Туман. книга седьмая. глава двадцать шестая

 

       
               


                ПОСЛЕ ЭТОЙ ГЛАВЫ ТОЛЬКО ЭПИГРАФ.



--Вот, чёрт, как это у него получается? – Бормотал вполголоса Модест Павлович, изображая над лежащим господином, некогда имевшим котелок, некие движения, более походившие на пассы, призванные вызвать у любопытствующей публики впечатление оказание первой помощи. – Кстати, и я не оплошал! Сам себе на глаза не попался! Ладно, лежи, - сказал штаб-ротмистр, обращаясь к бездыханному телу, - найдётся какой-нибудь кюре, или пресвитер, который соборует тебя. Хотя, по мне … чёрт побери, трость уже кто-то подобрал! Жаль, полезная вещица, полезная ….

Теперь, когда опасность стараниями друзей отошла на время в сторонку, стоит вернуться от этого драматического клочка мостовой на остальную громаду привокзальной площади.

Если сейчас сторонним взглядом окинуть место сражения, то что можно увидеть? Нет, речь не идёт о потасовке, о криках, о мало понятных перетоптываниях бьющихся групп по странным траекториям, о неподдающихся пониманию критериев выбора партнёра для мордобоя, речь идёт о поиске в этой привокзальной свистопляске чего-то общего, того, что имеет в виде отдельных фрагментов подобные жанровые картинки на обособленном от остального города плацдарме.

Это общее просто должно было быть, хотя бы до начала побоища должно было быть, но оно, по мнению Кириллы Антоновича, разлетелось, как оконное стекло от брошенного камня. Теперь творящееся на вокзале готово перетечь в неуправляемую самостоятельность, а этого допустить нельзя! Что же остаётся? Только одно – искать утраченные фрагменты пресловутого общего, или попросту плана, и определять, каковы шансы на их воплощения в настоящий момент.

Параграф первый – помещик имел целью выявить дополнительную группу врагов на площади, имеющих приказ свести на нет главную цель наших героев. Где же враги? В каше бьющихся людей? Допустим, в ознаменование изменившегося плана враги сейчас заняты неотложным рукоприкладным делом, и помешать цели не могут. Пока не могут, или вовсе не смогут?

Параграф следующий – разглядывание этого иноземного Дитца, просто-таки обязанного предстать перед нашей троицей для показательной казни дрогнувших соплеменников и для демонстрации своего всесилия и безнаказанности. Теперь вопрос – а пожелает ли заезжий колдун появиться на площади, когда его основные силы заняты войной с музыкантами и пассажирами, едва-едва уворачиваясь от разгулявшейся толпы? Не оставили ли тем самым без прикрытия важную колдовскую персону?

Параграф третий будем считать исполненным, поскольку татарчонка Агляма удалось увести с площади ещё до того, как его обычные мальчишеские глаза стали именоваться глазами свидетеля.

И самый сложный параграф на закуску имел по-настоящему глупое поименование – а что делать?

На этом месте размышлений Кирилла Антонович быстренько выпорол себя (все понимают, что выпорол мысленно?) за непростительную утрату логического восприятия происходящего.

--А что с того, что и мой, и Дитца план видоизменились до неприличия? И минувшее, и нынешнее события не смогут обойтись без его магического присутствия! Никак не могут! Если только … если только сегодняшнее события не второе, а, скажем, третье, и в этом третьем есть возможность переиначить то, что было во втором, то есть в нынешнем пришествии. И тогда … тогда всё закончится так скверно, как и предполагал Модест Павлович. Но Ду-Шан предупредил бы нас о такой коллизии, верно? Ведь предупредил бы?

В этом месте автору захотелось блеснуть свежевыпеченной поговоркой, исправленной, зато верной – на чародея надейся, да держи раскрытыми глаза! Вот, блеснул, можно продолжать!

Из личного опыта скажу, что в нашем мире … нет, сказано слишком уж величественно, потому сменим «в мире» на иное – среди предметов, нас окружающих, довольно много таковых, которые издают свой особый звук, присущий лишь упоминаемым предметам. Мало того, этот самый звук сразу же понимаем среди иных звуков, и даже шумов.
Скажем, писк комара, любой из вас, господа читатели, с лёгкостью распознает даже во время многолюдного застолья.

Мы же начнём говорить о некоем звуке, продиравшемся сквозь сотни иных, и точно так же не рождённым в гармонической среде благозвучных тонов, носившихся вокруг помещика. Этот звук принадлежал скрипу рессор и постукиванию ступиц колеса. Разве само собою не становится понятно, что сии шумы издаёт карета, в которой в минувшем событии прибыл на площадь Дитц?

Нет, конечно же нет, Кирилла Антонович, который новый, не струсил, услыхав скверную симфонию трущихся друг о дружку деталей, а сопоставил по-своему склерознику порядок сменяемых сцен, дабы убедиться, что предположение о прибытии кареты более, чем верно.

