Аркадий

 

   

     В годы моей  зеленой юности первым, кто   привлек мое внимание к женским ножкам, был  великий Александр Сергеевич.  Помните, стоит Истомина на сцене, стройной ножкой ножку бьет, и вдруг взмывает вверх и как легкая пушиночка летит. Это же божественно. Женщины могут летать.  Не на метле, не в ступе, а просто так. Стоит им оттолкнуться, и  полетят следом за  ветром в неизведанные края. Такой полет лучше всего начинать не со сцены, не с арены цирка, а взлететь где-нибудь над лужком с бархатной травкой,  где либо жаворонок поет  или над которым быстрый стриж мчится.
    Я спросил   соседку по парте Машеньку, летает ли она.  Она на меня посмотрела изумленно. - Как? – сорвалось с лукавых  уст ее, и  я пояснил: - Ну, как пух от уст Эола. Она не поняла ничего.
 - Знаешь, что надо, чтобы  летать?   Ножки стройные должны быть. Стройные ноги - это большая редкость. У тебя красивые ножки,  но ты только  прыгаешь, а не   летаешь.   
- А зачем мне это надо? Я и так прыгаю выше всех в классе.
- Но не летаешь.- с  сожалением сказал я.
- Я ведь не птица, какой же ты обалдуй.  Летают  только во сне.
- Во сне-то и я летаю. Это просто  растешь.
- А зачем мне летать? На земле интереснее.
     И она сменила тему. Но эта вечная тема, которую я поднял, заинтересовала  всех мальчишек в классе. Все вдруг стали обсуждать, у кого из девчонок стройные ножки. Мы доказывали друг  другу, кто из девчонок самая стройная. Колька Захаров находил,  что самая большак   красавица в классе Настя, но об этом у каждого было свое мнение. Она  и в самом деле  была стройная, высокая, выше всех.
   А что девчонки? Они, казалось,  не обращали на нас никакого  внимания. Их интересовали старшеклассники.  Десятиклассники. Они  наших ребят и вправду сильнее и красивее. Хотя мы уже закончили восьмой класс, у некоторых из нас  уже усы над верхней губой пробились, но мы с девчонками не очень- то дружим. У  Кольки Захарова брат учится как раз уже в одиннадцатом,  поэтому мы с Колькой  иногда заходим к ним на перемене. Как говорит   Колька, брат в этом деле кое-что  понимает, но за десять минут обо всем не переговоришь.

    Был у нас в классе серьезный парень, Аркаша Чесноков. Ничем особым он в классе  не блистал, но  невольно привлекал к себе внимание. Дело в том, что  он был горбатым. Если взглянуть на него сзали со  спины, то все время кажется, что у него мешок какой-то за спину наброшен.  И ходил он необычно, выдвигая вперед правый бок. Мы уже привыкли и не обращали на это внимания, а когда как-то Колька Захаров стукнул его по спине,  я увидел, как он болезненно сморщился.  Но слова не сказал.
   Не было в нем ничего выдающегося.  Никогда он ради отметки не старался. Не все предметы ему удавались легко. Но рисовал лучше всех в классе, а может, и в школе.
   Моя дружба с ним началась  так. Я попросил его в новой  чистой общей тетради на девяносто шесть листов  нарисовать картинки. Я сразу сказал, что в этой толстой тетради я собираюсь писать стихи и рассказы.
 - Списывать из книжек будешь? – спросил он меня.
 - Нет, зачем, я сам пишу. Только, Аркаша, никому не говори, а  то  смеяться будут.
 Он понятливо  кивнул: - У тебя наверно получится, ты читаешь много.  Расскажи.
    Ему, а не девчонке какой-нибудь, прочел я свое первое стихотворение. Не первое написанное,  но я прочитал его первому своему слушателю, и этот слушатель был понявшим  меня  человеком.   Он сказал: – Давай подумаем, что нарисовать можно. Не цветочки же какие-нибудь или веточки. Надо нарисовать  что-то хорошее. Знаешь, нарисую я  мостик над прудом, и кусты неподалеку. 
     Это была первая картинка в моей рукописной книжке.


    Что меня удивляло, литература не была среди его любимых предметов. Его самым любимым предметом была география. Он запоем читал книжки про пиратов, морские приключения, про такелаж, про ураганный ветер. Он  мог  долго говорить об этом, и только я  мог его восторженно слушать.  Мы учили уже не физическую,  а экономическую географию, это мне казалось  скучным занятием. То ли дело про сельву и водопады!
 - Знаешь, как много об этом папа рассказывает? – папа у него был инженер-экономист на заводе.    
  - Именно экономика заставила открывать  далекие континенты - говорил мне Аркаша,- именно эта важная наука помогает развивать страну. Вот такие мысли были в его голове, в то время как я считал эти знания   скучными  и мне практически ненужными.   А он доказывал, что Урал еще скажет свое слово.

