Письмо писателю Михаилу Михайловичу Зощенко
Уважаемый Михаил Михайлович!
Никогда никому не писал, а тут приспичило. И всему виною Вы — замечательный Вы наш рассказчик. Конечно же, я и с себя вины не снимаю. Однако, виновен я только лишь отчасти и в том, что в своих литературных потугах совершил такое, о чём ранее не мог даже помышлять в своей порочной фантазии. Вечные русские поиски виноватых (помните, у Александра Герцена в его опусе "Кто виноват?") довели меня до преступления, которым я буду мучаться до конца моих дней, а может быть и дольше. Но знаю, 21-й век точно не переживу. А жаль. Хотелось бы хоть краешком глаза лицезреть наших потомков. Так же, как Вы лицезреете меня, читая эти мои признания и то, что я сподобился сотворить с Вами, Михаил Михайлович. Пожалуйста, не вините за содеянное, но и милости от Вас не жду. Не имею права. И вот почему.
Прочёл я как-то Ваш небольшой рассказ "Американская реклама", написанный в 1926 году. Речь в рассказе идёт, о том, как некий гражданин задумал снять внаём себе квартиру. "Арендатель", по выражению писателя, запросил с него 60 рублей. Гражданин возмутился огромной для него суммой и отказался от такого предложения. Вместо этого он решил "пропесочить" корыстолюбца и напечатал в газете очерк о том, как некоторые, так и норовят содрать с людей побольше, и указал имя "арендателя" и его адрес, "чтоб в случае чего хвост могли накрутить ядовитому арендателю". На следующий день у его дома выстроилась очередь соискателей квартиры с газетами. Короче, в результате квартира была сдана за 200 рублей. Предлагали и 300, но было уже поздно — сделка совершилась.
Вот, такой вот рассказ. Без затей и с намёком на то, что реклама — двигатель прогресса. В назидание тогдашним предпринимателям и с намёком на американский принцип развития бизнеса, прямо высказанном в названии рассказа.
Рассказ мне показался поучительным. Я даже по-хорошему позавидовал автору: как Вам удалось так всё сжато и ёмко описать?! Да, и самое главное, конечно, — это неповторимый зощенковский язык! Как он передаёт то время! Как писатель с его помощью выпукло отражает происходящее тогда! Восхитительно и неподражаемо!
Проклятая зависть! Что она может сделать с человеком?! Отвечу: помутить рассудок и превратить благопристойного и порядочного человека, каким я себя позиционирую, в обманщика и вора. Да, да. Именно, в это отвратительное существо, не имеющее права называться человеком. Да ещё и порядочным. Ведь обмолвились же Вы сами в рассказе "Узел" по этому поводу: "Воровство, милые мои, это — цельная и огромная наука. В наше время, сами понимаете, ничего не сопрешь так вот, за здорово живешь. В наше время громадная фантазия требуется". А про хулиганство, так это отдельный разговор. Хотя я об этом только обмолвился, но на самом деле это и явилось тем качеством, дремавшим во мне до сих пор с перерывами на периодическое пробуждение, которое и стало отправной точкой этой истории. Но, начну по порядку.
Рассуждал я так. Михаил Михайлович жил давно. Не стало его в 1958-ом году. Родственников, которые бы могли подать в суд за незаконное использование какого-то его незначительного и маленького рассказа, наверное, не осталось. Ну, совсем малюсенького. Написал он много. Очень даже много для одного писателя. Даже по нынешним меркам. Мог бы, по-пролетарски, и поделиться с нуждающимся в этом графоманом. А плагиат, как явление, ещё никто не отменял. Хватает. Слыхали... И не такие этим баловались. И даже Нобелевские премии получали за это... То есть, это было наказуемо, и был риск обнаружения незаконного присвоения интеллектуальной собственности, но только лишь теми, кто это в состоянии был распознать. Оговорюсь, что дело было в те незапамятные времена, когда авторство могло быть определено на основании экспертной оценки редкими высоколобыми индивидуумами-одиночками, знатоками творчества тех или иных авторов. Электронных программ проверки на авторство не было ещё и в помине. Да и чем я рисковал? Своей несуществующей репутацией, которую я только лишь хотел приобрести незаконным путём с помощью вышеупомянутого хулиганства и в отсутствие сдерживающих центров собственных амбиций? Никто и не заметит, — успокаивал меня внутренний механизм раздражителей нервных окончаний, отвечающий за усыпление бдительности.
