И вот настало время спросить: «А вы знаете, как умирают шахтеры?»
Конечно, интеллигентному человеку приятнее отвечать на вопрос: «Любите ли вы Брамса?». Но интеллектуальный минимум, подразумевавший этот вопрос много лет назад, как и владение матом, и элитарная приблатненность, ныне не актуален. Отшумев, время унесло и писательницу, задавшую этот вопрос. Да и музыка Брамса не нуждается в нем: продолжая движение вверх, она по-прежнему стремится к ускользающей цели и тем себя утверждает.
Так вот, есть два вида шахтерской смерти: либо человек сгорает заживо, либо на него обрушивается порода, и он остается под ней навсегда. Говорить об этом тяжело, однако не говорить – значит оставить рассказ Демидова «Под коржом» без внимания. Меж тем в литературе не слишком много серьезных вещей на так называемую производственную тему. Даже такой писатель, как Фадеев, не справился со своей «Черной металлургией». Провалил замысел, оставив несколько глав. Может, потому и не справился, что металлургия прошила его не одними воспоминаниями о расплавленном железе, но и какими-то нежелательными подробностями нашего героического бытования.
Рядом с бесспорными удачами, связанными с темой людей производства, – таковы, например, «Молох» Куприна, повести Андрея Платонова – видятся «Доменная печь» Ляшко, «Большая руда» Владимова, «Территория». Куваева, еще пара-тройка произведений. Всё это повести. Рассказы же на эту тему – вещь почти невозможная, за них берутся редкие смельчаки. Индустриальную тему сочли уделом кинематографа, хотя названные вещи, а также опыты композиторов Мосолова, Прокофьева, Онеггера, а еще работы русских архитекторов и художников-конструктивистов показали, каким источником вдохновения она может стать.
Вещь Демидова выглядит своего рода гибридом, вобравшим черты очерка и собственно рассказа.
Иногда кажется, что текст перегружен техническими подробностями: о характере рудника, типах залегания жил, свойствах породы, в нем много профессиональных терминов. Возникает ощущение, что от читателя требуется эрудиция, выходящая за пределы его интересов. Всё же автору удается вытащить повествование из глубин специальных подробностей.
Действие происходит на колымской сопке «Оловянная» на высоте более трех тысяч метров, где идет добыча гранита, прослоенного жилами кварца с кристаллами оловянного камня – касситерита. Касситерит – драгоценный минерал пирамидальной, столбчатой, игольчатой формы, чаще всего черного, серого, коричневого цвета, почти единственный источник металлического олова. Иногда он похож на дымчатый горный хрусталь. В Советском Союзе оловянным сырьем располагала лишь Колыма. Без олова, стратегического металла №2, невозможно было производство самолетов, танков, автомобилей – описанные события относятся к периоду войны.
1
Случается так, что после очередного взрыва породы в забое зависает «корж» – пласт гранита. Он едва держится, может рухнуть от звука голоса, от ничтожного сотрясения.
Правила безопасности обязывают вывести людей и обрушить корж. Но… у начальника, горного инженера Артеева, железная отговорка: «на войне и не такое бывает!»
«Подобная аргументация, – пишет автор, – считалась в те годы совершенно неотразимой. Особенно модной она была среди колымского каторжанского начальства, никогда не видевшего фронта и гарантированного от него на будущее. Возможно, что некоторым из этого начальства даже импонировало ощущение, что и они руководят фронтом, на котором гибнут люди, а не каким-нибудь мирным хозяйством. Это усиливало эффект сопричастности к всенародному делу, достигаемый, как это нередко бывает, целиком за чужой счет».
«Каждый грамм нашего металла – пуля в сердце врага!» – гласят расклеенные повсюду плакаты. Невыполнение плана приравнивается к государственному преступлению.
Сопка почти выработана, но в ней еще остались кварцевые жилы. Дело работяг разбивать кувалдой обрушенные глыбы, вручную загружать вагонетки и выкатывать их из забоя. Они продолжают дробить и отгребать, как если бы корж не завис над ними. «От страха смерти может избавить только сама смерть», – говорит один из забойщиков – бывший литературовед, вспоминая слова Шекспира.