Повторю, что Кирилла Антонович совсем не испугался, у него просто похолодела спина и очень сильно захотелось оказаться дома.

Натянув почти на самый нос бесформенное подобие фуражки, помещик стал медленно поворачиваться назад, в сторону обычного, но в данной ситуации отвратительнейшего звука.

--Такое уже было, - проговорил Кирилла Антонович, жадно вглядываясь в голубоватое колеблющееся пятно в воздухе, через которое из ниоткуда выезжала … или появлялась карета, запряжённая парой коней, чьи бока вздымались так, словно этих лошадок запрягли сразу же после долгого забега на ипподроме.

Больше никто из друзей не обращал внимания на эту невидаль, не позволявшую глазам помещика отвлечься на что-либо иное более, чем на пару мгновений.

--Вот почему прибытие Дитца в прошлый раз никто не увидел, - прокомментировал помещик неизвестную деталь минувшего события, - неужто он снова всё сотворит незаметно для остальных? Что же они не глядят сюда? Или эта потасовка им важнее?

Мысли и всё остальное у Кириллы Антоновича взбунтовалось, требуя немедленных действий от всех вовлечённых в нынешнюю необычность, и в первую очередь от себя самого! Но вот тело помещика вдруг отказалось хоть как-то действовать, и от этого, доложу я вам, действительно становилось страшно!

Лёгкие по-прежнему вздымались, правда едва-едва, но всё же дышать было можно, но нельзя было вытолкнуть наружу сколько-нибудь большую порцию воздуха, дабы превратить оный в крик о помощи. Рука … да нет, обе руки игнорировали команды подняться и помахать, привлекая к себе, молчащему, внимание. А о том, чтобы сотворить хотя бы шаг речь тоже не шла, тело не слушалось ни приказов, ни увещеваний. Было похоже на то, что у организма доставало сил только на удерживание вертикального положения, и более ни на что. Оставалось только дышать, смотреть и слушать. Благо, что не ощущалось никаких болей, нигде не ощущалось.

--Я просто диву даюсь, как это у вас получается выживать? Вы все … вы просто тараканы какие-то неуничтожаемые! Нет, клянусь всем, что для меня дорого, я не понимаю, как вы умудряетесь выживать?

Этот голос, совершенно незнакомый, прозвучал откуда-то слева от помещика, затем обогнул его спину и последние слова умолкли уже у правой руки.

Кирилла Антонович не стал вдумываться в, казалось бы, натуральнейшую для сего случая мысль - кому принадлежал этот голос, и чего можно ожидать от хозяина сих простуженных связок, воспроизводивших такие хрипло-дребезжащие звуки, что даже самому невольно хотелось откашляться.

Единственное, что беспокоило помещика, так это его тело, лишённое возможности повернуть, пусть и не весь торс, а хотя бы голову, чтобы рассмотреть говорившего.

--Вы так хотите на меня поглядеть? Что ж, последняя воля приговорённого почти свята, глядите!

Незнакомец обошёл Кириллу Антоновича, и встал перед ним, поставив ноги в третью балетную позицию. Покрасовавшись так некоторое время, хозяин не прокашлянного голоса выставил вперёд руки, творя ладонями движения, какими в обычай просят подойти и обнять.

И что можно было сказать об этом Дитце (а в этом Кирилла Антонович ни секунды более не сомневался)? Внешне это был сошедший со страницы модельного журнала англицкий денди. Тёмно-синий костюм из хорошей шерсти сидел, как влитой. Пиджак без подкладных плеч, завышена талия и удлинённые лацканы, рубашка в серую клетку с иссиня-чёрной бабочкой, жилет имел расстёгнутую нижнюю пуговицу так, как привнёс это в моду принц Филипп, словно хозяин этой детали мужского костюма только-только плотно отобедал. Брюки имели наглаженные стрелки, штанины же были подвёрнуты наподобие манжет.

А вот лицо этого кудесника было малость странным, или интересным. Посудите сами – по-настоящему холёное лицо с лёгким оттенком загара было молодо. Никто ему не дал бы и двадцати пяти годов, никто не дал бы, глядя только от подбородка до носа. А то, что выше, висело на этом лице как минимум вторую половину века – морщины у глаз, потерявшие форму веки и редкие волоски на месте бровей. Усов и бороды не было.

И ещё одна пакостная черта в облике Дитца попала на глаза Кирилле Антоновичу. Последняя фаланга среднего перста его правицы была увеличена почти вдвое, по сравнению с фалангами иных отростков ладони. Эта, самая последняя треть перста, на которой стыдливо торчал маленький ноготок в виде полумесяца, была плоской, словно некогда прищемлена дверью.

Кухарка помещика Циклида как-то рассказывала Кирилле Антоновичу, что была коротко знакома в детские годы с человеком, имевшим перст с подобным видоизменением. Сказывала, что так нечистый метит своих прислужников.

