Я - топограф и таскаю инструменты, которые за мной числятся и являются поклажей куда более дорогостоящей и ответственной, чем у Витьки. Витька - рабочий, за ним - штатив и рейка. Геодезические приборы помещены в тонкостенные металлические футляры, предохраняющие от повреждений и сотрясений, на сколько это возможно в полевых условиях, и, если даже прибор упадет в воду (случаи бывали), он не утонет, а всплывет, и вода внутрь не попадет. Футляр теодолита снабжен заплечными ремнями, как у рюкзака, чтобы его можно было носить за спиной, но так никто не носит. За спинами у нас с Витькой рюкзаки с минимумом личных вещей. А что, собственно, надо: ну свитер, на случай прохладной погоды, трусы и носки, на случай, если обломится баня, раскладной стакан, ну это понятно. Кипятильник, но не обязательно, его можно сделать самому из бритвочки и двух спичек. Это к Витьке, он покажет как. Компарированная мерная лента с шестью шпильками или пятидесятиметровая стальная рулетка, что более удобно, современно и весит она меньше. Почему подробно пишу, да потому что достало таскать это на себе в жару и холод, снег и дождь. За все годы работы в Тресте изысканий, я не помню дня с подходящей для работы в поле погодой. Хорошо, когда лето, тепло, но пасмурно, легкий ветерок, хоть как-то сдувающий комаров, сухо и еще ряд менее существенных условий, о которых говорить нет смысла, потому что они никогда не совпадают и не выполняются. Может у кого-то из моих более опытных друзей - топографов и бывали такие идеальные деньки, у меня - нет. Никогда за пять лет.
«А в губе там ваще бортовая, килевая, фиг поймешь. Кондей такой вылез, такой глянул, чуть не обос… этава, ваще».
На речном вокзале сидения скреплены по три, на двух сидят девушки, ниче так симпатичные, на третьем прилепился худой, мосластый парень в клетчатой рубашке и джинсах, не фирменных, зачухонских. Из-под рубашки видны три полоски тельняшки. Девушки слушают со средней степенью интереса между унынием и вежливостью:
– Я, такой, кэпу ору, левым табань, он, такой, уши опустил, тут боковая как ё… этава, вдарит, ну, думаю, все… Водища кругом, а у нас сухогруз - дура сто двадцать метров…
- Сто двадцать? Чем мерял? - спросил Витька, как выстрелил, направив указательный палец раку в середину длинного носа. Рак растерялся
- Шагами.
- Шага-ами, - передразнил Витька и привычно понес про методы измерения в геодезии: про инварную проволоку, триангуляцию, оптику с нитяными дальномерами.
Рак нахмурился. Инициатива явно ускользала из его мосластых рук, как налим, которых он переловил в Обской губе видимо невидимо. Я пошел за мороженым. Вслед неслись Витькины выстрелы: «Полигонометрия, мензула, кипрегель».
Речной вокзал расположен в месте, где маленькая речка, давшая название нашему городу, впадает в мощную сибирскую реку, давшую нашему городу жизнь. Вокзал напоминает корабль, нравится всем и давно стал визитной карточкой города. Выглядит здание немного добитым и обшарпанным. Ремонтик бы ему.
На улице майское солнце пригревает, прохладный ветерок. Наша «Ракета» покачивается у причала с большой цифрой 2, серо-коричневая вода хлюпает между причальной стенкой и бортом «Ракеты». У причала №1 пришвартован «Метеор» до Тары. В поисках мороженного обхожу вокзал с южного торца. На площади в киоске покупаю четыре эскимо. От входа вижу когда-то зеленую, а теперь выцветшую до бела Витькину штормовку (на мне такая же), Витька опирается на нивелирную рейку, вдохновенно треплется, помогая себе свободной рукой. Витька крупный парень, немного полноватый и рыхловатый, напоминает тюленя. Лицо круглое. Скорее не лицо, а рожа с отсутствующим зубом в верхнем ряду. Окончательно деморализованный рак утянул голову в плечи и, по-видимому решает задачу, что глупее: отвалить или остаться. Я протягиваю девушкам эскимо, медленно пронеся его мимо длинного носа. Рак добит. Неловко встает, зацепившись за подлокотник и отваливает ссутулившись. Побежденные спины - печальное зрелище. Мы вчетвером едим эскимо, Витька рассказывает, как его в задницу укусил клещ, и как Серега (Я) вырезал его ножом. Марина и Вера смотрят на нас почти влюбленными глазами, светит солнышко, нам с Витькой между двадцатью и тридцатью, ближе к тридцати.
Голос рыночной зазывалы из колонок объявил начало посадки на судно до Усть-Ишима. Встаем, не торопимся. Водный транспорт - медленный и мы собираем свою поклажу медленно, а Витька имеет вид героя-первопроходца, продубленного солнцем и ветрами. С романтическим образом слегка диссонирует отсутствующий зуб. Новые подружки выходят с нами к причалам, им ждать еще полчаса. Рак мелькнул и спрятался за будкой с надписью: «Линейные буфеты».
- Может поцелуемся? - спрашивает Витька.
Легкое замешательство.
- Вот еще…- отвечает Марина.
«Не надо было ему улыбаться» - думаю я.
Друг детства, штурман «Ракеты» Алька Дрюпин проверяет билеты у деревянных сходен:
- Привет, пацаны, опять в Усть-Ишим?
- Привет, Олег, пиво есть?
- Для вас - есть.
Мы сгружаем пожитки на два сидения с правой стороны и выходим на корму, чтобы помахать девчонкам. Тысячасильный V - образный Алькин дизель тарабанит на холостых, вызывая легкую дрожь корпуса «Ракеты». Девушки стоят на лестнице, спускающейся к причалам, смотрят в нашу сторону. Между ними происходит примерно такой диалог:
- Пошли уже, вещи без присмотра.
- Подожди, неудобно, пусть уж отплывут.
Колонки под козырьком речного вокзала гнусавят: «Теплоход «Ракета» до дебаркадера «Усть – Ишим» отправляется от второго причала. Просьба пассажирам занять свои места».
Капитан Брагин Петрович (Алька Дрюпин его терпеть не может) бубнит с мостика в микрофон без дикторских замашек: «Внимание, экипажу, по местам, отдать швартовые».
