Прощание

                Прощай же, милая! Катулл сама твердость...


Начну с отрывка из поста:
...В сексе воплотилась тайна вечно творящего бытия, для обуздания чего была изобретена смерть, чтобы освободить мир от переполнения недостаточно совершенными формами. Абсолютно совершенные формы, вероятно, не испытывают смерть или отодвигают ее в бесконечную даль.
Death don’t have no mercy in this land. И лишь любовь иногда на нашей стороне.
Это есть предпоследняя мистика, когда мы еще способны на жертвы, подвиг и идеализм. И секс – как последняя, когда мы уже ни на что не способны. И смерть – как coup de grace этой затянувшейся комедии.

***

...Не хотел, не собирался, но все же попал туда. И не зря.
После прошлого года я ничего не ждал от них – и это было правильно. Меня уже ничто не могло разочаровать. Это была данность, ни с какой стороны не преувеличиваемая в своем значении. Может, поэтому в этом году Пустые Холмы не провалились для меня, как, вероятно, для многих, в отличие от прошлых. Может, меньше доехало левых людей, может, сама нелепость всего происходящего привносила веселье своей неуправляемостью и корявым мужеством – попытаться что-то спасти…
Уже в селе Павловское, откуда, подобно большинству, мы с Лесбией начали свой, отягощенный ношей, старт, босой чувак, шедший навстречу, посоветовал нам, все еще пытавшимся идти по-людски в босоножках: «Не стесняйтесь, дальше будет хуже». Я, признаться, не поверил ему: куда уж хуже?!
За селом начался многокилометровый путь сквозь жару и болота, напомнивший мне фильм «А зори здесь тихие». Лесбия еле шла, садилась на рюкзак, среди воды, проклинала себя, что отправилась сюда, уверяла, что больше не может, и что у нее сейчас будет сердечный приступ – и предлагала вернуться... Я предложил выбрать ей самой – и ждал... С Лесбией это лучшая тактика, проверено за долгую жизнь...
Надо было ожидать что-то особенно ценное за такое мучение. Например, сказочного града Китежа.
А кто сказал, что Китеж легко достижим?
За последние сутки недостроенный град Китеж был залит, затоплен грязью и полуснесен ураганом. Хорошо, что большинство об этом не знало. Типи Мафи, которое он построил за несколько дней до того на берегу, теперь стояло целиком в реке. По главному мосту через реку Воря ходили по колено в воде (это был способ мыть ноги). Девушки с обувью в руках шествовали по трясине в своих ярких платьях. Все расписания были нарушены, все концерты отменены.
Некоторые вслух ругали организаторов и называли Харлея окончательно спятившим – за устройство всего так и тут (на заливных лугах, на глинистой почве, в такой отдаленной жопе – и, по своему, были правы), но все равно веселились, курили дурь, прикалывались, ходили голыми (ибо свобода-то была уже совсем полной), а еще что-то строили, восстанавливали – и не уезжали. Да и путь назад был столь геморройным, что как-то не располагал проявить слабость. Прикольно было узнать, чем все это кончится?
Ибо на тот момент (в первый официальный день фестиваля) в грязи прямо посреди главной поляны увязли два трактора (то бишь оба имевшиеся)! А после очередной ночной грозы снесло главный мост, что превратило тысячи людей в островитян. И меня с Лесбией в том числе. Так что на Большую землю я перебрался босиком по железной дороге, сделав изрядное многочасовое круголя по окрестностям и прилегающему лесу. Тут быстро научаешься «читать следы», как босоногие папуасы, ибо все время приходится смотреть под ноги. Холмы обернулись экстремальным видом спорта, выживанием среди стихий, то есть хорошей персональной закалкой – и приветом далекому героическому прошлому...
За три дня я, как и все, привык ходить босым. Не как на прошлых Холмах, где это было таким декоративным приколом. Тут это была необходимость и неизбежность, быстро превратившаяся в привычку, на которую уже не обращаешь внимания. Как и на грязь.
Говорил сыну Бекетова, который начал ныть, как Кот, и проситься назад в цивилизацию:
– Ты посмотри, какая замечательная грязь! Где ты еще такую найдешь? Ты можешь ходить по ней в полное свое удовольствие и никто не будет ругать!
То же самое говорю и друзьям:
– Осуществляется детская мечта!..
Люди попеременно мокли и обгорали, но держались. Их кусали мухи, их затопляло, отрезало от Большой Земли и всех ее (в том числе музыкальных) радостей, они едва не тонули в бурных водах разлившейся реки (куда ныряли, чтобы ее переплыть, отчаявшись дождаться переполненный, вечно ломающийся плот), терялись в болотах и лесах, не находя неработающие сцены и неприехавших музыкантов, и все брели сквозь грязь, неунывающие, словно такая жизнь в порядке вещей.
Зато организаторы провалились полностью. Сужу хотя бы по мосту, за судьбой которого,  в силу заинтересованности, следил довольно пристально. Волонтеров было мало и работали они непрофессионально. «Охранников» и всякого вспомогательного персонала было гораздо больше. У плотников не было или не хватало топоров, пил и молотков (когда ремонтировался плот – пилы вообще не было, и я тесал доску тупым топором, прибивал кривыми, распрямленными гвоздями). Амбиций было гораздо больше, чем дела. 
Видел триумфальный въезд Умки на броневике. Узрел, наконец, этот «броневик». Вездеход смело рванул туда, где на этот раз застрял «Урал». Самого концерта не увидел, ибо снова перебрался-переплыл на обитаемый остров – по тросу, в то время, когда по другой веревке переправили мои вещи. Плыть надо было, цепляясь за трос, против офигенного течения в весьма холодной воде. Но и на эту горе-переправу стояла огромная очередь. Впрочем, желающих перебраться на ту (мою) сторону – больше не было. Неумевшая плавать девушка полезла, – и вдруг кричит на середине реки: «не могу больше!» С двух берегов ее стали уговаривать не сдаваться. Уговорили. Приключение...
Зато на следующий день (последний день фестиваля) на одной из хитро запрятанных в лесу сцен видел выступление бабки-Лукерьи (Лукерьи Андреевны Кошелевой, 84-х лет) – и это было самое яркое (музыкальное) впечатление. Как ее можно было сюда довести – остается диву даваться. Она же была бодра, весела, и пела в сопровождении «Зеленых рукавов» и кого-то еще с невероятным драйвом. Понравилась и выступавшая после нее с тем же сопровождением красивая девушка из Кишинева Инна Бондари, певшая цыганские и сербские песни. 
ВПР, «Аддис Абеба» (хваленная, долго всеми ожидавшаяся), «Атмосфера», еще кто-то, кого случайно удалось увидеть-услышать – не произвели особого впечатления. Но их подвиг участия в этом странном мероприятии – должен быть всеми оценен. Словно к партизанам в глухом белорусском лесу прилетел столичный хор.

...С утра, как заведено, дождь. Греем чай и вчерашний суп на горелке. Мимо ходит весь местный транспорт: два трактора с прицепами и настоящий омоновский автозак «Урал» – вывозит (или, скорее, эвакуирует) людей с фестиваля.
– Мы поедем, мы помчимся на ОМОНе утром ранним! – напеваю я.
Ну, это если мы в него еще впишемся.
Подошли Шуруп и его дочь Настя. Вчера они попросились с нами в наше авто: мол, их автобус очень поздно – и они попадут в ужасную пробку... Шуруп уже отдал свой билет безбилетной девушке-соседке.
Солнце то выглядывает, то исчезает. Пудель, Настя и семейство ушли вперед – и я вижу, как Пудель уже договаривается с большой экспедиционной машиной – и начинает кидать в нее вещи. В эту машину, последними, вписались и мы с Лесбией и прочим пиплом, всего за сто рублей с человека. Правда внутри было еще двенадцать молодых ребят с тонной вещей. Так и поехали, сидя на вещах, сжимая друг друга, некоторые стоя. Наша компания (десять или одиннадцать человек) захватила все акустическое пространство. Выпивший водки Шуруп без устали говорит, дразнит Егора.
На вопрос Шурупа: «Хорошо было бы, если бы такой фестиваль был тут у вас каждый год?» – шофер, засунув толстую пачку денег в карман, патриотически ответил: «Да что я, вся область поднялась бы!»
Так что Холмы – для страны вещь полезная!
...Все хотят пить, воды ни у кого нет... Лесбия развлекает утомленную публику, напоминая, что «плохо ехать – лучше, чем хорошо идти»...
Нас высадили в начале Павловки. До машины еще идти и идти, но нам повезло: автобусы останавливаются в соседней деревне. Как сказала одна герла: «Зачем делать дороги, лучше изобрести вездеход!» И вездеходы здесь были, и они были великолепны! В Петровке увидели удивительный артефакт: «Оку» на огромных джиповых колесах. Якобы с тем же двигателем, 33 л/с. Хозяин даже открыл капот, чтобы доказать это.
Все ближайшие деревни и бывшие колхозы бросили сюда весь свой крупногабаритный штурмовой транспорт и работали, не покладая рук, довозя или эвакуируя утомленных пиплов и их вещи. Мучаюсь, что не сказал герле, которая попросила у Чайки пить, что у меня есть вода. Впрочем, я был тогда едва жив, в глазах летали «мухи». И дотащенная из такой дали вода казалась ужасно ценной.
...Вяжем рюкзаки на багажник (нашей) «Оки». Прощаемся. Пудель вдруг кидает нам шоколад и бутылку минералки, которую он успел купить. Мы предложили подвести их вещи, но они отказались.
Шуруп с заднего сидения рассказывает про Горячкина, с которым общался больше меня. Уехал в 89 по еврейской визе в Израиль, бегал от призыва, скрывался в Сомали и ЮАР, жил в Норвегии. Имеет три паспорта: российский, израильский и норвежский. Но вернулся сюда ради детей и работы. Работает журналистом, фотографом, вместе с Чайкой. Пятнадцать лет назад умерла от рака его жена. Жизнь трепала его...
А потом они с Настей заснули и проспали весь путь. А мы попали в почти 30-километровую пробку, которую я всю «промчался» по обочине. Размеры машины тут стали нашим преимуществом. Что будет вечером – страшно представить! Попрощались с пассажирами у платформы станции «Жаворонки»...
Дома нас встретил Кот. Вчера, когда он с моей мамой был у Киселевых, с отцом случился приступ, дважды приезжала скорая, первую из которых вызвали менты, задержавшие мчавшуюся домой и нарушавшую все правила маму. Теперь ВИ сидит в кресле-каталке на крыльце. Я сел рядом, пью пиво. Я очень вымотан. Лесбия пошла в ванну, смывать грязь... Рассказал ему про Пустые Холмы, дорогу. Из магазина приехала мама. Теперь в ванну лезу я. И тут кончилась горячая вода. Но мне уже все равно. Вода почти черная, по дну ванны стелется песок.
Обед с вином продолжается в патио. Приехал Володя, мой сводный брат – переволновавшийся из-за отца. Я рассказал про наше путешествие и показал фото удивительной «Оки»-вездехода из Петровки. Как это возможно – обеспечить привод на обе оси? Володя согласился, что это невозможно.
– Есть умельцы, которые делают такой апгрейд машин, причем любых. Но использовать их можно только в деревне, – заметил он.
Поговорили о проблеме с электричеством на моей даче. И он сказал, что ему надо ехать. Я пошел его провожать.
...Он внезапно стал моим братом, когда мне было десять лет, будучи на четыре года старше меня. И стал знакомить меня с тем, что положено знать продвинутому московскому подростку. С тех пор я питаю к нему нежные братские чувства. На которые он не отвечает.
...Мама просит связываться по Скайпу каждый день. Она боится, что отец умрет. Он действительно выглядит гораздо хуже, чем несколько дней назад. Мама показала выписку с его диагнозом. Это такой букет болезней, где присутствует даже цирроз печени. Ясно, что со всем этим не живут. А их личный доктор, который ездит ставить капельницы, обнадежил ее, что есть какое-то чудодейственное лекарство...
Лесбия с Котом уходят прогуливать Спу. Я поднялся наверх – писать дневник. И немедленно заснул. В полпервого разбудил звонок Дениса из Крыма. Он ждет меня. И я снова засыпаю – до четырех. В четыре я и спать не могу, и не спать. В окнах рассвет. Хочется пить. Сил нет никаких. Читаю и снова засыпаю. Лесбия спит в соседней комнате с Котом.

Утром починил насос, который постоянно включается, потому что в расширительном баке нет давления. Пришлось отсоединить расширительный бак и слить воду, накачать грушу, поставить все на место. А мама хотела покупать новый насос...
Лесбия с мамой и Котом помыли Спу, я помыл свои босоножки. Поговорил с мамой о ремонте квартиры на Потаповском, на который мне надо, как я прикинул, десять тысяч долларов, после чего я мог бы ее сдать. Или – идти на размен, как хочет Лесбия. Готов уже и на это.
По дороге в Москву Кот просил задавать ему вопросы по-английски, чтобы пройти собеседование и попасть в хорошую школу в Лялином переулке. Очень не хочет учиться в простой. Он даже кое-что помнит из того, чему в Крыму его учила Лесбия. Это обнадеживает.
В Москву попали довольно быстро. Я все еще езжу, словно на «Четверке», неохотно уступая левый ряд. Пообедали в квартире М.М. в Петроверигском – едой из Жаворонок. Кот ушел к Д. на Потаповский. А Лесбия подошла ко мне за объятиями. И я обнял. А потом мы очутились в кровати и занялись нашей недолгой последней любовью. А потом пошли к Д., где я собирал книжки для вывоза в Крым. Д. настроен уже не так категорично, что не сможет жить с Лесбией и Котом в одной квартире. Он считает, что теперь не время продавать Потаповский. А из слов моей мамы я понял, что она не хочет давать деньги на ремонт. Она предложила третий вариант: сдать ее квартиру на Мосфильмовской, чтобы мы на эти деньги жили и ничего не меняли. Но от этого варианта я сразу отказался.
Д. сделал ночной обед. Потом он начал ссору с Галей, и мы пошли назад на Маросейку. Кот пожелал остаться.
– Ты не будешь обижаться, если я останусь и не буду провожать тебя? – спросил он.
– Ладно. Навести меня когда-нибудь, лет через десять, – говорю я и глажу его по голове.
На Маросейке я пытаюсь читать, но сил никаких нет – и я иду спать в маленькую комнату. Это наша последняя ночь – и она опять порознь.

Утром на платформе у севастопольского поезда, до которого еще полчаса, Лесбия сказала, что нам надо расстаться, потому что у нас слишком много накопилось негатива друг к другу.
– Нам надо решить, как нам лучше жить: порознь или вместе.
Я же трактую эту разлуку как необходимый отдых друг от друга.
– У нас замылился глаз и мы перестали правильно видеть ситуацию.
Но она такую трактовку не принимает.
Это странное прощание. Не тех, кто расстается совсем – и не тех, кто собирается жить вместе.
В вагон входит рота солдат, которая отправляется служить в Крым...
И тут я, наконец, начинаю писать...

***

Мне кажется, я был ей последние дни неплохи спутником. Думает ли она найти лучше? Думает ли она, что обойдется одна? Взрослая, опытна женщина, чьи силы слишком слабы, чьи амбиции и намерения превышают ее возможности? Кажется, она лишь хорохорится, что справится одна.
А справлюсь ли я?

Никто в поезде не читает. Я тоже: всю дорогу пишу.
Ночью на меня наезжает здоровый немолодой мэн из крайнего к даблу купе: мол, сколько еще я буду хлопать дверью?! Не вижу – что тут маленький ребенок?!
Ребенок совершенно спокоен, а мэн словно не в себе. Стал хватать меня за руку, чтобы учить, как пользоваться дверью. Вырвал руку и сказал, что не нуждаюсь в его уроках.
– Если ты еще раз хлопнешь!.. – начал он угрожающе
– И что ты сделаешь? – в ярости воскликнул я.
– Увидишь!
– Иди-иди, – стала понукать меня бабка, соседка мужика.
– Сами идите подальше! – огрызнулся я – и действительно ушел в свое купе.
Наверно, им с ребенком действительно тяжело, но почему они решили отыграться на мне? Хрень какая!

Думал ночью в поезде: зачем я сюда еду? Точно не за курортом, теплом, югом, весельем и пр. Я хочу обрести себя – в пределах своего сада. Начать новую жизнь, стать каким-то другим, спокойнее, мудрее.
Не хочется больше оставаться таким, какой есть. Может быть, поэтому и ищу другого места и других обстоятельств, чтобы попробовать, что можно еще с собой сделать? Есть ли еще возможность роста, или уже все, потолок? Но того, каким я являюсь теперь – мне уже мало. Он мне чуть ли не противен: нервный, всем колеблемый неврастеник! С семью пятницами на неделе, раб настроений...
Хочется преодолеть конфликт прежде всего с собой. Все остальное – совершенно пустое.
Блин: сколько было усилий – и какой жалкий результат!..
Не додумал, заснул...

Денис, как обещал, встретил меня на вокзале. Передал ему 29 тысяч – на покупку билетов в Турцию для его друзей. По дороге купили вина и немного еды. День не самый жаркий, приятный для приезда.
Дома нас ждала Александра. Эта девушка мне очень нравится. Сидели на достархане, пили вино, я рассказывал про Холмы, 1 июня. Денис беспрерывно благодарил за жизнь его семьи у меня в доме. И так до четырех часов, когда Денис поехал домой. А мы с Александрой пошли к морю: она – собирать полынь, чтобы бороться с заведшимися в доме блохами (после Спу), я – здороваться.
Денис сказал, что море похолодало, стало 12-14 градусов. Это не так. Во всяком случае – большая разница по сравнению со смоленской Ворей на Холмах. Получил огромное удовольствие, купаясь голяком на Камнях, а потом лежа на совершенно пустом «пляже». Тепло обвевает, как вентилятор, лаская меня. Я даже заснул. Хорошо, что солнце светило сквозь облака, иначе сгорел бы.
Дома нашел Сентября, вернувшегося с работы. Изложил ему краткую версию дневных рассказов. До темноты сидели втроем на достархане. Он рассказывал о впечатлениях после своего последнего калипсольного трипа. Говорили о разуме, познании, о «простоте» истины – и отсутствии у нас аппарата для ее постижения. О Мамонове и пр.
По поводу Мамонова я сказал, что абсурдизм и цинизм текстов поэтов тех лет происходил даже не из-за проблемы цензуры или опасности от властей, – а из-за дискредитации всех слов, любого пафоса, неверия ни во что возвышенное...
В чем-то мы совпадали, во многом нет.
Их присутствие смягчает травму моего здесь одиночества. А они, вроде, ищут другое жилье. Я не скрываю от себя, как мне тяжело. Прежде всего – эмоционально. Не с кем раскрыться... Эти дни будут самыми тяжелыми. От них зависит, как оно получится потом и что получится?
Блин! На какой подвиг я осмелился!

Еще подъезжая к Крыму, я решил, что буду абсолютно невозмутим, что бы там ни было, что бы я ни нашел в доме – испорченного, исчезнувшего, погибшего и сделанного не по моему. Я решил стать другим человеком, благожелательным и спокойным. Больше нет никаких раздражителей, кроме себя самого. Тихо, пусто. Ты можешь вставать, когда хочешь, делать, что хочешь, жить, как хочешь...
Тут и задумаешься: зачем мы стремимся к браку и другим людям? От эмоционального голода, от того, что нам кажется, мы такие маленькие, не выстоим в противоборстве с огромным миром. Тут и армии не хватит, а ты лишь один... Вот и хочется иметь хоть какого-то товарища, которому можно доверять и с кем можно разделить муку своего бытия и одиночества.
Главное теперь не проявить слабость, не пустить все на прежние рельсы. Постоянно бороться с собой и делать как-то иначе, чем раньше, когда я страдал, безумствовал – каждый раз, когда оказывался тут один. Найти гармонию и стиль жизни, о котором писал еще до отъезда.

Про Москву. Проходили дни, но я не становился к ней ближе. Да я и не особенно испытывал ее (притом что на эти дни пришлись и 1 июня, и концерт Яши Севастопольского с Тамарой Кожекиной, и Пустые Холмы). Здесь не было ничего непонятного и интересного. Она ничего мне не давала. Словно я исчерпал ее до самого дна и возил по пустому стеклу ложкой. Глядя на людей из Донецка или других мест, с которыми я общался в полуденной Тавриде, вижу, что они имеют информации не меньше нашего. И дело лишь в желании иметь ее, не в месте. В желании знать и быть кем-то. И у них больше этого желания. Ну, а там, в Вавилоне,  сосредоточено лишь одно желание – стать богаче, благополучнее или, на худой конец, известнее.
Как-то странно я там жил, не  впуская все это в себя глубоко, зная, что скоро уеду. Да и толпа в Москве не блещет красотой. Не хочу принимать все это серьезно, прилепляться сердцем.
Дело не в том, как назвать этот город, Вавилон или не Вавилон. Ты сам свой Вавилон – и чего уж пенять зеркалу, что рожа крива. Просто наступает момент, когда ты словно объелся этим блюдом и больше не лезет. Когда в пребывании в данном месте нет для тебя никакого смысла. Ты не можешь ни подняться куда-то выше, ни победить. Это место – тупик. Во всяком случае, теперь, во всяком случае, для меня. Рожа в зеркале – не мила, и надо сделать что-то серьезное, чтобы прочесть на ней новые буквы.
И все же любой отъезд – очень тяжелый выбор…

С Александрой за обедом на достархане: церковь действительно придумана для грешников, не для праведников. Но не для того, чтобы грешники исправились, но для того, чтобы успокоились – и дальше оставались грешниками, но со спокойной совестью, ничуть не переживающие о своей грешности, утешенные и прощенные...

Две ночи подряд мне снятся очень яркие сны. Вчера – про начавшиеся романы Лесбии и девушек-колдуний, экзотический способ колдовства которых я не смог вспомнить.
Сегодня – как мы с Лесбией берем интервью у тусовки старых хиппи, куда входили Шамиль, Маша Бел, Кокос и пр. А жили они в бывшей квартире Гурджиева! Впрочем, нас тоже интервьюирует некий Трутатет (во какая кликуха!). Был там еще чувак Лось, чувак Проигрыватель, куча другого пипла. Я вроде как хотел написать «житие» этой тусовки со своими же картинками...
Я проснулся, проанализировал сон и снова заснул. И сон продолжился, что бывает крайне редко. Но теперь все превратилось в какой-то заговор, тайные встречи и перевозку кого-то куда-то (на моей старой «шестерке»), сидение на крыше, как на баррикаде. Ожидание, что могут начать стрелять (явный отсыл к 91-му году). Причем Кот был с нами. Потом снова встреча с Трутатетом, возвращение на крышу...
Когда такие сны – и реальности не надо.

Стал писать про последние Пустые Холмы. Что вызвало многодневную полемику со всем сообществом Холмов...
(Умке: Аня, получилось не из-за погоды, и об этом уже многие пишут помимо меня, даже и некоторые «орги». Я никого не хочу убивать, я их же, блин, и жалею. Но я видел, что творилось на мосту и других местах – и, в общем, чудо, что все кончилось как кончилось. Хотя это еще вопрос, насколько все хорошо кончилось.
А то, что люди были рады... Ну и я, в общем, доволен, сто раз уже написал. Хотя люди у нас вообще такие, они всегда всем довольны. Любой жопой. Лишь бы не убивали. А привычки к нормальной жизни и нормальной организации все равно нет, поэтому и непонятно, что ж в этой жопе плохого? На этом и страна столько лет стояла.)

Экстремальный спуск на Каравелльский пляж. Обвалился еще один кусок лестницы. Поэтому, несмотря на воскресенье, людей на пляже мало. Ушел в дальний конец, где когда-то мы уединялись с Лесбией...
Все и теперь могло бы быть хорошо, но не вышло. Опять теплое море, ровная чистая вода. Хотелось любви во всех ее формах.
Да, я еще не могу совсем обойтись без этого.
Яна на днях на «девичнике» на моем достархане, выпив, пела мне такие дифирамбы, что было просто неудобно... Нет, я не такой. Я гораздо слабее, кривее, сложнее. Темнее. Увы!
Я еще не победил себя.

Вся проблема – не поддаваться эмоциям. В человеке очень много эмоций, весь стандартный набор. Но они могут выходить за рамки тех, за которые человек, в силу личных предпочтений, готов отвечать.
Я очень эмоционален и поэтому очень уязвим. Во мне клокочет все то, что и в других. Я могу лишь давить это в себе, объясняя разумом, что это приведет к полной лаже. Постепенно появляется привычка не реагировать на тот или другой эмоциональный источник, проходить мимо искушений, почти не замечая их.
Раньше я был гораздо тверже в этом. Но и был почти не живой, абстрактное понятие и литературный герой. И если бы я был спокоен и радостен! Нет! Я был постоянно в дурном настроении и в ожидании худшего. Обстоятельства тоже были не просты, и от этого – ощущение постоянного непопадания в то, что казалось самым важным.
Сейчас все наоборот: я не каменный, я не ожидаю худшего. Но я и не целен. Я как бы отпустил себя на свободу. И не могу с ней совладать.

Она сильно изменилась с того рокового года. Вероятно, в этом корень всех наших проблем. Впрочем, изменились все. И я перестал быть тем надмирным мальчиком, полным несбыточных идеалов.
Она многое выжгла в себе, стала гораздо жестче. Стала капризнее, раздражительнее, непримиримее. С годами человек всегда становится жестче. Но влияют на него не годы сами по себе, а вот такие истории.
Тогда она словно решила про себя: раз ей не дали счастья, то ее смертельно обидели. И она никогда не простит обидчикам. Даже если потом она стала иначе смотреть на этого человека и на ценность связи с ним.
Наверное, каждый должен испытать в своей жизни нечто подобное. Одних это учит стойкости, других смирению. В любом случае, это учит страданию. Человек начинает очень много понимать в жизни. Он вдруг видит другого себя, который совершает вещи, которые тот, прежний, совершить не мог бы.
И ему надо с этим другим как-то примириться. Зато ему легче теперь прощать недостатки других людей. Ведь он теперь, по существу, один из них. Кто не смог быть идеальным.

У Сентября есть большой недостаток: склонность к демагогическим высказываниям и пустому сотрясению воздуха. Его прет словами – и он не может остановиться. Он обижается, когда ему об этом говоришь. Он самоуверен и самолюбив. И порой наивен до невозможности. А то вдруг начинает разговаривать со мной, как учитель, давать духовные «наставления»...
Несколько дней я бился с сообществом Пустых Холмов и озверел! Поэтому стал очень жесток в оценках и требователен к суждениям. Словесный мусор и понос бесит меня: я достаточно нахлебался его за эти дни.

Я почти перестал пить. Стал мало есть. Много дней я живу без ужина и даже не вспоминаю о нем. И с очень формальным завтраком. Остается лишь вовсе не обильный обед, который готовит Александра.
Если бы мне еще победить неясные желания, эту чувственность. Сексуальность дает тонус жизни. Она бодрит, она привлекает к себе, когда горизонт однообразен и изучен, и жизнь грозит тебе одними повторениями.
Ты мчишься в одно место, живешь в другом, встречаешься, споришь, переставляешь мебель. Но внутри живет какая-то пустота, саднит какое-то неудовлетворение. Может, оно вовсе и не сексуальной природы. И я просто нахожу очевидное и банальное объяснение своей тоски.
Раньше у меня таких проблем не было, мне вполне хватало интеллектуальных радостей. Я весь горел чтением, идеями, максимализмом... Горение потухло. Я утешаюсь войной в ЖЖ-сообществе. Это и правда облегчение.
А тут, разбирая шкаф, нашел чьи-то презервативы. Словно Раскольников свой топор.

Ночью на улице почти +29. Ветер сильный и едва не раскаленный. Надо пойти туда спать, только уляжется ветер.
...Я тут чуть больше недели, но уже трижды был на рынке и истратил все деньги, что оставил себе на месяц, то есть до 6 июля. Ребята совсем не хотят участвовать в народнохозяйственной деятельности и рыночной экономике (ходить на рынок). Я не подписывался на роль мамы или папы при них, а мои финансы теперь гораздо хуже, чем даже были раньше. А мне приходится еще платить взносы, платить за свет и пр. Надо заплатить нотариусу 200 гривен. Если бы не деньги за проект для Мафи – вообще не понятно, как я жил бы в июле.
Из Москвы кажется, что ты будешь здесь сплошь писать, рисовать, творить. Хотя давно знаю, что лето – самое неудачное для этого время...

Почему удовлетворять себя самому более стыдно, чем с помощью жены или любовницы? Потому что во втором случае удовлетворение более «заслужено»: не просто похоть, не просто захотел и удовлетворил, – а все-таки общение (тел, душ), ты не только берешь, но и даешь. Тут нет произвольности, а есть какая-то «история». Чтобы затащить герлу в постель, все же надо постараться. Отчасти даже если это жена. Удовольствие тут взаимно и, значит, менее эгоистично. Следовательно, менее «низко». Тут вы делите пополам отказ от высоких (бесполых) идеалов...
Да, я хотел бы освободиться от всего этого. Даже не из-за «этического закона», а лишь потому, что это замутняет психику, сбивает и отвлекает. И, по большому счету, ничего не дает.
А из-за мифа, что похоть вдвоем – оправдана, ты в разы уменьшаешь свою свободу, заводя постоянного партнера для ее удовлетворения. О, как дорого стоит этот партнер, как он много требует! Не слишком ли большая плата за миф!
Понятно, что государство и церковь одобряют лишь взаимное и семейное удовлетворение похоти. Ведь от этого рождаются новые воины, новые крестьяне, новые рабочие, новые подданные. А от самоудовлетворения не рождается никто. Ты остаешься свободным и, следовательно, опасным.
Нет детей – нет обузы, нет расплаты за «грех».
Думаю, если это так трудно преодолеть, может, мне перестать бороться и относиться к этому проще, делать это когда захочется и не мучиться? Вместо этого постоянного истощающего боя...
Я хочу, чтобы мое тело было светлым и легким. В нем есть разные органы, есть и этот. Мощный, требовательный и ищущий для себя работы. Подающий мне сигналы. Я хочу быть в гармонии со своим телом, в том числе и с ним. Но каким образом? Пить бром и забить его желания? Безумно сублимироваться в безумной деятельности, вроде войны с сообществом Пустых Холмов? Уйти в вожди, загрузить себя заботами?
Но зачем я уехал сюда? Чтобы быть свободным от всего, кроме себя.
А если давать ему свое – не кончится ли это тем, что я только этим и буду заниматься, как самым приятным, забыв о более трудных вещах? От которых нет немедленного и яркого удовлетворения? Это ведь как любой кайф: чем больше прибегаешь к нему, тем больше надо. А потом начинается покаяние – и мучительное исправление перекоса.
Перекоса пока нет. Я не лажу на порнографические сайты, не интересуюсь голыми девушками. Да и одетыми тоже. Это – тупиковый путь. Правда на днях Яна заговорила об ОК, но лишь в том ключе, что это ее единственная подруга, что она – как сестра! Не знаю, для чего. Может, просто пожаловалась. Ведь она знает, что я не поддержу эту тему. С другой стороны, это могла быть разведка. Не слишком ли хитро для нее?
А вдруг ОК приедет и поселится у Яны? Лесбии тут нет и не будет. С ОК у меня было «все» и не было ничего, вот парадокс!
И теперь я знаю, что не герла, а мэн управляет ситуацией. А герла, даже если она во многом эту ситуацию породила, ждет, что будет, готовая на любой вариант.
Но думаю, ОК сюда не поедет. Ей очень больно далось все это (как и всем!): эта любовь, этот разрыв. Теперь у нее маленький ребенок. Только не пойму, зачем Слава снова зовет дружить? Он мазохист? Или ему наплевать на ОК и ее чувства? Или он уверен в них и – что все в прошлом?
Боюсь, такие вещи в прошлом не бывают никогда.

