Иродова претория располагалась к юго-западу от храма и представляла собой роскошное здание, выстроенное Иродом Великим, обуреваемым страстью к пышным постройкам.
Этот дворец с двумя колоссальными флигелями, с скульптурными портиками и колоннами из цветного мрамора, с обширными залами, чьи стены и двери отделаны серебром и золотом, Пилат посещал всего лишь несколько дней в году, только по иудейским праздникам в сопровождении нескольких когорт легионеров.
За четыре года прокураторства в Иудеи он хорошо познал непредсказуемость этой отвратительной нации, что вдвойне усиливало его ненависть к каждому иудею будь он мужчина или женщина, старик или ребёнок.
Дворец стал резиденцией Пилата в Иерусалиме, в насмешку над его роскошью прозванным им самим преторией в память о палатке-претории- главнокомандующего в римском военном лагере.
В эти пасхальные дни он прибыл из Кесарии, где была его главная резиденция, прихватив с собой 600 легионеров. Ещё их три когорты в полной боевой готовности ожидали призывного сигнала из Иерусалима.
Пилат, в отличии от четырёх префектов до него сменяющихся каждые два года, держался у власти за счёт предупредительной жестокости к иудеям, усмиряя резнёй и распятием на крестах малейшее волнение недовольных.
Совсем недавно пришлось помыть иерусалимские улицы иудейской кровью. Когда надо было взять из священной казны храма деньги на ремонт акведуков, эти пейсатые вздумали возмутиться, высыпали на улицы, окружили его, злобно крича и требуя вернуть похищенное.
Опасаясь бунта, он приказал солдатам переодеться в гражданские одежды, спрятать под ними кнуты и когда протесты зазвучали громче и угрожающе, дал знак начать избиение протестующих.
От этих иудеев у него одни неприятности. С первых же дней пребывания в Иудее они накатали на него жалобу самому императору и тот, разгневанный, приказал немедленно выполнить их просьбу. Конечно, Рим далеко и Тиберий не понял его поступка.
А ведь он хотел всего лишь указать иудеям, кто их хозяин, когда в их храм внесены были позолоченные щиты, посвящённые сыну божественного Августа как подношения от имени римских богов.
Они, эти пейсатые, посчитали такой акт богохульством. Откуда он мог знать, что знатные иудеи во главе четырёх сыновей Ирода после казни Сеяна, проводившего антииудейскую политику, могли напрямую общаться с самим императором Тиберием, благоволящим к иудеям.
Потеряв своего покровителя, коему он был обязан должностью префекта, главу преторианской гвардии Сеяна, Пилат ещё больше возненавидел иудейскую знать, но понял, что надо с ними быть осторожней и возможно даже дружить.
С первосвященником Иосифом Каиафой у него действительно сложились более менее дружеские отношения.
Оба понимали, что народные волнения, то и дело возникающие в разных углах Палестины, могут привести к потери их власти, что было нежелательно для обоих и они старались их своевременно подавлять каждый в силу своих возможностей.
Если предыдущий прокуратор Валерий Грант за время службы сменил пять первосвященников, то Пилата пока устраивал один.
Этот хитроумный бестия Иосиф Каиафа сегодня утром невольно оказал ему услугу. Отряд легионеров в окружении толпы левитов и черни подвёл к ограде претория молодого иудея со связанными руками.
Было раннее утро. Солнце только что позолотило крыши храма. Пилат в раздражённом расположении духа - его, игумена, в такую рань подняли для производства суда - вышел из покоев дворца и вошёл в преторию в сопровождении ассистентов и переводчика.
Толпа стояла за оградой, не собираясь шагнуть к нему на встречу.
- Жалкий народец! Глупые слепцы! - возмутился он мысленно, понимая, что из-за своей глупой религии, они боясь оскверниться, опасаются войти за ограду, считая его дворец местом нечистым и богопротивным.
Надменным взглядом окинув толпу, Пилат заметил знакомое лицо надзирателя храма, с кем он был давно знаком.
- В чём вы обвиняете этого человека? - обратился он к нему, не удосужив взглядом арестованного.
- Этот человек богохульствовал в храме! - категорично заявил надзиратель.
- Возьмите его и судите по своему закону. - Ещё более категоричнее ответил Пилат, понимая, что ему не стоит вмешиваться в чужие религиозные дела. Он уже знал чем это может оказаться для него.
