.
Справка: Дзуйхицу (яп. ;;, «вслед за кистью») – жанр японской короткой прозы, в котором автор записывает всё, что приходит ему в голову, не задумываясь о том, насколько это «литературно». Дзуйхицу может рассказывать о каком-то внезапном воспоминании, пришедшей в голову мысли, увиденной бытовой сценке.
Любопытно: не так ли писал свои дневники, «короба осенних листьев», Василий Розанов?
*
Хаос необъяснимо появляющихся образов, словно бабочки, летящие на свет.
Содержание этого текста.
*
Голос, как свет, подсвечивает текст, рельеф, неровность знаков.
Пение.
*
Вдруг в голове образ: какая-то испанская улица, узкая, старый город, ночь, и проезжает мотоцикл, подслеповато горит фара, мерно, не слишком громко тарахтит двигатель... он проезжает. Некоторое время звук удаляется, тает... И опять становится тихо.
И с чего бы? Откуда он? Бог весть.
*
Понятное дело, что в этих текстах есть некое кокетство, ведь я же отбираю их, а не ставлю сюда всё-всё-всё... но и засорять же я пространство не должен. Ум болтлив, и даже давая ему говорить, как хочет, всё же подчас нужно нечто и отсеивать.
И вот, что, наверное, является признаком верного отрывка: то, как забирает он внимание, приводя в созерцание, а не растрачивая ум своим насилием.
*
Ему нравилось стирать пыль со старых грамматик; это мирное занятие наводило его на мысль о смерти. Г. Мелвилл, Моби Дик.
*
К тому же понимать что-либо не обязательно значит знать, что с этим делать. Более того, это и не значит стремиться знать это.
Ищи сюжеты прямо здесь. Живи прямо здесь. Как? Как преодолеть отторжение?
Я, наверное, сейчас выгляжу кем-то вроде того Чингачгука, что однажды зашёл к нам в храм. Одежда и движенья в образе. Было невыносимо смешно. Вот и я так теперь передвигаюсь на улице. Ну а что делать? Учусь смотреть вперёд, а не по сторонам. Приют в бесприютном.
*
Как же медленно всё-таки созревает ум. Ещё медленнее выправляются навыки, характер. С каким трудом удаётся отстраниться от них, от себя, и принять их, как они есть, как они проявились, а не как хотелось бы их видеть.
События миновали, и когда вдруг окончилось действие странной какой-то и долгой анестезии (самооправдания? глупости и беспечности? страха? или просто милости Божией? как назвать её?), оказалось, что остался не шум, и даже не шрам, а всё та же открытая... Так вот, оказывается, и бывает: утраченное живёт и болит тем больше, чем ясней и отчётливее повествование, сухая и точная констатация, но не памяти, а иного, того, что остаётся после. Того, чего нет.
Повстречавшись с собой лицом к лицу и дав всему должную цену, как пережить себя? И долгое время срывавшиеся упрёки, обращённые в самую высокую высоту и самую тайную глубину, застывают в горле. Как быть, если данное, все дары Промысла, всё, чего на самом деле желалось и ждалось, всё это – не то что было растрачено – оно даже и взято не было. По трусости, эгоизму и даже просто лени. И по непониманию тогда, что это именно так. И самый-то знак вопроса теперь как посметь поставить...
*
Ограничивающее. Написал это слово и остановился. Оно удерживает. Во всём. Как упругость пределов, своеобычность личности, простота и таковость вещей, нетронутость прекрасного, удивительная непостижимость кротости. Всё то, что останавливает и перед чем останавливаются.
Я молчу. Только рука говорит сама. Только таящееся за пазухой вдыхает и выдыхает, сдвоенно повторяя звук, неустойчиво обозначивая предел. Удерживающее двояко.
*
Что такое ширери\н?
А ведь есть такое слово. Оно даже звучало (пусть и в аниме – что с того?), и не раз. И обозначало чувство, и имело смысл. Но даже если и не знать смысла, отчего оно звучит смешно и мило?
*
И всё-таки не совсем дзуйхицу. А вымывание золотых крупинок в речном песке и собирание их после просеивания. Есть то, что подаёт знак, есть то, что мы узнаём, как подлинное.
*
Чудесный Рэй Брэдбери во Вступительном слове к «Вину из одуванчиков» описывает, как создаёт свои книги, в том числе, первый «роман», «...написанный мальчишкой, который некогда висел вверх тормашками на деревьях, напяливал на себя костюм летучей мыши с сахарными клыками и, наконец, свалился с дерева, когда ему минуло двенадцать, пошёл и набрёл на игрушечную пишущую машинку и напечатал свой первый “роман”».
