Полтава - хутор близ Диканьки

      
                Автобиографические записки (1985 – 1992 годы)


                Кременчуг – весёлый хуторок

        Когда в январе 1985 года я вышла из поезда на кременчугском вокзале, то мягкий влажный воздух словно обнял меня, позволил вздохнуть глубоко и свободно. Тоненький снежок серого цвета и безветрие, тихий пасмурный день. Контраст с московским морозом, который ножом резал горло и легкие, был огромный. А уж про Кострому и говорить нечего – морозы в ней крепче, чем в Москве. Я любила Кострому и Волгу, но болела каждую зиму.  Мы с мамой решили вернуться в теплые края и в обменном бюро выбрали квартиру в городе Кременчуге Полтавской области.
Обмен квартир мог состояться, если меня устроит кременчугский вариант. Панельная пятиэтажка в центре, стандартный дворик и обычная квартирка, молодая хозяйка оказалась костромичкой и рвалась на родину, уже не работала, сидела на чемоданах. Её мать видела нашу квартиру в Костроме, поэтому с её стороны решение было принято и документы готовы, оставалось слово за нами.
       Центр Кременчуга, который я только и увидела, - абсолютно безликий и неуклюжий, вероятно, потому что одним боком выходил на низкий берег Днепра. Улицы как-то криво утыкались в прибрежный парк. Архитектуры никакой, отметила я, потоптавшись по центральной площади странной конфигурации. Какой-либо церквушки или колокольни в ближайших окрестностях не оказалось, никакой доминанты, всё плоско, безлико. Длинные клумбы не смогли организовать пространство. Крошечный молочный магазинчик, весь облицованный белым кафелем, как яичко, успокоил меня домашним уютом. И каштаны с мягкими овальными кронами, и почти безмашинные тихие улицы центра этим и приятны. Январское низкое небо мягким светом бессолнечного дня не грозило снежными бурями. Не лежали тяжелые сугробы, а тонкий снежок напоминал скорее о весне, чем о середине зимы. Тревожной ноткой прозвучало во мне ощущение окраинности городка, но быстро смолкло.
Мягкая зима – основной вывод и стимул для переезда.
      А переезд получился трудным. В предпоследний день в Костроме мама упала на скользкой дороге, спускаясь с метрового сугроба на обочине. Кроме ушиба головы, была сломана правая рука в локте. Загипсованная в шар рука не входила в рукав пальто, но мама мужественно надела какую-то дачную старую фуфайку шестьдесятпоследнего размера, которую ей принесла по дружбе сотрудница. Укутанная одеялом, мама с охами доползла до близкого вокзала в Костроме. Чемоданы и узлы нам помогли запихнуть в купе наши друзья. Простились в слезах, но поехали, хода назад уже не было.
     Кое-как добрались до Кременчуга. И тут беды не кончились. Наш контейнер с вещами шел и шел по железной дороге, наверно, пешком по шпалам, потому что получили мы его только через два месяца. Я спала на голом полу, маме купили раскладушку. Она с загипсованной рукой хлопотала о страховке, что оказалось нелегким делом в те времена.
      Я быстро устроилась на работу в центральную библиотеку. И тут впервые увидела гоголевские типы живьём. Иначе и не назовешь этих особ, как прибегнув к красочным гоголевским портретам. Заместитель директора Кременчугской библиотечной системы была вылитая Коробочка, как внешне, так и внутренне. Ни одной мысли не мелькало ни в обрюзгшем лице, ни в светлых жабьих глазках, а втолковать ей что-либо - бесполезное занятие. Но царицей-самодуршей оказалась сама директор Шпигоцкая, которую мне с первых дней отрекомендовали как Шпигучку, Столышайку, Салтычиху и еще много других подобных характеристик уже нелитературного языка. Характеристики впоследствии подтведились у меня на глазах. Разрозненный по филиалам, угнетенный женский коллектив годами не мог объединиться и противостоять произволу, а был только един во мнениях о своем руководстве. Коробочка была женой важного городского чиновника, а Столышайка сама в прошлом являлась этой самой городской властью. Сила была за ними, поэтому они творили, что хотели, как у себя дома.

      Столышайка росла противной с детства, и родовая её фамилия Столышенко шла от бедового казака, от которого сто бед всем на голову. Активная коммунистка Столышенко вышла замуж за тихого Шпигоцкого и пробилась к городской власти – работала третьим секретарем горкома партии. И замахивалась уже на первого, но тут случился облом – её родная младшая сестра переспала с западным немцем, которого черт принёс в Кременчуг на автозавод в какую-то долгую командировку. Связь быстро обнаружилась и скандально продолжилась на глазах всего города, так как скандальный характер – семейное наследство, и неуёмная младшая была копией старшей. Местные кэгэбисты забили тревогу, кресло под старшей сестрой зашаталось и быстро рухнуло – врагов у неё из-за сволочного характера всегда хватало. Еле успела пересесть на место директора библиотеки, и это с её-то амбициями. А сестрица вышла замуж за вражеского немца и помахала всем ручкой, отбыв на родину мужа. Расхлёбывала её грех старшая Столышайка, а вернее, поплатились все, кто её окружал. Разгневанная Салтычиха мстила всему миру всласть. Особенно доставалось подвластным библиотекарям.
      А я-то думала, что же с такой легкостью нашла вакансию в маленьком городе, где проблемы с женской работой налицо? А тут прямо с порога да в юношеский отдел рядом с кабинетом директрисы, быстро и без проблем устроилась в тихое и теплое место. Как я влипла, поняла совсем скоро.

      В юношеском отделе центральной библиотеки Кременчуга работали крепостные девушки Салтычихи. В прямом смысле крепостные: они были направлены на трёхлетнюю обязательную отработку как молодые специалисты, окончившие Киевский государственный институт культуры по специальности «библиотечное дело». Девушки жили в общежитии, от них взяли заявление на получение жилья, положенного молодым специалистам, и первое время они жили мечтами и надеждами.
     Шла весна 1985 года, приближался майский праздник Победы, сорокалетний её юбилей. Мне поручили провести читательскую конференцию по новой книге местного писателя. Молоденькая наша заведующая отделом сказала по секрету, что это проверка для меня лично, поэтому им директриса запретила мне помогать и даже что-либо объяснять. Я удивилась, но не более, и спокойно познакомилась с писателем Григорием Михайловичем Терещенко, предварительно прочитав его книгу «Медсанбат», сходила в соседнюю школу к завучу и учителю литературы, поговорила о книге и конференции, пригласила десятиклассников, составила вопросы для обсуждения, нашла в каталогах дополнительную литературу, получилась подборка на тему «медики на войне», оформила небольшую выставку по этой теме и даже пригласила фотографа – друга наших девочек.
      Конференция в нашем читальном зале прошла живо, интересно, в легкой и дружеской атмосфере, я вела конференцию абсолютно свободно и доброжелательно, школьники выступали активно, не смущаясь. Все участники остались довольны, больше всех -  автор книги. Присутствовавшие на последнем ряду директрисы покивали и молча удалились. Мои юные сотрудницы сочли это хорошим знаком.
      Испытание прошло успешно, судя по тому, что меня ввели в число счастливиц, едущих через два дня на библиотечном автобусе в Днепропетровск перенимать передовой библиотечный опыт. Наша молоденькая заведующая мечтала туда попасть, но не удостоилась. На моё заступничество Шпигоцкая недовольно рявкнула «не достойна!», не снизойдя до объяснения причины.

