Она кидает мячик, а я приношу его обратно и кладу к ее ногам. Иногда она хочет получить его прямо в руки, потому что ей лень нагибаться, и я осторожно вручаю ей мяч, стараясь избежать прикосновений к ее коже, ибо таковы правила игры.
Когда она в игривом или раздраженном настроении, то пытается закатить мяч подальше, и я лезу за ним под диван, ползаю по полу между ножек стола и стульев. Если я опрокину стул, мне грозит наказание.
Но иногда она настолько не в духе, что отказывается от игры. Для меня это тяжелые часы, полные томления, страха и сомнений: что если в один роковой день у нее вовсе пропадет склонность к подобным забавам, и я больше не смогу развлекать ее? И тогда, в лучшем случае, мне останутся скупые упреки и пинки, но, скорее, она выгонит меня прочь. Я неприкаянно брожу с мячом, который держу на виду (вдруг, в силу ассоциации, ее настроение изменится к лучшему?), одновременно стараясь не попадаться ей на глаза, чтобы не досаждать, но постоянно находиться на периферии ее зрения, в боевой готовности.
Зато когда периоды меланхолии сменяются злорадным подъемом душевных сил, и в ее сердце вновь вздымает голову желание помыкать, мне сулит любимое развлечение: она завязывает мне глаза черной лентой и кидает мяч наобум изо всех сил. Мяч отлетает от стен, звонко скачет по паркету и приглушенно по ковру, а я по звуку пытаюсь определить точку его преткновения. Искать вещи – мои слабость и сила. Всякий раз, когда она что-то теряет (она не столько рассеянна, как страшно неорганизованна, и в доме царит хаос) и в ярости швыряет вещи, которые, как она думает, мешают доступу, или в отместку за то, что за ними искомого не оказалось, я скромно предлагаю свои услуги. Часто она отвергает их (потому что я «не способен ни на что дельное»), но если устала и отчаялась, позволяет мне присоединиться к поискам. Вернее, поскольку искать вместе со мною – ниже ее достоинства, она усаживается в кресло и презрительно наблюдает за моими потугами или направляет меня противоречивыми распоряжениями, которым я вынужден подчиняться, хотя они идут вразрез с моей интуицией. (И зачем она пыталась искать сама, ведь только теперь роли распределены справедливо – согласно нашим амплуа? Наверное, нетерпение заставило ее ненадолго забыть о высшем предназначении каждого). Звериное чутье не подводит меня, и я обязательно нахожу искомый предмет (сумочку, украшение, витамины, зажигалку). Она никогда не благодарит меня, но в омуте ее зрачков (куда, благодаря недавней заслуге, я отваживаюсь заглянуть) я читаю удовлетворение. Если найденное – зажигалка или сигареты, она неторопливо – с царской медлительностью! – закуривает и благосклонно пускает мне дым в лицо. И я закашливаюсь в приступе счастья.
Она любит демонстрировать меня гостям. Когда все подвыпили и навеселе, она вызывает меня из коморки (где, когда не нужен ей, я провожу время в размышлениях о природе мироздания и наших отношениях) и приказывает встать посреди комнаты. Гости с любопытством рассматривают меня – глазеют открыто и бесцеремонно, словно на неодушевленную диковинку.
«Глядите, – сверкают ее глаза, – какой у меня послушный пес!»
Она швыряет мячик, и я, разумеется, внемлю ее командам и бегаю за ним. Игры перед зрителями вызывают у меня амбивалентные чувства. С одной стороны, мне лестно прилюдно показывать любовь к своей хозяйке. С другой, – меня одолевает неловкость. Не то чтобы публичная демонстрация верности казалась мне постыдной, но унизительны мысли, которые должны роиться в головах этих ничтожных людишек:
«Боже, как она помыкает им! Это, конечно, забавно, но уж очень гадко...»
Или хуже:
«Несчастное существо: какие надругательства над собственным достоинством он вынужден терпеть!»
Как мне объяснить им, что я подчинясь по собственной воле, и принуждение – желанно мне (что оно таково лишь по форме, но не по существу)? Нет, как раз, подобные оправдания были бы унизительными, хотя бы из-за своей тщетности. Кто-нибудь из этих доморощенных психоаналитиков, несомненно, возразил бы мне:
«Вы, – (да, он обратился бы ко мне на «Вы» из сострадания), – только пытаетесь себя в этом убедить, а на самом деле, страдаете от унизительности пресмыкания...»
Бог с ними, пусть думают что угодно (их «мысли» – отражения штампов и клише). Меня волнует сама хозяйка. Возможно, она чувствует мой внутренний диссонанс, или ею владеет общая тревога, которую испытывают даже опытные дрессировщицы на цирковой арене, но мне кажется, что я слышу в ее нарочито чеканных и беспрекословных командах некоторую не свойственную ей в прочих обстоятельствах нервозность. Выставленная напоказ развязность призвана скрыть неуверенность и столь невыгодно отличается от присущей ей хладнокровной концентрации.
«Что если он проявит неловкость? – вероятно, думает она. – А то и вовсе ослушается и опозорит меня перед гостями?»
Неловкость, действительно, неизбежна: мне приходится искать мяч среди ног возбужденных и непоседливых людей. Кто-то предупредительно поджимает колени, но иные специально выставляют конечности, чтобы затруднить мне исполнение обязанностей. Но ослушание с моей стороны? Сие немыслимо! И если она опасается его, то лишь из неизбывного страха любого тирана относительно прочности своей власти.
