Рассказ
Мишка Берестенёв, пятидесятилетний деревенский мужик, лежал в кардиологической больнице областного центра в палате на шесть персон.
Уже после реанимации.
Восстанавливался.
Настиг Мишку инфаркт несколько дней назад прямо на подворье.
Что это был инфаркт, он потом узнал.
Пошёл управляться, кинул коровам по навильнику сена, и вдруг зажгло, защемило в груди. Да так зажгло, так защемило, что сжало всё, в голове застучало. Казалось, ещё чуть-чуть, то или голова лопнет, или же глаза вывалятся из глазниц. Или грудная клетка сгорит со всеми своими органами.
Понял, что сердце.
Именно тогда откуда-то мимолётно промелькнула гаденькая мыслишка: ну, вот и всё, Миша. Конец твой пришёл. Только жену бы увидеть, детишек, внуков, чтобы по-русски, по-христиански, перед тем как…
И ещё запомнил из того момента, что отнёсся к этому на удивление спокойно, как к чему-то обыденному. Не было страха. Не почувствовал его. Не помнит Михаил, чтобы он испугался, запаниковал. Хотя умом понимал тогда, что с сердцем шутки плохи. Ну, о-о-очень плохи!
Но где-то глубоко-глубоко, так глубоко, что Мишка не знает где точно, однако откуда-то из глубины организма настойчиво лезла на поверхность его пока ещё функционирующего сознания другая мысль, что всё обойдётся. Вот с кем-то другим может статься самое страшное, а вот с ним такого случиться не может по определению. Ну, разве может какая-то сердечная болезнь свалить с ног и лишить жизни самого Михаила Ивановича Сенькина?! Нет, конечно, нет! Потому что он… да он… и вообще! Он живуч! Его не сломить!
Хватило ума и сил достать телефон, вызвать скорую помощь, попросить жену подготовить одежду.
Понимал ещё, что не скоро домой.
Если вообще…
Ещё сам залез в санитарную машину, пытался что-то говорить врачу, даже шутил.
Помахал на прощание жене.
И дальше всё, провал памяти.
Пришёл в себя уже в реанимации в областной больнице, в кардиоцентре.
Отлежал там же положенные ему срок, и вот сейчас его перевели в общую палату таких же сердечников для последующего восстановления здоровья.
Сказали, что будут ставить стенд.
Что это такое, Мишка не знал, хотя лечащий врач и говорил нечто об этом стенде.
Впрочем, в этом заведении он полностью доверял врачам.
Первое время в палате Михаил привыкал к новой обстановке, молча изучал своих компаньонов по несчастью, вслушивался в разговоры, приглядывался.
Поразило то, что чаще всего здесь говорили о чём-то постороннем, не связанном с болячками.
Шутили и смеялись.
«А ничего, жить можно, - сделал заключение Мишка. – Вишь, ржут как застоявшиеся жеребцы. Значит, не так страшен чёрт, как его инфаркт», - и даже пошутил про себя.
Сегодня говорили о детях.
С особой гордостью о своём сыне рассказывал больной на койке у окна. Судя по внешнему виду – ровесник Михаила.
- Он гимназию у нас закончил, - вещал мужчина. – С английским уклоном. И уже в третьем классе говорил по-английски, как и по-русски. Мы ж ему репетитора нанимали, а как же.
- Ну, да, конечно, - загудело в несколько голосов в палате. – С уклоном, да ещё репетитора, то само собой.
– Верите, в Питере в институт поступил сам! – с гордостью произнёс рассказчик. – Без блата!
- Так и моя доча в университете училась, здесь, в области, - подал голос Мишкин сосед у изголовья. – На бесплатное поступила. Сейчас заместителем главы нашего района работает, не то что её батька всю жизнь на тракторе проработал. О как! Какой же блат у простого тракториста? Ни-ка-ко-го. А дочурка смогла сама поступить. Без блата!
- Нет, ты дослушай! – перебил больной у окна. – Здесь, в России, и дурак сможет. А вот ты попробуй заграницей устроиться, тогда и поговорим.
- Ну, да, конечно, - снова в несколько голосов согласились в палате. – Заграница она и есть заграница. А и как же твой сынок туда попал?
Из последующего рассказа больного у окна в палате узнали, как трудно было его сыну в девяностые годы в Питере. Жил впроголодь, потому как в магазинах было пусто. Как он подрабатывал переводчиком. Как его приметили иностранные учёные, предложили с его знанием английского языка работу заграницей.
- Стал переводчиком, вот тогда-то и пошли деньги, и уже вместе с дипломом об окончании института получил и приглашение на работу в Англию, - гордо поведал рассказчик. – Сынок и согласился. А что? Тут, в России, что ему ловить? А что терять? Нищета и безысходность. А там - в лабораторию в помощники к профессорам сразу же назначили. Он у меня по физике хорошо успевал, увлекался этой наукой. Сейчас там же в университете преподавателем работает. Ведёт большую исследовательскую работу. Своя лаборатория, ученики. Нам с матерью английские фунты высылает. На прошлый Новый год сделал вызов нам с супругой в Англию, оплатил билеты туда и обратно. Квартиру дали от университета. Женился на англичанке, детишек двое народилось. Правда, имена наши дал, русские.