Матрос, какой-то новый, я его не знаю, снимает с кнехта носовую чалку, потом вталкивает деревянный трап на судно. Алька снимает кормовой, перекидывает через борт, подмигивает мне и ловким прыжком преодолевает увеличивающийся зазор между причальной стенкой и бортом «Ракеты». Дизель активизируется. Сизый вонючий дым немного портит свежесть майского утра. Мы машем девчонкам. Они машут нам. И вдруг, из всех динамиков хрипло и с перегрузом грянуло «Прощание славянки». Девчонки замерли, их личики, как по команде, вытянулись, уголки губ синхронно опустились в низ, а из глаз буквально брызнули слезы. Что щелкнуло в юных головках этих жительниц славного города Тары, какой генетический код сработал, какие образы вспыхнули и растаяли в прозрачном небе над нашими головами, я не знаю. Загадка. Мы с Витькой, испытывая какую-то неловкость, просто стояли на корме «Ракеты» и смотрели на удаляющийся берег и две тонкие фигурки на причале, одна в синих джинсах, а вторая в светлом платьице.
«Сейчас бы по стаканчику», - подумал я, а может сказал вслух, потому что Витька ответил: «Да».
Вообще – то, до Усть-Ишима можно добраться и на самолете, причем у вас два варианта: можно лететь на двухмоторном девятнадцатиместном лайнере L-410 чехословатского производства. Полет займет что-то около двух часов в комфортных условиях, если не считать рева моторов и вибрации. Но на «Элку» билеты нужно приобретать заранее. Второй вариант - АН-2. Здесь нет такого шума и вибрации, но полет продлится как раз в два раза дольше, а еще это большое испытание вашего мужества и хладнокровия. «Анну» болтает, как будто невидимый великан размешивает ею невидимый омлет, потом начинает его взбивать. Самолет неожиданно проваливается в глубокие ямы, при этом твои внутренние органы стремятся вырваться наружу через верх. Если среди пассажиров есть татары, то они обязательно блюют. «Элка» забирается выше облаков, а Ан-2 летит совсем низко, внизу все прекрасно видно, хотя смотреть особо не на что: леса и болота. 400 км абсолютной пустоты: ни дороги, ни тропинки, ни избушки, ничего. Один раз я видел мини стадо лосей. Они шли гуськом между мелких деревьев и имели вид какой-то обреченный.
Эти представители малой авиации могут использовать грунтовые площадки для посадок и взлетов, а зимой им прицепляют лыжи, и они с удовольствием хлопаются на уплотненный снег под возгласы облегчения в салоне. Пассажиры из мрачных мгновенно становятся веселыми. К радостному ощущению повторного рождения добавляется порция свежего хвойного воздуха, от которого начинает кружиться голова.
По вытоптанной траве все потягиваясь шагают к бревенчатому домику аэропорта с фанерными буквами «УСТЬ - ИШИМ», где встречаются с тревожными, затравленными взглядами будущих пассажиров вашей «Анны». Их подбадривают веселыми взглядами: мол, у нас обошлось и у вас, бог даст, обойдется. Еще можно на автобусе часов за семь - восемь, но после одной поездки мы этот вариант выбраковали и больше его не рассматривали даже, как последнюю возможность.
На этот раз мы плывем на «Ракете». «Не плывем, а идем», поправил бы Алька Дрюпин. Благодаря подводным крыльям, наша ракета может двигаться со скоростью 50-60 км. в час. Согласитесь, прилично для водного транспорта, и если бы плыть попрямей, то это сравнимо с транспортом наземным, а по комфорту на порядок выше. Но Иртыш, как все равнинные реки извивается, подобно серпантину, удлиняя дистанцию раза в два, если не больше. Так что плыть нам весь день. Час - другой можно посвятить созерцанию правого берега. Большие сибирские реки текут на север, правые берега у них высокие, обрывистые благодаря вращению матушки Земли, создающему Кориолисово ускорение. Правый гораздо более живописен, чем левый. Хвойные и смешанные леса, подступающие к обрыву, зеленые, ровные как стол, поля, деревеньки из серых бревен с поломанными заборами из серых досок, бесконечная гладь Западно - Сибирской низменности.
Некоторое время можно посвятить Витькиным портативным шахматам. Витька почти всегда меня обыгрывает. Я злюсь, психую. Он весело ржёт, сверкая отсутствующим зубом: «Ты, супротив меня все равно, что топограф супротив геодезиста». Вокруг начинают собираться скучающие мужики в очках. Как правило, они видят на десять ходов вперед. Разочарованно вздыхают после каждого моего хода, подсказывают, за тем так увлекаются, что начинают делать ходы за меня. Тут мы прерываем игру и просто смотрим на них. Глаза под очками начинают повиливать, и зрители расползаются, скособочившись к своим газетам. Читать у меня не получается. Ракета мелко дрожит, и от дребезжащих букв начинает тупеть голова. Еще, естественно, можно вздремнуть, но у меня тоже не очень получается. Витька и тут меня превосходит.
Три остановки, три одинаковых неопрятных дебаркадера с дощатыми надстройками. Кто-то сходит, иногда кто-то садится с узлами и корзинами.
Районный центр Усть-Ишим. Я бывал здесь тысячу раз. Если в отдел поступает заказ на съемку в Усть-Ишиме, его отдают мне: «Ты там все знаешь». Если заказ ответственный, тогда Альберту Теодоровичу. Не то чтобы я в отделе за разгильдяя или неумеху, просто, как говорит наш начальник партии Иван Семенович: «Теодорычу отдал и забыл, а за тебя переживать приходится, а если ты в компании со Спицыным, тогда вообще риски не просчитываются».
«Стратег», - говорит Витька с изрядной долей здорового сарказма.
По деревянным тротуарам тащимся в гостиницу. Это Альке Дрюпину гарантирован ужин и спальное место прямо на дебаркадере, а нас, как в песне, никто не ждет. Усть - Ишим место так себе: на центральной улице есть остатки асфальта и даже кирпичные здания имеются. Весенние грязи в Усть-Ишиме утопчутся еще не скоро, поэтому деревянные тротуары - это необходимость, выход из положения и, как не странно, украшение поселка. Гостиница новая двухэтажная кирпичная. Внутри все более - менее, если бы не запах, неистребимый кисловатый запах рабочего общежития. Наверное, он перебрался из старой деревянной гостиницы, которая и гостиницей-то не называлась. Заезжая.
