Деревня выглядела вымершей. Тишина стояла ненормальная, и это напрягало меня. Очень напрягало. Даже петухов не слышно! То ли съели всех, то ли они, несмотря на дурость, сами попрятались от греха подальше. За четыре года войны я привык к постоянному грохоту, и если он прекращался, значит, жди беды. Значит, фрицы что-то удумали!
Я опустил бинокль и задумался. Эта деревня и на деревню-то не похожа. Этакий городок в миниатюре, где маленькие домики идеально ровно выстроились вдоль дороги. Возле каждого дома палисадничек с оградкой высотой до колена, через жёрдочки которой перевешивается давно некошеная, сухая трава. Да и сами дома без присмотра, как оспой покрылись пятнами от обвалившейся краски. Некому следить за их внешним видом – война сказалась. Невозможно от войны уберечься, отойти в сторонку и переждать. Везде она достанет и возьмёт своё, ; столько, сколько ей потребуется.
Но самыми необычными мне казались заасфальтированные улицы. Ладно бы одна такая деревня была. Нет же, много таких, кукольных и аккуратных. Не первый день на германской земле воюем, успел уже кое-что посмотреть и сравнить. Наши «мягкие» деревенские дороги явно проигрывали германским. Но я бы сейчас многое отдал за то, чтобы скинуть сапоги и босыми ногами ступить на разбухшую после дождя пашню. Почувствовать, как при каждом шаге между пальцев ног протискиваются жирные, чёрные червяки чернозёма…
Подождав ещё минут тридцать, я обернулся на бойцов, укрывающихся за деревьями, и негромко скомандовал:
– Вперёд!
В тишине, одеялом накрывшей улицы, одиночный выстрел прозвучал резко и хлёстко, как переломленная сухая ветка. Шедший впереди пожилой боец, которого называли по отчеству – Макарычем, схватился за плечо и резво скаканул в ближайший палисадник под прикрытие дома.
– В укрытие! Все с улицы! – заорал я и сиганул следом за Макарычем, который привалился спиной к стене дома и матерился, зажимая ладонью рану на левом плече.
– Гриша! Давай сюда, – позвал я молодого, прибывшего два месяца назад с последним пополнением бойца, – помоги перевязаться деду и оставайся пока с ним, а мы посмотрим, кто это нам решил так нагадить!
И, обернувшись к бойцам, прижавшихся к стенам домов, приказал:
– Никому не вылезать, пока со стрелком не разберёмся!
Осмотрелся и, заметив воевавшего со мной с самого начала ефрейтора Потапенко, сказал:
– Надо узнать, откуда этот гад бьёт.
– Не надо! Я успел заметить, – перебравшись ко мне поближе, усмехнулся ефрейтор.
Он выглянул из-за угла дома и, быстро отпрянув, удовлетворённо кивнул:
– Ну точно, с чердака лупит! С соседней улицы. В аккурат между двух домов ему дед и попался. Он, кстати, как дурак в чердачном окошке маячит… можно снять!
– Желательно бы живым взять. По возможности, конечно, – не согласился я. – Язык в нашем положении не помешает, а то ничего об окружающей обстановке не знаем! Но не геройствуйте там… чуть что, валите его к чертям!
Ефрейтор кивнул, прихватил трёх бойцов и, обойдя дом с другой стороны, скрылся во дворе.
Как только бойцы ушли, я надел на ствол автомата каску и высунул её за угол дома. Этого чёрта надо отвлечь, чтобы он занялся делом и не думал о собственных тылах.
Выстрел раздался почти сразу, но стрелок в каску не попал. Я спрятал приманку и через несколько секунд выдвинул её уже пониже. Выстрел. Опять мимо. Хотя в угол дома он всё же зарядил. Каску прятать не стал и, дождавшись очередного безрезультатного выстрела, выглянул уже сам.
Стрелок находился именно там, где и говорил ефрейтор. Он по-идиотски высунул ствол винтовки из слухового окна и с азартом, достойным лучшего применения, пытался пристрелить хоть кого-нибудь. Странно, он и в дом-то не всегда попадает. Как он вообще умудрился Макарыча зацепить? Случайно, что ли? Очень на то похоже.
