Песнь Ада
День догорел на сфере той земли,
Где я искал путей и дней короче.
Там сумерки лиловые легли.
Меня там нет. Тропой подземной ночи
Схожу, скользя, уступом скользких скал.
Знакомый Ад глядит в пустые очи.
Я на земле был брошен в яркий бал,
И в диком танце масок и обличий
Забыл любовь и дружбу потерял.
Где спутник мой? – О, где ты, Беатриче? –
Иду один, утратив правый путь,
В кругах подземных, как велит обычай,
Средь ужасов и мраков потонуть.
Поток несет друзей и женщин трупы,
Кой-где мелькнет молящий взор, иль грудь;
Пощады вопль, иль возглас нежный – скупо
Сорвется с уст; здесь умерли слова;
Здесь стянута бессмысленно и тупо
Кольцом железной боли голова;
И я, который пел когда-то нежно, –
Отверженец, утративший права!
Все к пропасти стремятся безнадежной,
И я вослед. Но вот, в прорыве скал,
Над пеною потока белоснежной,
Передо мною бесконечный зал.
Сеть кактусов и роз благоуханье,
Обрывки мрака в глубине зеркал;
Далеких утр неясное мерцанье
Чуть золотит поверженный кумир;
И душное спирается дыханье.
Мне этот зал напомнил страшный мир,
Где я бродил слепой, как в дикой сказке,
И где застиг меня последний пир.
Там – брошены зияющие маски;
Там – старцем соблазненная жена,
И наглый свет застал их в мерзкой ласке…
Но заалелся переплет окна
Под утренним холодным поцелуем,
И странно розовеет тишина.
В сей час в стране блаженной мы ночуем,
Лишь здесь бессилен наш земной обман,
И я смотрю, предчувствием волнуем,
В глубь зеркала сквозь утренний туман.
Навстречу мне, из паутины мрака,
Выходит юноша. Затянут стан;
Увядшей розы цвет в петлице фрака
Бледнее уст на лике мертвеца;
На пальце — знак таинственного брака —
Сияет острый аметист кольца;
И я смотрю с волненьем непонятным
В черты его отцветшего лица
И вопрошаю голосом чуть внятным:
«Скажи, за что томиться должен ты
И по кругам скитаться невозвратным?»
Пришли в смятенье тонкие черты,
Сожженный рот глотает воздух жадно,
И голос говорит из пустоты:
«Узнай: я предан муке беспощадной
За то, что был на горестной земле
Под тяжким игом страсти безотрадной.
Едва наш город скроется во мгле, —
Томим волной безумного напева,
С печатью преступленья на челе,
Как падшая униженная дева,
Ищу забвенья в радостях вина…
И пробил час карающего гнева:
Из глубины невиданного сна
Всплеснулась, ослепила, засияла
Передо мной — чудесная жена!
В вечернем звоне хрупкого бокала,
В тумане хме;льном встретившись на миг
С единственной, кто ласки презирала,
Я ликованье первое постиг!
Я утопил в ее зеницах взоры!
Я испустил впервые страстный крик!
Так этот миг настал, нежданно скорый.
И мрак был глух. И долгий вечер мглист.
И странно встали в небе метеоры.
И был в крови вот этот аметист.
И пил я кровь из плеч благоуханных,
И был напиток душен и смолист…
Но не кляни повествований странных
О том, как длился непонятный сон…
Из бездн ночных и пропастей туманных
К нам доносился погребальный звон;
Язык огня взлетел, свистя, над нами,
Чтоб сжечь ненужность прерванных времен!
И – сомкнутых безмерными цепями –
Нас некий вихрь увлек в подземный мир!
Окованный навек глухими снами,
Дано ей чуять боль и помнить пир,
Когда, что ночь, к плечам ее атласным
Тоскующий склоняется вампир!
Но мой удел — могу ль не звать ужасным?
Едва холодный и больной рассвет
Исполнит Ад сияньем безучастным,
Из зала в зал иду свершать завет,
Гоним тоскою страсти безначальной, –
Так сострадай и помни, мой поэт:
Я обречен в далеком мраке спальной,
Где спит она и дышит горячо,
Склонясь над ней влюбленно и печально,
Вонзить свой перстень в белое плечо!»
