускает. Нашёл, где купить крепление планшета к кровати. Есть только в Москве, нужно ждать две недели, решили, что не понадобится – нас выпишут.
       Дни заполнены надеждой. У всех. Вера? Конечно, про любовь и говорить нечего, всегда с нами. Помогаем Ирочке, чем можем. Утром чистка зубов, умывание. Купил электрические зубные щётки, для лежачего незаменимая вещь.
– Себе тоже? – Конечно, – иначе бы отказалась. Тело моем специальной пеной Тена, подсказали, что она лучше, затем тёплой водой. Упражнения руками делаем вдвоём. С каждым днём её сопротивление моему давлению возрастает. Постоянно занимается с эспандером для кистей рук. Быстро устаёт, более двух месяцев навязанного лежания не прошли бесследно. Делаем перерывы, повторяем.
     Вечер всё останавливает. Грустно смотрит на меня.
– С каждым днём будет лучше, скоро выпишут, покормим снегиря. Закрывает глаза. Вижу, что от боли.
– Постарайся заснуть, – держу рука, тёплая. О чём думает? Вкололи анальгетик. Заснула.
     Наш павильон, номер 20, находится в конце территории больницы. Днём из окна в коридоре заметил в окружении одиноких деревьев небольшой, блестящий купол. Я ошибся – конец, оказывается, вот где. Некуда сплюнуть через плечо. Веруют или нет, но значимые церковные праздники как-то отмечают все. В церкви обращаются к Богу. И бывает в жизни так, что кажется идти больше некуда, остаётся только сюда.    
     Пошёл, темно, освещения фонарей хватает. Небольшая церквушка, читаю название «Храм святых апостолов Петра и Павла». По местам жизни святого Петра в Израиле мы с Ирой ездили на экскурсию. Потом ещё раз сами, она хотела походить не торопясь, дотронуться руками.   
      Аккуратно расчищенная от снега площадка, она полукруглой формы… как та, на входе в больницу. Кусты подстрижены, всё ухожено. Следы от машины. Сюда приезжают с единственной целью. Боюсь наступить – повторить путь того, кто приезжал. Не зря при больницах церковь. Сколько нас тут прошло, пронесли. Гнетущее чувство. Много следов. Теперь здесь и мои. Не сразу внутри разглядел женщину, служительницу. Стал хуже видеть или не замечаю того, что с Ирой не связано?  Ставлю свечу за здравие, на удивление себе молюсь. 
      Что знал, в голову не приходит. Каноническая молитва об исцелении. Люди веками повторяют одно и то же. Бог слушает каждого и совсем не важно, на каком языке и какими словами к нему обращаются. Сегодня вот и я, раньше не было необходимости. Неужели и для нас это последняя инстанция? В храме тепло, а мне становится холодно, не могу отогнать навязчивые мысли и унять дрожь.
– Господи, спасибо, ты помог с операцией. Верни Ире здоровье, за что её наказывать? Всё делала для других, о себе не заботилась. Господи, я ничего не просил и сейчас не прошу для себя, я Тебя умоляю. Я пожил, мне достаточно, Ира молодая, ей жить и жить. Господи, прими меня, прими мою душу, оставь Ирину. Передай мне её болезнь, я возьму с благодарностью.
– Святой Пётр, Ирина тебя почитала, заступись, помоги, – теплее не стало.
– Услышь, Господи, раба Твоего, вылечи Иру, взамен возьми меня к себе – я готов.  Господи… возьми!! 
     Пламя не колышется, огонь своё дело знает. Неизбежно доведёт до конца. Так и жизнь. Услышал ли меня Бог?
     Дольше здесь быть не могу, Ира проснётся, а меня нет.
     Замелькала между фонарями моя тень, успеваю подумать: большие учёные веровали. Можно насчитать с полсотни нобелевских лауреатов. Одних физиков сколько: Альберт Эйнштейн, Макс Планк, Вернер Гейзенберг, Эрвин Шредингер...   
      На втором месте в мире по читаемости после Библии стоит Сервантес. Потому, наверное, что каждый мужчина ищет свою Дульсинею. Сражается он со всякими мельницами и, если Её находит, то нет счастливее человека. Не дай Бог одному из них попасть в мельничные жернова судьбы. Может быть, лучше, подобно Данте, – издали смотреть на свою Беатриче. Я вот, не юный, мягко выражаясь, человек, обрёл неожиданно свою Дульсинею и прожил с ней «душа в душу» двадцать пять лет. Какое простое и насколько точное определение – душа в душу. Вот только понимаешь это не сразу.
        Ира ещё спит. Стою в сторонке с полчаса. С возвратившейся надеждой вернулось время. Остановились, кажется, жернова, и опять думаю: как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым, – любимая после бессонных ночей уснула, и этого оказалось достаточно.
       Проснулась, увидела меня, тревога в глазах сменилась радостью. Я ей улыбаюсь.
Постепенно глаза потухают. Беру двумя руками её ладошку, сажусь на корточки и прижимаю к своей груди:
– Не бойся, я с тобой. 