Недоделанный снайпер успел выстрелить ещё три раза. Потом, после непродолжительного затишья раздался условный свист. Мы с бойцами, соблюдая максимальную осторожность, перебежали улицу и вломились во двор дома, из которого велась стрельба.
Снайпер действительно был недоделанный. Вернее, не снайпер и даже не военный. Пацан лет тринадцати-четырнадцати. Одет, как и большинство уже виденных мной детей, с чужого плеча. Этому достался явно не подходящий по росту тёмно-коричневый пиджак, рукава которого не доходили ему до запястья. Под пиджаком замызганная светлая рубашка, ворот которой был наполовину оторван и болтался за спиной. Штаны под тон пиджаку и тоже короткие. Завершали наряд растоптанные тупоносые ботинки, которые даже с первого взгляда выглядели слишком большими для такого возраста.
Лохматый, весь в пыли и паутине, он стоял с низко опущенной головой и, время от времени шмыгая носом, размазывал грязь по и так уже чумазому лицу. Ему было страшно, очень страшно. У него тряслось всё: руки, колени, голова, всё тело ходило ходуном.
– Полюбуйся на стрелка, командир! – засмеялся Потапенко. – Это ж надо! Фрицы нашему деду за четыре года не смогли ни одной отметины оставить, а этот щенок умудрился ему шкуру попортить!
– А чего он весь такой разодранный? – поинтересовался я, налюбовавшись на мальчишку. – Неужели ещё и сопротивлялся?
– Да не! Это он, товарищ капитан, сбежать хотел, – хмыкнул один из бойцов, сопровождавший Потапенко, – а я его за ворот и сцапал.
– Так, посадите его куда-нибудь, что ли, – попросил Макарыч и, ткнув пальцем в скамейку, стоящую возле стены дома, добавил:
– Вона на лавку. А то я смотрю, у него головёнка от страху так трясётся, что того и гляди отвалится!
– Крикните сюда Сёму, – распорядился я, – он у нас один более-менее шпрехает. Пускай поспрашивает этого вояку, какого рожна он за винтовку схватился? И есть ли здесь ещё такие же ненормальные вроде него?
Но поговорить с мальчишкой сразу не получилось. Не успел Семён задать первый вопрос, как от калитки, ведущей во двор, раздался надрывный женский крик:
– Найн! Найн! – и через столпившихся во дворе бойцов к пацану начала пробиваться молодая женщина. Её задержали, и тогда она, захлёбываясь слезами, что-то быстро заговорила, обращаясь почему-то к Макарычу.
– Семён, узнай, кто это и что ей здесь надо?
– Это его мамаша, товарищ капитан, говорит, что он ещё маленький, не ведает, что творит, и что мы не можем убивать детей.
– Не вам, дамочка, указывать нам, что мы можем, а что не можем! – рявкнул я и спросил у Семёна. – Перевёл?
Дождавшись утвердительного кивка солдата, подошёл почти вплотную к немке и, уставившись ей в глаза, понизив голос, медленно проговорил:
– После того, что вы вытворяли на нашей земле, вам лучше помолчать!
Женщина в ужасе уставилась на меня, зажала рот ладошками и часто-часто закивала, словно несушка над рассыпанным пшеном.
Когда я отвернулся, она сдавленным голосом быстро начала что-то лопотать.
– Что она там? – спросил я и опять посмотрел на немку.
– Просит прощения за сына… ещё говорит, что согласна на всё, лишь бы мы не убивали её ребёнка.
– Это хорошо, конечно, что она прощения просит. Спроси-ка у него, зачем он стрелял в наших солдат и даже ранил одного?
Семён спросил. Но мальчишка как воды в рот набрал и молчал до тех пор, пока женщина не начала ему что-то торопливо говорить. Я посмотрел на Семёна.
– Уговаривает, – пожал тот плечами, – просит сына не злить русских ещё больше.
То ли уговоры матери подействовали, то ли немного успокоился, поняв, что его не убью, пацан заговорил. Тихо, запинаясь, не поднимая головы, рассказал, что винтовку и патроны ему дал староста. Он же сказал, что если нас не остановить, то мы убьём всех, а маленьких детей съедим, так как все русские – звери.
