«Великие события, исторические, - он поймал меня у дверей в магазин, ласково и уверенно отвёл в сторону, прижал к перилам, обдал запахом своего обеда – горечью и кислятиной. – Грандиозно! А я знал, знал. Ещё в том году знал, что оно так и будет. Говорил. Но нет пророка в своём отечестве».
Как же он похудел! Стал похож на опустевший к марту мешок с картофелем. Пропало всё озорное, пышущее, торжествующее, сменилось болезненным, увядшим, понурым. И одежда больше не обтягивает его пышное некогда тело, а повисла на нём как паруса в штиль.
«И знаю, что дальше будет. Наперёд знаю», - продолжал он, всматриваясь в меня своими красными глазами. Я же думал о том, как бы ни склеилась с лица вежливая улыбка, и пропускал мимо эти сложные слова, которые, громыхая, мчались как товарный состав – «газопровод», «укрепрайон», «коронавирус», «англосаксы»…
Его слова не наталкивались друг на друга. Их ритм не сбивался. Они, напротив, были вымуштрованы – я не первый, перед кем они проходили строем.
Я не мог его прервать – его ладонь устроилась на моём плече, его капилляры были в каком-то дюйме от моего лица, и я мог разглядывать их как прожилки на мраморной колонне. Но вместо этого я уткнулся взглядом в бляшку на его ремне, в чёрный прямоугольник с названием китайского лейбла. Его ремень был изрешечён дырами - шило проходилось по нему, как минимум, дважды: вначале – когда он полнел, после – когда стал терять в весе.
«Как прежде уже не будет. Новые времена! Нужно, чтобы они были нам впору. Ну и мы – им. Иначе никак».
Я знаю его давно. Когда-то, ещё в газете, читал его стихи про то, что он родился не в ту эпоху. Он писал, что ему бы под стать пришлись времена рыцарей, Айвенго и битвы при Азенкуре. «Забрало», «сабатон», «Антиохия», - всё это было причудливо нанизано на цепочку его виршей. Я запомнил эти стихи, настолько диковинными они были.
Кажется, что он уезжал. Возможно, решил, что пространство податливее, чем время. Уехав, он продолжал ежедневно писать в соцсетях про наш город – смеяться над ним, снисходить, сочувствовать. Не помню, чтобы он писал про то место, куда уехал. Помню, лишь про то – откуда.
Теперь же мне ничего не оставалось, кроме как терпеливо изучать детали его одежды – топорщащийся воротник, дырочку на лацкане оставшуюся от снятого значка (кажется, он сменил место работы), нить, выскочившую из пуговицы. Пусть лучше эти мелочи заполнят меня, чем те могучие слова, что раскатывал его голос.
Он прощупывал меня, оценивал, примерял: на какую полочку положить, в какую записать группу, какую этикетку оставить, чтобы в следующий раз пустить в ход подходящие полки букв. И я был даже рад ему помочь, но не знал как. Мне оставалось лишь ждать, когда дошагает строй, когда ладонь, похлопав, сползёт с плеча, а угреватое лицо отдалится, и я смогу кивнуть напоследок.