Начало любви.
Кончилась у меня спокойная жизнь, кончилась. Любовью загорелся, а это все равно что рукой кипяток гладить. Теперь хоть в прорубь или застрелиться. А ещё лучше поехать в Донбасс. В одну руку повестку, в другую автомат и пошла вперед Татьяновка. Там сюсюкаться не с кем и некогда. Вперед и вперед, до Лондона. На всякие там любви и измены мужики с автоматами не оглядываются.
Я хоть и присядистый, а ушлый. Нагоню шороху. В армии два раза автомат давали. Сначала дневальным стоял на учениях, у входа в палатку взвода. Слава богу, без патронов был автомат. Тут какой-то старослужащий подошел, стал салагой навеличивать. Я его прикладом, хотел в плечо, но смазал, в макушку поцеловал. Упал старослужащий и не дышит. Иногда носом клюнет травку и снова затих. Начальник караула прибежал, по всему батальону закипело: мать, мать, мать. Меня под ручки и в санчасть. К фельдшеру батальона, старшему сержанту Зинаиде Алексеевне Ерыкаловой. Она выслушала моего взводного, велела запереть меня в палате под строгим контролем санитара. Вечером в госпиталь увезли.
В психушке месяц лежал, какой-то профессор с бородой, очки на минус десять, мне голову щупал и спрашивал, где болит. Я сказал - в душе. Он меня по матушке, симулянт, дескать. Однако, справку дали. Говорят - нормальный, комиссовать не стали. Послали свинарем. Но два раза в год учебные стрельбы, и свинари на них себя показывали. А как же. У настоящего мужика автомат ближе жены, целый день на тебе катается и спишь на стрельбах с ним в обнимку. Автомат – второе сердце настоящего мужика. С ним ты как никогда сильный и всегда бессмертный.
Чуть комбата не ухрюкал. Со стрельбища на гауптвахту, трое суток бедовал. С тех пор меня к оружию до дембеля не пускали. Комбат, если видел меня где-нибудь в военном городке, сначала за тополь потолще шагнет. Укроется, высмотрит, что я без оружия, потом ревет оттуда: а где приветствие, кто честь отдавать будет? Два наряда вне очереди. День свиней кормлю, ночью полы мою. Так с тряпкой да лопатой и отдавал два года долг Родине.
В Донбассе, конечно, тепло, виноград и груши растут. В атаку пойду, наворожу жути. Но кто меня пустит туда, на шестидесятом году жизни. В военкомате сказали: охай, дед дома. Зачем народ смешить. Дулю им, все равно поеду. Еще услышат обо мне. Только потом, позже. Сейчас мне хочется на любимую смотреть, пытаться разговорить ее. За ручку подержать. Господи, как же я Иришку люблю.
Молиться пробовал из-за закипевшей жизни, спастись от сутеми напавшей дури. Молитва - сугубо личное дело. Но распахнусь правдой перед добрыми людьми. Тут два мнения. Сеструха моя, которая в Барматовском районе, староста в церкви, говорит, что сделано мне. И лично Аллой Сергеевной Нервотреповой, (это ее девичье фамилия), Васьки Шишкина третьей женой. С расчетом ворожила Алла Сергеевна. Я своей дурью, должен откинуть ее бывшего мужа, Ваську, от нынешней его жены Иришки Ивановой. И он снова сдаст назад, прямо к Алле Сергеевне. А уж потом она охладит мое сердце, охолонит его и все станет как прежде. Но выдумки это все, Васька свою новую жену никогда не разлюбит. Хоть жги его на самом медленном огне. А разная тайная ворожба для него как ложка пива слону.
Советовала сеструха съездить в Уярскую церковь к отцу Никодиму, исповедоваться, купить флягу святой воды и пить ее по три литра в день натощак. Махнул рукой и на все согласился. Коль своего ума нет, буду жить сеструхиным. Третью флягу уговариваю, чувствую, все равно не поумнел. Подойду к зеркалу, гляну, у Васьки на огороде чучело краше. С переживаний. Может, пройдет? Нет, не получится это на шестидесятом году жизни, поумнеть. Но сеструха давит и давит на мое невежество. Цитатами лупит по ушам, они из святого писания. Не сегодня, так завтра господь мне ума добавит. Только молись. Окружил себя смирением, кудахтаю чего-нибудь про себя утром и перед сном. Проснусь ночью, на пол и коленопреклонённо молитву творю.