Новый спор с Сентябрем начался с того, что, вернувшись с работы, он заявил, что «они» (хип-бригада Сентября) полтора часа спорили о моем посте про «Поколение Х», вместо того, чтобы работать, за что художник по металлу Миша, заказчик работ, сделал им нагоняй. Паша был возмущен больше всех, но, впрочем, он все неправильно понял.
Сентябрь стал просто оскорблять меня – и я предложил ему заткнуться, чтобы нам не поссориться.
Тот же хиппи Сентябрь позволяет себе в адрес Саши говорить: «Пусть женщина помоет пол, ей полезно...» Странный прикол от человека, который утверждает, что у него аллергия на ксенофобию.

...Не могу слушать эту общехипповую риторику вместо мысли. Любой мысли они предпочитают телегу или гон. Или лозунг. Например: «Давайте любить друг друга!» И человек, его заявивший, считает, что выполнил свой долг и даже совершил поступок, так смело и оригинально высказавшись. 
Бесполезно требовать от них реализации лозунга, хоть малейшего его воплощения. Хиппи – не любит. Хиппи, по существу, просто безразличен. Он занял некую бесконфликтную позицию, где его меньше всего достают и где ему, по большому счету, на все насрать. Он минимально работает, минимально отзывчив, что необходимо ему для существования в социуме, что-то ненапряжно изучает, отделываясь символическим «поиском истины», не стараясь проникнуть в глубину – ибо «все едино», а дзен доказал, что любой путь или даже его отсутствие – может привести к истине. Да он и так уже в ней, как он абсолютно уверен. Если же начинаются трения с реальностью, то тут не надо ничего делать, что-то исправлять. Можно покурить травы, принять кислоты, после которой «все станет ясно», посмотреть «правильный» фильм, тусануть на какой-нибудь экзотический фест, поговорить с соратниками «о высоком»… А жизнь как-то сама разрулится. А не разрулится – ну, он найдет другое место. Бродяге же все едино. Бродяга непритязателен, некритичен, нетребователен, в том числе к себе.
Именно поэтому с хиппи невозможно заниматься никаким делом. То есть можно, когда ты сам рубишь рядом в две катушки, не давая ему расслабиться. Зато он лучше всех знает про лучшую музыку, «правильные» фильмы, «правильные» книжки, «правильные» драги – что помогает ему пребывать в своей воображаемой истине.
Я люблю этих людей, но иногда они меня чудовищно раздражают.

Я выбрал эту землю как место, где будет стоять моя постоянная палатка. Это и есть мой дом. Конечно, в нем больше удобств, но, в конце концов, у меня есть и другие жизненные функции, чем быть бродягой. И моя каменная палатка для этого идеально подходит.
 
Когда-то, когда встречал волосатого человека на улице, хотелось броситься к нему и прижать к сердцу… как редкую птицу, как того, кто «осмелился»! Ты знал, был уверен, что это твой брат, что, как и ты, он готов пойти за тебя и идею на костер…
Теперь появление волосатого чувака на улице не вызывает никаких эмоций. Даже у обывателя. Да и хиппи ли он? С чем он борется, если никому не страшен и неинтересен? Или это просто «стиль жизни», имидж, чтобы мочалки заметили? Либо модный в определенных молодежных кругах прикол, неопасная и ни к чему не обязывающая ностальгия по тому, чего ты не видел, не пережил, но что кажется тебе таким клевым. Собственно, подобного отношения и прежде было завались. И прежние наши «хиппи» большей частью были такими же «ностальгистами» – по 60-м, Хейт Эшбери, Битлз…
Все мы из одного теста… Но нам было «проще»: заявив себя как хиппи и приспособив себя к этому образу, ты немедленно ввязывался в «историю». Как бы и не по своей воле. Роль прирастала к тебе – держась на крови, за нее пролитой (говоря пафосно). В позиции хиппи не было ни малейшей выгоды – поэтому она была так эффектна и прекрасна. Люди, в другой ситуации, возможно, ничего не представлявшие из себя, неожиданно становились героями. Не большими, конечно, не Матросовыми, но для нашего обывательского времени и это было немало.
Хиппи ли мы были – или такими революционерами-подпольщиками, тащившими у всех на виду свои бомбы?
Теперешние, вероятно, ничуть не хуже нас. Но ты сам не веришь своим глазам, боясь, что, а вдруг, – это всего лишь формановская массовка?

Вчера по наводке Мочалкиной ко мне вписались два Жени: Женя Пастухов из Питера/Москвы и просто Женя из Керчи/Москвы. Первый работает тем самым загадочным «системным администратором» и при этом давно участвует в анархистском движении. Говорит хорошо, порой умно. Немного вальяжен, врубается в себя, любуется. Напомнил мне Рому Глюка. Даже внешне слегка похож. И манерой говорить тоже. Может, это что-то питерское.
Предпочитает панков хиппи. Спорил с ним о концепции жизни-игры.
Он знал Сентября трехлетней давности. Тогда Сентябрь его очень раздражал. Теперь у него лучшее впечатление.
– Хиппи хвалят в глаза и обсуждают за глаза, – смеется он после ухода Сентября.
– А панки наоборот? – спросил я.

Съездил на концерт Умки в «Пирамиду». Сентябри не поехали: «как местным жителям им это приелось», – как откомментировал Женя Пастухов, который тоже не поехал. Вместо этого он поехал с Юрой Голландским в Ласпи. Со мной поехал другой Женя, из Керчи.
Концерт был с хорошим звуком, но Боря не был в ударе, поэтому Умка не мучила его импровизациями. Несколько детей с мамами, прекрасная Бьерковна (сама по себе). Приехал Борох с дочкой Аней и ее подругой. Привез Яну и Дениса с двумя детьми.
После концерта Умка в очередной раз вписала ко мне людей. На этот раз трех: человека по имени Максим, который оказался регентом старообрядческой церкви, его жену Олю и примкнувшего к ним парня Вячеслава.
Сперва я принял старообрядцев за очень ограниченных людей. Но ночью на достархане возник интересный спор, в основном у меня с Олей, которая имеет два (!) теологических образования.
Оля, в платочке и юбке до пят, оказалась девушкой весьма умной и очень упертой. Переспорить ее было трудно, что делает ей честь. Естественно, она назвала старообрядческую церковь – единственной истинной из всех церквей. И тем, конечно, подлила масла в огонь. При этом, как я понял, она и ее муж сильно обожглись на других староверах и уехали из Сибири. (Он – из Омска, она – с Алтая.) И купили дом в деревне на Украине.
– Если я атеист – меня ждет ад? – спросил Олю керченский Женя.
– А сам как думаешь? – ответила она. – Это тебе любой верующий скажет.
– В этом ты ошибаешься, – вмешался я. – Знавал я других верующих, которые оставляли этот вопрос в компетенции Господа Бога.
Она помялась и согласилась.
Положил всех гостей на достарханы...

Счастье мыслить, находить лазейки из Платоновой пещеры, сочинить анекдотик для ее охранников, чтобы они тебя выпустили хоть на пять минут за пивом сбегать, надыбать какие-то антидоты для образов и явлений, чтобы превратить их в годное для употребления, приручить их дубиной или расколдовывать. Мыслить – это редактировать росчерк творения, слегка хаотичный, размашистый, весьма несовершенный, приблизительный, выходящий за границы приемлемого. Как Адам, ты называешь мир, определяешь его ценность, устанавливаешь правила, по которым готов играть. Это уже не тупое и покорное претерпевание жизни, это претерпевание осознанное, ничего не забывающее, протоколирующее, судящее. Способность мыслить освобождает тебя от восприятия мира лишь в форме желаний и обид. Это хоть какая-то, но свобода.
Мыслить – это вскрывать сейф, решать ребус видимостей и вычленять из шума фактов какой-то намек на путь – на пять метров вперед в темноте. Хотите большего? – Это в храм, к гадалкам и узревшим истину…
«Ум есть достояние богов и лишь малой горстки людей» (тот же Платон).
Счастье мыслить, как счастье любить. Но для любви нужен объект. Для мысли объектом является все, в том числе и она сама. И то, что можно любить – и что нельзя. Мысль свободна и всеядна.
Мысль – есть замена действия. Это есть действие, перенесенное в кору головного мозга, где оно расчленяется на составные части, проверяется на необходимость и неизбежность. И часто выбрасывается в задницу. Поэтому жизнь мыслящего человека, как правило, благополучнее жизни немыслящего.
Конечно, наш мыслительный аппарат создан для выживания, а не для постижения ноуменальных сущностей. И большинство его для этого и применяет, ни на сантиметр дальше. Они пользуются алгоритмами и моделями – отношений, поведения, – почерпнутыми в песочнице и за школьной партой. Хотя даже те алгоритмы и модели, которые ты придумал сам, а не унаследовал из общей кучи, – то и дело лажают, потому что образ мысли и поведения нужно изобретать каждый раз заново, в каждой новой ситуации, ибо все – уникально и требует на свой вызов новых ответов.
Понять всего нельзя, факт. У нас и органов для этого нет. Но чаще всего мы сами мешаем мысли делать свое дело – в страхе, что она разрушит наши мифы о самих себе и дезавуирует те простые или хитрые слова, с помощью которых мы столько лет врем самим себе, что все понимаем в этой жизни, предпочитая серьезно не копать, чтобы не сделать себе эту самую жизнь труднее и скучнее. Ибо мысль не в ладу с нашими эмоциями. В эмоциях есть сок жизни, первобытное влечение. Они ближе к природе, древнее и по виду надежнее мысли.
Хуже того, мысль может замахнуться и на саму себя, на свою претензию что-то понимать, особенно когда обстоятельства жизни падают многотонной плитой, и мысль скрипит-скрипит под ней комариком, но сдвинуть не может.
Что ж, мысль – это не ответ на все вопросы. Но в любом случае: это бунт. Против себя, ленивого карлика с непомерным сокровищем, мечтающего, как бы побыстрее закопать его в землю.

Утром гостей уже не было. Зато Саша попросила вписать двух новых, ее знакомых. Вписал – и стал мыть полы в доме, средством с хлором, чтобы все-таки избавиться от блох. Вымел и вымыл весь дом, кроме «их» комнаты. Ответил на хамский пост Паши в ЖЖ.
Это прикол: такого грубого поста у меня не было за три года существования моего ЖЖ, хотя мне ответили более 2000 раз. И это я получил от человека, который знает меня, жил у меня. Впрочем, до этого был пост Варкана, который тоже жил у меня. Вот он хипповый «позитив»! Но Варкан хотя бы воспринял мое ему «предупреждение». Паша – нет. И хрен с ним...
Зашла Яна – и мы поехали на автобусе к Боре Бороху, отметить его приезд.
...Стол под виноградным трельяжем. Бассейн еще не налит. Боря откуда-то приволок арбуз, что для июня показалось странным. Его «девочки», дочь и ее подруга, сделали салат. Потом он нарезал второй.
Сосед Виктор создал ему отличный достархан, воспользовавшись идеей моего. И, конечно, превзойдя меня. Построил еще и садовый камин. Удивительно рукастый человек! И не пьет. Прямо немец какой-то. Он, кстати, служил в армии в Германии, там у него живет сестра. Каждый ее приезд в Севастополь он встречает ее особым образом: то по-русски, с хлеб-солью, то по-восточному... Теперь хочет по-цыгански. И чтобы Денис был главный цыган. И пел еще. Прикололся человек.
– Чтоб жизнь была повеселей! – объясняет он.
Он пришел с женой, но сидел недолго, потому что поехал за яниной мамой, Аленой и яниной приятельницей с ребенком в Херсонес, где те были на спектакле «Лягушки». И на обратном пути у него сломалась машина. И мы поехали с пьяным Борохом выручать. Дотащили авто Виктора до дома на тросе, затолкали на участок. Яна переживает, Виктор мрачен.
– Нет, это не несчастье, – утешаю я. 
Весь вечер я что-то рассказывал, болтал и смешил, как мог. Я казался себе полузасохшим растением, которое полили водой. Меня никто не сдерживал, никуда не гнал. Прежде у меня редко были такие моменты. После стольких лет жизни с Лесбией я отвык быть сам по себе. Иногда мне даже казалось, что я говорю ее голосом.
За весь вечер мы ни слова не сказали о женщинах, словно их не существовало вовсе. Говорили о машинах, архитектуре, про всякие приколы из жизни. Борох рассказал о трех своих несостоявшихся смертях.
И тут Денис предложил покурить «бомбея». Трубку, которую мы курили, он сделал сам – и в нее было вложено (кроме вещества) столько любви и тщательности, что получился высокохудожественный объект.
Сперва покурили вдвоем на достархане, потом втроем с Борохом за столом. Он не отказывался. И я пришел в очень странное состояние. Было много необычных мыслей, которые хотелось записать, но это было невозможно.
Из того, что запомнил: Денис и Борох, который почти заснул за столом, стали вдруг казаться агентами, «судьями» со стороны потусторонних космических сил, которые явились, чтобы проверить меня. Они задавали мне вопросы, выслушивали, переглядывались, как бы совещаясь. Денис все улыбался, поглядывал на Бороха и, казалось – спрашивал: ну, что – прошел он экзамен? Кончим эксперимент?..
Боря совсем заснул, и я принял решение уложить его в доме. Вдвоем с Денисом мы с большим трудом подняли его и отвели на постель.
И остались одни у стола. Рассветало. Было очень тихо и тепло. И весь этот двор, со столом и виноградом, синим небом, желтым светом лампочки – казался снимаемым в павильоне фильмом. Американцы любят так снимать ночь – смешивать ярко-голубое с теплым желтым.
Я сидел и наслаждался, не хотелось ложиться. Я чувствовал, что никогда такой вечер больше не повторится... Трава вообще способствует недолгому «просветлению», когда ты начинаешь видеть мир совершенно по-новому, как удивительно прекрасное место.
Мы улеглись около шести на достархане. Я давно не ночевал в гостях. И, кроме Холмов, Шипота, давно не ночевал в странных условиях. Вставало солнце, становилось жарко. Сон часто чем-то прерывался...

Я проснулся около одиннадцати. Боря уже встал и посасывал коньячок. Распили с ним бутылку холодного шампанского. Денис так и не проснулся. А я пошел на море.
Народу, несмотря на праздники, было еще мало, а вода удивительно теплой, хоть не без волнения. Пытался излечиться морем от мигрени и похмелья. Помогло лишь отчасти.
По дороге домой думал о нашей ссоре с Пашей...
Дома застал Сашу и Женю. Позвонил Борох: надо помочь дотащить машину Виктора до сервиса, а он уже выпил. Не могу ли я поехать на его машине? Я согласился.
И тут же позвонила мама по Скайпу. С ней Кот. Отец, которому сегодня исполнилось 76, снова упал и, кажется, опять сломал ребро, причем то же самое. Лежит и стонет. Какой ужас! Это вместо д/р. Кот хвастается, что сколотил ему в подарок полочку. Гены?
От Лесбии, которая съездила на фестиваль «Чаща всего» – никаких известий.
...Вечером ко мне пришел Сентябрь и стал извиняться за Пашу. Мол, он не хотел меня обидеть...
– Нужно быть полным идиотом, чтобы не хотеть обидеть – и написать такое! – возразил я.
Я хочу, чтобы люди отвечали за свои слова. И мои посты про хипповую «любовь» блестяще подтвердились.
– Ну, в интернете совсем по-другому относятся к слову, – объясняет Сентябрь.
– Мне насрать на то, как кто относится! Кто установил эти правила – так относиться?
Сентябрь уверяет, что не может меня понять. Сам он тоже не относится к слову всерьез... Странно для бывшего журналиста. Но это его личное дело. Как я отношусь – ему хорошо известно. И менять это отношение в угоду ему или Паше я не буду.
Он сластит: мол, хотел бы у меня учиться, но теперь уже боится. Это что-то новое, но в любом случае меня не растрогало. В общем, ни о чем не договорились. И Пашу я прощать не собираюсь. Я тоже их ни черта не понимаю! Их легкое отношение ко всему!..
А потом Сентябрь стал жаловаться, что ему надо принимать решение: переезжать ли в другой дом, который нашла Саша?.. А у него «нету сил». Вот ведь неженка! А кто их должен, решения, в конце концов, принимать?..

Думаю об отце. Вокруг лето, все хорошо, нет проблем с деньгами. Вообще нет проблем, которые мучили его всю жизнь. А он умирает. И вся мощь современной медицины может лишь продлить его агонию.
Как должно быть это обидно! Именно теперь, в такой подходящий для жизни момент.
Плохо, наверное, что я тут, а не рядом, не помогаю матери. Все так совпало.

Возможно, что за эту разлуку мы отвыкнем друг от друга, нам понравится так жить. В этом тоже эксперимент. Но мне ясно, что без этого одиночества я не приду ни к какой «истине». Не знаю, приду ли так, но какой-то шанс есть. Одиночество для меня – способ что-то понять, найти настоящий покой и свободу. Да, собственно, найти себя. Всего-навсего.

Слушал концерт Умки и Бр. в «Ракушке» на Приморском бульваре. Она выступает в этом «официозном» месте первый раз – и это как-то неожиданно. Нашел тут всю сентябрьскую компанию и еще Дениса, донецкого Торна и киевскую Расту. На Пашу принципиально не обращал внимания. И он ко мне не подходил. Подходило много других.
Концерт был яркий, с танцами перед сценой и на самой сцене, звук выстроен хорошо (хотя пару раз фонило), слова отлично слышны (лучше, чем в большинстве московских клубов)… Звук, мне показалось, стал у нее профессиональнее. Впрочем, я не специалист. Но я, человек тех времен, помню разный  звук – и меня уже ничем не испугать. Умка грамотно перемежала веселые рок-н-рольчики, чтобы желающие видеть в концерте именно этот смысл – могли попрыгать у сцены, – с серьезными песнями, которые так любят ее старые олдовые френды…
Концерт Умки для меня – это еще и возможность побывать среди (условно говоря) «своих», посмотреть на красивых людей, которых в этот раз было не так уж и много. Напротив, было какое-то количество явно левых, несколько раздражавших своей неадекватностью субъектов, привлеченных, надо думать, бесплатностью действия и отсутствием «фейсконтроля» на входе. Как и самого входа.
Подошли мокрые от плясок Сентябри и попросили отвезти их домой. Со мной хочет поехать и Раста. Потом выяснилось, что и Дима Костенко – после того, как «распределил всех» по впискам, включая французов (теперь они живут где-то у кладбища «Кальфа»). Но не нашел места себе.
Купил в Артбухте вина, Дима и Раста – воды и кексы. Сентябри покупками манкировали. Деньги на съем копят?
Сели в авто, стал заводить – не заводится! Проверил искру, всунув Сентябрю центральный провод от трамблера – и его «чуть не убило» током, как заявил он в ужасе... Искра, значит, есть, и это хорошо. Значит, это не редуктор.
Тут человек из соседней «Нивы» начинает мне советовать. А потом вылазит и производит мелкий ремонт карбюратора, сдвигает трамблер. В общем, машина завелась. А он не хочет брать денег.
– Такое у меня настроение, – объясняет он.
Зовут его Николай, работает автослесарем на Руднева – и готов произвести диагностику моей машины. И прочистить карбюратор.
Пока чинились, Сентябри и Дима убежали в соседнее кафе слушать музыку и танцевать. Мало им было! Как дети...
Мужик на улице Айвазовского, увидев мое раскрашенное авто, закричал:
– На такой машине – из Москвы! Сила цветов!
Все очень развеселились. А рядом – реклама магазина одежды: «модно, стильно, хиппово». И все наперебой стали говорить, как хорошо и модно теперь быть хиппи, все нас любят, вот и человек в Артбухте нам помог, потому что мы такие хорошие.
– Это человек был хороший, а не мы! – возразил я.
Странная логика.
Я лишь еще раз убедился, что «волшебные помощники» все еще помогают мне почему-то...
Саша стала делать обед-ужин, я ей помогать. А остальные сидят на достархане, как зайчики, даже еду принести не догадаются. Раста как всегда лишь спичет без умолку. Оказывается, обсуждали концерт, и выяснилось, что большинство как раз больше любит Умку электрическую. Поспорил с Растой о «хиппой любви».
– Вот известный тебе Володя Борода назвал меня в ЖЖ литературным импотентом. Красочная демонстрация хипповой любви... И вообще, столько злобы, как от хиппи, я не встречал ни от кого...
Сентябрь и Дима укурились и молчали, лишь иногда хихикали.
...Вообще, концерт в «Ракушке» – вещь необычная, архаическая, не знаю, где еще и встречающаяся. Что-то из эпохи 40-60-х, с ее открытыми парковыми эстрадами, летними кинотеатрами, когда страна перестала маниакально строить социализм, тяжело отвоевала – и стала как-то так кривенько отдыхать. Я помню эти годы (60-е), наши, конечно, не «их» – и они мне очень нравились.
И концерт Умки в «Ракушке» – это такое легкое путешествие на маломощной машине времени… которая перепутала что-то в вариантах прошлого и занесла тебя на советскую танцплощадку, где выступает западная по уровню группа...
Хотя Умка и сама как живая машина времени (не группа с одноименным лейблом), совмещающая «их» 60-е с нашими 70-80-ми – выкидывающая все их богатство, веру, догмы, идеалы, ритм и саунд в конце двухтысячных (пропаяв все это собственным версификационным талантом), – словно времени нет, словно мы живем в вечном теперь, на территории такого неувядающего хипплэнда.
Собственно, благодаря ей тут (да хоть бы и не тут) еще и можно слушать что-то из русскоязычного рока. Во всяком случае, такому снобу, как я.
Догадываюсь, что и у нее должен наступит кризис (как уже один раз наступал) – нельзя же столько лет корчевать картошку на одном и том же поле. И может возникнуть ситуация – что мы на много лет будем лишены счастья ее лицезреть, видеть этот феномен вживую (а вдруг – и навсегда?!). Поэтому всякий ее концерт (в акустике, в электричестве) – надо осознавать как уникальный и, не исключено, последний, о которым нехило будет рассказать будущим пионерам или внукам… Хотя после определенных лет вообще на все надо так смотреть.

Раста осталась, а Сентябри уехали. Причем переезд в Дергачи, где они нашли домик за 400 гривен, – осуществлялся без участия застрявшего на работе Сентября. Забили всю машину. На багажник закинули зарядный ящик с их вещами. Еле подняли втроем: две девушки и я.
По дороге захватили Яну, которая везет в Москву полученную мною в этот же день доверенность для Лесбии на продажу квартиры (успел все-таки). Как-то втиснулись и поехали.
Поспешность эвакуации Сентябрей понятна: завтра приезжает мама Александры (Юли по паспорту) – и они должны предоставить ей жилье (не ко мне же ее вписывать). И продемонстрировать заодно, как они живут. То есть доказать, что мама ошиблась в Сентябре, а он – ответственный и трудолюбивый чувак, способный содержать семью.
...Дом, как выяснилось, не в Дергачах, а в овраге под ними: крутые неасфальтированные горки. Домик маленький, одна комната, кухня-прихожая. Дабл во дворе, «душ» там же. На стене комнаты – иконы. Еще есть телевизор. Мещанское счастье. Саша в ужасе. С каким-то отчаянием обнимает меня, словно надолго прощается.
Жалко их, конечно, но я уже начал уставать от Сентября. У него совершенно нет глубины. Кажется, что это большой ребенок с вечно-инфантильным сознанием. Отсюда увлечение какой-то современной электрической хренью, поездки на рейв-фестивали и бесконечная неструктурированная болтовня.
Их присутствие, однако, помогало мне в первые дни «одиночества». Теперь я стал чуть крепче, попривык.

Суть эксперимента – стать другим человеком (очередной раз). Более твердым. Хотя со стороны я и так кажусь, как из дуба. Это не так. Я лишь не пускаю в себя ничего глубоко, поэтому и не переживаю о потере. Одного вот пустил – и теперь «сердце пополам»...
Я сам не понимаю, что я делаю и, тем более, что из этого может получиться. Понятно, что это попытка изменить жизнь. Отношения зашли в тупик, и надо было что-то решать. Ради отношений или ради их разрыва? А вот это и будет видно, в этом цель затеянного.
Но две недели 27-ми лет не перевешивают. И месяц, и полгода. Если какие-то привходящие обстоятельства не помогут.
Само собой, я в любом случае появлюсь в Москве в начале сентября – и какие-то отношения возникнут. Что за отношения, насколько? Готов ли я реально жить без нее, один? Сейчас я не могу ответить. То есть могу: еще нет. Я еще не называю это разрывом. Такая фаза отношений. Да мы и не обозначили это как «разрыв». Попытка пожить порознь и посмотреть. Вот и смотрим.
Я пока прошел первую стадию: отвычку от груди. Учусь сам есть ложкой. В прежнее время я не доучился этому. Теперь будет вторая попытка.

После разговора с Растой...
...Полагаю – в человечестве, как и во всем животном мире, заложено появление 5%, скажем так, «революционеров» (цифра вполне условная)… 95 – укрепляют базис и хранят традиции, а 5 – разрушают их – в интересах прогресса. Чтобы вид мог шагнуть чуть дальше. Именно им нужна свобода. Просто живет в них нечто, требующее выхода, некая потенция и сила, жажда эксперимента, одаренность – поэтому ненавистны им рамки, в которые это «нечто» не помещается.
Для иллюстрации подойдет «идеальное государство» Платона или даже простой муравейник. 3/4 – это рабочие. Остальные – охранники и жрецы-философы. Мечта, в общем, любой тоталитарной системы. И хорошо, чтобы тут ничего не менялось.
Увы: появляются эти загадочные «карлики» (скорее всего среди детей «охранников» и «жрецов»). Не то, чтобы они могли разбудить и перепрограммировать 95%. В этом вся суть проблемы: соотношение, полагаю, не изменится. Они устроят заваруху, отменят старых богов и традиции, и человечество сделает шаг вперед… И опять застынет, окружив себя, как редутами, новыми богами и новыми традициями. И подспудно, ненавидя и боясь, будет ждать новых освободителей.
Это-то и разбивает все прогрессистские теории и упования либеральных оптимистов на некое всеобщее братство. Не бывать этому! 95 – будут имитировать братство, ища лидера и цель. Захотят повторять, следовать и слушать… Ибо нет ничего, что стоило бы вытащить из себя и для чего нужна свобода (или это «что-то» лучше не вытаскивать). А если «что-то» и есть – нет смелости вытащить. Свобода всех – нарушит Порядок, сделает трудную жизнь еще труднее, а, главное, сделает ненужным их инстинкт – защищать то, что выдается в данное время за «закон»… «Закон» отменяет личную мораль и личную добродетель. «Закон» отменяет кучу лишних вопросов.
Творить могут лишь очень смелые люди, готовые навязывать миру себя и все свои «откровения». Они (творящие) обнажаются, подставляются, ввязываются в бой, в котором могут победить, если только ситуация созрела для применения их «5%-го» потенциала, без чего «созревшая» ситуация окажется неразрешимой. Не коллективный ум и не воля масс движет миром и меняет историю – а дерзость вот этих 5%. (Которые и друг с другом договориться не могут – а не то, чтобы «помириться» с 95-ю.)
Догадываюсь, что «теория» – не очень новая, похожа на теории о некоей «избранности» – и отдает чем-то нехорошим. Недемократическим. Зато она надежно объясняет, почему одни «могут», а другие «не могут», почему одни в рядах и колоннах, а другие прут поперек, получая по зубам.
Впрочем, среди тех, которые «прут поперек» – тоже много имитантов, особенно когда «переть поперек» становится модно и более безопасно, чем прежде, хорошо упаковано в новое учение, более сладко, пьяно и упрощает поиски самоидентификации…

Купались позавчера с Расой в море. Вода неправдоподобно теплая. Доплыли до грота Дианы. Раста испугалась в него вплыть. Я объяснил, что это – как инициация, прохождение сквозь пещеру. С этого начинается постижение Фиолента. И вчера она инициацию прошла. Но уже без меня. Я теперь редко хожу на море.
А сегодня она уехала в Форос, с Никитой и Ритой. И я, наконец, один в доме. И когда – летом!

«Я сижу в своем саду, горит светильник.
   Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
   лишь согласное гуденье насекомых».

Да, вот все так и случилось. Плюс – небольшой фон в виде King Crimson со второго этажа.
Это первый раз за год, когда дом пуст – сам себе не верю! И не скажу, чтобы я был не рад этому. Полная луна сквозь листву, стрекот цикад, дым благовоний плывет мимо свечи. И бутылка инкерманского вина. Есть что покурить, но не хочется.
Полагаю, автор стихов лишь воображал свой идеал. Ну, а мы, авторы других стихов, будем его осуществлять.

Свет луны над мысом Фиолент.
Я чуть-чуть приподымусь с колен.
Я почти убит, почти лежу,
Я мечты нигде не нахожу.

Слишком стар для счастья и игры,
Лишь минутой, покурив травы,
Лишь обняв Марию, в час, когда
Ночь стоит без края, как беда.

Посидеть, погладить вдоль спины
И умчаться в сторону луны.

(стишки семилетней давности)

Меня всю жизнь интересовала «законность законов». За эту самую жизнь я пережил расцвет и гибель многих «незыблемых» законов, которые калечили жизнь миллионов людей – и при этом долгое время считались истинными и всячески обоснованными. Очевидно, что многие годы я сам был нарушителем кучи законов, которые я считал «незаконными» и враждебными свободе и моему достоинству.
Кто выдумывает для нас законы? Компетентные люди, которых мы выбирали специально для этого дела? Увы: все эти люди либо захватили власть, либо самовыбрали себя на так называемых свободных выборах с помощью хорошо известных избирательных технологий. (Это так отнюдь не в одной нашей замечательной стране.)
Какое тогда есть у них право – навязывать нам законы? Я понимаю, когда прежняя царская, скажем,  власть, трактовалась как власть помазанника Божьего, и весь царский род нес некую «наследуемую генетически» (Николай Козлов) державную харизму – отсюда и «право» устанавливать и блюсти законы… Бред, конечно, но хоть как-то легитимно оформленный.
Божественная «легитимность» ныне отрицается, но та, что пришла на ее место, – вызывает у меня большие сомнения. Кто эти, самовыбравшиеся: великие мудрецы, ясновидцы политических откровений, где-то хорошо зарекомендовавшие себя технологи национального (всечеловеческого) успеха? Или это их первый эксперимент? А я, значит, (со всем народом) их подопытная крыса?
Что такое «закон», и кто является его нарушителем, если, скажем, он (этот кто-то) – изначально его не принимал, не соглашался на него? Государство (или власть) навязывает закон наказанием. Больше никакой «законной» силы у закона нет. Это же не какой-нибудь «общественный договор» или «мудрость веков», или некая почитаемая традиция. Никто со мной (да и ни с кем) ничего не обсуждал, не заручался моим согласием. Лишь в возможности и неизбежности наказания за нарушение закона – его «истина».
Отсюда и неувядающее желание всякой «власти» выдумать закон, запрещающий менять (а еще лучше – и критиковать) законы...

Когда мы с Лесбией начинали «эксперимент» – это был совсем другой эксперимент. Это был эксперимент: сможем ли мы жить здесь круглый год? И это подразумевало переезд сюда. Под этот эксперимент было сделано много: утеплен дом, вставлены пластиковые окна, установлен интернет, переделан камин, куплена стиралка – и т.д. Чтобы жить стало удобно.
Лесбия, впрочем, все равно переживала из-за тепла, мерзла, собирала дрова. Она болела, ей все не нравилось. И очень скоро она объявила, что уедет.
С этого момента эксперимент стал чисто моим. И он стал другим экспериментом – экспериментом жизни без нее. Один породил другой. А другой, если может быть осуществлен, то только здесь.
Вот так.