      Мы поехали в Днепропетровск в количестве девятнадцати человек – заведующие филиалов и отделов, и я – новенькая рядовая. Зато со всеми познакомилась. Оказалось, что не поехала самая пожилая заведующая филиалом, она оформила пенсию, дорабатывала последние дни и филиал уже сдает молодой заместительнице. Я услышала также, что вряд ли бы её пригласили в поездку, настолько нелюбимой начальству она была, еле доработала до пенсии. Дорога до Днепропетровска долгая, мне нашептали многое. 
      Весенний Днепропетровск встретил нас зацветающими каштанами и упоминанием Пушкина. Мне трудно было представить за гудящими улицами, заставленными семиэтажными сталинскими домами-тортами, низенький городишко с хатами, в который приехал двадцатилетний Пушкин. Есть только два подлинных свидетельства в связи с пребыванием поэта в этом городе: письмо самого Пушкина к брату Льву и свидетельство военного доктора. Всё остальное – домыслы, слухи, сплетни в духе хуторской Украины. Вот слова Пушкина:

«Приехав в Екатеринославль, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада».

   Доктор Евстафий Петрович Рудыковский, ехавший с генералом Н.Раевским на Кавказ военным врачом, прибыл в Екатеринослав 4 июня 1820 года вечером. Его воспоминания напечатаны в петербургском журнале «Русский вестник» в 1841 году, когда были живы все участники, кроме одного – Пушкина.
«Едва я, по приезде в Екатеринослав расположился, после дурной дороги, на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала: «Доктор! Я нашел здесь моего друга; он болен, ему нужна скорая помощь, поспешите со мной!» Нечего делать: пошли. Приходим в гадкую избенку, и там, на досчатом диване, сидит молодой человек, небритый, бледный и худой. «Вы нездоровы?» — спросил я у незнакомца. — «Да, доктор, немножко пошалил, купался; кажется, простудился». Осмотревши тщательно больного, я нашел, что у него была лихорадка. На столе перед ним лежала бумага. — «Чем вы тут занимаетесь?» — «Пишу стихи». Нашел, думал я, и время и место. Посоветовавши ему на ночь напиться чего-нибудь теплого, я оставил его до другого дня. Мы остановились в доме губернатора К. . Поутру гляжу — больной уже у нас: говорит, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку говорит с младшим Раевским по-французски. После обеда у него озноб, жар и все признаки пароксизма. Пишу рецепт. «Доктор, дайте чего-нибудь получше, дряни в рот не возьму»: Что будешь делать? Прописал слабую микстуру. На другой день закатил ему хины. Пушкин морщился. Мы поехали далее».

     В одноэтажном пустом городишке с одной улицей, шириною в двести шагов для разъезда бричек да волов с возами, какое там екатеринославское дворянство с балами? Обед у дальнего родственника, не более. Ах, сплетни-сплетни, они растут на полынной окраинной земле, как сорная трава. Печально уж то, что поэт встречал свое двадцатилетие в этаком захолустье. Грустна и пушкинская поэма «Братья-разбойники», навеянная местным событием. И памятник Пушкину, еще дореволюционной постройки, стоит на месте тюрьмы, где мучились братья-разбойники. И сейчас я с грустью жду, что нынешние свидомые разбойники вот-вот снесут его, как снесли пол-имени у родного города.

      Наслушавшись сплетен про двадцатилетнего Пушкина и напитавшись передовым библиотечным опытом, мы вернулись в Кременчуг. Вскоре разразилось трагическое событие. Обретя долгожданную свободу, с полученной трудовой книжкой на руках и с приобретенным билетом для отъезда к дочери в Ригу, нелюбимая бывшая заведующая филиалом, а теперь свободная пенсионерка напоследок решила высказать всё, что накопилось за долгие годы угнетенной работы, прямо в лицо Столышайке. Скандал разразился неимоверный. Визги директрисы разносились не только по библиотеке, но и по центральной площади, на углу которой и располагался филиал. Пенсионерка не рассчитала своих физических сил и физического воздействия волн ненависти, которые изрыгала директриса.
У бедной женщины тут же в библиотеке случился смертельный инфаркт.

      Через несколько дней мы все стояли на кременчугском кладбище и слушали фарисейскую речь Столышайки над могилой её врага. Она говорила, каким прекрасным человеком была покойная, как умело руководила филиалом, потому что была отличным специалистом библиотечного дела, как будет недоставать её всему нашему дружному коллективу. Заглушенные стоны сквозь стиснутые зубы раздавались со всех сторон в ответ на откровенное лицемерие, ядовито льющееся из уст Салтычихи. Потом мы подходили со словами скорби и утешения к мужу и дочери, и тут я своими ушами слышала, как библиотекари говорили мужу: «подайте в суд», «судить её надо за это». «Она её затравила»,«не оставляйте её ненаказанной», «это убийство», - одна за одной шептали библиотечные мученицы.
     Смерть пятидесятипятилетней женщины, которой еще бы жить да жить, потрясла всех. Примолкли в страхе и Салтычиха с Коробочкой.
     Несколько месяцев прошло в директорском молчании. Летом крепостные девушки по очереди съездили в отпуск по домам, но к сентябрю все вернулись, ибо директриса пригрозила невозвращенкам добиться лишения их вузовских дипломов. Мне отпуск был пока не положен, я работала спокойно, меня дирекция не трогала. Вернувшись, девчонки продолжали жить в общежитии в надежде на обещанное молодым специалистам жилье.