Начну читать: Господи, Исусе Христе, Сыне Божий поставь меня на путь праведный.
Дальше как отрезает. Мысли дурные лезут. Что значит путь праведный? Как мне это Богу объяснить? По уму, если рассуждать, я и так с него не собьюсь. Денег на мясо нет, круглый год черный пост. Хлеба горбушку и ту пополам. Одну часть съедаю утром, вторую – к ночи ближе. Запиваю чаем с сахаром. Не сквернословлю. На той недели сосед Николай Егорович Коков выкатил у меня со двора деревянное колесо от телеги ходка. Я отдал, смолчал. Говорит, он его тридцать лет назад дал поездить или поиграть тогдашнему хозяину моей избушки, слепому деду Малюкову, да забыл, по доброте своей, забрать. Но мне, поселюге татьяновской, сроду это колесо не оставит. Коков колесо под мышку и торопится к себе домой, куда его деть хочет, не знаю? У Егоровича ни ходка, ни лошади. Я рядом иду. Зубы стиснул, но ни одного мата люди не услышали.
Нет, не сбивался я ни с каких путей. Просто влюбился. Окунь татьяновский, это на шестидесятом-то году жизни!? Которые добрые, в это время уже на лавочках возле дома, книжки вечерами читают, телевизоры смотрят, на первое мая соберутся толпой и пугают Москву красным флагом. А им хоть синий флаг покажи. Как воровали, так и воруют.
Если колени не болят, которым уже по шестьдесят лет, внуков на ноге качают. Какие у меня внуки, сроду женат не был. Стаж трудовой не выработал, пенсию никто платить не собирается. Что люди добрые дадут, тем и сыт. Спаси и сохрани. Без копейки в кармане, какая женщина согласится с мужем беззаботным голодать. Ей зарплату неси. А увлеченный писательством муж, как я, только морщин добавит. И все нервы в одно колечко сплетет. Которые серьезные за писателя замуж не пойдут. Сроду.
Да влюбился-то в кого? Господи, боже мой, вот испытание так испытание. Васьки Шишкина четвертую жену Иришку! Ей двадцать четыре только стукнуло. Но вот сунула судьба шило под ребрышки, увидел ее, забыл, как себя звать. Васька Иришку только-только притартанил в деревню, она еще первый раз пошла в магазин, я как раз сидел у окна, жевал ручку и думал, сложу или нет очередной рассказ. И вдруг воздушная женщина с легким белым шарфом на шее. Меня на табурете подкинуло, ручка на пол сама свистанула: откуда красавица? Спасибо тебе, господи, порадовал. Охнул и на улицу понесло, следом за молодой Васькиной супружницей. Баба Прыся со своей лавочки все видела. С этого момента Иришка для неё хуже черта на крылечке. Но я быстро догнал Иришку, отдышался, представился, о себе стал рассказывать.
- Думала, писатели только в городах живут, - бормотнула она на приветствие. В глазах зеленых такой задор, улыбка сахарная, схватил бы ее на руки и полетел, понесся в небеса высокие-высокие, где по берегам рек сковородки с рыбой на сметане жареной, свежий лук мелко порезанный, черемша соленая. Квас домашний с брусникой и на дрожжах, сухарики белые на сливочном масле и быстром огне жареные. Куда-нибудь от Васьки подальше, плотника деревенского, и мне, и Иришке с ним скучно. Не учите меня жить, точно знаю, что ей с ним скучно. Ирочка милая, когда ты перейдешь ко мне?