Иногда кажется, что я почти приблизился к «истине», что мне лишь не надо думать о том, что буду делать завтра, о проблемах с деньгами... Надо как-то выйти за очерченный круг задач и мыслей. «Истина» – это некое озарение, когда мир вдруг сияет, как совершенно неизвестная тебе вещь. Когда все – другое, как во сне: вид за окном, дом, в котором это окно, ты сам. Ты словно перестал видеть мир так, как привык.
Хорошо бы постичь контекст твоего существования в мире, увидеть реальный смысл твоей тут жизни, увидеть ее со стороны.

...Почти приблизился к «истине» – и тут позвонила мама и попросила приехать. Она больше не справляется. Отец совсем не ходит, она даже не может довести его до туалета...
Я как раз был на море. Теплая вода, прекрасная погода. Я так ждал этого лета, я так много сделал, чтобы хорошо его провести. Приезжают Леша и куча народа, в том числе Соня Синицкая из Питера, которой я нашел жилье.
Конечно, я предполагал, что это случится, каждый день ждал звонка, сам предложил – чтобы меня сразу вызвали, как понадобится помощь. Мне-то что, а тут человек умирает. И каково маме смотреть на это. А потом жить одной. Нет, мне слишком хорошо. Я даже затеял жить один. А это может позволить себе лишь очень благополучный человек...
Мое возращение в Москву усложнит мое решение жить одному. Какие будут у нас отношения? Мы так и не закончили эксперимент. Если мы его прервем – разве это решит проблему? Боюсь, эксперимент опять будет сорван, как 5 лет назад. И будет ли еще шанс его осуществить? А, может, ничего, и он просто войдет в новую фазу: жить-то я буду в Жаворонках. И Лесбия, скорее всего, ездить ко мне не будет. А я не буду ездить в Москву...
...Раста вчера приехала из Фороса: сбежала от Никиты и Риты из-за комаров и отсутствия удобств. Не может жить в палатке, потому что не хочет готовить, ходить за водой и дровами. Вернулась не одна, а с девушкой Наташей из Питера. Сегодня Наташа поехала на вокзал, покупать билет до Киева. Заодно купила и мне до Москвы, за 50 евро (540 гривен!). Так что и здесь все решилось очень удобно.
Весь день ходил в китайской шелковой хламиде на голое тело, оказавшейся поистине универсальной и идеальной для этих условий. И писал картинку, которую начал несколько дней назад: Лесбия у окна в Жаворонках, контражуром. Вывесил пост про политику. Вечером-ночью обедали на достархане с приехавшим Денисом. Я вызвал его – чтобы он с семьей снова вселился в мой дом. Пусть дом приносит пользу.
Много вина, портвейн, «бомбей»... Играет Джон Майелл.
Я говорю, что все же для меня превыше всего – интеллигентность. Хиппи можешь ты не быть, но интеллигентом быть обязан. И хиппи всегда казались мне стихийными интеллигентами, хотя бывали и исключения. Интеллигентность – это соединение интеллекта, жестких моральных норм – и умения себя вести. Лишь в мире таких людей я готов обитать.
Хотя это еще не все. Мне еще нужны дерзость, яркость и личная одаренность. Соотношение этих частей в моих требованиях (интересе) к человеку постоянно колеблется. То мне хочется больше второго, и тогда предпочитаю общаться с хиппи. То мне больше хочется первого, и тогда я стараюсь находиться среди людей с хорошим высшим образованием. То одни надоедают, то другие. То и те и другие.
Вот и сейчас похоже на это. Поэтому так приятно было жить одному в доме. Было и прошло.

Утро началось с дождя. Девушки уехали, чтобы скоро вернуться. Встал Денис. Позавтракали – и я пошел прощаться с морем. Пасмурно, но вода очень теплая, легкие волны. Доплыл до конца мыса Лермонтова. Дома пописал картинку – и стал собирать вещи. Снова рюкзак, снова поезд.
Вернулись девушки. В Севасте Наташе стало плохо. Она думает, что от вчерашнего «бомбея». Но мне это кажется обычным местным отравлением, от которого помогает чудесный «белый порошок», «Полисорб». Раста попросила оставить Наташу в доме – и осталась сама, сиделкой при ней. Второй раз в жизни я видел, как она готовит салат.
Денис провожает меня на вокзал. В привокзальном кафе выпили по сто бастардо. И начался мощный ливень, напомнивший мне «холмовский». Зато не жарко.

Прежние хиппи говорили: «лучше погрязнуть в дерьме, чем в политике». «Те» хиппи, как известно, не ошибались.
Увлечение политикой, на мой взгляд, так или иначе связано с нарастанием творческой (или буквальной) импотенции. Я, конечно, сам человек политизированный, но для меня это является лишь второстепенным интересом. Так даже при совке было, а он давал гораздо больше поводов. Если я не могу создать что-то – это не потому, что мне кто-то мешает. Но на этих кого-то легко сослаться, оправдывая свою беспомощность. Конечно, желательно, чтобы свободы было максимально много. Но кому и для чего? И большинство тех, кто кричит и протестует – действительно ли они переживают о свободе? Не говорит ли в них просто обида, нереализованность, личные трудности, скука (жизни) – и та самая импотенция? Потому что выкрикивать общие «политические» места, легкомысленно обобщать, грубо мазать действительность одной краской – гораздо легче, чем открывать новые смыслы, совершать нелегкие путешествия, любить, бороться с наступающим врагом (ленью, старостью, нежеланием знать ничего нового…). Что, где-то есть идеальное общество? – и мы, ориентируясь на воображаемый образец, должны класть свое время и силы на переделку, скажем, свинца в олово (Россию – в Амерису)?
Россия – очень специфический конгломерат условий, идей и обстоятельств. И Амерису мы из нее не сделаем. Да и не надо делать. Это не значит, что мы не должны бороться за каждую крупицу свободы. Но мы должны бороться за это по каким-то благородным правилам, а не по правилам и в манере шендеровичей, илларионовых и основной массы наших «либералов» («демшизы»).
Да, я тоже не согласен с очень многим. Но это не значит, что я буду повторять «оппозиционерский» бред про взрывы домов, Ходорковского, войну в Грузии, убитых-отравленных журналистов, уравнивать теперешнюю Россию и фашистскую Германию, искать любое микроскопическое лыко, чтобы вставить его в строку, вытягиваться перед Америкой и Западной Европой как перед оплотом (и воплощением) свободы, счастья и справедливости... Это просто очень дешевые политические спекуляции, розовые очки и лубочные картинки, унижающие саму борьбу.
Наверное, живя в огромном мегаполисе, каждую минуту подвергаясь информационному воздействию и обработке со стороны СМИ, в том числе оппозиционных, толкаясь на улицах и в метро, перелопачивая кучу семейных проблем – легко потерять душевный покой и самоконтроль – и начать что-то активно ненавидеть. А что проще всего ненавидеть, как не власть? В чем же еще найти себе обобщенный образ врага, ответственного за все: что толкают на улице, не дают справку, хамят… Власть, как Господь Бог, должна решать твои личные проблемы – ведь у нас и до сих пор отношение с властью совершенно инфантильные и патерналистские. Власть – такой папа, который должен обеспечить счастье своих детей, в которые мы себя с какого-то рожна зачислили. А если он не может, значит, мы будем искать другого папу.
Отсюда, где я живу, – все это выглядит очень глупо. Я специально уехал, чтобы иметь свободу быть вне этих фиктивных игр и битв. Я не сын и не пасынок власти. У меня нет ящика, радио и газет, часовых пробок, хождения «по инстанциям» и лома нарастающих проблем, которые каждый человек прежде всего сам для себя и продуцирует теми или иными обстоятельствами жизни. Я живу сам по себе, и никто мне в этом не мешает.
Честно говоря, «оппозиция» выглядит гораздо глупее власти. Может, поэтому все и не может – ни объединить вокруг себя какое-нибудь значительное количество народа, ни привлечь каких-нибудь умных, мощных людей.
При всех их (иногда вопиющих) ошибках – я вижу, что сейчас (чуть ли не первый раз за историю) у власти стоят «профи». Люди достаточно молодые, неглупые, политически беспристрастные. Они пытаются разрулить очень сложную ситуацию, в которой очутилась страна – еще по вине большевиков, а потом демправительств 90-х. И я не вижу с их стороны умысла вернуть совок или устроить диктатуру. Это просто апробированные жупела всякой местной «оппозиции». О, конечно, я все стал бы делать по-другому! И «оппозиция» кричит об этом же. Только сомневаюсь, что от этого кто-нибудь выиграет. Потому что никаких других рецептов, кроме тех, из провальных 90-х, у нее нет.
Россия – вообще очень сложный объект для управления. И нет ничего проще, чем вешать собак на тех, кто взялся за это самоубийственное дело: руководить Россией.
Блин, довели меня: гимн вышел!

Секс до сих пор мифологизирован до крайности. Как «семейный» секс от частого повторения теряет аромат, так секс с посторонним мужчиной или женщиной приобретает совершенно немыслимый вес. Одни и тот же процесс воспринимается и как пустяк и как катастрофа, после которой жить вместе уже нельзя. И факт его не прощают. Некоторые женщины так и говорят: изменяй мне, но чтобы я об этом ничего не знала.
Очень непонятная мне позиция. Я – хочу знать, даже если я буду страдать. Я хочу все знать о том человеке, с которым живу. И исходить из этого в отношении к нему. Прежде всего – в доверии.

В поезде со мной ехала женщина из-под Белгорода, чьего сына только что избили в части под Екатеринбургом. «Весь синий, только стал открываться глаз…» Деньги собирала по знакомым, чтобы из Москвы лететь самолетом.
«Он сам подал документы, хотел послужить родине…» –  говорит женщина.
Их привезли несколько дней назад из учебки, сперва две ночи «прописывали» по заднице ремнями, потом отправили на маршбросок, где он упал и был избит сержантом. «Я сбегу!» –  прислал он матери красноречивую эсемеску. А сбежал бы –  поймали, дали три года (или сколько?) дисбата. Вот человек хорошо бы родине послужил!.. Но сбежать он не успел…
На следующий день сержант избил их уже всем скопом, да так, что никто из них до сих пор не может встать – и отправил родителям адрес своего счета, на который надо выслать деньги: «чтобы он больше не бил» (слова женщины). Деньги женщина выслала, а теперь отправилась сама…
Трудно было смотреть на нее, такую простую и ничего подобного, видно, не ожидавшую. Пила валерьянку, ходила курить (хоть раньше не курила) – но ее продолжало трясти. Ее, конечно, утешали, старушка подарила ей иконку и все говорила: «Вы держитесь…»
Ну, что сказать про нашу армию? Разве про нее не все уже сказано? И при этом люди год за годом отправляют самое дорогое, что у них есть, что двадцать лет растили и лелеяли –  в лапы этих уродов… Только не надо снова про «кровавый путинский режим»: все эти вещи были у нас и прежде, едва не всегда.

Я только-только стал говорить своим голосом, я только-только стал обретать личную силу, не связанную с Лесбией, ни как с соратником, ни как с противником. И эта роль мне нравилась. Я, наконец, был собой.
А ведь действительно у меня в Крыму произошел расцвет – и это несмотря на всех гостей и выдуманные или необходимые работы. Все силы был при мне. Я буду вспоминать эти дни, этот опыт я запомню – когда буду выбирать варианты дальнейшей жизни.
...А в Москве холодно и дождь, как предупредила мама...

***

С поезда на поезд, не заходя домой и даже не звоня. Дождался на Курском вокзале электрички до Кубинки, что идет через Жаворонки. Здесь действительно холодно, дождь.
Я не жду ни с кем встреч, даже не думаю об этом. Неужели за эти недели отвык? От всех вариантов моей московской жизни?.. Варианты – ерунда. А вот то, что я чувствую, что у меня больше нет дома в Москве и тут мне некуда идти – это точно. Некуда и не к кому. Лесбия знает о моем приезде, но не звонит. И я тоже. Я, конечно, увижусь с Котом, а остальное – как выйдет.

Стоило мне (срочно и по независящим причинам) оставить «остров» – как умер певец его, Аксенов. Писатель, между нами, довольно слабый, и писавший, чем дальше, тем хуже, но кое-что нам по молодости давший.
А в Жаворонках другой умирающий человек, мой отец (отчим). Почему-то он думает, что, раз я приехал, то теперь все будет хорошо. Не знаю, откуда такие надежды, но маме точно будет легче.
А ситуация действительно аховая. Как она справлялась столько времени одна, не понимаю. Мама поражает меня своей силой и самоотверженностью.
Сделал отцу укол: этот опыт у меня есть – еще с тех пор, когда Лесбия была беременна. Несколько раз спускался в кухню, где он лежит, на его стоны. Теперь я живу в комнате Кота – и мне все отлично слышно. Мама, падая с ног, ушла спать. И меня после поезда и вина тоже рубит. А он стонет, то тише, то сильнее. Без перерыва. Задыхается.
Блин, как все это ужасно!

Умирающая человеческая плоть – мрачное зрелище! Когда духа осталось очень мало, но еще очень много плоти, иссохшей, беспомощной, болящей, почти глухой.
Первую ночь я несколько раз спускался к нему, лежал на диванчике в проходной комнате. Но в тот день он еще сидел в кресле, даже выпил немного вина.
Вторую я дежурил всю ночь до 4 утра, «развлекая» себя писаниной для ЖЖ. Это тяжело вспоминать. Я думал, он умрет у меня на руках. Он просил держать его за руку, массировать позвоночник... Только тогда он переставал стонать. И я массировал, стоя над ним, абсолютно беспомощным. Не было пяти минут, чтобы не надо было что-нибудь для него сделать: перевернуть его самого или подушку, накрыть, закрыть или открыть окно, дать то или иное лекарство, измерить пульс. Снова сделал укол. А он вдруг спросил: что для семьи выгоднее – похоронить или кремировать? А то вдруг ругает маму, что она что-то забыла.
...Днем мы решили, что надо класть его в госпиталь. Не понятно, как можно там за ним ухаживать, но тут, судя по изменениям за два дня, – у нас вообще нет шансов. Это же говорит его лечащий врач.

Спал не больше трех часов. Около девяти встал, чтобы подготовиться к отправке отца на скорой, которую накануне заказала мама. Ибо довести его на своей машине – не реально. Она встала в начале пятого, разбуженная стонами.
Скорая была предельно пунктуальна: в 9-30 машина была у ворот. Отец уже был одет и сидел в кресле-каталке. Довезли его до скорой, погрузили на тележку, сели рядом. Всю дорогу отец жаловался, просил объяснить, где едем, но не слышал ответов. Вдруг вспомнил про гараж, который, якобы, остался открытым. Или стал учить маму, сколько надо заплатить врачам: не 1000 р., а 500, «хватит с них»... Этот практический дух живет в нем на уровне бессознательного рефлекса.
Мчались по Рублевке по встречке и между полос, включая сирену. Доехали за час, что очень хорошо при такой забитости.
Он очень хотел, чтобы я поехал. И это было правильно, потому что в фсбешном госпитале нет санитаров. Есть старушки-санитарки. Вместе с одной из них на грузовом лифте на каталке покатили в рентген – снимать ребра и локоть, разбитые при падении. Но ничего не сломано – и то ладно. И снова на грузовом лифте на другой этаж – в палату.
В палате еще один старик, но по сравнению с ВИ он кажется бодрым мальчиком.
Тут некому сидеть, сиделку достать невозможно – и врачи сами предложили маме остаться, в том числе на ночь. Мама осталась, я поехал в Жаворонки...
Нет, в Жаворонки я не поехал, хотя совсем без сил. Поехал на Потаповский, пообщаться с Котом.
Тут весь набор жильцов. Я не прошел дальше кухни, где предложил людям принесенное мной пиво и чебуреки с сыром. Кот спросил про дедушку – и вдруг стал рыдать. Не думал, что он такой чувствительный.
С Лесбией общался не долго: она спешит в Южный порт покупать карбюратор. Лишь сообщила, как хорошо съездила на «Чащу Всего», что получила деньги от Пепперштейна, что Пудель передал ей смысл моих постов про хиппи – и понял его так же неправильно, как многие другие. Что странно.
Она была довольно сердечна, Д. – словно посторонний. Поговорили про размен квартиры. Я по-прежнему за сдачу. Тут я сделал неожиданную проговорку: смысл «операции», чтобы от сдачи можно было жить и мне и ей. То есть как бы признал, что мы и дальше будем жить раздельно. Рассказал про ВИ, хвалил маму. Она признала ее мужество. Предложила мне остаться спать, но я отказался. Отказался и от предложения, что она меня подвезет куда-нибудь. И независимо пошел к метро.
Но сразу уехать не получилось: прямо с платформы электрички меня возвратила мама и попросила привезти памперсы. Так второй раз я очутился в госпитале.
В электричке дико рубился, проснулся за станцию до Жаворонок. И встал в тамбуре, чтобы не проехать. Еле-еле дошел, усталый до дома, и вместо глициний у меня была бутылка французского вина под сыр в патио. Надо снять первое напряжение. Есть не хотелось. Потом долго не мог заснуть.
Заснул на два часа – и встал еще более усталым и каким-то полубольным. Готовить еду не было сил. Тупо смотрел фильмы по ящику – до трех ночи. И снова долго не мог заснуть. А вставать в 7-30, чтобы побыстрее сменить маму.

Дурацкая ночь с просыпаниями почти не дала мне сил. Мама предложила мне задержаться, и я проспал еще час: просто как провалился в колодец. И сразу вынырнул.
Состояние отвратительное, не знаю, как доеду, – а мне целый день ходить за лежачим больным! «Мне бы только день простоять, – думал дорогой. – Дотянуть до завтрашнего утра...»
На Щукинской мне сперва надо зайти в аптеку за лекарствами для ВИ. Обошел полрайона по мокрым холодным улицам местного лета. Едва нашел аптеку. В госпитале мне выписали постоянный пропуск. А из палаты перевели больного, который не выдержал ночных стонов ВИ. И теперь палата целиком наша, и можно лежать на освободившейся койке (ночью маме вкатили каталку).
У постели два врача, то и дело появляются разные сестры. Отец лежит под капельницей и требует, чтобы мама не отпускала руку и следила, сколько осталось раствора? Все у него по-прежнему болит – и он очень капризен. Зато после капельниц и укола вдруг съел омлет – с маминой помощью. Мама надеется, что не повторится вчерашнее, когда он вдруг закакал всю постель и пол. Он меньше стонет, после обеда – спит. И это позволило маме рассказать про свою аварию на новой машине, трехдневную беготню по сбору бумажек для страховки. И в результате узнать, что весь ущерб ей никто не возместит.
Отпустил ее в Жаворонки. Не понимаю, как она держится. Вот ведь у человека силы, в 70 лет.
...Он тоже держался и не умирал, как будто ждал меня. И тут же стал умирать, стремительно, словно расслабился...
По меньшей мере десять раз я массировал ему руки, позвоночник, ступни. Если я сидел на месте пять минут – это была большая удача. Его все время надо двигать, сажать, снова класть... Это помимо поездок на эхокардиограмму и пр. Он стонет, иногда ругается, впрочем, в другой раз признает бездну моего нечеловеческого терпения. Даже поцеловал мне руку...
Вопрос: зачем мы продлеваем эти мучения? В том числе и свои? Потому что излечить его все равно нельзя. Мучается он, мучаемся мы. Не знаю, сколько дней я еще выдержу, сколько выдержит мама... И что тогда? Без всей этой могучей медицинской помощи все давно бы кончилось. Ну, или недавно. Это же все равно кончится.
Стоит ли так жить? Конечно, не мне решать. Но я так умирать ни за что не хотел бы.
Дабл тут на уровне трехзвездочной гостиницы. Можно даже душ принять. Но у меня и на меньшее не было времени.
...В этом состоянии можно возненавидеть даже ближайших родственников. У него же не рак – почему он так стонет? У него какая-то особая чувствительность: любое нормальное прикосновение для него – боль. Он не отпускает меня от себя ни на полминуты, начинает ругаться, если я не бегу сразу и уже не стою рядом.
...Теперь мне кажется, что он вовсе не умрет, что в этом состоянии он может существовать очень долго. У него куча серьезных заболеваний, но нет ничего, что могло бы победить действие всех лекарств и терапий. Такое состояние можно поддерживать едва не бесконечно, особенно в условиях госпиталя. При стольких заботливых родственниках.
Он уже давно привык шпынять и кричать на маму. И вдруг в какой-то момент решил, что больше не может и не будет ходить. И теперь вся ответственность за его существование ложится на его близких, врачей, медикаменты. Это просто расслабление воли. Зато теперь ему позволено всех ругать, требовать постоянного внимания и заботы – и показывать всему миру, как ему плохо...
Нет, человек не должен жить так долго, незачем ему существовать такой развалиной. За всю ночь он дал мне поспать час или полтора – в пять или шесть приемов. Я понимаю, почему сбежал его сосед: это трудно вынести без нашей мотивации. Да и с ней – трудно.
Я избрал иную тактику, более жесткую. Я не удовлетворяю каждый его каприз, предоставляя чаще решать проблемы самому, например, перемещаться по кровати с помощью висячего треугольника. И он «упражнялся» с ним всю ночь. Это была ночь абсурда... Переворачивал ли я его каждые пять минут, как раньше, или предоставлял справляться самому – суть не менялась: он все равно стонет, все ему не мило. Но так он хотя бы тренируется, заставляет организм бороться. Даже сесть смог.
Теперь я откровенно говорю ему: не капризничай! Или даже: у тебя не полосная операция – вот, когда действительно больно. И не рак. Так что боли чисто внушенные. Во всяком случае – их «нестерпимый» уровень. А ведь у него и к ушибленному локтю «нельзя прикоснуться».
Ему было мало, что он дергал меня к себе всю ночь каждые пять минут. Он вдруг потребовал, чтобы я зарядил ему телефон. Ночью! Или вдруг стал ругать нас с мамой, что мы его не побрили. Зато он раз пять вспомнил о поврежденной двери машины и настаивал, чтобы мама куда-то звонила, будто у нее других проблем нет... И уже несколько дней требует у всех перепротезировать зубы. А зачем они ему, если он ничего не ест? Но давление у него теперь нормальное, все органы работают, во всяком случае, не хуже, чем раньше. Откуда все эти боли? И эта слабость, из-за которой он превратился в неподвижного беспомощного, но очень тяжелого ребенка?
В семь началась тусовка в коридоре: врачи, тележка с завтраком, звенящая о порожки древнего линолеума.
В полвосьмого позвонила мама:
– Ну, как дела?
– Живы пока...
– Что – так ему плохо?!
– Ему нормально, это я про себя...
После этих суток я могу сказать, что ненавижу человеческую плоть!..
Мама приехала в момент, когда я на пять минут задремал.
– Где моя стекляшка?! – в очередной раз закричал ВИ.
После приема мочегонного этот крик следует каждые полчаса или чаще. Незадолго до этого он зазвучал в грузовом лифте, в котором мы с санитаркой везли его в кабинет УЗИ. Я строго предложил ему терпеть: в лифте у меня «стекляшки» (судна) нет...
И вот он закричал на маму, которая приладила судно, якобы, недостаточно надежно. Нет, все же на меня кричать он так себе не позволяет.
– Мне кажется, он слишком распустил себя, – сказал я.
– Настоящий полковник, – ответила она.
Я высказал все, что думаю про его состояние и про его едва не смертельные стоны. Что перестал из-за этого париться. Все не так страшно. Она согласилась, что он всегда был гиперчувствительный. А ведь у него нормальные деревенские корни. Кстати, по словам мамы, такой же была и моя бабушка: не переносила боли. Противоречит всему...
Поехал из госпиталя в Жаворонки – и опоздал на электричку. Теперь почти два с половиной часа – перерыв.
И жуткий дождь, который начался ночью (с грозой) и продолжился утром. Ждал в бистро у метро, читая Бегбедера, «Романтического эгоиста», постепенно засыпая прямо над чашкой кофе. Этот человек тоже распустил себя. Такой сентиментальный пошляк. Мне жалко эту нацию, если таких там много.
...Я сидел в бистро, а не поехал на Потаповский, даже мысли не возникло. Да и сил нет. Скоро месяц, как мы не живем вместе – и у меня нет никакого желания начинать это вновь. Первую неделю, как всегда, было плохо... А теперь еще эти нехилые психические и физические нагрузки, после которых вообще не остается никаких чувств, словно в анабиозе.
Я не говорю, что обрел новый смысл жизни. Я лишь создаю новый – не «наш», а личный, «мой» опыт. Я живу без оглядки на кого-нибудь. Я совершенно свободен. Меньше всего я думаю о женщинах. Не для этого я ищу свободу.
Хотя чего сейчас вообще об этом говорить: я продержался эти сутки, хоть это было очень трудно (в моем полубольном состоянии). Теперь будут другие и, возможно, много этих суток. И все это надо вынести – вот в чем суть момента.
Наверное, в этом – компенсация за слишком легкую и сладкую южную жизнь.

Никогда-никогда! Не дай бог дожить до этого состояния, которое перечеркивает все, изменяет все впечатление от человека, и ты запомнишь его вот таким: капризным, как ребенок, крикливым, беспомощным, писающимся (или даже хуже) под себя, бессмысленной болящей плотью. И при этом такой упорной, так цепляющейся за жизнь! Я уже валюсь с ног, а она, много суток без еды и почти без сна – ничего, живет, застыв в каком-то противоестественном состоянии, без улучшения и ухудшения. В то время как тысячи молодых здоровых тел умирают, например, в войнах...
Конечно, это хорошая закалка. Всегда надеялся, что меня минует сия чаша – ходить за умирающим, за безнадежно лежачим больным. Везет же кому-то: быстрая смерть дорогого родственника. Но теперь, при современной медицине, длить это состояние полужизни можно едва не вечно. Поэтому шанс стать сиделкой при престарелых родителях – очень велик.
Хорошо, что он хотя бы в сознании. И мало было всех болезней и болей – выяснилось, что что-то с мочевым каналом. Воспаление? Лесбия считает, что это уретрит. Во всяком случае, каждые десять минут он должен даблиться – и это вызывает нестерпимые (а у него других нет) боли. И я бегаю с судном («стекляшкой»), сую, вынимаю, выливаю. Налил уже трехлитровую банку – для анализов. А конца и не видно. Сколько же в нем жидкости! Откуда она? Ну, да, дают мочегонное. Зачем?! Или зачем в таких дозах?
В довершение всего симпатичная сестра Антонина исчезла с поста в середине ночи на несколько часов – и не отвечала на сигналы. Потом все же появилась и дала ВИ феназепам. Думаете, помогло? Как же!
Зато наблюдал в окне всю смену закатов-рассветов за лесом Покровское-Стрешнево – на недостроенной башне авангардной архитектуры. Под солнцем ярче краски и контрасты формы. В дождливый день все сливается в общий серый фон...

И зачем он так мучился, если достаточно было двух таблеток нолицина – от цистита, которые посоветовала девушка в аптеке. До этого про цистит первая заговорила Лесбия (у нее он был). А тут полный госпиталь врачей – и никто ничего не определил, не посоветовал...
Накануне мама снова не спала, всю ночь целиком, гладила и массировала его, чтобы он не стонал. Он еще более слаб, вообще ничего не ест, лежит в полузабытье. Сестра честно сказала: «Алла Ивановна, вы же понимаете, он умирает», – и мама расплакалась. Словно у нее все еще были иллюзии.
Теперь самая жуткая боль позади. И я первый раз за неделю более-менее выспался. А это в моей работе самое важное.

...Они приходят к нам под видом прекрасных фей и сильфид, а уходят разъяренными фуриями. От них веет сыростью лесов. Они – сама природа и в них полно стихийного очарования. На них нельзя опереться, как на воду или ветер. Это они опираются на нас.
...Все семьи несчастны по-своему. Все союзы так или иначе негармоничны. Либо фавн жестко доминирует и подавляет сильфиду, превращая ее в полуприслугу при себе, либо сильфида третирует своего слабого и покорного фавна, контролируя жестче, чем олимпийское КГБ, строя и высмеивая любые потуги на свободу и личное мнение. Если же силы у обоих равные – совместная жизнь превращается в постоянный бой.
...Чем дальше, тем больше думаю, что сильфида для фавна не может быть другом. Она все равно всегда будет соперником, который даже может ему помогать – ради собственного благополучия. Она никогда не простит ему, что он сильнее, что он причиняет ей боль, заставляя рожать, воспитывать, что он унижает ее своим как бы «превосходством». Она считает, что «отомстить» ему – это справедливо: он слишком хорошо живет.
И вот еще: свойственно ли сильфиде благородство? Она многое может сделать ради того, кого любит или в ком нуждается. Но благородство? Или это чисто фавновское понятие? А сильфида может позволить себе любую слабость, непоследовательность, непостоянство, неверность – и все будет оправдано в ее глазах.
Сильфида – энигма, предсказать ее нельзя. Кажется, она и сама не способна на это. Она может демонстрировать разную себя в разных обстоятельствах. Если она не делает каких-то вещей – то из-за боязни последствий, слишком крупных для нее. А если никто не узнает – то делает. Или я клевещу на прекрасных сильфид?
Впрочем, едва не большинство фавнов – точно такие же. Благородство в наших порубленных лесах нынче такое же отжившее понятие, как дуэль на свирелях.
Но если сильфида не может быть другом – зачем тратить на нее столько сил: на ссоры или на выполнение придуманных ею для тебя дел? Из-за родового инстинкта? Тщетного поиска покоя?
...Мифоперсонажи наших лесов бесконечно немощны. Заведя себе сильфиду, ты не усиливаешь себя и не уменьшаешь собственную немощность. Ты погрязаешь в новых проблемах, которые вы решаете как бы вместе. Прежние и, вероятно, настоящие проблемы остаются за рамками данного момента. Поселившись в горах, ты уже мало интересуешься проблемами равнин. Ты развлекаешь себя новой ситуацией и радостями, но эта ситуация и радости обязательно породят новые, еще большие проблемы. Надо ли бояться проблем? Нет, конечно. Но надо ли создавать искусственные и ложные, когда еще не решены основные?
Мифоперсонажи бегут в любовь, семью, отношения – так, как кто-то бежит в казино. Их толкают туда яркие ощущения и надежды. (В первом случае толкают, конечно, и накопившиеся в крови гормоны.) Если им повезет – они становятся счастливыми, если не повезет – философами. Это история Сократа (и афоризм его же). В любом случае они растрачивают на семью огромное количество собственной силы – и не становятся тем, кем могли бы. Но при счастливом варианте – тут есть возможность утешиться. При гораздо более распространенном несчастливом – у мифоперсонажа нет никакого утешения. Жизнь прошла, а рядом только нелюбимая надоевшая сильфида (к которой, впрочем, уже притерпелся и привык) и равнодушные эгоистичные дети-балбесы. Вот и весь итог жизни. Однако можно дойти до такого смирения, что начать наслаждаться таким итогом. Ведь в любом случае жизнь полна подстав, мофоперсонажи внезапно заболевают и умирают – и становятся гораздо дороже. Ибо ценится то, что способно быть потерянным. 
...Гордая сильфида, как и фавн, не может любить. Фавн может влюбляться, безумствовать, ощущая святость каждого пупырышка на коже, каждого волоска на теле, ревновать, – но любить не может. В лучшем случае, он может любить своего ребенка, но не свою сильфиду. Он ждет любви от нее. Для него любовь – это главенство, покорение. Лишь смиренную сильфиду, словно ребенка, он может любить. Несмиренный мифоперсонаж – это противник, а как его можно любить?
Современная сильфида сплошь и рядом относится к фавну как к своему историческому врагу. Она подозревает его в готовности к господству, неверности, ненадежности. А современный фавн подозревает сильфиду в той же неверности, стервозности, склонности к дрессировке. Какая уж тут любовь!
Когда проходят опьяненность и иллюзии влюбленности, мы находим просто мифоперсонажа, в чем-то непонятного, в чем-то подозрительного, едва не опасного, недовольного тобой и всем на свете. Не разрешившего ни одной твоей проблемы, но навешавшего на тебя кучу новых, по сравнению с которыми твои прежние кажутся полной чепухой. Какая уж тут любовь!

