Валентин Распутин писал: «Родину, как и родителей, не выбирают, она дается нам вместе с рождением и впитывается с детством». Хотя данная цитата относится не к родной стране, а к малой родине – городу или поселку, сравнение, предложенное Распутиным, стало расхожим штампом в разговорах о патриотизме. Однако параллель между родиной и родителями более сомнительна, чем может показаться на первый взгляд. Во-первых, любовь к родителям не является безусловным чувством – родители, бросившие ребенка или проявлявшие к нему жестокость едва ли могут рассчитывать на дочерние/сыновьи чувства, в то время как любовь к родине редко допускает подобные оговорки. Во-вторых, отношение к стране рождения качественно отличается от отношений в семье. На этом пункте стоит остановиться поподробнее.
Генеалогия патриотизма
Бенедикт Андерсон назвал свой классический труд об истоках и природе национализма – «Воображаемые сообщества» и основной тезис его работы можно понять, взглянув на название. Если семья является реальным сообществом, члены которого знают друг друга лично и (в идеальном случае) связаны узами любви и благодарности, ни один человек не может лично знать всех представителей своей нации. Система взглядов, заставляющая, к примеру, итальянца, живущего в Лондоне, чувствовать больше общего с миллионами итальянцев, которых он никогда не видел и не увидит, чем с англичанами, которых он встречает каждый день, не может быть ничем иным, как идеологической конструкцией. И как и все подобные конструкции, нация имеет свою историю. Как отмечает Андерсон, средневековые европейцы определяли себя или локально - как жители конкретного города или деревни – или универсально – как христиане. Религиозное самоопределение преобладало во всем мире вплоть до девятнадцатого века, так что, к примеру, немецкие католики чувствовали больше общего со своими испанскими единоверцами, чем с немецкими же протестантами, а мусульманка в Индонезии видела себя частью мира, простирающегося до Бухары на севере и Касабланки на западе. Другой формой идентификации была династическая: известно, что во времена Столетней Войны, многие французские рыцари воевали под стягами английского короля, бывшего их сюзереном. То, что может показаться изменой современному сознанию, было доблестью для сознания феодального.
Истории того, как нации стали преобладающим источником идентичности посвящено немало томов. Но достаточно беглого взгляда на карту, чтобы убедиться в произвольности национальных границ. Одни нации (Россия, Швейцария) объединяют в своих границах многие этносы, тогда как другие относительно моноэтничны. Бельгия отделилась от Нидерландов, а Ирландия – от Северной Ирландии – вдоль религиозных границ, а жители Индии исповедуют множество разных религий. В той же Индии, ни один язык не может претендовать на статус языка большинства, а Венесуэла и Колумбия, США и Канада разделены государственной границей, несмотря на языковое родство. Учитывая, что нации едва ли можно считать естественным продуктом языковой/религиозной/этнической общности, приходится признать роль исторической случайности и осознанного усилия в формировании наций. Италия, к примеру, была обязана своему появлению, стечению факторов – прежде всего росту национализма среди городской интеллигенции полуострова и благоприятной дипломатической атмосфере в Европе. Для миллионов итальянских крестьян, однако, новое государство было пустым звуком – известно, что многие сицилийцы думали, что Ла Талия – это имя новой жены короля Виктора-Эммануила. Вскоре после объединения страны, премьер-министр де Адзельо произнес свою знаменитую фразу: “Мы создали Италию, теперь осталось создать итальянцев.” Ключевым элементом «создания итальянцев» была единая школьная программа, призванная стереть различия между диалектами, навязав тосканский итальянский в качестве национального языка и с детства привить юным гражданам чувство единой и великой итальянской нации. Теми же методами, на другом конце мира, тайские учителя делали тайскую нацию из Шонов, Монов, Лао и другие этносов Таиланда. Наряду с языком, история была ключевым инструментом в националистической индоктринации. Отсюда знаменитое замечание Эрнеста Ренана о том, что национальное сознание требует способности забыть. И если Ренан имел в виду необходимость забыть о событиях вроде Варфоломеевской ночи, когда французы убивали французов, идея российской нации едва ли может позволить себе помнить, к примеру, о завоевании Ермаком Сибири, как и Испания лишь начинает осмыслять историю Гражданской войны.
Этика патриотизма
Таким образом, любовь к Родине отличается от любви к родителям тем, что Родина, в отличии от семьи – искусственный идеологический конструкт. Если у большинства людей были лишь одни родители, латвийский долгожитель в двадцатом веке мог столкнуться с необходимостью любить целых пять родин, претендующих на его или ее лояльность. Однако до сих пор речь шла лишь о генеалогии нации – о ее истоках, как идеи. Тот факт, что нация – искусственное понятие – не обязательно дискредитирует идею патриотизма. Среди прочих, фанаты «Реал Мадрида», поклонники Мадонны, ценители творчества Набокова или либералы, никогда не видевшие друг друга, могут чувствовать себя частью единого целого, что едва ли является проблематичным. Проблема с патриотизмом не только и не столько в его генеалогическом, сколько в этическом аспекте.