     Большая часть городской библиотеки располагалась в длинной новой пристройке к жилой девятиэтажке: внутренние отделы комплектования, обработки, каталогизации, наш юношеский отдел, два директорских кабинета и зал отдыха библиотекарей с оборудованной кухней. По утрам общежитские библиотекарши готовили завтраки и обеды на газовой плите, продукты хранили в новом большом холодильнике, пользовались красивой библиотечной посудой. Кухня сияла порядком и необыкновенной чистотой.
     В последний день октября дождик сыпал всё утро. Сонные библиотекарши привычно поставили на огонь сварить на завтрак яйца. Надю подташнивало, она недавно вышла замуж и ждала ребенка, даже запах еды плохо переносила, поэтому в кухню заглядывала неохотно. Вторая крепостная девушка – заведующая нашим отделом Люда Шпак делала статистический отчет за месяц в уголке отдела за своим столиком. Третья крепостная девушка Валя сидела на обслуживании среди толпившихся вокруг школьников. Я должна была прийти на вторую смену к часу. За это время девушки забыли позавтракать, в кухню не входили, а там яйца вытворяли всё, что им вздумается. Сначала сварились, потом сгорели, потом лопнули и стали стрелять черными хлопьями в потолок. Огненная кастрюля прыгала от удовольствия. Всё безобразие продолжалось до без четверти часа, когда Салтычиха вышла из кабинета и направилась к холодильнику перед обедом. Она и застала первой весь разгром и чад. Её вопли, как пожарная сирена, потрясли библиотеку. Все ринулись на крик.
      В этот момент пришла на работу и я. Вовремя, ничего не скажешь. Вбежала со всеми на кухню. Распластанная на белом с чёрными пятнами холодильнике, прижалась к его дверце перепуганная насмерть, бледная Люда, выставив вперед худенький локоток, защищая лицо. Перед ней подпрыгивала и визжала от ярости Салтычиха, пытаясь вцепиться в лицо девушки острыми наманикюренными ногтями. За несколько шагов столпились вбежавшие и охающие библиотекарши, а над всеми летали чёрные яичные бабочки и садились куда попало. Чёрные сажные пятна густо покрыли всю бывшую белоснежную кухню. Ругательства, летящие из чёрного рта директрисы, были далеки не только от культуры, но и от разъярённой в драке пьяни. Упоённая несдерживаемой злобой, она не могла остановиться и явно не владела собой. Наконец Коробочке удалось перехватить её руки и  отвернуть их от лица девушки. Салтычиха гневно обернулась на нас и обрушила ругань на всех онемевших. Задние попятились, и библиотекари, тихо охая и перешептываясь, пятились и исчезали по своим углам. Мы вчетвером остались в кухне, за нами в дверях стояла с ведром и тряпкой перепуганная уборщица тётя Валя. «Убрать! Ремонт за ваш счет! Всех уволю! Вы у меня поплачете! Вы мне заплатите! Я вам покажу!» - это только глаголы, а существительные с прилагательными в наш адрес я не могу привести по соображениям самоцензуры. Визгливые крики не стихали еще с полчаса. Наконец Коробочка, поддерживая Салтычиху под локоток, увела буйную в кабинет.
      Мне пришлось выйти на выдачу, как и было предусмотрено второй сменой, читатели-подростки после школы подходили непрерывно. Трое крепостных девушек во главе с уборщицей принялись за мытьё. Как только возникла возможность, когда жаждущие знаний схлынули, я присоединилась к уборке. Трудились мы до десяти вечера. Стиральным порошком с водой оттерли все поверхности. Влажные стены с мокрыми пятнами вызывали, конечно, тревогу, но опытная тётя Валя уверяла нас, что к завтрашнему утру всё высохнет и следа не останется.
      Так и получилось – к утру кухня сияла прежним белым блеском. Заведующая Люда пришла на работу с опухшими от слёз глазками, худенькая Валечка с дрожащими ручками, а я с заявлением об уходе. Мы с мамой решили, что такая атмосфера на работе не для меня.
Я вошла в кабинет и положила заявление перед Салтычихой, она подняла бровки недоуменно: «Но ведь ты ни при чем, я уже знаю и не собираюсь тебя увольнять». Я в ответ: «А я не собираюсь работать в ненормальной рабочей обстановке.» Ноздри Салтычихи грозно раздулись: «Отработка двенадцать дней, к твоему сведению!» Она швырнула заявление на край стола. Уже при выходе мне в спину: «Больно гордая, как я погляжу, ну-ну...»
     Отработка в данном случае оказалась мне на пользу: за эти дни весть о происшествии и о моем заявлении распространилась в библиотечной среде, мой уход восприняли как протест, что и было правдой, и, когда я получила в руки трудовую книжку, то вздохнула свободно.

     И совсем негрустная отправилась в другую, детскую, библиотечную систему. По всей стране в библиотечном деле существуют автономно две системы – система библиотек для взрослых и система библиотек для детей. Руководят ими собственные дирекции, независимые друг от друга. Так и в Кременчуге была система детских библиотек со своим директором во главе. И я, разумеется, к тому времени уже знала, что её директор – нормальная женщина средних лет с адекватным поведением и нормальной психикой, поэтому вакансии у детских библиотекарей встречаются очень редко.
      Когда я пришла в детскую библиотеку через пару недель, то директор Валентина Ивановна Русакова тоже была в курсе: и кто я такая, и что случилось, и как я себя веду – на то и маленькое библиотечное сообщество: шила в мешке не утаишь. Она, пожалуй, удивилась только первым моим словам: «Думаю, Вы в курсе моих обстоятельств. Мне нужна работа, - и я замолчала, явно не собираясь вдаваться в подробности.  - «И это всё, что вы можете мне сказать? Что же, о вашей сдержанности мне тоже известно. У нас только одна вакантная ставка, и она в отделе прямо за стеной кабинета Шпигоцкой. Вас устроит? - Валентина Ивановна испытующе смотрела мне в глаза.- «Устроит. Не боюсь. Всё-таки не за одной стеной.»  Валентина Ивановна улыбнулась: «Сработаемся!»
       И я пришла на работу в то же здание, только вход с другого крыльца. И отдел действительно находился через стенку от кабинета Шпигоцкой, и, если прислушиваться, то можно различить её властный голос через тонкий бетон.
Но прислушиваться не хотелось – мы и сами громко и весело болтали, когда собирались вместе. В отделе были только молодые сотрудницы, свободные и весёлые. Через несколько дней я столкнулась перед библиотекой лицом к лицу с Коробочкой и Салтычихой, они приостановились в удивлении, а потом, видя, как я поднимаюсь по лестнице в детскую библиотеку, Шпигоцкая громко выругалась мне вслед: «Рыжая сучка!» Я одарила их радостным взглядом и улыбкой: «Спасибо за комплимент!»
      Мягкая зима прошла спокойно, я даже не заболела не только бронхитом, но и насморком, и с удовольствием бегала на работу. Разумеется, знала новости и о крепостных Салтычихи: молодых специалистов она побоялась уволить, зато произвела рокировку – заведующую Люду перевела на рядовую должность, а на ее место назначила бедную Валю и постоянно пыталась рассорить подружек.


     А 26 апреля 1986 года произошла чернобыльская авария, и жизнь круто изменилась к худшему. Кременчуг расположен на Днепре по прямой от Чернобыля всего в сотне километров. Чернобыльская пыль по Днепру, как по трубе, быстро дошла до города и засыпала его, ветры ей помогли. Слова «радиация» и «катастрофа» не произносились властью еще неделю, и мало кто знал о происшедшем. В жаркие выходные майские дни люди спокойно загорали на пляже, дети играли в песке. Мы с мамой гуляли по приднепровскому парку, радовались хорошей погоде.
     Потом и официальная информация, и людская молва хлынули лавиной. Добавилось и тревожное слово «эвакуация». Местное радио объявило о запрете использовать воду для питья и приготовления пищи, только для канализации, потому что вода из Днепра заражена радиацией. Люди бросились в магазины и мгновенно смели запасы воды, соков и других жидкостей. Во дворах городские технические службы стали бурить скважины в поисках чистой подземной воды, у нас во дворе докопались до какой-то грязной и коричневой жижи, абсолютно непригодной для питья. Родители увозили детей к родственникам куда подальше, не дожидаясь окончания учебного года, и школы им не препятствовали. 
     В пионерские лагеря под Полтавой привезли в эвакуацию целые киевские школы уже 19 мая. Говорили, что Полтава осталась чистой, а Киев и Кременчуг – грязные от радиации города. Наша детская библиотека срочно подключилась к обслуживанию киевских детей. Мы выехали вместе с книгами под Полтаву, устроили в нескольких лагерях детские библиотеки, привезли книги, игры, проводили с детьми утренники, литературные чтения и игры. Оказалось, что необязательно жить с детьми в лагерях, потому что с классами выехали и киевские учителя, а можно приезжать на мероприятия пригородным поездом. Поезда шли ранним-ранним утром, но тревожная общая обстановка не позволяла нам ныть, и мы самоотверженно бежали к пяти-шести часам на вокзал, чтобы помочь, чем можем, общей беде.