Отца поместили в реанимацию: слишком низкое давление, которое не получается поднять. Он в полузабытье, но по-прежнему стонет. И вдруг пробует шутить. Говорит доктору:
– Я вижу вас одним глазом, как Циклоп.
Мозг все работает, а тело почти нет.
И у меня образовался свободный день. Мама поехала в Жаворонки, а я на Ворю, на свою (как бы) дачу. Здесь живет вся компания.
Доехал на автобусе, быстро и удобно. В Красноармейске купил сумку продуктов и напитков. Ужасная жара, словно в Крыму. Ухожу от нее в лес.
Как и предвидел, на участке все мощно заросло. Крапива в человеческий рост. Сломалась косилка. Течет веранда и даже сам дом. Но теперь это уже не мои проблемы.
Пошел с Лесбией и Котом на реку. По дороге увидели объявление: купание запрещено, вода отравлена. Это оказалось правда: в воде отчетливый привкус жженой резины. Что не мешает Коту в ней плескаться. Притом, что вода – градусов 16. С его жировой прослойкой он не чувствует холода. В отличие от меня.
Лесбия уехала забирать машину из ремонта. Я пью пиво в саду. Поздним вечером начал топить баню, пробив ногами сквозь крапиву тропку к ней. Идея возникла спонтанно, ибо совсем не собирался. Но почему бы, первый раз в этом году, не устроить себе баню, в которую вложил столько сил?
Довел температуру в парилке до 90 градусов, самому едва вмоготу. Вскипятил кучу воды. Приехали Д. и Галя. Зашел и быстро сбежал Кот. Больше за три часа не зашел никто.
После парилки вместо обливания – лежал среди мокрой травы и сквозь пар от тела глядел на ночные звезды, двигающиеся в своих созвездиях – слева направо. И, казалось, я лечу сам...
Недолго поговорили все вместе за столом – и Д. с Галей ушли наверх заниматься любовью (Галя очень откровенно соблазняла Д.). Лесбия сказала, что идет спать. Спросила, где буду спать я? Я заранее решил спать в бане. Здесь утром будет тише всего, и меня не разбудит Илья (сын Гали). И я сразу решил не спать с Лесбией в одной комнате.
А ведь когда ехал сюда из Крыма – думал, что обязательно встретимся и обязательно переспим, никуда не денемся. И это может породить какие-то проблемы. Но жизнь внесла коррективы: после бдений в госпитале нет никакого желания. Думал, что и возможности не будет, а она, вот, есть. Но я в полной атараксии. Не для того я так долго мучился и ломал себя в Крыму, чтобы снова подсесть на этот кайф. И так легче будет снова тихо уехать и жить по-прежнему порознь. Ибо никакого желания возвращаться у меня нет.
...Я ехал сюда в автобусе и с удивлением думал, что ничего не жду от этого «свидания», ничего не хочу – и по мне так лучше, чтобы ничего и не было. Желание осуществилось. Видно, у нее было сходное. Хорошо, что мы хоть в этот раз совпали в желаниях...
А я в первый раз переночевал в бане. Было очень хорошо – с открытой занавешенной дверью в сад. Лишь доставали откуда-то налетевшие комары. В семь утра вдруг началась гроза – и я вышел в банном халате в мокрую траву закрывать окна «Оки». Заодно поставил под навес велик Кота.

...С отцом без изменений. Улучшить его состояние врачи не могут. Вероятно, и не смогут. Думаю, остаться тут на два-три дня. А Володя, его родной сын, уехавший с семьей в Прибалтику, даже не звонит. И это удивляет маму. Может, вспоминает, как отец бросил его с умирающей мамой, бывшей женой. А ему тогда было лет 16.

Два дня в кругу (бывшей) семьи. Вспомнил в полной мере, чего я лишился.
С утра жара, днем в тени +31. Чтобы не идти на отравленную реку, Лесбия предложила поехать на озеро. Долго ждали, пока соберутся Д. и Галя, ибо они спали до часа, а потом всё сидели, ходили-бродили, пили кофе... Тут выяснилось, что Д. и Галя разорвали и выбросили любимый купальник Лесбии.
– Ты очень трепетно относишься к своим вещам и очень пофигистски к чужим! – отругала Лесбия Д.
Лесбия не помнит дорогу, поэтому предложила мне вести «Оку», в которой сперва чуть не сломала ручку наклона сидения. Показала новую музыкальную систему.
Я давно не был на этом озере, но дорогу все же нашел. Однако новые товарищества больше не пускают ехать через них. Пришлось ехать в объезд, по полю, по кое-как накатанной колее.
Озеро на треть заросло водорослями. И там, где мы остановились, всем, кроме меня, не понравилось. И мы поехали на кем-то устроенный песочный пляж. Тут полно крикливых детей. Вода теплая, но лишь у берега. Мы поплыли вместе с Котом, и он далеко заплыл. Что-что, а плавает он хорошо. Крым хоть в этом помог. На берегу он устроил возню с Ильей, что лишь добавило шума. Какой-то пацан, возясь с клюшками (девчонками), стал швырять во всех песок. Предупредил его, что он получит в лоб. Тем не менее, Лесбия ужасно довольна погодой, озером, природой. Я политично не противоречу.
На обратном пути заехали на рынок, где Кот купил и сожрал пачку чипсов.
Потом Лесбия готовила обед на веранде, Галя ей слегка помогала. Я сидел на «эстраде», с пивом, бок-о-бок с играющим Ильей.
За обедом (на той же эстраде) произошел скандал. Кот, которого звали пять раз, соизволил появиться в середине обеда и начал воспитывать Илью. И получил от Лесбии по полной. Он стал и подлецом, и трусом, и лгуном. Она припомнила, как он на озере закричал Илье: «Зачем ты пошел в борщевик?!» – и прибежала перепуганная Галя. А он так пошутил...
Я бы не использовал таких слов. Это все же глупость, а не подлость. Лесбия часто теряет объективность, когда приходит в раж, и, в момент гнева, высказывает совсем несуразные вещи. Естественно, запретила комп. А когда Кот стал просить его простить, сообщила, что не будет общаться с подлецами. Кот в слезах, я пытаюсь его успокоить.
И напрасно: через полчаса они уже примирились. В качестве покаяния Кот добровольно моет посуду. Полное забвение и прощение. Вот и все «воспитание»!
Лесбия извинилась перед всеми, а особенно передо мной, за сцену. Ну, а я словно окунулся в уже полузабытое.
Потом она возилась с Ильей, который не давал нам поговорить и пяти минут (пока Галя и Д. гуляли). Устроил истерику из-за того, что Галя подарила букет собранных цветов Лесбии, а не ему. Д. начал его воспитывать. Лесбия увела Илью собирать цветы, Д. и Галя стали играть в бадминтон. А я сидел в саду и пил пиво. Мне совсем нечего тут делать. Я помню эти ощущения прежде. Тогда я развлекал себя работой. Сейчас работы нет, да и не чувствую я себя здесь, как и на Потаповском – дома. У меня теперь нигде нет дома. Кроме Крыма. И мне не хочется жить в этой атмосфере, в которой я жил столько лет. Душевный раздрай и ни секунды покоя. Нежелание и невозможность что-либо делать. А взамен – интересные разговоры с Лесбией, одним из самых умных людей, которых я знаю. Ради этого и терпел. 
В десять вечера поехали с ней в Москву. У нее в Москве дела, а у меня дел нет. Я хотел побыть с Котом, но не в обществе Д. и Гали. К тому же из Москвы можно оперативно доехать до госпиталя, в случае чего.
Долетела Лесбия быстро. Стали пить чай под старый советский фильм с Баталовым. Спорили о Бегбедере, Уэльбеке и Коупленде, которые, по ее мнению, не имеют никакой внутренней энергии, бесхребетные, пассивные – и не интересны ей. Она хочет настоящей революции. Я пересказал ей свою «статью» в ЖЖ, про 95 и 5 процентов. Я считаю, что «мы» мало чем отличаемся от героев Коупленда, наш бунт тоже условен.
Почему-то речь зашла о Канте, которого я назвал настоящим революционером в философии, логически «доказавшим» непознаваемость Бога и «вещи в себе». Но для нее это и так очевидно – и она сходу дала определение вещи, а заодно и мышления.
Она считает, что маленькие дети находятся в состоянии перманентного психоделического трипа. На это ее навели ее воспоминания о детстве, воскрешенные под «веществами». Я тоже стал вспоминать свои детские впечатления, восстановленные последним трипом: свою кроватку, которая была весь мой мир, и «богов», зачем-то появляющихся и исчезающих... Жизнь за своим шкафом. И ощущение, что все предвидел тогда – и чуть ли не организовал... Вспомнил первые пробуждения «я» – и с этого момента началась память.
С ней очень интересно спорить, у меня больше нет такого равного собеседника. Но – увы.
Я почему-то сильно устал, как-то эмоционально вымотан. И настроение далеко от хорошего. Переживаю, что снова привыкну, начну страдать. Мой план здешнего пребывания засиял пятнами хаоса. Я думал: все будет строже и проще. А одно пребывание с ней в этой пустой квартире – нервирует.
Но ничего не происходит, слава Богу. Мы спим в разных комнатах, словно это и есть самый естественный вариант. Но ведь так и есть – коли в настоящее время мы существуем друг для друга только в качестве друзей, не супругов, не любовников. Ей давно эта область отношений перестала быть интересной, а мне – теперь. Женщины вызывают у меня стойкое раздражение. И все, что связано с сексом, кажется лишь чудовищным наркотиком, бедой, кандалами...

Люди, вступающие в отношения – бегут от своей свободы. У них нет смелости и воли жить, не подперевшись кем-то, жить самим по себе, своей головой, своими чувствами, жить без диких опьяняющих эмоций и допингов – вроде «любви» и страсти...
Каждый человек чувствует, что должен иметь предназначение. Что его жизнь должна иметь какую-то цель. И для большинства единственной целью оказывается семья. И для них, наверное, это правильно. Но для художника? Правильно ли для художника что-либо, кроме цели художника?
Во всяком случае, у него эта внешняя цель есть. И она может занять все поле души, поглотить все эмоции – если он честно и последовательно отдается ей.
Конечно, даже такой фанатик искусства, как Ван Гог, сходил с ума из-за женщины. Переупрямить свой природный инстинкт – очень трудно.
...Как-то у меня изменилось отношение к Роме Глюку. Я понял, что именно его образ жизни – правильный. А его монашество и «епископство» – то же самое «предназначение», некая внешняя цель, некая форма обоснования своей свободы. 

Я очень неплохо поспал, хотя в снах из меня перла какая-то агрессия, все более свойственная мне по жизни. Было уже полдвенадцатого. Лесбия только что встала. Она полночи не спала, читала. Читала и за завтраком, «Улитку на склоне», с собственными комментариями.
А я узнал, что отца перевели из реанимации в прежнюю палату, и мне надо срочно ехать в госпиталь, потому что мама попала на перерыв в электричках. Так что хорошо, что я был в Москве. Ей можно было бы вообще не приезжать, но она забрала из палаты все вещи, боясь, что их украдут.
Снова началась моя страда. Госпиталь теперь, как родной. Я рад, что вернулся сюда, а не нахожусь в странном положении на даче или в Потаповском. Здесь мое положение ясно. Как и польза, которую я приношу. Короткая внешняя цель.

Наш разрыв прекрасен и милосерден – и достоин нашего союза. Никто не надрывал сердце, не удерживал, не шантажировал, не рвал в одностороннем порядке. Он (разрыв) созрел, он был объективной необходимостью. И если он травмирует, то гораздо меньше, чем могло бы быть, чем бывало раньше. Раньше разрывы проходили мучительно, питались эмоциями и порывами. Они не были подготовлены: больная Лесбия, маленький Кот. Ни я до конца не был готов, ни она. Не то теперь: даже по прошествии месяца – никаких упреков, никто не говорил о личном, о чувствах, типа: «Ну, как ты, доволен/довольна? У тебя все хорошо?» Тем более не было общей постели. Идеально пообщались.
А, может, это не разрыв никакой, а такой отдельный номер в концерте? Мало ли их было – всяких номеров?..

Мое пребывание в госпитале – это перманентный массажный кабинет для одного пациента. Лишь массаж успокаивает его стоны. И он просит или требует его практически без перерыва: пальцы и ладони, руки, поясницу и спину, шею, ступни, ноги... Полчаса занимаюсь этим, даю пить, переворачиваю с боку на бок – и на полчаса он засыпает. Или на пять минут. Хорошо, если я успеваю тоже. И опять по новой. Так весь день, так всю ночь. Сил совсем уже нет: массирую, а сам едва не сплю, стоя, с закрытыми глазами...
Хорошо, что накануне ему в мочеканал засунули катетер – и хотя бы отпала проблема бегать с судном.
Он мрачно иронизирует над собой, подбадривает меня или извиняется... Или вдруг вспомнил, как служил на Украине, подо Львовом, а потом под Харьковом, в Пятихатках, какие там кристально чистые были озера... Это не бред, хотя и не совсем по теме данной минуты. Вероятно, он вспомнил про мое житье на Украине. Или вдруг стал призывать беречь Кота, не гонять на машине, чтобы, вероятно, не попасть в подобное положение...
Это монолог, ответов он все равно не слышит. Да у меня и сил на них нет.
Вдруг у него заболело сердце, пришлось звать дежурную сестру. Пока она шла, готовила укол – массировал ему грудь. Потом сидел час рядом на стуле, то и дело впадая в сон. Снова массировал то и это, поднимал-опускал колени, переворачивал... А он вдруг заговорил о завещании, умерших родителях, куске прорезиненной ткани, которой можно гидроизолировать крышу на Фиоленте...
Голос все тише и невнятнее.

...Стоило мне оттуда уехать – как умер Аксенов и приехали байкеры с хоругвями (и «голыми сиськами»). Естественно, на это действо (байкеров, хоругвей и сисек) я не пошел бы ни при каких обстоятельствах.  Хотя именно «голые сиськи» кажутся в этой профанации на месте, компенсируя или исправляя абсурд всего мероприятия. Впрочем, мне не жаль ни одну из самопрофанирующих сторон. Православие зашло слишком далеко, чтобы бояться этого или чего угодно. А байкеры… а кто они такие, если вспомнить (не фильм «Беспечный ездок», а тех, кого описал Хантер Томпсон, получивший от них п…ей)...
Если наша православная церковь в лице Кураева и наш Первый Министр решили позаигрывать с этой силой (еще в наших палестинах очень слабой) – что ж, наверное, это логично. Рыбко заигрывает по старой памяти с хиппами, но это слишком по-вегетариански. Кураев выбрал байкеров, во многом – хипповых антагонистов. Шире – все это, конечно, заигрывание с пассионарной молодежью. Успех перевербовки может принести и церкви и власти гораздо больше дивидендов, чем якшанье с «Нашими», ничем великим в истории человечества себя не запятнавшими.
А теперь о Севастополе, который был избран целью мероприятия.
Это город с уникальной культурной традицией, пусть вся она мертва. Как бы мертва: камни и история сами говорят за себя. Теперешний город повторяет судьбу едва не всех советских городов, когда в силу войн и революции пришлое население почти полностью вытеснило или заменило автохтонов. Государство гипертрофировало милитаристский и промышленный момент, стихийной гражданской инициативы, понятно, не было (люди тут жили армейские, послушные)… И теперь здесь слишком много провинциальности, и культурная жизнь бедна, как я не знаю где…
Но все же она спасется за счет своего особого территориального (Крымского) статуса, за счет тех же греков, в конце концов. Крым – эта такая культурная и историческая кунсткамера. Возможно, он не адекватен с точки зрения современной культурной ситуации, но при его истории – на это можно легко насрать. У него в любом случае есть то, чего нет ни в одном другом месте. И никогда не будет.
А люди, что здесь (там) живут: они все же однозначно – мягче и нормальнее, чем жители Москвы. Как и питерец, рядовой севастополец может сказать – я живу в памятнике. С точки зрения которого – даже Российская Империя – предпоследняя страница. И мы пишем в этом романе самую последнюю, на которой, возможно, и байкеры попадут между строк.

Не зря я читал в Крыму про больничную палату у Фаулза: она на много дней стала моим родным домом. Вот только нагие музы меня здесь не посещают. Да я и не больной.
...День был более щадящий, чем обычно, потому что отец ультимативно заявил, что умрет без свежего воздуха. Я спросил у сестры: нельзя ли достать вентилятор? И сестра мне его принесла. Случилось чудо: вентилятор усыпил его.
Но ночь была примерно такая же, как всегда. Хотя отец часа полтора мужественно не звал меня, кряхтел, стонал – и только в пять утра сдался. Начались обычные переворачивания, массирование, поение водой – до самого утра. На завтрак он даже чуть-чуть поел каши. И постоянно что-то говорил. В частности – обосрал всех: Володю и Наташу, Арину и Лилю, Тамару и Олю, Жаворонки, соседей... Вспомнил кого-то, кто украл у мамы сто тысяч долларов – и кто мог бы отвезти его на собственном самолете в Ниццу. И поселить на своей вилле.
Много чего говорил. Даже – как бегал и отмазывал меня от тюрьмы, когда я учился на пятом курсе!.. Бред полный (меня выгнали с четвертого)...
Вдруг он потребовал телефон, чтобы позвонить в страховую компанию насчет машины...

Теперь такое время, что каждый из нас имеет немалое количество реальных и ЖЖ-френдов, уехавших в прекрасную заграницу и живущих там себе без проблем и ностальгий… Которые шлют нам фото своих прекрасных домов, своих «открыточных» путешествий. Которые косвенно или впрямую сообщают нам, как прекрасен «тот свет», на котором они теперь пребывают, как там заботятся о человеке, как легко они мотаются туда-сюда и снимают сливки существования… Какой контраст с тем, где мы, бывшие соотечественники, живем (и подыхаем). И отсюда на них с завистью смотрят те, кто хотел бы повторить их светлый путь, смотрят и копят злобу к немытому отечеству…
Одно возражение: эти, которые уехали – а в чем их личная заслуга, что они живут в таком клевом месте? Что они для него сделали? Они приехали на готовое, на то, что было сделано кем-то другим, кто, возможно, в сходной ситуации не уехал в какое-то более клевое место (а «более клевые места» есть во все времена), а остался дома и как-то так старался – может, и бессознательно, чтобы и здесь тоже было клево.
Вероятно, он не увидел результатов своих стараний, зато их увидел будущий имярек из совершенно иного государства и соблазнился…
(Ну, это если забыть, что значительная часть западного благополучия покоится не только на технической смекалке, инициативе и чувстве свободы – но и беззастенчивом многовековом разорении колоний.)
Меня совершенно не удивляла позиция тех, кто хотел уехать при совке – я и сам был одним из них, наивно уравнивая понятия «родина» и «совок». Совок был не родиной, совок был захватчиком – и сквозь его бетонную плиту прорастали цветы. Но их казалось слишком мало для венка на голову или букета. А вот там!.. Я считал себя космополитом. Я до некоторой степени и до сих пор себя таковым считаю.
И, действительно, если принять за истину теорию Маршала Маклюэна о «глобальной деревне», то уже не важно, где жить. Везде есть интернет, международный (английский) язык, всеобщая клуболизация по Бегбедеру. Все стандарты, идеи, вещи, увлечения – одинаковые у всего человечества. Живи, где хочешь и где легче. Будь инертным гражданином мира…
И все же дело обстоит не совсем так. Во всяком случае – для некоторых. Это сразу заметно, когда ты попадаешь в ту или иную страну. Тотчас видна вся эта все еще не стершаяся разница: в менталитете, культуре, поведении, стереотипах… Хотелось бы заявить, что интеллектуалы во всех странах похожи и ориентируются на одни и те же ценности. Но это не так. И интеллектуализм является лишь образовательной и профессиональной надстройкой над душой, повторяющей общие места социума и традиции. Меркантильность, эгоизм, озабоченность личным успехом, опьяненость комфортом и страх его потерять…
Страна, в которой я живу, окунулась в это со страшной силой. Но – как новичок, как изголодавшийся босяк, как дурачок на богатой ярмарке. Во всяком случае, я знаю, что нет и (скорее всего) не будет литературы, лучше русской, а это для человека слова много значит. У нас была богатая, одна из лучших за последние сто с лишним лет философий. У нас были гениальные художники и музыканты. Нам нечего стесняться.
Да, не мы изобрели рок-н-ролл. Увы. Но одна из моих самых страшных воображаемых картин: уехать, услышать песню «Воскресенья» – и не мочь вернуться.
Нет, в конце концов, мне не стыдно за свою страну. При всех ее чудовищных ошибках. Огромная, как весь мир, – даже ошибки ее были великими – и диктовались какими-то немыслимыми замахами и отчаянными экспериментами. Вся европейская политика и «европейский дух» после нее кажутся провинциальными и грудничковыми. И мнится, что в ледяной пустыне и с очень ограниченными силами она столетиями, как Дон Кихот, борется с великанами (такими же часто воображаемыми и ложными), тогда как весь мир со своими супертехнологиями и под жарким солнцем борется с блохами. Об этом же и речь Обамы в Москве у студентов: главный смысл жизни человека – это благополучие и безопасность (несколько утрируя) (ну, там, конечно, надо как-то так осуществлять какие-то свои возможности, а финал всех этих «осуществлений» – опять благополучие и безопасность). Как это по-западному, как это по-мещански! Боюсь, я еще увижу, как эта тенденция доведет человечество до полной жопы!
...Кстати, не так уж и мы были всегда отсталы. Историк Павлов-Сильванский утверждает, что наше средневековье ничем не отличалось от западного. А «Судебник» Ивана III – превосходил кодексы, существовавшие на тот момент в Англии и Франции. Чего у нас точно не было – это науки. Науки с силу разных причин у нас не было совсем. И в скором времени это привело к ужасному техническому отставанию от Запада. Которое было наверстано в XVIII-XX веках, хоть и не до конца. Рвущий связки русский Ахилл так и не догнал черепаху...

Над Россией небо синее,
Меж берез жара за тридцать.
Хоть похоже на Тавриду,
Только все же не Таврида.

А, в общем, и под Москвой прекрасно и замечательно, особенно когда есть силы и пиво. (И только за соседским забором – гам и грохот.)

Совершенно нормально, что, когда юноша юн – он интересуется женщинами. Надо знать их, чтобы перестать воображать. А как их иначе узнаешь, не вступив с ними в «отношения»? По неопытности мужчина распознает в женщине слишком много достоинств. Он убеждает себя, что женщина лучше, добрее, нежнее, отзывчивее (что во многом верно), что с ней легче общаться и интереснее проводить время (вот это – большой вопрос). Плюс с ее помощью можно получить изощренные удовольствия, которых так жаждут инстинкт и гормоны...
От многих убеждений очень скоро не остается следа. А вот «изощренное удовольствие» становится тяжелой, неотменимой потребностью.
Я уже ничего не воображаю. Странно было бы мне воображать. А привычка жить с кем-то, жить не одному, жить с женщиной – осталась. Вот проблема. Сейчас, впрочем, я не испытываю никаких таких проблем. Моя жизнь, словно на войне – такой патронажный марафон. После него не остается никаких сил и желаний. Кроме желания спать. Это мощная закалка.
Год назад такой была дорога с Шипота в Крым, с разрывающимся от боли животом, ездой на тросе, заменой двигателя за один день – и все прочее...

– Старичок погибает! – вдруг стал кричать посреди ночи отец.
– Перестань, пожалуйста! – холодно одернул я.
Кардиограмма нормальная. То есть – для него нормальная, со всеми его болезнями. Давление нормальное, пульс нормальный – опять же: для него, с какой-то нестабильностью. Ездили с ним на ЭКГ, где красные и черные проводки надеваются на специальных манжетах на руку и ногу.
Вдруг он стал вспоминать Камчатку и прибой. Потом Италию, Бари, где вылечился от хромоты их с мамой чешский знакомый. Стал проситься в Кисловодск. Спрашивал про Лесбию и Кота, его школу, квартиру... Иногда явно бредит, несет какие-то, не отвечающие ситуации, тексты. Но, в общем, голова работает нормально, даже на удивление.
– Свободу Юрию Деточкину! – неожиданно требует он, имея в виду свой катетер.
– Военных положено хоронить на Ваганьково, – вдруг сообщил он. Или:
– Это гробовщики приходили? – на заглянувших врачей.
Он все чаще задыхается, поэтому купленный мной в Жаворонках вентилятор работает весь день и часть ночи. Как всегда стонет, просит делать массаж. Ночью все это усиливается. Поэтому о сне нет и речи.
Утром он вдруг стал рассказывать диалог с кем-то, видно, попом: «А где ваш крестик? Где подтверждение, что вы крещеный?»
– А у нас в 42-ом не было крестиков, все румыны отбирали... А он смотрит, не поймет – как это отбирали?..

Что такое благородство? Это когда сильный не использует свою силу против слабого, наоборот, снисходит к его слабости и заботится о нем. Для благородства нужно быть сильным.
Когда я писал, что сильфидам не известно благородство, я, прежде всего, имел в виду отсутствие чувства благодарности. Они не помнят никакого добра – или воспринимают его за само собой разумеющееся. Сильфида живет в теперь, прошлое для нее не существует (кроме ее обид, которые никогда не забывает – даже если это лишь то, что она решила воспринимать за обиды). Сильфида не прощает, если не выполняются ее теперешние желания. И она благодарна в момент, когда фавн их выполнил. И уже забывает через день. Поэтому фавн должен каждый день искать и удовлетворять ее желания, ибо все прежние заслуги не в счет. Он никогда не заработает себе на пенсию. Поэтому – не дай бог расслабиться!..
Это я вспомнил эпизод с мочалкинской дверью. Мы уже решили, что расстаемся. И Лесбия купила себе машину. Нильс ее, по их личной договоренности, ремонтировал. И тут Мочалкина просит меня поставить ей дверь (уже вторую, не считая переезда и возведения шкафа). Причем у меня в Москве всего несколько дней. И я еду ставить, потому что Лесбия объясняет, что, вот, Нильс бесплатно (или почти) чинит ей машину... В других моментах она бывает более щепетильна.
А потом я еду с ней на Холмы, почти на 100% ради нее. И тут нет никакой благодарности, это ничего не меняет в наших отношениях. После этого мы расстаемся, как ни в чем не бывало, на высокой ноте – то бишь, на высоком уровне отношений, чтобы их больше не было вовсе. Странная ситуация.
Ответ тут, вероятно, в том, что женщина, как героиня Теннеси Уильямса, привыкла жить от чужой милости. И она приучила себя не видеть в этом ничего особенного. Она – более слабая, ей помогают более сильные. Это нормально. Сейчас ей помогает этот сильный. Уйдет – появится другой. Причем она немедленно перестает ценить помощь этих сильных, едва она превращается в правило. А это и есть брак. Она же тоже моет посуду, воспитывает ребенка... Но, главное, сильфида стихийно уверена, что она этой помощи достойна просто потому, что она сильфида. Как некоторые хиппи рассуждают, что они достойны помощи цивилов, потому что они такие необычные и светлые...

Она позвонила – и говорила сухо, может быть, потому что болела спина. Еще раз предложила помощь по уходу за ВИ. Это мило, но очевидно, что я отвергну. Говорить нам, собственно, не о чем. (О том, что ее обругал в статье Ермолин – уже поговорили.)
Мне надо прожить одному год. Год вообще очень хороший срок. Он многое проясняет. Год в Томилино, год BV, год на Воре, год в Крыму – все это важный опыт. Даже если я возвращусь к жизни с кем-то – я возвращусь другой. И если наши отношения вдруг возобновятся – они должны стать совсем другими. Таких, которые были столько лет, я больше не хочу. Да и никогда не хотел.
Благодаря «Ферапонту», которого стал вывешивать в ЖЖ, вспомнил наши отношения в 90-х. Страх и ужас! Как мы не убили друг друга! Тогда в ней начался мощный переворот, отход от всего хиппового. А я писал, читал, изучал, писал картины, посещал Литинститут – жил какой-то параллельной жизнью, далекой от нее. И у нас начались дикие расхождения. Но мы почему-то не расстались. Ни в 90-ом, ни в 94-ом. Ни позже. Бред какой-то! Почто мы так себя мучили? 

27 лет я был как бы санитаром для слабых и немощных. Я не смотрел своими глазами, я не мог иметь своего настроения – потому что мне всегда надо было помнить, что рядом со мной те, кто видит все иначе. Им не нравится то, что нравится мне, им не по силам то, что легко мне. Я был словно стреноженный конь, глядящий на мир через щели забора.
И вдруг забор упал... И через две недели я стал уже буквальным санитаром. Как не вовремя! А ведь у меня появилась иллюзия, что я научился как-то управлять бытием, действуя почти безошибочно, а, в экстренных случаях, пользуясь услугами «волшебных помощников»...
Я сам теперь, как «волшебный помощник» – ибо справедливость должна быть соблюдена. Но кардинально изменить я ничего не могу. И иногда, особенно с утра, чувствую, что у меня самого почти нет сил...
Ну, ладно, я тут явно не самый несчастный.
Мне лишь интересно, сколько у меня еще времени – до того, как я сам буду лежать в такой каталке у дверей кабинета или операционной – и ждать, что со мной сделают, беспомощный и жалкий?
Впрочем, я уже лежал в таком виде в двух украинских больницах – и хорошо помню то ощущение – когда уже ВСЕ РАВНО! Когда одолевает спасительная тупость и равнодушие к собственной жизни. Когда так больно, что совсем не страшно умереть.

В бороде уже седина – и сколько лет осталось – не известно. Вся цель теперь – дописать и дорисовать. Чтобы чудо сотворения чего-то гениального все же состоялось.

Мое питание третью неделю через день весьма диетическое. Порции маленькие, а так как, по моей просьбе, в них не добавляют ни мяса, ни рыбы (или я удаляю это сам), то остается совсем чуть-чуть. Само собой, это ничем не заправлено, даже солью. Пью в эти дни лишь чай и сок. Что ж, это неплохо. Может быть, невзначай подлечу желудок.

Дежурство выдалось необычно спокойным, отец много спал – и у меня остался излишек сил и мыслей. И я сразу вернулся к тому главному, что происходит в моей жизни. Нет, это не больница.
Я пытаюсь представить свою будущую жизнь – исходя из нескольких основных существующих векторов. Один вектор – страшно мощный, привычный, «надежный». И всегда будет соблазн опять прилепиться к нему, как к магнитной стрелке. Это – мое «возвращение»... А другой вектор – это Крым, жизнь вольного художника. Вектор совсем новый, слабенький. Впереди полная неизвестность, пустота. Надо иметь много сил или дополнительных поводов, чтобы выбрать его. Чтобы настаивать на нем. Даже когда совсем тухло.
Но все всегда начинается с маленького шага, который и шагом-то не был, а был каким-то мелким или случайным событием. Типа покупки дома в Крыму.
Хотя она-то не была такой уж случайной. Эта покупка, эта внезапная страстная, на уровне мании, любовь к Крыму – была компенсацией той скуки, той бессодержательности жизни, как она сложилась на тот момент. Того истощения меня в новой роли настоящего отца... Это было почти безумие.
Как и приключение летом 04-го.
Уже следующей весной я был вполне готов уйти. У меня хватило бы сил. И лишь уговоры, что Лесбии нужна помощь, что она слаба после операции, безумна – остановили меня. Это был чудовищно тяжелый период. Но зато и она изменилась, стала чуть ближе, чуть нежнее. Она словно первый раз решила побороть свою гордость, начать замечать желания других людей, терпеть и понимать их.
Но слабость и болезнь проходили, и постепенно все вернулось на круги своя. Даже еще и зашкалило. Ибо едва ли остались пункты в нашей жизни, по которым не возникал бы антагонизм.
Это облегчает разрыв. Хотя по каким-то ее словам в телефоне мне кажется, что она уже не так уверена в его необходимости. То она говорит: плохо, что у нас все это произошло в такой момент (имея в виду госпиталь), то ей жаль, что я не поеду с ними на дачу... А я, было, собрался вчера, когда мама отпустила меня с дежурства, ибо у отца были некие «процедуры», при которых он хотел видеть ее. Но поездка не состоялась: у нее все как-то тормозилось – и я поехал в Жаворонки. Я, конечно, запросто мог бы все вернуть, эксплуатируя именно эту ситуацию, но я не хочу.
С одной стороны, хорошо, что начальный период разлуки проходит так: разлука обеспечена совершенно естественными основаниями, не зависящими ни от меня, ни от нее. С другой стороны, плохо, что я стал ближе к ней, то есть стало легче перезваниваться, даже иногда видеться. Из Крыма это было сложнее. Сколько было этих попыток расстаться! Я и сосчитать бы не смог. Неужели и эта – одна из них?
В любом случае, ситуация должна быть изжита, все то, что накопилось между нами. Можно вернуться лишь, если лист будет очищен.