Администратор сидит в закутке за стеклом. Хабалистая неопрятная девка с надменным взглядом. На нас смотрит с брезгливым презрением. Мест нет. Ни на шутки, ни на уговоры не реагирует: «Не очень - то выступайте тута. Смотрите, кто за мной», и ее взгляд теплеет. За ней примостившись на трех стульях, подстелив какое - то тряпье дрыхнет милиционер в чине сержанта.
- Брак по расчету, - говорю я.
- Что не доем, то досплю, - говорит Витька.
Оставляю Витьку «на чемоданах», беру нивелирную рейку и по деревянному тротуару спешу к районной администрации. Рейка, по моим расчетам, должна придать мне весу. Согласитесь, предмет не совсем понятного назначения вызывает уважение или, хотя бы, интерес. Успеваю вовремя: вечерняя планерка руководителей района только формируется. Пожилые мужики за 40, а то и за 50, все в костюмах и галстуках собираются возле высокого деревянного крыльца деревянного же здания исполкома. Представительный вид тусовки немного портят клетчатые рубашки и полосатые галстуки с громадными неумелыми узлами. Костюмные брюки с подобием стрелок заправлены в резиновые сапоги. Не прерывая делового общения отцы района проворно по очереди моют сапоги в обрезанной ржавой бочке при помощи осклизлой тряпки, намотанной на палку. Вместе со всеми захожу в здание с видом как будто бываю здесь десять раз на дню и прохожу в кабинет с длинным столом для заседаний. Хозяин кабинета, а точнее хозяйка, встречает всех у входа. Высокая, прямая, седая с добрыми глазами. Строгое черное платье. Наверное, была заслуженная учительница, теперь вот выдвинули на руководящую.
- Мы приехали по заказу областного архитектурно-планировочного управления для съемки под генеральный план застройки и планировки села Большая Тебендя. Не можем устроиться в гостиницу на одну ночь, – держу баланс между просьбой и требованием, вид делаю усталый и независимый.
Ни рейка, ни моя игра заслуженную учительницу явно не впечатлили, но взгляд остался добрым:
- Виталий Игоревич, к вам товарищи.
Начальник коммунхоза снял трубку старомодного телефона на столе учительницы, набрал трехзначный номер и чего-то буркнул,
- Сколько вас? - я показал два пальца, и он еще чего-то буркнул, и я понял, что мой вопрос решен положительно. Тусовка рассаживается по своим местам за длинным столом и на мое «спасибо, до свидания» никто не отреагировал. Я шел назад, неся на плече эту дурацкую рейку и думал о том, что постоянно ошибаюсь в людях: «вот я, такой суперспец с города приехал, а они тут колхозники, с образованием, наверное, только одна исполкомша заслуженная. Взять хоть этого Виталия Игоревича: работал в котельной, насосы исправными содержал, не пил, поставили начальником этой котельной. Выбивал трубы для ремонтов, уголь запасал, зимы проходил без особых аварий, не пил опять же. Поставили на весь коммунхоз при условии, что поступит на заочный. Он поступил, но учиться не стал, не потянул. А вопрос с заселением, для меня непосильный, решил за секунду, на меня даже не взглянув и остался решать другие вопросы жизни большого северного района, куда более важные и ответственные».
- Двадцать пятый, – получаю я порцию презрения из-за стекла. Милиционер в чине сержанта теперь сидит, но спать, похоже, продолжает. Я чуть заметным кивком разрешаю им жить дальше и с прямой спиной шагаю по вонючему коридору. Вонючая комната номер 25 на столько узкая, что кровати поставлены трамвайчиком. Витька уже дрыхнет, заняв место получше. Муторный день завершен.
До Тебенди 20 км, и два варианта: по полу-проезжей в летнее время дороге без намека на покрытие, и те же 20 км. по воде. Тот, кто дочитал до этого места наверняка догадался, что мы выберем водный путь. Лодка «дюралька» с подвесным мотором «Вихрь» и ее хозяин тоже Витька берутся подбросить нас до Тебенди за бутылку водки, которую мы выпиваем еще до отплытия. Прозвище «Бык» совсем не вяжется с худым, если не сказать тщедушным Витькой. Тело его состоит из жил и узлов тёмно-коричневого цвета. В какой-то из прошлых моих приездов в Усть-Ишим он один смог показать нужный мне для привязки репер и то, потому что был он установлен в заросшем Витькином огороде. С тех пор при моем появлении в Усть-Ишиме Витька неизменно появляется рядом: «Слышь, Серый, рубилька не найдется? Чё ты жопишься, я тебе твои реперы - трипперы показываю, а ты…».
Рубль - это только треть необходимой суммы. Конечно, Витька легко мог бы набрать эти несчастные три двенадцать, но Палыч свалил на рыбалку, а Марковна на смене и Витька опять возникает в объективе теодолита: «Слышь, Серый, у тебя же денег до хера, у всех, кто в эту зырит у них у всех денег до хера».
Витька работает на реке, под его юрисдикцией находятся несколько бакенов и створов, отсюда и казённый «Вихрь». Начальный отрезок пути он напряжен, пригибается с опаской поглядывая на берег: начальство может заметить, что он опять левачит. Потом, когда Усть-Ишим остается позади, наш кэп распрямляется, в глазах его появляется пьяная удаль, он уверенным движением руля выводит «дюралю» на фарватер, "Вихрь" взревает, летят радужные брызги, влажный ветер надувает штормовку. Меня охватывает какая-то бесшабашная веселость, хочется просто орать, и я ору. Витька закладывает опасные виражи, в моей гудящей голове мелькают ассоциации с полетом на АН-2.
- Бычара, ты утопить нас хочешь? - орет вперед смотрящий Витька.
- Да и хер с вами, - орет в ответ Витька рулевой.
- Мы то ладно, но у нас тут теодолит, а он дороже твоей жизни.
- Из-за острова на стержень, - орет Витька. Мы летим. Солнце, вода, воздух, мы счастливы и всесильны.
Лодка с маху врезается в идеальный песчаный берег и с характерным хрустом выскакивает из воды аж на половину. Мы с руганью валимся вперед, Витька ржет, вздрагивая тщедушным своим корявым телом. Потом лицо его становится серьезным: «Слышь, Серый, пары рубельков не найдется. Возишь вас тут…».