Тот знакомый слыл бирюком, однако порывался петь в церковном хоре, имея блеющий голос, называемый «козлетоном». И закончил свои дни тот человек от срамной болезни, неведомо где подхваченной.

--Почему так подробно, - спросит читатель, и я отвечу, что на охоту на сего господина были отправлены лучшие люди господина Толмачёва, которые, прибыв в Симферополь, даже понятия не имели, как выглядит этот злодей. Потому присутствует такая подробность в описании. Кстати, это был не тот господин, что сперва сбил помещика лошадиным крупом, а после насыпал неизвестного порошку, вдохнув который улетучилось воспоминание о ещё одном нападении на наших героев.

Да, о лице. Выражение лица было высокомерным до надменности, и эта гримаса откровенно портила смазливую мордашку актёра новомодных любовных кинофильмов.

 Предположу, что нашлись бы такие господа и дамы, назвавшие Дитца где-то и привлекательным. Но вот Кирилла Антонович не нашёлся, а прямо так и сказал.

--Комедиант.

Сказал, и не без усилий оторвав взгляд от столь неприятного для помещика собеседника, обвёл глазами, насколько это позволяла не подвижная голова, площадь. На самом деле Кириллу Антоновича интересовала не сама площадь, а только творившееся на ней.

А происходило на ней следующее, имеющее недвусмысленное толкование –НИЧЕГО! Точно такое же НИЧЕГО можно наблюдать на фотографической карточке, увековечившей обездвиженные, статичные тела в позах, демонстрирующих вдруг прерванное движение.
Поскольку ни для кого не составит труда вообразить себе застывших в нелепых позах драчунов, то обойдёмся без подробного описания фигур на площади.

--Я проигнорирую ваш выпад, - сказал Дитц, и вальяжно махнул рукою в сторону помещика, вроде бы говоря, но при том, не произнося ни слова: «Убогонький, что с него взять-то?».

--Бог с ними совсем, - думал Кирилла Антонович, пытаясь не допустить и намёка на замешательство в своё слишком уж «устойчивое» положение, - с драками и зеваками!

 Я с Модестом Павловичем стоим спиною к этим дрянным телегам, а значит, и спиною ко мне с новым Модестом Павловичем. Уж не та ли это ловушка, предсказанная моим дорогим другом? Как же бесславно вышло-то!

Да, помещику было чем, за что и как себя пожалеть, но на короткий миг Кирилла Антонович отвлёкся, разглядев за спиною Дитца движение.

Буквально в пяти, ну … пусть в семи саженях какой-то человек в громоздком плаще-макинтош, да с надетым на голову капюшоном медленно двигался к собеседникам.
 
Медленно, как в обычай ступают незрячие люди, либо так, словно идущий внимательно глядит себе под ноги, выискивая упавшую дорогую для него вещицу.

--Вот ещё один помощник Дитца, а это может означать лишь то, что предположение, о не повторном действии на площади, а о третьем, если не более, верно. Вот, стервец, как подготовился!

А по правую руку Кирилла Антонович приметил что-то схожее с тёмным пятном … странным пятном у самого дерева. Сидело то пятно, стояло или висело – не разобрать. Но в одном помещик был уверен, даже готов был поручиться, что это пятно отсутствовало, когда ещё не была утрачена способность к передвижению. Значит ли это, что один раз шевельнувшееся пятно тоже из свиты Дитца? Выходит, что это всё именно это и значит!

--Ничего это не значит! – Принялся спорить сам с собою Кирилла Антонович. – Какая теперь разница сколько палачей пришло для расправы? Дитц в гордом одиночестве? Дюжина палачей в макинтоше? Исход, дорогой мой, един, и весьма печальный.

--Мне есть что вам сказать, - продолжил меж тем Дитц, - да не знаю, стоит ли? Разве вы можете понять хоть что-то важное и настоящее? Вы заполонили собою нашу землю, как членистоногие, вооружённые лишь инстинктами к еде, к совокуплению, к уничтожению себе подобных, к нарядам и к прилюдной имитации собственной значимости. А кроме того, вы ещё и гадите всем, что только попадёт вам под руку. Вы самые скверные создания, расселившиеся по всей суше! Поэтому вы будете уничтожены!

--Простите мне моё любопытство, - тихо заговорил Кирилла Антонович зная, что он будет услышан этим шотландским колдуном, - а на ком вы станете применять свои магические способности, когда изведёте всех людей? Друг на друге?

--Это вам подсказал прохвост и самоучка Ду-Шан?

--Нет, на это я сам сподобился. Не верите?

--Вам не понять того замысла, который будет воплощён на Земле! Вы низшие, поэтому объяснять вам хоть что-то ниже моего достоинства! Хотя … скажу, исполняя ещё одно пожелание приговорённого. Вы, люди, побочный продукт опытов, на короткое время вышедших из-под контроля. Вы все имеете только одно ценное для нас качество – вы способны, как никто иной во всей Вселенной, к радостному самоуничтожению! Такие мелкие муравейники, как этот город, мы изведём сами, и с удовольствием, а вас и ваши страны мы заразим революциями и идеями, за приверженность к которым вы станете резать ближнего без пощады и сожаления. И с удовольствием выполните вместо нас эту работу по очистке Земли. Нам же надо отдыхать от трудов праведных?