Много не думал — нечем было. Правда, название я всё же поменял, но только из-за того, чтобы в глаза уж так откровенно не бросался подлог. И стала "Американская реклама" — "Газетной статьёй". На мой взгляд, — так даже лучше. Тем более, что Америку Вы даже и не упоминаете. Так кто из нас двоих больше прав? Это мы бы ещё посмотрели: каким бы у Вас получился рассказ при наличии нашего соавторства? И. Ильф и Е. Петров не в счёт: за ними всё же Америка, хотя бы и "одноэтажная". А это фора их тандему, причём, козырная. Скажете: много на себя беру. Много — не мало. Тем более, что главенствующую роль в нашем тандеме я уже потихонечку зарезервировал за собой, что в конечном счёте так и получилось. Что вы знаете! Слушайте дальше!
Надо было что-то делать со своей "Газетной статьёй". Не пропадать же трудам праведным зазря! Для начала решил испробовать на "мышах". Да простят мне такое сравнение. Заметят или не заметят подлог?
Сначала показал соседу Славику. Зашёл к нему, а у того гулянка в соку. Что и говорить — момент неподходящий. Славик тянет меня из прихожей в комнату за стол, где слышатся голоса подвыпившей компании, а я ни в какую — мне сейчас не до этого. У меня цель — эксперимент под кодовым названием "Афера". В двух словах объяснил Славику, что от него требуется. Совсем пустячок — оценить мною написанное. Столько же примерно слов, ну разве немногим более, ушло у меня на пересказ истории. Славик нетерпеливо выслушал, почёсываясь, и многозначительно, не роняя пафоса, изрёк:
— У нас в ЖЭКе такое поведение арендателей не приветствуется. Я бы ему живо отключил горячую воду. Да и тот дядя хорош. Как что, так с жалобами. И ему бы не поздоровилось, будь уверен. Я бы его портянкой задушил, писаку этого. Вот на меня тут один недавно тоже жалобу накатал, и что ты думаешь? Я ему сделал так, что он... Я не услышал продолжения. Как назло, позвонили в дверь — это очередная порция гостей моего хлебосольного соседа вломилась к нему с криками и радостными лицами.
Не теряя времени, — жили дверь в дверь, — забежал к себе и записал всё то, что услышал от соседа. Он с виду простак, а на самом деле — слесарь шестого разряда, бригадир слесарей, ударник коммунистического труда, улыбающаяся фотография которого каждый раз тебя встречает на доске почёта, если приходится заскочить в контору домоуправления, чтобы оставить там заявку на ремонт. Поэтому мнение Вячеслава Трофимовича стоит того, чтобы с ним считаться. Правда, после этого рассказ Зощенко приобрёл несколько другой оттенок. Но тут уже проявились издержки коллективного творчества. Я бы сказал: рукопись классика засверкала новыми гранями. Вот так, или почти так, шлифуется алмаз перед тем, как приобрести свойства бриллианта.
Теперь получалось так, что зловредному арендателю за его неблаговидное неуважение к "пролетарской косточке", в январе, аккурат под Рождество, отключают горячую воду в связи с капитальным ремонтом водопровода, а его, кстати, не описанную в рассказе Зощенко собаку душит украденной по такому случаю отцовской портянкой соседский пацан — ученик первого года обучения профтехучилища.