Но и другие сомнения владеют ею. Вероятно, ей мнится, что я подчиняюсь не только ей, но и зрителям – что последние разделяют с нею прерогативу повелевания мною. Что, терзает себя она, если бы я оказался в их руках? Не стал бы я повиноваться им с той же готовностью? Да, она ревнует меня к другим, жадно впитывающим детали диалектики Власти и Подчинения. Она сама подтолкнула их к вуайеризму, но теперь видит в них конкурентов...
Эти смутно угадываемые опасения повелительницы расстраивают меня: я хочу видеть ее сильной и самоуверенной, и доказать, что верен только ей. Правда, на ее месте могла оказаться другая, но поскольку это место занято ею, никакая иная уже не мыслима – по крайней мере, пока жива Она (хотя я вряд ли пережил бы ее смерть и, знаю наверняка, что уйду из этого мира первым).
Но главная проблема публичного действа заключается в следующем: наша связь лишена истинной интимности, без которой немыслима власть. Ибо разыгрываемый при свидетелях, наш сокровенный акт превращается в развлекательное мероприятие или хуже того: политику. Третий – лишний, и этот третий – публика. Власть чиста, правдива и абсолютна. Политика – грязна, цинична и относительна. Моя владычица растрачивает себя на тех, кто не достоин ее. Пытается ли она доказать им свою силу на примере моей слабости? Является ли эта демонстрация предупреждением и устрашением тех, кто мог бы вступить с нею в противоборство? А, может, саморекламой и поиском слуг, кто, в силу извращенности натуры, пожелал бы занять рядом с нею место, подобное моему? Эта мысль страшит меня... Оказаться в компании других холопов и разделить с ними незавидную участь коллективного пресмыкательства? Нет, я желаю оставаться главным героем в наших полярных, но симметричных отношениях повелительницы и раба. И вот, подталкиваемый экзистенциальной паникой, я почти готов к бунту: сейчас я откажусь выполнить приказ бежать за мячом или, схватив его, швырну в окно. Звон осколков возвестит начало восстания. Я распрямлюсь в полный рост и окажусь на голову выше ее, а в моих глазах блеснет злой огонек азартного неповиновения. И, что уже за пределами мыслимого, я обрету язык...
«А не пойти ли тебе, родная, ко всем чертям?!» – воскликну я, к несказанной радости тех, кто давно подозревал, что мое подчинение – следствие принуждения и манипуляции, и тех, кто ненавидит мою хозяйку и желает ей зла. И в этой «родной» будет заключаться большее оскорбление, чем в самом проклятии, потому что фамильярность унизительнее всех чертей...
Но я сдерживаюсь: слишком много поставлено на кон, чтобы отдаться минутной слабости. И... оказываюсь прав. Расходятся гости, благодаря за теплый прием и развлекательную программу, о которых они будут помнить еще долго. Они целуют пальцы ее рук, а некоторые – как смеют они? – утыкаются ей в щеку губами и обнимают на прощание. Мы снова остаемся вдвоем – наедине, друг для друга. Ее власть больше не замутняет скверна притворства и расчета – к ней возвращается кристальная чистота. В этой власти есть нечто первозданное и мифическое. Ею боги и богини создавали миры, вливаясь в инертную материю и наполняя ее – оживляя своей волей. Но без пробуждаемой к жизни инертности не было бы и Творения, ибо сама по себе, власть – стерильна, бессильна и бесплодна. И в этом заключается моя роль: служить пластичной глиной в руках ваятеля. А еще я чувствую себя наказанным царем Сизифом (наказанным, но царем!), которому, в качестве поблажки, тяжесть камня заменили необременительной повинностью упругого мяча. (Наши взаимодействия не сводятся к играм с мячом. Однако я не стану злоупотреблять вниманием читателя и рисковать оскорбить его благопристойность... И, потом, невзирая на разнообразие форм, по своей глубинной сути, все они приводятся в движение идентичной пружиной.)
Иногда я делаю вид, что готов ослушаться. Своей медлительностью я пытаюсь спровоцировать окрик нетерпения, разжечь в ней негодование, огонь которого греет мне сердце. Она наказывает меня – ставит в угол за нерасторопность, а иногда мою кожу обжигают удары плетки...
Сколько ученых исследовали тему власти и подчинения (и сколько профанов совали в нее свои любопытные шмыгающие носы!). Отчасти я согласен с их выводами: да, подчиняясь сильному, слабый возлагает на него ответственность за свою жизнь; ему больше не нужно решать, выбирать, думать, что-то из себя представлять, кем-то быть. Какой груз спадает с его плеч, а голова остается свободной для мыслей и наблюдений – всего произвольного, необязательного, орнаментального, чем (по его мнению) прекрасна жизнь. Но большинство подобных исследований оставляют за скобками тот сокровенный эмоциональный аспект, который, возможно, являясь следствием упомянутых психологических выгод, тем не менее, выступает на первый план в душе раба и кажется ему самодостаточным: обожествление повелительницы, восторг перед нею, жажда целовать пальцы ее ног. Уж не любовь ли является первопричиной покорности, а вся остальная прибыль – побочное преимущество самоуничижения?
Я не знаю. Я могу говорить наверняка лишь о том, что чувствую. Я чувствую поклонение...
Конец июля, начало августа, 2022 г.