хххххххх
- Не приходи сюда больше, - в глазах мальчика стояли слёзы.
- Но почему? Здесь так тихо и хорошо. Я хотел бы здесь навсегда остаться.
- Ты — дрянная нерешительная скотина! - вдруг с плачем закричал на него мальчик и топнул ногой так, что камешки брызнули из-под ступни, а сам он скривился от боли и обоими руками схватился за бедро, шипя сквозь зубы:
- То «хочу с тобой остаться», то «хочу здесь остаться» - не можешь выбрать между жизнью и смертью, а нить не железная. Она порвётся, ты понимаешь это, кретин? И порвётся как раз тогда, когда... - и осёкся.
- Когда? - почему-то шёпотом спросил Уилсон, почувствовав странное волнение.
- Когда я не смогу этого вынести, - сказал мальчик голосом, прозвучавшим неожиданно низко, как голос взрослого человека. Голосом Хауса. Смертельно уставшего, измученного, отчаявшегося Хауса. Уилсон почувствовал, как его сердце сжалось и пропустило удар.
- Разве я...волен сам выбрать? - сиплым шёпотом спросил он.
- Сейчас только ты и можешь выбрать.
- Хорошо, я... я выберу... сейчас. Скажи мне только: ты - это всё-таки он? Или...
Но мальчик только покачал кудлатой головой. В его насыщенно-голубых глаз как будто отражалась глубина неба — такого, как в ясный весенний полдень в Принстоне, потому что здесь, на туманном берегу, небо никогда не бывало таким.
Уилсон закрыл глаза и ясно увидел это самое весеннее небо и скамейку в парке. Хаус сидел, положив ладонь на всё время хоть слегка, а поднывающее, бедро, в своём коротком сером пальто и красном шарфе. Подходящего к нему Уилсона он не видел, сосредоточив взгляд на беговой дорожке.
- Что ты здесь сидишь? - спросил Уилсон. - Это парк для бега, но ты не бегаешь, ты не можешь...
Он хотел спросить даже не об этом — он хотел спросить: «зачем ты приходишь сюда травить душу», - но спросил иначе.
- Я прихожу смотреть, - ответил Хаус, не поворачивая головы. - Сижу, смотрю... мечтаю...
- И куда смотришь?
Хаус небрежно указал на одного из бегунов - не спортивного, но, выражаясь языком химиков, спортивноватого — в таких же «спортивноватых» шортах до колена.
- Он не бегает, - сказал Уилсон, проследив взглядом за бегуном. - Он девушек клеит.
И снова хотелось сказать ему другое — просто и коротко: «Не грусти», но сказать такое Хаусу язык не поворачивался. К тому же, он искал Хауса, потому что его только что искала Кадди, только она не знала, где искать. Уилсон знал и, по совести говоря, собирался слить. Хаус испытывал терпение Кадди не первый день, а после истории с наркотиками и своим вынужденным лжесвидетельством в суде декан, кажется, всерьёз злилась на него. Уилсон не хотел бы быть свидетелем того, как перегнутая палка, наконец, треснет, поэтому планировал вмешаться в уже привычном качестве искариота — не столько классического библейского, сколько рассудительного и напуганного искариота Андерсона из «Jesus Christ Superstar», хотя, конечно, Хаус мало походил на Теда Нили.
Уилсон вдруг подумал, что редко видел Хауса грустным. Весёлым, злым, раздражённым, взвинченным, озадаченным, сердитым — сколько угодно, грустным — нет, почти никогда. Грусть сделала голубой цвет его глаз почти серым, как талая вода маленького паркового прудика, а подвижность черт — застывшей. Так он казался старше и, в то же время, как-то беззащитнее, доступнее. Уилсон присел рядом. Молча. Тоже стал смотреть на бегунов, хотя нужно было идти в больницу — у него был назначен приём через четверть часа, и следовало подготовиться — просмотреть последние снимки. А вместо этого он сидел, как дурак, рядом с Хаусом, хотя даже и не смотрел на него. А уйти не мог.
