Евдокия умирала.
Она и сама понимала это седой и кудрявой головой, хотя верила в сей факт не до конца. Да и как можно поверить, что тебя вот-вот не станет? И совсем не будет. Никак невозможно человеку в этот абсурд уверовать. Вот и Евдокия в свои восемьдесят хотела бы ещё пожить. Но мудрость крестьянская говорила ей чётко, что так, как сейчас, в ее телесном состоянии длить жизнь уже не получится. И дышать нельзя в полную грудь, и покушать толком - везде сдавливает, не даёт входить воздуху и пище внутрь организма. И в туалет уже не сходить - тоже всё перекрыто. Но сильных болей, правда, у Евдокии нет, и то слава Богу.
Евдокия говорит себе: что ж, такое время пришло - отдыхай, старая. С неудобствами, а что поделаешь? Неудобства и лишения всякие терпеть мы привыкли. Что в войну - последний её год она уже помнит, ей тогда пять было. И запало в долгую память - как сушёную грушку или жмыха дедушка ей припасал, хоть жменьку всего, но находил для неё - любимицы. А она, внучка - вылитая дед: голубоглазая, кучерявая, как у них на селе говорят. ловкая на всё и с фамильным прищуром больших и с искоркой глаз. Евдокия и сейчас еще красивая - вот только высохла вся. Кроме живота. А он раздулся, страсть как... И нос стал как вроде с горбинкой, и кудри давно седые.
В последнюю неделю скрылась и голубизна из глаз - зрение стало падать. Да и на что оно ей уже? Икону старинную, бабкину ещё, Спаса Нерукотворного, она и так помнит, за окошками вид - тоже: проезжая пыльная улица с двумя старыми тополями и кремовыми мальвами в палисаднике. Этот вид, почитай, полсотни годов перед ней. И окошки шторами плотными завешены, так привычнее, и яркий свет не досаждает. Устаёт она теперь быстро от всего, и от солнца тоже.
Сын Виктор приезжает из города через день - так по работе у него выходит, но скоро отпуск, сказал, возьмёт. А день она сама проводит. Борщ варить уже не получается, Виктор привозит еду. Но обслужить по-мелкому себя она как-то может. Могла - третьего дня еще поднималась два раза. А вчера ноги чугуном налились и не дали встать на них...
Такие изменения и ограничения Евдокия замечала каждый день. Вот, стала уставать рука, когда телефон держишь. Не больше пяти минут теперь - такой лимит. Она замечала всё это немного отстраненно, как не о себе. Сначала было горько, даже обидно, а после притерпелась. Принимала смиренно волю того, кто выше. Гораздо выше. И знает всё о таких вот временах в жизни человека. Неотступных... Лежи отдыхай и думай. Пришло такое время, значит, и к ней. А раньше всё время было занято работой: сначала в материнском доме, в который не вернулся с войны отец, надо было помогать с посевами и урожаями, хлебы печь и животину пасти. А сколько рушников вышито, наволочек и подзоров - так никто не умел. И с шести утра на колхозных полях, а потом в своем хозяйстве, это уже когда замуж вышла. Всегда в нём был порядок, птицы десятка три, поросёнок, корова - всё как у настоящих трудолюбивых людей в сельской местности. И огород с гектар. Редко когда удавалось сходить в рядом построенный в семидесятых годах клуб, где новую картину показывали. Ну ещё на праздник какой-нибудь - свадьба или новоселье. И поминки, само собой. В двухтысячных праздники случались уже редко. Больше поминки. Когда-то большое село опустело...
Евдокия осторожно вздыхает. Ей кажется, что она смотрит кино про себя и про всех своих родных. И всё больше в этой картине тех, кто давно ушел в иной мир - дед, мать Фекла, три вдовые тётки, старший брат Михаил, умерший еще до шестидесяти... Образы их яркие, выпуклые - только лучшее собрала в их портреты Евдокия. Мать считалась лучшим бригадиром по свекловодству и другим направлениям, тетка Мария - молитвенница и постница, ни разу никого не осудившая и ни на кого из мужиков не взглянувшая за весь свой вдовий век. Люди её святой называют теперь... А Михаил - лучший баянист на селе, учителем труда работал, книжки детям в школу возил за свои деньги. И смешное, и грустное вспоминает Евдокия: братишка-то ее, как оказалось, всю юность на бомбе спал. А история какая: в 45-м пришли саперы бомбу эту уничтожать - стало быть, хатёнку взрывать, где они с дедом и бабкой жили. И бабка упросила солдат не делать этого - иначе куда им всем деваться? Кровать Мишки аккурат на этой бомбе и стояла... Может, потому он был такой силач? Если бы не тот-то диабет...
Много о чем вспоминает Евдокия, пока не задремлет. А и там ей яркие картинки из прошлой жизни видятся, и звуки слышатся - мычание коров, идущих на вечернюю дойку, потом звонкие струи, бьющие в подойник, гортанное гоготание гусей, голос мужа, зовущего ее по какой-то надобности во двор, бодрые песни из репродуктора около клуба...
А сегодня Евдокия ощутила с утра необычную тишину. Все разом звуки смолкли, даже чириканья воробьёв исчезло, и она не знала, хорошо это или плохо. С трудом села, опираясь на спинку дивана, стала вслушиваться - нет, ничего не слыхать. Не то, чтобы испугалась Евдокия, не из таких она. Вот к вечеру Виктор приедет и всё будет понятно, почему так тихо кругом.
Она хотела посмотреть на часы-ходики, чтобы узнать, долго ли ещё до вечера. Чтой-то их тиканья тоже не слышно. Но внезапно перед Евдокией - тоже бесшумно - открылось большое окно. Что за диво! Окно находилось прямо перед ее полузакрытыми глазами, и в них даже появился прежний бирюзовый отблеск. Как у молодой. Если бы она, конечно, могла видеть себя со стороны. Отблеск шел от того бездонного голубого неба, что сияло за распахнувшимся окном. Там, за рамами и взметнувшимися занавесками этого окна плыли белоснежные птицы, качалась ветка с изумрудной листвой, какие бывают только в мае, там, кажется, цвела яблоня... А ещё там веял свежий и легкий ветер. Живой и ароматный, пахнущий гречишным медом...
Изумленная Евдокия вся устремилась к этому окну. И уже не хотела больше ничего видеть и слышать. Окно открывалось всё шире, и в какой-то момент неописуемая красота того, что существовало и сияло за ним, залила собой всю хату, и ласковая, но непреодолимая сила подхватила женщину с узкого ложа ее и увлекла за собой...
Приехавший вскоре сын уже не застал мать. Она так и ушла с полуулыбкой на источенном болезнью, но спокойном лице. Лице человека, сделавшего какое-то большое и трудное дело. Перед нею, в простенке между шкафом и дверью находился когда-то давно наклеенный фрагмент простеньких фотообоев с изображением открытого в ясное лето окна. Кажется, их привезла и наклеила племянница, навестившая Евдокию на ее день рождения. Лет двадцать назад... Виктор всё хотел сделать ремонт и покрасить стены однотонной краской, более стильной, что ли. Да как-то руки не дошли.
И окно осталось открытым...