Я чувствую, как я окаменел. Два таких мощных воздействия, как больница и разлука – убили все желания, вытравили все чувства, засушили все ростки чего-либо. Я не хочу никого видеть! Я ни по кому не скучаю. Даже по Фиоленту. Я ни к чему не стремлюсь и ничего не вижу впереди. Нету праздности – и нету праздных желаний. А все они, так или иначе, – от нее. Но и нормальной жизнью это не назовешь. Это в очередной раз что-то исключительное, в чем нельзя долго жить.

Очевидно, что отец может жить только в госпитале – благодаря всем этим капельницам, уколам, таблеткам, процедурам, анализам... Сразу вспоминается «Весь этот джаз», сцена в больнице. Здесь все несколько иначе. Сидит и делает массаж не больничная сестра, а родственник. Зато добровольно и бесплатно.
Дома мы бы его не вытащили. А здесь это может тянуться очень долго. Пока нас не выгонят. И мы здесь сделались какими-то непонятными жителями.
Самое узкое место – это сердце. То, что он не может сам даблиться – плохо, но не непоправимо. Поправимо с помощью касторки... Все остальное более-менее работает.

Сегодня отец очередной раз огорошил меня.
– Ты сказал, что твои услуги стоят двести – двести чего?..
Не то ему послышалось, не то приснилось. Но меня это сильно резануло. Это выражает его отношение к людям и ко мне в частности. То он плачет, что «все отнял у Володи, а тебе дал так мало...», а то вдруг поносит всех по полной.
– Ты сделал это на 500 долларов, – продолжил он тему через некоторое время.
Да, смогу ему выставить потом нехилый счет...
Ситуация не меняется, и я даже не хочу. Пусть длится как можно дольше. Это будет такая закалка, после которой, может быть, мне удастся выдержать одному зиму. А я очень хочу провести этот эксперимент. Это должно мне что-то дать. Это как-то изменит сценарий жизни. Это изменит меня.

Притом что главные органы худо-бедно работают – много мелких недостатков конструкции. Например, он не может пить: захлебывается. Не может есть: из-за язв болит язык. Не может нормально мочиться. Стула нормального тоже нет.
...Еще не было полседьмого утра – ему вдруг приспичило звонить маме – до истерики и матерной брани: имеет он право позвонить по телефону?! Я лишь хотел выяснить, что он такое срочное хочет сказать – в то время, когда она, может быть, еще спит? Оказывается, он вообразил, что сегодня пойдут комиссии, решающие: ставить ли ему устройство в мочевой пузырь, а у него запор, и надо поставить клизму...
– Сегодня воскресенье, никто ничего ставить не будет, – успокоил я.
Но он не слушает. Ужасный характер. И всегда такой был. Поэтому я так спешил уйти из дома...

Три дня назад помечтал, с каким бы удовольствием посмотрел «Солярис». И вчера ночью включил ящик – и его показывали по «Культуре». Такие приятные совпадения.
Утром в воскресенье поехал на Горбушку – и купил МР3-плейер на 8 мегов. И еще карту памяти к нему на столько же. Мне это нужно, чтобы ездить в электричке (на которой я катаюсь каждый день) – и не слышать базарную рекламу бродячих торговцев всем на свете. Купил еще и за мамины деньги, так что отец отчасти оказался прав.
Такое развлечение.
Когда я был на Горбушке – позвонила Лесбия. Спрашивала об отце. Удивилась поведению Володи, который ни разу не посетил отца и не предлагает своей помощи. Я высказал свою версию. Она согласилась, что это «все объясняет». Потом позвонила еще раз, насчет машины. Судя по голосу в телефоне – отношения самые хорошие.
В Жаворонках продолжил вывешивать «Ферапонта». Несколько восторженных откликов. Кто-то цитирует у себя в ЖЖ. В такие дни думаешь, что действительно писатель. Лишь огорчает, что мы, гении, все живем с перенапряженной психикой, все время в рефлексии и переживаниях («о судьбах мира»...).

Меня словно испытывают всю жизнь на прочность, верность каким-то идеалам. И я все эти испытания проваливаю, как ракета «Булава».
Может быть, потому, что избегаю излишней боли и ничего не довожу до конца. Рву не до конца, ухожу не до конца, «творю» не до конца. Не могу долго держать состояние свободы...

...Первый раз обошлось без массажа, стонов. Отец довольно неплохо ел, много спал, в том числе ночью. Я слушал свой новый плейер и читал Мединского – про легенды о русской лени и прочем...
Замечательная больница! Нет даже мочесборников и катетеров. Нет кучи лекарств – все это надо покупать самим. Тут нет даже операционной, поэтому уролог проводит свои «операции» в перевязочной. И – неудачно: не смог через «троакар» удалить мочу.
Поэтому поехали на скорой в главный корпус на Пехотной.
О, какое тут убожество! Сталинское здание, которое не ремонтировалось лет двадцать. И сплошные старики: немощные уродливые тела, ползающие вдоль коридора. Не могу уже видеть! И условия тут: по шесть человек в палате. Когда-то и я здесь лежал, в далеком 80-ом. И больница с тех пор не изменилась ни на йоту.
Долгое ожидание операции в коридоре, на каталке 50-х годов. Потом почти на час операция. Переложили отца с местной каталки – на каталку скорой помощи, а с нее на каталку в госпитале. Для этого я и остался.
– Тебя вернули из средневековья в цивилизацию, – сказал я отцу в холле, где мы стояли с санитаркой – в ожидании лифта.
...На платформе и в электричке читал глупенького Мединского, «профессора МГИМО». Особенно чудовищно, когда он рассуждает о литературе: почему русская литература показывает нетипичного Раскольникова с топором, компрометируя образ русского человека и искажая представление о нем на Западе? Вместо того чтобы (как у англичан) показывать образы честных купцов, героических колонизаторов, положительных чиновников и преданных делу дворян?
Такой соцреализм наоборот...
Кончил выкладывать «Ферапонта», и один из ЖЖ-читателей спросил: не хочу ли я издать свои писания на бумаге?
Хочу или не хочу – какая разница? «Публикация – не дело поэта», – процитировал я Эмили Дикинсон...
Ночью смотрел очень подходящий фильм Ильи Авербаха «Фактор риска», 68 год, про врачей, со Смоктуновским. Он еще раз напомнил о чуде советского кино 60-х.

С утра поехал на Горбушку – чинить комп. Это обойдется папаше Дорсету в 2500 р. – в добавку к купленному плейеру, из-за которого все и произошло. А потом долго разбирался с неработающей картой памяти, искал ларьки в этом кроссворде помещений и павильонов. И смог найти нужный лишь с помощью информационного центра. В общем, моя покупка оказалась не столь удачной. Да и разряжается плейер быстро.
С Горбушки – снова на Щукинскую. Другой жизни у меня теперь нет. А лето стремительно проходит.
На развале у метро Багратионовская купил книгу Уэльбека «Оставаться живым».
...Пока сидел с отцом прочел по книжке Уэльбека и Бегбедера, Рабле, большую часть Бахтина о Рабле – и дурачка Мединского. Это не мешает мне выполнять обязанности.

Был в гостях у Пуделя и Насти.
Настя сварила сырный суп а-ля Лесбия, как она сама его назвала. Показывала фото насекомых, которыми занимается.
Она жалуется, что родители дали ей неправильное образование, то есть не дали художественное.
– Зачем пенять на родителей? – удивился я. – Куча людей из искусства получила «непрофильное» образование – и это не помешало им стать художниками. Если есть необходимость что-то сказать...
Она задумала ехать с Егором в Крым, а Пудель не хочет. А у нее переутомление от работы. Она пьет антидепрессанты и говорит, что человек не должен работать. И вспоминает Пустые Холмы... Я сравнил Пустые Холмы со средневековым карнавалом, необходимым человеку кратким освобождением от тягот и долга... Поэтому столько людей и едет на эти фесты: отдохнуть от своей повседневности, от своего офиса и пр. А хиппи пытались устроить карнавал каждый день, жить в перманентном индивидуальном карнавале...
– Мне кажется, я не имею потребности в карнавале, – возразила она. – Даже не думаю о таком. Во времена хиппизма это был не карнавал, а возможность жить другой, творчески-осмысленной жизнью, перпендикулярной по отношению к обществу. Хотя, наверно, был и элемент карнавала. Я и сейчас так пытаюсь жить.
– Видишь, как нас жизнь вымуштровала: даже потребность убила в сознании.
– Наверно, но я в принципе за карнавал, вот только не представляю, каким он должен быть и что мне может дать. Веселье? Пустые Холмы – это карнавал? В принципе мне понравилось...
– Холмы – это компенсация карнавала.
– Самое карнавальное, по-моему, на Холмах – это грязь! – смеется она. – Вот что-то очень инфернальное, шокирующее, может это и символ какой-то. Мол, хотите комфорта – получите. Во всяком случае – средневековое... Что и говорить – чистенькие западные муниципальные карнавалы, которые мне очень нравятся – это типичное не то... Красиво, продуманно, дружно, весело, и лица веселые, а все глаза – живые. Все пьют, но никто не до свинства. НУ ПОЧЕМУ!? Была на одном таком в городе Атт...
Она спросила про Лесбию. Они не могут понять ее решения – особенно вспоминая, как два года, если не больше, она агитировала всех за коммуну в Крыму...
– А я вот хочу жить в коммуне! Когда мы будем в ней жить?! – воскликнула опьяневшая Настя.
– Переезжайте в Крым, – предложил я. – Покупайте дом, квартиру сдавайте. Уже много людей перебралось туда.
– А вот Лесбия там не осталась! – напомнила она (использовав ее настоящее имя).
Это напоминание – как ушат холодной воды.
Егор капризничает, то и дело ревет, потому что взрослые делают что-то не по его желаниям.
Они рассказали о 50-летии жены Фехнера Лизы, которое было устроено на речном пароходе. И о поступлении разных детей в Мархи.
Моя память после бессонной ночи плохо работает.
Ждал, что позвонят насчет компа, но так и не позвонили. Позвонил сам: мастер перенес конец работы на завтра. Он подозревает, что сгорел жесткий диск. Он может его заменить, но тогда я потеряю всю информацию... И я, засыпая на ходу, поехал в Жаворонки.
Посмотрел хороший фильм о 84-летнем Бергмане. Он жил с Ингрид 24 года. Я жил с Лесбией дольше. И все равно союз распался, ничто его не спасло. У меня одно утешение: я не чувствую себя виноватым.

Гете писал про римский карнавал 1788 года: «В эту минуту серьезный римлянин, в продолжение всего года тщательно остерегавшийся малейшего проступка, разом откладывает в сторону свою серьезность и рассудительность».
Бахтин подчеркивал «полное освобождение от жизненной серьезности» во время карнавала. Карнавал – это упразднение социальной иерархии, предпочтение «телесного низа» «телесному верху», использование «запрещенных» слов, осуществление «запрещенных» желаний. «Народно-площадная карнавальная толпа на площади и на улице – это не просто толпа. Это народное целое, но организованное… вне и вопреки всем формам насильственной социально-экономической и политической его организации, которая на время праздника как бы отменяется».
Современному человеку, так же как и древнему и средневековому – нужна эта терапия свободы, хоть раз в год иметь возможность жить не из-под палки, жить в атмосфере вседозволенности. Совок не знал карнавала. Русь, по существу, тоже не знала этого освобождающего «веселого времени», как называли его в Европе, она была сурова и серьезна.
Уровень свободы в средневековой Европе поражает! Праздники дурака устраивали в самом храме, где вместо ладана использовали кал. В высмеивании не щадили ни короля, ни епископа, ни папу, ни Священное писание. Официальная серьезность и догматичность, непроходимая трагичность времени во время карнавала компенсировалась ниспровержением и осмеянием всех догматов, всех условностей, всей установленной, утвержденной «правды», приличий, правил. Видимо, и личной беды тоже.
Конечно, нечто подобное происходило на Руси в масленицу и святки – но насколько в более робком виде! Шуты и скоморохи преследовались (патриарх Никон их просто запретил – и в этом он был полностью согласен со своим антагонистом Аввакумом), кощунства над Евангелием… – да за это немедленно на кол, вырвав предварительно язык… «Hаши цеpковь и госyдаpство  были настроены к народной смеховой кyльтypе значительно более непpимиpимо, чем на Западе. У нас если и теpпели наpоднyю пpаздничность, то только поневоле, не имея возможности ее yничтожить» (А.А. Белкин. «Русские скоморохи».)
Вероятно, это тоже источник специфического западного духа, отличного от нашего, будущего их либерализма.
Вот поэтому и едет проклятущий «офисный планктон» и прочий «левый» пипл на Пустые Холмы, Радуги и другие разнообразные фесты. Ибо они воплощают столь необходимую человеку идею карнавала. Нечего удивляться, что их (фестов, людей) становится все больше: мы все живые люди, мы так же больны запретами, ответственностью и трудом.
Хиппи попытались устроить карнавал на каждый день, жить в перманентном своем индивидуальном карнавале. Попытку можно признать малоуспешной. Потому что настоящий карнавал может быть или всеобщим, или никаким. Осуществлять карнавальную свободу, устраивать карнавальную клоунаду в неположенные дни – это серьезное преступление. Оправдание хиппи, особенно советских, в том, что таких дней не предполагалось вовсе. Грустный, незаконный, отчаянный карнавал – вопреки всему. Что ж, жить вопреки всему – прерогатива художника...

Кажется, что я приехал сюда так давно! Крым покрылся каким-то туманом. С трудом вспоминаю, что было в мае, тем более раньше. Весь этот славный год готов погрузиться во тьму.
...Не все в нем получилось. Главное, не удалось удержать Лесбию.
Хорошо, что я веду дневник. Можно легко справиться, что происходило и что чувствовал? И все становится на свои места. Я восстанавливаю идентичность с собой. Я вижу разницу: что было – и что стало, чего я ожидал – и что произошло. Насколько ожидания совпали с реальностью? Насколько я способен предвидеть? Насколько мне удалось выйти их тупика, в котором ощущал себя почти весь крымский год – ожидая лета и конца наших отношений...
Лето, конечно, получилось очень нестандартное, неожиданное. И это к лучшему.
Кстати, читая (с большим интересом) дневник за март-май, заметил, какое значение для меня имел секс. Это был источник постоянной фрустрации, неудовлетворенного желания... Теперь этого и духу нет. Не до него. Закончилась первичная ломка. Физиология как-то смирилась с неизбежной аскезой: полтора месяца, однако! Когда рядом нет доступного сексуального объекта – желание ослабевает. А потом, возможно, и совсем пройдет. Ведь не было же когда-то у меня этого желания! Оно было разбужено, оно возмужало, оно стало требовательное. Это было такое утешение за все тяготы семейной жизни.
Но теперь этих тягот нет – и не нужно это утешение. Все польза.

Жаль – нет под рукой раннего дневника, чтобы четче определить момент, когда Лесбия окончательно решила возвращаться в Москву. Этого никто не может понять...
История ее взаимоотношений с Крымом знала несколько периодов. Начальный, более-менее нейтральный, когда в детстве мама возила ее в Коктебель. Или связанный уже с хиппи, когда в 87-ом мы жили в том же Коктебеле (а потом в Тихой бухте) или в Феодосии. С появлением онкологических проблем он сменился отрицательным: ей же врачи запретили ездить на юг! Солнце смертельно для нее... А потом громыхнул 04-й – и дом в Крыму был проклят!
Постепенно начался переворот: «Я буду жить там, где будет жить мой любимый человек!» – заявила она. Даже опасность рака больше не пугала ее. Это был такой жертвенный героизм.
Но очень быстро этому порыву пришел конец. Было объявлено, что время смирения кончилось. Она ничего не хотела терпеть, не хотела «лицемерить», допускать любое «унижение». Начались публичные скандалы: у Мочалкиной с Баптистом, у Пуделя и Насти, с моими и ее родителями... Она словно позиционировала себя, как звезду и живую легенду, снисходящую до нас – после двух лет преподавания в Университете на Журфаке, выхода двух книг, интервью по ящику, всех восторгов в ее адрес... Ее самоуверенность была полностью восстановлена. Жизнь в Крыму в таких условиях казалась ссылкой.
Друзья спрашивали: что с ней случилось, почему она так себя ведет? Она была как распрямившаяся пружина, хотя и раньше не отличалась смирением.
От севастопольской Ани Голландской, жены Юры, она словно заразилась пессимизмом – и все стало казаться ей сложным: и школа для Кота, и нелегальное пребывание машины, и необходимость выезжать каждые три месяца в Россию, и неясный статус дома и участка, который, якобы, могут отобрать. А так же жизнь вдали от сына Д., от друзей, от возможности карьеры... И, конечно, будущая зимовка...
Тогда же участились наши ссоры. И в первые же каникулы она решила уехать, даже билеты купила. Еле отговорил. Но срок ее пребывания в Крыму был уже обозначен: это для нее испытание на год, не больше.
Так она к этому году и относилась – как к испытанию. Судорожно собирала дрова, неистово топила печь. Бала нервна, из-за всего переживала, словно ждала катастрофы. А ведь все кончилось, как нельзя лучше! Это был интереснейший год. И, однако, это не изменило ее плана.
Она решила жить там и так, как хочет, где ей приятно. Я перестал представлять для нее главную ценность. Или даже неглавную. Как и секс, столь важный для нее еще недавно. Ее словно оставил гипноз любви ко мне. А ради чего тогда страдать?..
Вся моя долгая жизнь с ней – как лоскутное одеяло. Чего в ней только ни было! В том числе – и расставаний на более или менее длительные сроки. Я чувствую, что и теперь, если мы не заведем альтернативных возлюбленных – точка не будет поставлена.

Тимоти Лири благословил интернет. Достоевский придумал «Дневник писателя». Мое ЖЖ – соединение одного и другого. В конце концов, есть у меня предчувствие, что мы оставим свой след в истории...
Вот ведь: я даже стал писать стихи:

За этот воздух можно умереть,
За этот воздух умирать не надо.
Здесь расцветает первая сирень,
Здесь пролегла последняя Эллада.
 
И мы здесь ляжем, если повезет,
На берегу соленого колодца,
Как к кипарису виноград ползет,
В простом веселье провожая солнце.

– сочинил я в летней беседке, вспоминая место, где меня больше нет...

Люди разочаровали меня настолько, что я не вижу возможности жить с ними. И женщины и мужчины. Они представляются мне или глупыми, или эгоистичными, нетонкими, поверхностными, полными комплексов и неврозов, амбиций, безумий... Это не значит, что я хочу жить в полной изоляции. Нет, полное одиночество тоже непереносимо...
На входе в метро Щукинская купил у бомжихи «Хронику заводной птицы» Мураками, за 15 рублей. Еще и «спасибо» получил.

Добавление про карнавал. Любой карнавал, сатурналии, маски, травести и переодевания – это смена социальных ролей и даже полового детерминизма. Можно вспомнить много произведений, главная тема которых: отказ от прежней жизни, имени, личности. Открыть список надо, конечно, двумя романами Макса Фриша: «Штиллер» и «Назову себя Гантенбайн», для которого (Фриша я имею в виду) эта тема, по-видимому, имела болезненно-важное значение. Можно вспомнить и кино: «Профессия репортер» Антониони, например, или «Северный отель» Марселя Карне. В последнем – от смены имени и личности для одного из героев зависит все, то есть жизнь. Вспомним, что карнавал является лейтмотивом другого фильма Карне, знаменитых «Детей райка», «лучшего французского фильма столетия».
Переодевание имеет очень древнюю традицию: колдун в маске льва – становился львом (по закону мистической партиципации, открытой Леви-Брюлем). Колдун с перьями ворона – является вороном. И может требовать от сородичей тех или иных благ для племени. Вороны же, в свою очередь, это не просто птицы, а духи-предки, обладатели могучих свойств.
Карнавал – это временное возвращение в век Сатурна (отсюда и римские сатурналии), в Золотой век – исполненный равенства, справедливости, жизненных благ, счастья. Маска лишает человека прежнего лица, имени, детерминированной социальной роли или юнгианского типа личности. Человек первый раз живет в мире свободы. И счастливый дух карнавала – есть ощущение этой свободы, как радуются освобожденные узники, вдруг покинувшие свою тюрьму.
Современный мир утратил карнавал. Он относительно сыт, относительно справедлив – зачем ему воспоминания о (никогда не существовавшем) веке Сатурна? Для особо желающих есть церковь с ее литургией и праздниками, тоже как бы намекающая на прежний или будущий Рай. Есть неполноценные заменители в виде театра, кино, футбола, рок-концерта, где зритель сам не участвует в действе, но лишь смотрит и ассоциирует себя с теми, кто на сцене, с теми масками или героями, которыми он никогда не будет.
Можно предположить, что воспоминание о веке Сатурна – есть «воспоминание» о нашем прежнем полуживотном доцивилизационом времени, когда особь знала минимум ограничений и жила жизнью грубой, но естественной. Цивилизация – это великая муштра особи. Муштра во многом необходимая, ибо ставит целью большее, в том числе индивидуальное, благополучие, надежность бытия, долголетие, чем чисто естественная жизнь. Не исключено, что когда-нибудь муштра закончится или командиры муштры найдут более щадящие ее формы. А пока мы по-прежнему будем мечтать о Золотом веке и просить командиров муштры хоть иногда отпускать нас на свободу.

Врач, как волшебник, авгур. Он, конечно, много знает, у него есть опыт. Но все случаи разные, болезнь протекает по-своему, и под оболочкой тела ему все равно мало что видно, сколько бы ни было рентгенов, узи, экг, эндоскопий, анализов крови и мочи. Он тащит подмышкой пачку историй болезней пары десятков больных его отделения с бесконечным количеством показаний и анализов в каждом. А ведь у больного, как на грех, может быть несколько болезней, в том числе не по его специальности. Поэтому выбор им лечения – в значительной степени риск, наитие, догадки: может, повезет… Врач следует алгоритмам: а, такая, значит, реакция, уменьшилось/повысилось давление, больной стал задыхаться… – тогда пропишем это, увеличим то, сократим другое… В конце концов, призовет коллег для совета. Ничего не помогает? – в реанимационное на усиленную терапию или на стол, резать… И так до бесконечности, пока больной или не выздоровеет или не помрет. Или не улучшит свое состояние настолько, чтобы его можно было выписать из больницы со спокойной совестью.
В конце концов, все, что может посоветовать и прописать врач – это предположения, и больной как бы кидает жребий: угадает врач его болезнь и найдет способ с ней справиться – или нет? Или, хотя бы, затормозить, пролонгировать процесс твоего умирания… Ну, и, конечно, выдержит ли это лечение или его издержки твой многострадальный организм?.. Притом, что подавляющее большинство болезней, слава Б., давно известно, описано, и так или иначе усмиряется проверенными методами лечения, могучими современными медикаментами… И диагностика тоже не стоит на месте. Поэтому твое лечение/умирание в хорошей клинике с профессиональными врачами может протекать едва не бесконечно.
Я снимаю перед врачами шляпу, и при этом я понимаю всю их принципиальную беспомощность.

Вот в чем суть. Я считал Лесбию соратником по борьбе (уже писал об этой глупой своей мысли). Но это на самом деле было важно для меня. Не потому что я слаб (хоть это так). Просто идея должна победить – и все мы рыцари ее. Они говорят про войны! Смешно! Вот война! 95 и 5! «Лучше с горсткой честных сражаться против всех дурных...» и т.д.
А если этого нет – то какой смысл в нашем союзе? Борцы любят друг друга, ибо они единственные здесь борцы. Если они утратили суть борьбы, потеряли пафос – это наша трагедия.
Я всегда исходил из мысли, что долг человека – это подвиг. Только подвиг оправдывает человека. Человек – героическое существо, иначе его не надо вовсе. Не обязательно даже баррикады. Это – если повезет.
Наш союз с Лесбией – это союз двух бойцов. Вместе мы действительно могли очень многое, больше, чем поодиночке. Мы – как победившие большевики: утратив врага – немедленно передрались между собой. Две сильные личности могут жить вместе лишь объединенные общей целью. Союз рушится, как карточный домик, стоит личности заявить, что у нее есть посторонние цели. Не-борцы могли бы смириться, схитрить. Борцы действуют напролом. Отсюда и мучительность их союза. Они ценят друг друга – и это последнее, что держит их вместе. Но однажды и этому приходит конец.
Хотя – обидно. Наши отношения в чем-то были уникальны. И для кого-то наш разрыв будет обломом. Да и для меня тоже. Надеюсь, это не затмение ума, а неизбежность. И смысл будет понят позже.

И вот я сам оказался почти в положении отца: меня разбил радикулит. А еще заболел живот. А к ночи – и голова: от трех стопок водки и полбутылки вина – почти без закуски. Ночью было совсем худо. Этот день и ночь прошли в каком-то бреду: я ничего не ел, много пил, много спал, заглушая боль, что-то писал...
Надо ехать сменять маму, а я еле хожу. Это все от неправильной постели и оттого что приходится двигать тяжелое лежачее тело. Я очень  боялся, что этим кончится. И, увы, этим кончилось. Вроде урока тому, кто недостаточно смиренно несет крест ухода за больным.

Наверное, творец должен быть по изначальной задумке Провидения изгоем: «евреем», «педерастом», иметь мучительный детский опыт – в семье, школе, внутри своей больной плоти… Он с ранних лет должен заглядывать в подвал, откуда от обиды или боли не хочется выходить. И при этом не иметь ни советчиков, ни помощи, искать дорогу оттуда самому, создавать свой собственный мир, свою неприкосновенную летающую тарелку. Действительность должна быть возведена в квадрат культурой и вдохновением, чтобы удовлетворить его. Реальность, которую сделали из нее люди – недостойная материя для его упований и амбиций. Как абсолютный революционер – он требует невозможного на пределе существования самого себя и мира. Мир уже создан и есть, зачем его повторять? Стоит делать лишь то, что может нас спасти.
Именно этот, ниоткуда не заимствованный мир, этот взгляд, вскользь и выше, – может стать потом интересным для зрителя/читателя.

Сегодня отца шарахнули промедолом. Ничто уже не помогало: ни кислородная маска, ни сульфокамфокаин, которым кололи его все последние дни, по четыре-пять раз за сутки.
...Я все же приехал, почти к семи вечера: наплевав на спину. Нужно же маме поспать. Теперь я понимаю, что это была за ночь! А потом день...
Лесбия под промедолом рожала Д. И ничего не чувствовала. Теперь отец тоже. И почти все время спит. Придется перевести его на промедол? Но ведь это – подсада...

Я не уходил и не призывал к уходу. Или разрыву. Напротив, это я в сентябре уговорил Лесбию остаться до конца учебного года, когда она уже забрала документы из школы и купила билеты в Москву. Я пытался сохранить или оттянуть. Я вернулся с ней в Москву. И поехал на Холмы... Дальше уже никакого пути не было, не осталось поводов для проволочек. Мы так и не смогли договориться за этот год.
Считать ли его, поэтому, прошедшим впустую? Или считать его нашей неудачей? Или – последним балом? Такой вот был странный бал. И дверь захлопнулась, огни погасли. Так тихо, словно никогда и не горели. А скоро, может, и сожалений не останется, память покроется пылью, и я увижу эти 27 лет, как диковинный сон.

Книжки, которые читают люди в транспорте: «Палач времени», «Сага смерти», «Танец теней»...

Мужчина отличается от женщины своей способностью загонять дьявола в ад. Женщина отличается от мужчины тем, что носит этот ад в себе. Случается, что и «самому аду больно, когда его (дьявола) туда загоняют» (Боккаччо).

Этот день выпал из круга типичных. Для начала я так задумался, что по ошибке выскочил из электрички на «Рабочем поселке». Это была последняя электричка перед перерывом. На двух автобусах я поехал к метро. А оттуда на Савеловский рынок, где теперь лежит жесткий диск моего компа. За восстановление его попросили 5 тысяч р., плюс надо купить «диск-донор». Как всегда – меня там промариновали. Вместо нового – купил поддержанный, за 1200. И поехал на Потаповский, где Д. целый день безуспешно пытался загрузить на этот диск Windows, ибо до кучи у компа не работает дисковод. Сходил ему за водкой и закусками. Галя то появлялась, то исчезала, то одна, то с Ильей.
Узнал от Д., что Мочалкина и Нильс уже неделю живут на даче с Лесбией. И Нильс каждый день зачем-то ездит в Москву.
Зашел о. Алексей. Мы не виделись с ним все лето. Рассказал, что было в Севастополе в мое отсутствие. Как приехавший Флоренский выжил из дома Пузана Костю Звездочетова – и тот поселился в 322. Как этот 322 вознамерилась купить Соня Синицкая. Как он познакомился с «легендарным» братом Дениса Димой. Как он ездил в полупустой Симеиз (из-за кризиса, надо думать). На «православные сиськи» «они» не ходили.
Зашла Маша Л., обнаружившая мой звонок. Стала жарко обнимать. Я прямо растрогался. Пили и болтали. Она живет в мастерской, Митя собирается жениться. Она не против, она любит традиции. В противоположность мне.
Ушел Леша, ушла Маша, снова пришел Леша, да не один, а с человеком Сашей Мочальским, который обеспечивает запуски российских научно-коммерческих спутников. По его словам – очень плохо они у нас летают. С ними смотрели фильм про войну в Осетии. Они изначально отнеслись к нему скептично и едко комментировали. Фильм действительно неудачный: заказ. Но зато в нем не ругают грузин, не выставляют идеологические оценки. Впрочем, вместо авторов это делает попавший в кадр Медведев.
Они поехали в Дорохово, оставив немного вина. Но я уже не могу пить. Д. от выпитого полег. Галя долго ждала его, пока я не сказал, что тоже хотел бы где-нибудь лечь. И она стала терпеливо будить его. А потом собирать вещи для поездки на Ворю. Потому что они решили ехать туда ночью. Там Д. ждет его сын Федя, пребывающий на даче уже две недели.
Ее терпение, чуткость – удивительны! Почему у меня никогда ничего такого не было? Я никогда не вел себя так расслаблено и расхлябано, истерично, как Д. – но удостаивался лишь упреков. Завидую.
Лег в пустой квартире, на свое «законное» место. Хоть это уже не мой дом. У меня даже ключей от него нет. И я не хочу возвращать его в круг своих интересов. Пусть у меня будет один дом – в одном месте. Про это же говорил и Леша: у него один дом – в Крыму. И он часто расстается с Морковью. У нас много общего.

