Аггей проснулся от толчка в плечо. Он хотел было возмутиться, обругать наглеца, посмевшего оборвать сон в его доме, среди ночи, а то что это была ещё ночь, видно по сплошной тьме, окружающей его, но услышав тоскливые зевки и недовольные охи, звучащие со всех сторон, понял, что он опять в храмовой спальне и целую неделю ему придётся выслушивать храпы, сопения и трубные звуки желудочных газов своих коллег по ремеслу.
Он потянулся, глубоко зевнул и пожалел себя : - Ну чем я провинился перед тобой Иагве? Почему мне выпало служить в пасхальные праздники?
Аггей не любил работать в праздники. Ведь число всесожжений удваивалось, а порою и утраивалось. А сколько придётся приносить искупительных жертв за грехи и вину, да ещё в придачу уйма благодарственных. Целый день на ногах, в беспрестанных хлопотах, в палящий зной, в чадном дыму.
Как и все храмовые жрецы он был садукеем и потому относился к своей работе в храме как к ремеслу, дающему ему и власть, и благосостояние.
Конечно, некоторые неудобства в работе есть и надо их терпеть, свято выполняя закон Моисея. Ведь мир сотворён богом ради этого закона. В этом его никто никогда не переубедит.
С этими мыслями он встал, скатал в рулон циновку - ночную постель - и вслед за шагающими впереди его тенями направился к уже открытым кем-то дверям, в проёме которых виднелось звёздное, но уже начинающее зеленеть на востоке небо.
Тлеющий негасимый огонь жертвенника, поддерживаемый дежурным жрецом, вдруг вспыхнул жёлто-красными языками пламени, - очевидно, кто-то подложил поленья - бросив яркие блики на стены и мраморные плиты пола и высветив медный таз заполненный водою.
В мерцании жертвенного огня мистическими тенями склонились над ним несколько человек, шумно плеская водой.
Когда они, помывшись, отошли, отряхивая воду с рук, Аггей наклонился над тазом, вымыл ноги, руки и вернулся в спальню. Там уже горели светильники, освещая облачавшихся в одежды жрецов.
Аггей натянул на ноги белоснежные, полотняные штаны, короткие, едва доходящие до колен. С трудом просунул руки в узкие рукава полотняного халата, длинного до пят, застегнул его полы на груди и подпоясался тоже полотняным поясом, с вышитыми на нём узорами пурпурового цвета. На голову водрузил белую шапочку, напоминающую тюрбан.
В такие же одежды облачились все жрецы, отличаясь лишь цветом узоров на поясах, где преобладали гиацинтовые, шарлаховые и пурпурные цвета.
Затем они встали в круг и бросили жребий, кому что в этот день делать.
Аггею как всегда не повезло - ему досталось приносить тамид. Нет, чтобы следить за светильником или за курительным жертвенником, или приносить муку и вино, или хотя бы даже испечь мучную жертву от первосвященника. Нет, опять тамид.
Значит снова идти в вонючую овчарню, где с помощью левита отыскать непременно чистого во всех отношениях ягнёнка, успеть привести его до рассвета к жертвеннику - ведь он будет упираться, жалобно блеять, будто чувствуя свою близкую кончину.
Глупый, не понимает, что его участь завидная - быть принесённым в жертву самому Иагве великая честь.
С ним надо обращаться как со святыней, напоить перед забоем водой из специальной золотой чаши, предназначенной только для этого акта.
Затем заколоть его, содрать шкуру, очистить от внутренностей и разрубить на шесть кусков.
Каждый кусок передать в руки особых, выбранных для этого священнодейства жрецов, которые отнесут их к жертвеннику, где их один за другим положат в огонь.
Вслед за ними седьмой жрец понесёт мучную жертву, восьмой - испечённый пирожок, девятый - чашу с вином. И всё это, чтобы ублажить Иагва.
Запах жаренного мяса всегда вызывал голодную слюну. Зачем же блюдо, достойное пира, превращать в дымный ядовитый чад, от которого першит в горле и приходится зажигать на жертвеннике фимиам, чей аромат разбавляет, смягчает отвратительный запах.
Веками мясо просто сжигали или как привыкли говорить жрецы - мясо курили. Зачем? Но этот вопрос Аггей никогда не озвучивал. Он знал, что это грех, за который можно поплатиться жизнью.
Сегодня свою положенную по жребию работу он как всегда выполнил во время. Дело-то было привычное, давно надоевшее, повторяющееся из месяца в месяц, из года в год с небольшим разнообразием доставляемым жребием.
Ещё полностью не рассвело, как жертвенное мясо уже источало аромат поджаренного барашка, возбуждая аппетит.
Уже приведённые им левиты и певцы, стоявшие у жертвенника в ряд вместе с пятью жрецами, закончившими уборку святилища, трубили в серебряные трубы и пели псалмы, а народ, видимо, разбуженный музыкой уже собирался к утреннему богослужению и при пении очередного псалма, падал ниц, славя господа.