- Да-да, конечно, - гудела палата. – Забывать родную сторонку как-то не с руки, это точно. Тем более родителей.
Потом долго и подробно рассказывал о своих впечатлениях от поездки заграницу, об Англии.
Восхищался, одновременно тыкая носом слушателей в сплошное безобразие, что, по его мнению, происходило и происходит в России, сравнивал.
Слушатели как-то попритихли. Стало меньше восторженных возгласов, одобрительных реплик.
Лишь сопение усилилось.
И у Мишки в душе с каждым произнесённым словом рассказчика всё ширился и рос некий необъяснимый внутренний протест, некое жжение в душе, в груди, чем-то схожее с первыми симптомами инфаркта.
Но молчал.
В разговор не встревал.
Выжидал.
Сдерживал себя.
А внутренний протест рос и ширился.
«Оно мне надо? – Мишка елозил на кровати, крутился, искал более удобного положения, позы, успокаивался. – Доктора же сказали не нервничать, а я, дурак старый, нервничаю, - молча ругал себя».
В палату зашла лечащий врач, молодая женщина чуть за тридцать.
После осмотра больных, она уже собралась уходить, остановилась в дверном проёме.
- Может, какие вопросы ко мне есть? – обратилась она к пациентам.
- В порядке поступления! – пошутил тот, что у окна, у которого сынок в Англии.
- А не про болячки можно вопрос? – Мишка свесил ноги с кровати, попытался встать.
- Конечно можно, - кинулась к нему врач. – Вы сидите, сидите. Ещё два-три дня без особой нагрузки на организм. Так что вы хотели спросить?
- Я… это… – вдруг засмущался Михаил, но с кровати не встал. – А вы в каком году окончили мединститут?
- В две тысячи втором, а что? – ответила врач. – В Саратове.
- Трудно было учиться? Голодно? – не переставал удивлять своими вопросами доктора больной Сенькин.
- Ну-у, - пожала плечами врач. – Как всем, так и мне. Всякое бывало. Кто-то подрабатывал в кафе официантками; мальчишки в грузчиках ходили на торговых базах; кто-то сиделками в хосписах. Выкручивались как-то. Кому родители помогали. А чего вы вдруг обо мне, об учёбе?
- Так, чистое любопытство, доктор, - Мишка поднял руки, успокаивая. – А уехать куда-нибудь из страны не было желания? Ну, туда, где сытно, тепло, уютно? Где хорошо платят? И лучше в твёрдой волюте?
– Вот ещё! – фыркнула врач. – А кто же здесь будет? Лечить вас кто будет? Да и вообще… - она снова встала в дверном проёме. – Поправляйтесь! – и, улыбнувшись, вышла из палаты, тихонько закрыла дверь.
В палате наступила тишина.
- Да уж, - нарушил тишину сосед Мишки у изголовья. – Она, наверное, ровесница моей дочери. Та тоже такая же колючая, за словом в карман не лезет. Но правильная дочурка, правильная. И эта тоже, - кивнул в сторону двери.
- Вишь, как жизнь устроена, – подал голос Мишкин сосед, что напротив у стенки. – Наше поколение встало на капитальный ремонт, так сказать. А бразды правления взяли в свои руки наши дети. Вон, у товарища, - он ткнул пальцем в сторону Мишкиного соседа у изголовья, - дочурка руководит районом. И нашим здоровьем озаботилось оно же – поколение наших детей. Можно сказать, с того света нас выцарапывают, холят, лелеют. Науку двигают, производство. О, как! Значит, правильно мы их воспитывали, нужные книжки читали. Так что… скрипим, братцы, и молим Бога, чтобы всё хорошо закончилось.
- Ты это о чём, страдалец? – больной у окна резво вскочил с кровати, подошёл к говорившему. – Завидуешь? Да? Завидуешь? Сыну моему завидуешь? Мне завидуешь?
- В детстве, если я завидовал кому-то, родитель проводил со мной воспитательную работу ремнём, а то и потвёрже чем, - больной, махнув рукой, отвернулся к стене. – Катись ты со своим сыном…
Мишка внимательно слушал перебранку товарищей по палате.
И вдруг ощутил, как отлегло в груди.
Полегчало.
И стало так покойно, легко во всём теле, как давно уже не было.
И вдруг всплыла в памяти финальная сценка из фильма «Белое солнце пустыни», когда Сухов был в гостях у Верещагина.
- Павлины, говоришь? – Мишка хекнул, стараясь полностью скопировать и передать интонацию и настроение Сухова в тот момент. – Павлины, говоришь? – и широко улыбнулся.
Когда Михаил вернулся с очередных процедур в палату, санитарка меняла пастельное бельё на кровати у окна.
Самого владельца кровати не было.
- А где товарищ? – Сенькин застыл у входа, спросил, ни к кому конкретно не обращаясь. – Выписали?
- Попросился в другую палату, - ответила санитарка.
- К павлинам, - добавил сосед у изголовья.
- Ага, в Лондон, - поддержал сосед напротив.
В палате раздался громкий мужской хохот.
- Вы же больные, постеснялись бы! – увещевала санитарка. – Это же больница, а не зоопарк!