--Так уж и праведных! Отравить … не знаю, что вы сотворили со всеми этими, - помещик глазами показал на привокзальную площадь, имевшую вид громадного фотографического снимка, - это и есть ваш труд? Это и есть вершина ваших знаний и мастерства?

--Послушайте, дерзить в вашем положении … не знаю, - Дитц, очень уж рисуясь развёл руки в стороны, - ещё парочка подобных слов от вас, и во мне проснётся то, чего я ранее никогда не испытывал к жертве - уважение! Но, дабы не пробуждать в себе столь низменных чувств, я не позволю вам более произнести ни словечка! А вот на вопрос о том, чем их всех, - колдун разродился ещё одним красочным жестом в сторону замерших на площади, - и о мастерстве отвечу. Их, равно, как и вас, сотоварищи, ничем. Представляете, каково моё мастерство? Подумайте, сколько, согласно вашему людскому скудоумию мы тут беседуем? Пять минут? Четверть часа? Сколько? О, не старайтесь, вам просто нечем стараться! Предлагаю выслушать того, кто в своих руках держит вашу жизнь. Мы мирно беседуем всего лишь одну тысячную долю секунды! Вам дано такое понять? А сделать подобное? М-м, нет, ни то, ни иное! Время, это для вас субстанция, которую вы все боготворите, коей отмеряете свои жизни, но суть которой никак понять не можете! Я же управляю временем как хочу, где хочу и для кого хочу! И кто вы после этого? Мелкие и бездарные создатели и обладатели дорогих хронометров, ценность которых в их отделке, а не в том, что они управляют событиями вокруг вас. И ещё одно -  ты что, в самом деле поверил в то, что я смогу испытывать к тебе уважение? Да, ладно!? Поверил?!

Дитц, скоро перешедший на неподобающее «ты», жеманно поднёс ладонь к переносице, и устало прикрыл глаза, показывая высшую степень разочарования.

--С другой стороны не могу отказать себе в наслаждении показать тебе то, что ты так рвался увидеть без моей помощи. Цени, ведь я сейчас иду против собственных правил, прежде ни разу не нарушаемых … ты понимаешь смысл слова «цени»? Я подарю тебе третье желание приговорённого, я покажу тебе то, что было в тот раз, когда вы привезли уже покойников, чтобы не просто опознать меня, а по-настоящему унизить своей глупой выходкой!

Если хоть на короткое время попытаться понять, что думал, и как себя чувствовал Кирилла Антонович, то стоит немедленно прекратить эту попытку, посчитав оную ничтожной. Подобное состояние не подлежит осмыслению человеком, не испытывавшим того, что пережил помещик. Не сомневаюсь, что найдутся такие люди, могущие с глубокодумным видом пробубнить, что нечто схожее и им выпадало попробовать, и что их истончённая конструкция психики способна вместить в себя переживания иных людей, и стать понятной и сопережевательной для бубнящего подобное.
 
Заявляю всем, что сие суть пустословие, являющееся фоном для неумеренного желания покрасоваться!

Всё, что нам остаётся, так это оставить глупое намерение понять состояние другого человека, и выразить сочувствие, сострадание и участие, ежели подобные благородные порывы человеческой души ещё не стали атавизмом (вот ещё одно глупейшее словцо, навязанное нам господином Ламарком, и успешно вытиснившее родное и понятное – отжило).

Как на самом деле ощущал себя помещик, наблюдая, как палач в плаще-макинтош подходит всё ближе, уже находясь менее, чем в полу сажени от Дитца? А если это не палач? Тогда кто? Кому ещё позволено ходить, когда замерли другие? А это тёмное пятно справа, постоянно подрагивающее? Разве оно не способно вызвать пусть и не мистический ужас, а обычный, понятный и родной для всех страх? Как на самом деле ощущал себя помещик?

И удовольствия в общее состояние не добавлял Дитц, который своим позёрством и самолюбованием, словно стоя перед зеркалом, издевался над человеком в последние секунды его жизни.

А этот вульгарно-сценический жест актёра-самоучки, вдруг позабывшего текст роли, направленный в сторону кареты? Жест, символизирующий отряхивание чего-то отвратительного с руки. Нет, будь у помещика хоть малейшая степень свободы в движениях, он непременно бы оглянулся вокруг ища зеркало, служившее источником вдохновения для шотландского шамана, прекрасно владеющего русской речью.
Итак, как уже упоминалось, жест с отряхиванием дал начало новому действу на маленьком клочке площади, предназначенном для последней сцены – жертвоприношения.