Окинув "вышивку" переделки критическим взглядом и не найдя в ней ни единого лишнего "узелка", я поспешил пройтись по бульвару. Это мне было необходимо по причине значительной и неожиданной сверхработы, которую, и я теперь убедился в этом на собственной шкуре, испытывают писатели. Кроме этого, запах виртуальной портянки по неизвестной причине продолжал меня преследовать по-настоящему. Это могло объясняться только одним — издержкой неукоснительного следования по пятам принципов соцреализма в литературе, в надежде не упустить выразительности и передать достоверность натуры. Но в этом я, может быть, наговариваю лишнее на литературный ГОСТ и тем самым сознательно проявляю богохульство. Каюсь. Дай Бог, чтоб в последний раз.
В общем, фланирую я так вразвалочку по бульвару, а навстречу мне, замечаю уже издалека, идёт какая-то "фря", как сказали бы Вы. Красоты неописуемой. Я внутренне поджался, втянул живот, выпятил грудь и с включёнными фарами неспеша подъезжаю к ней сбоку, тормозя и загодя останавливаясь, чтобы дать ей возможность сделать из вежливости то же. А она, не понимая моего манёвра, продолжает индифферентно и беззаботно скользить, не меняя курса и сохраняя прежний темп. Мне не оставалось ничего другого, как только плавно развернуться и, поравнявшись с ней, приложив руку к кепке, поинтересоваться у неё причиной одиночества. Она на меня даже не взглянула, продолжая свой вояж. Могу доложить, что с женщинами я не был робок. Более того, — был я словоохотлив, но вежлив. Продолжаем идти рядом: она чуть впереди, я немного и почтительного несколько сзади. Ну не то чтобы совсем, а так, на полкорпуса, оглядывая, между прочим, её стать и всё, что к этому относится: филейную часть и ниже до каблучка. Не забывая вслух, как это позволяет моя дикция, рассыпать комплименты, ничего не преувеличивая и не преуменьшая. То ли её успокоила моя убаюкивающая речь, то ли мои добрые слова показались ей приятны? Не знаю. Но она остановилась и, наконец, посмотрела на меня. Во взгляде читалось любопытство и спокойствие.
— Вы что-то хотели, молодой человек? — спросила она. — Мне приятно слышать то, что вы так доходчиво и стройно излагаете. И так посмотрела на меня, что я невольно смутился и от растерянности бухнул:
— Хочу посоветоваться, мадам.
— Но мы же с вами не знакомы, — вскинула она удивлённо ресницы.
— Именно поэтому. Чаще всего дельный совет можно получить от незнакомца. В данном случае, от прекрасной дамы, — ответствую с почтением. — Не могли бы вы выслушать и оценить результаты моих литературных потуг, дабы помочь мне определиться? К сожалению, тех, кто бы мне в этом помог — немного, в основном — пьющие, поэтому и набрался нахальства обратиться к вам.
Она улыбнулась в ответ и жестом пригласила присесть на бульварную скамью.
Путаясь и волнуясь от присутствия рядом такого совершенства, я, как мог, пересказал ей историю, не забывая упомянуть акт вандализма, совершённый над животным. Слушала она, не перебивая, вежливо кивая, сдерживая, как мне показалась, брезгливость, особенно, когда речь зашла о газетной статье. После паузы она, поморщившись, произнесла:
— По-моему, я где-то слышала подобную историю. Где-то об этом читала.
Сказала и подняла вверх свои печальные глаза, задумчиво пытаясь вспомнить что-то.
— Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. — Немедленно парировал я, цитируя не совсем впопад Льва Толстого, пытаясь отвлечь её мысли от первоисточника и бравируя интеллектом. При этом иносказательно намекнул, что похожесть семей вполне сродни похожести некоторых рассказов. Приняла ли она мой намёк? Похоже, что приняла.
— Да, да, — рассеянно прошептала она.
Очнувшись и придя в себя, женщина вернулась мыслями к моему рассказу.
— Рассказ, как рассказ, каких много. И если это то, к чему вы склонны — это уже хорошо. Для вас в первую очередь. Но надо, чтобы это было ещё и интересно, увлекательно и поучительно вашим читателям. Согласны со мной?