- По нашим законам его ожидает смерть. Но, согласно римскому закону, мы не имеем права казнить преступившего закон.
- Что вы хотите от меня? Богохульство к римской юридикции ни какого отношения не имеет. Разбирайтесь сами со своими, - Пилат взглянул на арестованного, - а кто он?- обратился он к надзирателю.
- Иегошуа сын Иосифа из Назарета. Он возомнил...
- Назарет? Это где-то в Галилее? - нетерпеливо перебил его Пилат.
- Да, вы правы. Недалеко от Сепфориса.
Галилея... Тивериада... Там же Антипа Ирод! Едва не вслух вскрикнул Пилат, мгновенно решив, что надо ему сделать сейчас.
С ним такое случалось не раз, когда мгновенно сопоставлял противоречивые факты, анализировал и всегда принимал верное решение.
И сейчас, вспомнив Ирода Антипу, он понял, что настал момент загладить вину перед ним за ту резню подданных Антипы, когда он смешал их кровь с кровью жертвоприношений.
Надо всего лишь передать этого богохульника в руки Антипы, чтобы тот не мог в очередной раз пожаловаться на него Тиберию за самоуправство над его подвластным.
- Отведите его к четвертовластнику Антипе . Я знаю, он здесь. Этот человек его подданный, пусть он сам решает, что с ним делать.
Ирод Антипа прибыл в Иерусалим по давно сложившемуся обычаю праздновать пасху в священном городе, но на самом деле его больше занимали предстоящие праздничные торжества. Остановился он в старом Асмонейском дворце, бывшей царской резиденции, куда и был приведён Ешу.
Антипа, когда узнал кто стоит перед ним в рваном кетонефе, босой, не складный на вид, но уже известный в Галилее и здесь в Иерусалиме как пророк и целитель, чрезвычайно обрадовался, так как уже давно хотел увидеть какое-нибудь из его чудес или знамений.
Он был уверен, что из почтения и уважения к его царственной должности этот жалкий галилеянин удовлетворит его желание.
Ведь перед ним не воскресший Иоанн Креститель, каким ещё недавно он считал и видел его в кошмарных снах, а довольно миловидный молодой человек с коим можно поговорить о чём-нибудь возвышенном и потом между делом намекнуть о забавном чуде, которое хотелось бы увидеть.
Он пригласил его разделить с ним застолье, но тот отрицательно покачал головой, даже не подумал поблагодарить за приглашение, что весьма обидело Антипу, привыкшего к безропотному подчинению.
Все попытки разговорить Ешу, даже льстивые восхищения его чудесами исцелений ни к чему не привели. Он упорно молчал, словно не слышал или не понимал слов, хотя Антипа говорил и на арамейском, и на греческом наречии.
Окончательно раздосадованный и уже начинающий гневаться, Антипа решил вернуть арестованного Пилату, но сознавая, что его гости - иерусалимская знать - видели его унизительное положение в общении с галилейским ам-хаарец, приказал принести его старый праздничный плащ, который сам лично набросил на плечи арестанта, приговаривая сквозь смех :
- Смотрите, дорогие гости, перед вами царь иудейский. Преклоните головы пред его величеством! Осанна!
- Осанна!! - вразнобой подхватили гости, оценив юмор хозяина дома. Антипа ухватил Ешу за плечи, рывком развернул лицом к двери и толкнул в спину. Ешу едва удержался на ногах.
- Отведите это величество обратно к Понтию. Пусть и он порезвится.
Антипа почувствовал себя удовлетворённым : последнее слово и действие было за ним. Провожаемого смехом и язвительными колкостями, Ешу вывели из дворца и как только процессия вышла за ворота, легионер, очевидно, филистимлянин, судя по выговору, сорвал плащ с Ешу.
- Тебе он не нужен. А мне на праздники приодеться что надо.
Узкие улицы уже заполнялись спешащим по своим делам народом и легионерам приходилось грозными криками и блеском стали обнажённых дротиков прокладывать себе дорогу сквозь толпы людей, жавшихся в испуге к стенам.
- Кого ведут? Куда? Кто он? Пророк назаретский? Не может быть! - доносились из толпящихся разноголосые возгласы. Любопытные присоединялись к шествию, озабоченно перешёптываясь.