Во-первых, патриотизм как идеология – эксклюзивен, в том смысле, что он проводит четкую границу между «своими» и «чужими», заставляя своих эпигонов сочувствовать первым, в ущерб вторым. Если бы в мире существовала лишь одна нация, патриотизм не был бы этически проблематичен, но в мире их больше 200. Сторонники движения эффективного альтруизма вроде Питера Сингера утверждают, что моральное поведение каждого человека должно быть максимально беспристрастным. Человек, который может помочь своему брату с покупкой дома или потратить те же деньги на борьбу с малярией в Центральной Африки, должен принять второе решение. Основным аргументом против эффективного альтруизма является игнорирование им важности человеческих отношений. Члены наших семей, друзья и любимые люди значат для нас больше, чем незнакомцы – и это вполне оправданно этически. Но, как уже было показано, параллель между родиной и семьей – несостоятельна и решение помочь членам своей нации, вместо жителей другой страны, страдающих куда больше, оправдать гораздо сложнее. Во-вторых, патриотизм – коллективистская идея, подчиняющая интересы личности интересам нации. И речь идет не об интересах большинства жителей страны, но именно об интересах нации, как идеологической конструкции. Идеология патриотизма, к примеру, считает деторождение долгом женщины, поскольку нация должна продолжать свое существование. На этом примере мы видим, как личный выбор подчиняется идеологическому императиву не имеющему под собой никакой этической основы. Наконец, в-третьих, патриотизм зачастую требует отказа от критического мышления. Характерный пример здесь – повышенная чувствительность, окружающая в российском публичном пространстве историю Второй мировой войны. Превращение Великой Отечественной в основополагающий патриотический миф исключает открытый разговор о Пакте Молотова-Риббентропа, Советско-финляндской войне или изнасилованиях в Восточной Пруссии. Патриотический подход к историческим вопросам был ёмко сформулирован бывшим министром культуры Владимиром Мединским, сказавшим, что даже если подвиг 28 памфиловцев не произошел в реальности, «эта легенда стала материальной силой - страшнее и прекраснее любого факта любого реального боя» и попыток развенчать ее быть не должно. Три проблематичных аспекта патриотизма сливаются в одно в войне – акте, предполагающем одновременно деление мира на своих и чужих, отказ от критического мышления и подчинения индивидуума интересам нации. А в мире, разделенном на национальные государства, возможность войны присутствует в любой патриотической идее.
Наконец, стоит отметить, что идея нации, требующая от своих адептов жертв – в лучшем случае отказа от критического мышления, в худшем – жизни, как правило тесно связана с интересами конкретной группы внутри этой нации. Таким образом, патриотизм уравнивается с лояльностью определенному политическому режиму, воплощающему собой нацию, а критика этого режима превозглашается анти-патриотической, играющей на руку врагам. Но обязан ли патриотизм быть изнанкой милитаризма, орудием легитимации авторитарного режима? Авторы концепций конституционного патриотизма или либерального национализма утверждают, что патриотизм может быть основан на приверженности набору ценностей, воплощенных в конкретной нации – гуманистических идей, которые не могут стать оправданием внешней войны и внутренних репрессий. Такие концепции заслуживают отдельного разговора, но их фундаментальная проблема быстро становится очевидной. Если любовь к нации является любовью к гуманистическим идеалам, воплощенным в конституции этой нации, тогда неясно почему патриот не должен испытывать тех же чувств к другой нации, приверженной тем же идеалам. А если таковые идеалы превозглашаются универсальными, подобный патриотизм быстро превращается в свою противоположность. Конечно, любовь к родному языку, культуре или истории не несут с собой никаких этических проблем, но речь здесь идет не о них, а об идеологии патриотизма.
Таким образом, проблемы с патриотизмом заключаются в том, что он, будучи идеологической конструкцией, требует от своих приверженцев той же привязанности, что они испытывают к реальным людям – своим родным и близким. Случайное обстоятельство рождения в той или иной стране становится определяющим фактором и если дети подрастают и начинают взрослую жизнь, патриотизм оборачивается вечным детством для своих адептов. А если патриотические идеи порой и вдохновляют на любовь к своим соотечественникам и самопожертвование ради них, они слишком часто требуют проведения границы между «своими» и «чужими», подчинения реального индивидуума воображаемым интересам нации (которые на поверку оказываются интересами вождей этой нации) и, наконец, отказа от критического мышления. Потому будет уместно закончить это маленькое эссе, начавшееся цитатой из Валентина Распутина, словами другого русского писателя – Льва Толстого:
“Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм. Патриотизм есть рабство.”