КРЕЩЕНИЕ               
      Ира крестилась, когда ей было под сорок, собиралась не один год и выбрала Пюхтицкий женский монастырь православной церкви в Куремяэ, в Эстонии. Храм Успенской иконы Божьей матери основан Шаховскими в 1891 году, не закрывался в войну. Сюда ребёнком возили Ридигера родители. Красивое место, языческий холм у святого источника, тамошняя вода хранится без изменений в канистре целый год. Крестят по-настоящему. Глубокая купель, батюшка кладёт руку на голову и окунает в воду три раза. 
      Я вообще-то невоцерковленный человек, подобно большинству из моего поколения. Нас учили, что Бога нет. Главный храм нашей церкви – Христа Спасителя в Москве разбирали, разбирали в 1931 году – не получилось. Взорвали, но с первого раза не вышло – грохнули ещё. На его месте планировали возвести Дворец Советов, самое высокое здание в мире. Не удалось. Вместо него в 1960 году построили открытый бассейн, наверное, для отмывания грехов, не зря ведь такой большой, один из крупнейших в то время. Будучи в командировках, купался я там зимой – понравилось. Потом и его сломали, в 2000 году восстановили Храм, правильнее – воссоздали. В наше время нужно чем-то гордиться, построили в Питере, вызывавшую споры (по месту возведения) башню Газпрома, самую высокую, правда, только в Европе.   
       Моя бабушка веровала по-домашнему, в церковь ходила редко, да и некуда было. Сказок знала много, а писать не выучилась. Письма к родственникам писал я, все они начинались одинаково: «Во первы’х строках спешу сообщить, что все мы живы и здоровы, чего и вам желаем» – как правильно.
       Крестили меня по-простому, тоже где-то под сорок. Приятель, начальник подразделения связи на железной дороге в Сухиничах, решил показать, что из себя представляет ночной вызов, взял с собой. Для доставки на место происшествия у них есть специальный транспорт. Это вагон, на котором Фрунзе в 1921 году ездил по Украине, где в перестрелке с махновцами был ранен. В вагоне всё сохранено: помещение для заседаний, купе командующего, охраны; стулья и диваны обтянуты белой материей. Невольно подтягиваешься, будто сам едешь на гражданскую войну. Рядом уже не путейцы с инструментами, а солдаты с винтовками. Грохот переставляемых составов в темноте не отличишь от орудийного. Начинаешь искать, где бы самому взять маузер. Но, как подумаешь, сколько тысяч погибло на Южном фронте по приказам, написанным на этом столе, – тянет выпить. Похоже, не меня одного. Так и сделали.       
       После исправления аварии, на обратном пути, – застолье.      
       Ночь практически не спали, утром идём в церковь, был какой-то престольный праздник. Предлагают нас окрестить. Упираемся. Потом повспоминали, что было, чего могло и не быть, далеко не всё от нас зависит, – соглашаемся. К тому же быстрее сядем за стол. Желающих набралось человек десять, все мужчины, если не считать двух мальчишек. Их мамы стоят поодаль. Ряса скрывает полноту батюшки, большая борода с проседью внушает уважение. Он расставляет нас на полянке перед храмом в кружок, сам – в середине, машет кадилом. Деревья под ветром согласно кивают. Короткая молитва, сосредоточенные лица, у мальчишек открытые рты – на уроках такого не говорили. Окропляет святой водой, целуем крест, получаем диплом и крестик. Идём отмечать.
     Ещё раз крестили нас с Ирой в Иордане. Здесь всё рассчитано на многочисленных туристов: раздевалки, широкая лестница к воде, белые крещенские рубахи ниже колен. Обилие народа в реке исключает диалог с всевышним и создаёт театральный вид. Молчаливая массовка в безликой, повторяющейся постановке, хотя и торжественной. 