    С киевскими школьниками приехал в лагерь и детский врач – киевлянин Леонид. Он отправил шестилетнего сына и жену к родственникам в Смоленск. Его ближневосточные глаза грустно смотрели на всех, а нам он замогильным, тусклым голосом твердил, что жить нам всем осталось лет семь-восемь, не более, а перед смертью мы еще и облысеем.
    Мы с коллегой, имеющей двух малолетних детей, спорили с ним, говорили, что у нас нет предчувствия близкой смерти и мы собираемся жить долго, на зло всякой радиации, на что Леонид отвечал, что у нас только предчувствия да женская логика, а у него – наука.
     Мы с мамой получили тревожное письмо от родственников с Урала – наш Виталий Архипов с первых суток аварии срочно был отправлен из Перми с бригадой ликвидаторов в Чернобыль, ведь он работал в отрасли, связанной с атомным топливом. Мама тряслась за него и часто плакала. Потом мы узнали, что тридцатилетний Виталий остался и на второй срок, ведь детей у него на тот момент не было, а у других ликвидаторов – его коллег и друзей были дети. К тому же он был бригадиром да еще имеет отзывчивый и благородный характер, так что ему досталось Чернобыля слишком и хватает на всю оставшуюся жизнь. Хорошо, что не пил-не курил, имел хорошое здоровье, вот и жив по сей день, слава Богу.

      Всё лето я работала с киевскими детьми в лагерях, и только после их отъезда в октябре ушла в отпуск и уехала в Ригу, в Юрмалу, чтобы надышаться свежестью Рижского взморья. Балтика, музеи и улочки Риги, концерты органной музыки в Домском соборе, удивительно прекрасная живопись никому не известных латышских художников в музее Академии художеств, не сравнимая с  малевичами, наконец-то привели меня в равновесие, тревога улеглась, жизнь, прекрасная и удивительная, продолжалась.
     И зима прошла без болезней и в хорошем настроении несмотря ни на что.

     Мы с подругой Леной часто ходили в кино. Особенно нас поразил грузинский фильм «Покаяние». Он шел при аншлаге в большом зале ДК КРАЗа довольно долго и вызвал большой резонанс в городе.
     Мама работала бухгалтером в жилищно-эксплуатационном отделе горисполкома, её переводили с места на место по городу, и она считала,  что с работой ей тоже не повезло в Кременчуге. Однажды к ним в жэо зашел по какому-то своему делу старичок-юрист, они разговорились, и он сказал, что занимается делами своего сорокалетнего сына-балбеса, для которого он сделал квартиру в Полтаве. Сына, безалаберного и бестолкового, одного оставить без присмотра нельзя, а в Полтаву из Кременчуга два часа на автобусе не наездишься. Оказалось, квартира в Полтаве однокомнатная, и мама тут же предложила старому юристу обменять её на нашу. Старичок ухватился за эту идею и в тот же вечер явился к нам на осмотр. Наш дом на улице Бутырина в центре Кременчуга, третий этаж и чистая квартира его очень устроили.
     Через несколько дней он привез сына-балбеса, и они еще раз внимательно осмотрели квартиру, хотя смотрел отец, а сынок пялился на меня. На следующий вечер явился старичок-юрист и заговорил юридическим языком, что он предлагает нам такой вариант: я остаюсь в этой квартире в качестве жены его непутевого сына, а мама переезжает в Полтаву. Он как юрист составит такой контракт, что мы будем в выгоде. Кроме того, он обязуется пристроить и маму за дальнего родственника, у которого намечается скорое вдовство, надо только немного подождать, тогда всё наше семейство опять воссоединится в Кременчуге – лучшем городе на свете.
    Мы расхохотались с мамой так дружно и необидно, что старый юрист и сам заулыбался. Сыну сорок лет, бедные родители никак не могут его пристроить, что просто дивно само по себе в еврейском местечке, а тут я понравилась его Валику, и у бедного отца появилась надежда. Услышав имя Валик, мы с мамой хохотали до слёз. Мама была уверена, что и будущего вдовца зовут не иначе, как Валик, и мы веселились весь вечер. А потом всю жизнь всех непутных мужичков стали между собой величать Валиками, имя стало нарицательным и исчерпывающим.
    Обмен состоялся, потому что полтавская квартира была великолепной – в новом доме на Подоле, второй этаж с балконом на старую площадь, река Ворскла в квартале от дома. И без Валиков впридачу. А в Полтаву мы влюбились еще в прошлом году, когда ездили туда впервые полюбоваться городом. И вот удача нам улыбнулась – мы живем в Полтаве! Мы с мамой были так счастливы обе, как школьницы на выпускном. И как раз в это время мы впервые услышали миниатюру «Кролики – это не только ценный мех, но и три-четыре килограмма...», и можете представить, как мы хохотали, поминая добрым словом «крэмэньчуцькых валикив-кроликив».


                Полтава – хутор близ Диканьки

       Что-то гоголевское происходило с нами. Нас мистически вынесло в его благословенный уголок. Гоголевская родная Полтавщина в лицах и нравах, погоде и юморе жила вокруг нас, по сути никогда не меняясь. Издали и Салтычиха показалась мне Солохой на метле да в климаксе, кравшей у окружающих не месяц на небе, а нервы.
      Наученная горьким опытом устройства на работу, я решила не спешить, а предварительно всё разузнать. Помогли разговорчивые старушки на дворовой скамейке и соседка-студентка. Сведения о библиотеках были следующие: по словам студентки Леси, областная библиотека – отстой со старухами, не стоит и соваться; библиотека педиков находится в подвале да и сам институт  - село глухое; строительный институт сам за себя говорит – одни дебилы, а в её медицинском - библиотекарей за людей не считают; остается сельскохозяйственный – там обалденная столовая, а библиотека на экономфаке, где учатся леськины однокашки и так ничё, можно сунуться, потому что пару раз в этом психушном вузе отобедала сама Леся и рекомендует. Старушки добавили, что полтавский сельхозинститут совсем и не за городом в полях, а в самом центре Полтавы, в месте очень хорошем, рядом со старым еврейским кварталом, ехать можно на троллейбусе две остановки, а молодыми ножками так и сама добегу минут за двадцать.

     Туда я и побежала. Психушным институт звали из-за сокращенного названия – ПСХИ, но бетонная ограда в два метра высотой, окружавшая учебное заведение по периметру, меня насторожила. И вход через узкую проходную с вертушкой и сразу двумя охранниками в полувоенной форме оставил в недоумении. Охрана сначала выспросила, куда я иду, а узнав, что ищу работу, не поленилась сопроводить пять метров до входа в административное здание, где располагался отдел кадров. На мои возражения, что мне бы сначала библиотеку самой посмотреть, буркнули «не положено без пропуска» и препроводили в придирчивый отдел кадров. Кадровики посмотрели все мои документы, потом вызвали директора библиотеки. Пришла пожилая элегантная дама, забрала меня с собой в библиотеку. Я, разумеется, сразу поинтересовалась, что за секретный объект охраняют так строго. Оказалось, что на территории находится учебный корпус, где живут и учатся русскому языку студенты-иностранцы, вот их-то и охраняют от посягательств любвеобильных полтавских девиц, рвущихся замуж за иностранца любой ценой.
     Вакантная должность была временной на период декретного отпуска сотрудницы, предупредила осторожная директриса, но зато в библиографическом отделе. Я уже знала, что традиционно библиографы – это библиотечные аристократы, поэтому мне стало интересно проверить на деле, правда ли это, и обучиться попутно библиографии, вот я и согласилась. К тому же временная работа и мне дает простор для отхода в случае чего. Правда, к взаимному удовольствию, уже через три месяца для меня нашлась постоянная ставка старшего библиографа да вдобавок со значительной доплатой за большой объем работы, в целом – полторы ставки.
      В то время библиотека находилась в правом крыле здания экономического факультета, самого старого, из красного старинного кирпича, с высокими потолками и окнами. Старина меня не отталкивала, а привлекала. Старая библиотека и старая директриса, давно пережившая климакс, мне понравились прочностью и покоем. Чутьё меня не подвело – пять лет я провела спокойно в этих стенах, а директор библиотеки Галина Куприяновна Середа стала для меня настоящей наставницей, я с благодарностью вспоминаю этого прекрасного человека. Коллектив библиотеки благодаря её стараниям был сформирован профессионально. Из двадцати пяти сотрудников библиотеки двадцать имели высшее библиотечное образование, еще четверо учились в вузах заочно: двое в харьковском, двое в киевском институтах культуры. Коллектив был молодой, только пятеро - дамы бальзаковского возраста. Директриса стойко сопротивлялась намерениям устроить кого-нибудь «из своих» и пожилых, прямо говоря, что библиотека - не собес. В результате правильной кадровой политики библиотека работала хорошо и была на хорошем счету в институте.
     В этом я быстро убедилась сама, потому что в числе других библиографических работ мне поручили ведение картотеки трудов сотрудников. Для этого нужно пройти по всем факультетам и кафедрам и сверить информацию об уже имеющихся ранее публикациях, а также дополнить новой, поговорив с каждым преподавателем. Прекрасная возможность познакомиться со всеми, чем я и воспользовалась с удовольствием, а попутно наслушалась много разных мнений, слухов, сплетен о жизни института и его обитателях.