       Его иногда удавалось разговорить, завести. Молчун какой-то. В нашей компании,  среди пронырливой и шпанистой молодежи, его ни разу никто не видывал. Ни в каких проделках он не участвовал. Мне, как я ни старался, долго  не удавалось завести с ним дружбу. Он подходил ко мне, чтобы узнать решение задачи по математике, когда ответ не  сходился. Попадались  такие каверзные задачи, совсем не  по зубам. Решения не было ни у него, ни у  меня. Когда я уже напрочь  забывал про задачу, он вдруг подходил ко мне и  показывал, как он ее решил. Хотя никому в классе уже давно дела не было до этой задачи,  он все-таки  отыскивал хитроумный ход и получал результат. В классе он носил говорящее имя Тугодум. Это не было правдой, соображал он быстро и много знал.  Мог назвать многие реки, назвать  их длину, через какие города они протекают. Многие  над ним подсмеивались, но он видел, как  я к нему хорошо отношусь, и  поэтому  у него всегда была некоторая  симпатия ко мне. Я никогда не сводил разговор с ним к смешкам и шуточкам, никогда не начинал  с ребятами так: - Слушай, ребятня,  Аркашка Тугодум сказал... - я сразу  понял, что передо мной  серьезный человек.
    Он носил длинные волосы , но не небрежные космы, а   зачесывал их назад,  так что потом они  разлетались на обе стороны. Я не решился бы отрастить себе такую же шевелюру,  у меня  волосы мягкие  и ничего хорошего у меня не вышло бы.
   И еще, у Аркадия  были красивые   глаза. Пронзительные.  Он любил глядеть на меня. Однажды он мне сказал:  - Ты взгляд никогда первый  не отводишь. Многие  сразу начинают смотреть в сторону, едва поймаю их взгляд.
- Ну и что?
- А то, что ты не жалеешь меня. Люди отводят глаза из жалости.
- А почему я должен тебя жалеть? Ты тоже не пытаешься жалеть меня! Что, ты не такой, как все, человек?  Я вот тебе завидую, как ты рисуешь.  Я видел,  как ты с фотографии  отца своего нарисовал.
- В том-то и дело, что с фотографии. Мы в поселке живем, и тут некому дать хороший совет. И с натуры у меня еще плохо  выходит.
  -   Ты, друг,  после школы в художественное училище  поступай. Рисунки свои   зря выбрасываешь. Нарисовал, а  через месяц то же повтори. Только лучше. Если  видишь ошибки, исправляй. Я не про ошибки орфографические, и не про рифмы, я про то, чтобы людям было ясно, что ты и зачем нарисовал.
    - Ага, мне все говорят, что нужно видеть фактуру. Свет и тень. Нарисуй чайник на столе,  а тень не покажи,  и это будет, как будто ты человека без ушей нарисовал.
   
      Возвращаясь как-то раз с ним из школы домой, я продолжил  разговор про Пушкина, про Онегина, и  легко перешел на вольные темы.
   Он посмотрел на меня и спросил: - А ты роман-то читал? Я ошарашено взглянул на него и выпалил единым словом:- «А как ты думал? А сам-то ты его читал?»   
  Аркадий  остановился и сказал: –  Как ты думаешь, почему этот милый  Евгений вовсе не гений, а такой неудачник? Не потому ли, что радуется тому, как Истомина на сцене ножкой ножку бьет?  Мол,  все учились понемногу, чему-нибудь да как-нибудь, и я тоже? Ни о чем не думал, кроме красоты своих  ногтей. Вот и получилось такое чудо. И ведь о родителях в романе буквально три строчки,  и они такие же онегины! Вырастили сыночка. Вот кому надо было бы в первую очередь о своем Женечке подумать.
   Я поддержал его:- А может, они его Жаном на французский манер звали?  Совсем не интересовались им. Где это ты все прочитал?
- А что, разве об этом читать надо? Разве об этом в романе не написано? Вот ты, Колька, умный  парень. Ты кем в жизни хочешь стать?
- Ну и вопрос!
- А чем не вопрос? Отец с тобою не говорил?
- Ты что, не знаешь, отца у меня нет.
-  Да, прости, оговорился,- смутился  Аркаша, - а мой часто со мной говорит. Я тоже один в семье, мать с отцом смотрят на меня как на сокровище. Только вот папа не раз мне рассказывал, как он моряком хотел стать, да  не сбылась его мечта. Мама ему еще до женитьбы запретила об этом думать.  Как я без тебя по полгода   жить буду, сказала. А он ей в ответ: « А ты и  впрямь без меня пропадешь. Давай мы с тобой подальше от моря уедем. Чтобы соленый ветер душу не томил»
    Мне довелось не раз бывать у Аркадия дома. Тогда дома в поселке были все деревянные, и  мой дом по сравнению с его хоромами казался избушкой на курьих ножках. В углу около окна, где у всех  по обычаю  стояла горка с посудой, был  на подставке  настоящий корабль,  наверное, каравелла Колумба, только уменьшенная в сотню раз,  со всеми необходимыми деталями, мачтами и парусами. 
 – Папа собрал,- сказал мне Аркадий. – Он мечтатель. Вечно с чем-то возится.  Мы с книжек ее постарались построить, чтобы точно все было. Папа этим и сейчас увлекается,  галеоны, шлюпы там всякие.
   Было видно, что сын любит и знает историю своей семьи.
-  А я моряком не буду. Пусть не мечтает об этом  папа. Не судьба. И не буду жить как Онегин, своего я добьюсь.