ВЕНЧАНИЕ      
     Какая страна притягивает больше всего? Та, где чувствуешь себя, как дома. Нам повезло, причём «дословно». Единственные близкие Ирины родственники последовали совету «Если не можешь сделать свою родину хорошей страной, сделай хорошую страну своей родиной» и переехали в Израиль. Заходишь к ним в квартиру и не чувствуешь себя гостем. Понимаешь, что приехал домой, что тебя ждут, тебе рады.
– А что было делать? – сокрушается по поводу вынужденного переселения Саша, – хорошо, что советская научная школа позволяет устроиться на работу в любом месте.
     Везёт он нас по географии и по истории, Ира цитирует Губермана и Окуня: «Это было здесь». Хорошо видно, как волны народов смывали друг друга религией и войнами. У каждого был свой путь развития. В итоге бросается в глаза контраст ухоженных городков с теми, где преимущественно арабское население, для оценки разницы необходима уже шкала эпох.
– Куда пойдёт наша родина? – задаётся естественным вопросом Ира.
– В одну реку нельзя войти дважды, – Саша дополняет Гераклита, – а в дерьмо – пожалуйста.
    Обряд венчания в наше время привычен, а вот такое как у нас, вряд ли у кого было. Но по порядку. В Эйлат аквалангисты наведываются, чтобы поплавать и полюбоваться местной достопримечательностью – коралловым рифом. Мы тоже решили попробовать и то, и другое. Причём, оба в первый раз. Я Ире давно обещал.
     Стайки больших и маленьких разноцветных рыб в глубине, у поверхности они перемешиваются, словно танцуют, дополняя друг друга. Мир и спокойствие – идиллия. Погрузились в неё и в тёплую воду. Держимся за руки. Красота, не напрасно место рекламируют, забываешь абсолютно всё. Простые вещи, если к ним относиться с любовью, открывают свои тайны. Показываю, залюбовавшись, наверх, где под солнцем, словно в пламени камина у нас на даче, уютно искрятся стайки рыб. Она вместо этого смотрит вниз и всеми силами меня отодвигает. Недовольный, перевожу взгляд. Прямо под ней (а было – подо мной), на желтоватом песке разбросаны по кругу, диаметром метра полтора, голубые пятна. Замечаю, что между ними торчат широко расставленные глаза. Кажется, в них нет дружелюбия. Дальше угадывается длинный хвост ската. Вот почему Ира меня отталкивала, отталкивала и подставилась сама. Какой я раззява (предупреждали же!). Если быстро опущусь ниже, могу задеть рыбину, и не известно, кого она стукнет (тоже говорили: никаких резких движений, были несчастные случаи, даже трагические – Стив Ирвин). На секунды застыли оба и, соответственно... продолжаем медленно опускаться прямо на него, ей – ближе. Гребу одной рукой, другой отпихиваю Иру от опасного места, но она меня не отпускает. Ластами отталкиваться резко боюсь, стараюсь поднять её хоть немного повыше себя ...Удалось – хвост её уже не достанет, неважно, что от ската меня отделяют считанные сантиметры. Не хватает воздуха, само по себе задержалось дыхание, это даже к лучшему, пузыри лишний раз не привлекут внимание.
      Решаюсь включить ноги, иначе будет поздно, – наступлю. Изловчился, не знаю как, но получилось, не в смысле – наступить, скат остался лежать на месте. Выпускаю остатки воздуха вместе со страхом за Иру, и якобы спокойно всплываем.
     Под водой радовались солнцу, теперь от него прячемся в ресторанчике. Никак не отойдём от обещанного рекламой удовольствия.
– Не заказать ли печень ската? – прячу за чёрный юмор своё ротозейство.
– Виноват не он.
     Моложавый мужчина в странной одежде услышал русскую речь, подходит: «Можно?» На вопросительный взгляд отвечает: «Иерей, почему не в полной «форме» – жарко». Продолжился откровенный разговор, какой бывает в поезде с незнакомыми людьми.      
     Необычная история. Пятый курс исторического факультета университета. Наркотики не первый год, родители затаскали по врачам, отчаялись все, ушёл из дома, из университета. Сам почувствовал: всё – конец. Встретил в компании мужика намного старше. Удивил чем-то светлым. Уговорил сходить к нему, оказалось, что в церковь. В итоге бросил наркотики, окончил семинарию, получил приход в Московской области. Решил отблагодарить святые места.
– Дистанция от понимания до исправления бывает непреодолимой, – ставит точку Ира, – прав Распе с бароном Мюнхгаузеном, – только сам можешь себя вытащить.
– Если есть за что уцепиться.
– У барона символично – за волосы, у вас – за веру.
– Меня от пьянства, – вклиниваюсь я в диалог, – похожий порок, спасла.
    Ира перебивает:
– Любовь. А вот полный тёзка Бориса, шахматист, запутался в сети рюмочных. Не все «рыбы» её замечают, мешает самоуверенность, она бывает очень вредной штукой. 
     Я соглашаюсь. Инфраструктуру выпивки в Питере, да и везде в России, дополняли вытрезвители. Меня выручало здоровье и удостоверение, оно по виду такое, какие были в органах. Внутри надпись «Исполнительный комитет Ленинградского…», фото с суровым лицом и большая печать. Много букв на нескольких кругах. Если уж я не удосужился прочитать, что там написано, то те, кому показывал, – тем более. Тёзку удавалось вытаскивать оттуда без регистрации, когда меня не было, выручал майор милиции. К месту вспомнить фильм «Самая обаятельная и привлекательная», в нём народная дружина не как наша, институтская. Мы с пьяными не дрались, не забирали, а по принципу «сам такой» направляли домой. Как потом увидели, в Японии полицейские поступают также, отвозят тех, кто где-нибудь лежит, именно домой. Не делать людям гадости – залог здоровья и долголетия.
    Про «нашего» майора. Он имел боевые награды, остроумный человек, любил пошутить. Как известно, в любой шутке есть доля правды, начальству эта правда не нравится, поэтому он и здесь, не по чину. Мы, дружинники, приходили в участок вечером, получали «разнарядку» для каждой группы на два выхода. После первого все уходили на второй, а меня с тёзкой майор оставлял на специальное задание. Мы к нему готовились. Майор запирал за нами кабинет и начинал о текущем политическом моменте – аккуратно расстилал на столе газету «Правда», разглаживал перегибы, сверху ставил стаканы, мы – спиртное и закуску. Своих подчинённых не звал, чужие люди.
   Ехали как-то в Ригу, в командировку, тёзка заодно и к подруге. Не сговариваясь, каждый взял выпить, – не хватило. На станции Дно я сбегал, купил ещё. Положили тёзку на вторую полку, сам он уже не мог влезть, продолжили втроём. Поезд тормознул, тёзка свалился, ударился головой о стол и – не проснулся.
– В смысле?
– Нет. Всё обошлось, потом знакомые показывали на глаз: «За что она тебя?» – «Не помню».
     Расскажу ещё, что может сделать любовь и пьянка, такое нарочно не придумать. Академгородок, СССР, поздний вечер, как всегда, в последний день готовимся с Сергеем, к командировке. У него день рождения, а я недавно пришёл. Открываю сейф, на первом месте бутылка коньяка, не по значению, конечно, – по «местостоянию». Там немного. Выпить позволяем, если видишь, что успеваем, работа всё-таки на первом месте. Посмотрели – успеваем, первый тост – за Сергея. Бумаги чередуем с рюмкой. Сергей ругается – оказалось, что перепутал документы и вовремя обнаружилось. Меньше, чем через полчаса настроение поднялось, выясняется, что командировка на самом деле плёвая, но что гораздо важнее – начали спокойнее относиться к лицемерию, спускаемому сверху.
– Плюнь, – говорю ему, – мы как у мартена.
– Какого ещё мартена?
– Вычислительный центр тоже варит наши байты. Ты ругаешься: не то делаем, нафига, липовые планы. И что ты можешь сделать?
– Спуститься на первый этаж, на этот вычислительный центр, взять водки.
– Сталевары, – гну я своё, – поэтому и не спрашивают «нафига».
– А если бы спросили?
– Перешли бы на самогон. В нашей истории, ты знаешь, уже переходили.
    Бутылка закончилась, документы остались. Сергей разошёлся:
– Как всё-таки насчёт спуститься?
– Зачем, позвоню приятелю.
    Услышал ожидаемый ответ: «С удовольствием присоединюсь, конец смены, а то, что выпить, у нас не кончается (запрещено по технике безопасности)».
    Гулкие шаги в пустом коридоре, и к Сергею возвращается улыбка, он в такт звякает рюмками, наслаждается, пока – звуком. Шаги ближе – рюмки громче. Распахивается дверь и впускает замдиректора. Мы ржём. Увидел рюмки: «Репетируете банкет по случаю завершению квартала?»
– Ещё рано.
– А откуда пустая бутылка?
– Не знаю, я такие не приношу. Сергей смеётся. Замдиректора поворачивается ко мне:
– Зашёл узнать про демонстрацию, наверное, первой в стране интеллектуальной системы. Ты ведь оттуда?
– На удивление всё работало: задача, правда, простая, учёт кадров, но эффект – впечатляющий. (В то время ещё не было персональных компьютеров. Чтобы получить информацию из вычислительной машины, нужно было написать программу. И вот, наконец-то, разработали систему, обеспечивающую возможность поговорить с ней, да ещё на русском языке.) Сбоев не было, вопрос – ответ, вопрос – ответ. Каждый спросивший непременно похвалит. Восторженными отзывами разработчики недовольны: собрались выслушать критику, а не витать в облаках, напомнили анекдот. Летят двое на воздушном шаре в незнакомой местности, радуются увиденному. Вдруг туман, всё заволокло. Куда несёт – неизвестно, испугались. Опустились ниже, увидели мужика, кричат с надеждой: «Где мы?» Тот складывает руки рупором: «На воздушном шаре». Опустить восторги на землю сумел понимающий алгоритмы своим вопросом к компьютеру: «Сколько на вычислительном центре котов?» Все затихли. Ответ пришёл быстро: «Один» – и общий смех. Дело в том, что в руководстве института есть один сотрудник с фамилией «Котов».   
– Какой будет звонок в отдел кадров? – спрашивает Сергей. 
– Мою кошку на работу примете?    
     Дверь открывается, показывается рука с бутылкой. Смеёмся все. Приятель заглядывает, видит замдиректора:
– Извините.
– Нет, нет. Не ошибся, это – сюда.
     Утро. Видно не очень, но слышно хорошо, транспорта ещё нет. На служебной машине везут в аэропорт, дорога через город. Сергей дремлет, с нами сотрудница. Пытаюсь с ней разговаривать. Недовольна:
– Вас на борт не пустят.
      Сзади доносится гул низколетящего самолёта.
– Мы что, пассажиры. Слышишь, как они сами летают, – точно с похмелья.
      Разбуженный Сергей открывает глаз. «Кто?»  – «Кто, кто, – пилоты». Гул переходит в               
угрожающий рёв, опускается ниже и начинает догонять машину, он ближе и ближе. Мы пригибаемся. Улица делает крутой поворот, машина уходит влево, самолёт летит прямо, и тут же раздаётся сильный взрыв. Мы вздрагиваем и переглядываемся. Вечером звоним в институт. Что называется, «попал», действительно – пилоты, точнее – пилот. Была пьянка и любовь, или наоборот – вначале любовь, потом добавилась пьянка. У сослуживцев оставался один вопрос: надолго ли их хватит? Ответ дало время, причём быстро. Его перевели в техники, жена ушла, мужик тоже вышел, из себя, и не нашёл ничего лучшего, как угнать самолёт. Покружил, покружил и врезался в пятиэтажку, в квартиру, куда ушла жена с ребёнком. Там жили её родители.
      Хрущёвка оказалась прочной. В конце концов (а это и есть – конец) его дело, но соседи погибли. Жены дома не было. Вечером нам не дали выпить, несмотря на утверждения – если бы пилот напился, он остался бы на земле, сам живой и соседи.
     На следующий день сидим с Ирой в небольшом туристическом автобусе, едем в Петру, от границы с Израилем, по российским масштабам, это – рядом. В новой стране неизбежно словосочетание «нельзя не». Сейчас оно относится к «посмотреть» одно из семи новых чудес света. Неожиданно заходит вчерашний собеседник, «попутчики по поезду» рассмеялись.
– Вы туда зачем, христианин?
– Неоконченный диплом был о Набатее, гляну, что потерял. 
    По чуду света ходим вместе. К храму Аль-Хазне дорогу загородила пешая процессия, сопровождающая молодожёнов, они верхом на ослах.
– Глядя на вас можно подумать, что тоже недавно поженились. 
– Вместе больше двадцати лет, – Ира не удержалась, – и прошли они без привлечения этих животных.
– Завидую. Никогда бы не поверил – я не про ослов. А вы венчались? – Нет.
– Хочу сделать подарок, если согласитесь пройти вверх по такой жаре. Для вас – пустяк. Там очень красивый монастырь, ещё с IV века, правда, давно пустой.
      Делаем «пустяк». Почти час горы безразличны к нашему топтанию, через каждую сотню ступеней всё меньше и меньше наслаждаемся открывающимся видом на долину и на... историю. Всё чаще останавливаемся. Переходы цветов гор с красным оттенком уже не привлекают. Пьём воду, брызгаю Ире за ворот. Смотрю вверх и вниз: «Не повернуть ли назад?» Отвечает коротким «нет», отдышавшись – дойду. Всё внимание ей – сбился со счёта ступеней, узнали потом, что их почти девятьсот. Дошли. Храм, действительно, великолепен, высечен в скале, высокий – 45 метров.
– Могу уже сказать – не за красотой мы сюда. Подарок в другом – хочу вас обвенчать. Почему-то был уверен, что согласитесь. Икон, правда, нет, только мой крест, получится по-простому, но, когда Бог примет, будет знать, что вы вместе.
     Ставит нас у алтаря, берёмся за руки, слушаем короткую молитву. Он водружает венец из цветов (вот, оказывается, для чего купил их внизу) на меня, затем на Иру. Нелёгкий подъём отнял силы, нечем противиться святости, таинство проникает внутрь. Мы становимся одной плотью. Теперь я отвечаю за неё перед всевышним… и перед собой, а это – труднее.
     Очередное «нельзя не» попробовать из банального занятия превратилось в наслаждение: блюдо Мансаф и даже местное вино. Почему? Оно – не в обычной трапезе, а на главном празднике для двоих – венчании.
     Жаркий Эйлат, прохладный ресторанчик, сидим за кофе, провожаем иерея в аэропорт, скоро его автобус.
– Отец у меня бессребреник, работает в академии, на моё лечение назанимал кучу денег. Выручил его приятель – подарил машину. Знаете, к чему я это говорю?
      Ирина чашка застыла на полпути. 
– У меня память на лица, а тут никак не мог вспомнить, где я вас видел. Осенило сейчас – на фото вместе с Игорем, другом отца.
      Хорошо, что у стойки пусто, мне быстро наливают по коньяку.
– Мир тесен, но не до такой же степени, американцы посчитали, что длина цепочки к знакомому шесть рукопожатий, у нас – два, – Ира не выносит благодарностей и эмоции переводит в статистику. Я её поддерживаю по-своему:
– За знакомство.
– Спасибо Господу. Буду ждать вас в своём приходе.
      Ещё раз нам напомнили, что путь к Богу, истинный путь, заведомо труден у другого чуда света, в Камбодже. Храм Ангкор-Ват, на каждый следующий этаж ступени выше. Не всякому смертному доступно. Понимали: чем ближе к Богу, тем круче ступени. Смотрим вниз – копошатся люди. Даже с такой высоты они кажутся маленькими. «А как же с Божественной? Нас и вовсе не разглядеть, – оправдывает Его Ира, – поэтому и возникает путаница в судьбе».
      Вы знаете, кто такой стегозавр? Я – нет. Ира знает, это – динозавр, живший сто пятьдесят миллионов лет назад. К чему здесь динозавр? Вроде бы, ни к чему, здесь тысячи разных фигур и барельефов небесных танцовщиц, апсар, среди них – единственный с этим зверем. В чём странность: во-первых – зачем он тут, и, во-вторых, – стегозавр не обитал в Юго-Восточной Азии. Как могли древние кхмеры его изобразить, если никогда не видели? Апсар, они, наверное, тоже не видели. Но девушки вышли прекрасными. Учёные удивляются точности воспроизведения стегозавра, я удивляюсь Ире. Она в своё время заинтересовалась этим барельефом и хотела непременно его найти (по форме они все одинаковые, и наш гид не знал, где он). Нашла и осторожно касалась пальчиками загадки. Смотреть на неё без восторга было невозможно.
      Признание совершённого обряда получили за тысячи километров, затрудняюсь назвать от кого или от чего. В Таиланде есть сакральное для тайцев место – гора Золотого Будды, на ней самое большое его изображение в мире, мудра Бхумиспарша, он берёт землю в свидетели. У подножия горы, у ног Будды, мы сели в медитативную позу и застыли – призвали Землю засвидетельствовать истинность наших чувств. Чтобы увидеть – нужно уметь ждать. Довольно быстро прилетел белый голубь, сел, походил вокруг нас, поворковал и улетел. Гид, из местных, удивился, проводил его одобрительным взглядом: "Земля подтвердила".  Ира поворачивается ко мне – нет ничего прекраснее сияющих глаз любимой.    
      Правильная буддийская традиция – выпускать на волю птиц. Храмов в Таиланде не счесть. Покупаешь клетку с птицей. Кто-то её туда прячет ...Иногда делаешь это сам, не здесь, конечно, бывает, что не всегда птицу. И выпускаешь. Почему? Птица – душа, она не может томиться в клетке, она свободна. Ира ходила два раза:
– Выпустила и твою. Я бы всех отпустила.
– Это личное дело каждого. А моя душа не в неволе – она в счастье.
     Странно, но после ритуала становится легче. Не странно другое, и это, по сути, является главным – я с ещё большей радостью возвращаюсь в свою «клетку».
      
