Раньше у меня был план. Не во всем идеальный, да, но вполне похожий на биографию среднестатистического человека: окончить школу, поступить в университет, получить диплом, найти работу. Потом появлялся как основной, так и горстка запасных планов. Например, всегда можно было стать блестящим специалистом в своей сфере и на рекордные гонорары построить приют для бездомных животных. Или, например, начать предпринимательскую деятельность и открыть кофейню со свободным микрофоном, где по вечерам будут читать стихи. Или, что еще интереснее, стать великим писателем и, переполненная загадок, уехать в уединенное место на берегу моря и жить там в своей вилле грустным, но одухотворенным отшельником. Да, у меня были разные планы и мечты, и всегда казалось, что для всего этого еще хватит времени и сил. А если совсем не сложится, то можно просто честно и спокойно прожить свою маленькую жизнь в своем маленьком городе. Сделать ремонт, завести собаку, учить с сыном уроки по вечерам, а на выходных ездить со стариками на дачу или смотреть фильмы в семейном кругу. Летом на море на пару недель и обязательно в зоопарк хотя бы несколько раз в сезон – кормить из рук кроликов и лебедей. И по близлежащим городам на однодневные экскурсии – в краеведческие музеи или просто на пешую прогулку. И чтоб родные всегда были рядом. Вредные, ворчливые, но родные и рядом. Ведь все это так просто и многие это называют счастьем.
И вот теперь есть я. И мне скоро сорок. И я сижу на лавочке в чужом городе чужой страны, глядя, как мой маленький сын беззаботно бегает вокруг фонтана. Он бегает и гоняет голубей, а я размазываю слезы по щекам. Рядом со мной стоит большой черный пакет и в нем одежда. Поношенная одежда других детей. Это мне дали волонтеры, чтоб к осени мой сын не остался совсем гол. И у меня впервые в жизни нет плана. Я не знаю, что мне делать завтра: что есть, где и как искать работу, как починить разорвавшиеся кеды. А какой будет моя жизнь через месяц, я даже думать не хочу. Страшно.
Я беженец.
В сорок без малого я опять голая и босая, как при рождении. Но сейчас рядом нет никого, кто пообещал бы мне защиту и любовь. Мои родные остались там, на войне, а я бежала в надежде, что так смогу спасти и защитить сына. Смогу ли?
Мой капитал, мое сокровище, моя главная драгоценность – мой сын. Что он запомнит, что он будет рассказывать об этом времени? Как мама плакала днями напролет и как у мамы тряслись руки, когда она разбирала вещи из черного пакета? И всякое там было – была и рвань, и обноски, но была одна очень симпатичная полосатая кофта, которую нужно только немного зашить подмышкой… Запомнит ли мой сын, как он сам бежал на улице почти ко всякой черной машине в надежде, что это дед приехал забирать домой? К любимым игрушкам, к бабушкиным пирожкам, к трем старым скрипучим орехам за балконом, к тихой спальне за зелеными занавесками. Запомнит ли, как плакал по ночам, как просился ехать куда-то, лишь бы не тут, где мама все время в слезах? Как он плакал, когда я случайно говорила слово «домой»…
Пытаясь спасти, не сломаю ли я тебя, мой драгоценный мальчик? Сама-то уже сломалась и никогда не починить, но смогу ли не сломать тебя? Наполнить тебя правильными ценностями – верой, любовью к миру и всему живому, уверенностью в себе и завтрашнем дне?
Когда я училась в младших классах, моим соседом по парте был Самвел Карапетян, крупный, полный, головастый армянский мальчишка, который на каждой перемене неизменно занимался одним и тем же: вырывал из всякой школьной тетради очередной лист и рисовал на нем Арарат. Арарат на рисунках Самвела чем-то напоминал верхнюю губу актрисы Луизы Брукс – идеальный «лук купидона», но Самвел с гордостью пояснял всем, кто любопытствовал:
– Это Арарат, главная гора Армении. У Арарата две вершины!