-  А Татьяна? – мы сели на лавочку возле его дома.
-  Татьяна, знаешь, всегда была бы несчастна с  этим Евгением Онегиным.  Не разглядела она его. Да и  вокруг больше не было никого, только какие-то там Петушковы.  Ни одного парня не было, ее достойного. И  Ленский, кудрявый, темноволосый  европеец, ее не увидел совсем. Слепой бы ее увидал, а он мимо прошел. Тоже странный какой-то этот Ленский. Наверное, очки  носил.
 - Нет, тогда лорнеты были в моде.
   Помолчали.
 - А вот генерал нашелся!
- Слава Богу, генерал нашелся. Человек, поглубже этого Онегина. Вот отправил  Онегин своего друга Ленского на тот свет, и ни разу не сказал потом, что его совесть замучила. Вроде, все в порядке вещей. Такой же он был после всего  этого  Ленскому друг. Я такого человека близко бы к себе не подпустил.
    Тяжелая это книга, Коля, заключил он, - как было тяжело Татьяне, когда она поняла его. И все же в душе доброе хранила.
    Я сказал: - А знаешь, наверно Пушкин об этом нарочно промолчал. Ведь молчание порой  больше говорит о человеке, чем громкие речи.
    -  Так.  Вот давай на нас посмотрим. Я в классе  часто на тебя гляжу. Какой-то ты поверхностный человек!
   Я вдруг покраснел и взглянул на него: 
   – Аркашенька ! Ты понимаешь, я ведь тоже всего боюсь. Почему я стараюсь учиться? Ведь боюсь в этой жизни утонуть! Надо же выплыть.  Тебе есть от чего оттолкнуться,  у тебя отец, мать, они  тебя всегда поддержат. А мне  в жизни ждать помощи неоткуда. Мы как  живем, я никому не говорю об этом.
   Это был откровенный разговор.
 -  Слушай, Коля, я честно скажу. И меня многое в книжке взволновало. Только на ножки я никогда глядеть не  буду. Верней,  буду глядеть в последнюю очередь.
  Помолчали:
 - И тебя спрошу, а любовь бывает?
 - Думаю, что одна на всю жизнь.
 
  Мы вдруг стали глядеть оба вдаль, опасаясь взглянуть друг  другу в глаза.
  - А еще бывает, Аркаша, скупая мужская слеза!
  - Ну вот, забуровил... – он заулыбался.  - Вот я тебе говорю, ты по поверхности плывешь...
  - Да, да. Плыву. Белеет парус одинокий, в тумане моря голубом...
  - Это у папы самый любимый романс. Это Лермонтов.
  -  А еще... Я не один такой. "Выхожу один я на дорогу. Предо мной кремнистый путь лежит". Это, Аркаша, обо мне...  Тебя, кстати,  почему Аркадием назвали?
  - Была  когда-то такая счастливая страна  Аркадия. Вот так и назвали.
  - Литература и история -  это вообще о людях. Литература   мой самый любимый предмет...
  - А почему ты об этом никогда не говорил?  Я думал, география.
  -  Незачем говорить. Я всегда думаю, что каждая хорошая книга для меня написана. Вот я тебе рассказал, потому что ты хорошо это понимаешь, я   знаю. Знаю, что ты всех лучше в классе ко мне относишься
  -  Товарищ, я о себе тебе все-все говорить буду, и ты мне говори.
  - Я знаю, что меня  в классе Тугодумом называют, А ты почему-то меня так никогда не называл.
  - Не только не называю, я тебе завидую.   Ты целеустремленный.  Вот после школы к морю поедешь.  У тебя в Прибалтике родственники есть?
  - Есть. Только ни деда, ни бабушки нет в живых. Есть тетя. Сестра папы. И не в Прибалтике, а  Ленинграде, в пригороде. Мы три года назад на похороны ездили. Бабушка деда на несколько лет пережила,  а я  его вообще не помню. Папа много о нем рассказывал.
  Мы молча  встали со скамейки. Мы были самыми верными друзьями. Мы не сказали друг другу никаких красивых слов. Но как тепло было у нас на душе...
   
     Из нашей школы вышло немало хороших людей. Саша Фетисов, кандидат, а может быть уже и доктор  исторических наук, преподаватель вуза,  много инженеров, много просто хороших людей. А Дима,  двоюродный брат моего друга Аркадия,  окончил высшее мореходное училище и стал помощником капитана  дальнего плавания  в Балтийском пароходстве, продолжив дело прадеда... Судьба не привела меня  снова встретиться с Аркадием после школы, он уехал к своим, но то, о чем я вам рассказал, запало мне в душу, заставило взглянуть на жизнь и литературу  как на то, без чего собственно  жизни нет.