* * *
       Маленькая наша палата. На специальной кровати Ира лежит неподвижно. Болит поясница, где резали. Таблетки, уколы. Поздно вечером выясняется, что обезболивающие есть, но в другом павильоне (какое изысканное название корпуса), а в нашем нет, не положено. Препираюсь с дежурным врачом, он новый. Ссылаюсь на его начальство, собираюсь звонить домой, жаловаться. Спрашивает: «Для кого?» – объясняю. «Так бы сразу и сказали. – А что? – Мне говорили про Ирину, для неё и сделать приятно». Одевается на ходу, зима. Прибегает, делает укол. «Нужно ещё что-нибудь?» – «Нет, спасибо». Садится, невольно возникло напряжение. Ире стало полегче, и она его снимает:
– Вы знаете, что доброта и внимание к людям могут спасти жизнь?
      У Сашиного отца был родственник, звали его Хаим Моисеевич, в народе Ефим Михайлович. Человек исключительной честности и дружелюбия. Был инженером в конструкторском бюро на заводе, если у кого-то не получалось, оставался вечером, помогал. Коммунист цитировал Евангелие: добро вернётся добром. Дома просили принести лист бумаги. Разве можно – государственное. На работе удивлялись, домашние обижались, соседи смеялись, но все уважали. О людях: ни о ком плохого слова, даже в обсуждении с домашними. Прошёл 1937 год для семьи спокойно. На него никто не писал. Его никуда не вызывали. Наверное, в органах считали, что и он ни на кого не напишет. 
      Война. В первые дни добился снятия брони, записался добровольцем, и сразу на фронт. Конечно, в первых рядах, дальше – отступление, окружение, ранение. Лежит. Есть приказ «В плен не сдаваться». Достаёт нож, перерезает вены на левой руке. На правой не получается глубоко, теряет сознание. Вид у него аккуратный, на еврея не похож. Немцы подумали, что важный чин, если перерезал вены, а он был один такой, забрали в госпиталь, выходили. На допросах все подтвердили – рядовой. Проверяли, он взял себе биографию русского мужа сестры. Может быть, выручило знание немецкого. «Помогал» им в переводе (чтобы облегчить участь заключённого).
     Позже в лагерь с новыми пленными попал однополчанин, который решил выслужиться и сдал. К Ефиму и в лагере относились по-человечески, даже немцы. Привели его к врачу в кабинет, на осмотр. Смотреть нечего, Ефим на самом деле – Хаим. Офицер рейха сидит, советский солдат стоит, поддерживает больную руку, думает, что в последний раз. Молчат. Врач берёт справку и пишет: Ефим – русский. На следующий день на доносчика упала плита и придавила насмерть.
     До конца войны в лагере и выдержал, с одной рабочей рукой и своим отношением к людям. Это взаимно.
      Освободили наши. Проверки, допросы – кристальный человек, перерезанные вены. Оставили в армии переводчиком. По долгу службы ездил по лагерям с пленными. Нашёл того врача. Добился освобождения. Человек всегда останется человеком, если, конечно, он им был.
        Грустно вздыхаю. Вот и Ира такая – ничего для себя, Сашин отец это подчёркивал.
        На следующий день договорились: колют, когда попросим. Вечером врачи подсказали, что есть другое обезболивающее, менее вредное. Нахожу в двух аптеках. Одна закрыта, скоро закроется и вторая, бронирую. Успеть бы. Ира лежит, руки сцеплены, глаза открываются и закрываются. «Очень больно?» – «Терпимо». – «Я мигом». Уговариваю таксиста: «Штраф за скорость плачу я». Оказался с пониманием, хорошо, что машин мало. Наш павильон далеко от входа, договорился с охраной ворот, чтобы на обратном пути нас пропустили к корпусу. На третий этаж бегом через три ступеньки.
        Ира в той же позе, пальцы белые, глаза закрыты. Люда рассеянно качает головой. Быстро моюсь, вкололи. Руки всё равно сжаты. Прижал их сверху своей, держу, пока не согрелись. Расцепила пальцы, стала смотреть. Вместо улыбки – кривая усмешка. Что за система в государстве? Достать наркоту на улице проблем нет, а страдающему человеку в больнице выдать обезболивающее – нужно ещё постараться.
        Врачи забегают по нескольку раз в день: «Как дела, готовьтесь вставать. Через неделю должна быть выписка». На ответственную процедуру приходят оба: и Фадеев, и Усиков. Я заранее прикатил высокие ходунки, на которые можно опираться локтями. Встать с кровати – своя техника. Сначала повернуться на живот, потом лечь поперёк кровати, спустить прямые ноги, упереться ими в ступни страхующего – Фадеева. Затем, выпрямляя руки, пытаться выпрямиться самой, не сгибая ног. Здоровому-то не так легко, поэтому помогаю подниматься. После вставания подкатываем ходунки под локти – можно учиться шагать. Колени подгибаются, если не поддерживать, грохнется на пол. Предупреждают: падать можно только вперёд лицом, иначе позвоночник сломается, не удерживаете – толкайте вперёд. Лучше разбить нос.       
      Ира делает несколько шажков с шефом, дальше ноги не хотят – всё. Таким же порядком на кровать. Говорят, что для первого раза отлично, у вас одна неделя.
      Ободряющая круговерть: клиника – такси – дом, если ночую дома, что редко, тогда остаётся Люда. Не успеваю зайти в палату:   
– Ты завтракал? Не замёрз?
– Лучше скажи, тебе что купить?
– Если себе будешь брать, то заодно и мне.
     Может показаться, что это мелочи жизни, нет, – это любовь. Она заставляет думать всё время о любимом человеке, потом о себе. Была здорова – понятно. Когда заболела, стала ещё заботливее: ходить не может, всё болит. И о чём она думает: «Что я ел, что пил? Как спал? В чём приедешь?» Смотрит прогноз погоды и заставляет меня надеть то, что считает нужным.
 – Зачем рано приехал, опять не выспался.
– У нас одна забота: скорее отсюда выйти. Тебе нужно высыпаться. Давай заниматься.
– Я тебя жду.
– А говоришь: «Зачем рано?»
– Помнишь Ремарка: «Страшно, когда нечего ждать». Я тебя всегда жду, даже во сне.
     Навещают сотрудники, подруги, бывает, что весь подоконник заставлен цветами. Никому не говорит про онкологию и мне запретила: «Не хочу, и всё». У неё в заместителях, разумеется бывших, ребята (для меня), а так мужчины за тридцать и старше, звонят регулярно: «Можно приехать?» – не разрешает. «Не хочу, – говорит мне, – чтобы видели на больничной койке. Выпишусь, пусть приходят домой». Ира выглядела на все сто, художественная школа вкус не портит. В преимущественно женском коллективе элегантный внешний вид имеет свои особенности: им восхищаются и завидуют. Я хвалил и хвастался, а тут.
    Приходящие интересуются болезнью, Ира – жизнью. Сама старается не думать, по крайней мере вслух, и других отвлекает. Из соседних палат заходят с просьбами что-нибудь порассказать, потом благодарят: «Спасибо, с вами забываешь про болячки». Усиков спрашивал про дачу, рассказала, зовёт в гости:
– Красивый уголок, захотите остаться. Мы такое испытали на ханами.
– Где, где?
– В Японии, это – праздник цветения сакуры. Прошлой весной специально летали.
– Ну и как там? – подошёл Фадеев. 
– Помните анекдот? Приехал Карузо, один приятель спрашивает другого: «Пойдёшь на концерт?» – «Нет». – «Почему?» – «Сосед вчера ходил, на вопрос «Ну и как?» он мне напел, не понравилось». Что осталось у нас от ханами, можно, конечно, напеть, не повторилась бы история с тем соседом.
– Где вы только не были?
– Важно, не где были, а что оттуда вынесли. Один финн ездил в Питер выпивать, в итоге – вывез жену. Правда, через год разошлись, опять ездит.
– А из Хиросимы что вынесли?         
     Ощущение истории. В музее гнетущая тишина, никаких разговоров. Сколько видели фильмов, читали, но здесь становишься участником событий, внутри ужас. Всё всем понятно. На выходе наши ругают американцев: преступники, варвары. Спрашивают: «Почему молчишь?»  Раскладываю по полочкам. Трагедия? Безусловно. Но нужно понимать – это война, свои законы. Приходится выбирать. В Токио за один день бомбардировки от обычных бомб погибло сто тысяч. На следующий день военный совет принял решение: война до победы. На запись лётчиков и подводников в камикадзе –очередь. Потом специалисты посчитали: если бы война продолжилась, то погибли бы миллионы японцев и 300–500 тысяч американцев. Но тут Хиросима, один самолёт… погибло 80 тысяч человек, через три дня – Нагасаки, и тот же самый военный совет принял решение о капитуляции.
       В Токио засыпали форты, защищавшие порт, и сделали парк, чистейший район будущего, – милости просим в гости. Много памятников, самый большой – копия статуи Свободы, оригинал на Гудзоне.
– Что с ханами-то?
 