      Гоголевская палитра персонажей разрасталась и обогащалась новыми типами, о которых и Гоголь не помышлял. Так, в институтском дворе моё внимание сразу привлекли красочные деревянные избушки и маленькие домики, населенные диковинными курочками – пёстрыми, декоративными, экзотическими, порой просто сказочного вида. Возле каждого куриного жилища стояли таблички с научным описанием породы кур. А ведал всем красочным куриным хозяйством доцент зоологического факультета, что неудивительно, а поразила меня его характеристика – голубой. Так я впервые столкнулась наяву с геем. Милейший оказался человек – тонкий, умный, абсолютно свободный, к тому же элегантный и модный, несмотря на свои шестьдесят лет. Это он по своей инициативе организовал и вел из любви к искусству хлопотное куриное хозяйство. И благодаря ему институтский двор приобрел уникальность, не говоря уж о познавательности. В гоголевское время о голубых не упоминали.
      Институт кипел слухами о своем ректоре и его пассии – заведующей столовой. Оба имели семьи. Их многолетняя страстная любовь принесла полезный плод – новая столовая, выстроенная для любимой, походила по всем параметрам на стильный ресторан, а не на студенческую столовку. Вдобавок умная заведующая тоже подобрала высоко профессиональных  сотрудников: повара с удовольствием работали в таком престижном заведении и старались изо всех сил. Кухня была отменной, даже нередко с изысками. Трудно разделить, что вызывало большую зависть: то ли страстная любовь, доступная не всем смертным, то ли изысканная кухня прекрасной поварихи, но недоброжелатели у ректора росли, как на дрожжах. Сначала многочисленные проверки готовили соответствующие обличительные документы, потом наступило время расплаты.
      К тому времени, то есть к осени 1988 года, я уже больше года наслаждалась вкусными обедами, даже поправилась и похорошела, расцвела поздним осенним цветочком в мои тридцать четыре года. И, разумеется, была на стороне ректора и его прекрасной поварихи. А внутри института врагов у них хватало, хотя эти же враги охотно питались вместе с нами, а потом после вкусного обеда строчили доносы. Два лагеря вели бои. Решающая битва была назначена в большом актовом зале главного корпуса в присутствии трех сотен человек и называлась «открытое партийное собрание». От нашей библиотеки на собрание допущено шесть человек – старейших, в том числе и я, успокаивавшая себя, что я, в свои тридцать с гаком – младшая из старейших.
      Зал был полон. Мы сидели на отведенных местах в почетном шестом ряду, а дополнительные люди, нам незнакомые, даже стояли по бокам зала.
      Проговорив обязательные кратенькие речи о перестройке, идущей в стране по всем фронтам, перешли к главному – битве за ректора, ибо всем было ясно, что речь будет идти о его отставке. Партия ректора боролась за его доброе имя и хотела, чтобы заслуженный человек, так много сделавший для института, достойно покинул свой пост, а не с позором был уволен за аморалку. Партия врагов ректора настаивала как раз на позорном изгнании, как ректора, так и его пассии, тем более, что они оба были коммунистами. Возглавлял партию врагов первый секретарь обкома, как оказалось вскоре, расчищавший место для партаппаратчика из Киева, из ЦК Украины, который искал себе местечко потеплее в провинции.
     Одним за другим выходили к трибуне партсобрания гоголевские типы: вот  Ляпкин-Тяпкин судит забывшего честь и совесть ректора и его любовницу, вот Добчинский с Бобчинским повторяют за ним упреки в незаконной связи, смачно приводя пикантные подробности, вот осмелевший Земляника, «попечитель богоугодных заведений», пнул ректора и долго увещевал заблудших овец, вот гоголевский Растаковский – « отставной чиновник и почетное лицо в городе» от лица ветеранов осудил и присоединился к линии партии, такой длинной и путаной, что еле угомонили зарапортовавшегося ветерана.
    В конце дали слово и провинившимся. Прекрасная повариха кратко покаялась. Влюбленный ректор был спокоен и величав, каяться и не думал, а поблагодарил друзей за поддержку в трудный час его жизни.
    Партсобрание изгнало из своих рядов недостойных влюбленных коммунистов, но уволить их у него не было полномочий. Рекомендации партсобрания об увольнении были осуществлены вскоре в мягком варианте: ректора отправили без шума на пенсию, а ставшую беспартийной, но молодую и прекрасную повариху оставили на своем месте.

      Последним добрым делом старого ректора стала моя командировка в Москву на месячные курсы повышения квалификации в ИПКИР – был такой институт в то время у метро «Сокол». Условия были прекрасные – с десяти до двух часов нам читали пару лекций, в два часа –  отличный обед, а дальше – полная свобода для повышения культурного уровня. Меня и молодую инженершу из Ростова-на-Дону поселили в частной квартире недалеко от метро «Динамо». Инженер Ира оказалась страстной театралкой, так что по вечерам мы побывали на многих знаменитых спектаклях Москвы.
      Неутомительная учеба не помешала научиться многому, а главное – на деле показала новую идею: компьютеризация библиографического труда. Именно в Москве я впервые в 1988 году увидела компьютер, узнала о возможностях создания баз данных и их использования для библиографического поиска, и даже шире – о компьютеризации библиотеки в целом. Мы увидели современную библиотеку с компьютерами в действии – были познавательные экскурсии в библиотеку ВАСХНИЛ  (сельское хозяйство) и библиотеку ВГБИЛ (иностранная литература) – в то время самые передовые по компьютеризации библиотек.
     Я влюбилась в компьютер с первого взгляда. Окрыленная новыми возможностями в библиотечном труде, я бабочкой влетела в нашу полтавскую библиотеку. Наша директриса слушала внимательно, а потом призналась, что слишком стара для новшеств, и повела меня к ректору.
Там я опять махала крылышками, пытаясь внушить новые идеи о немедленном обучении компьютерной грамотности и новых возможностях библиотечного труда, если мы приобретем компьютеры. Ну, хотя бы один для начала – умоляюще заглядывала я в очи стариков, переглядывающихся между собой. Ректор пообещал подумать, сказал, что я  - надежда будущей современной библиотеки, которую он как раз собирался строить.