Скрипнула дверца кареты и из неё вышел тот самый Дитц, устроивший смертоубийство своих соплеменников в минувшем событии. Для точности изложения всё же стоит добавить правдивости в наше изложение. Вышел из кареты не Дитц, а некто, одетый в то самое платье, прекрасно рассмотренное старым Кириллой Антоновичем. Считать, что из кареты вышел Дитц лишь на том основании, что более некому из неё выйти мы не станем. И только тогда, когда вышедший некто совершил несколько разминочных взмахов в воздухе палашом, он удосужился поворотить своё надменное двухвозрастное лицо к застывшему помещику. И только теперь стало возможно утвердительно заявить – оба Дитца, старый и новый, стояли в пяти саженях друг от друга с той разницей, что за новым, почти вплотную к нему, стоял палач в плаще, а у старого, почти у самых его ног, было страшное и пугающее пятно.

Пришло то самое время, когда стоило бы написать, что уже вот-вот, что уже совсем скоро произойдёт нечто ужасное и непоправимое, претящее человеческой сути вообще, и сути Кириллы Антоновича в частности. И оно произошло ….

Палаш в руке старого Дитца взлетел вверх, острие, напоминающее жало громадной осы, нацелилось на жертву и … тёмное пятно, прямо из-под ног кудесника, подскочило вверх, быстро превращаясь в Карла Францевича. Ведром … нет, простите, я волнуюсь, оттого малость путаюсь … позвольте я начну с начала?

ПОВТОР: не пятно, а многоуважаемый, добрейший и всеми любимый доктор Рюгерт ведром, удерживаемым правицею, ударил Дитца по баш … простите снова, звезданул колдуна по двухвозрастной голове. Причём я уверен, что этот удар был хорошо рассчитан, потому и был произведён тем самым жёстким ободом, прикрепляющим дно ведра к стенкам.

Сами понимаете, что содержимое ведра придало дополнительную увесистость удару. Само понимаете, что злость, вложенная в удар, имело сокрушительное действие, вызвавшее появление брызг красного цвета.

Не останавливая движения, и не производя дополнительного замаха гоф-медик перехватил ведро обеими руками и надел оное на голову англицкого подданного.

Содержимое ведра, вылившееся на костюм приезжего денди, испортила его навсегда, а вкупе с предыдущим ударом свалило Дитца на землю и, прямо перед распластыванием по брусчатке, стукнуло ведроголовой частью колдовского тела о колесо пролётки. Раздался звук … поверьте, господа читатели, этот звук был так себе, потому и описывать его не стану.

Как бы ни был испуган (скорее взволнован) и растерян (скорее расслаблен) Кирилла Антонович, он смог парой своих философско-помещичьих глаз увидеть и иное действие, свершившееся прямо перед ним.

Новый Дитц, хоть и страдал запущенной формой нарциссизма, но ничего вокруг себя из виду не упускал. И то, что какое-то тёмное пятно вскочило, превращаясь во вполне натурального человека, заставило мага резко поворотить тело в сторону действа, коего никак не должно было быть!

В тот же миг палач, сбросив с себя макинтош, с криком на выдохе «Н-н-на!» ударил Дитца кулаком в лицо. Куда именно пришёлся удар, и насколько велики были разрушения помещик оценить не смог, поскольку позиция «в профиль» не позволяет рассмотреть обе стороны мерзкого лица одновременно.

--Это моё правило, и если оно кому-то не по душе – то мне плевать! – Громко сказал, либо почти выкрикнул бывший палач, немного наклонившись над лежащим английцем. – Врага о можно, и нужно бить и сзади, и без уведомления!

Наверное, от переживаний, или от того, что необычное продолжение плохо начавшегося события привели к тому, что Кирилла Антонович вообще перестал моргать, во все свои глаза наблюдая за коротким, но таким судьбоносным сражением, результатом стало чрезмерное наполнение глаз влагой, вдруг сделавшее изображение вокруг мутным и не узнаваемым. А вот голос, принадлежавший Вальдемару Стефановичу, замечательнейшему прапорщику, одновременно и господину Лозинцу (думаю, что все буквы в фамилии прапорщика стоило бы начертать заглавными) не узнать было нельзя!

Часто-часто моргая, чтобы избавиться от лишней влаги, коя своим предательским объёмом напоминала слёзы, помещик добился улучшения изображения, которое порадовало его, как радует ребёнка яркая игрушка под Новогодней елью.

Пока Кирилла Антонович наводил резкость и прицеливался в творящееся перед ним, господа спаситель успели стреножить обеих Дитцев. Не вовремя застонавшего нового хозяина Земли прапорщик, уже без прежнего возгласа, ударил без жалости в место первого попадания кулака. Не зря Вальдемар Стефанович славился кучностью попаданий.

--Ловко у вас с ведром-то, Карл Францевич, - уважительно сказал господин Лозинец, завязывая последний верёвочный узел на руках врага, - откуда оно у вас? И ещё так вовремя!