- Куплю что-нибудь к ужину,- вдруг сказал Хаус. Он так приглашал в гости. Уилсон улыбнулся и кивнул. И глаза Хауса посветлели, сделавшись точно, как небо.
- Скорее! - нервно сказал мальчик. - Времени совсем не остаётся. Сейчас чаши в полном равновесии, но одна из них вот-вот стремительно пойдёт к земле. И я не знаю, какая.
Уилсон молчал, не открывая глаз. Боль. Боль была существенным аргументом. Уилсон устал от боли. Но ведь Хаус терпел боль уже десять лет. И Хаус любил жизнь. Что бы он там ни говорил, чего бы ни вытворял, в этом не было никаких сомнений. Хаус умел смаковать все те маленькие радости. которыми зачастую пренебрегают и более счастливые, и более успешные, чем он: удачное решение, удавшийся розыгрыш, вкусная еда, красивая музыка, забавная шутка, приятный массаж, хороший секс. Он умел любоваться женщинами и наслаждаться зрелищами, балдел от скорости, любил хорошие запахи, ещё до инфаркта и инвалидности ловил кайф, играя в баскетбол или лакросс или выбегая седьмой пот на кругу в парке, а после инфаркта «успокаивая» йо-йо или превращая в размазанный круг авторучку в своих длинных музыкальных пальцах. И этот самый Хаус сказал: «не знаю пока, как смогу без тебя жить». «Это нечестно, - думал тогда Уилсон. - Почему я должен посвятить свой выбор Хаусу? Это моя жизнь и моя смерть, и я должен руководствовать только... только... »
- Болью? - ехидно спросил мальчишка.
- Болью? Да нет... ну, нет, что это за чушь! Как можно руководствоваться болью?
- А чем же тогда? Страхом?
- Страхом? Я давно пережил свой страх.
- Ленью? Ненавистью? Пренебрежением? Ну, чем, чем? Давай, говори, темнила! Чем?
«А в самом деле, чем?» - подумал Уилсон. Он вспомнил слова Формана: «Терпеть боль ради тех, кто нам дорог — разве не в этом вообще смысл жизни?»
Туман начал сгущаться стремительно, как будто кто-то сбивал его гигантским миксером. Теперь уже никакой свет сквозь него не пробивался, а небо нависало, как наполнившийся дождевой влагой брезент палатки, с каждым мгновением темнея и тяжелея
- Время! - нервно крикнул мальчик. - Что ты выбираешь? Скорее!
- Жи-и-и-изнь!!! - закричал он во всю силу лёгких - и, наконец, хлынул ливень. Не холодный — горячий. Капли обжигали кожу. Их стук раздавался глухо и быстро,на два такта, и в какой-то миг Уилсон вдруг понял, что это стучит его сердце, и что никакого туманного берега больще нет, а есть пропахший лекарствами и лежачим больным гостиничный номер, писк монитора, дневной свет из окна и сидящий на стуле Хаус с остекленевшим взглядом и серым, как истоптанный асфальт, лицом.
- Хаус, - попытался позвать он, но не смог ни звука протолкнуть через пересохшую сжавшуюся гортань. Однако, Хаус как-то почувствовал, поднял голову, и их взгляды встретились.
- Хаус... я выбрал жизнь, - прошептал Уилсон.
- Теперь главное, - устало сказал Хаус, - чтобы твой выбор приняли во внимание.
Продолжение восьмого внутривквеливания.
- Я возвращаюсь на работу, - сказал Хаус.
- Ну... хорошо, - растерялся Уилсон. И всё-таки не удержался, спросил:
- А...Нолан что?
- Нолан одобрил.
- Кадди уже знает?
- Думаешь, она будет против?
- Нет, что ты...
Повисла пауза незавершённости.
- Так... - сказал Хаус. - Похоже, против будешь ты.
- Я? Нет, ну, что ты...