Большая Тебендя стоит на высоченном берегу. Дядюшка Кориолис трудится здесь добросовестно: берег постоянно обрушается и уже увлек за собой часть деревенского кладбища, состоящего примерно поровну из крестов, полумесяцев и звезд. А ведь на старой аэрофотосъёмке оно метрах в двадцати и даже дорога обозначена между кладбищем и обрывом. Говорили, что гробы торчали из вертикальной земляной стены и плыли по реке. Информация сомнительна, как и ее источник, который отчалив, взмахнул на прощание узловатой рукой и дал полный газ, а я подумал, что в Усть-Ишиме теперь лучше не появляться: Бык по рублику всю душу вынет.
«Если это Большая Тебендя, то какая же тогда Малая?» - подумали мы с Витькой одновременно, когда первый раз прибыли сюда в апреле. Три улицы, названия которых можно определить, не читая: по центру -«Центральная», еще одна - «Ленина» и там, где школа - «Школьная». Еще есть коротенькая в три дома «Фрунзе», наверное, они его за своего считают.
Хорошим генпланом в ТИЗИЗе считается какая - нибудь центральная усадьба совхоза гектар на 200. Тебендя - колхоз, по современным меркам, отмирающий способ ведения хозяйства. В гектарах тоже слабовато выражается: сто с небольшим. Поясняю: топографы в Тресте изысканий работают сдельно и заработок их напрямую зависит от гектаров съемки и дециметров накладки. В конце каждого месяца исполнители составляют наряды на проделанную ими за месяц работу, пытаясь монетизировать каждый свой шаг. Без скандалов и ругани, конечно, не обходится. Основные баталии разворачиваются из-за категории съемки. Их (категорий) пять. Пятая - самая дорогая, может применяться при съемке территории действующих промышленных предприятий. Генплан поселка - это железная вторая. Немного третьей можно выдурить за съемку дворовых построек, если предоставишь абрисы с добросовестными обмерами этих ихних сараев, коровников и сеновалов. И если смета позволяет, начальник партии может слегка пойти навстречу. Топографом в Тисизе можно очень солидно зарабатывать, если работать как Миллер: с рассвета до заката, без выходных и проходных. И уж конечно, Теодорыч не стал бы, как мы со Спицыным, устраивать себе каникулы на майские праздники с отъездом в город за свой счет. Мечты о приличном заработке влекут в ТИСИЗ всех начинающих топографов - геодезистов, но остаются единицы, у большинства дело не идет, и они расползаются по проектным и строительным организациям и садятся на оклады небольшие, но гарантированные.
«Если это Большая Тебендя, то какая тогда Малая», - подумали мы с Витькой одновременно, и навьюченные своим оборудованием, потащились по улице «Центральная», безошибочно выбрав направление на контору. Председатель колхоза Хабибулин толстый, но не рыхлый, а крепкий с большой головой, с лицом в ширину большим, чем в высоту, с маленькими глазками -скобочками, подпертыми снизу щеками. Я точно не знаю у каких народов существует соревнование по поеданию барана на скорость, но думаю, Хабибулин сделал бы всех. Он на удивление быстро вник в цель нашего приезда, глаза его чуть расширились, появившись над щеками, потом опять превратились в скобочки: «Вот там за пустырем мы намечаем клуб. Вы можете показать вроде как он уже строится? Вот эти два сруба показывать не надо, их тут не будет, их разберут и перенесут», - и он махнул рукой вдоль улицы, где выделялся крепкий дом из бруса, чем-то похожий на своего хозяина. Пару лет назад я бы начал уныло объяснять, что наше дело составить топографический план поселка, а где что будет - это дело проектировщиков, но потом решил, что ж я своими руками ужимаю масштаб собственной личности. Точнее не сам решил, а Витька подсказал. Хабибулин вываливал на нас свои хотелки поглядывая то на меня, то на Витьку своими скобочками, а Витька гад молчал с таким неприступным достоинством, что этот тертый татарский калач, по-видимому, решил, что он - босс, а я его бла – бла - секретарь. «Ничего, у тебя еще будет возможность увидеть, кто «в эту зырит», а кто рейку таскает», - посетила меня злорадная позорная мысль.
С высокого крыльца конторы Хабибулин жестами полководца показывал места, с которых, благодаря нашим совместным усилиям, начнется преображение Тебенди. Витька - мерзавец с достоинством кивал, разрешая мне давать обещания. Наконец Хабибулин громко кликнул секретаршу Аиду, и она возникла из глубины конторы в абсолютном диссонансе со своим благородным именем. Приземистая татарка средних лет на ходу вытирала руки о сальный передник. «Найди-ка мне…», -тут он назвал имя, которое я не разобрал и не запомнил. Аида ходко ринулась выполнять распоряжение начальства. Вернулась она достаточно быстро. За ней ковыляла старуха на тонких ногах - ветках в перекрученных чулках из-под драного халата. Она была похожа на горгулью с галерей Собора Богоматери, что в городе Париже, где я ни разу не был и вряд ли когда-нибудь буду. Старуха явно была не в восторге от председательского приглашения и связанных с ним перспектив.
- Возьмешь на постой товарищей из города, бухгалтерия оплатит.
«О-о, экономия командировочных поперла», - подумали мы с Витькой одновременно. Старуха активно возражала, но Хабибулин сузил скобочки до полосок и добавил что-то по - татарски. Старуха чуть присела на своих ветках и поспешно согласилась. «Да корми их там получше», - подытожил Хабибулин исчезая в конторе. Старуха осмотрела нас и нашу поклажу мрачным взглядом, потом сказала, что ее зовут… тут ни я, ни Витька не поняли и не запомнили и наша будущая хозяйка так и осталась «Старуха», ни тетка, ни бабка, потому что «бабка» - это что-то телесно - осязаемое, а наша - это обгорелая ветка неведомого кривого дерева с повешенным на нее драным халатом азиатского орнамента. Затем она развернулась и заковыляла прочь. Мы резонно предположили, что надо двигаться за ней и двинулись. И так как перспективы преображения села Большая Тебендя оставались призрачными, то идти нам пришлось по колдобистой тропе с нападающим с двух сторон бурьяном. (Да не обвинят меня в плагиате почитатели творчества Ильфа и Петрова).