Семён вдруг усмехнулся и, глянув на женщину, спросил, обращаясь к Макарычу:
– Ну что, дед, не проголодался случайно? А то он просит, чтобы мы не ели его младшую сестрёнку, которую он очень любит.
– Свят дух по земли! – выругался Макарыч и в сердцах сплюнул. – Это что же такое творится-то, товарищи дорогие? Да как же этакие страсти придумать-то можно? Как это назвать-то?! – и он, вытаращив глаза, уставился на опять перепугавшегося мальчишку.
– А это, Макарыч, называется фашистской пропагандой, – ответил я и спросил. – Что с этим хулиганом делать будем? Без наказания такие выкрутасы оставлять никак нельзя!
– Что делать, что делать… – пробормотал, успокаиваясь, Макарыч, – и, повысив голос, предложил:
– Портки вон спустить да по голому заду крапивой отходить! Чтобы неповадно значица было!.. Нас завсегда так-то уму разуму учили.
Он осмотрелся и озабоченно добавил:
– Крапивка у них здеся, конечно, худосочная, с нашей ей никак не тягаться, но если умеючи, то и эта сойдёт.
И, оглянувшись на бойцов, попросил:
– Хлопцы, притащите-ка мне крапивы, эвон, под забором, гляжу, наросла.
Я пожал плечами. Это, конечно, не метод Макаренко, но через зад действительно лучше и быстрее доходит. И запоминается подольше. На собственной шкуре испытывал не раз! Не всегда взрослым был.
– Давайте, ребята! – разрешил я. – Раз пять по заднему месту крапивой пройдитесь да отдайте мамке. Кстати, Сёма, – спохватился я, – ты мамаше-то скажи, что мы её сына есть не собираемся, а то увидит, как с него штаны снимают, подумает невесть что.
Пацан взвизгнул, когда его подхватили несколько рук и, сдёрнув штаны, положили животом на лавку. Макарыч решил наказать мальчишку сам. Поморщившись от боли в раненой руке, он неторопливо выбрал самые достойные, по его мнению, крапивины и со знанием дела примерившись, стегнул подростка по ягодицам первый раз.
Сначала мальчишка ойкнул, а когда на коже проступила розовая, с каждой секундой наливающаяся малиновым цветом полоса, заверещал. Макарыч удовлетворённо крякнул и приложился крапивой к заднему месту пацана ещё раз. Потом горе-воин завывал, уже не переставая, пока Макарыч, морщась от боли в раненной руке, трудился над его задним местом под смешки бойцов, ведущих хором отсчёт.
– Ну вот и лады, – удовлетворённо выдохнул Макарыч и со словами: «Всё, проваливай отсюда», – согнал ревущего мальчишку со скамейки.
Он шустро вскочил и, придерживая штаны обеими руками, посеменил к матери. Та, всплеснув руками, обняла его за плечи и, оглядываясь на нас, торопливо повела сына к калитке, по пути что-то выговаривая ему на ухо. Макарыч постоял, задумчиво глядя им вслед, а потом уселся на лавку сам, повозился, повздыхал, а потом сказал:
– Это хорошо, командир, что так-то вот получилось!
– Что именно? – спросил я, присаживаясь на скамейку рядом. – Что этот балбес тебя пристрелить не смог, что ли?
– Да нет, – усмехнулся Макарыч, – хотя это тоже очень даже не плохо! Дело в том, что и этот пацан, и его мамаша, да вообще все они были уверены в том, что мы его… того… – он замялся, а потом выругался:
– Ты гляди ка! Не могу ребятёнка и смерть вместе связать!
– Ну да, – согласился я, – не воюем мы с детьми, потому и не можешь! Мы им только по заднему месту крапивой, а это, как ни крути, не смертельно.
– Совершенно верно, – засмеялся Макарыч, – и они теперь об этом знают, все знают! И это их знание, отныне будет поперёд нас бежать! А это значит, что таких стрелков уже меньше будет. По крайней мере, мне хочется в это верить.
Макарыч тяжело поднялся со скамейки и, подхватив здоровой рукой ППШ вздохнул:
– Пора командир! Война ещё не закончилась…