Я кивнул, замерев и обратившись в слух.
— Могу вам дать дельный совет. Мировая литература погибла бы без женского начала. Женщина, её образ волновал всегда. Вы сами только что вспомнили "Анну Каренину". Присутствие женщины — это аксиома успеха литературного произведения. Больше эмоций, больше воздуха, больше света! А ваше писательское воображение само подскажет, как это всё оформить. Успехов вам.
Дама посмотрела на часы, извинилась и, сославшись на неотложные дела, встала, поощрила меня своей улыбкой и растаяла так же, как и возникла. Я ещё посидел, обдумывая её слова, затем поднялся и поспешил дописывать только что услышанное. Мне это показалось заманчивым.
Возникли сложности с размещением дополнительных персонажей, хотя и женского пола. С одной стороны, — это ведь не коммунальная квартира, где множество взаимоисключающих индивидуумов сосредоточены вместе по воле обстоятельств, как сельди в бочке; с другой стороны, — полнота результирующей картины в этом случае была бы предпочтительней для лучшего понимания и полноты восприятия читательской публикой. Я этим проникся безоговорочно.
Получалось так, что теперь действие разворачивалось в неком великосветском будуаре, где дамы в кринолинах и других нарядах от кутюр ведут салонные беседы, а их кавалеры дополняют их общение своим присутствием. Неожиданно появляется сомнительной внешности неряшливый кавалер со сложным для слухового восприятия именем, — отставной поручик Ржев, — неизвестно как тут оказавшийся и нарушивший своими несостоятельными домогательствами стройность условностей высшего общества. Тем самым, вносящий хаос и раздражающий неподобающим духом тонкое восприятие дам, и к тому же — подшофе. Особенно от этих, мигом распространившихся зловоний, страдает одна из них — виконтесса Де ля Комбьен. Другой кавалер, — он же виконт Круассан, защищая честь дамы, вызывает возмутителя спокойствия на дуэль, по согласованию сторон заменённую тут же на кулачный бой, с некоторых пор входящий в моду при дворе Её Величества Королевы. Адвокат, присутствующий при этом, — русский по происхождению, и к тому же — граф в изгнании Куролесофф, улаживает конфликт и поручает своей секретарше Шурочке взять бедолагу на поруки и под опеку из-за общеизвестного своего личного человеколюбия и, выражаясь метафорично, — с целью и во славу перековки мечей на орала. Однако случается непредвиденное. Поручик, пребывая в состоянии послевкусия от подпития, немного не дотянув до положения риз, а только в меру полупридушеный удавкой объятий зелёного змия, протерев оптику и распознав готовящуюся ему ловушку, отказывается от заманчивого предложения графа. Неслыханное дело! Шурочка оскорблена! Ещё одной даме нанесена душевная травма. Это уже чересчур! Виконт Круассан снова готов вступиться за женскую честь. Поручик Ржев, не чувствуя в себе силы противостоять упадничеству высшего света, спасается бегством, выбрав свою судьбу, но в глубине души навсегда обесчещенный своей слабостью, на которую его вынудило всё то же упадничество, плюс — несогласие с системой координат и точками отсчёта с позиции сообщества масонов...
На этом злоключения не заканчиваются. В эту же ночь в особняк адвоката Куролесофф на бульваре Капуцинок проникают злодеи из бесчинствующей банды Синей Бороды, перекрывают ему доступ к горячей воде и остатками волос, образовавшихся после предварительной приуроченной к этому коллективной стрижки, намеренно засоряют канализацию, в аккурат под Рождество. Сын рядом живущего ростовщика в отместку умудрился задушить двух породистых собак графа — лабрадора по кличке Сашо и ретривера по кличке Мишо — с помощью одного, но длинного батистового шарфа своего кузена, забытого им однажды в беседке у дома при невыясненных обстоятельствах. На следующий день в газете «Пари-матч» появилась сенсационная статья за подписью поручика Ржева. В ней он обличал нравы зарвавшейся верхушки наравне с бесчинствующими представителями правящей аристократии.