Над Араратом всегда светило солнце и пролетали кучерявые облака. И все было первые минуты три вполне мирно и прекрасно, как и на всяком детском рисунке. А потом Самвел рисовал танки на Арарате. Много-много танков. Как клопы-солдатики, они облепляли «лук купидона» и из их дул пунктирами вылетали снаряды.
– Бам! Бубух! – кричал Самвел и чертил на тетрадном листе траектории полета ракет и взрывал бомбы. Танки горели, и от нарисованного пламени, которое их охватывало, с треском рвалась бумага. В конце концов, лист становился исчеркан и изорван весь. Карапетян комкал его и забрасывал подальше. Выщипывал из тетради новый лист и снова рисовал «лук купидона».
– Это Арарат!
И над гордой двуверхой горой снова светило солнце и кучерявились облака…
Я не знаю, помнил ли Самвел хоть что-то про Армению, родился ли он там или уже в другой стране, где его родители были беженцами и начинали строить новую жизнь, как умели, но пока мы все рисовали машинки, принцесс и домики с прямоугольными крышами, он рисовал Арарат, покрытый танками.
Не хочу, чтоб мой сын рисовал танки.
Никаких танков, сынок.
Лучше продолжай рисовать своих смешных колобков, которыми сейчас измалеваны мои тетради со стихами – круглощекие мальчик и девочка, похожие на две зефирины. Причем девочку можно узнать по бантику, который покрывает лысую голову. Но у обоих улыбки до ушей. Колобки счастливы.
– Хи-хи! – серьезно поясняет сын, показывая на эти улыбки. Но потом начинает смеяться и сам. Его заражает чужая радость, даже вот такая, нарисованная.
Я сама тоже смутно помню, что эмоции – заразительная штука. В особенности, если речь идет о страхе или грусти. Заражаться радостью я уже как-то разучилась. У греков вот была занятная теория, что характер зависит от разлития в организме тех или иных жидкостей. Если слизи – то меланхолик, если желчи – то сангвиник, если черной желчи – то холерик. Наверное, в моем организме за радость отвечала какая-то особая жидкость, которая уже до капли вытекла со слезами. Интересно, восстановится ли?
Впрочем, я не сильно буду переживать по поводу потери радости, если ко мне вернется просто покой. Тогда я снова научусь спать, видеть сны и перестану бояться грома.
И научиться бы не заражаться ужасом. И не обнаруживать его признаки во всем и во всех, что попадается на глаза…
Вот так еще совсем недавно я любила пересказывать одну сцену, которая мне очень врезалась в память. Байка из роддома об ужасе. Настоящем, женском, почти первобытном. Передающемся по воздуху в мгновение ока. Первом четком, ясном и вполне осознанном ужасе на лицах людей, который мне пришлось увидеть так близко.
А дело было так: вели меня медсестры в операционную на кесарево, обмотали ноги бинтами, а они короткие. Не ноги короткие – бинты. Ноги наоборот – длинные, и стандартный эластический бинт с трудом дотянули до колена. Говорят, надо бы выше, был бы бинт длиннее… Но делать нечего, взяли меня под руки, ведут. А тут молодая медсестра что-то вспомнила – побежала, откопала где-то два коротких мотка, догнала нас в коридоре и предлагает поверх еще намотать. Как раз выше колена хватит домотать. Вторая медсестра думает вести меня обратно в палату, но потом говорит:
– Нет, плохая примета возвращаться, давай вот прямо в этой, ближайшей, и замотаем тебе колени…
Распахивает дверь, а там, в четырехместной палате, три очень круглых женщины ждут своего часа. И вот медсестры заводят меня, укладывают на свободную койку и бинтуют. А я поднимаю глаза и поверх белых спин медсестер смотрю на этих трех рожениц. А они – на меня. И в их глазах – голод и ужас.
Черт знает, что они тогда думали – что я рожу прямо тут, в их палате, или что их самих это ждет в любое мгновение. Что будет больно, будет сложно и что деваться-то уже некуда. Одна совсем молодая роженица, как мне кажется, вообще именно в этот момент и осознала – да, придется рожать. Без вариантов.