КУСОЧЕК ЯПОНИИ   
      Не один год собирались – далеко, дорого. Перевесил интерес к другой культуре, которую мечтали «потрогать». Оправдаются ли ожидания? Накануне я подвернула ногу: болит, не проходит, Борис насильно везёт к врачу – перелом кости лодыжки. Сижу в гипсе, мучаюсь не от боли, а из-за Японии. Гипс сняли, надели жёсткий бандаж на ступню, в нём трудно и больно ходить, а завтра лететь. Борис сел писать отказ, я – ни за что: «Мы один раз откладывали, столько собирались. Я выдержу».
    Ханами, праздник любования цветами сакуры. Это ритуал: народ передвигается вместе с весной на север с единственным багажом – собственными впечатлениями. Каждый год он пополняется новой красотой, и людей там со временем нисколько не убывает.      
   Парк Нисиномару в центре города. С одной стороны толкутся застеклённые высоченные дома, с другой – облицованная камнем речушка и стены замка Осака. Над ними возвышается многоярусная ярко-зелёная крыша императорского дворца с загнутыми концами, будто крылья, спускающихся одна над другой птиц. Зелёный – цвет весны, дворец присоединяется к празднику. Людей много, даже очень. Под деревьями на подстилках сидят парами, где-то несколько человек, а где и больше десятка, ровными рядками стоит обувь. Кто-то выпивает. Хорошим признаком считается, если лепесток цветка сакуры упадет в чашу с сакэ, ловить специально нельзя – удачу не поймаешь. Дети бегают, катаются на велосипедах, и самое главное – тишина. Поражает! У японцев «свобода одного кончается там, где начинается свобода другого», видимо, в крови, точнее – слышимо, ещё правильнее – не слышно. Над всеми царит красота, наслаждение которой требует тишины. Хочется вобрать её в себя. Люди вокруг уже не посторонние, начинаешь чувствовать уют и сам погружаешься в эту красоту. 