--Купил по случаю, знаете ли, - проговорил доктор, любуясь на опутанного чем придётся старого колдуна.

--Купили? – Недоумённо спросил прапорщик, поднимаясь на ноги. – Зачем?

И тут ещё одна малость порадовала помещика. Первой можно счесть появление друзей и избавление от неизбежного … одним словом – избавление. Иная же малость состояла в толчке, не сильном, но чувствительном в затылке и в спине. Тело Кириллы Антоновича легонько дёрнулось, и этого оказалось довольно, чтобы сделать шаг, потом ещё один и для проверки поднять вверх руки. Вообще-то не просто так вверх руки, а к глазам. Для чего к глазам? А разве не понятно?

Под впечатлением от способности вновь двигаться и громко говорить, помещик бросился к друзьям, чтобы крепко обнять их, поблагодарить за спасение и, кроме всего перечисленного, самому ответить на повторяющийся вопрос, увязывавший гоф-медика и ведро в единое, сокрушительное целое.

--А вы, Вальдемар Стефанович, слыхали о конспирации?

--Ну, Кирилла Антонович, мне ли не слышать о таком? – С неподдельной радостью в голосе проворковал прапорщик, крепче обнимая помещика.

--Хоть кто-то понимает важность конспирации. Не считая меня, разумеется!

Сказал, и тут же стал третьим обнимающимся, умудряясь призывно махать новому Модесту Павловичу и сотникам Точилину и Рыкову.

--А что тут у вас происходит? – Почти в один голос спросили те, кого жестом подзывал Карл Францевич.

--Ничего, - растягивая уста в особо широкой улыбке, сказал помещик, - обнимаемся!

--Нет уж, постойте! – Уже требовательно заговорил штаб-ротмистр, отстраняясь от протянутых к нему четырёх добрых рук. Недостающая же пара, принадлежащая гоф-медику, убыла вместе с остальным телом к пролёткам, в коих содержались привезённые пленные английцы.

--Я хочу знать, что тут произошло, если я ни на миг отсюда не отлучался? И … Вальдемар, ты нарушил какую-то заповедь, если явился сюда? И кто ….

--Господа! – Позвал всех Карл Францевич, снова используя приглашающий жест рукою.

 –Тут есть … э-э … но нам может не хватить времени. Глядите!

Широким жестом доктор осенил воздух над пролётками, приглашая друзей оценить находку.

--Так … это же … откуда они тут, - недоумевавший от волнения от подобного числа непонятностей, Модест Павлович оглянулся на себя старого и на такого же Кириллу Антоновича, что-то обсуждающих в том месте, где им и полагалось находиться в это время минувшего события.

--И это … куда все?

Последняя бесформенная фраза касалась опустевшей площади, лишённой крупного сражения, но ещё сохраняющую на себе мелкую стычку меж отбывающими английцами и не умеющими играть музыкантами.

--Вы ещё спросите, куда подевалось моё ведро, - прервал выход последующего вопроса штаб-ротмистра доктор. – Время уходит, господа! Что же вы молчите? Или  вас ничего не удивляет?

А вот потому и молчат, дорогой Карл Францевич, что от удивления обычная речь превратилась в медленное покачивание головою, что должно было бы означать: «Нет, как такое может быть?»

На полу в пролётках лежали старые знакомые наших героев – Захар Поплёвин, бывший в плену на подворье, громила Самсон, рубивший ногу Ду-Шану и самая отъявленная хлыстовка Зинка Полухина.

Вид у них был, скажем прямо … а какой должен быть вид у женщины, пусть и не красивой, которая вот-вот помрёт? Да и эти белые голубки, Самсон с Захаром, выглядели отвратительно, хотя уже имели на лицах улыбки.

--Вальдемар, скажи наконец, как ты умудрился добраться до нас? Ду-Шана прибил? Ведь тебе ….

--Да, велено мне жить на подворье, и выход за ворота – смерть! Где-то глубоко внутри, даже и найти где, я начал свыкаться с этой мыслью, уже и настойку Германа достал, а Ду-Шан мне под руку снова, мол, как только за ворота, то всё. Я только налил стопку, а колдун снова не унимается, ворота, говорит, и кладбище, для тебя одно и тоже. И тут мне озарение подсветило – почему это он угрожает мне воротами уже в четвёртый раз? Всё это звучит, словно намёк, но такой прозрачный, что ни черта не видать и не понять! И я решил, если ворота – смерть, то почему не перелезть через забор?

--И?

--Перелез, пришёл, размялся, и умирать не собираюсь!

--А ничего это вам не напоминает? – С невинным видом спросил доктор. Только никто не понял, кому адресовался это вопрос.

--Да, дорогой мой Карл Францевич, это в деталях ваша теория парных цифр. Парадокс логики.