2
Литературный сюжет как бы пунктиром сквозит через трагичную реальность, подаваемую в виде повествовательных документально-публицистических фрагментов. Сцена в промышленной зоне переходит в описание условий труда, – они сравнимы с теми, какие были в немецких концлагерях.
Участок, где вкалывают горняки, – своего рода пещера: двенадцать метров в поперечнике и столько же в высоту. Освещается она факелами, которые горят в пустых консервных банках за счет тряпки, смоченной отработанным автолом. Вместо воздуха копоть и чад. От работы с острыми камнями ватное обмундирование забойщиков напоминает рванье огородного пугала. Их лица черны как у африканцев. Воды нет. Для питья ее «имели лишь самые привилегированные из заключенных, – пишет автор, – остальные утоляли жажду снегом. И хорошо еще, если… была чуть нагретой печка. Тогда можно было, приложив к ее железному боку зажатый в руке ком снега, потом высасывать из него влагу, как сок из граната… Тот же снег служил и для умывания».
Взрывы породы ведутся как попало, учитывают их на пальцах. Ошибка при счете могла досрочно «освободить» всё звено. Но и в этих условиях работяги подтрунивают, стараются держаться: «Умерший сегодня избавлен от смерти завтра». Однако ни ударный труд, ни адское терпение, ни смекалка, ни шутки, ни мужество здесь не имеют значения. Забойщики – «подневольная рабсила – всего лишь необходимый элемент рудничного хозяйства».
От взрыва людей может шарахнуть воздушной волной об стенку, оставить без рук, без ног. Промедли секунду – и самого взрывника разнесет на куски: настолько коротким был шнур запала. После взрыва остается желтый дым с удушливым запахом азотной кислоты. Это нитронафталит, предназначенный исключительно для открытых работ. «Победителей не судят, и с них не спрашивается, на каком количестве крови замешено исторгнутое из недр гранитной горы драгоценное сырье», – пишет Демидов.
Тем не менее, взрывникам завидовали, хотя знали, что не многие из них, «дотягивают до своего срока, даже если он и не так уж велик. Но уж лучше попасть под взрыв или сорваться в двухсотметровую траншею, чем околеть от голода или изнурения. Такой конец ожидал здесь почти всех работяг основного производства».
3
По описанию условий труда этот рассказ близок норильской истории «Взрывник Метляев» из книги Леонида Бородина «Без выбора». Вот, пожалуй, проза, сопоставимая с прозой Демидова по уровню понимания темной стороны «прекрасного» мира. Сходство рассказов, написанных разными людьми, разных политических ориентаций, отбывавших срок в разное время, с интервалом 20-30 лет, подтверждает вывод американской исследовательницы Энн Апплбаум, изложенный в книге «Гулаг: история советских лагерей», что в Гулаге не соблюдались правила содержания заключенных не только в сталинские, но и хрущевские, брежневские и андроповские времена. Вплоть до Перестройки он оставался крупнейшим лагерно-индустриальным комплексом тоталитарного принуждения и убийственного труда.
Рассказ «Под коржом» можно было бы назвать и «Одним днем рудокопов», если бы фатальная ситуация давала горнякам хоть шанс на спасение. Нигде у Демидова пренебрежение к человеческой жизни со стороны начальства не обнаруживает столь ошеломляющей простоты. Подобно солженицынскому Ивану Денисовичу работяги тоже хотят остаться живыми. Но для начальника с орденом и партбилетом важен план и второй орден, а не какие-то люди третьего сорта, которых всегда можно обвинить в недисциплинированности. Да и сочувствие, доброту здесь считают проявлением душевной слабости. Впрочем, начальники «существенно иного склада, и не могли бы работать на подобных предприятиях сколько-нибудь долго, а тем более успешно», – говорит автор.
Документально-публицистические фрагменты чередуются с сюжетными – такая композиция сохраняется до конца.
Появлению Артеева в забое предшествует длинный луч фонаря, который он, подобно карателю, в упор наводит на лица.
Чтобы подстегнуть людей, Артеев распоряжается выдать ядреной махорки взамен американского табака в коробочках с изображением принца Уэльского.