У особняка Куролесофф собралась толпа возмущённых, предлагая ему свои услуги по переделке существующих порядков. Слышались революционные призывы по смене подхода к принципам управления финансами. Посыпались пожертвования национальному герою, возглавившему борьбу за восстановление социальной справедливости. Дама Де ля Комбьен томно взирала на всё это из окна своего трёхэтажного особняка в стиле ампир, сожалея о том, что по её вине случилось то, что случилось...
Посмотрел и изумился: от Зощенко камня на камне не осталось. Вместо него, используя его идею в качестве стартовой площадки, возникло совершенно другое произведение, пронизанное оптимизмом и верой в светлое будущее. Я был удовлетворён. Но что скажет редактор газеты, на правый суд которого я собирался отдать мой рассказ?
Редактор пригласил меня присесть и начал читать мои сентенции. Закончив чтение, он был строг, но доброжелателен и конструктивен, что и помогло мне выбрать окончательную фабулу рассказа, который, в результате, и был опубликован позднее. Редактор сказал:
— В целом, рассказ хорош. Наша газета его, конечно, опубликует. Острый и современный материал. На злобу дня и на его потребу. Да и политическая направленность рассказа отвечает директивным требованиям настоящего момента: выдержанно и по курсу. Но..., — редактор снял очки, посмотрел на меня с отеческой заботой и доверительно произнёс:
— Придётся ещё поработать. Навести, так сказать, лоск. Покрыть, сами понимаете, глянцем. Отпускаю вас с миром. Как говорил один штатский: "Мы стоим за дело мира, — мы готовимся к войне!" — И он рассмеялся счастливым раскатистым смехом. — У редакции, которую я представляю в своём лице, есть просьба чисто литературного характера. Речь идёт о главном герое. Его образ надо сделать поярче. Добавьте к этому и расширьте как-то изображение внутреннего мира героя, его идеологическую направленность, несмотря на ошибочное социальное происхождение. А так — ничего. Пойдёт в набор под рубрикой "Они сражались за Родину".
Я уж было подумал, что отделался лёгким испугом, но не тут-то было.
— Хорошо было бы, если бы это происходило не где-то там — за рубежом, а у нас. Нашим читателям нет дела до каких-то там князьёв и баронов. Им тут бы разобраться, со своим. Почитайте Зощенко, у него можно кое-что занять и многому поучиться в плане показа действительности, — сказал, как в воду глядел, редактор. Если бы он знал...
Мы раскланялись и я пошёл. Перед уходом, правда, я спросил редактора, кого он считает главным героем и, утвердившись в своей догадке, что это все же поручик Ржев, с лёгким сердцем направился дорабатывать образ главного героя, перелицевав, кстати сказать, его социальную принадлежность и присвоив ему очередное воинское звание — председателя профсоюзного комитета суконно-прядильной фабрики имени Розы Люксембург. После мучительных раздумий в мусорную корзину моих фантазий полетели и персонажи, с которыми я уже успел сродниться, но в интересах дела и для удовлетворения пожеланий редактора газеты они должны были предстать в более знакомом читателю ракурсе. Тем самым я как бы отдавал дань моему соавтору, задумавшему и прописавшему сценический антураж в рамках того времени и той страны. Так, к примеру: неравнодушный виконт Круассан обернулся сказочным "прекрасным лебедем" — диспетчером в трамвайном парке; возмутительница спокойствия — виконтесса Де ля Комбьен — снизошла до доли простой приёмщицы химчистки; граф Куролесофф, следуя своему человеколюбию и в противовес представлениям "света" по части соблюдения чистоты кровей, по заданию сверху, подобно небезызвестному лейтенанту Шмидту женился на куртизанке и, влившись в марксистский кружок, организовал первый в Париже приют для вдовствующих жён, чьи мужья погибли на баррикадах, пребывая всё это время в шкуре двойного агента родной Лубянки и двоюродного французского Сюрте; секретарша Шурочка проявила гражданскую активность и сделала головокружительную карьеру, заняв кабинет освобождённого секретаря комсомольской организации вышеупомянутой суконно-прядильной фабрики. Не повезло только сыну ростовщика — остаток детства провёл он в колонии для несовершеннолетних, но потом перековался, закончил школу милиции и весь закат недолгой жизни посвятил выкорчёвыванию того, чему пытался научить его отец-ростовщик.