Проснулся в семь – и чувствую себя как-то нехорошо. Первый раз беспокоят какие-то желания. Слегка помассировал давно безработный орган – и по всему телу словно разлились весенние ручьи. Энергия спиралью закрутилась по ногам и рукам, кровь отхлынула от головы – и я снова заснул.
Проснулся около 10, все еще в неприятном полупохмелье. И помчался на Савеловский рынок – соглашаться на ремонт жесткого диска. Я очень связан временем, ибо мама до двух должна успеть в Сбербанк. На Савеле мне предложили подождать, а именно это я и не мог сделать...
Сегодня значительно холоднее, да и вчера было не жарко. Ночью +7-9.
Мои дни однообразны, и на их фоне воспоминание о бане на даче, как я лежал среди травы после парилки, – как яркое пятно.

***

...Утром, закончив «дежурство», я поехал в Дорохово: Леша нашел мне новую работу – переделывать еще один храм. Странно, что я, заскорузлый афеист, занимаюсь церковной архитектурой. И что у меня столько друзей попов.
К стоянке у станции «Дорохово» подъехал Саша Мочальский, мой недавний гость, с Лешей, Васей Флоренским – и двумя «пионерами»: сыном Васи и его приятелем. «Пионеры» уехали на электричке в Москву. А мы поехали в Макеиху, смотреть, как получилась спроектированная мной трапезная. На Леше его знаменитый камуфляжный китель, на одном рукаве которого вышит честной крест, на другом – святой пацифик.
Храм показывал его настоятель, поп Паша. Но главный тут – Вася, ибо именно он задумал эту трапезную и оплатил проект и строительство. Получилось неплохо, хотя в месте примыкания новой стены к старой видна трещина. Я списываю это на то, что строители все сделали по-своему, вопреки проекту (из-за чего у меня уже было объяснение с Васей). Фотографирую трапезную:
– Для своего портфолио? – с издевкой спросил Леша.
– А почему нет? Теперь буду называть себя культовым архитектором!
В санаторий «Дорохово» мы ехали уже на машине о. Павла. За Старой Рузой – красивый мост между крутыми берегами Москва-реки, довольно неширокой речки. Вася рассказал, что когда-то тут на холме стоял храм, что в последнюю войну здесь шли жестокие бои. Храм служил то ли наблюдательным пунктом, то ли ненужной доминантой – и его взорвали. Поэтому храм св. Пантелеймона на въезде в санаторий «Дорохово», зажатый в доме сарайного типа между комнатой охраны и банкоматом 24 часа, – теперь в округе едва ли не единственный. Директор санатория решил сделать его побольше, поудобнее, ибо из-за тесноты и духоты поп Паша, настоятель и этого храма, едва не падает в обморок.
Есть тут и другой поп, в рясе, с нагрудным крестом, с черной бородой и колючими глазами, вздумавший меня благословлять. Зовут его о. Геннадий. Он не стар, но суров и пристально вглядывается в меня.
Подъехал еще один человек, бритый и стриженный, в армейской рубашке, с провинциальным акцентом и простецкой речью, очень шумный и активный. Оказалось – тоже священник, о. Георгий, главный работодатель Леши (Леша подменяет его на службах). Леша зовет его за глаза о. Флибустьер. Действительно, он больше похож на братка или полукриминального бизнесмена. По словам Леши – и паства у него соответствующая. Зато щедрая.
Храм двухэтажный, но очень маленький. Первый этаж – трапезная, где в одном месте сразу и церковная лавка, и холодильник, и стол, и разная полезная утварь. И здесь отцы и Вася в святой простоте, не стесняясь храмовых теток, пьют сухое вино из чайных чашек и закусывают: у о. Паши сегодня престольный праздник, день св. Пантелеймона. Я отказался:
– Это вам нечего делать, а у меня работа.
О. Геннадий, который один из четырех попов одет по-поповски, тоже не пьет. Да ему такая простота и не по чину, ведь он знаком с главным архитектором Московской области и министром культуры (предупредил он). Видимо поэтому он взял на себя функцию консультанта: с чего мне надо начать прежде всего. По его мнению – с лестницы и вентиляции. Серьезную переделку он считает глупостью, так как на нее не дадут денег.
– Я хочу, чтобы все делалось профессионально! – объясняет он. 
Похоже, он мне не доверяет, как и всей инициативной группе, затеявшей этот проект... Я поинтересовался у Леши полномочиями моего советчика – и узнал, что о. Геннадий не имеет к храму никакого отношения и слушать его не надо.
Вместе с Васей мы сделали обмер храма внутри и дома снаружи. Вася обещал мне оплатить фор-эскиз нового храма, 200 долларов, шесть тысяч рублей: я беру всегда очень мало.
На огромном джипе Флибустьера, подходящем ему по габаритам и брутальности, съездили в супермаркет в Рузе. Люди купили мяса для шашлыка и ящик аргентинского вина. И на двух машинах поехали к Васе.
У Васи сидит сосед Олег, стриженный и плотный, и девушка в платке с маленьким ребенком.
То, что было в храме, являлось лишь разминкой. На самом деле празднование только начинается, и под него отведена терраса в дальнем углу сада, примыкающая к мастерской. На стенах висят свежие васины картины с видами фиолентовских мысов. О. Флибустьер, узнав, что это всего-навсего Крым, рассказал, как только что ездил отдыхать в Монте-Карло.
– На рулетке играли? – спросил я.
– Играл! – подтвердил он гордо.
Стол быстро заполняется бокалами и закусками... Меня гложат сомнения: оставаться или нет? Это очевидно не моя компания, и мои «пищевые запреты» не делают застолье соблазнительным. И я вряд ли попаду здесь в тон – и еще, чего доброго, ввяжусь в какой-нибудь спор и все всем испорчу...
С другой стороны, меня подзуживает интерес естествоиспытателя. К тому же, просто хочется какого-то контраста с моей теперешней жизнью, состоящей практически целиком из больницы...
– Ставь, что хочешь! – сказал Вася, оторвавшись от гастрономии и показывая на свою коллекцию винила. И тем прервал мои сомнения на самом интересном месте.
На вертушке вполне удачно стоит диск Pink Floyd «Animals». Я осторожно, полузабытым движением, поставил иглу на пластинку. Я решил, что просто буду сидеть и слушать: музыку, попов, ехидно улыбаться – и побыстрее свалю...
– Это тяжелая музыка! – неожиданно пожаловался о. Флибустьер.
– Pink Floyd – тяжелая музыка? – удивился я.
Наверное, поп не любит рок, подумал я. Ему нужно что-нибудь «классическое».
– Конечно, я могу поставить что-то другое...
– Это устарело. Хотя раньше я тоже слушал... Теперь надо слушать другую музыку. Сейчас инструменты стали гораздо лучше...
– Значит, и музыка?
– Да!
Ну, вот: оправдываются мои худшие опасения.
– И что же теперь надо слушать?
– Я люблю «хаус» или что-то «парковое», нейтральное... А такая – это теперь слушают одни маргиналы!
Увы, я не понял, что для попов это – ругательное слово. Впрочем, о. Паша политично молчал.
– Ну, не знаю, я всю жизнь был маргиналом.
– И что в них хорошего?
Естественно, я должен был кинуться на защиту идеи!
– ...Маргиналы – это как дрожжи в тесте. Все изменения в мире во все эпохи начинают маргиналы! – закончил я свой спич.
Он и о. Геннадий попросили примеры. И Леша неожиданно привел самый первый и очевидный пример: Иисус Христос.
О. Флибустьер потребовал не упоминать его имени:
– Для меня это серьезно. Не выношу суесловия об Иисусе Христе за столом!
И предложил мне найти другие примеры. Я назвал Сократа и Диогена. А до кучи и Александра Македонского... Вспомнил и то, что в советское время ходить в церковь, верить в Бога – тоже было очень «маргинально»...
Спор, разумеется, не утих, а продолжал развиваться.
...Сосед Олег исчез, потом вернулся, следом пришла его жена Руся, родом с западной Украины. У Олега – свой небольшой мясокомбинат. Его жена работает в банке. Они растопили сауну и пригласили всех к себе. Но попы ждут шашлык, а идти одному к малознакомому человеку, к тому же связанному с мясокомбинатом, я не хочу.
Шашлыком руководит Вася. Олег очень говорлив, не стесняется задавать порой наивные вопросы, балагурит, фамильярничает с отцами. Он объединил и меня с этой компанией, сделав мне «лестное», на его взгляд, сравнение с их мистическим патроном. И дальше не мог с этого сравнения слезть, как я ни просил его.
– Это имя за этим столом произносить запрещено! – наконец, нашелся я.
Он сделал круглые глаза – под смех попов.
Я сравнил попов с музыкальной гаммой: настолько они все разные при декларируемой унифицированности рпцешной жизни.
– О, ты еще не видел всех! – воскликнул Леша.
– Значит, мне семи нот не хватит, придется ввести диезы и бемоли...
Суровый о. Геннадий стал допытываться у меня: чего я хочу делать с храмом, ругал архитекторов, строителей, организацию строительных работ. Ему вообще трудно угодить: сперва он не хотел участвовать в «плохо организованном» празднике, потом пить вино и водку. Смотрел на всех очень сурово и надменно. Я вспомнил грузинского хиппи Арчибальда, который стал непримиримым о. Бонифацием. И как в воду глядел: о. Геннадий в молодости действительно «тусовался», но раскрыть свое прозвище отказался.
– Зачем вспоминать прошлое? Все до моего воцерковления я забыл, все это мне не интересно.
– А что интересно? – спросил я.
Я думал – «спасение».
– Настоящее и будущее, – ответил он. – В частности – реставрация моего храма. 
Его храм (Архангела Михаила) находится в имении архитектора Бове (в селе Архангельское, недалеко от Вереи), им, Бове, самим и спроектированный. Флибустьер тут же заявил, что тоже служит в храме Бове – и тут их многое связывает. Геннадий очень поднаторел и на биографии Бове, и в архитектурной области, ибо постоянно общается с архитекторами из Министерства Культуры, спорит и ругается. Он хочет «восстановить» храм таким же, как он был 200 лет назад: например, уничтожить «плохие» фрески конца 19 века. Специалисты же хотят все это сохранить, законсервировав, как есть. И тут я на их стороне: лучше подлинные фрески, чем новодел. Геннадий спорит и все стремится проэкзаменовать меня: насколько я плохой или хороший архитектор?
Вася предложил прогуляться до нашей трапезной – и так показать товар лицом. С нами на велосипедах поехали маленькая васина дочка и ее подружка.
Пройдя по тропинке через лес, начинавшийся прямо за васиным домом, мы оказались у большого озера, чьи прямоугольные очертания терялись среди деревьев. В спокойной воде, как в зеркале, отражалось небо. Это было любимое купальное место всего поселка, по словам Васи, но сейчас здесь было пусто и тихо, лишь на дальнем берегу, освещенном солнцем, пестрели две человеческие фигуры. Я решил, что на обратном пути обязательно искупаюсь тут.
Посреди поля, куда мы вышли, залитого заходящим солнцем, на фоне темных деревьев сиял маленький белый храм с золотым куполом. Он выглядел даже лучше, чем днем.
Неожиданно на велосипеде появился Олег, в багажнике которого он привез вино и виски.
– Чтобы не скучать!
На ступенях храма он упал на колени и стал креститься, чем, кажется, удивил даже попов. Он напоминал великого грешника, недостойного иначе войти в храм. О. Паша поиграл на колоколах, расположенных в звоннице над входом в трапезную (я считал это намеком на псковский стиль). Мы еще раз обошли храм и выпили за архитектуру. Олег показал свой травматический пистолет, который взял с собой.
– Привычка! – объяснил он, смеясь.
По-настоящему заинтересовался им лишь о. Флибустьер, оказавшийся, разумеется, любителем оружия.
Странно, но Геннадию понравилось то, что я напроектировал, и он даже снял храм на свой фотоаппарат.
Велосипед ностальгически заворожил меня. И я катался кругами по полю, по скошенной  траве, вдыхая деревенский воздух, – и вспоминал наши поездки на даче, отдалившейся от меня, как и вся моя бывшая жизнь.
После меня велосипедом завладел Флибустьер, забыв о несолидности подобного времяпрепровождения. На самом деле, в нем было много мальчишеского.
Олег, распознав мой интерес, предложил мне ехать на велосипеде домой, опрометчиво положив в багажник весь оставшийся алкоголь...
Все изменилось на узкой приозерной тропе, мокрой и сколькой после дневного купания местных жителей. Тут выяснилось, что координация от выпитого у меня все же не в лучшем виде, и, обгоняя Лешу, я вильнул передним колесом сперва направо, потом налево, – чуть сильнее, чем надо, и колесо вдруг соскользнуло в яму... Оказывается, берег тут обрывался совсем рядом с тропой, чего не было видно из-за прибрежной травы. И сразу начиналась метровая глубина.
В нее я и полетел, вместе с велосипедом!
– Хотел искупаться – и искупался! – дразнит меня Леша.
В кармане жилетки у меня был фотоаппарат, паспорт, деньги, проездной, в штанах – MP3-плейер... Хотя я был почти полностью мокрым, все это странным образом не пострадало. Не пострадал и велосипед, за исключением бутылок, которые просто утонули. Леша разделся и достал их со дна.
Подошли остальные.
– Самое ценное! – демонстрирует он. – Спас!
 И тут выяснилось, что нет пистолета.
– Да был ли он? – спросил Леша. – Я искал на дне, ничего больше нет.
– Я положил его в багажник! – уверяет Олег.
– Ты точно помнишь?
На всякий случай Олег обыскал свою куртку...
– Он же зарегистрирован!.. Вдруг кто-то найдет... У меня могут быть серьезные проблемы!
И сам полез воду, но пистолета не нашел.
– Дам 10 тысяч тому, кто его найдет! – обещает он.
Леша полез опять.
– Ловись-ловись пистолет, большой и маленький! – вдохновляет его Вася.
– Не нужен мне большой, мне нужен мой! – не соглашается Олег.
Но как Леша ни искал, пистолет не ловился.
Теперь разделся я.
– Что, не хватило купания? – удивляется Леша.
Заодно я попробовал найти несчастный пистолет. Олег пал духом:
– Это бесполезно...
Дно тут глубокое, вода по пояс, на дне глина и растения. Но я нашел его буквально через минуту.
– Ну, где мои десять тысяч? – спросил я, возвращая пистолет.
Олег сразу решил его опробовать – и устроил салют над озером, расстреляв всю обойму. Я плыл под этот салют, не замечая холода, хотя у дальнего берега уже стал собираться туман. Но я ничего не чувствовал, кроме покоя, похожего на сон. Мне нужно было снять стресс из-за этого нелепого приключения – и я доплыл почти до противоположного берега, оставив компанию ждать меня. Впрочем, к моему возвращению все, кроме Васи и Олега, ушли.
На берегу не очень трезвый Вася стал совать мне 5 тысяч из моего же кошелька. Олег настаивает, что должен мне 10 тысяч, но я, естественно, и слышать ничего не хочу.
– Я же сам его утопил.
Вася повел нас коротким путем к дому. Счастливый Олег уехал вперед. Я иду в мокрых трусах, с мокрыми и частично грязными вещами в руках. Для согрева Вася протянул мне вискарь. Я в каком-то полуанабиозе. Вроде, все кончилось хорошо, но выдержит ли мое здоровье?
На улице, недалеко от своего дома, Вася увидел жену Олега Русю – и попросил ее пустить меня в их сауну.
– Ему надо согреться...
– Сауна уже остыла, – сказала она. И предложила душ.
Это большой двухэтажный дом, только построенный, с иголочки, с очень качественной отделкой и со всем возможным комфортом внутри. Лишь разбросанные повсюду детские игрушки  отличают его от журнальной картинки. Я ходил в трусах по дому, извинившись за свой вид, смотрел и хвалил. Залез под горячий душ. Пришел Олег и отвел меня в сауну, которую вновь растопил. Сауна расположена в отдельной части дома и аккуратно оббита липовой вагонкой, в углу – электрическая печка-каменка. Пижонская стеклянная дверь. Он очень заботится обо мне: принес полотенце и халат. Я разложил вещи на полкАх, поближе к каменке, а сам устроился на самом верху. Это было вовремя – и с точки зрения моего купания, и с точки зрения моего еще не залеченного радикулита. Вещи сохли, я согревался... Не хотел я идти к Олегу и париться в его сауне, а вот пришлось!..
Олег пригласил пить чай в гостиную. Красивые диваны вокруг низкого журнального столика. Я, в чужом халате, кажусь себе здесь Гекльберри Финном в приличном доме. Еще раз похвалил проект, качество отделки.
– Я мечтал все это построить, построил – и потерял смысл жизни, – признался Олег.
Только жена осталась его последним смыслом. Он рассказал, что завтра ему ложиться на обследование в больницу – есть подозрение на рак.
– А я уже месяц «живу» в больнице, – вспомнил я.
– А сколько твоему отцу лет?.. А тебе сколько?..
Он не мог поверить моему ответу и все переспрашивал... Несмотря на свою «профессию», он оказался совершенно нормальным человеком, и я искренне пожелал ему, чтобы все кончилось хорошо... Он снова заговорил о деньгах, я снова отказался, оделся и пошел к Васе.
Тут все те же, кроме уснувшего Васи и уехавшего Геннадия. Вместо них – жена Васи Юля. Она, увидев, что мои вещи еще влажные, принесла мне теплую куртку, хотя я, было, стал отказываться. Она предложила мне остаться у них на ночь, как и год назад... Для веселья я напомнил, сколь проблемно для меня посещение здешних мест – и рассказал историю с ментами, остановившими меня прошлым летом неподалеку на трассе... А я, после обмера храма, поддался уговорам Васи и Леши и выпил пару бокалов вина...
А Леша вспомнил восхищение Олега на берегу озера: «оказывается, и хиппи на что-то годятся!» И ругает меня, что я отказался от денег:
– Он не обеднел бы!..
Продолжили пить и спорить с Флибустьером, теперь о траве и психоделии... Я чувствую легкость, оттого что я теперь совершенно свободен и волен сам решать: оставаться ли тут, куда и когда ехать?.. Что не надо никого предупреждать, извиняться. Это позиция мне нравилась – и я вовсю реализовывал ее...
Полдвенадцатого с Мочальским и Лешей поехали в Москву – под Doors и мои комментарии про влияние на Моррисона Фердинанда Селина и его романа «Путешествие на край ночи»...
Саша живет между Щукинской и Октябрьским полем, то есть близко от больницы, в которой мне утром дежурить, – и мы решили, что заночуем у него. Хрущевский пятиэтажный дом, скрытый старыми деревьями. В квартире сохранились раритетные выключатели начала 60-х, на веревочках. Помню их по своему детству. Странно, что им удалось уцелеть.
Видно, что в квартире живут маленькие дети, но сами, как и их мама, – отсутствовали. Мы сели на кухне и снова выпили, – ради компании не пившему весь день Мочальскому, – хоть мне явно хватит. Еще немного поспорили с Лешей о Флибустьере и Геннадии...
Легли на детские кроватки в большой комнате: я наверх, Леша вниз.

...Утром головная боль и дикая суш во рту. Удивляюсь, что ничего вчера не потерял и не испортил, в том числе здоровье. Вот только пить так много нельзя! Саша сделал нам яичницу. Я пил чай и все не мог напиться.
На улице солнечно и тепло. Ребята решили доехать со мной до Щукинской – и мы пошли к остановке местного трамвая. Попалась забавно раскрашенная бойлерная: березки, два домика. Кошка в окне одного из них. Ждали трамвай так долго, что я сходил до ларька и купил себе холодный чай: сушнях все еще одолевает. У метро распрощались, пожелав друг другу новых приключений.
Мне все еще худо. Зашел в магазин, где купил молоко для отца и сок для себя.
Кратко рассказал маме о поездке, умолчав о падении в озеро. И отпустил ее. Хотелось прилечь и еще поспать, но отец беспрерывно требует полоскание для рта. А то, что есть, ему не годится.
Вспоминаю вчерашнее как яркое пятно на тусклом фоне моей теперешней жизни... Однако силы совсем оставили меня – и мне уже хочется какого-то тепла, сочувствия, общения... Девушки кажутся красивыми и желанными...
Но это скоро прошло...
Зашла стоматолог с каким-то новым полосканием. От полоскания отцу стало лучше, и он заснул.

***

Весь день он спит, а ночью начинает колобродить. Каждые полчаса я бегал к нему с полосканием. Полчетвертого ночи, дав очередное полоскание, я предложил ему терпеть. На что получил ответ, что он здесь для того, чтобы лечиться, а не терпеть. Он дома терпел – и едва не помер... Помню, как он терпел!
В четыре ночи он снова стал стонать, но ничего не просил – и я, наконец, заснул. До 6, когда он в ультимативной форме потребовал телефон. Я так же ультимативно отказался ему его давать. Он стонет, но отказался от полоскания. Зато стал просить пить. Оказывается, я не давал ему пить с полночи до 6! Именно это он хотел сообщить по телефону маме!
Точно так же накануне он доводил маму, заявив, чтобы она уходила, если пришла сюда спать, а не заботиться о нем!
Когда я попытался дать ему лекарство, он грубо отказался:
– Не командуй!
– От чего ты стонешь? – спросил я.
– Отстань!
Когда пришла мама, он заявил, что контракт со мной расторгнут. А я поехал за Альбумином, по 2000 флакон, чтобы возвратить его к жизни.

Соседка Лидия Михайловна, которая попалась мне на Потаповском, сказала, что я стал лучше выглядеть.
– С чего бы это? – удивился я.
– Я все жду, когда ты начнешь стареть, а ты все никак, – заявила она.
– Как Дориан Грей, – резюмировал я.
Вот и Васин сосед Олег не мог поверить, сколько мне лет. «Годы обтекают нас, как вода камень» – из фильма о Тиле Уленшпигеле. Годы пока не держаться на мне, как растения на гладкой стене. То ли я живу слишком благополучно, то ли вегетарианство действительно замораживает старение.
В «Detalab» с меня за восстановление жесткого диска потребовали 10 тысяч. И жалко, но еще жалче своего времени, которое я потрачу на восстановление всех программ, приложений, библиотек, адресов... А что-то потеряю совсем. К тому же от Флоренского я получу 6000 за фор-экскиз. А потом, может, еще больше за проект. Не ясно лишь, когда мне им заниматься? Разве тут? Пока отец спит, а у меня есть силы. Потому что в Жаворонках у меня сил нет совсем.

Такая простая вещь: проснуться – и никуда не бежать, ни с полосканием, ни на электричку... Бывает ли такое, было ли такое? Будет ли?
Такие приходят мысли.
За окном проходит лето, которого я так ждал. Как я буду поститься зимой, не наевшись летом?
Все это праздные рассуждения, потому что выхода и выбора в этой ситуации нет. Все мы – «волшебные помощники» друг для друга.

День рождения Кота. День, как назло, холодный и дождливый. На даче было бы совсем тухло (а так бывало), а тут ничего. Лесбия неплохо выглядит, как-то сердечна (я встретил ее и Ваню у метро). Может, тоже соскучилась? Зашли в госпиталь. Здесь уже Алла Киселева, которую мама вызвала подменить нас, ибо Володя так и не смог.
Кот очень трогательно сидит около ВИ, держит руку. Алла хвалит его за взрослость.
Идем в «Щуку», торговый центр у метро. На самом верху магазин цифровой техники. Тут же боулинг, который я видел вживую едва ли не первый раз. Ване предоставляется свобода выбора подарка. И он не знает, что выбрать.
– Не хочу быть старухой из сказки про «Золотую рыбку», – рассудительно сказал он. – Выбрать, а потом пожалеть, что выбрал не то.
– Продешевил! – издевается Лесбия.
– Продешевил, – простодушно соглашается он.
Попытка не продешевить отняла много времени. В конце концов, он выбрал супернавороченный мобильный телефон с камерой, подключаемый к интернету, за 10 тыс.
Спустились в зал с кучей заведений для еды. Взяли две пиццы, а Лесбии – картошку с начинками из «Крошки-картошки». Она права: разогретая пицца не очень вкусна. К тому же у меня ломается запломбированный зуб – и начинает ужасно резать язык. Отчего у меня пропадает всякий аппетит. Спускаемся на этаж ниже, где мы с мамой пьем вино, а Лесбия и Кот – кофе. Тут же неудачно пытаемся разобраться в телефоне. А мне уже надо идти, сменять Киселеву.
Есть я ничего не могу: осколок зуба напоминает нож, который режет язык. Теперь я стал похож на отца – и хорошо его понимаю. Может, мне это послано специально? Точу зуб маминой пилкой для ногтей.
Ночью слушал по «Эхо» передачу про слайд-гитариста Рая Кудера. Как раз накануне я посмотрел «культовый» фильм «Crossroads», для которого он написал и исполнил всю музыку. Опять совпадение.
Ночь прошла ничего, хотя я долго не мог заснуть. Еще бы: увидел Лесбию первый раз за месяц. А полседьмого все началось по программе: болит рот, ноги, лопатки, копчик... Полоскания, массаж, стоны... Все как всегда.

Сегодня 40 лет Нации Вудстока!

На Краснопресненской, где опять покупал Альфубин, нашел платную стоматологию. Тут долго писали всякие бумажки, вроде лечебной карты, потом обследовали все зубы, «по правилам», вместо того, чтобы заняться больным. Когда дошло до дела, выяснилось, что нет насадки на бур. Потом сломался сам бур. Пригласили помочь молодого человека. Молоденькая Алина никак не хотела пилить то, что я у нее просил, «жалея зуб». Так и не допилила. Но и заплатил всего 140 руб.
Дома застал одного Кота – и Спуки, очень преданно меня приветствующего. Лесбия уехала получать деньги с жильцов. Я попиваю коньяк – как анестезию, слегка закусывая «спаржей» с морковкой и оливками. Из-за воспаленного языка очень больно что-то прожевать. А Кот показывает свой новый телефон, все его возможности.
Позвонил Денис, отчитался о доме, поздравил с днем рождения...
Появилась Лесбия. Мы поговорили об отце, о маме, которая, на ее взгляд, выглядит все хуже, которая тоже может упасть, как загнанная лошадь. Она рассказала про скандал на вчерашнем дне рождения Кота у ее мамы. М.М., по ее словам, совсем сошла с ума. И все из-за цветов, которые она передала Лесбии для моей мамы, и которые я, в конце концов, забыл ей привезти (и Лесбия опрометчиво об этом сообщила).
Потом по интернету ищем варианты двухкомнатных квартир. Я ставлю галочки. Ее волосы касаются моей щеки и провоцируют на нежность, как раньше... Один раз я ее даже полуобнял. Это как дежавю. И дома только мы втроем. Говорить я много не могу – из-за языка. Да и устал от полубессонной ночи.
Лишь прилег: пришли Мочалкина и Нильс. Две недели они жили на Воре, Нильс чинил их авто, из-за чего поссорился с Глафирой, которая хотела, чтобы это сделал сервис и быстро. Тогда он напился, устроил переполох, едва не помер... Каялся. Теперь пьет чай. И все курят, как паровозы. Я уже отвык и чувствую себя, как в газовой камере. Они еще и стебутся, в том числе надо мной (из-за моего «обета молчания», как я это назвал). Но мне пофигу. Свое авто они хотят продать и купить новое. И поехать в Питер. Лесбия напрашивается в компанию.
Прощаясь, Глафира сказала, что я плохо выгляжу. А с чего бы мне выглядеть хорошо?
Отношения с Лесбией самые теплые. Жду, что в эту ночь можем оказаться в одной постели. Но я засыпаю раньше, а она спит вместе с Котом. Ну и отлично. У меня совсем нет сил на такие приключения. Каждый ватт энергии на счету.

Данная ситуация дает мне возможность соскучиться по Крыму, обновить свое чувство к нему, почти изгладившееся за этот год. То есть, то чувство, которое, как влечение к женщине, снова и снова гнало меня в Севастополь. Это было мне вместо любой иной любви.

Весь день отец был плох, почти не ел, давления никакого, члены немели, болело сердце, задыхался – и ночью по моей просьбе ему вкололи трамал. После чего я услышал совсем неожиданные слова:
– Ох, как хорошо! Да ты, наверное, видел... Космос...
Да уж, видел.


***

Ночи, как водки, осталось еще до утра
На полстакана, и надо поспать, а иначе…
Ну-ка, попробуй, как дух без кола, без двора –
В тихих озерах проплыть на приятельской даче.

Ночи бульдожьей не хватит, и скоро врачи
По коридору пройдут, прогрохочет тележка.
Жизнь уходящая бредит и стонет, кричит, –
И я бегу, пограничник, устроить задержку

Груза болящего в чьи-то глухие поля,
В то запредельное, хуже хохлов, иноземье…
С той стороны пограничник смеется, маня
Нас проезжать, не стоять, продлевая мгновенье

Жизни бессмысленной, что добрела до седин,
Капельниц, утки и жидких котлет для лежачих.
Где всего счастья-то – вспомнить, как плавал один
В тихих озерах в вечор на приятельской даче.

Написал стих всего за час, в шесть утра, мучаясь на больничной кровати желанием снова заснуть. Стих начался с этой мысли: надо поспать, сколько там до утра (до первых врачей)?.. Слова легли на какой-то ритм – и пошло. Притом что эмоционально я совершенно выжат.
По дороге домой позвонил бывший заказчик и предложил поработать над его крышей. Ему надо срочно, а я не могу.
В тот же день вывесил стих в ЖЖ. А еще отчет о поездке в Дорохово, текст про Цветаеву, много отвечал. И пил. Поговорил с Лешей по мобиле: он только что вернулся из Питера.
В результате лег лишь в два ночи и ни хрена не выспался.

Согласно Плутарху («Об Исиде и Осирисе») – Исида родила Гора как чувственное подобие нематериального мира. Тифон-Сет (чьим священным животным является кабан), темный младший брат Осириса, обвинил Гора в том, что он имеет естество, испорченное телесностью. Гор одолевает Сета через слово. Более того, Сет по версии египетского жреца Манефона называется Бебоном, то есть «преградой». Но это значит почти тоже, что по-еврейски «Сатана» и буквально соответствует индийскому «Вритре», царю асуров! Вритра – олицетворение хаотического, косного принципа. Он своим телом замыкает воды рек, текущие из-под мировой горы. Он змееподобный бык (дракон) и связан с водой. В противоборстве Громовержца-Индры с Драконом воплощается один из основных мотивов индоевропейской мифологии.
Для Плутарха Гор был Аполлоном. Не исключено что ранние христиане с юного кудрявого Аполлона-пастуха (Номия) рисовали своего Доброго Пастыря. Обычно, впрочем, считается, что его рисовали с Гермеса…

Ночью отец устроил кипеш: не идет моча. Так и оказалось: что-то случилось, когда отец заставил меня посадить его на стульчак. И процесс прервался. Через два часа я поднял сестру с постели и попросил позвонить урологу. Но уролога нет. Дежурный врач не склонна воспринимать ситуацию, как серьезную, а отец кричит, у него рези, ничего не идет – факт. И трамал не помогает.
Все же заставил прийти дежурного врача. И врач прочла мне лекцию на тему: ничего страшного, если, конечно, не отказали почки... Она с помощью сестры ввела в трубку стакан фурацилина, моча пошла. Тревога отменяется...
Умка в своем сообществе пожелала мне держаться. 4 сентября она дает концерт в Херсонесе в античном театре! Вот, где я хотел бы быть! Она пишет: только ты решил остаться здесь жить и вот – такие дела...
Так всегда и бывает: принимаешь важные решения чуть позже, чем надо. Или возникают непреодолимые обстоятельства. Первым непреодолимым обстоятельством был отказ Лесбии здесь (там) жить. Вторым, ожидаемым, – болезнь отца. Мы вовремя решили уехать: больной отец, больная М.М. И еще школа Кота...
Надо быть свободным, как ветер, чтобы что-то менять в своей жизни. Откладывать, пока дети вырастут, а родители помрут? Да сколько же мне самому тогда будет? И не помру ли я сам – так тухло мне было последние годы в Москве. Тупое зарабатывание денег для выживания. А теперь, вон, – картинки пишу и даже стихи. При всей усталости я сейчас в лучшем творческом настроении и «открытости»... Прекрасный и важный был год. Не хочу возвращаться к прежнему.
Именно теперь, с некоторого расстояния, я понимаю, что все было сделано правильно.