- У тебя словарный запас завис, - заметил Хаус. - Колись, что происходит? Поспорил с кем-то, что я не вернусь? Отжал у моего отдела финансирование? Посадил орхидеи на нашем общем балконе? Спишь с Кадди? Спишь с Форманом? Хватит уже! Я сгораю от любопытства!
- Нет. Вообще-то, ничего такого. Я только рад буду. Ну, у Формана, конечно, физиономия вытянется — он уже твоё кресло пытался обминать под себя, но у него ума хватит ретироваться без потерь, ещё выторгует себе прибавку к зарплате. Я не о нём. Я хотел тебя спросить... насчёт Кадди. Послушай, это у тебя серьёзно, это не просто случайная галлюцинация, от которой после детокса памяти не осталось?
Хаус взял с дивана пульт и принялся перещёлкивать каналы со скоростью один в секунду.
- Посмотреть нечего, - проворчал он.
- Ты лучше мне в глаза посмотри, - потребовал Уилсон.
Сделав усилие, Хаус посмотрел, снова заставив Уилсона задохнуться от резкой прозрачной синевы абсолютно серьёзного взгляда.
- Ну?
- Я тебе вопрос задал, - немного смешавшись, всё-таки настоял Уилсон.
- Дурацкий вопрос. Что бы я на него ни ответил, прозвучит глупее некуда.
- Нет, ну, подожди... Вы же с ней ещё до «Принстон-Плейнсборо» были знакомы? - не отставал Уилсон.
- Это она тебе говорила?
- Я уже не помню, кто мне это говорил, но имей в виду, что слухи о вашем совместном таинственном прошлом упорно циркулируют в больнице. И почти пятьдесят процентов респондентов уверены в том, что у вас был секс, а десять процентов считает, что вы и сейчас время от времени вместе спите.
- Ничего таинственного и никакого секса. Учились вместе в меде, только на разных курсах. Я тусовок особо не посещал, но как-то пересеклись на вечеринке. Пара диско-данс, один медляк, во время которого я облапал её везде, куда мог достать, не привлекая внимания полиции нравов, потом трёп до конца вечера, сухой мартини и гораздо более мокрый бурбон, показалось, между нами даже стало что-то завязываться, но с последнего курса меня выгнали, то, что могло завязаться, так и не завязалось, а потом мы встретились уже здесь, и она была начальницей, а я — безработным гадом, который не может ужиться ни с одним главврачом. Не слишком выигрышная позиция для начала отношений.
- Тебя выгнали из меда? Тебя? - Уилсон широко раскрыл глаза в непритворном изумлении. - За что?
- Формально за проваленную с треском сессию. А вообще-то, скорее, за сопливый снобизм и неумеренное употребление алкоголя и наркотиков. Отец тогда оторвался на мне — он с самого начала твердил, что из меня не выйдет ничего путного, и рад был получить подтверждение своим словам. Ходил счастливым вплоть до апелляции, после которой, к его глубокому сожалению, диплом мне всё-таки вручили, и с отличием, таким образом, лишив его главного козыря. Ну, а потом я стажировался, получал сертификаты, нарабатывал клинический опыт и попутно убеждался в том, что идиоты очень стратегически верно расставлены — так, что на них то и дело натыкаешься. А Лиза Кадди тем временем прикончила последний курс, получила диплом с отличием, тоже сдала сертификационный экзамен, написала пару работ и, наконец, торжественно водрузила свою соблазнительную задницу в своё начальственное кресло. Моё резюме просто попало ей под руку, когда она думала, чем бы таким прихлопнуть муху, и от резкого движения какие-то листки, очевидно, выпали. Дальнейшее — просто воля провидения.
- Так вот же, вот! - обличающе уставил палец ему в лицо Уилсон. - Ты сам говоришь: воля провидения. Между вами с Кадди уже тогда, тысячу лет назад, что-то намечалось, значит, всё не просто так. Можно сказать, что она — женщина мечты всей твоей жизни.