С той поры и до сего дня, сторожу ее в окне, когда утром в магазин пойдет. Сразу следом за ней метелю. Ирочка иногда что-то скажет мне, иногда отмолчится, а вот если приезжает в деревню брат мой Святослав Викторович, она обязательно к его дому свернет. Ревность меня съедает. Он своей молодостью берет, нахальством, должностью козыряет. Редактор городской газеты. В деревню тоже катит за вдохновением. С раннего утра садится на скамеечку возле дома и смотрит, чем занимается родное село. Иной раз и уснет на седале. Сразу на улице тишина. Нет в Татьяновке такого храброго, пусть и случайно разбудить моего брата. Полено всегда рядом со Святославом Викторовичем. Даже петух Федора Ивановича Ванина Митька, на коготках, на коготках к соседским курицам вытанцовывает мимо Святослава Викторовича. Боится, что ему вслед полено просвистит. Страдал Митька от этого полена уже и не один раз. Но любовь сильнее страха. Вон они, шестимесячные молодки, недавно купленные с птицефабрики, сор из-под себя рвут. Коко-ко, ко-ко-ко. Хвостики распушили, гребешки красные от предстоящего женского счастья. Кто же от такой сладости откажется. Самое счастливое лицо мужского пола в Татьяновке – Митька. Потом Васька Шишкин, а я с того края, где говоруны и пустоцветы. Последний в списках мужиков, одни мечты в голове. Но вот с чего и что, загоношился на любовь, не по мне эти заботушки.
Иришка - опытная женщина, умеет оценить мужчину. Все-таки третье замужество. Видно, ей кто-то о Святославе Викторовиче рассказывал. Интерес у ней теперь подойти к нему, поговорить о свободе средств массовой информации, особенностях демократической печати.
Не стоять же мне истуканом посреди улицы. Плетусь в магазин один. Покручусь на крылечке минуту и домой обратно, что в магазин заходить, денег все равно нет. По Нижней улице обратно шебуршу, чтобы не видеть, как Ирочка и этот, который брательник , воркуют о нынешних газетах. Иришка к нему одним боком повернется, вторым, потом грудь чуть ли не в лицо редактору выпятит. Сядет рядом с ним на скамеечке и невидимую пыль с коленей сбивает. Представляете, какой пожар у меня в душе? Посмотрю, как у ней руки по ее же коленям плавают, взял бы ножик и в атаку на брательника. На него топора не жалко. Лишает меня счастья. Жалко, не встретились мы с ним в армии. Я бы попросил у кого-нибудь заряженный автомат на минутку.
Мы с Васькой Шишкиным, после приезда в деревню Иришки, соседями по огородам стали. Я на Верхней улице, он - на Нижней. Рядом с его домом речка Рыбная течет. Васька в огородчике, где раньше его мама огурцы садила, выкосил полянку шесть метров на шесть. Посредине настелил досок, а на них надувной матрас. И теперь в добрую погоду Иришка выходит сюда загорать. Простынку на матрас бросит и лежит на солнышке богиней обнаженной.
Мама милая, зачем ты меня в свет выпустила, мучиться? По углам избушки метаться. Все шибче и шибче кипит любовь, наложу все-таки на себя руки. Нет сил устоять перед Иришкиными глазами. А она издевается, когда поздоровается, когда отвернется, у меня слезы катятся: губки у ней пухлые как у недотроги. Не налюбуюсь, да что толку, она говорить со мной не хочет.
Рядом с ней две маленькие девочки копошатся, от двух первых ее мужей. Червячков собирают, гусениц, тут же начинают кормить их печеньем и мармеладом. Спать укладывать. От такого счастья чужого тоже слезы капают. Шестьдесят лет, ни детей, ни семьи. Лысый, ростиком с зайчика. И пенсию платить не будут. Трудового стажа не хватает. Чем угостят баба Прыся, Мария Антоновна Чуркина, Генка Кутин, тем и питаюсь. Взять у Генки Кутина ружье и в висок. Интересно, Иришка пожалеет меня или все также, по пути в магазин, у дома редактора городской газеты останавливаться будет.
В люди показаться стыдно, деревня знает, что у писателя из-за Иришки мозги вынесло.
- Дурак дураком, - убежден Коков в отношении меня и на крыльце магазина говорит таким свежим голосом, что у дома моего слышно, - к молодой бабе притирается. У него очки как колеса у самосвала, бабы, где у вас глаза? А голова с картофелину, мозги - то не выросли. Их там и не было. Нормальный человек работу бы себе нашел. А этот сидит день и ночь с ручкой. И воробей не клюнет в одно место: что завтра есть будет? Не ему на юбки смотреть, вечно голодному. А ладную бабенку Васька Шишкин себе взял, совсем ладную. Вот ведь везет Ваське с бабами.
Бабы Прыся ненавидит Иришку из-за меня. Дескать, ходит по деревне, будто она одна баба. Черти ее к нам принесли. Не к добру. Точно не к добру, к слезам. Наложу на себя руки, останется деревня без своего писателя.