Перед входом в преторию над площадью, выложенной мрамором и цветными камнями, на возвышающейся трибуне, называемой лифостротоном, выполненной в виде глубокой чаши, украшенной искусной мозаикой, в курульном кресле из слоновой кости восседал префект Иудеи Понтий Пилат.
Рядом с ним стоял переводчик грек, ниже на скамьях сидели ассистенты. Пилат только что отправил на крест двух иудейских злодеев, посягнувших на жизнь легионера и теперь проклинал себя за верность наследию древнего Рима вести суды под открытым небом гласно и всенародно.
Хорошо им там под прохладным римским небом вершить суды. А здесь, в пекле, под обжигающим как раскалённая сталь солнцем!
Мучаясь жаждой, он уже было приподнял истекающее потом тело, чтобы увести его в прохладные залы дворца, где ждёт кувшин с холодным апельсиновым соком, как вдруг увидел в толпе у ограды храмового надзирателя, стоящего за спиной арестанта, отправленного им, Понтием, Ироду Антипе. Что ? Его приказ не выполнен!?
- В чём дело!?- крикнул он, в злобе сжав кулаки. Надзиратель, уловив злобный колючий взгляд и не менее злобный крик, вначале даже потерял дар речи, но собрался с духом и, запинаясь едва ли на каждом слове, ответил:
- Четверо...властник Ирод Ан...типа просил...передать вам ...большое спасибо...за оказанную честь...Возвращая ваш подарок, - голос коменданта вдруг окреп, - четверовластник Ирод Антипа просит рассмотреть дело арестованного на ваше усмотрение.
- А что я должен видеть в богохульстве в коем вы его обвиняете?
- Его богохульство в том, что он совращает народ наш, запрещает давать подать кесарю и называет себя царём Иудеи.
- Ты что? - Пилат сошёл с лифостротона и приблизился к Ешу. - Ты царь иудейский?
В другое время и в другом месте, не здесь же перед толпой, чей суеверный пыл не предсказуем и опасен, Пилат хохотал бы до колик в желудке, разглядывая новоявленного царька ожидающего своей участи покорнее жертвенного агнеца, но сознавая, что в этой ситуации не до смеха, всё-таки не удержался от снисходительно-брезгливой ухмылки.
Уж больно жалок был вид у этого очередного претендента на израильское царство : не высок, щупл, с непокрытой в такую жару головой, в рваном кетонефе, босой, с мокрым от пота лицом.
Крупные капли пота скатывались со лба и зависали на густых длинных ресницах и он часто моргал, освобождаясь от них.
Встретив его твёрдый пронизывающий взгляд, Пилат понял как может быть обманчива внешность стоящего перед ним иудея.
Неужели этот тип галилейский пророк, о котором предупреждал его Каиафа?
- Так говоришь ты, - спокойно согласился с ним арестованный. Переводчик замешкался, растерянно глядя то на арестованного, то на Пилата.
- Что он сказал? Говори дословно.
Здесь, на Востоке, вежливость не позволяла употреблять прямое да и нет. Пилата, привыкшего к традиционному ответу образованного иудея на вопрос, подразумевающий искренний ответ, не удивило откровенное признание, но разозлила наглость такой безудержной смелости : он же понимает, что этим признанием подписал себе смертный приговор, но явно не боится ни смерти, ни его игумена.
Но это сейчас проверим.
_- Этот иудей виновен в двух преступлениях : как самозваный царь он покушается на власть императора; и ещё - он нарушает Закон об Оскорблении Величества.
По законам римского судопроизводства оба преступления караются смертью. - Пилат устало указал рукой на арестованного. - Пойдёшь на крест!
Когда переводчик перевёл, толпа ахнула, зароптала, послышался женский плач, многоголосые вопли и на фоне их отчётливые требовательные крики : - Варавва! Варавва!
- Что они хотят? - спросил он у переводчика, - что значит варавва?
- Простите, игумен, не варавва, а бар Авва. По арамейски святой, сын отца. Они просят помиловать его. Он для них святой, Баравва.
- Для них он Варава, а для меня самозваный царь! Я своих решений не меняю. А вы, - обратился он к ассистентам, - прибейте к кресту доску с надписью - Царь иудейский. В назидание очередным царькам. Начнёте бичевать - не усердствуйте. Иначе самим придётся нести крест.
Он беззвучно рассмеялся своей шутке. Довольный своим быстрым, но справедливо принятым решением, Пилат вернулся во дворец.