Не буду опять описывать то, что получилось. Чувствую, что уже начинаю надоедать. Поверьте, пожелания редактора учёл и даже с перехлёстом, но по курсу. Не отступил ни на йоту. Отдаю себе должное. О Зощенко даже не упоминаю. Его не осталось и в помине. — Ау-у! Михаил Михайлович! Где вы?! Теперь мне не надо было страшиться разоблачения, а подозрение в плагиате даже не ставилось на повестку дня по причине его полного отсутствия. Мой рассказ! Целиком и безвозвратно! Что и требовалось доказать просвещённой читательской аудитории. А заодно доказать себе собственную писательскую состоятельность. От прежнего хозяина остались только рожки да ножки. Это в дополнение к шлифовке алмазов, о которых я упомянул раньше. В тот раз, если помните, не осталось камня на камне…
Ненадолго очнувшись от головокружительного полёта фантазий моего порока, спросил себя: а если бы Ваше, Михаил Михайлович, авторство было обнаружено с самого начала? Если бы те, кто предлагал мне свои версии переделки знали, что это написал именно Зощенко, поднялась бы у них на это рука? Повернулся бы в ту сторону язык, как в случае со мной? Заранее зная ответ на этот провокационный вопрос, молчаливо ограничусь только лишь им и оставлю размышления по этому поводу на ваше беспристрастное усмотрение. Ведь было же сказано одним галилеянином: "Цезарю — цезарево, а Богу — божье"...
С чувством исполненного долга и удовлетворённых амбиций, которыми, может быть, был наполнен Создатель после шести дней сотворения мира, я заслуженно прилёг отдохнуть в день седьмой. И, как обычно, меня сморило. Снились мне будуары; снилась женщина на скамейке; снились невинно убиенные, загубленные ни за что ни про что души собак; профтехучилище с его хулиганствующими учениками; нетрезвый слесарь Славик; Клара Цеткин со своей подругой Розой Люксембург, мелодекламирующие на тему торжества феминизма; редактор, нашёптывающий мне на ухо, что я ему должен 60 рублей. А я ему словами Зощенко из нашего рассказа "Американская реклама" и ответил: "И откуда могут быть такие бешеные деньги у рабочего человека?" И что самое ужасное — отчётливо помню Вас, Михаил Михайлович, укоризненно обозревающего всё это с высоты. Мол, батюшки-светы! Ну и навалял ты тут! А я Вам в ответ, — Вините себя. Это всё по вашей милости! Чтоб мне не проснуться! Ох, разлюбезные вы мои. Не простое это дело — ковырять пером на потребу читательской публике!
Пишу это, сами понимаете, практически в состоянии полного и обширного удушающего виртуального ущемления верхних дыхательных путей, только от одного лишь прикосновения, само-собой — доброжелательного (как это всегда бывает в нашей писательской среде), Ваших сомкнутых рук на моём горле. Но всё же, питаю надежду на лучший исход — хотя бы на ущемление частичное. Вобщем, будете рядом — заходите. Жду Вас всегда, уважаемый Мэтр. И даже тогда, когда Вас нам вроде бы хватает. Но это только на первый взгляд… Заходите, чтобы было у кого уже в который раз попросить прощение...
Много на себя берущий, в состоянии катарсиса, но с доброжелательностью во взоре, автор этого письма — Александр Кашлер.