Старуха привела нас в сельский магазин, как близнец - брат похожий на другие сельские магазины, которых мы видели - перевидели. Сельпо. «Исямис», -поздоровалась Старуха с продавщицей. «Исямис», - ответила та, оглядев нас с деланным равнодушием. Этот «Исямис» прилип к нам сразу и навсегда. Странно и неуместно было зайти куда-нибудь в Тебенде и сказать наше «Здрасти». «Исямис» от всех встретившихся на улице, «исямис» от любопытных чумазых детей, одобрительное «исямис» от председателя Хабибулина, оценившего нашу скорую адаптацию к местным условиям.
«Выбирайте», - сказала Старуха, поведя рукой - веткой по деревянным полкам, дескать, Хабибулин велел вас кормить, и мы почувствовали себя заложниками в споре нашей хозяйки и председателя, так как выбирать было не из чего. Верхнюю недосягаемую полку занимали стеклянные банки с сероватым наполнением и выцветшими этикетками «Борщ», полкой ниже выстроились такие же банки с березовым соком, была пирамидка из рыбных консервов, было печенье «Привет» в фанерном ящике, карамель «Популярная» и «Орион», но была и кабачковая икра, а это уже что-то. Если бы меня спросили о вкусовых ассоциациях от наших бесконечных командировок, я бы назвал хлеб, лук и кабачковую икру. Хлеба в магазине не было. Его привозили из Усть-Ишима позже. Еще были калоши - чуни, оцинкованные тазы и еще чего-то там по хозяйству. Все.
Если я пишу эти строки, значит как - то Старуха нас все же кормила. У нее не было ни коровы, ни какой - нибудь козы, а свиньи не могло быть по определению, но были гуси. Весь день они, как мы, где-то шлялись, но к вечеру, как и мы, подгребали к старухиной избе. По неухоженному двору летал гусиный пух, цеплялся за траву, за кривые заборы и косые постройки. Еще был тощий кот с большой головой, как все обитатели, традиционно где-то шлявшийся весь день и к вечеру возвращавшийся на базу. Гусей он обходил стороной, как и мы, чтобы не огрести. Дом состоял из сеней, заваленных хламом и двух комнат с низкими прогнувшимися потолками. Одна комната большая, она же кухня: печь, три железные кровати казенного типа, убитая газовая плита с баллоном, стол с разнобойными стульями и табуретами и какой-то хлам по всем углам. Крупные, совершенной формы гусиные яйца обнаруживались здесь в самых неожиданных местах. Вторая комната маленькая: две кровати, подушки, накидки, по стенам коврики с оленями и лебедями, как в любой маленькой комнате любой избы, любой деревни нашей огромной страны.
В качестве еды Старуха варила какой-то мутный суп серого цвета. На последнем этапе она выливала в бурду гусиное яйцо. Белок свертывался неаппетитными корявыми струпьями и исчезал в мутной глубине. Мы ели из приличия. На Витьку лучше было не смотреть. На обед мы в едином порыве решили не приходить, утром Витька тырил хозяйскую луковицу из корзины в сенях, а к привозу хлеба гонял в магазин: «Че все я, да я».
«Давай-давай. Тебя без очереди пускают. «Исямис» не забудь».
Мы выбирали уютные пеньки на опушке ближайшего леска, устраивались с максимально возможным комфортом. Хлеб, лук, кабачковая икра. Иногда позволяли себе «Московскую» за 2,87.
- Музыка - это единственный вид чистого искусства, не несущий прикладных нагрузок, а все другие виды искусства только стремятся к этой чистоте.
- Ха, сказанул, а литература?
- А че литература, она и вообще не искусство. Не даром же говорят: «Слава Советским деятелям искусства и литературы», разделяют. Литература воздействует чисто на бОшку, а искусство призвано воздействовать на чуйства.
- А поэзия куда, по - твоему, воздействует?
- Поэзия – другое дело: она стремится к музыкальности и чем лучше стихи, тем ближе они к музыке.
Примерно так, закурив после обеда, беседовали мы с Витькой, лежа в тени берез и глядя в бездонное синее небо Тебенди, парящее над еще не полностью сформировавшимися весенними кронами.
Неправильно было бы думать, что наша командировка протекала вот так, на полуголодном, полупьяном расслабоне. До майских праздников мы успели многое: провели подробную рекогносцировку, забили полностью обоснование с привязкой наших точек, где это было возможно, проложили теодолитные ходы, сформировав пять или шесть полигонов. Ввиду отсутствия вблизи Тебенди какой-нибудь геодезической основы, техническое задание позволяло использовать условную систему координат, что значительно облегчило нашу работу. В качестве высотного обоснования нам был рекомендован репер второго класса (один) с «шикарными» привязками: в два с половиной км к северу от поселка такого-то, в трехстах метрах к востоку от опушки леса и в двух метрах от обочины проселочной дороги, ведущей туда -то. Обваловка - метр на метр. Такие реперы закладывались в тридцатых годах. Рядом устанавливался бетонный столбик - сторожок, чтобы геодезисты будущих поколений могли его найти. Альберт Теодорович, наверное, нашел бы, а мы с Витькой даже не попытались, посчитав, что генплан Большой Тебенди будет прекрасно выглядеть и в условной системе высот. Так на нивелирных ходах был сэкономлен еще один рабочий день.
Как говорил начальник партии Иван Семенович: «Сергей, запомни мои слова, чем бы тебе не пришлось заниматься в жизни, тебе будет казаться, что ты занимаешься фигней». Я злился на него, понимая, что он прав: вся моя жизнь -это цепь недоделок, недодумок, коллекция начатого и брошенного.
На основную, самую трудоемкую и однообразную работу-тахеометрическую съемку вдохновения уже не оставалось, и мы решили отработать самые легкие точки: прилегающие угодья, огороды, места с наименьшим количеством твердых контуров, а улицы и внутрикварталку оставить на потом, на после праздников.
