В усадьбе Иосифа Каиафы неожиданно возник переполох. Кто-то из прислуги, очевидно, страдающий бессонницей увидел полыхающий за стенами огонь.
Разбуженная его воплями : - Пожар! - вся челядь Иосифа выбежала во двор и остолбенела в ужасе, увидев римских солдат с обнажёнными дротиками и горящими факелами.
Каиафу тоже разбудили пугающие крики. Сидя в постели в ночном халате, он нервно подёргал шёлковый шнур и где-то за стенами судорожным звоном залился колокольчик.
В спальню вбежал Ахим с горящим светильником. Ахим - единственный слуга допущенный видеть голым первосвященческое тело, потому что он был нем с рождения и не мог, разумеется, поделиться увиденным.
Каиафа стеснялся своего тела из-за обильной волосатости и на спине, и на груди. Даже находясь в своей усадьбе, он не снимал тяжёлую первосвященническую одежду, надёжно скрывающую его тайну.
Ахим, смуглый египтянин-раб, доставшийся ему от отца, проворно одел угрожающе молчащего хозяина и вместе с ним вышел во двор.
Иосиф сразу понял, что Пилат опередил его. Перед центурионом стоял, нет сомнений, тот самый галилеянин, кого он часто видел в храме, но всегда издали.
Он не желал встречи из-за опасения оказаться в споре с ним в положении фарисеев, всегда попадающих впросак.
Лонгин подвёл к нему арестованного и чётко, как принято у военных, отрапортовал : - Арестованный доставлен. Первосвященник Анна поручает тебе самому решать, что с ним делать. Мы будем ждать твоего решения.
. Ему не надо было переводчика: он давно осознал, что с врагом полезнее для себя говорить на его языке.
Иосиф сразу понял смысл поручения Анны. Старый боров умыл руки и взвалил на него ответственность за жизнь галилеянина.
Значит ему не удалось уговорить и теперь ему, Каиафе, единолично принимать решение.
Но если и ему не удастся, то что же ему остаётся предпринять, если законом запрещено выдать человека врагу, даже когда его сокрытие подвергает опасности жизни других.
Каиафе стало страшно. Нет, нет, решать судьбу соплеменника единолично по закону он не имеет права.
Только Синедрион. У него права. Только он имеет полное право судить и наказывать смертью.
- Но я по закону не могу принимать участие в суде, - обрадовался Иосиф, - никто потом не посмеет меня обвинить в принятом судом решении.
Немного успокоенный найденным выходом из тупика, он приказал Ахиму увести арестованного в зал и развязать руки, а сам пошёл ко всё ещё не пришедшей в себя прислуге. Сделав два шага, остановился, оцепенев.
Внезапно он осознал невозможность собрать к восьми утра, в самый ранний час разрешённого законом начала суда, в Зале тёсаных Камней, где всегда проводились заседания Синедриона, 70 его членов, которые должны были согласно судебного устава заранее предупреждены и подготовлены к судебному процессу и к тому же трезвы, тем более в канун субботы и праздника, да ещё найти двух квалифицированных свидетелей, когда этим утром предстоит масса ритуальных обязанностей.
Ну что же тогда делать? Что ему делать? Что? Что? Иосиф запаниковал, вдруг осознав как может быть безоружна и беспомощна его власть, которую он считал всемогущей, данную ему самим Господом.
Он вернулся в дом, прошёл в комнату для молитв и, опустившись на колени, долго упрашивал Господа помочь ему.
Но всемогущий и на этот раз остался глух к его просьбе. Никогда он не чувствовал себя таким всеми заброшенным, одиноким в этой полутёмной комнате с голыми стенами, что ему захотелось человеческого участия, дружеской поддержки.
- Друзья! - его словно озарило. Он поднялся и позвал Ахима. - Приведи ко мне садовников.
Он знал, что садовники общаются с садовниками его друзей, обмениваясь опытом и семенами, и они знают их адреса.
Конечно, старые друзья незамедлительно придут к нему по его просьбе решить неотложное государственное дело. Они никогда не подводили его.
В эту тревожную ночь они подтвердили преданность в дружбе. Они подходили постепенно, в зависимости от удалённости жилья, в сопровождении слуг.
Заспанные, недовольные, тревожно переговариваясь, пытались выяснить друг у друга причину появления их здесь.
Все были в недоумении и когда первосвященник Иосиф Каиафа вошёл к ним в гостиную, многие вскочили с диванов и шагнули к нему.
_
- Успокойтесь! Сядьте. - Уже обычным, властным голосом осадил он нетерпеливых. - Я вас собрал в такой неурочный час для принятия важного для всех нас решения.
За той дверью, - он указал на дверь, украшенную снизу до верху серебряной виноградной лозой, - ждёт своей участи человек.