- Сказать можно, что хочешь, Уилсон.
- Да при чём тут, что я хочу и чего не хочу — вы даже когда ругаетесь, между вами так искрит, что во всей больнице предохранители перегорают... Поговорить с ней об этом не хочешь?
- Не хочу, отстань.
- Ну, конечно, ты всегда отталкиваешь малейшую надежду на улучшение. Тебе нравится быть несчастным — тебе вот от этого в первую очередь надо было лечиться. Потому что наркотики - это уже вторично, а настоящий кайф ты ловишь от сознания собственной ущербности.
Хаус дотянулся до журнального столика, положил на него пульт.
- Моя ущербность только у тебя в голове. Я не собираюсь отказываться от Кадди, но ковровая бомбардировка и политика выжженной земли тут не метод.
- Серьёзно? Собираешься окучивать её по всем правилам стратегии?
- Буду приходить каждый день и каждый раз садиться немного ближе.
Уилсон узнал приблизительную цитату, но он помнил и дальше: «Я буду плакать о тебе, - вздохнул лис. - Ты сам виноват, - сказал маленький принц. - Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил...» Он подозревал, что, как уже и бывало раньше, в случае провала плана окучивания, больно будет не Кадди. Подозревал, и всё-таки подталкивал Хауса в своей извечной надежде затолкать его в свои представления о счастье и успехе — в представления, которым и сам-то никогда не мог и вряд ли хотел соответствовать.
ххххххххх
Хаус понял, что перешёл свой предел, когда отключился стоя — в какой-то момент у окна прижался к стеклу лбом и вырубился. Потерял равновесие. Это его разбудило. С трудом устоял на ногах, успев ухватиться за подоконник.
Ветер снова значительно усилился: песок подняло и кружило; вдалеке, за мысом, пальмы мотались по ветру, как рваные тряпки; море ревело и с грохотом ударялось о камни; чайки попрятались — не могли уже удерживаться на крыле против ветра. Судя по всему, на Бенито-Хуарес надвигался ураган.
- На тебя смотреть страшно, - с тихим упрёком сказал Уилсон — он оставался в сознании, только глаза всё больше держал закрытыми из-за слабости и боли. - Перестань себя мучить — ляг, хоть немного поспи. Ничего со мной не случится.
- Я тебе не доверяю.
- Ты всё равно не сможешь мне помочь. Ты уже ничего не соображаешь от усталости.
- Ерунда, я всего сутки на ногах. Будет нужно — соберусь.
- Да ты ещё до этих суток вымотался.
- Я выспался позапрошлой ночью.
- Ничего ты не выспался, не ври.
- Сейчас долбанусь кофеином — стану, как огурчик.
- И посадишь мотор. Ты и так нитроглицерин глотаешь — я видел.
- Нитроглицерин, к твоему сведению, не глотают, а...
- Хаус!
Впервые за бог знает сколько дней он снова услышал ту самую интонацию. Не бледное подобие — точное воспроизведение. Хоть и тихим, слабым голосом. На глаза чуть слёзы не навернулись, и пришлось задержать дыхание, чтобы этого не случилось. Его отвлёк телефон:
- Сеньор Экапанэ? Но се асустен, эс эл доктор Дига.(не пугайтесь, это доктор Дига) Эн лос анализис де су амиго эль крецименто кларо де лас формас ювенес де лос лейкоцитос.( в анализах вашего друга отчётливый рост юных лейкоцитов).
- Хи компрендидо корректаментэ? - не веря ушам, переспросил Хаус. - Набеис дихо... Кви эста сигнифика? (Я правильно понял? Вы сказали...? Что это значит?)
- Ля медуля ха ганадо, - сказал Дига, и повторил по-английски со своим чудовищным акцентом. - Лейкхоцхиты расти. Его костный мозг зархаботать.
Хаус выдохнул так, словно отпустил с этим выдохом в свободный полёт добрую половину души.