31 октября 1909
Исходное стихотворение подхватывает обмолвку позапрошлого («Из хрустального тумана») стихотворения книги «Страшный мир» – «Жизни только половина». Это была ссылка на Данте. Начало его «Божественной комедии»:
«Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще…»
В этом – поэт сам спустился в Ад. Дорога туда была намечена ранее – в книги «Город». В его всемирном граде имелась соответствующая калитка («Передвечернею порою…»):
«Передвечернею порою
Сходил я в сумерки с горы,
И вот передо мной – за мглою –
Черты печальные сестры.
Она идет неслышным шагом.
За нею шевели'тся мгла,
И по долинам, по оврагам
Вздыхают груди без числа.
"Сестра, откуда в дождь и холод
Идешь с печальною толпой,
Кого бичами выгнал голод
В могилы жизни кочевой?"
Вот подошла, остановилась
И факел подняла во мгле,
И тихим светом озарилось
Всё, что незримо на земле.
И там, в канавах придорожных,
Я, содрогаясь, разглядел
Черты мучений невозможных
И корчи ослабевших тел.
И вновь опущен факел душный,
И, улыбаясь мне, прошла –
Такой же дымной и воздушной,
Как окружающая мгла.
Но я запомнил эти лица
И тишину пустых орбит,
И обреченных вереница
Передо мной всегда стоит.
Сентябрь 1906»
В сентябре 1906 года «Передвечернею порою // Сходил я в сумерки с горы», в исходном стихотворении 31 октября 1909 года:
День догорел на сфере той земли,
Где я искал путей и дней короче.
Там сумерки лиловые легли.
Меня там нет. Тропой подземной ночи
Схожу, скользя, уступом скользких скал…
И судя по следующей строке: «Знакомый Ад глядит в пустые очи» – он движется туда не в первый раз.
« – Я на земле был брошен в яркий бал, // И в диком танце масок и обличий…»
В.П. Веригина. «Воспоминания»:
«
…За два или за три дня до представления «Балаганчика» нам пришла в голову мысль отпраздновать эту постановку. По совету Бориса Пронина решили устроить вечер масок.
…Решили одеться в платья из гофрированной цветной бумаги и из той же бумаги сделать головные уборы. Вечер должен был называться вечером бумажных дам. Мужчинам было разрешено не надевать маскарадного костюма, их только обязывали надевать черные полумаски, которые предлагались при входе каждому.
…На Н. Н. Волоховой было длинное со шлейфом светло-лиловое бумажное платье. Голову ее украшала диадема, которую Блок назвал в стихах «трехвенечной тиарой». Волохова в этот вечер была как-то призрачно красива. Впрочем, теперь и все остальные кажутся мне чудесными призраками — и Мунт в желтом наряде, как диковинный цветок, и Вера Иванова, вся розовая, тонкая, с нервными и усталыми движениями. Я сама, одетая в красное, показалась себе незнакомой в большом зеркале. У меня тогда мелькнула мысль: не взмахи ли большого веера Веры вызвали нас к жизни? Она сложит веер — и мы пропадем. Я тогда улыбнулась этой мысли, но теперь она мне ничуть не кажется вздорной, потому что, действительно, «вдруг» исчезла наша юность и сама жизнь Блока оборвалась неожиданно и страшно.
...В полумраке, среди других масок, в хороводе бумажных дам, Блок казался нереальным, как некий символ. Однако и здесь за плечом строгого поэта был его веселый двойник. Казалось бы, Блоку было не до шуток: как раз на вечере бумажных дам лиловая маска — Н. Н. Волохова окончательно покорила его. Поэт был трепетным и серьезным. Однако, повторяю, я совершенно ясно почувствовала, что веселый двойник был тут же. Помню момент в столовой: живописная группа женщин в разноцветных костюмах и мужчин в черном. Поэты читали стихи, сидя за столом. Строгая на вид лиловая маска, рядом с ней поэт Блок. В глазах Волоховой блестел огонь. Наталья Николаевна, по-видимому, прониклась ролью таинственной Бумажной дамы. Когда я увидела эту торжественную группу, мне вдруг захотелось нарушить ее вдохновенную серьезность. Из всех присутствующих я выбрала Блока и обратилась со своим весельем именно к нему. Я сделала это инстинктивно, почувствовав за пафосом его влюбленности беззаботную веселость юности.
