Океан дышал в такт её мыслям. Синхронизировался с каждым оборотом крови всё точнее и точнее. Чем пристальнее взгляд устремлялся к горизонту, тем выше становились волны, чем крепче ногтевые пластины врезались в брёвна, тем сильнее шатался плот. В итоге ничего не оставалось, кроме как отпустить тело и позволить ему свободно колыхаться, рябить дряблой кожей, пить резкий белый свет небесного листа. Губы, зацелованные этой звенящей белизной, словно покрылись желтоватым кремом. Солнце (где бы оно ни было) не спасало, не щадило, не давало плодов. Вода отражала жар, облеплявший руки и ноги наподобие мокрых пелёнок. Пот проступал на лбу мелкими кунжутными семечками. Были бы в океане чайки – склевали бы лицо.
«ЭэЭЭэЙ! Ээээээйй!» - раздалось издалека.
Нога, свисавшая с края судна, принялась отплясывать тарантеллу. Подобно гитарному дисторшну, голос, раздавшийся из-за спины, распался на хриплое эхо.
«Разве этот голос мне знаком?» - подумала Юна, - «Разве может он быть адресован именно мне? Ну же, крикни ещё раз».
Но голос не ответил. Всё прошло. Всякое бывает, хоть сходить с ума от одиночества, пожалуй, всё ещё не к месту. Поэтому нужно плыть дальше.
«Но что, если нужно в обратную сторону? Что если там единственный выход? Мне так страшно повернуться и посмотреть. Нас могут разделять километры…»
Она силилась воссоздать это «эй» в голове, но с каждой секундой воспоминание теряло свои очертания. Искажённый временем вопль сначала напоминал позывной белоголового орлана, потом совы, затем павлина, под конец - ржавую вилку, царапающую фарфоровое блюдце. Девушке не хотелось бы дослушивать эту психоделическую кассету до скрипа фломастера по акварельной бумаге, поэтому она перевернула её на сторону Б и запела, чтобы утихомирить мыслетоки. Старые романсы горячительным напитком разлились по глотке, разошлись от солнечного сплетения к ногам, от груди к макушке. Она пела о первой непорочной любви, о женщинах, годами ждущих возлюбленных с войн, о холодных ночах и пуховых шалях. В зобе собирался воздух, оперённая грудка трепыхалась. Голубка моя. Сизая певчая пташка.
Но рано или поздно песня обрывается. Струны рвутся, голос садится, как батарейка в кукле. И наступает тишина. И наступила.
«Где бы взять такую пробку, чтобы закупорить мозг? Вот бы доплыть до двери, а за ней – ушная аптека», - зачем-то вслух сказала Юна. Ей не хватало диктофона, очень уж она любила успокаивать себя, наговаривая самые тёмные мысли в серебристый папин диктофон. В самые трудные моменты он оказывался у неё в руках и впитывал все её слёзы ревности, обиды, разочарования. Сейчас он где-то далеко. В городе. Запятнанный этими домами и улицами, воронами и мусорными баками. Даже диктофону нельзя доверять. Сейчас сидит бездомный дядя где-то на лестничной клетке и слушает печальные вздохи, истеричные всхлипы и философские ругательства. Приятного ему прослушивания.
«Ты что же, с собой разговариваешь? Такая у тебя потребность? Ну, чудно, конечно, однако не возбраняется», - сказала бы на всё это Юнина бабушка – очень добрая и рассудительная, но по молодости сама недалёкая женщина. «Никогда не влюбляйся, никогда не говори лишнего, слушай сердце, но не забывай про ответственность перед собственным будущим». Милая бабушка, если бы ты знала, как сложно не навредить себе, когда чувства так неуловимы, что их приходится записывать на листочке, когда кидает из стороны в сторону так, что утром ты играешь в лотерею «Открой глаза и не умри от инфаркта». Весёлые нынче времена.
Юна совсем ушла в мысли, уставившись на божью коровку на торчащем заусенце бревна. Пять точек. Пятый подъезд, пятый этаж. Где там дом? Как он там? «Стоит?» - спросил бы Юну вечно смеющийся дедушка. Наверно, стоит. А может и нет. Неизвестно.
Но тут…
«Помнишь, как мы с тобой ходили на паруснике по Чёрному морю?» Мурашки сжали ноги, кровь прилила к паху. Это было совсем рядом.
«Не оборачивайся, Юна, что хочешь делай, хоть топись, но только не оборачивайся», - назидал кто-то то ли в голове, то ли из-под плота.
«Помнишь меня, милая?» - шепнули прямо в ухо. Она чуть ли не с хрустом в шее обернулась – и мощный чёрный поток, проехав по лицу, сшиб человека в воду.
Это было так больно, так страшно, и, что самое главное, невероятно бессмысленно.
Вода всегда была другом, спасителем. Нежно обжигала струйками из широкой лейки, щекотала красными водорослями, веселила маленькими белыми медузками, когда совсем раздрай, гладила кашицей цветущих растений. Сейчас вода душила. Самые крепкие руки, тяжёлые, как атмосферный столб, цепкие, как колючки репейника, мерзкие, как козлиные глаза, давили на сонные артерии. И даже в этот момент Юна не могла остановиться думать. «Может, это я придумала? Может быть, меня никто не ждёт? Да откуда люди тут? Откуда? Может быть, эти руки меня спасают, а я не могу понять, какое теряю счастье?». Как не поддаться? Как заставить себя бороться с тем непонятным, что стало чем-то вроде традиции? Меня душат? Ну и ладно, лучше уж кто-то другой, за меня это сделает. Говорят, от боли приятно. Значит буду стонать от удовольствия и пить, пить эти слёзы. Каждому брёвнышку нужен свой напильник.