Вы его знаете или по крайней мере достаточно наслышаны о нём. Это галилейский маг, возомнивший себя царём-мессией. К сожалению, нахлынувший на праздник галилейский ам-хаарец признаёт его за царя. Вам известна их необузданность и горячность.
Они могут заставить его возглавить бунт и тогда... - Иосиф окинул многозначительным взглядом всех присутствующих. - Во избежание бед, мы заключили договор с префектом.
В случае поимки самозванного царя, мы будем судить его нашим религиозным судом. Сегодня он был пойман и отведён к первосвященнику Анне.
Тот, как мы с ним договорились, должен был уговорить его покинуть Иерусалим или всенародно отречься от царского титула. Но, как видите, он здесь и теперь нам предоставлено решать, что с ним делать.
Конечно, надо было бы собрать Синедрион, но для этого нужно много времени, а у нас его нет. Впереди Пасха и оставлять такое дело на праздники смертельно опасно. Разве я не прав?
Мы должны уговорить его. Да, он опасен для всех нас, и для храма, Иерусалима, и народа, верящего в него.
Но он... пусть лжемессия или маг... прежде всего - иудей! - Последнее слово он грозно выкрикнул. - Наш соплеменник! Мы тоже с вами иудеи, не так ли? Неужели мы позволим омрачить наш светлый праздник?
Но они позволили. Все до одного, включая и его - Иосифа Каиафа, первосвященника. А ведь он был уверен, что утрёт нос своему грозному тестю и заставит самозванца покинуть Иерусалим.
Как же так получилось, что не они, а он, арестованный, уговорил их, умных и знатных поступить с ним так, как он сам хотел, сын простого плотника из Назарета, выросший в окружении опилок и стружек и притязающий на царский титул.
На предложение покинуть Иерусалим навсегда он пояснил свой отказ : - В Писании и пророками сказано обо мне, что я должен принять страдание за народ здесь, в Иерусалиме.
И сам Отец мой, Господь, подтвердил и наставил меня на благой путь и я не смею не выполнить предначертание моего отца, Господа.
Если он считает себя сыном божьим, ну как тут было не воскликнуть : - Заклинаю тебя Богом живым, скажи нам, ты ли Мессия, сын благословенного?
Конечно, вопрос вырвался неожиданно для него самого и тем более для всех присутствующих, явно озадаченных и пришедших в недоумение от сути вопроса.
Считать Мессией какого-то жалкого плотника, ни на йоту не связанного с родом Давида, это не постижимо уму, почти богохульство со стороны первосвященника.
Да, он тогда даже, признаться стыдно, испугался своих слов. Спас его ответ арестанта : - Да... я, и даже говорю вам, отныне увидите Сына человеческого, сидящего рядом силы Божьей и грядущего на облаках небесных.
В этих словах уже было откровенное богохульство. Не чета его, Иосифа, непреднамеренному, сразу после такого признания всеми забытому.
Какой-то ничтожный плотник, возомнивший себя царём-мессией, считает себя сыном самого бога!? То есть он тоже бог? Это же кощунство! Наш бог Яхва.! Один во всей вселенной!
За такое кощунство подлежит побиванию камнями всенародно! Но народ может не поверить и тогда... Об этом не хотелось думать.
Слишком свежи были воспоминания о недавних кровавых вспышках религиозной ненависти, успешно подавленных, слава всевышнему, собственными и римскими силами.
Отложить приговор на после праздничные дни, когда можно будет собрать Синедрион полностью и произвести суд, согласно Закону, невозможно.
Есть те, кто видел его арест и привод сюда и, разумеется, их не заставишь молчать.
И когда они явятся сюда за своим царём-мессией, чтобы он возглавил их бунт, никому не поздоровится. Ну кому нужна пролитая кровь и тысячи крестов с распятыми вдоль дорог? Этим всегда заканчивались бунты.
Впереди пасха и хочется, чтобы она прошла в торжественной тишине и покое, с сытным застольем, с жареным агнецем.
Именно тогда воспоминание об агнеце, жертвенном агнеце, подтолкнуло на мысль, что лучше будет всем, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб.
И он, первосвященник высказал вслух немыслимое - предложил человеческую жертву, вопреки всем моисеевым законам, где много сказано о наказаниях, но ни слова о жертвоприношении человека.
Поняв, что предлагает выдать Пилату человека в роли пасхального агнеца, в ужасе и отчаянии от своих слов он разорвал на груди одежду. Треск разрываемого виссона до сих пор в ушах. Удивительно и страшно, но все согласились с ним.
Никто не возразил или хотя бы засомневался. А ведь другого выхода не было - или его смерть, или бунт.
Он сам хотел смерти, заявляя что ему предначертано самим Всевышним пострадать за народ.
Если это так, то ни на ком из них нет вины в его смерти.
То, что предначертано богом должно беспрекословно исполняться и мешать воли бога преступно.