Чужих меж нами нет!
Мы все друг другу братья
Под вишнями в цвету.

   Говорю, что это Кобаяси Исса. Борис на меня обиделся: «Исса точен, наверное, сам был с сакэ, сказала бы, обязательно взяли».
    Если много людей наслаждаются одним и тем же, то невозможно не присоединиться. Красота захватывает и проникает глубоко-глубоко, это вирус прекрасного, им заражаешься, он неизлечим. Листьев нет, только прекрасные цветы. Время их скоротечно, как наша жизнь. И также прекрасно.
     В отеле, не договариваясь, идём не в номер, а к стойке ресепшен:
– Открыт ли парк ночью? – Объясняю наше желание словами Осикоти-но Мицунэ:

Весною ни единой ночи
Спокойно я не спал,
Меня тревожил сон:
С прекрасных вишен
Осыпались лепестки…
 
   Администратор высокий такой, для японцев, и стройный, как все они. От неожиданности его стандартная улыбка расползлась и стала нашей – рот до ушей, и сам он уже не официальное лицо, а обрадовавшийся приятель.

Вот так же отцветём и мы
И отшумим, как гости сада
   
   Ничуть не меньше он удивляет нас Есениным:
– Давно учу русский, в гостинице подрабатываю. Первый раз слышу от туриста Мицунэ, возьмите и нас с собой, я буду с девушкой, необыкновенная история.   
    Я прерываю Ирин рассказ: «Он ещё спрашивал, что в те времена заставляло людей заниматься поэзией?» – и ты ответила:

Путь поэта – на Голгофу,
Сердце вырвать вдохновеньем
И распять его на строфах,
Вознесясь в стихотворенье.

Только так явиться чудом
Может пламенное слово.
Что ещё поможет людям
Обрести надежду снова?

