– Тё-о-отка! Каштанка, эй! Сестра!!!
Когда Розен, не сдерживаясь приличиями, таки рявкнул во всю мощь своих лёгких, тётенька дрогнула и уронила на салфетку недоеденный бутерброд.
– Ну что ты орёшь? – возмутилась она. – Я не глухая. Задумалась просто. Чего тебе?
Розен скинул ботинки, стащил перчатки и прямо в пальто плюхнулся в кресло.
– Отчёт давай. «Чего», – передразнил он. Подумал и вытянул руки из рукавов, оставив пальто лежать в кресле на манер покрывала, на котором он теперь сидел как туземный вождь на шкуре льва. – Я свою работу выполнил? Выполнил. Подсознание твоё перепахал? Перепахал. Переоценку ценностей сделал? Сделал. Давай отчёт.
Тётенька вдумчиво изучила взглядом бутерброд, прежде чем откусить его, и невнятно промычала, жуя:
– Так ты же ещё вернёшься. В смысле, что не съехал ещё совсем. – И она легкомысленно помахала рукой.
– Что ты там мямлишь? И где бутерброд для меня? Я, между прочим, голодный, так что не отказался бы и от чего посущественней!
– Пойдём на кухню тогда. – Тётенька, вздыхая, выбралась из-за письменного стола. – У меня блинчики есть и котлеты с морковным салатом.
– А в салате кроме морковки что? – придирчиво выспрашивал Розен, отправляясь в ванную мыть руки.
– Яблоко, курага и немного укропа.
– И майонез?
– И майонез.
– Ладно. Давай свои котлеты.
Розен проворно уселся за стол и некоторое время молча жевал: весьма активно и с аппетитом.
– Пойми, сестра, – лениво поглядывая на блинчики, заговорил он, когда опустошил свою тарелку, – художества твои за отчёт не проканают. Ими только троллей твоих дразнить. Они же всё понимают буквально! Если кто-то из персонажей у тебя в очках, значит у тебя кинк на очки, если у него татарская фамилия, значит, ты хочешь татарина, если герой выпил водки, значит, ты хочешь, чтобы тебя напоили! Поэтому изложи всё доходчиво, с примерами, с расчётами, с картами.
– Ага, они посмотрят в карту, а выводы сделают свои, – размазывая по блинчику творог, возразила тётенька. – Потому что их так научили, а выбраться из привычного лабиринта им в голову не приходит: сразу бегут затверженным маршрутом. Всё заизвестковалось у них давно внутри.
– Да ты не думай, ты делай! – Розен в сердцах едва не смахнул со стола тарелку. – Остальное моя забота. Ты вообще пишешь не для них, а для науки. И чтобы для себя черту подвести, свои долги закрыть.
– И всё равно обидно, что они меня за человека не считают, сексисты проклятые, – откусывая свёрнутый конвертиком блинчик, пожаловалась тётенька. – Я для них только тело, которому нужны мужик и секс.
Розен фыркнул, едва успев проглотить чай.
– Да это у них просто специализация такая. Таков их уровень. Какая у них настройка, о том и думают.
– Кому настройка, а кому и сплошная расстройка!
Розен сморщился как от кислого и замахал руками.
– Ну, хватит, сестра. Сама же находишь себе приключения на пятую точку, а потом жалуешься. Хорош тюленить: вот что я пришёл тебе сказать. Котлеты это, конечно, хорошо, но отчёт они не заменят!
***
Тома, не таясь, мог смотреть теперь на своего Жана сколько душе угодно. И он любовался им. Не как прежде: с мучительной жаждой распятого на солнцепёке человека, а так спокойно и радостно, как дерево, растущее на берегу полноводной реки, глядится в волны. Тома вспоминал себя прежним: сначала наивным мальчиком, для которого Жан был божеством, а знание амброзией, доступной только бессмертным. Какой острой тогда была страсть и желание просто быть рядом, сидеть у ног, смотреть, слушать, впитывать! Но первый же бокал этой амброзии неожиданно развеял волшебную дымку. Мир без неё оказался изрядно поношенным механизмом, прикрытым потрёпанными шелками жадной до чужих чувств материи. И всё равно было больно: понимать всё про себя, про свои чувства, про правила игры, за нарушение которых никто не спросит, и ждать, терпеть, покрываться пылью, превращаться в ломкий листок бумаги, исписанный секретными формулами счастья и вечного блаженства – бессмысленными, как ключ, которым нечего отпереть.