Любопытно. И я вспоминаю свой первый «роман» (главы полторы всего состоялось), который мы сочиняли вместе с другом (ну, правды ради, сочинял его я, но он тоже подсказывал разные мысли), лёжа на диване на животах и болтая ногами. Мне было лет восемь. И там тоже, в той моей повести (я уже знал, что роман – это большое, и претендовал лишь на повесть), как помнится, некто ехал через какой-то лес на лошади, и некто другой свалился ему на голову – так и состоялось знакомство. Свалился. Вначале – почти бой на смерть, а потом и совместные приключения. Тогда-то я и понял (не стал мечтать, а именно понял), что буду писателем. И тогда мне пришла эта странная мысль (и откуда бы в восьмилетней голове?), что мне, чтобы быть писателем, нужно узнать людей. И после того я стал их рассматривать, людей. И, случалось, кто-то говорил мне: «мальчик, а что ты так смотришь?» Но я никогда не мог ответить правды, а только говорил: «ничего», и отводил взгляд. Должно быть, вот это «узнать людей» и было серединой истории, факультетом психологии, жизнью хиппи, потом монастырём и всем прочим... Теперь – возвращаюсь к первому. Впрочем, не оставляя ничего из того, что прожито и живётся. И, надеюсь, и будет житься до конца.
Конечно, всё это совпадение «свалился» – самая настоящая ерунда, но всё же хотелось бы спеть с ним вместе. Не собираюсь примазываться. У меня есть своя партия для пения, хоть и в чём-то похожая (а как иначе?). Не знаю, принял бы меня Рэй Брэдбери, хоть в виде шутки, но я со своей стороны хотел бы спеть с ним. Хоть иногда. Хоть немного. Потому что он говорит совершенно родные и настоящие вещи.
*
Вот уже и каштаны отцвели. А я так и не успел на них посмотреть, как следует. Сирень немного удалось увидеть, а вот мимо них я всё время шёл, глядя вскользь или мимо.
Какая пытка – следовать за тобой, слово! Когда ты само течёшь так медленно, теряясь в камышах, так что среди лугов порой видится только лишь одна поросшая каким-то быльём и кустарниками балка. Да, собственно, и не балка даже, а так... морщинка местности, вроде тех, что складываются на лице, когда человек щурится, вглядываясь вдаль.
Вот и теперь – ну что они, эти каштаны? Однако ты затрагиваешь меня, а после скрываешься – на вот, догони, мол. И как тебя догнать, скажи, слово?
А ещё вот это: кто-то в доме напротив отворил окно и то ли моет его, то ли ещё почему, но оно у него так и стоит открытым. И солнце, отражаясь от его стёкол и проходя сквозь крону перед моим окном, останавливается у меня на потолке бликами и тенями, внезапной в моих древесных сумерках прорисью. И сколько ещё такого прекрасного, которое не удаётся ни объяснить, ни усвоить, а только лишь успеваешь заметить. Остановиться ошеломлённо... и после вынужденно идти дальше. Потому что слово слабо, потому что слаб и ленив я, чтоб нагнать его...
Мы унижены этим. Но мы в этом живём. Возможно, это и есть часть нашей жажды, так мучительно и сладко гонящей нас в погоню за мелькнувшим в глазах прекрасным, хоть мы его уже миновали. Словно минутное омрачение, скрывающее важную какую-то догадку. И, силясь вспомнить её, остаёмся, кажется, там, где и были, но странным образом мы растём в том.
Замедление, вот что. Оно прикасается чувствам. Оно, отражение перемены, как теплота дыхания приблизившегося, однако, невидимого лица, потому что глаза у меня закрыты. Потому что полдень ослепил нас.
*
И опять: увидишь, например, тысячелистник, отчётливым и сложным рисунком так ясный в вечернем свете, или цветущие кусты белого шиповника, рядом жасминовый, когда полдень заливает всех светом и потом, и перехватывает дыхание.
Хватаешь за грудки кого-то, кто, кажется тебе, должен бы услышать, орёшь ему: «Посмотри!! Как красиво!!!» Ждёшь, что он в ответ тебе проорёт: «Да!! Это прекрасно!!!» Но сейчас разучились орать по-человечески. Им говоришь вот это, а у них в голове возникают квадратные скобки, в которых прочитывается «ондурак» или ещё что подобное.
Ну что тут сделаешь...
Конечно, я только что оттаял, я много пропустил, а все уже такие усталые... Что поделать.
В этом несовпадении тоже есть смысл, лишь усиливающий сказанное: прекрасное – непостижимо. И должным и совершенным образом почитается лишь в молчании.
*
И опять эта странная безысходность, какая-то окольцованность отчуждением, среди всех и повсюду отделяющая в одиночестве, рассекающая не только дружеские связи, но и самые малые ниточки общения.
Отчего так?
Отчего примешивается то угловатость какая-то к моим словам и поступкам, то самые обстоятельства делаются не располагающими?
Что это?
Что же и не даёт мне уйти в полную безвестность, успокоиться там лишь в исполнении жизни и тех некоторых искусств и мастерства, которые мне дороги, как, например, мастеру лука Тэцуе у Паоло Коэльо?
Укрыться в единственном предстоянии. Нет. Не даётся и это. Но странное вынужденное и неудобное положение всегда на краю себя, но никогда ни с кем не рядом, непонятное это отталкивание – словно бы я был из масла, а весь мир – из воды.
Для меня это непостижимо.
*
Преславная глаголашася о тебе, граде Божий... Мати Сион речет: человек и человек родися в нем, и той основа и Вышний. Господь повесть в писании людий и князей, сих бывших в нем. Пс. 86: 3, 5-6.
Да. Именно в нём рождаются люди, где бы и когда бы они ни были. Блаженный Августин много думал и писал об этом. И мне тоже хотелось бы. Я и пытаюсь.
Ноябрь 2021 – Июль 2022.