      Испытали сначала привычное здесь удовольствие от ужина, потом зашли в номер, пахнет чем-то нежным, это не аромат сакуры, который мы принесли с собой. Включаю свет, на столике – красиво укутанный свёрток. Записка: «Ирине от Осикоти-но Мицунэ». Разворачиваем – свежезаваренный чай.
      "Даже японец, – говорю, – советовал записывать, зароешь талант". Смеётся:
      
Зарыл талант?
Возьму лопату,
Натру мозоли на руках,
Тут не поможет экскаватор,
Под камнем – прах.

      Кобаяси прав. В парке чужих нет, все «братья», ночью они, как лунные тени. Яркий замок выхвачен светом прожекторов и будто удерживается крыльями крыш в воздухе. Не поймёшь сразу, звёзды на ветках светятся, или лепестки цветов сакуры пропадают в бесконечности, и Луна зарумянилась от их аромата.
     Нас ждёт пара, она – с европейским лицом, стройная, высокая, администратору вровень, он – с бутылкой, рассказывает. Дед был в плену, в лагере под Хабаровском, работал строителем. Сошёлся с русской девушкой, говорил ей про звёзды, что представляет их цветами сакуры и вспоминает родину. А свой цветок он оставил там – дочку. Взять их с собой не дали, его в Россию больше не пустили. Показывал письма, они, наверное, и подтолкнули меня выбрать специальность.
– Отгадаете, кто со мной?
– Внучка, – Ире не требуется время на раздумья.
   В необычно широкие рюмки разливает он саке.
– Чтобы лепесток не промазал. Закройте глаза на несколько минут.
    Через какие-то секунды приоткрываю один глаз. Администратор достаёт из кармана два лепестка и опускает внучке и Ире в рюмки. Я киваю, он подмигивает. 
    У внучки даже голос изменился: «Ниточка писем нас связала. А к вам в Питер приедем вместе, белые ночи встречать». Ира показывает на звёзды: «Руки вместе тут, души вместе – там, мы их чувствуем».

Ночью сакура жеманна,
Запах тайной ворожит,
Как любимая желанна.
Жизни прежней, жизни странной,
Голос нежностью дрожит.
 
– Куда вы завтра, простите, уже сегодня? – Спрашивает гид.
– В Хиросиму, и, конечно, на Ицукусиму, – Ира смотри на счастливую пару и добавляет, – вот куда вам нужно поехать, обязательно.
– Ещё раз простите, странно, но я не понимаю почему. Впрочем, если убеждаете, то конечно.      
      Перед храмами стоят тории, они символизируют границу между миром обыденным и сакральным. Чтобы попасть туда, в священный мир, люди проходят под ними.
     Храм на острове. Время прилива, ворота – в воде, народ идёт по берегу, мимо них. Целую улыбающуюся Иру и без слов развожу руками. Сколько можно себя спрашивать: «Откуда она всё знает?» Вот оказывается, почему Ицукусима. Для желающих предусмотрена лодка. Сделав полукруг в море, она проходит под тории, высаживает в храме и возвращается вдоль берега за следующими. Лодка возит в одну сторону! Мы вплыли в ворота, словно Боги внесли нас в свой мир. «Обычные» люди, почти все, прошли мимо, а мы, мы вошли в тории и остались там, в лучшем мире. Для каждого он свой, для нас – мир любви.
       Последний день в Японии. Ира выбрала этнографический заповедник – деревню с самураями, театром кабуки, ремесленниками. Один в кимоно расписывает глиняную посуду. Ира в школе занималась в художественной студии, обещала, выйдя на пенсию, возобновить. Попросила кувшин, меня отправила погулять на часок. Возвращаюсь, мастер показывает кувшин, на нём белая хризантема, но донышке – наша фамилия: «Будет стоять на выставке работ гостей». Цветок, словно человек, склонил голову в лёгком поклоне, левый лист поднят, как рука, ладонью вперед, до уровня плеча, правый лист – вниз. Поясняет мне, это – традиционный японский жест при расставании. Я опешил:
– Ирочка, прелесть! Работа великолепна, но прелесть – ты.
– Это – подарок, на прощание.
– Почему, прилетим ещё.
    
        * * *
      Усиленное питание. У Юры диета со специальной белковой пищей для онкологических больных, он даёт нам эти баночки, дополняем фруктами для восстановления показателей крови и сосудов. Дома Люда готовит что-нибудь мясное или рыбное. Через пять дней проходим половину коридора, до дверей на лестницу. Ира говорит, что наконец-то дошли до выхода. Нас ожидает поздравить сестра, чья тень стояла ночью у палаты и прислушивалась. На ней застиранный халат, тщательно выглаженный. Милое лицо украшают выбившиеся из-под шапочки кудри. Настроение у всех приподнятое. Время большой надежды. У Джека Лондона в «Любови к жизни»: человек превозмогает все наваливающиеся на него тяготы и лишения, выбивается из сил, новые невзгоды усугубляют положение. Кажется, что это конец, но человек, пусть ползком, но выбирается. Мы – на ходунках.
       Двадцать один день в Мечниковской, и врачи поставили на ноги. Не передать нашу признательность. Исписал бы всю «Книгу предложений» хвалебными отзывами.
      Сижу в кабинете у Фадеева.
– Не могу выразить благодарность, не придумали слов.
– Спасибо. В следующем году в Японию полетим вместе, в этом уже не успеем. 
       Пришли проводить медицинские сёстры. Общее пожелание: быстрее сделать основную операцию, Фадеев с Усиковым встают радом и поднимают согнутые руки со сжатыми кулаками – мы победим. Благодарим за нужное напутствие и уезжаем, пока на перевозке, с нами надежда.
    Ира говорила в Японии:
«Цветы и аромат – на время,
Весной нет сакуры прекрасней.
Мы – брошенное в землю семя,   
А вдруг напрасно?»
     Я ведь и есть то самое, брошенное семя, и не может быть, что напрасно. Она в это верит.