--Ладно, я признан, и довольно! Теперь же, господа, если не хотите, чтобы я начал разговор о конспирации, извольте поторопиться, надо расспросить Ду-Шана кое о чём, и вот это … из Шотландии, упаковать. Надо порадовать господина Толмачёва!

Гоф-медика просто несло от предположений, догадок, шуток, разумных мыслей и исполнения собственных распоряжений.

Вроде бы никто не отвлекался, никто не переносил своего внимания на что-то иное, а не на осмысление завершённого дела (ах, как же сладко звучит – завершённое дело!), вроде … всё вокруг вроде, да только никто и не заметил, как исчезло всё, чем была загромождена привокзальная площадь буквально половину минуты тому.

 Опустело всё. Нет, не всё – исчезли бьющиеся люди, оркестранты, пролётки с телами умерших скопцов, старые Кирилла Антонович и Модест Павлович, тревожное ощущение исчезло …. Осталось только то, что и должно быть на привокзальной площади губернского города Симферополь.

--Да-а, уж, - протянул помещик, в последний раз оглядывая странное, по всем житейским и мистическим меркам странное место, тут ….

--Уважаемый! – Послышался чей-то голос за спиною Кириллы Антоновича.

--Это ещё не всё? - Пронеслось в голове помещика.

С трудом поворачивая одеревеневшее от плохих предчувствий тело, Кирилла Антонович готовился увидеть что угодно скверно-опасное. И знаете, он едва не разочаровался, увидев перед собою продавца воды и улыбающегося мальчика Агляма.

--От всего сердца благодарю за сына, уважаемый! Я ожидал плохого, потому так плохо вёл себя, прости! Сын мой снова видит благодаря тебе, и твоим друзьям. За это я пойду на край света, чтобы помочь тебе! Тебе, и твоим друзьям в Крыму не будет ни в чём никакого отказа! Благодарю вас!

Что-то ещё трогательное было сказано, было тёплое прощание и множество всяких пожеланий. Поклонившись, водонос увёл сына.

--Ну, теперь, вроде, окончательно всё! – Сказал гоф-медик, подзывая извозчика.

--Да, всё, - согласился штаб-ротмистр, - но осадочек остался.

 
                *                *                *

--Не могу не сказать, что восхищён вами, - не столько спокойно, сколько с примесью равнодушия в голосе сказал Ду-Шан, выпуская струйку синего табачного дыма под потолок.

Это была первая фраза, произнесённая в столовой, дома господина Лозинца, которую заполнили вернувшиеся с привокзальной площади.

Эмоции ещё не позволяли просто так присесть к столу, и уделить внимание закускам, уже выставленным на меньшем столе в углу комнаты.

Волнение ещё требовало соблюдения предосторожности в отношении самого непрошенного гостя – Дитца. Решено было привязать его ноги к ножкам стула, на который он был водружён без какой-либо учтивости, а тело ремнями пристегнули к спинке того же предмета столовой мебели.

Нервозность ещё не позволяла нашим героям остановиться, понуждая их поочерёдно подходить к окну, выглядывать на улицу, возвращаться к столу, давать друг-дружке советы по-поводу способов крепления колдуна к стулу, проговаривать едва ли соответствующие случаю междометия и короткие восклицания и слишком уж часто трогать открытые части тела – руки, лоб, глаза и темя.

Интерес к ещё не завершённому делу, поскольку главный злодей уже пойман, но ничего не пояснил, и не раскрыл своих тайн, позволял упускать, как не столь важные интересные детали, кои всенепременно были бы подмечены в ситуации, лишённой перечисленный четырёх раздражителей.

Что упущено? Хотя бы то, что, возвращаясь на подворье, Вальдемар Стефанович перемахнул через ограду двора даже не подходя к воротам.

--Целее буду, - сказал сам себе прапорщик, и тут же представил себе все сложности, кои будут поджидать его при лазании через забор в преклонном возрасте.
--Я вовсе уберу забор, - обращаясь к тому же собеседнику, сказал Вальдемар Стефанович радуясь, что отыскал такой простой и такой надёжный выход.

Упущено было и то, что на обеденном столе, во главе которого восседал Ду-Шан, красовалась новая скатерть, которую хозяин дома ни разу не видел. Никто также не обратил внимания и на величину скатерти, спускавшуюся от столешницы до самого пола.

И совсем непростительно была упущена нежданно скорая находка ремней и верёвок, словно они загодя были кем-то припасены.

И с чего … а, да, мы начали со слов Ду-Шана о восхищении.

Первым на проговорённое отреагировал Модест Павлович, произнёсший: «Знаете …», и тут же передумавший продолжать, остановленный поднятою рукою Ду-Шана.

--Знаю. Должен ещё кое-что сказать, хотя ненавижу никого хвалить, тем более людей не моего круга.

И снова все упустили из вида то, что впервые штаб-ротмистр не стал оспаривать принадлежность его и его друзей к кругам то ли не того калибра, то ли не того свойства.