Распятие римляне считали публичной казнью. Разумеется, римские граждане не подвергались этому виду казни за исключением преступлений связанных с государственной изменой. Казнь применялась для рабов и недовольного населения провинций.
Обнажённого преступника прибивали гвоздями к дереву или кресту, оставляя истекать кровью порою несколько дней, для напоминания населению о том, что ждёт любого посмевшего выступить против власти.
Перед распятием преступника наказывали бичеванием и принуждали нести крест до места казни.
По-прежнему плотно окружённого легионерами, Ешу ввели во внутрь крепости Антония. Как это было принято у римлян вместо розг пользовались флагрумом.
Это была короткая плеть с рукояткой, к которой прикреплены кожаные ремни разной длины в чьих концах были вплетены кусочки свинца, а по длине зазубренные кусочки костей.
После ударов кожа разрывалась, а мягкие ткани размозжались. Ешу раздели донага, привязали за руки в согнутом положении к небольшому столбу.
Пожилой, сурового вида ассистент, самнит, возможно родственник Пилата или его земляк из непокорной области Самнии, откуда родом сам игумен, глядя на выпирающие позвонки и рёбра иудея, презрительно хмыкнул : - Царь иудейский... Ты, Лонгин, - он взглянул на мощно вздутые бицепсы центуриона из Каппадокии, - смотри, не переусердствуй. Двадцати ударов достаточно. Иначе сам понесёшь его крест, - повторил он слова Пилата и хрипло хохотнув, добавил, - шутка.
- Мы тоже любим пошутить, - заверил его Лонгин, центурион одной из шести центурий италийской когорты, всегда сопровождающей Пилата в каждом его посещении Иерусалима.
Он весело запел, играючи помахивая флагрумом:
- Вдоль и поперек с ласковой оттяжечко - ой по -а бочкам и плечика- -ам самого царя... Ну что, иудей, давай знакомиться.
Посмеиваясь и подмигивая стоящим рядом любопытствующим сослуживцам, Лонгин протянул в сторону Ешу руку, сжимающую флагрум и вдруг резко взмахнул ею.
Раздался свист плети и сдавленное то ли мычание, то ли стон иудея.
Кровоточащий рубец поперёк спины и кровавый лоскут кожи, свисающий едва ли не с каждого позвонка, после очередного удара плетью и в ответ приглушенный стон вместо ожидаемого вопля боли и это всё после двадцати ударов - такое Лонгин видел впервые.
В нём вдруг проявилось то ли сострадание, то ли уважение к избитому иудею. Он развязал его руки и, подняв, поставил на ноги. Тот покачивался как тростник на ветру, то и дело цепляясь за тунику Лонгина
.
В толпе следящей за бичеванием раздался язвительный смех и насмешливый возглас Антония, легионера из Милана, с кем у него была давняя неприязнь.
- Эй, Лонгин, ты что хочешь взять на руки царя иудейского и посадить в курульное кресло?!
Последние слова утонули в громогласном хохоте. Лонгин оттолкнул иудея и шагнул к толпе. Он понял, что ему сейчас нужно предпринять.
Он отыскал взглядом юного легионера Юлия, недавно прибывшего из Рима для прохождения службы, и поманил его пальцем. Пока для всех он был мальчиком на побегушках.
- В левом углу сада растут два куста нубка. Нарежь несколько веток и принеси. Осторожней - нубк колюч. У кого из вас, - обратился он к толпе сослуживцев, - завалялся где-то не нужный плащ, желательно пурпурный. У тебя? Давай неси!
- Ты что замысляешь? - спросил Антоний в явном недоумении.
- Не торопись, скоро узнаешь.
Принесли плащ. Это была обычная одежда римского солдата, выполненная из льна, овальной формы, надеваемая поверх лат и спускающаяся сзади до половины ног.
Цвета он был серого, но с пурпурными нашивками.
Лонгин натянул на иудея его хитон и талиф, набросил на плечи плащ, стянул на левом плече, закрепив особой блестящей защёлкой, чтобы оставить свободной правую руку.
Юлий принёс три ветки нубка. Листья его были слишком широки и Лонгин оборвал их пополам.
Затем, изрядно исколов ладони об острые как иглы колючки, он сплёл из трёх веток венок и опустил его на голову иудея.