Но в этот раз они с Жаном были на равных. Тома хоть и вёл себя глупо поначалу, (исключительно оттого, что не мог сладить с непривычным телом и его жёсткими настройками, в которых бесстрастными кодами было записано его нелепое прошлое), он всё равно глядел на мир уже не отсюда, помнил своё бессмертие. Сам для себя Тома являлся теперь очень древним духом и своё юное тело собирался цинично использовать для того, чтобы жить так, как хочется, как хотелось. Но тут обнаружилась странная вещь: того, кому хотелось, больше не было. К тому же тело помнило то, чего между ним и Жаном никогда не бывало, и потому оно не очень-то и желало того, чем уже пресытилось. Тома стоило немалых усилий расслоить свои телесные воспоминания и понять, что человек, с которым всё было, с которым мирно прожил жизнь и так же мирно перешёл за грань земного бытия, вовсе не Жан. И одновременно непостижимым образом это был Жан, его вместилище, его тело, через которое он, бесплотный, касался своего возлюбленного. Это помнилось и в это хотелось верить.
А затем в сознании Тома всплыло то, что сразу очень захотелось забыть: как этот не-Жан предал, отказался от новой общей судьбы и показал пафосную, как средневековый сонет, шанхайскую карту, согласно которой он собирался родиться в далёком Китае и с юных лет отдаться на воспитание суровым бритоголовым монахам.
Как же Тома был зол! И тогда, и теперь. Он, и правда, готов был столкнуть Ли Вэя с балкона. Хотя у него уже был Жан – настоящий Жан, а не китайская подделка!
Тома машинально сортировал документы, поглощённый своими гневными мыслями, когда взгляд его споткнулся о нечто экстраординарное. «Братский суд» – эти слова просто выскакивали из скучного официального текста. Тома быстро переслал документ Жану и сам отправился следом. Постучался тихонько в дверь, заглянул встревоженно.
Жан жестом подозвал к себе поближе, усадил на колени. Взгляд его обжёг юного любовника как лава. Тот разглядел даже отблески подземного пламени в его чёрных глазах, так ему показалось.
– Как это понимать? – Тома с неприязнью покосился на текст и прижался потеснее к своему божеству, будто ища защиты от шипастых слов.
Жан огладил его с жадностью и страстью, как он, вечно полный жизни и жажды запредельного, умел. Тома казалось в такие моменты, что он вот-вот сумеет заглянуть за горизонт.
– Это война, мой мальчик, – не скрывая нечеловеческой и страшной какой-то радости, с улыбкой шепнул Жан. – Люди периодически забывают об истоках и зовут меня, чтобы устроить себе встряску. В этот раз они назвали это «братский суд».
– Но кто они такие, чтобы судить тебя? – возмутился Тома, любовно укладывая пальцами волосы своего дорогого Жана, которые невольно растрепал.
– Ну, давай разберёмся. – Тот улыбнулся уже широко и благодушно. – Читай вслух.
Тома выпрямился, поправил очки, которые носил из чистого пижонства, как Жан носил запонки и галстучную булавку.
– «Глубокоуважаемый господин Туссен!» Ну ничего себе! Ни титула, ни духовного звания! – возмутился Тома. – «Братский совет посвящённых приглашает Вас явиться на братский суд…» Какая дурацкая тавтология! – шепнул он гневно. – И что это за организация? Что-то вроде профсоюза?
– Активисты. В сердца которых стучит пепел Клааса, – усмехнулся Жан.
– «Члены Совета озабочены…» А у этих членов есть имена?! – Тома злобно выдохнул и нервно дёрнул головой, как боксёр, разминающий шею перед поединком. – «…озабочены Вашим тесным сотрудничеством с гражданским правительством, которое, как известно, находится под сильным влиянием чуждых нам учений и сил. У нас имеются доказательства Вашего непосредственного участия в принятии преступных решений гражданских властей и продвижении крайне невыгодных посвящённым проектов. Мы требуем прекращения вредной для посвящённых деятельности, а также отчёта руководства Ордена уранистов обо всех контактах с правительством с целью установления контроля над потенциально опасной активностью входящих в Ваш Орден братств.» Они имеют право требовать от нас отчёта? – насторожился Тома.
– Если бы имели, не писали бы гневных писем. – Жан потянул Тома на себя, уткнулся носом ему в шею и втянул в себя его запах с таким удовольствием, как будто собирался любовника сожрать. – Недавно подрезал у братьев наших каменщиков очень выгодное дельце. Вот и результат. Зови Родольфо и Вольдемара, будем думать, что с этим делать.