Устанавливать теодолит над точкой обоснования при тахеометрической съемке можно не так тщательно. Это при прокладке теодолитных ходов нужно идеально центрировать прибор, и при измерении угла между смежными направлениями, как можно точнее наводить на вешки соседних точек. Сумма углов в твоем полигоне, как и в любом другом, должна быть равной 180(n-2). Должна, да не обязана и будь ты хоть Господь бог, хоть Альберт Теодорович Миллер, у тебя не сойдется на несколько секунд, а то и минута выскочит. Тоже самое с промером линий: по обеим осям выскочит по сантиметров 10 – 20. Главное влезть в допуск: относительная ошибка твоих измерений не должна превышать 1/2000 то есть, если твой полигон – 1км., то погрешность не должна превышать 50 см. На ровных местах этого можно достичь сравнительно легко, а на пересеченной местности, как в Тебенде, это- тяжкий труд. Грибникам снятся грибы, а топографам снится конец мерной ленты с металлической ручкой, прыгающий по кочкам, и спина напарника, тянущего эту ленту.
Теодолит установлен. Витька стреляет окурком, раскладывает рейку и ставит на точку как можно ближе к прибору. Я записываю высоту инструмента в журнал. Муторная работа началась. Витьке не надо объяснять, как ходить и куда ставить рейку. И вообще необходимость разговаривать в процессе съемки у нас давно отпала. Неторопливой своей вразвалочку походкой он отходит на сорок метров и ставит рейку черной стороной к теодолиту. Навожу, поправляю резкость, подгоняю пузырек уровня, запоминаю превышение и расстояние до рейки по нитяному дальномеру, взмах руки - Витька пошел на следующие сорок метров. Пока он идет, записываю в журнал два отсчета, еще раз заглядываю в окуляр и записываю угол между смежной точкой и направлением на рейку. Горизонтальный угол, расстояние и превышение - это все, что надо чтобы этот пикет впоследствии появился на плане. Скорость, с которой топограф проделывает эти манипуляции - показатель его класса. У меня он средний. Еще один показатель класса топографа - чистота и аккуратность полевых материалов: абрисов, журналов, схем. Здесь у меня полная задница, я худший. Пока Витька преодолевает сорокаметровую дистанцию, я успеваю обозреть окрестности. В геодезических приборах изображение перевернуто, но к этому быстро привыкаешь и перестаешь замечать. Как-то в ТИСИЗ пришла партия иностранных нивелиров с прямым изображением, их выделили самым достойным или самым пробивным вроде Юры Корнеева. После первого выполненного заказа счастливые обладатели потянулись назад в геокамеру с просьбами забрать эти и вернуть старые, перевернутые. В первых рядах сдающих был опять Юра Корнеев: «Да, блин, теряешь ориентировку, хрен на рейку наведешь, надо влево, а ты вправо, как мудак». Цифры на рейке тоже перевернуты, приспособлены под обратное изображение.
Смотрю на Витьку, топающего вниз головой по пашне, занимающей верхнюю часть объектива, смотрю на бездонное небо внизу с легкими перышками облаков (опять будет пекло). Перевернутые суслики в панике разбегаются при Витькином приближении и ныряют вверх, в свои перевернутые норки. Даль размыта, колеблется и извивается от испарения земли. Когда Витька уйдет метров за триста, так же извиваться начнет и рейка, брать отсчеты будет трудней и начнут болеть глаза. Витька останавливается, ставит рейку. Запоминаю два отсчета, взмах рукой - Витька пошел. С этой точки будет пикетов в районе ста, в съемку попадут несколько отдельно стоящих деревьев, столбиков, определяющих границы огородов. Первая категория сложности. Закончим снимать с этой точки, покурим и пойдем на следующую. Во второй половине дня производительность заметно снизится: у меня начнет болеть голова, у Витьки - ноги. Интересно, сколько км он наматывает за день. Что - нибудь немыслимое.
Так в конце на удивление жаркого апреля молчком день за днем с семи утра и часов до девяти вечера мы с другом Витькой Спицыным выполняли нашу работу, игнорируя враждебность погоды, вечное недовольство старухи - хозяйки, и поднимающееся раздражение друг на друга.
До отъезда на майские праздники мы сняли даже больше, чем намечали. Пришлось повыделоваться с урезом воды из-за высоты берега, потеряли время из-за этого клеща, который тяпнул Витьку за задницу. Никаким ножом я его, конечно, не вырезал, а беспомощно поковырял ранку тупым Витькиным перочинником, потом взял его за задницу (клеща) и неловко потянул. В ранке осталась голова и толи передние ноги, толи усы. Витька поковылял в медпункт, а я, борясь с паникой, подождал, когда он скроется из виду и кинулся себя осматривать. Обошлось. Фельдшерица удалила остатки клеща, обработала ранку и поставила укол в многострадальную Витькину задницу. Продолжать работу Спицын отказался категорически, ссылаясь на плохое самочувствие после перенесенного стресса. Я изобразил недовольство, но потом согласился на вынужденное безделье и, должен сказать, что это были лучшие полдня за всю командировку.
Прививки от энцефалита ставили в конце февраля, затем через две недели ставили еще, вдогонку. Под столь ответственное мероприятие главный инженер треста выделял свой кабинет. В приемной народ готовился, а в кабинете получал свой укольчик под лопатку не очень острой кипяченой-перекипячённой на сто рядов иглой. Ну что такое укол: укололся и пошел, но атмосфера в приемной стояла какая-то пришибленная. Топографы вдруг становились вежливыми и готовы были пропускать кого угодно без очереди. И тут появлялся Сергей со своим моноспектаклем: «Товарищи, остановитесь, что же вы делаете, как можно вот так бездарно переводить дорогостоящую вакцину: Спицыну же не надо никаких прививок, его прошлый (позапрошлый) год клещ в задницу укусил и ничего, он даже ходить стал ровней. Витя, предъяви товарищам эту вашу…». «Начинается», - вздыхал Витька. Атмосфера в приемной немного разряжалась.
Уезжая на майские праздники, инструмент мы забрали с собой. Витька был против, но я настоял: уж очень много быстроглазых татарчат крутилось вокруг старухиной избы и вокруг нас. Иногда они выдергивали забитые нами колышки и следили из кустов, что мы будем делать, обследовали покинутые нами места и подбирали окурки.