Но всё же, жить зачем-то хочется. Нет желания там, за чертой, объяснять миллиардам душ, почему нить их истории прервалась на такой скучной девице. Дайте только повод…
«Точно! Бабушке в госпиталь срочно нужно отвезти ночную рубашку. Бабушка лежит где-то там, на берегу, в городе, и ждёт от меня вестей. Она без меня не может. Как хорошо. Я нужна».
И тот час же под огами зажёгся огонёк, похожий на лампу, которая делает каждый панельный домик в районе сказочной декорацией, скажем, головой старого дракона с горящим фиолетовым глазом. Начав толкаться ногами, путешественница почувствовала дно. Что-то ударило её снизу и понесло вместе с собой вверх. Это был огромный надувной матрас, похожий на спину синего кита. Масса рассекаемой плоскостью обжигающе холодной жидкости вдавила девушку в резиновое полотно. Вот-вот должно было заполнить лёгкие. Но снова токсичные белила рыжей глазурью размазались по слипшимся векам – и девушка, кашляя и фыркая, вынырнула на поверхность.
«Слава богу, всё с тобой в порядке! А я уж думал, что поздно подплыл! Губы у тебя синющие!»
Рядом с Юной, на некогда её плоту сидела, по-турецки сложив ноги, неизвестная фигура. Из-за шторок золотисто-каштановых волос выглядывали пронзительно-зелёные глаза, укрытые двускатной крышей некошеных колосьев.
Мальчик был некрасив. Как некрасивы все на свете мальчики, когда ты не можешь оценить этой красоты, но думать о них что-нибудь да надо. Его бы точно приняли за своего на скамейке освобождённых, его бы точно пинали под колени и валтузили по полу за прекрасные ресницы, его бы точно создали другим, если бы гены когда-либо спрашивали у кого-то мнение.
Но всё это в прошлом, теперь он страшит Юнин взор, потому что кажется вполне пригодным для самой незабываемой романтической истории, познать которой и на смертном одре более Юна никогда бы не пожелала. Добрая, приторная сказка с бытовушной крошкой, где всё время нужно что-нибудь давать и просить. Но Юна больше не могла отдать другим ни единого вздоха, не могла желать, не могла верить. А может и не больше, может, она вообще никогда не была на такое способна. Вот если бы люди могли принимать всё близко к сердцу и никогда как должное, возможно, Юна бы любила всех по-своему. А так она каждого одинаково ненавидела. Противные, противные мужчины, ужасные женщины. И все они живут в одном городе. Том самом иксе, к которому, возможно, никогда не подплывёт деревянная щепочка. Такое вот простое уравнение.
Они ещё какое-то время вглядывались кто-куда и делали вид, что смущались, как принято делать при первой встрече. Юна ждала, когда фигура что-то скажет, ибо где это видано, чтобы она первая прерывала тишину? Можно подумать, без него ей плохо было.
- Ты голодна?
- Наглоталась воды, поэтому, в общем-то, вряд ли. Но выпить – выпила бы.
Мальчик словно не расслышал и, поджав нижние веки собравшимися в улыбке щеками, заговорил громче и увереннее.
- Знаешь, я только услышал твой голос, а он уже мне очень и очень понравился. Будешь теперь моим радио.
- Хорошо, только ты мне совсем не понравился, поэтому сейчас я буду долго-предолго молчать. Минут двадцать.
Юна выждала паузу и не получила никакой удовлетворившей бы её реакции. Тогда, успокоившись, она продолжила.
- Но, когда я не хочу говорить, я пою. Слушать будешь?
- Отчего же не послушать?
Юна протянула первую строчку. «УУУУУУУУУ».
Мальчик расплылся в улыбке, закрыл глаза и обратил лицо к небу, принимая вибрации голосовых связок на свои розовые лепестки.
«УУУУУУУ». Вторая строчка вышла хуже. Третья – совсем паршиво.
«До чего же красиво!»
Юна перестала петь.
- Не говори мне добрых слов. Мне их не надо. Не видишь, где мы? То-то и оно. И что с того, что я хорошо пою? Ты лучше мне скажи, где тут Москва?
- А мне почём знать? Я тут, как и ты, с недавних пор только бултыхаться начал.
- Ну вот. Таких только спутников мне не хватало. Сами ничего не понимают, так ещё и пустословят немеряно.
- Да кто же пустословит? Я просто к себе располагаю. Да и много что я понимаю. Например, что тебе непривычно говорить с такими, как я. Ну, такими, без странностей. Вот и сама, совсем как зверушка, рычишь и кидаешься. Я ведь прав?
- Отдай мне плот. Мне он больше нравится.
Мальчик растерянно оглядел гнилой кусочек дерева, затем несколько секунд полюбовался бликами надувной игрушки и наконец, поджав губы, притянулся к матрасу и прыгнул на него. Юна почти синхронно (если бы они совершали заплыв на спортивных состязаниях, то на повторе было бы видно это точное попадание) сиганула в воду и вскарабкалась на занозистые брёвна. К таким пляскам слабенькие руки не привыкли, Юна почувствовала лёгкую судорогу в подмышках.
- Зовут тебя хоть как?
- Уло.
- Какое противное имя.