После двух дежурств в Жаворонках и одного здесь я думал, что выдержать полтора месяца в больнице – это нереально. Трудно изменить профиль своей жизни, трудно войти в эту новую форму.
Но вот они прошли – и ничего. И конца не видно. Словно мы здесь навсегда поселились.
Чего мне жалеть о квартире в Потаповском? Больше года я не живу в ней. Я живу где угодно, в куче мест. Жилищный оппортунизм полностью исчерпан.
Следующий оппортунизм – семейный. Он тоже почти преодолен. Если и осталось стремление к возобновлению отношений, то оно, как в 80-е, лишено сексуальной окраски и держится лишь на печали одиночества, эмоциональном вакууме – и осознании животворного богатства ее личности. Но сейчас и это не действует. Поэтому никакого сближения.
А сексуальные проблемы помогают решать приходящие ко мне по ночам суккубы, что являлись за месяц уже дважды.

В этом дневнике я топлю свое одиночество. Говорю сам с собой, как с другим. Или для другого. Да и прежние дневники были похожи, потому что одиночество всегда мне присуще. Но в настоящем одиночестве я сразу начал писать гораздо больше, обсасывая каждую деталь, каждый нюанс мысли и чувства, словно хочу докопаться до какой-то основы, которая меня утешит. Которая даст настоящее спокойствие.
Пока пишу – я спокоен, голова занята. Стоит отложить тетрадь – словно отложил броню. Я снова открыт хаосу настроений, неясным картинам будущего, искусительным или горьким картинам прошлого.

Ночью, как всегда, «воздушная тревога»: опять не идет моча. Вызываю хирурга. Он шел очень долго – из другого корпуса. И не очень активно чистил трубку шприцем-насосом, но моча все равно не идет. Параллельно отец задыхается. Потом у него отказывает рука – и я долго ее тру, разминаю, а он все не спит, даже после трамала. Думал, так всю ночь и пропрыгаю около него. Но полвторого он успокоился – и я вырубился.
Выглядит он не ахти: кожа да кости. Кожа виснет мятыми складками, лицо натянутое, веки – розово-фиолетовые. И запах... Но и эта плоть хочет жить. Эта жизнь не хочет исчезать. Куда ей исчезать, у нее же больше ничего нет. Она и теперь лишь спит, дремлет или стонет. Но не сдается.

В сексе заложена трагедия. Можно выбрать ее гордо и сознательно. Но никто этого не делает, трагедию принимают за сладкое увеселительное путешествие.
...Спать с женщиной в обнимку в одной постели в одежде – вот для меня вершина взаимоотношения полов. Когда разница полов едва ли не исчезает, как и внеличностная их задача. Задача, то бишь смысл их разделения.
Из такого взаимоотношения не получится обыденность, иначе – семья во всем ее пошлом смысле. Не будет испачканных простынь, оргиастических криков, душераздирающих страстей.
Наверное, они тоже иногда нужны, но насколько же лучше обходиться без них! Вступив в сексуальные отношения – это как открыть ящик Пандоры: ты уже никогда не будешь свободен и спокоен.
Лишь одеждой можно победить тело, победить пол и тот могучий зов, уступив которому, ты навсегда искажаешь траекторию своего полета.
Вспоминается любовь в ее начальный пьяный период, когда влюбленные смотрят друг на друга едва ли не как на живых богов, когда быть друг с другом для них потребность, хуже физиологической, когда им даже не нужно секса, потому что любой поцелуй, любое касание доставляет неизъяснимое счастье. Созерцание любимого объекта заменяет весь мир, компенсирует всю его беду… И лишь когда в их отношения входит богомерзкий трах – сказка кончается.
Начинается что-то другое, огромное, роковое, чуть ли не мистическое. И при этом простеганное из конца в конец несвободой, банальностью и болью. Это такое излучение, что умирают все мелкие радости, все, что прежде завораживало тебя и казалось важным. Звук этой трубы оглушает и почти рвет перепонки. А в перерывах, как погребальная телега чумы, скрипят кривые колеса долга, порожденные из твоего собственного бессилия, на которых ты едешь туда, куда совсем не хотел попасть. И ты опять хватаешься за трубу, чтобы, обезумевшим тетеревом дудеть, не помнить и не плакать.
И тогда загнанный в тюрьму Штиллер в отчаянии кричит: «Я не Штиллер!»
(Именно за подобные пассажи меня когда-то и прозвали «Пессимистом».)

А иногда я вдруг с тревогой думаю: а не кончу ли я так же, как Теря?

Пока лежал бессонной сиделкой – посетило озарение: почему Лесбия так маниакально стремится разменять квартиру и выделить Коту часть? Она считает, что, коли мы больше не живем вместе – она должна обеспечить будущее своего ребенка. А то я, чего доброго, заведу новую герлу, а еще, не дай Бог, новых детей, жилья станет не хватать... А если и не заведу – через несколько лет Коту понадобится квартира, и Потаповскую все равно придется разменять, а вдруг я не соглашусь, будут какие-нибудь обстоятельства – и бедный Кот окажется на улице... Отсутствие жилья – это ее старый невроз, который она распространяет на всех. И не доверяет здесь никому, даже мне...

Читая старые дневники, подумал, что я, наверное, напрасно ругаю себя за дурацкий характер, за то, что не могу испытывать счастье, наслаждение... Если нет орущих младенцев, нет глупых, крикливых людей, а есть красивая природа и хорошие умные спутники – я испытываю необычайное воодушевление и счастье. Просто так бывает очень редко.
Мы вообще были с Лесбией вдвоем очень редко – и это серьезно повлияло на наши отношения. У нас был круглогодичный бой, на грани надрыва – с обстоятельствами, друг с другом, почти без перерыва. Нам не повезло с детьми. И мы сами совершенно не подходили быть родителями. Не предназначены мы для этого занудного дела. И не смели отказаться, свалить на другого, уменьшить требования к тем, кого мы взялись вырастить. Не будь всего этого, наша жизнь была бы едва не идеальна.

Зашел Володя, его единственный сын, первый раз. Я сидел за столом и делал на обновленном компе проект храма в санатории «Дорохово». Он сел рядом с отцом, взял его руку. Даже покормил его. Он был мил, сердечен, говорил правильные слова, но больше не пришел. А мы так рассчитывали, что он будет нас подменять!..

Еще в 2005 году в Крыму она сказала, что, как от долгой однообразной позы искривляется позвоночник, так от долгой однообразной жизни искривляется судьба. Поэтому вдруг переменила отношение к Крыму и стала призывать меня осуществить свою давнюю мечту – переехать сюда жить. Даже стала узнавать у местных волосатых про школу для Кота...
Мы шли к реализации этой идеи три года. И только реализовали – она решила вернуться в Москву. Мне хочется назвать это предательством.
Конечно, жизнь может вносить свои коррективы. Прожив год в Крыму, она могла убедиться, что это слишком тяжелый эксперимент, слишком большая жертва для нее. Но она произнесла свой «отказ» еще осенью, в сентябре, в прекрасном солнечном сентябре...
Я все же благодарен ей, что она на этот эксперимент пошла. И у меня был этот год, который я никогда не забуду. Хорошее и плохое в нем было слито. Я потратил очень много времени и сил, утепляя дом. Я надеялся, что после южной зимы в теплом доме она передумает.
Теперь, в любом случае, у меня есть готовый к зиме дом. В который я намерен уехать, как только жизнь даст мне эту возможность. Я не буду бегать за Лесбией.
«Прощай же, милая! Катулл сама твердость»...

Проходят дни, недели – мы звоним друг другу лишь по какому-нибудь важному поводу. Я прожил с человеком 27 лет – но не стал ему братом, необходимой и незаменимой частью. Какой же смысл был в этом союзе? Я так и не научился понимать ее, предвидеть ее поступки. У меня нет никаких предположений, о чем она сейчас думает и что чувствует? Думает ли она обо мне, как я о ней? Уверен, что нет. Да ведь она всегда не одна – а это самое важное, что ей нужно. И еще Кот, которого надо готовить к школе. Она не скучает.
Еще недавно казалось, что мы абсолютно необходимы друг другу, что у нас, несмотря ни на что, гармонический союз. И это не только со стороны, это нам самим так казалось. А иначе – какой смысл жить вдвоем? Если раньше главным желанием было быть друг с другом – и это правильно, и это единственный фундамент жизни вдвоем, то последнее время стало казаться, что от жизни порознь мы лишь выигрываем. И вот мы решили: не станет ли порознь нам действительно легче?
И все же легкость нашего разрыва меня удивляет. Разрыв без ссор, без обид... Все у нас не как у людей.
Исчезновение собаки вызвало бы большую печаль. Поэтому так и не могу понять: наш разрыв – это что-то единственно правильное или это какое-то чудовищное извращение? Так не может и не должно быть!
Хотя примеры известны: Макс Казанский взял и уехал.

...Сегодня я мог бы увидеть ее: мама неожиданно попросила Лесбию посидеть с отцом, пока мы будем отмечать ее день рождения в «Щуке». Я был против – и мама отменила просьбу. Мне не хочется от нее услуг. Не хочется и мучить лишний раз. Не хочется лишний раз видеть. Пресыщенность жизни с нею еще не прошла. Обида...
По дороге сюда я купил вина и чуть-чуть еды. И конфеты санитаркам. Подвинули стол к кровати. Что-то вроде тоста... Отец съел кусок севрюги. Мать сидела с ним больше суток, две ночи – под предлогом моего проекта...
 «Дорохово» я скинул по почте на четыре адреса – и всем понравилось. Правда все приняли его за обещанный «дорогой» вариант. А всё наоборот.
За больничным деньрожденным столом мама попросила меня рассказать о психоделических эффектах, которые мог наблюдать отец под трамалом или промедолом и которые наблюдал я сам (под другими веществами). Она, оказывается, имела некое видение после смерти бабушки: пошла с подругой (уже умершей) в Дом Кино и вдруг увидела, что вся поднимающаяся по лестнице толпа – это скелеты, мертвецы... Никому, кроме меня, она это не рассказывала...

...Смотрел фото с Лесбией 05-06 года... Почему люди, столько занимавшиеся друг с другом сексом, пускавшие друг друга в самые интимные области своей жизни, не имеющие тайн, привыкшие, имеющие невероятный общий опыт – так легко расстались и не испытывают потребности быть снова вместе? Что за странный феномен?
Мы исчерпали все поводы быть вместе? Такое может быть. Стакан совершенно пуст и сух – и мы вдруг сделались чужими людьми. Какими, видимо, всегда и были, но лишь вино в стакане мешало увидеть это ясно.
Расстались без надрыва – потому что надрывом была вся жизнь.
Теперь я думаю, ей вообще все равно. И до меня ей особого дела нет. Я могу оставаться другом, старым возлюбленным, которого легко выкидывают из сердца, стоит перевернуть страницу. Она же сама это говорила. Все, что между нами было, не затронуло ее душу, душа как бы хранится в герметическом отсеке, куда не проникают ни события, ни слова. Поэтому после ночи любви она всегда забывала  то, что говорила – словно все это относилось к особой реальности, не имеющей ничего общего с реальностью обычной, и законы одной не влияют на законы другой. Она в этот момент сама другая – и может делать и говорить что угодно. А потом она нормальная, и ничего ей не нужно, ничего она не помнит или притворяется, что не помнит. Хотя в целом она человек вполне искренний. Но человек слаб, а женщина – тем более, и некоторая психическая хитрость для нее неизбежна.
А я не могу спать по ночам. Даже не из-за отца. Все думаю и думаю – о ней, о нас. О том, что меня ждет...

Женщина всегда плодит вокруг себя колхоз: дети, животные, подруги, друзья, родственники... У нее инстинкт – плодить жизнь или, хотя бы, концентрировать ее в одном месте. Это наполняет ее жизнь видимостью смысла и законченности.
А я ненавижу колхоз! Я и несчастен-то всегда был только поэтому: потому что среда была мне чужда. Я всегда был только поэтом...
Теперь я попал в другую крайность: тотального одиночества. Всегда или-или. Среднего не дано.

Ноги у отца теперь, как у ребят из Освенцима или жертв голода в Кении: тонкие палки, лишенные плоти. Руки не на много лучше. Трамал ночью уже не помогает, поэтому вернулись к промедолу. Но и он не вырубает его полностью.
Я заснул лишь около семи – и тут пошли санитарки, врачи, женщина с завтраком. Так у меня теперь и бывает: я сплю через ночь. И в эту, бессонную, продумываю все мысли, что накопились за два дня или за двадцать с лишним лет. Все, что никак не удается решить. Я кошу эти мысли, словно косой, но через день они вырастают снова, как упорные сорняки.

Позвонила Лесбия и сообщила, что, по словам риэлтерши, бывшие хозяева квартиры 13 лет назад подали на наследство от умершей (повесившейся) матери – и, следовательно, имеют право претендовать на треть Потаповской квартиры. И это сразу усложнило ее продажу: уже готовый покупатель отказался.
Повторное собеседование в английскую школу Кот опять провалил. Назад во французскую на Сретенке его не взяли: якобы нет мест. А ведь директриса обещала мне! Поэтому Лесбия пошла в обычную в Колпачном. Но и там неизвестно – наберут ли класс: нет детей.
Поэтому, возможно, следует вернуться к отвергнутому Лесбией варианту: сдать Потаповскую (сделав ремонт), а самим (то есть Лесбии и Коту) поселиться на Мосфильмовской. Или снимать что-то лучшее.
Поэтому полная неопределенность. Даже если бы я получил вдруг свободу, я все равно не мог бы никуда уехать.
Начало осени – всегда проблемы.

У него началась дистрофия. Ни один орган не работает нормально, он не может ни мочиться, ни даблиться... Но у него нормальное давление, нормальная кровь, моча. С ним ничего не делается, словно он стал бессмертным. При этом его не берет даже промедол: он стонет и не спит всю ночь – и я вместе с ним. Хотя по своим причинам: все думаю о Коте и его школе, ремонте, заеме денег для него – и прочих приятных вещах.

Долгий разговор с Лесбией по телефону. Я был в Жаворонках с Котом, которого привезла мама. После почти бессонной ночи и уже тутошнего коньяка.
Говорили о школе или школах. А, главное, о предложенном мной варианте: сдать Потаповскую – коли она не продается. Лесбия попросила подождать до конца договора с риэлтерской фирмой. Но по тону видно, как она расстроена. И про жизнь на Мосфильмовской говорит в тех же словах, что и прежде: лишь в крайнем случае!
– Есть места, которые человек ненавидит!
Отчего же такая ненависть? Ненависть к Мосфильмовской, Жаворонкам, Фиоленту... Ненависть к местам, людям, музыке... Даже колокольчикам. Опять вспомнил прежнюю Лесбию, Лесбию нашего расставания. И опять понял, что оно было неизбежным. Я не выношу столько негатива, столько немотивированной агрессии, часто – в адрес дорогих мне вещей.
И при этом она не может простить отцу сказанных им в госпитале фраз: мол, она знает, что такое боль, и никогда себе этого не позволила бы. Это – капризность и характер, а не боль!..
Не стал напоминать, как она сама, на мой взгляд, капризна в куче случаев. Это она за капризы не считает: это все серьезные вещи... Не хотел с ней ссориться, как поссорился бы прежде. Но настроение испортилось.
Увидел, что мои тайные надежды на возможность сближения и примирения – иллюзорны. Ничего не изменилось. Что с этим человеком я не могу и не готов жить. Даже если бы она вдруг захотела. Но это вряд ли.
Она снова заговорила, что, в таком случае, будет снимать у Кравченко, где всего одна комната, далеко от метро и далеко от центра. Но для нее все это не важно. Не рациональное главное, а эмоции...
Сказала она и еще очень странную вещь: что ей могут предложить одну работу, и что у нее, может быть, будет много денег – и тогда она хотела бы снимать Потаповскую – у меня! То есть платить мне деньги. Не я им с Котом, а она мне. Дичь какая!
– Как я могу брать у тебя деньги?
– Потому что я с Котом буду жить в твоей квартире.
Но я-то считал ее нашей общей квартирой. Это сводит весь мой проект независимой от работы жизни к нулю, потому что мне остается просто оставить им квартиру – и еще что-нибудь платить за Кота. Как при настоящем и очень благородном разводе. Был бы у меня постоянный хороший заработок – почему бы нет?
В таких раздерганных чувствах я пошел спать (днем) – и долго не мог заснуть. А едва заснул – позвонил Ришелье из Ниццы. Хочет приехать от долгой жары на север. Но пока держит работа. Спросил про Лесбию, про 1 июня. Собирается приехать на следующий год. Спросил телефон Ипатия в Дании, но у меня его нет. С трудом потом уснул.
Вечером под солнцем, сменившим долгий дождь, гуляли с Котом по поселку. Дальше я надолго засел за комп, а Кот за кино. Потом поменялись: теперь я смотрел коэновское «Фарго». Очень неплохо.

Утром узнал, что отцу ночью, сразу после клизмы, было совсем плохо. И теперь он лежит почти без сознания, кричит, стонет, ничего не ест... Давление упало, задыхается. И почему-то зовет меня. Ну, что ж, я уже тут. В конце концов, пришлось дать ему трамала: его тут дают свободно, в отличие от промедола. Надеюсь, он не умрет этой ночью.
Это, в общем, отвлекает от моей невеселой ситуации.

Во вчерашнем разговоре Лесбия предстала передо мной точно такой, какой была весь год: жесткой, нетерпимой, не готовой ни к каким компромиссам. А, значит, не готовой что-либо менять, чтобы избыть наш конфликт.
Я стремился быть мирным и готовым на жертвы. Может быть, она это оценила, поэтому была весьма мягкая со мной. Что ввело меня в заблуждение. А больше всего ей хочется квартиры для Кота. После чего она сможет с чистой совестью порвать со мной отношения.
...Теперь в разговорах с Котом я напоминаю отца, выпытывавшего у меня, десятилетнего, про ВИ, кого я больше люблю?.. Вот и я, как бы невзначай, хочу узнать, как она живет, с кем встречается?.. И ничего интересного не узнал. В конце концов, ей несложно устроить так, что какая-то часть ее жизни будет от него скрыта.
Что это – опережающая ревность? Мне будет больно узнать, что у нее кто-то есть? Да, увы. И я знаю, как мне трудно будет утешить себя подобным образом.
Вот опять я все про себя и нее, не могу освободиться. И так после каждого нашего разговора.

Вторые сутки он провел в полубеспамятстве, ни на что не реагируя, без еды, почти без питья... Лишь кричал, звал меня, иногда маму («Алла!»), но редко мог выразить требуемое. Ясно, что он задыхается, болит сердце. Руки холодные, давление снизилось. Он опять стал напоминать себя в первые мои дни в Жаворонках: те же крики, то же полубеспамятство. Вся госпитальная магия больше не действует.
Иногда он доносит, что надо освободить ноги, дать воды, что-то сделать, потому что он задыхается. И я делаю: иду к сестрам, и они колют ему сперва трамал, пол-одиннадцатого промедол, в пять утра – снова промедал. Он помогает слабо, но все же ему стало лучше. Но спать я уже не могу.
Да и как заснешь: эти внезапные душераздирающие крики и призывы: «Ой, Саша, Саша!» – будто я что-то могу изменить. И снова: «Ой, ой, не могу! А, а! Ой, скорей!..» А что скорей?..
Полуоткрытый рот, задранная рубашка... Но нет: сегодня ночью он не умрет.
Потрясающая сила жизни!

«Броня» или «бронулька» – постоянная прикрепленная к вене игла, через которую от капельницы поступает питательный раствор. Ибо он больше ничего не ест.

Женщина стремится целиком перейти в красоту – почти без всякого намека на рефлексию. Если цель поставлена и достигнута – к чему еще париться?
Правда, то, что женщина понимает под красотой – весьма специфично. Накрашенные ногти на руках и ногах, блестящие украшения в разных частях тела, раскрашенное лицо и глаза, вечно перекрашиваемые волосы в немыслимых прическах, яркая, бросающаяся в глаза одежда, диких, каждый год меняемых фасонов, камуфлирующая недостатки формы ее носителя, либо, напротив, как ящик динамита, акцентирующая то, где как бы скрывается самая погибель. Высокие каблуки, опасные и вредные, зато уравнивающие в росте с потенциальным противником и жертвой… В довершение – мощное облако приторных духов.
Эта «красота» нелепа и ненатуральна. Есть соблазн обобщить, что женщина вообще ненатуральна и притворна до кончиков своих длинных отманикюренных ногтей. Она хочет выдать себя за что-то другое, чем есть на самом деле. И даже в своих собственных глазах быть улучшенным комплиментарным портретом самой себя, соответствовать хоть в малой степени невесть откуда взятому канону «красоты».
Сила женской прелести такова, что может соблазнить и Сынов Божьих, согласно Тертуллиану. И должна соблазнить. А если ее не хватает – ее необходимо сымитировать. Таков наказ дан женщинам ангелом Азазиилом (змеем Рая, согласно Еноху). Для чего? Вероятно, для того «чтобы были происшествия», – как говорит карамазовский Черт.

Аллилуйя! Кота все же взяли во французскую школу в Лялином переулке, куда я сразу советовал Лесбии его отдать. Но она была против новой французской школы. И лишь когда ему отказали в двух обычных – позвонила туда. Она даже ближе старой, и английский там с третьего класса. А напротив школы мой любимый дом-модерн с маскароном в виде удивительного женского лица. Каждый раз, возвращаясь из Крыма, я бреду от Курского вокзала по Лялиному, чтобы специально на него посмотреть.
Отец уже почти не приходит в себя. И не зовет. Лишь стонет и кричит... Да, нет, зовет все-таки – и узнает. И так может продолжаться долго. Бабушка в таком состоянии была две недели, а ей было 93. А он такой казак! Пульс, давление – все нормально. Все органы так или иначе работают. Глюкоза из капельницы дает жизненные силы. Конечно, сердце может не выдержать. Каждую ночь теперь это может произойти. Лучше бы в мое дежурство...

Лето, которого у меня почти не было, прошло. Агония затянулась, хотя я не исключал этого. Наверное, это щадящий способ умирания: когда близкие уже сами едва не торопят события, потому что больше нет сил. Да и толку. Человека уже, по существу нет, это совсем не тот человек, которого они знали. Даже вид его почти неузнаваем. Одно название, что он жив – и еще не оставил тебя одного, после стольких лет вместе.
Это ужасно, но после такого долгого и мучительного «расставания» боль, может быть, как-то амортизируется. Ибо просто больше нет эмоций. Все чувства притуплены усталостью. В душе борются противоречивые мысли: как же я без него буду?! – и: побыстрее бы это уже кончилось...
Это не внезапный уход, это уход растянутый. За время болезни ты приучаешься жить иначе, без него, хотя и для него... Это другая жизнь, чем была раньше. Через нее уже легче начать новую жизнь – совсем без него.

Страх свободы – вот, что гнетет меня. Страх или бремя. Трудно человеку жить одному. Вроде как и сладко: не болит голова у одинокого. Ты сам дозируешь свои обязанности и проблемы, выбирая тот или иной путь их решения. Не подчиняешься чужому расписанию, чужим капризам или слабостям. Чужой мир не ставит оград твоему миру.
А, с другой стороны, ты видишь, что никому не нужен, никто тобой не интересуется, тебе не с кем поделиться ни мыслями, ни эмоциями. Ты обречен на вечный диалог с самим собой, а это так же вредно, как близкородственные связи.
Видимо, мне нужен, пусть короткий и неглубокий, но роман с кем-нибудь. Чтобы порвать эту эмоциональную зависимость от Лесбии. Чтобы перестало быть так, что, если есть в моей жизни место женщине, – то это место лишь для нее.

Всю ночь он просил воды. Причем пить нормально не мог. Все время захлебывался. Это когда я поил его из ложки. А через соломинку у него не получалось втянуть.
Зато полдня метал подушки со стула, что стоит у его койки. И метался сам. Промедол совсем не помогает.
С утра он почему-то стал упорно звать Ваню. Наверное, Ваня в Жаворонках приносил ему воды. Скоро, однако, он уже никого не звал, никого не узнавал и ничего не просил. И поворачиваться уже не мог. Кажется, что это и правда конец. Тем более что сестра не смогла поставить ему капельницу: вены лопаются, в них «нет давления», как объяснила Ирина Сергеевна, главврач отделения. А это значит обезвоживание и потерю всякого питания.
Жду, что, не сегодня-завтра, мои обязанности будут исчерпаны.

Было б славно, если б на скорбном этом одре, как Эдип перед смертью (в интерпретации Камю) – сказать себе, что все хорошо. Все хорошо… и нормально – и больше не цепляться за эту жизнь. Но освободить свое измученное и бесполезное тело – ради того нового, что еще может у тебя быть. Ну, да, это путешествие будет специфическим и наглухо без возврата. Что ж, надо сказать себе, что эта пьеса закончена, я сделал все, что мог  и, «Коль хорошо сыграли мы, похлопайте и проводите добрым нас напутствием», – как говорил император Август перед смертью… Не исключено, что не будет больше ничего, – а, может, будет что-то, никогда не виденное. В любом случае, бунтуешь ты или смиряешься, то, что будет – будет неизбежно. Небытие или какое-то особое «бытие», внеличностное и не имеющее никакого касательства к твоему «я», которое целиком создали эти земные условия. «Я» умрет, как и тело. Но, может быть, останется что-то, что было в «я» до «я», и что сохранится и после его уничтожения.
Разве не интересно перейти в это новое «что-то», тем более, когда и вариантов других нет?..
…Ништяк так рассуждать, когда сам не лежишь на этом одре. Да и прими ты это рассуждение за путеводную истину – что толку, если и тело и мозг тебе уже не послушны? А агония длится по своим неисповедимым физиологическим законам, не спрашивая и не интересуясь твоим мнением. Тебе и самому уже не видно: вечер теперь или утро, и что за люди стоят с бессонными лицами над твоей постелью. Тебя, собственно, уже нет. Есть лишь твоя упорно сопротивляющаяся плоть, истончившаяся, полуразвалившаяся оболочка, страдающая непонятно зачем, стихийно и слепо. И никто не знает, сколько она протянет. Но и за эту тень тебя твои близкие костьми лягут, а медики их поддержат.
Во всяком случае, это самортизирует скорбь расставания с тобой. Прощание выйдет растянутым и, как ни цинично, едва не желанным. Когда ты, «новый», умирающий и ужасный – заступил на место воспоминаний о себе прежнем, сильном и прекрасном. Этот «новый и ужасный» умер – что ж, таков закон природы.
Когда внезапно умирает человек, полный сил и свежих ярких воспоминаний о нем – вот трагедия! Ибо его исчезновение словно выбивает из-под тебя ступеньку. Не милосерднее ли уходить долго и мучительно для тех, кто тебя любит?
В конце концов, мы все через это пройдем. Но я все же предпочел бы быстро и сразу, оставшись в памяти сильным и красивым. А там – как положит Господь Юпитер.

Только что мама сказала, что отец умер...

***

...Вчера, после моего ухода, ему стали вставлять трубку в желудок, чтобы поддерживать его через нее. И у него остановилось сердце. Его повезли в реанимацию, а мама поехала в Жаворонки. Где мы выпили с соседкой Таней.
Я долго говорил с Лесбией по телефону о квартире – и согласился, чтобы они там жили. Не будет ни размена, ни ремонта, ни сдачи. Чтобы пощадить Кота, которому и так тяжело.
Мама спросила про Лесбию, и я, наконец, сказал, что мы расстались. Мама уверена, что это из-за того, что Лесбия, как всякая женщина, хочет, чтобы ее муж был состоявшимся человеком, зарабатывал много денег и содержал ее. И что, якобы, что-то в этом роде она даже говорила маме в последний приезд. Надо совершенно нет знать Лесбию, чтобы такое придумать. Мама вкладывает в нее свои мечты.
И вдруг позвонила сама Лесбия и сообщила, что по второму каналу показывают хипповый фильм «Внезапное пробуждение». Очень веселый и правильный фильм, словно в честь хиппового слета в Царицыно и Дня Знания. Уже странно увидеть такой фильм по нашему центральному ТВ, где все сплошь курят траву – и являются положительными героями.
Я ушел спать в три ночи – а в это время умирал отец.

Уходя вчера, я поцеловал его в лоб и сказал: «Пока, завтра увидимся», – то же, что говорил все два месяца. Но в это раз у меня было предчувствие, что этого не произойдет. Поэтому поцеловал, хотя обычно просто жал руку. Очень уж было его жалко. И, в общем, все было ясно. Ну, не завтра, через два дня. Если бы было дольше – это было бы какое-то физиологическое чудо! Хотя чудом было все, сколько он держался...

Мама разбудила – еще не было 9 – и сказала, что отец умер. В 4 утра. Ей позвонили из госпиталя.
Все, мои обязанности завершены. А так как ремонта не будет, я вообще свободен, как птица. Впрочем, теперь мне надо заботиться о маме. В эту минуту ее нельзя бросать. И она хочет, чтобы я жил здесь с ней зимой. Она не сможет одна в пустом доме. То есть идея жить в Крыму накроется. Обидно. Но сейчас, в общем, не до того.
Даже без кофе мы помчались на машине на Щукинскую.
Сперва маме в машине, а потом рыдающему Коту по телефону я объяснял, что смерть существует, чтобы мы любили друг друга. Наличие смерти, то есть предела, заставляет ценить то, что находится в границах жизни. Чем короче фильм, тем важнее в нем каждая сцена. Чем меньше войско, тем ценнее в нем в каждый воин. Мы любим, потому что мы не бессмертны.
...Прощаюсь со ставшим родным коридором и палатой. Два месяца я провел в этих стенах, смотрел этот вид из окна, изученный до последней детали во всякое время суток. Начинало не вериться, что я когда-нибудь отсюда уйду, буду нормально спать, нормально вставать...
Ждали справку от главврача, собирали вещи. Их столько, что мне пришлось сделать дополнительную ходку.
И поехали в морг на Пехотной, в главный корпус. Нас принял невысокий, очень любезный молодой человек в комбинезоне, взял документы, потом вернул и объяснил, что нам делать дальше.
Мама беспрерывно и неудачно созванивается с Володей и Наташей, пока я не связался с Игорем Константиновичем, отцом Наташи. А он уж как-то дозвонился (они оказались в Питере). Мама созвонилась с Поляковым, бывшим сослуживцем ВИ. От него узнала, что есть специальный отдел, занимающийся похоронными услугами для сотрудников организации.
Мама поехала в ЗАГС на Химкинском бульваре, а я пошел в кафе в «Щуке», где, наконец, поел, выпил кофе – и сразу стал рубиться. Ушел спать в подземный паркинг, в машину.
Отсюда мы поехали в центр, в Варсонофьевский переулок, в тот отдел, о котором говорил Поляков. Параллельно мама договаривается об автобусе.
Ехали через Москву хрен знает сколько. Чудом нашел парковку на Лубянской улице. И опять жду. Теперь я водитель. В результате удалось найти место на Перепечинском кладбище, где похоронена бабушка – и где хотела мама. На «военном участке».
Ночью по «Культуре» – фильм про Синявского и Розанову, про его смерть... Очень своевременно. Интересный текст Синявского про жену. Собственно, ничего нового и особенного – и все сводится к защите друг друга. Что другого защитника нет. Увы.