Уже подводили первые благодарственные жертвы. Их Аггей закалывал, сдирал кожу, разрубал, жарил на огне жертвенника и, глотая голодную злую слюну, бросал завистливый взгляд на жертвующих, смачно обгладывающих сладкие бараньи косточки.
Мясо благодарственной жертвы целиком отдавалось жертвующим. Так положено было законом.
Жрецам полагалось только мясо искупительной жертвы. Они сдирали шкуру, отдавая её левитам, удаляли жир и курили его на жертвенном огне.
Тут же жарили мясо и съедали его. Но сегодня ещё не было ни одной искупительной жертвы, хотя солнце уже поднималось к зениту.
И богомольцев можно было пересчитать по пальцам. Такое было впервые и оно настораживало и тревожило. Но больше всего тревожило отсутствие искупительных жертв. Перспектива остаться голодным совершенно не радовала.
Видно опять фарисеи замутили народ своими бреднями в воскресение мёртвых и загробный мир. А народ, этот жалкий ам-хаарец, верит им. Кому нужна эта вера?
Жизнь дана для мирских сует и надо жить сегодняшним днём, ни на чего не надеясь и не боясь не существующих возмездий за прожитые дни.
- Но где же искупительная жертва?! Где?! Хотя бы одна...Неужто народ стал безгрешен? И всей нашей братии теперь помирать с голоду? - мысленно возмутился Аггей, а вслух сказал, обращаясь к стоящему поблизости молодому левиту (конечно, ему далеко за тридцать как положено всем левитам, но сияющие восторженной радостью глаза весьма молодили его) : -Я вчера видел на улицах множество паломников. Куда же они сегодня подевались?
- Как куда? Разве вам не доложили, что они все на встрече с царём? - удивился левит.
- С царём?..С каким царём? - У Аггея похолоднело внутри.
- Как с каким?! - радостно воскликнул левит, - это Иегошуа сын Иосифа из Назарета. Раньше его принимали за пророка, а сегодня он помазан на царство. Многие принимают его за Мессию.
Аггей содрогнулся всем телом. Сердце учащённо забилось, то ли от страха, то ли от радости, он не не успел осознать.
Со двора язычников доносились крики, вопли, испуганный рёв и блеяние скотины.
- Вы слышите?! Что за крики?
- Что-то там случилось?
- Пожар? Но дыма не видно.
Всегда невозмутимые, солидные мужи с презрительно скучающими взглядами, бросаемые не только в сторону безликой толпы, но и на своих помощников левитов, вдруг всполошились, засуетились, вопрошающе вглядываясь в испуганные, растерянные глаза коллег.
Всех, как и самого Аггея (в этом у него не было сомнений) обожгла молнией одна единственная мысль : - Бунт?!
Это короткое страшное слово могло в одно мгновение перечеркнуть их жизнь, лишив крова над головой, обильного, сытого, обеденного стола, почёта и уважения и обречь на нищету и голод.
Ледяная волна страха захолонула Аггея с головы до ног, смыв все чувства и мысли о голоде и еде, оставив лишь одну, колючую как кактус : - Бунт!
Бездумно пустыми глазами взирал Аггей на бегущего от двора язычников левита, обеими руками задравшего полы платья выше колен, отчего он был похож на огромную белую бабочку.
Но этот образ летящей к ним бабочки, как и перепуганное путанное объяснение происшедшего в языческом дворе от прибежавшего левита воспринялось Аггеем как странный сон наяву, где какая-то бабочка с человеческой головой бормочет о какой-то галилейской банде, согнавшей со двора весь скот и уложившей на полы менял с их столами, о возникшей драке, о запоздалом приходе на помощь легионеров, когда банда уже растворилась в толпе паломников.
Но когда левит всё ещё дребезжащем от страха голосом назвал главаря банды Иегошуа из Назарета, Аггей словно очнулся от сна. Перед ним стоял человек, перепуганный до смерти с бледными дрожащими губами. И он напуган не зря.
Аггей дважды слышал проповеди Иегошуа и каждый раз его поражало, скорее ужасало, отношение толпы к каждому слову пророка. Они были готовы безоговорочно следовать за ним, если он позовёт их.
То, что он мог позволить себе сотворить там, во дворе, означает, что он ничего и никого не боится, потому что уверен в свою силу. Он, Иегошуа, уже осознал, что он царь и потому ему всё дозволено.
А если это так, то тысячные толпы паломников, в нетерпении ждущего царя-освободителя, разумеется, Мессию, заставят его возглавить бунт.
И всё как всегда закончится кровопролитием, тысячами крестов с распятыми и, не дай Господь, разрушением храма.
Ведь Рим понимает, откуда приходит смута. Не было бы храма и не было бы агрессивных тысячных толп паломников. Но если не будет храма - это конец всему жречеству, привычному укладу жизни.
Сердце Аггея словно пронзило стрелой. Его качнуло и он навалился всем телом на левита, принёсшего страшную весть.