Наверное, и мои глаза были не лучше. И ужас в них тоже был. Очень я боялась идти на кесарево…
Но с тех пор как будто миллион лет прошло. Как будто и не со мной все это было. И палаты те, и коридор до столовой, а потом – прогулки с маленьким сыном в колясочке по мирному городу, и какие-то надежды, планы, мечты. Стопка новых бодиков, комбинезонов «про запас», дождевики, забавный зонт-купол, книги, игрушки…
И ничего у нас с сыном сейчас нет. Все осталось там. Но самое тоскливое – мечтать я разучилась. Некогда мечтать, когда хочешь просто выжить. Прийти к покою, равновесию, гармонии с собой и миром. И просто выспаться, не переживая о том, что будет завтра. Не вспоминать о том, что так страшило вчера. Ведь и ужас я видела уже совсем другой. Не перед лицом появления новой жизни, а перед смертельной угрозой. Ужас конца жизни. Ужас потерять все. Навсегда.
Как это могло произойти со всеми нами? Как и за что?
Но разобрав кучу детских вещей, повздыхав над своим бессилием, я укладываю сына спать и долго вглядываюсь в ночь. Сейчас в моей жизни нет просвета точно так же, как в этой грозовой ночи. И хочется кричать в эту пустоту, в эту тьму. До сорванного голоса, до хрипов, чтоб все отчаянье выплеснуть и все разочарование, и весь страх. И плакать вместе с дождем.
Но нельзя. Сын спит.
Может, ему еще снятся сны. Чистые, добрые, детские.
Мне уже давно ничего не снится.
Помню, когда-то раньше… Когда это было и с кем?... Так вот, когда-то раньше, где еще была счастливая я, если мне не спалось, я могла забраться в теплую ванну и листать в телефоне странички соцсетей, разглядывать предложения интернет-магазинов, изучать афиши – может, где-то спектакли или выставки.
Теперь я не захожу в соцсети, я скрываюсь от друзей и знакомых, так как мне нечего сказать им о себе. Нечего и страшно. Даже не все наши родственники знают, где я. Потому есть ощущение, что меня как будто нет. Был человек, а теперь есть только тень с паспортными данными, многократно растиражированными по всем этим бланкам, бумажкам, анкетам…
Странно подумать, ведь нет ничего более лживее, чем соцсети. Мы всегда там лгали друг другу, выдавая желаемое за действительное, напропалую хвастаясь, отчитываясь о каждом событии в жизни, публикуя бесконечные ноготки и суши. А теперь это вызывает только отвращение. И ложь, и этот полувыдуманный мир, и даже сама мысль, что можно опять чем-то хвастаться. Чем-то, что ценность имеет только там, в полувыдуманном мире.
А теперь представьте, если мне нечего рассказать о себе даже этому полувыдуманному миру, что мне делать в реальном?
Полгода не делала маникюр. И, странное дело, не хочу. Но… постричься бы.
Да, меня не интересуют спектакли и выставки, я не могу и мне незачем туда ходить. Радости больше нет.
У меня нет возможности даже искупаться в теплой ванне – я снимаю полуразрушенную квартиру с прогнившей сантехникой. И просто жду. Каждый день жду и плачу. Жду, чем же это все окончится: мои скитания, страхи, сомнения. Чем закончится все это для моего города, моего дома. И будет ли еще где-то в мире мой дом. Вернусь ли я в него… А я так хочу вернуться!
Кричать в пустоту. Кричать потому, что больно и страшно. Но ведь бессмысленно. Пустота ничем не отзывается.
Потому, проглотив остаток слез, как горькую микстуру, я встаю, снова перебираю детские вещи из черного пакета, перестирываю, раскладываю. Шорты, две футболки, теплые колготки…
Сын, мы продержимся эту осень. Мы переживем все это и останемся людьми. Не сломленными. И счастливыми. И друзей у нас снова будет много, как когда-то. Потому что солнце светит тебе, если ты светишь солнцу.
Я это еще помню… Грозовые ночи пройдут, и солнце будет светить тебе, сын.
Поддержать автора:
2202 2023 3930 9985