»
Из Примечаний к данному стихотворению в «Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах» А.А. Блока:
«
– «Где спутник мой? – О, где ты, Беатриче? – Сопровождающий Данте в его путешествии от Ада к Раю Вергилий обещает ему (Ад. 1), что в конце пути он увидит свою возлюбленную Беатриче. Ср. в очерке Блока "Немые свидетели": "Хорошо, если носишь с собою в душе своего Вергилия, который говорит: "Не бойся, в конце пути ты увидишь Ту, Которая послала тебя". Ср. также в статье "О современном состоянии русского символизма": «Искусство есть Ад. Недаром В. Брюсов завещал художнику: "Как Данте, подземное пламя должно тебе щеки обжечь". По бессчетным кругам Ада может пройти, не погибнув, только тот, у кого есть спутник, учитель и руководительная мечта о Той, которая поведет туда, куда не смеет войти и учитель».
[
В контексте трехтомника Блока “спутник” – это скорее не проводник Вергилий, а друг и брат из мира на «скрещенье вод», такой же мних и воин, как сам герой трехкнижия. С которым он, отринув служение, расстался в «томе II» в дурмане ночной фиалки:
«Город покинув,
Я медленно шел по уклону
Малозастроенной улицы…
И, кажется, друг мой со мной.
Но если и шел он,
То молчал всю дорогу.
…Но всё посерело, померкло,
И зренье у СПУТНИКА– также,
И, верно, другие желанья
Его одолели,
Когда он исчез за углом,
Нахлобучив картуз,
И оставил меня одного
Чем я был несказа'нно доволен,
Ибо что же приятней на свете,
Чем утрата лучших друзей?)»
]
...Стихотворение построено на образах "Божественной комедии" Данте и повторяет ее строфику и размер. Однако даже отдаленного сходства между содержанием "Песни Ада" и содержанием какой-либо из песен дантонского "Ада" нет: это свободная вариация исходной темы. Особенностью "Песни Ада" является также то, что ее герой является одновременно и наблюдателем адских мучений и мучеником (в этом отличие и от Данте, и от Пушкина – стих. "И дале мы пошли ...", 1832).
Мотив дантонского путешествия по потустороннему миру мог быть связан и с впечатлениями Блока от путешествия в Италию в мае-июне 1909 г.
…герой является одновременно и наблюдателем адских мучений, и мучеником (в этом отличие и от Данте, и от Пушкина…)
»
Да нет же! Всё ровно как у Данте и Пушкина: герой сам, по своей воле, спускается в Ад и там, как на экскурсии, любопытствует, а мученик рассказывает ему свою историю.
У Пушкина:
«…Горячий капал жир в копченое корыто,
И лопал на огне печеный ростовщик.
А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?»
…Тут грешник жареный протяжно возопил:
“О, если б я теперь тонул в холодной Лете!..” »
У Данте:
«…Увидев, что их ветер к нам неволит:
«О души скорби! – я воззвал. – Сюда!
И отзовитесь, если Тот позволит!»
Как голуби на сладкий зов гнезда,
Поддержанные волею несущей,
Раскинув крылья, мчатся без труда,
Так и они, паря во мгле гнетущей,
Покинули Дидоны скорбный рой
На возглас мой, приветливо зовущий.
«О ласковый и благостный живой,
Ты, посетивший в тьме неизреченной
Нас, обагривших кровью мир земной…
…И если к нам беседа есть у вас,
Мы рады говорить и слушать сами,
Пока безмолвен вихрь…»
У Блока:
…И вопрошаю голосом чуть внятным:
«Скажи, за что томиться должен ты
И по кругам скитаться невозвратным?»
Пришли в смятенье тонкие черты,
Сожженный рот глотает воздух жадно,
И голос говорит из пустоты:
«Узнай: я предан муке беспощадной
За то, что был на горестной земле…»
»