     Но спектакль по Гоголю продолжался. Старого ректора сменил новый. Его первейшими заботами оказалась, разумеется, не компьютеризация библиотеки, а как опытный аппаратчик ЦК Украины он начал с перетряхиванья кадров. Слухи и сплетни расцвели пышным цветом, как на хуторских посиделках. И в ближайшие годы мы так и не увидели ни одного компьютера в библиотеке.
   По совету Галины Куприяновны я поступила на заочное обучение в Харьковский институт культуры, чтобы изучить библиотечное дело в совершенстве. Учиться было легко, интересно и не особо утомительно для меня, так как многие дисциплины автоматически были переведены из моего первого филологического диплома, и я посещала только специальные лекции и курсы по специальным предметам. Мне нравились лекции по истории книги, по истории библиотечного дела, по библиографии, по каталогам.
К тому же на сессиях я снимала комнату в самом центре Харькова, рядом с Бурсацким спуском, где располагался наш институт. Близко, в старой церкви был устроен органный зал, давались концерты органной музыки, которые я не упускала возможности посещать каждый раз, как жила в Харькове. Органные концерты приводили в равновесие мою мятущуюся душу.

    Довольно быстро появились у меня полтавские поклонники: каждый раз при встрече женатый и кокетливый доцент Пальцун целовал мои пальчики; застенчивый, легендарно скупой и поэтому разведенный, доцент зоофака Лапенко угощал молочной помадкой «Коровка»; опытный профессор Лев с еврейской сложной фамилией, которую я уже забыла, водил на обед в ресторан «Звездочка» в благодарность за «исключительно полезную», по его словам, научную информацию, которой я обеспечивала его аспирантов в рамках ИРИ (ири - избирательное распространение информации – модный в то время термин в библиографической  деятельности). Все они – гоголевские типы, я охотно общалась, смеялась, но не обольщалась.
    Появились у меня и враги. На моем столе по утрам стали появляться листовки с лозунгами «Москаляку на гилляку» и рисунком козлобородого москвича верхом на колу, листовки с «каверзным» вопросом «Хто зъив мое сало?», листовки-рисунки с повешенными на деревьях москалями, иногда лежала западенская свежая газета такого же толка. Мне долго не удавалось узнать, откуда на моем рабочем месте появлялась эта мерзость. Никого из библиотеки я не подозревала, все искренно мне сочувствовали, ведь я оказалась единственной русской в библиотечном коллективе – остальные были украинками и еврейками. И вот однажды ранним утром я бесшумно поднялась по лестнице в туфлях на низком каблуке, которые редко носила, и тихонько вошла в полуприкрытую входную дверь библиотеки. Где-то в глубине фонда уборщица позвякивала ведром, а наша дверь библиографического отдела была открыта настежь для просушки свежевымытого пола. Склонившись над моим столом, заботливо ракладывал веером листовки старый доцент экономфака Черневецкий. Я успела сказать « и не стыдно вам заниматься черным делом», как он испуганной молнией метнулся из библиотеки. Я не стала скрывать, что застукала с поличным старика. Все были поражены, а Галина Куприяновна не удивилась – что можно ждать от старого еврея в это время, когда они начали набирать власть повсюду. Бедная Украина, что тебя ждет, если даже в безобидной русской библиотекарше ты увидела своего врага?! И это было еще до самостийной Украины, в пока единой стране – Советском Союзе времен горбачевской перестройки – 1989 год.

      Весной 1990 года я сдавала сессию в Харьковском институте культуры.
В парках, а то и на главных улицах возле памятников, в скверах собирались толпы народа и ораторы упоенно на чистом русском языке обвиняли Москву во всех бедах украинского народа. Изредка на периферии толпы мелькали пассивные милиционеры, но никакого сопротивления харьковских властей не было видно. Ораторы смелели с каждым днем. Вот и западенец попытался вякнуть что-то про ридну мову, которую «нэ знають и нэ люблять москали», но в ответ раздались свистки и шум, и он сконфуженно удалился вглубь своей команды. Харьковчане охотнее слушали прекрасный русский, льющийся из еврейских уст. Харьковчанам нравились идеи о независимости экономической, и каждый мечтал разбогатеть, но пока не смог, а тут и объяснение этому нашлось – виновата ненасытная Москва и ленивые русские.

     Понаблюдав за митинговой публикой не раз, послушав разговоры и реплики в толпе, я поняла, что существует особый тип – харьковский умник. Именно он, харьковский умник, охотно спешил на митинг или потолкаться в любом месте, где собиралась толпа. Из реплик харьковского умника явно выглядывало его презрение к быдлу, то есть к «селу» и «тупому пролетарию». Если кто-то не соглашался с его мнением, харьковский умник ехидничал:
- Ты что, из Сум? Молчи, сумчатое!
     Харьковский умник был трусоват и опасливо сторонился крепких молодчиков, всегда по трое-четверо оказывавшихся поблизости любой толкучки. Харьковский умник, слушая речи, цедил ехидные словечки в адрес зарвавшихся москалей и Москвы, где не протолкнуться умным, одно быдло, просравшее страну. Маленькое европейское государство, где наконец-то будет процветать он, харьковский умник, он и мечтал получить из самостийной Украины, видя при этом свой родной Харьков её столицей. Именно харьковский умник легко прогнулся под нацистов, быстро вбившим всем в голову, что они – центр Европы. Такая лесть затмила хитрые глазки харьковского умника, он и не заметил, как перевели все столичные учреждения в Киев, а его родной город сравняли с областной восточной провинцией, похуже Львова и презираемых им Сум.
А что получил харьковский умник через четверть века нэзалэжности можно опять-таки прочитать у Гоголя в «Страшной мести»:
«Порядку нет в Украине: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собой. Нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше всё переменило на польский обычай, переняло лукавство и продало душу, принявши унию. Жидовство угнетает бедный народ. О время, время!»
Гениальный Гоголь!

       В апреле 1990 года мы съездили с мамой на родину – в Кунгур, в Пермь, в Берёзовку, поплакали на родных могилках. На мои рассказы о событиях на Украине, в частности, в Харькове, где я сама была свидетелем митингов -  якобы стихийных «гласов народа» с плотной толпой хорошо организованных зачинщиков, наши уральские родственники недоверчиво улыбались и говорили, что не верится, чтобы братский украинский народ был настроен враждебно к русским. Вероятно, это я сгущаю краски из-за своей излишней чувствительности. И, вообще, лучше бы вышла замуж, тогда и мерещиться перестанет. Когда я и сейчас, после всех событий на Украине, слышу про братский народ, то вскипаю. История в четверть века ничему не научила наших тугодумов. А по-моему, даже хуже, и речь идет о предумышленном предательстве интересов русского народа. Что, тоже не верится, что это возможно?!