Все случилось из-за любвеобильного Васьки Шишкина. Третья Васькина жена, Алла Сергеевна Нервотрепова, послала его в Красноярск на поезде сделать покупки для девочек. Их у нее две. Первая, Ангелина, от Юрки Шмеля. Любава, поменьше которая, от брата моего Валентина. Уж такие доченьки красавицы, такие веселушки. Жалко, что Алла Сергеевна, от Васьки так и не родила. Хотя прожили они три года. Сейчас бы уже и третья на своих ногах выплясывала.
Все Ваське жена на бумаге расписала. Старшей, Ангелине, ботиночки в школу, кроссовки на танцевальный кружок и легкие туфельки по деревне бегать.
Младшей егозе, которая от брата моего Валентина, я тут не причем, тайны не раскрываю, деревня так говорит, сандалии желтые или розовые, сапожки резиновые на непогоду и ботиночки для школы, она на будущий год в первый класс записана. В бумажке той размер обуточек указан. Дело это тонкое, женской душе ближе, но сама Нервотрепова, она под девичьей фамилии пишется, который уже год ни куда не выезжает. До татьяновской остановки на железной дороге не дойдет. А в Красноярске от железнодорожного вокзала шагов сто сделает и то едва ли. Вес у ней критический. Может по этой причине и не родила Ваське доченьку.
Василий покупки сделал, по этой же бумажке жене кое-что купил, себе две рубахи и верхонки, на работу, дрель электрическую. Туфли на выход. Два килограмма конфет, три – яблок, мандарины. Повидла яблочного на пироги, колбасы докторской. Два баула килограммов по шестнадцать каждый набралось.
Вечером Васька сел в Красноярске на обратный поезд, в плацкартный вагон брал билет, чтобы сумки ни кто не увел, а напротив девушка тростинка. Носик вздернутый, на лбу челочка – магнит, так бы и потрогал ее пальчиком. Волосы на голове пышные, размашистые. Не крашеная, природная блондинка. Талия – в ниточку. Оказывается, из Переясловки она, это вторая остановка от Татьяновки в сторону Абакана. Заговорили, заговорили. Минут через пять толстопузый Васька уже с ней рядом сидел, чуть приобнял и прижал к своему плечу. Зеленые глазки соседки по купе рассупонили сердце деревенскому молчуну. Оказывается двое детей у ней, разведена со вторым мужем. Одна мается. Решили так, Васька с Аллой разберется, оставит ей новый дом, который сам построил, а Иришку перевезет в пустующий дом от покойницы мамы. Веранду нынче сделает, а на следующее лето и дом переберет, побольше его сморокует. В общем, Васька у ней оказался третий муж, а она у него четвертой женой. Мир им да любовь, а мне слезы на старость. Так и стали мы с Васькой соседями по огородам. Но для меня он соперник. Встретить где – нибудь в лесу и сзади по голове. Осторожно так подкрасться. Спереди нельзя, тут он из меня моментально творог сделает
Просверлил я в доске на крыше бани дырочку и теперь через нее за Ирочкой подглядываю. Господи, прости меня грешного. До самой смерти буду пить святую воду. Нет сил спуститься с крыши и за писанину взяться. Только бы нее смотреть. Слезы градом катятся, ну почему, почему она не моя. Поближе мне хочется к Ирочке подойти. Поговорить, за руку подержаться. При таких муках ни одна святая вода не поможет. Хоть ведро за обед опрокинь.
Решил забраться на крышу бани, на самый конек, оттуда смотреть на Иришку. Интересно, очень интересно, как она на это среагирует? Топор в руки возьму, гвозди в зубах. Поставил лестницу и потихоньку вытягиваюсь на крышу. Кручусь там прямо на конце конька, песенку мурлыкаю. А глаза на надувном матрасе, где Иришка нежится. Глаза как зацепились за матрас, ни на сантиметр в сторону. Иришка, конечно же, сразу ткнулась в меня взглядом, но ни чем себя не выдала, как лежала, так и лежит себе. Простынка не на матрасе, ветерком ее сдуло, а может Иришка сама сбросила. Сижу с двумя гвоздями в зубах, топор сразу из рук выпал и скатился на землю. Но не до топора мне. Истлей пеплом эта железяка. Жениться хочу.
