Однажды старый Ли решил предаться созерцанию высокого. Но стояло совершенно неподходящее время года.
То была не дивная пора, когда расцветает слива, белизной соперничая с высокогорными снегами, а ароматом затмевая разум. И не прекрасная осень, когда золотые и алые, словно драгоценная парча, листья устилают все вокруг, и достаточно выйти из Нанкина, чтобы увидеть очарование листопада и насладиться им. И не зима то была, когда воздух становится таким прозрачным, что видны вершины самых отдаленных гор, а лазурь неба навевает мысли о высоком!
Короче говоря, стояло жаркое, изнуряющее, пыльное, шумное лето. Как раз те его дни, когда рыба, выловленная с утра, к обеду становится тухлой, фрукты еще недостаточно созрели, чтобы соком утишать жажду, а цены на белый чай поднимаются на такую высоту, что напиток сей, полезный и приятный в пору зноя, становится недоступным для бедного художника.
Старый Ли промаялся утро, и день, и вечер, извёл мальчика, растиравшего тушь, жалобами, и послал другу своему, поэту старому Вану письмо с самыми горькими сетованиями на то, что истинно тонко чувствующая душа просто неспособна вынести это проклятое лето, в котором нет ни красоты, ни гармонии, ни даже возвышенной печали — ну никакой причины для вдохновения!
Старый Ван перечитал письмо трижды и страшно испугался за своего друга (ведь известно, что в отчаянии творческие люди способны на ужасающие поступки), поэтому поспешил в его маленький домишко со всех ног. Но, поскольку был уже не молод, и даже пору зрелости давно оставил позади, шел не быстро и добрался уж затемно.
Там он обнаружил старого Ли сидящего перед малым светильником и так погруженного в созерцание, что он даже не заметил прихода приятеля.
Поэт с полчаса также пребывал в молчании, а потом осмелился спросить:
— Чем ты занят, друг мой, старый Ли?
— Слежу за тенью, которую отбрасывает пламя на ширму.
— Только и всего?
— Только и всего. Маленький огонек и маленькая тень, но в тени этой за миг создаются и рушатся царства, вершатся судьбы, рождается и умирает великая любовь, равно как и великая ненависть появляется, цветет и рассыпается в прах. Дивное диво вижу я, друг мой, старый Ван...
И старый Ван вгляделся в пламя и в тень, и увидел многое, и многое понял. Так они промолчали в созерцании всю ночь, а утром молча расстались.