       Полтава, в отличие от Харькова, пока спокойно жила тихой хуторской жизнью. Митингов в Полтаве я не видела ни одного. Действовали тихой сапой. На Подоле наш дом №33 по улице Пролетарской выходил боком на овальную площадь. Слева на ухоженном газоне с ёлочками красовалось довольно новое пятиэтажное здание Ленинского райкома и райисполкома. Справа через дорогу стояла старая одноэтажка с белёными стенами и тёмно-зелёной дверью какого-то учреждения, далее по кругу - жилые пятиэтажки времен послевоенной застройки. Подол – старый исторический район,  ничего из старины не сохранивший, кроме названия.
       В тихие весенние вечера я стояла на балконе, пытаясь уловить аромат от аллейки цветущих каштанов. Подол дремал, как сонный хуторок, сонно катила светлые воды мелкая Ворскла в квартале от площади, разливая влажную свежесть. Прямо под нашим балконом входная дверь аптеки изредка открывалась, пропуская последних покупателей. Вот отворилась и зелёная дверь в угловом учреждении справа, оттуда вышли два офицера вермахта в черной эсэсовской форме и, негромко переговариваясь, спокойно пошли в аптеку.
«Кино. Снимают кино, - первое, что пришло мне в голову.- Мама, артисты приехали, у нас на Подоле кино снимать будут! - обрадовала я маму, тоже поспешившую ко мне на балкон. - Только что два артиста в немецкой форме в аптеку зашли, сейчас выйдут, сама увидишь.» Вскоре «немцы» вышли, держа в руках аптечные пакетики, и так же тихо переговариваясь на украинском, не спеша вернулись в неприметное помещеньице напротив. Мы затихли в ужасе: по западенскому выговору сразу уловили что-то чужое, и мгновенно в сознании мелькнуло, что они – настоящие «немцы-эсэсовцы». Меня охватил просто первобытный страх, ожег холодным кипятком, я молчала, вдруг осознав, что это конец нашей тихой жизни в Полтаве, что это не актерская игра, а жизнь – жестокая, как на войне, и обыденная.
     Я вышла из дома, перешла улицу и остановилась у зелёной двери. Рядом с дверью узкое окно в старой рассохшейся раме, с неплотно задвинутыми казенными тёмно-зелёными занавесками, сквозь которые пробивался недавно включенный свет.  На окне афишкой белел обычный лист писчей бумаги с аккуратно, по трафарету, выведенными фломастером зелёными буквами: ОУН (б).
     Я заглянула в окно: за обычными канцелярскими столами сидели обычные чиновники – невзрачные, неопределенного среднего возраста, в обычных пиджачках, переговаривались и перекладывали какие-то бумаги. Среди них также спокойно сидели за своими столами два офицера вермахта в формах и спокойно разговаривали с чиновниками. Обычная контора. Работает обычная контора. В нерабочее время после восьми вечера. Напротив темнели окна неработающего учреждения советской власти.
Стоял тихий хуторской вечер мая 1990 года в тихой хуторской Полтаве.
В СССР.
 
     Лена сообщила новости из Кременчуга: крепостные девушки-библиотекари, отработав положенные три года, разъехались, так и не получив обещанное жильё, а Салтычиха на их место заполучила из киевского института культуры новых бесправных холопок.
     В Полтаве я резко повысила уровень моей украинской мовы, потому что автоматически вежливо на неё переходила, если ко мне обращались на украинском языке. Большинство наших студентов были из сёл, где спокойно получили среднее образование на родном языке, и никакая Москва им не мешала. А высшее образование в Полтавском СХИ давали на русском языке и все учебники по сельскому хозяйству тоже были на русском. Новый ректор в духе времени объявил вузовскому коллективу, что все преподаватели могут уже сейчас перейти на украинский язык и читать на нем лекции и проводить занятия, хотя и нет украинских учебников. Начались обсуждения и волнения по этому вопросу. Наш вузовский хуторок загудел потревоженным ульем.

    Нам в библиотеке было проще: традиционно мы отвечали на мову мовой, даже не замечая этого, автоматически. Так я и улучшила свою вымову, говорила без акцента и свободно. И даже написала заметку в газету на украинском языке о мероприятии памяти Николая Вавилова, знаменитого ученого-генетика, агронома и селекционера, по просьбе старшего преподавателя агрономического факультета Виктора Николаевича Самородова, который и готовил, и проводил вавиловскую конференцию в библиотеке. Заметка не вышла в украинской газете, вероятно, потому что Николай Иванович Вавилов – русский ученый. В то же время весь Полтавский СХИ обсуждал только что изданный роман Владимира Дудинцева «Белые одежды», на журналы с романом и на книгу записывались в очередь. Тема романа - «лысенковщина», «дело генетиков», ученые и лже-ученые в сельскохозяйственной науке - напрямую затрагивала многих.

    Полтавские власти активно двигали украинизацию: все школы города, кроме одной, с нового учебного года в сентябре 1991 года перевели на украинский язык. Единственной школой на русском оказалась соседняя с нашим домом средняя школа на Подоле. Туда хлынули все, кто хотел доучиться на русском и в дальнейшем получать образование в Москве, Ленинграде и других крупных университетских городах России. Школьники занимались в переполненной школе в три смены. Я ходила мимо школы и поражалась толпам родителей, привозящим детей из отдаленных районов города. Вся наша улица Пролетарская и площадь были запружены машинами, троллейбус по утрам в «часы пик» набит детьми. Твердые власти словно и не замечали этого бедствия, уверенные, что так и надо кацапам и «украинцям-зрадныкам». Всем, кто пытался протестовать и заступался за русский язык, уже тогда совали в лицо это слово - «зрада», как по команде звучавшее из всех уст местного начальства.

     Вскоре объявили грядущий референдум о независимости Украины. Референдум был назначен на воскресенье 1 декабря 1991 года.
На референдум был вынесен один вопрос— «Подтверждаете ли Вы Акт провозглашения независимости Украины?». В бюллетене для голосования содержался следующий текст (на украинском языке):

Бюллетень для голосования
АКТ ПРОВОЗГЛАШЕНИЯ НЕЗАВИСИМОСТИ УКРАИНЫ

Исходя из смертельной опасности, нависшей было над Украиной в связи с государственным переворотом в СССР 19 августа 1991 года,
— продолжая тысячелетнюю традицию государственного строительства в Украине,
— исходя из права на самоопределение, предусмотренного Уставом ООН и другими международно-правовыми документами,
— осуществляя Декларацию о государственном суверенитете Украины,
Верховный Совет  Украинской Советской Социалистической Республики торжественно ПРОВОЗГЛАШАЕТ НЕЗАВИСИМОСТЬ УКРАИНЫ и создание самостоятельного украинского государства — УКРАИНЫ.
Территория Украины является неделимой и неприкосновенной.
Отныне на территории Украины имеют силу исключительно Конституция и законы Украины.
Настоящий акт вступает в силу с момента его одобрения.

ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ УКРАИНЫ
24 августа 1991

«Подтверждаете ли Вы Акт провозглашения независимости Украины?»
«ДА, ПОДТВЕРЖДАЮ» «НЕТ, НЕ ПОДТВЕРЖДАЮ»

    В то декабрьское воскресенье на Украине был всенародный праздник и общий праздничный подъем, на улицах звучали через громкоговорители народные украинские песни. На референдум шли радостными толпами, явка составила 84 процента. Я была назначена в состав дежурных на участке в нашем ПСХИ с 10 до 14 часов, в самый пик голосования и собственными глазами видела ликующую радость людей. На мне была моя украинская вышиванка. Выдавая бюллетени, я говорила исключительно на украинском языке, а рядом все четыре часа неотлучно стоял ухмыляющийся Черневецкий и не спускал с меня глаз, прислушиваясь к каждому моему слову. Неужели «умный избранный» наивно верил, что я начну проводить антиукраинскую агитацию прямо на избирательном участке?  Над моей головой то и дело из уст простых людей звучали слова проклятий в адрес клятых москалив и слова уверенности в прекрасное «майбутне» без них. Щиры украинци щиро верили, что все их беды шли из Москвы.
 Полтавская область сказала «да» независимости в количестве 95 процентов. А из всех голосовавших тридцати двух миллионов граждан двадцать девять миллионов людей сказали «да» нэзалэжной Украине.
    И я в том числе. Только по прямо противоположной причине: я больше не хотела жить в стране с таким количеством людей, ненавидящих Россию. Пусть живут отдельно! Хай! А мы вернемся в Россию - это мы с мамой твердо решили в тот же вечер всеобщего украинского ликования.
   Донецкая и Луганская области тоже сказали «да» нэзалэжности Украины в количестве 83 процентов. Вот такой братский народ. Об этом не надо бы забывать и сейчас, когда Россия не бросает «своих».
   Да, мы решили уехать из Украины и понимали, что надо делать это срочно по двум причинам: неизвестно, уцелеют ли обменные бюро на Украине, через которые можно было в Советском Союзе обменивать квартиры в законном порядке, и вторая – если мы останемся, то автоматически остаемся гражданами Украины. А как же быть с гражданством СССР?  А вдруг закроют границы, а вдруг всё телевидение переведут на украинский язык, а вдруг запретят и телевидение, и газеты на русском, а вдруг начнут сжигать русские книги прямо во дворе библиотеки? А вдруг война?
     И война экономическая началась на другой же день после ликующего референдума. В полтавском сбербанке творилось что-то невообразимое: люди хлынули снимать со счетов свои рубли, и помещения сберкасс, как правило, маленькие, трещали по швам, люди стояли на улице. Выдавали на руки почему-то только по пятьсот рублей. А на следующее утро паника охватила всех и уже записывались в километровую очередь с четырех утра, а кассирши орали, что «грошей нэма и сьогодни нэ будэ». Полный правовой беспредел цвел махровым цветом. В этой жуткой нервотрёпке моей терпеливой мамочке-пенсионерке удалось достояться два раза до полуобморока, но выцарапать за неделю тысячу рублей. А что она наслушалась в очередях, не пересказать. В открытую люди говорили о неизбежной войне с клятыми москалями. Перепуганная мама приходила домой с трясущимися руками.
    В первый же мой выходной, в субботу 6 декабря 1991 года, мы сели на московский поезд и покатили в первый же русский город, подальше от Украины, забраковав приграничный Белгород. Удобным нам показался Курск. Там мама и открыла счет в сбербанке, поместив туда свои «смертные» деньги.  27 февраля 1992 года мама съездила в Курск уже одна и доложила еще две тысячи рублей, которые нам удалось набрать за это время. Мы ведь не знали, что таким образом потеряли все наши скромные сбережения. Министр Павлов и его зловещие решения еще маячили впереди. И до сих пор у меня на руках есть мамина курская сберкнижка – осталась, как свидетельство беспредела и издевательства над простыми людьми, потерявшими право получить собственные крохи.
    Через месяц, в январе 1992 года, я поехала в Воронеж смотреть вариант на обмен. Нашу полтавскую квартирку уже присмотрела и одобрила молодычка Шевченко из харьковского села родом, но получившая по несчастью с мужем квартиру в Воронеже. На нашу прекрасную квартирку у неё сразу разгорелись глаза. А мы выбрали Воронеж по нашей бедности как самый близкий, а следовательно, и дешевле обойдется переезд. И воронежский январский мороз в двадцать градусов, и ледяной трамвай, еле ползший целый час по замерзшему городу, и квартира на окраине в новенькой девятиэтажке с уже облупленным подъездом мне очень не понравились. Я отказала Шевченкам и вернулась в Полтаву грустная.
    Мама ходила в обменбюро в надежде найти что-нибудь подходящее, но желающих приехать в нэзалэжную Полтаву не было, а вот выехать в Россию были полные учетно-рекламные журналы, и они пухли с каждым днем. Мама беспокоилась, что мы от такой конкуренции можем потерять и предложенный нам воронежский вариант.
В апреле 1992 года я уже закончила четырехлетнее обучение и сдавала государственные экзамены в харьковском институте культуры. Насмотрелась на воинственно-революционный Харьков во всей красе. Особенно поразило манипулирование людьми: вот еще вчера во всех булочных был полный выбор хлеба, батонов, булочек. А сегодня утром полупустые полки, возникшие, как по мановению волшебной палочки, разговорчивые очереди, и к полудню батона в миллионном Харькове уже не купить. Через несколько дней та же история повторилась с куриными яйцами. А еще через неделю – с молоком. И всюду митинги, и всюду неискоренимая злоба, и голословные обвинения на происки Москвы. То, что людей сознательно накаляли и озлобляли, было понятно даже мне. Я вернулась в Полтаву и, скрепя сердце, согласилась на воронежский вариант, явно не равноценный, не в нашу пользу. Документы сделали на удивление быстро – дней за десять. А обрадованные Шевченки предложили переезжать на своем колхозном пятитонном рефрижераторе, чтобы туда-сюда одновременно, и цену за перевозку хотя и загнули, но все-таки нам показалось это надежнее железнодорожного контейнера.
     А в это время Нэзалэжна уже успела опозориться: вместо рублей выдумала собственные деньги - купоны, абсолютно незащищенные бумажки, которые можно распечатать на цветном принтере тоннами. И в это же время грабанули собственный народ будущие украинские олигархи. Вкрасты – нэ грих,- повторяют завзяти хохлы столетиями и тянут всё подряд, и живут, не мучаясь совестью. Позже украдут полтавский фарфоровый завод и даже с памятника писателя-земляка Ивана Котляревского сопрут бронзовую Наталку-Полтавку. А украинское правительство без стыда и совести ворует и ворует третье десятилетие газ из российской трубы.
     Ограбили нагло и меня при увольнении из ПСХИ, выдав мне, уезжающей в Россию, не рубли, а свои бесполезные бумажки. Мне прямо в лицо кассирша рассмеялась: «Чи я дурна, виддаты Гальке-москальке рубли, а самой залышитыся з купонамы. Бэры, що дають.» Купоны не брали на полтавском рынке даже самые тупые продавцы семечек, а в универмаге брали только в отделе украинских сувениров, где я купила фарфоровую статуэтку украинской девушки-вышивальщицы, чтобы хоть что-то потратить. Остальные бумажные украинские гроши вывезла в Воронеж и оставила на недобрую память о вороватых хохлах.

     Прощай, Полтава, где с Ивановой горы улетала за Ворсклу в дальние луга и поля, видные за десятки километров чудного краевыда, моя легкомысленная душенька, любящая парить бабочкой. Прощай, Иванова гора с садыбой Ивана Котляревского, с его музеем-хатой, такой поэтичной в скромности восемнадцатого века. Прощай, мелководная и чистенькая реченька Ворскла.
     Прощай, круглый сад с памятником Полтавской битве. Прощайте, старые русские и шведские могилы. Прощай, музей в Якивцах. Прощай, всегда полупустой театр, доживший однажды до аншлага, когда из уст харьковских гастролёров зазвучали двусмысленные реплики «Декамерона» и публика смаковала полуголые откровенные сцены.
     Прощай, русский классицизм старой полтавской архитектуры. Скоро назовут тебя «украинским классицизмом», о котором и не слышала и знать не желает мировая архитектура, зато тешится украинское чванное мыстэцтво.
     Прощай, Полтава – хутор близ Диканьки, прощай навеки, хуторская Украина!

2018 год