- Милая Ирочка, почему ты не моя? - весь носовой платок в слезах.
Тут, думал, померещилось, Васька домой метелит. Чего это он сегодня так рано, соскучился? Сейчас увидит жену, обнаженную на свежем воздухе, потом меня на коньке моей же бани! Знаю, точно знаю, у него ружье есть. Дернулся побыстрей в сторону лестницы и потерял равновесие. Я же на самом краю конька сидел, потому полетел на угол дома. Угол-то досками крыши прикрыт, а штырь из угла железный торчит, как ракета «Кинжал» под истребителем. Если головой на него налечу, штырь у меня в желудке окажется. И помолиться о своей будущей загробной жизни не получилось, как у тех, которые добрые. Все мгновенно, вперед головой лечу, на штырь. Но есть боженька, есть, и на этот раз спас. Спасибо сеструхе, не зря святую воду пил, сподобился спасения.
Штырь кожу на спине снес и под ремень брюк залетел. Вишу головой и лицом вниз, плачу. За что на меня такие наказания? Господи, разве я кого обидел? Решил тихо так, чтобы Иришка не слышала, на помощь звать: помогите!
Первым услышал Коков, стукнула моя калитка, слышу, знакомые шаги по двору. Коков обошел молча угол бани с той и другой стороны. Кашлянул два раза.
- Зачем тебя на крышу понесло?
- Ремень разрежьте, видите, кровь со спины капает.
- Которые пустоголовые, так и делают. Ты приди, посоветуйся с умным человеком. Рядом же заборы. Мы жизнь прожили, все умеем. Надо было по стропилам короткие досочки сначала пришить, как ступеньки. Посмотри у меня, сроду не свалишься.
- Что советоваться, гвоздь вбить?
- Вбил?
Стукнула ещё раз калитка, Чуркин сопит, подкостыльником землю давит. Он поздоровался, увидел меня на ремне, согнувшимся в букву «зю».
- Нож –то есть?
- В доме, на столе, наверное.
Егорыч понял, что теперь его наставления ни кому не нужны, достал из сапога за голенищем нож, он у него всегда там, и также молча полосонул по ремню ножом. Я упал на ноги, откашлялся, но тут же встал на четвереньки. От испуга ноги подкашиваются.
- Пошли ко мне, - сипит Чуркин, - бабка тебе ссадину зеленкой залечит. Хорошо ещё отделался. Тут такое могло сыграть, в больнице не спасти.
- Надо было головой на штырь, чтобы поумнел свисток. Везет Татьяновке на дураков, – шипел свое сосед Коков.
Баба Прыся услышала крик Кокова, прилетела на шум, меня спасать.
- Аспид, да я тебе за парня башку разломлю. Милицию вызову, упекут, где небо в клеточку. Давно у меня туда просишься. Ты вчера моему поросеночку маленькому кирпичом ногу просек? Что он тебя, за язык укусил? Не роняй его в траву, если у тебя язык длиннее кобыльего хвоста.
- И поросеночек твой дурак, и ты с ним рядом. Тебя за кампанию с этим недодумком в психушку надо. Нашла за кого душу рвать. Он у тебя иждивенцем на шее, клещ этот. Жрет, поди, раз шесть на день. Вся твоя пенсия на него стаивает? Очувствуйся. Такие проходимцы и объедают простушек.
- Такие, как Толик, в Татьяновке ещё не рождались.
- Не дай бог еще одного. Вот этим руками удавлю, - рычал Коков, - все нервы вымотал. Сидит у окошка за столом, ручкой зубы чистит. Вилы ему в руки и на сенокос. В кого и уродился-то, мать и отец - труженики. А этот целый день с ручкой, мух ловит, устанет зевать, днем спать ложится. За это убивать надо. Мне восемьдесят лет, с утра и до ночи с тяпкой. Хоть бы раз про доброго человека написал. Я с двадцати лет в колхозе фуражиром. Все зерно было на подотчёте. Из района приедут, здравствуйте Николай Егорович! А этот ни слова не написал, про всех деревенских собак сказал, ап про меня ни слова..