За несколько дней нашего отсутствия в Тебенде мало что изменилось, разве что бурьян возмужал, да грязь утопталась. С домов еще не сняли праздничные красные флаги. Сказать, что мы были рады новой встрече с этим благословенным местом - это сильно преувеличить. Немного поднимало настроение то, что все встречающиеся нам люди приветливо здоровались, как со старыми добрыми друзьями. «Исямис». «Исямис». Старухин двор подозрительно преобразился: был подметен, хлам сложен, хотя и остался хламом. Даже гусиные какашки исчезли. «Чёй - то она, заболела?». «Ага, подготовилась к нашему прие…». На крыльцо вышла очень приятная девушка. Наших лет, в очках: «Исямис. Мама, к тебе, наверное». Мама? Это старуха что ли «мама»? Она подходит в мамы разве что бакенщику Витьке Быкову, но никак не этой симпатичной светловолосой девушке с мягкой беззащитной улыбкой. Она стояла на крыльце склонив голову на бок и поддерживала живот размером с Хабибулинский. Хотя и не корректно сравнивать живот пожирателя баранов с животом беременной женщины. Вышла старуха в том же самом, но чистом халате. Наше возвращение ее явно не вдохновило, мы даже «Исямис» не получили. Старуха что-то буркнула и исчезла.
- Разрешите представиться, Виктор. Это вот Сергей…
- Очень приятно, Сония. Заходите, что вы застыли.
«Какая очаровательная улыбка» - подумали мы с Витькой одновременно.
Изнутри Старухина изба тоже преобразилась в лучшую сторону: был наведен порядок, хлам по углам был аккуратно соскладирован, впрочем, оставаясь хламом. Судя по тому, что на столе стояла большая закопченная кастрюля старухиного козырного супа, наш приезд все же ожидался. Еще, в связи с изменившимися обстоятельствами, было произведено перераспределение спальных мест: Витька перераспределился в маленькую комнату, куда в апреле вход был строго воспрещен, Сония, Старуха и я разместились в большой. И все пошло как раньше: рутина с 7 утра до 9 вечера, съемка, обмеры домов и сараев, составление этих абрисов, на которые самому - то тошно было смотреть. А каково начальнику партии Ивану Семеновичу: «Ну трудно что ли линейку в руки взять и потратить на полминуты больше?». Вот только возвращаться на базу вечером стало чуть приятней: нас неизменно ждала яичница из гусиных яиц и очаровательная улыбка Сонии.
Мне казалось, что Старуха постоянно чем - то не довольна. Прошло четыре дня, а мы так и не услышали от нее ни одного доброго слова, да и вообще никакого. Она как - то нервозно рыскала по углам избы, напоминая краба, чего-то бурчала на неведомом нам языке. Сония больше сидела на крыльце, пристроив живот между раздвинутых колен и что-то отвечала ей со своей беззащитной улыбкой, не отрываясь от книги. Их диалог представлялся мне примерно так: «Сония, черт тебя принес», - не, не так «Сония, шайтан тебя принес, как ты собираешься рожать?». «Ну мама, ну куда мне еще ехать, как не домой».
Запоминается сон, который снится нам перед пробуждением. Проснувшись надо «проиграть» его заново в голове и тогда ты его запомнишь и сможешь рассказать, если надо. Этот сон я не запомнил. Могу только сказать, что это был кошмар, реальный кошмар: меня преследовало что - то такое из преисподние. Оно выло и стонало, и ухало. Убегать во сне - дело муторное: ноги не слушаются, перед глазами все расползается, в голове стучит, а оно уже нависает и тонко так воет, и что-то липкое капает на тебя сверху. Проснулся как будто меня кто-то пнул. Сердце бухает, перед глазами тряпка на стене, которая у старухи вместо ковра. Я всегда ложусь спать, отвернувшись к стене, чтобы не смущать дам. Точнее не ложусь, а падаю, засыпая в падении и просыпаюсь точно в той же позиции – лицом к стене.
Не могу сообразить- где я. Стоны и подвывания продолжаются. Лежу еще с минуту пытаясь справится с паникой из сна. За спиной явно что - то происходит. Концентрируюсь на решительности, переворачиваюсь и сажусь с кроватным скрипом. Только - только начало светать, в комнате сумрак. Сония, опустив голову стоит, упершись руками в спинку своей кровати как будто хочет сдвинуть ее с места, жутковатые стоны вырываются из ее груди. Подол ее длинной ночной рубашки спереди мокрый в каких-то розовых разводах. Старуха топчется рядом и чего - то бормочет. Я в акушерстве полный ноль, но понимаю, что положение близко к критическому:
- Ну надо же за фельдшером бежать.
- Да, да, я растерялась, сбегай, пожалуйста за Надей. В пустых старухиных глазах читается полная неготовность к происходящему.
Мне не надо объяснять, кто такая Надя, и где её дом. Специфика нашей работы позволяет перезнакомиться со всеми жителями, дома которых попадают в съемку. Одеваясь на ходу, вылетаю из дома. Большеголовый кот, спавший на крыльце, думает, что я за ним, и в панике удирает через двор. То иду, то бегу по дуге огибая пустырь. Благо в Тебенде все рядом. Палисадники перед домами здесь не приняты и доступ к окнам фасада отличный. Стучу в среднее окно, стараясь восстановить дыхание. Фельдшерица Надя тут же выглядывает из - за занавески, как будто ждала этого моего отчаянного стука.
- Там это… Сония… Что-то вроде фигово…
Еще через секунду Надя закрывает за собой калитку, накидывая веревочную петлю на смежные штакетины:
- Фигово… Срок у неё. - И уже на ходу, - здесь рожать нельзя. Бегите к Хабибулину, пусть дает «Пазика», надо вести в Усть-Ишим.
Как говорит мой отец: «Жизнь двигают вперед не круглоголовые гении с просветленным взором, а квалифицированные добросовестные рабочие».
Пап, разреши, я тебя дополню. Еще жизнь двигает вперед фельдшер Надежда Андреевна Савиных, которая для ускорения пошла прямо через пустырь, по мокрой траве переваливаясь как утка, придерживая пальцем крышку чемоданчика - балетки.
«Боюсь, везти уже не получится», - это я не сказал, а только подумал. Зачем ляпать под руку, когда дело, в общем-то, не твое: ты уже перевалил ответственность на плечи специалиста, восстановил дыхание и теперь стал просто ответственным исполнителем. У меня даже настроение поднялось. Я был рад, что, помогая в столь серьезном деле, нахожусь вдалеке от «театра военных действий».