Упоминание об изысканном табаке издевательски звучит в контексте рассказа, обнаруживая наивное незнание союзниками истинного положения дел в каторжных лагерях. Они, наверно, думали, что рабовладение осталось только в романе Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Правда, и русская махорка, и обещанные полведра лишней баланды на брата не окупят стоимость такого товара как человеческий страх. Но у партийных карьеристов иная шкала ценностей, чем у заложников-горняков.
4
Корж остается на месте. Артеев решает не прерывать работ.
Когда немец-маркшейдер, старый шахтер из Донбасса, осужденный по статье «социально опасный элемент», еще раз пробует убедить инженера вывести людей, Артеев подводит базу под это решение: «Каждому – свое» – слова, скомпрометированные фашистским пристрастием к философии. Литыми готическими буквами они вписаны в архитектуру ворот концлагеря с идиллическим названием: «Бухенвальд» – буковый лес. Так время с помощью людей переваривает ностальгическую мечту об утраченном рае не где-нибудь, а рядом с Веймаром – родиной Гёте, и заносит ее в Колыму. Сказанная по-немецки, фраза предваряется русским «авось». Произнесенные слова лучше всего объясняют то, что происходит через несколько минут, что не может не произойти.
Глазами случайно оставшегося в живых шахтера автор смотрит на картину обвала.
«В непроницаемой темноте перед ним была могила. А в ней лежат его товарищи по подневольному труду, которые каких-нибудь еще четверть часа тому назад были живы, работали, надеясь успеть уйти из-под нависшей над ними смерти, а некоторые даже подшучивали над ней. Теперь раздавленные, превращенные в ничто, они лежат под этими камнями, быть может, на расстоянии протянутой руки».
Их конец еще страшнее, чем пишет Демидов. Работяги были обречены умирать под давлением скальной породы сутками. В рассказе Эдгара По «Заживо погребенные» описаны ужасы подобной смерти. Да и чилийский фильм о шахтерах, снятый на основе реальных событий, не скупится на них. Желание выручить, спасти естественно для человека, ставшего свидетелем катастрофы. Вот уж ничего похожего не вылущится в мозгах колымских рабовладельцев. Люди задыхались под дикой грудой, а горный инженер, объявившийся в забое снова, как кладоискатель любовался кустом блестящих черных кристаллов касситерита, нахваливал найденное сокровище.
Не хотелось бы, завершая разговор о рядовом случае на сопке «Оловянная», именовать погибших расхожим словом «работяги».
Кто они, задолжавшие прокурору за вину нередко мнимую, недоказанную, а если и реальную, то в большей части искупившие ее адским трудом?.. Кем они были до того, как попали на Колыму – капитан дальнего плавания Коврин; мастер-штукатур Прошин; литературовед, специалист по классической западной литературе Михеев; кадровый офицер Ткаченко; молодой колхозник из Закарпатья Жартовский?
Тайну реальных имен Демидов унес с собой. Но энергия, наполняющая образы этих людей, не может исчезнуть. Вспоминать их невозможно без религиозного чувства, говорить – без боли. Потому и строки Бориса Слуцкого о сгинувших в рудниках:
Мир, предложенный вашему праху,
Отвергаете вы из могил –
скорее реальны, чем метафоричны.
Черное пространство забоя, дымящий факел, многотонная груда камней, случайно спасшийся, блуждающий в темноте бывший конюх из Белоруссии Зеленка, которого до кучи тут же списывают в мертвецы… И над всем этим – гора. Всесильная. Оловянная. Которая «последовательно уничтожает всех, кто кощунственно буравит ее тело».
Так кто же, спрашивается, преступники – накрытые коржом, отвергнутые обществом люди, или те, утвердившие свою власть на крови?
Нельзя также не вспомнить, что в истории Великой отечественной войны труд заключенных Гулага абсолютно не оценен. Картина победы расписана в привычных социальных категориях, среди которых им не нашлось места, будь они сто раз ударниками, талантами или гениями. Люди выполняли самую черную работу и остались проклятыми и отверженными. Такому видению истории желательны только нужные персонажи, и это несправедливо.