--Не хочу вас хвалить, однако вынужден! Вы, господа, до краёв наполнены тем ценнейшим содержимым, которое я по капле собираю всю свою жизнь. Вы не кичитесь этим, да и пользуете этот дар изредка, и почти всегда по назначению. Вы, в отличие от большинства ваших соплеменников, изжили в себе инстинктивное животное. Вы уже осознанно считаете страх помехой в достижении цели, а не способом выжить. Я констатирую это, совершенно не понимая, как вы это делаете? Господин Лозинец под страхом смерти лезет через забор, чтобы прийти на помощь! Разве он не подозревал, что выход за ограду подворья любым путём может оказаться для него пагубным? Таки я думаю, что подозревал. Но умышленно нарушая навязанное ему ограничение он остаётся в выигрыше!

--Так … ворота … значит … можно оставить? И забор оставить?

--Ворота – это всего лишь слово, испугайся которого, вы обязательно померли бы, пытаясь сквозь них пройти. Вы начали думать, и результат виден всем. А вы, Карл Францевич, с вашим ведром ….

--Не смей пресмыкаться перед этими тараканами, больной азиат!

--Хорошо, не буду, только обрати внимание, кто у кого в плену. Тебе не помешало бы у них поучиться!

--Сам учись!

--Ты не поверишь, Дитц, - вдруг зло выплюнул слова Ду-Шан, подавая тело вперёд настолько, что оказался лежащим грудью на столе, - но именно это я и делаю! И буду делать потому, что вот он (жест в сторону доктора) четверть часа сидел у твоих ног, а после простым помойным ведром разворотил тебе голову! Вот он (теперь жест улетел к Вальдемару Стефановичу) тенью крался за тобою, и уложил тебя с твоим самомнением на землю одним ударом! Этот (ну вот, досталось и помещику) с одного взгляда понял, что ты обычный павлин, и разговорил тебя, выигрывая время! Вот он (жест в сторону Модеста Павловича повис в воздухе, задумался, и вернулся к столу) просто человек с прекрасной душой! А ты?

Конечно, похвала из магических недр Ду-Шана стоит многого, и любого, тут вы можете мне поверить, господа читатели, мигом привела бы в благодушное состояние. Однако любого совсем не означает, что господин Лозинец был готов примерить на себя это безликое словцо.

--А теперь, Дитц, равнение на меня! Если мы все тут тараканы, то ради чего ты полез в нашу нору? Почему ты удил Германа? А Митрича за что? Не вороти от меня носа! Я тебя спрашиваю – за что? Отвечу сам – ты боишься нас потому, что слаб сам! Эти фортели со временем будешь показывать в публичном доме!

Эх, обратить бы внимание нашим героям не на то, что говорил прапорщик, а на то, что в его руке оказался печально известный палаш.

--Ты убил моего таракана … ты, чёртова скотина! Ты убил моего друга! Герман, прости, сам видишь, с кем имею дело! Теперь ты с довольной рожей сидишь на моём стуле и … Зинка! Зинка, бесёнок! Я знаю, что ты за дверью!

--Ну … я, - виновато сказал мальчик, входя в столовую.

--Нынче же, слышишь? Нынче же стул, стол, эту скатерть -  в огонь! Пол выдраить с известью! Ступай! А ты, Дитц, молись своим чертям за то, что вот эти господа, ставшие для меня родными, не позволяют мне снести тебе башку! Но я сам могу себе кое-что позволить! За Германа!

Положивший на стол руки шотландский колдун не совсем понимал, что имеет в виду этот проклятый славянин, говоря все эти слова. Он просто замер в ожидании, когда иссякнет злость у этого таракана.

Ага, иссякнет! Как бы не так! Привычным движением рука Вальдемара Стефановича вспорхнула вместе с палашом и с силой опустилась на стол. Режущей кромкой вниз.
Холодное шотландское оружие отсекло кисть Дитца малость выше запястья, и на добрый дюйм вошло в крепкую грабовую столешницу.

Почти всех поразило короткое замешательство. Почти - это Ду-Шан.

С тем равнодушием, коим он произнёс первую фразу о восхищении, Ду-Шан наклонился, отбросил нижний край скатерти и извлёк из-под стола саквояж доктора, до верху наполненный бинтами, ватой, какими-то бутылочками и прочими кровоостанавливающими снадобьями.

Водрузив это на стол, и жестом предлагая доктору воспользоваться полезным содержимым найденного саквояжа, Ду-Шан обратился к Кирилле Антоновичу.

--Чем скорее вы отвезёте его к господину Фсио, тем лучше будет для всех. Думаю, что эту закуску вы возьмёте с собою в дорогу, чтобы не отвлекаться на придорожные рестораны. Отправляйтесь нынче же, медлить нельзя! Собирайте вашу поклажу, пока доктор сделает, что должно. Уехать вам я помогу. Прощайте, господа! И поверьте, я вас не забуду, даже если буду очень стараться!



.