Я инстинктивно поднял голову на чье - то сопение. Мама милая! Сверху забора на меня смотрели Васька и его четвертая жена Иришка. Времени у ней одеться не было. Так и подскочила с простыней на шее, сзади узлом завязанной. Даже рук не видно. Васька крутил головой, старался что-то понять, Иришка потихоньку смеялась. Она одна все знала. Мама, милая, как я теперь с ней здороваться буду. Баба Прыся на Кокова клюкой машет, а у меня брюки на колени упали, ремень-то разрезанный. Схватился за них, потянул вверх, не удержался, снова носом в траве.
- Сволочь, - кричала баба Прыся на Кокова, – парня мордуешь! Не получится. Пока я жива, есть кому за него заступиться.
Еще поворачиваюсь в сторону ворот, кто-то плывет от калитки. И хоть плач, жизнь подпаливает со всех сторон, во двор ко мне шел брат мой, Святослав Викторович. Он тоже шум услышал. Ирина Сергеевна, не отрываясь смотрела уже на него и рукой, сразу обнаженной на все плечо, взбадривала пышный волос на голове. Соблазняла моего брата. Я подтянул брюки повыше, сжал их в кулак, встал по стойке смирно. Редактор городской газеты Святослав Викторович, может когда-нибудь напечатает.
- Святослав Викторович, - не могла успокоиться баба Прыся, - ты в городе живешь, начальник, уйми Кокова или я его сама перекрещу. Отсижу свое, зато шума меньше. Пришел в чужой двор и командует. Фуражиром он работал. А все остальные не люди? Я тоже учетчицей была. Меня председатель колхоза товарищ Лелюшкин на майские праздники мешком муки премировал. И поцеловал в щеку. Все девки завидовали. Вот Лелюшкин был человек.
- Гусеница, - со своей стороны кипел правдой Егорыч, - тебе бы молчать по скудоумию, вместе со своим поросеночком. Может этот обалдуй, - тыкал он в мою сторону пальцем, - его и шарахнул. Поди, подтибрить собрался, разорит он тебя, Прасковья, посмотришь разорит.
Святослав Викторович молча смотрел на Иришку. В глазах его горело мужское геройство и мужество превосходства. Дурак я дурак, действительно деревенский окунь. Святослав Викторович каждое утро на речку бегает купаться. Подкараулить и оглоблей по хребту. Чтобы не зырился на Иришку. Пусть бы и его газету закрыли, он все равно меня не печатает. А про оглобельку подумать надо, хорошо покрутить Я ему отомщу за Иришку. Он влюбил в себя мою радость. Брат называется. Такое между родственниками лечится дрыном потолще. Припечатать ему как следует.
Потерял быструю мысль, стал на гостей во дворе смотреть. Господи, ори уже забыли, что шли мня спасать. Отошел в сторону, обида жжет. Даже в этом маленьком происшествии я быстро стал ни кому не нужен. Везде и всем чужой. Пришли, посмотрели, дальше свои дела. Забыли, зачем в моем дворе. Судьба у меня, куковать в одиночестве. Дурак я, дурак. Сломал бы шею на этой крыше, и в инвалидный дом дорожка. Зачем мне Иришка и ее чудесная нагота. Вон она, перемигивается с брательником. Меня в упор не видит. Пьет мою кровь. Ей Святослав Викторович нужен.
Пытался разобраться в сути моего крика Васька Шишкин, переглядывались Святослав Викторович и Иришка. Ее глаза говорили ему, что все хорошо, момент сладости близко. Она осчасливит брата. Зачем ей моя любовь, мое писательство и ночные бдения с ручкой в руках. Маленький, нищий старик. Зачем лезу к девке, которой нет и двадцати пяти лет. Судя по всему, недалекого я ума птица. Куда семеню и зачем? Перед ней стоит совсем молодой мужчина, большой начальник.
Взял бы Васька и заехал Святославу Викторовичу в ухо. Брательник же Иришку соблазняет, а плотник этот ничего не видит. Так и не может понять, что случилось со мной? Зачем тебе я? Ты за женой смотри, тугодум. Разберись, почему у Иришки сейчас почти вся грудь голая. Кому она ее показывает, стаскивает простыню со своих прелестей. Только не для тебя и не мне на нее любоваться. И не бабе Прыси. Зачем разгадываешь мою дурь, легче тебе от этого не будет.
И только верная защитница баба Прыся, пропеллером гоняла клюку над головой, наступала на Кокова. Да Чуркин сипел у калитки, звал меня лечиться зеленкой.