Весь день мы ездили под «Битлз» (приемлемый для мамы). Сперва на Перепечинское кладбище. Могилу «специальный отдел» выделил едва не перед входом, самое блатное место. Чистили могилу бабушки, тяпкой и ведром, арендованными при входе на кладбище. Посадили розу и хризантемы, которые мама тоже купила при входе.
На обратном пути она вдруг стала воспитывать меня... Все эти два месяца мы почти не пересекались. И вот когда мы оказались надолго вместе – она вдруг вспомнила, что она мама, а я сын – и завела старую пластинку.
– Была бы я мужчиной, мне было бы стыдно не зарабатывать деньги...
Я боялся таких разговоров. Я достаточно послужил Бурым Волком, чтобы не слушать их. Можно и промолчать, но я спорю – что у меня есть более важные функции, чем зарабатывать деньги.
– Переписка в интернете? – с презрением спросила она.
Вот чем я занимаюсь на ее взгляд.
Она считает, что тот не настоящий мужчина, кто не может заработать себе на машину. Забывая, что этот «настоящий мужчина», как, например, Володя, никогда не потратил бы два месяца своей жизни на сидение с больным. Но вместо этого я говорю, что на машину может заработать любой дурак, я же создаю продукт уникальный, пишу романы и картины. Да, они не приносят мне денег, что ж, тем бескорыстнее мой труд и выбор.
– Ты презираешь тех, кто зарабатывает деньги, а они помогают другим!
Она рада, что может помочь, в том числе мне, поэтому, мол, и зарабатывает.
Я не презираю их, я их жалею. Они не читают, не творят. Они проводят жизнь в зарабатывании денег и приобретении вещей, тех же машин. Могут и помочь. Наверное, это лучшее, что они могут. Но их рецепт жизни не является обязательным для меня.
...В Голицыно в кафе «Берлога» заведующая Алена прикидывала смету наших поминок. Вышло немного, всего 18 тысяч, но уж больно убогое место и помещение.
Вторая попытка была в Жаворонках, в ресторане «Шановный». Несмотря на название, он позиционирует себя как ресторан «грузинской кухни», где нет ни одного грузина, но лишь неизменные таджики и русская заведующая Виктория. Тут гораздо приятнее, но и вышло в два раза больше, как я ни хватал маму двумя руками, чтобы уменьшить размах ее желаний. Она все боится, что будет мало еды, а людей очень много, 25-30 человек. Я уверяю, что еды будет, как всегда, гораздо больше, чем надо, а людей меньше, чем она планирует. Девушка Виктория насчитала нам на 34 тысячи, при наших напитках и алкоголе.
А вечером мама спросила меня:
– Ты же меня не бросишь? – имея в виду, что я не уеду в Крым и буду жить зиму с ней. 
Да, я попал.

Следующий день я занимался фотоподделкой: убирал маму с их двойного фото, где ВИ веселый: она хочет иметь это фото на поминках. И монтировал военный пиджак с «молодого» фото – и лицо со старого – для надгробия. Пусть кто-нибудь найдет следы монтажа!
Забрал маму из Одинцова: с утра она ездила в морг, передавать одежду. Заехали в «Перекресток», где купили немеряно напитков для завтрашних поминок. Она еще думает, что после поминок куча гостей останется в доме на ночь, в том числе Лесбия с Котом. Я же уверяю, что вряд ли. Возвращались в огромной пробке часа полтора. Как ни удобна иномарка, но и в ней я очень устаю.
Вывел фото на принтере, вставил в рамки. Все, вроде, готово...

Похоронили Виктора Ивановича...

...Выехали с соседкой Людмилой и ее мужем Володей, Таней – на Пехотную. Я вернулся к метро за тетей Лилей и дядей Володей (братом мамы) и Аришкой (их дочерью). Заодно подхватил Олю с Филом (племянница и ее муж). Новая поездка за Лесбией и Котом. И Лешей, умудрившимся перепутать станцию.
Лесбия привезла мне черную рубашку и штаны. Приехали Володя с Наташей и Сашей. Они только вернулись из Питера, где Володя заболел. Подъехал жавороновский сосед Андрей на машине с венками и соседом Борей Броневым, которого я повез к моргу.
В морге десяток солдат с автоматами и траурными повязками на рукавах. И целый военный оркестр. Два автобуса, два микроавтобуса. Куда такой размах?
Гроб стоит в центре ротонды, на огромном гранитном постаменте, тут же подушечки с медалями. Вокруг гроба – почетный караул с оружием. Отец лежал в нем помолодевший, словно выздоровевший, похожий на себя когда-то. Спокойно, наконец, спящий.
После «светской» части началась «духовная»: Леша очень неплохо, на мой непросвещенный взгляд, отслужил заупокойную службу. И я понял, что служба – это тоже вроде рок-концерта: поп выкладывается тут, как певец на сцене. Или актер в театре. Все зависит от его таланта и желания сделать что-то красивое.
Мальчики-курсанты несли гроб и венки. Кот все время плакал. Лесбия потом сказала, что тут было всего двое истинно скорбящих: Алла Ивановна и Ваня.
Мама поехала с гробом в автобусе, я с Лесбией и Котом на «мазде» – в конце процессии.
Наступила вторая часть «операции»: кладбище, самая, как выяснилось, неподготовленная. Полтора часа администрация заставляла нас писать бумажки, стоять в очередях, снова писать. И они все время забывали выдать нам те бумажки, которые требуются, чтобы наш мертвый лежал на военной части кладбища. Хотя уверяли, что все будет готово и даже стоять в очереди в кассу нам не придется. Не выдержав, Алла Киселева стала кричать на них: сколько можно мучить человека (мою маму), ему и так тяжело!
 Наконец, все бумажки подписаны и оплачены. Люди собрались у могилы. Ее, впрочем, еще дорывают. Прекрасный летний день. Это самая необычная часть кладбища, без могил с оградками, но с подстриженной травой, пирамидальными туями, замощенными дорожками, роскошными цветниками. Слегка похоже на Арлингтонское...
Оркестр грянул похоронный марш, привезли гроб, идет процессия с венками и наградами. Гроб опустили, рота солдат трижды стреляет в воздух: это мама захотела, чтобы все было, «как положено». Вышло, как будто хоронят знаменитого генерала, героя войны... После чего – гимн.
Володя и теперь простоял в стороне, словно случайный тут человек.
Люди расходятся, на поминки едет всего 17 человек, как я и предсказывал. Даже Володя по болезни манкировал. Возвращался снова с Лесбией и Котом. В Жаворонках в «Шановном» все готово: длинный стол во весь зал, на сорок человек, приборы, бокалы. Количество еды ужасает.
Первый тост произнес сосед-Андрей: чтобы ВИ дольше жил в наших сердцах...
Поляков и другие сослуживцы ВИ говорили, что он был удивительно исполнительный и надежный, настоящий офицер, кремень, что терпеливо работал в ужасных условиях, что был внимателен к молодежи, воспитывал ее, что некоторые бумаги за его подписью фигурируют в работе подразделения по сей день. Об этом говорил невысокий черноволосый человек, главный организатор похорон со стороны того самого управления, где работал ВИ. Он не пил, хотя его уверяли, что его волшебная книжица застрахует его от всех неприятностей. Но он был тоже кремень.
С ним Андрей говорил про проблему терроризма: почему не могут справиться? А потому что нет агентуры, которая была при Советском Союзе. (Я хотел сказать, что все стучали, но не успел в общем сумбуре.)
Алла Киселева в своей «речи» очень хвалила меня – за эти два месяца, мол, никто не ожидал (?)! С этим согласилась и Лиля. Я, мол, возвращаю ей веру в жизнь...
Андрей переключился на нас с Лесбией – и говорил без умолку: что тоже, как полковник в отставке, мог бы претендовать на подобные похороны, но не хочет... Он служил во внешней разведке, много лет провел в Южной Америке, чем заинтересовал Лесбию. Но общался не с индейцами, как она надеялась, а с другими шпионами, политиками, ходил в рестораны. По его словам, у него знакомых – от Огненной Земли до Мексики. Он «отлично знает испанский», но его произношение породило во мне сомнения. Даже у севастопольского Дениса, проведшего в детстве год на Кубе, оно лучше. Кажется, здесь было больше понтов и саморекламы. Была и реклама его старшей дочери, Алины, которая «тоже» веганка, при этом знает четыре языка – и после МГИМО работала в банке. И вдруг – занялась плетением из лозы... Он и сам поработал в банковской сфере в начале 90-х, встречался с Явлинским и Гайдаром, переписывался с Ельциным – и, якобы, научил их, как списать 500 миллионов долларов российского долга. Ему, мол, даже предлагали стать замминистра экономики, да он отказался. Просто Хлестаков какой-то!
Музыкой заведовал я: сперва я поставил «Oregon», потом, по просьбе Лесбии, заменил его «Velvet Underground». Такой вот фон поминок. Вдруг Андрей запел «Run, run, run» «Doors», изобразив какую-то переделку своего времени (ему 57). Оказывается, не только попы, но и люди в погонах бывают нетепичны.
Хвалил меня и бой-френд Аллы Сергей. Он восхищается моими картинами. Он вообще был очень восторжен, наговорил мне много комплиментов. Потом помогал грузить несъеденные продукты в машину. Думаю, ресторанные ребята запаковали нам не больше половины, только совсем не тронутое. То же и с вином. И то получилось очень много.
Разбирать пришлось мне, потому что мама сразу ушла спать. Этот тяжелый день кончился. Разумеется, никто ночевать у нас не остался, даже Лесбия и Кот.
Я сидел с саду с вином. Поговорил с Лешей по мобиле...
Мне было хорошо здесь одному, врубаться в вечернее небо в алых облаках – с неподвижной листвой деревьев. Об этом не с кем поговорить, зато не надо говорить о чем-то другом, неважном или досадном. Не беспокоят ни дети, ни собаки... Надо научиться получать удовлетворение от общения с самим собой. Слава Богу, мыслей в моей голове хватит. Сидеть, думать, созерцать, пить вино. Все это тоже неплохо.
Ночью позвонил Денис: до него дошли слухи. Выразил соболезнование. И ждет в Крыму. Надеюсь скоро там быть – а не в Египте, Италии или Испании, как хочет мама. Уж тут она меня не прогнет. Не для того я расстался с Лесбией.

Мы с мамой попали, до некоторой степени, в похожее положение: она потеряла мужа, я – жену. Ее потеря несравнима с моей с точки зрения ее окончательности. То есть, если бы мы с Лесбией захотели, все еще можно было бы вернуть. Но никто не хочет – и чем дальше, тем меньше будет хотеть.
Может, это и неправильно – и когда-нибудь кто-то из нас пожалеет, но будет уже поздно. А надо было пользоваться каждым днем. И, однако, какая психическая усталость: даже теперь, делая «фотоальбом» нашей жизни, я не хочу ее возобновления. Меня устраивает, что в моей жизни больше нет всего того, что столько лет мучило меня. Я словно объявил конец служения своей даме – с ее согласия и даже по ее желанию. Рыцарь хочет освободиться от колдовства и очарованности, от своей сверхидеи – и найти новую цель для подвигов.

Знал, что у нас начнутся конфликты, но не знал, что так скоро – прямо на следующий день после похорон.
...Днем ко мне зашла мама и заявила, что я могу уезжать в любой день, раз мне с ней плохо, раз я ее и ее жизнь презираю – и злюсь на нее.
– Я злюсь лишь на тему разговоров о работе, деньгах и машинах...
Напротив, я договорился с Ромой Глюком, что мы вместе с ней поедем 15-го сентября в Крым на его авто...
Поздно вечером опять: надо было ей поехать к Ване, который просидел весь день один, бил баклуши, вместо того, чтобы заниматься французским. Что мы не научили его трудиться, что у него сплошные провалы, что мы издевались над ее словами, а теперь сами убедились... Это вторая тема, о которой я не хочу говорить. Надо быть маньяком, чтобы заставлять ребенка учиться в его единственный выходной день (а школьники теперь учатся и по субботам, как и мы когда-то). Что так можно лишь возненавидеть и родителей и учебу. Я не вижу путей «научить трудиться» – они же с отцом меня не научили, лишь испортили отношения – вот весь результат.
Она обиделась, что я назвал ее маньяком («Хорошо – не фашистом!»), припомнила, что когда-то я, якобы, сказал, что мне было бы лучше, если бы она умерла... В таком форме и рассказывает, небось, подругам, той же Тане, – какой у нее ужасный сын, как она страдает, как ей не повезло...
Откуда эта склонность женщины все перевирать и интерпретировать в обвинительном ключе? От слабости и отсутствия доводов? А доводы нужны – ибо мужчина должен быть плох, коли он непослушен.
Из огня да в полымя...

Снова поработал Бурым Волком: отвез маму в Москву: сперва в Сбербанк на Ломоносовском, потом на Лубянку. А сам поехал на Потаповский – передать оставшуюся от поминок пищу...
Лесбия ругает Кота, Кот несет что-то несусветное, Лесбия ему отвечает, переходя на крик. Неубиравшиеся много месяцев комнаты, суета, все на взводе. Я уже отвык от такого. Как я мог столько лет в этом жить?
Зато Лесбия, вроде, жалеет меня. И одновременно торопит с вывозом моих вещей, в том числе «архива». Набил «мазду» пластинками, одеждой и «архивом».
Пришла мама, убито сидела на кухне. Пошли потенциальные покупатели квартиры, одна из них Анна, тоже архитектор, молодая, модно прикинутая герла, которая заявилась со своей прикинутой подругой и мерила квартиру, используя лазерную рулетку. Они мерят ее, придумывают, как будут здесь жить, делят мою квартирку...
Мама удивилась, что Лесбия такая веселая: семья разрушилась, а она радуется! Выселила меня из квартиры, дачи... Вот как это выглядит в ее глазах...
– Ну, вот и радуется! – смеюсь я.
Ну, что ж, за свободу надо платить. Хотя проку от нее я пока не вижу. Радости – тем более.
...Вечером за обедом мама заговорила об отличных отношениях с отцом. Я предположил, что они были не такие отличные – и напомнил ей про К. И она вдруг забыла об отце и начала вспоминать их красивый роман, как К. приехал к ней в Болгарию...
Ночью смотрел «Безымянную звезду». И опять поразился, как умно и хорошо сделан этот фильм. И что мне нравится то, что нравилось 30 лет назад. Я не изменился, несмотря на все, что было, несмотря на этот огромный кусок в чем-то ценной, в чем-то ложной жизни. Я нахожу в главном герое себя – и не хочу отступать от своей глупости и романтизма.

Сегодня я задумал переделать дверь в «свою» комнату – и пошел к соседу Андрею за электрорубанком. Дверь мне открыл не он, а красивая девушка, его дочь. Я был прямо ошарашен, словно зашел к знакомым хиппарям. Ибо она очень походила на известный мне тип. И еще была похожа на Ольгу Арефьеву. Зовут ее Алина. Это о ней Андрей столько говорил на поминках: четыре языка, МГИМО, банк, а теперь плетет из лозы. И веганка!
Андрей, знакомя нас, сказал, что мы чем-то похожи. Действительно, это так, иначе я не проходил бы под впечатлением этого знакомства несколько часов. Словно мне этот не пригодившийся инструмент был нужен только для этого: как повод познакомиться.
Что ж, я теперь свободен, меня отпустили на волю, признали, что больше в моих услугах не нуждаются. И сразу, как для утешения, это встреча.
Но я слишком рассудочен. Не надо никаких женщин. Это старая ловушка и иллюзия.
А тут и мама за обедом заявила, что, прежде, чем умереть – женит меня, «чтобы был кто-то, кто о тебе позаботится...» Смешно...
Пока она не может даже выбрать: едет она со мной в Крым или, без меня, – в Тунис, Черногорию, Грецию, Италию, Испанию, Египет...

Опять эта почти непереносимая тоска. Тоска свободы и одиночества. Рисовать – не на чем. Заниматься текстами – нет вдохновения. А без него – все бесполезно. Думаю заняться дверью, теперь в «зимний сад» – все двери в этом доме поставлены черте как! Но для этого тоже нужен пафос.
Позвонила Лесбия и рассказала про новые варианты продажи квартиры. То есть квартира, может быть, все же уйдет. И мне надо этим заниматься, вывозить вещи, искать другую квартиру. И одновременно я собираюсь поехать с мамой в Крым...
...Весь год она так страстно освобождает от моих вещей свою жизнь – и изымает свои из моей. Откуда такой энтузиазм? Что с ней происходит? Будь это временным состоянием – оно бы уже прошло. Раз оно не прошло, значит, поезд уже укатил, остался только запах дыма на платформе.

«…если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными».
Не будем заниматься плагиатом и задавать классический греко-римский вопрос: «Что есть истина?»  Человеку неведомо количество звезд на небе или количество шпал на Белорусской железной дороге, или даже о чем думают блондинки, что идут (едут) по твоей улице… – чего уж оттопыриваться! А без полноты знания нет и полноты истины. Бесконечное не постижимо конечным. Истина есть полнота: мудрости и знания всего и обо всем. Истина есть катахреза: знание о своем незнании.
Человек может познать кусок своей относительной «истины». Человек всегда находится внутри своей субъективности. С точки зрения которой – он прав, поэтому находится в «истине», ибо ему душевно комфортно, – или он не прав, ибо испытывает душевные муки. Он может быть свободен от заблуждений других, но не от своих собственных.
Зависит ли истина от знания количества шпал, звезд, блондинок? Конкретно блондинок (звезд, шпал) – нет. Но если не знаешь про шпалы (блондинок) – не знаешь и про другое.
Понятно, что нельзя объять необъятное, и что не надо выпивать все море, чтобы понять, что оно соленое. По известной части картины можно судить о ней всей (так, в общем, и действует наука). Все это правильно и подходит ко всем случаям, кроме случая «истины». Ибо планка поднята очень высоко и заявка немеренно амбициозна.
Остается еще инсайт, внезапное озарение, «откровение», когда истина лежит перед тобой, словно на ладони. Но проблема в том, что инсайт непереводим на язык «сайта», то бишь он глубоко индивидуален, нетрансформируем, по существу – бесполезен для «реальной» жизни и очень скоротечен по действию даже на счастливца, его испытавшего. Может остаться воспоминание об обладании истиной – нет самого обладания. Ну, понятно, и истины. Может быть дорожка на пластинке – нет музыки.
Истина, которая сделает тотально свободным, – есть одна лишь смерть. Как это ни банально.

Есть дни, в которых ощущаешь всю тщетность жизни. Тщетность усилий, тщетность планов, расчетов. Из меня ушла сила, мне трудно сопротивляться бытию. Словно тяжелый камень навалился на душу.
Отчасти это не раз испытанная осенняя депрессия. И книги с кино не помогают.
Как я буду один зимой в Крыму? Впрочем, вероятно, и не буду, потому что должен быть с мамой. Если б смог один прожить эту зиму – о, как бы я себя уважал! Это был бы подвиг Геракла, не меньше. Почему я столь слаб? Я слаб, но горд! Я не признаю, что не могу нести эту ношу. Значит, умру под ней.
Если не умру – стану другим человеком...
Надо чем-то занять себя. Занять творчеством, чего так всегда хотел... Но «вдохновение» не приходит, хоть умри!
О, как я иногда понимаю Терю!

Из переписки с Лесбией.
…Ты пишешь, что Теря умер от «пустоты». И уж нам-то она не грозит…
ПУСТОТА грозит всякому. Мы все начинены ею, как взрывчаткой. И заливаем водой всяких дел, искусств, рассуждений, обожаний – чтоб не взорвалась. Пропустишь момент, замешкаешься, дашь слабину – и все, кранты, громыхнет! С нею тоже приходится биться, но оттого, что она сидит внутри тебя, она, словно рак, не различается по принципу «свой-чужой» и может подкрасться незамеченной очень близко, когда уже поздно будет. Выбьет оружие, запрет все склады с боеприпасами, ибо она знает все твои тайники и пароли. Она ударит в самое слабое место, о котором ты сам, может, мало догадывался или хранил в страшном секрете.
Вот, наверное, от нее тоже люди хватаются друг за друга, ибо, может, вдвоем и плохо, тесно, утомительно, зато для ПУСТОТЫ тут точно нет пустого места…

В нашей ситуации «победит» тот, кто меньше о ней рефлексирует. Кто не воспринимает ее трагически.
С другой стороны, наши отношения давно нуждались в обновлении. Оно ужасно затянулось. Не помогла даже такая радикальная мера, как переезд в Крым. Он не помог, а усугубил. Впрочем, этот вариант так же входил в план эксперимента и подразумевался, как возможный результат.
За годы совместной жизни накапливается много критического материала, который взрывает ее изнутри. Он должен бабахнут, сгореть и исчезнуть. А здание или рухнуть или устоять (и обновиться).
И наш долгий брак – это череда подбраков, когда мы воспринимали себя чуть ли не как новых жен/мужей.
Но сейчас у меня нет ощущения, что мы опять будем вместе. Исчезла потребность друг в друге. Появится ли вновь? Почти не верю. Да я и сам сомневаюсь, что хочу.
Да, сейчас мне ужасно плохо. У меня было два месяца тяжелого задания, когда было не до того. Я жил по инерции. И вот эта инерция, забиравшая все силы, – прошла. И началось то, чего я боялся...
Господи, как бы вынести все это!

Провел в Москве два дня: ездил по просьбе Лесбии смотреть квартиры. Из-за чего манкировал «Девятью днями» у мамы. Был на Алексеевской, Дмитровской, Кожуховской, в Печатниках, на «знаменитой» Гурьяновской...
Теплый, совсем летний вечер. Смотрели фотовыставку на Чистопрудном бульваре. Решил ночевать в Потаповском, коли завтра снова смотреть...
Лесбия нежна со мной весь день: в метро то коснется, то схватится – и говорит, говорит...
Дома, пока она делала ванин французский – я изучал по интернету ситуацию с квартирами. Согласно сайту «Недвижимость и цены» квартир такого класса и в этом месте – всего три! И самая дешевая – много дороже того, что запросил я.
Ночью я ждал, что выйдет из наших теплых отношений? Вышел чай под не очень длинный разговор. Хвастаться ей, особо, нечем: сериал, на который она рассчитывала и для которого написала синопсис, зарубили, книжка не выходит, мало с кем видится. Ничего не пишет – да и как в этом колхозе!
Спали опять порознь. Причем я спал весьма плохо. Не буду врать, что не мечтал, чтобы она меня «подписала». Странно ждать этого от собственной, еще не бывшей жены, но такова «структура момента».
Хотя ясно, что этого не надо делать, что, если «соскочил» – то надо этого и держаться, а не возвращаться в ситуацию «все сначала»... Тысячу раз сказал себе: «А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым...» Им и прибыл. Читал, заснул поздно.

Утром встал первый, хотя Лесбия уже отправила Кота в школу. Поговорил с мамой, которая тоже в Москве – и хочет ехать с нами, смотреть квартиры. Отказал. Она просто зашла и осталась ждать Кота. А мы поехали на ВДНХ.
Снова солнце, прекрасный день. В такие дни и Москва весьма мила, особенно, когда видишь ее так редко.
Первая квартира была на Звездном бульваре, вторая на Маломосковкой улице... Что-то я отвык ходить пешком, все болит. Да и настроение... Третья квартира была на улице Константинова... Трехкомнатная в кирпичном доме, балкон, парк, не очень далеко от метро. Это уже что-то...
Отсюда поехали в Текстильщики, смотреть однокомнатную для нее и Кота, на улице Саратовской. Место понравилось: четырехэтажные сталинские дома, блокированная застройка вдоль Красной линии. И удивительная тишина. Я сам хотел бы здесь жить!
В квартире большая комната и почти такая же кухня, из которой тоже можно сделать комнату...
Лесбия стала давить на меня, чтобы я соглашался на миллион меньше, иначе мою квартиру не купят – и она останется без такой замечательной квартиры! И давила даже по телефону, когда я ехал в электричке.
Но моя квартира тоже замечательная! И у меня другой такой не будет! Я иду на все ее желания – должен же быть предел! Я даже задерживаюсь в Москве из-за вероятной сделки, хотя хочу в Крым, хотя мама торопит...
Ей каждый день хуже, она плачет, не спит, вспоминает... Лишь ВИ понимал ее, твердит она. И всегда поддерживал, что бы она ни делала. Обо мне, естественно, заботился невероятно как.
Я словно между молотом и наковальней, между ней и Лесбией, между Москвой и Жаворонками. Моя жизнь должна просачиваться тут ужиком. Это ведь ей еще повезло, что мы расстались с Лесбией – иначе как я мог бы столько времени проводить с ней? Но она переживает и из-за этого.

Я не забуду этот год. Он совсем поломался – или сам все поломал. Жизнь в Крыму, жизнь в больнице, жизнь в Жаворонках, уход Лесбии, смерть отца... Теперь – грядущая потеря квартиры, конец двадцатилетней жизни на Покровке.
Он обновит мою жизнь, как не знаю что! Остается еще влюбиться и завести новую герлу. Перемены обычно с этого и начинаются. Но у нас все не как у людей. Лесбия, думаю, заведет кого-нибудь раньше меня. Она все всегда делает быстро.
Пока, несмотря на одиночество, мне даже думать о герлах не хочется. Какая они засада! Даже лучшие из них рано или поздно становятся невыносимы – когда перестают стесняться, перестают казаться, когда у них слишком много проблем, чтобы еще нравиться тебе!
Но все равно однажды мы ловимся, обманывая себя, что встретили исключение. Лесбия, конечно, была исключением, поэтому мы и продержались так долго. Но мы же не обещали, что «лишь смерть разлучит нас»! Мы просто обязаны были доказать свою краеугольную свободу, что и через столько лет вместе можем вдруг встать и разойтись, легко сбросив «брачные оковы», как нечто иллюзорное для таких духовных людей, как мы...
Вот мама теперь постоянно плачет, говорит нелепости, каждый день по несколько раз меняет планы. Теперь я сиделка при ней, психологический опекун. Но я мало чем могу ей помочь: мы с ней противоположных фазах: она утратила брак по воле судьбы, я – добровольно. Она никогда бы на это не пошла. Для нее одиночество – ужас! И для нее оно теперь непоправимо. А для меня, как бы, поправимо – а там, кто знает? Может, я еще буду стонать от отчаяния...

Кстати, у Кота действительно неплохой слух: он взял губную гармошку Д. – и сразу стал на ней играть. Никто его не учил. У меня ничего такого никогда не получалось...
Лесбия сказала, что Кот ведет себя без меня гораздо лучше и взрослее. И оценки в новой школе лучше. И с контингентом там все в порядке.

Хочется писать книги о святости, хочется жить согласно «истине». Лишь надо вырваться из-под пресса, надо урегулировать свое бытие. Надо договориться с самим собой. Восстановить хрустальную чистоту былого идеализма.
Мне кажется, «святость» – это ответственность. Мир слаб и ненадежен – без людей, готовых стоять до конца.

Ну, вот, завязал переписку с Лесбией, что вызвало ее слезы. Зачем я это сделал? Меня изумляют и беспокоят темпы разбегания нас друг от друга. Мне хочется понять, что за этим кроется?
...И буквально на следующее утро поссорился с ее адресатом.
...Лесбия снова стала давить – по дороге в Москву, куда я был вызван подписать договор с агентством по недвижимости. Сказал, что я подпишу договор лишь при определенной цене (снизив ее на полмиллиона). Она:
– Эта цена невозможна! Это значит, что ты ничего не хочешь продавать, хотя обещал мне!..
Продолжили разговор на переходном балконе у квартиры мамы на Мосфильмовской, куда мы приехали (то есть я) чинить шланг в ванне. Но жилички Маши нет...
...Я не понимаю, почему я должен все время идти у всех на поводу? У меня одна квартира, которую я люблю и, в общем, не хочу продавать. Я никуда не спешу. Почему мне надо прогибаться под риэлтеров или покупателя? Почему им не прогнуться под меня, если им так этой квартиры хочется? Я буду разговаривать с ними с позиции силы...
– Это очень по-хипповому, – съязвила Лесбия.
– Но я же не с тобой так буду говорить.
– Нет, и со мной тоже!
И повесила трубку.
Потом меня стала уговаривать мама: мол, чего я жадничаю, я же никогда не переживал из-за квартир, легко с ними расставался...
Я попытался ей объяснить – и поехал на Горбушку.
Пока ехал в автобусе до метро Университет я накрутил себя так, что у метро я перезвонил Лесбии и сказал, что я не продлеваю договор с агентством и теперь настаиваю на сдаче квартиры. 2/3 дохода от сдачи я отдам ей, на что она сможет снимать, что захочет. А на время ремонта она может пожить у М.М. или что-то снять сразу. Она может передать это риэлтору...
У нее истерика, будто я ее зарезал!
На Горбушке, где я купил программу по сохранению данных и кучу фильмов, сердце мое дрогнуло. Я позвонил Лесбии. Она была чрезвычайно мрачна. Я сказал, что, в случае отказа покупателя от предложенной мной сумму, сделаю скидку в 200 тысяч. Но это информация не для Аллы (риэлтера), а для Лесбии. Главное, чтобы она не расстраивалась, я не хочу, чтобы мы ссорились. И поехал в Жаворонки, так как Алла не позвонила насчет нашей встречи.
В электричке позвонила Валентина, начальница Аллы и, как я понял, всей фирмы. Попросил ее перезвонить: в электричке шумно. Но еще – я хотел подготовиться к разговору. И понять меру ее заинтересованности: перезвонит в предложенное мной время – значит мера хорошая.
Она перезвонила. И я долго говорил с ней, гуляя по саду. Прежде всего, я хотел выяснить, что ей известно об условиях продажи? Объяснил свою позицию: что квартир подобного класса в Москве всего три. И все дороже моей. Она привела пример более дешевой. Но это в брежневской башне, – а это большая разница! Она согласилась. Я объяснил, что никуда не спешу и могу ждать, сколько потребуется...
– Мне кажется, вы вовсе не хотите ее продавать, – догадалась она.
Я это признал.
– Зачем же выставляли?
– Меня очень попросили.
Она и это поняла.
– Я сама разводилась...
Зато она не знала про место для машины за оплаченным шлагбаумом, о котором я говорил сто раз. Она сама живет на Курской и знает, какая это ценность. В общем, она посетовала, что переговоры велись через третьих лиц, а не напрямую со мной. И спросила: приду ли я лично на сделку? Потому что покупатель (та самая Анна) может испугаться, если будет отсутствовать хозяин. Я ее заверил – если сделка будет завтра, так как послезавтра я уеду.
Из разговора я понял, что сделка состоится. И позвонил Лесбии – поделиться этой радостной вестью. И услышал:
– Подавитесь вы все своими квартирами и своей собственностью! Оставьте меня в покое!
И рыдания.
Я повесил трубку. И решил, что после такого, я разрываю с ней все отношения и буду объясняться только через юристов...
Через полчаса она перезвонила и извинилась... Оказывается, она решила, что я выгоняю их на улицу, уже чуть ли не завтра...
Это было словно две Лесбии. И я про обоих давно знаю.
Ночью я снова ослаб. Сходил на станцию и купил сигарет. Сделал косяк из всего «бомбея» – и покурил в постели под «Camel».
Зашла мама:
– Что ты делаешь? Почему не погасил свет и не выключил компьютер? Ты куришь?
– Курю. Марихуану. Уйди, пожалуйста...
Это был передоз: грудь сдавило, стало нечем дышать. Трип был, но какой-то резиновый, маловысотный...

Утром я поехал на сделку...

...Я убегаю, ускользаю, ни за что не цепляясь, жизнь не оставляет на мне следов, а я не оставляю следов на ней. Или я немедленно отчуждаю себя от этих следов, пусть их нечего стыдиться. Реальность не уловит меня ни своей похвалой, ни тем более бранью.
«Осознанность» жизни нарастает с приближением конца. Опыт и иллюзии взаимно вычитают друг друга – и ты плывешь по миру, почти не касаясь его, все меньше принадлежащий жизни. И непроизвольный миф о самом себе все больше становится тобой настоящим, обрастая панцирем из отмерших мгновений, из которых и складывается наша «реальность».

А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым...


2009-2022