Самый новый, самый большой дом из бруса на улице «Центральная». Стучу в окно. Жду. Заспанный Хабибулин в майке - алкоголичке показывается в соседнем окне и занимает его большую часть. Мгновенно въезжает в проблему. Настоящий руководитель: «Ага, я щас. Ты беги Николая поднимай, пусть заводит. Скажи - я сказал. Он живет…»
Знаю я, где он живет. «Пазик» целыми днями под окнами стоит. Бегу, стучу, жду. На этот раз долго. Еще стучу. Тихое навязчивое раздражение зарождается где - то у диафрагмы и начинает свой путь наверх. Николай еще не знает, в чем дело, но в бесцветных глазах уже оппозиция.
- Иди - заводи, роженицу в Усть-Ишим повезешь, - пауза. Какая замедленная реакция у человека. Как он работает водилой с такой реакцией. Николай осматривает разделяющую нас раму окна:
- Аккумулятор сдох.
- Прикуришь, - раздражение и злость приветствуют друг друга где - то выше диафрагмы,
- Ага, «прикуришь», в пять утра. Бокс закрыт.
- Хабибулин сказал.
Тщательный осмотр рамы. Вздох. Николай вяло исчезает в глубине комнаты. Я нарочно продолжаю маячить перед окнами. Проходит вечность. Злость полностью вытесняет раздражение и уже бушует в груди. Наконец водила не выходит, а выползает, что-то возится с калиткой, вздыхает. Я стою у него на дороге и смотрю в упор. Он обходит меня, не добро зыркает своими бесцветными глазами и нога за ногу плетется в сторону колхозного гаража.
«Ластами шевели», - злость уже булькает у меня в горле. Николай делает два-три шага в ускоренном режиме и опять переходит на «нога за ногу».
Иду назад. Мысленно бью Николая по роже, за тем, когда он падает, пинаю его от души. Где-то на пол пути злость проходит, уступая место трусливой панике - что дальше.
Мой Витька сидит на крыльце в одних трусах накрывшись одеялом. Так поспешно эвакуировался, что даже штаны не успел натянуть, а может Надежда Андреевна так шуганула, что Витек как большеголовый кот брызнул прочь. Его вечно недовольный вид производит на меня успокаивающее действие. Такое потрясение. Поди опять работать откажется. Сажусь рядом. Курим. Совсем светло. Солнца еще не видно из-за домов, но оно уже освещает верхушки дальнего леса. Петухи горланят. Еще какие-то деревенские звуки. Остатки тумана зацепились за бурьян на пустыре. Умиротворение. Почему я раньше ничего этого не замечал в командировках. Старухины гуси поднимают головы и смотрят на нас. Нормально смотрят, доброжелательно. Чего на них наговаривают. Большеголовый выныривает из-под крыльца и протирается по Витькиной ноге, а тот его не отпинывает, а гладит по облезлой голове. Похоже что-то случилось в природе.
И тут выходит Надежда Андреевна. Мы подскакиваем как школьники, которых застукали за курением. О Боже, она улыбается: «Ну все, можете зайти», - и заспешила прочь со своим чемоданчиком, как будто в пять утра ее уже ждет свора недовольных пациентов.
«Надежда Андреевна, я Вас люблю!», - это я не сказал, а только подумал, а она все равно мельком оглянулась, а Витька посмотрел на меня ошалело и подозрительно, если два этих состояния вообще можно выразить в одном взгляде.
В комнате светло и тихо. Старуха крабьим манером домывает пол. Сония без очков лежит на кровати, накрытая одеялом, а рядом, завернутый в пеленку лежит ребенок. Ребенок! Человеческий детеныш. Они смотрят друг на друга. У малышка вытянутая головка с неожиданно длинными клочками темных волосиков. Почему-то ясно, что это мальчик. Он сложил свои микроскопические губки в трубочку и тянет их к маме. Он явно понимает, что это мама. Мама. Сония смотрит на него и прибывает где-то далеко.
- Ну, Сония, ты даешь. Ты нас напугала.
- А?.. Я и сама напугалась.
- Ну, мы теперь с Витькой крестные отцы?
- А?.. Да…Вы крестные отцы…
Мы еще потоптались у кровати, понимая, что неуместны, и вышли на крыльцо. Через пустырь вижу водилу Николая. Он опять идет в сторону гаража уже одетый по - рабочему с сумкой - авоськой в руке. Я поднимаю скрещенные руки над головой и ору: «Все, уже не надо». Я еще не доорал, а он уже развернулся и топает назад: «Ну и хорошо. Дай Бог им здоровья». Нормальный мужик и реакция у него вполне нормальная.
В Усть - Ишимскую больницу Сонию с малышком все - таки увезли, но не в аварийном порядке, а как бы сказать - в плановом. Надежда Андреевна их сопровождала.
Спустя два дня мы закончили съемку генплана «Большая Тебендя», Витька остался собирать шмотки, а я помчался в контору отметить командировки у этой Иоланты или как ее - Аиды. Вся приемная заставлена ящиками с помидорной рассадой.
- Исямис. Как это Хабибулин позволяет такие джунгли?
- Так это для него.
- А где сам - то?
- Не доложил.
- Жаль - не попрощаемся.
Старуха дала нам в дорогу большое гусиное яйцо, потом подумала и дала второе, чтоб не передрались. И еще она стояла на крыльце пока мы шли через пустырь.
Я старался написать об этом так, как будто писал тогда, ну может через годик после этой командировки. Вижу - получилось не совсем. Время рассказчика постоянно выныривает из времени рассказа, цепляется за руку как водоросль, ехидничает, подстраивает ловушки: не было тогда «Администраций», не было «тусовок», «просчитываний рисков» тоже не было. Не было маек - алкоголичек, а были просто майки. Конечно, в любые времена можно схлопотать, получить, нарваться, а вот «огрести» стало возможным только в «новейшей» истории. А уж нецензурных слов не могло быть в тексте по определению.
Далекое - далекое благословенное время.
Витька Спицын умер от сахарного диабета. Уже давно. Этому нашему крестнику сейчас где - то под пятьдесят. Я никогда его больше не видел. Если в исламской традиции и есть какие-нибудь такие же «отцы», то уж конечно, крестными они не называются.