Выхватив из чьих-то рук тростниковый прут, Лонгин вложил его в ладонь иудея в качестве царского скипетра.
- Вот и всё! Уважаемые граждане Рима, пред вами царь иудейский. Окажите ему воинские почести.
Солдаты, оценив юмор и едва сдерживая смех, прошли строем перед безмолвным как статуя иудейским царём, кто преклоняя колени, кто плюя в лицо, кто издевательски строя рожи и издавая звериный рык. Иудей, казалось, ничего не замечал и ни на что не реагировал.
Он стоял, слегка наклонив голову. По его волнистым волосам стекали капли крови. Я, кажется, по голове не бил, - подумал Лонгин, сознавая, что будто оправдывается перед кем-то.
Он смахнул кнутовищем с головы иудея колючий венец и, перехватив его взгляд, полный немой печальной укоризны, вдруг устыдился за организованную им сцену глумления и, озлобившись на себя, рявкнул : - Довольно!! Тащите крест!
Принесли крест : столб из грубо отёсанного ствола сикиморы с глубокой выемкой ниже верхнего его конца для закрепления поперечной доски из масличного дерева.
Накинув на шею верёвку, пропустили через под мышки и привязали к спине перекладину и ствол.
- В две колонны по четыре в ряд - становись! - Приказы центуриона Лонгина всегда выполнялись безукоризненно чётко и быстро.
Иудей, окружённый со всех сторон солдатами, медленно переступал согнутыми в коленях ногами, волоча и пересчитывая концом ствола площадную плитку.
Путь от стен крепостной башни до ворот претория показался вечностью не только для Лонгина, но и для всего центурия.
Солдаты явно выражали недовольство, наступая друг другу на пятки и толкаясь в спины. Они понимали, что с такой ходьбой могут не успеть вернуться к обеду. Да и солнце уже начинает печь.
Когда процессия вышла из ворот на дорогу, ведущую к Голгофе, где должна была закончиться казнь, Лонгин приметил в воющей и плачущей толпе, хлынувшей навстречу, плотного моложавого мужчину с корзиной в руке, что обычно таскали с собой иудеи с ближайшего поля.
Он приказал двум солдатам привести его к нему. Перепуганный иудей, когда понял, что его заставляют делать, сунул в руки какой-то женщине корзину и покорно взвалил на свои плечи крест.
В глазах арестанта Лонгин увидел выражение благодарности.
Он что-то произнёс, но Лонгин не знал ни одного слова по-арамейски, этого режущего италийские уши корявого языка.
По-гречески ещё пару фраз мог понять и сам произнести, но по арамейски, избави бог, нет. Процессия ускорила шаг.
Сопровождающая толпа разрасталась с каждым шагом. Крики, вопли, женский плач сливались в несмолкаемый звериный вой и жалобные стенания.
Позади Ешу тащили свои кресты ещё двое преступников, обречённых также на распятие за покушение на римского легионера.
Дорога на Голгофу, место для уголовных наказаний, находилось вне Иерусалима, недалеко от городских стен.
Это был невысокий холм, лишённый растительности, голый как скальпированный череп.
Скорее всего это была скала, отполированная временем и ветрами и потому римлянам приходилось заранее выдалбливать квадратные неглубокие ямы для установки крестов.
На склонах её разбросаны человеческие кости, черепа и полусгнившие кресты.
Когда наконец пришли на место, Лонгин приказал оцепить холм и оттеснить подальше по-прежнему вопящую толпу.
Кричали и рыдали женщины, более склонные к жалости.
Мужчины, как заметил Лонгин, по разному воспринимали предстоящую казнь: одни опечалились, другие иронично усмехались, но многие стояли с озлобленными лицами, вызывая тревожное предчувствие у солдат, судя по их напряжённым лицам.
Распятие вызывало у Лонгина неприязнь, как и само название креста, чуждое слуху и уму большинства римлян. Наблюдать как забивают молотком кованые, квадратные гвозди длиною в ладонь и толщиною едва ль не в его мизинец в запястья и ступни беспомощного человека и слушать дикие вопли боли для него воина было пыткой.
Одно дело, когда в бою отсекаешь врагу руку или протыкаешь его насквозь, не чувствуешь сострадания к человеку как к таковому. Он враг. Или ты его, или он тебя. Но здесь человек не угрожающий твоей жизни, беспомощный.