ПРАВДА
Склонность считать деятельность собственного ума правдивой является бичом людей. Об этом можно сказать, что ум ослепляет себя собственным светом и перестаёт видеть что-либо, кроме самого себя.
Женщина, за мужем которой я ухаживал, таинственно поманила меня на кухню. Я вышел туда. Женщина указала мне пальцем на балкон одной из квартир соседнего многоэтажного дома, находившийся напротив её кухни. На балконе стоял мужчина средних лет в майке и трусах. Он курил, задумчиво глядя вдаль. «Да?» – сказал я вопрошающе. Женщина удивлённо посмотрела на меня: «Ты не понимаешь? Они следят за мной повсюду. Хотят знать, что я делаю на своей кухне, не нарушаю ли что-то! Какое им дело до этого?»
«Минутку. Кто это – они?»
«Когда я жила в крупном городе, то религиозные соседи начали лезть в мои дела, объяснять мне, что я должна делать у себя на кухне, а что – нет. Я сбежала оттуда, продав квартиру и поселившись в этом городке. Но они нашли меня и здесь. Сейчас он (она показала на курящего мужчину) делает вид, что просто стоит, а на самом деле это они послали его следить за мной!».
Душевное расстройство женщины было очевидным. Её больной ум, захваченный идеей того, что её преследуют, стал фабрикой страха и гнева, интерпретируя любой контакт с внешним миром как угрозу. Он был ослеплён собственным светом, проецирующим на экран мышления страшный и тягостный фильм. Этот фильм был её правдой. Душевнобольные люди ярко проявляют ослеплённость светом собственного ума. Некто может сказать: «но свет их ума искажённый и помрачённый. У здоровых людей этот свет выглядит иначе». Однако сам свет не может быть помрачённым и искажённым. Помрачёнными и искажёнными могут быть фантазии и идеи, высвечиваемые этим светом. И чем больше вера в собственную правоту, тем более искажёнными и помрачёнными будут эти фантазии и идеи. Тем выше будет болезненная чувствительность при контакте с обычным миром, и тем покорнее рассудок будет воспринимать болезненную чувствительность как доказательство правдивости собственных заблуждений.
На скамейке возле детской площадки рядом со мной сидела статная пожилая женщина. Она заговорила со мной о своих внуках, игравших рядом. Через некоторое время она доверительно наклонилась ко мне и начала говорить о том, как плохо ведут себя её сын с невесткой. «Вы знаете, есть вещи, которые я ношу в себе, как камень на сердце, но вам я могу доверить то, что никому не рассказываю. Только храните, пожалуйста, это в тайне», - сказала моя собеседница. Я посмотрел в её глаза и увидел обычную для неудовлетворённых людей глянцевую темноту. «Не надо», - ответил я. «Извините, но я не умею хранить чужие тайны. Мир тесен, я случайно кому-то проболтаюсь, и вы попадёте в неприятную ситуацию». Женщина была ошарашена, но лицо её приобрело более здоровый оттенок. Может показаться странным, но она не обиделась, поскольку в ней произошло осознание того, что она была, по мимо своей воли, избавлена от того, чтобы пропускать через свой рот грязь. Она начала было говорить, что я зря так о себе думаю, но сама осеклась, поскольку торжественно правдивый тон беседы был безнадёжно утрачен.
Насколько отличается правда, которую готов принять человек сам о себе от того, что считают правдой его окружающие, иллюстрирует история, рассказанная мне одной знакомой. Её близкий друг вёл гедонистический образ жизни, последовательно и рьяно стремясь получать от жизни все возможные удовольствия. Он был ценим близкими друзьями за щедрость и определённую заботливость, хотя их зачастую пугал размах его преданности чувственным удовольствиям. Случилось так, что человек этот внезапно и скоропостижно скончался, и рассказчица этой истории, оказавшись на поминальном собрании в узком кругу близких друзей покойного была посвящена в тайну его жизни.
Тайна состояла в том, что этот человек происходил из очень уважаемой и знатной ультрарелигиозной семьи, и, чувствуя в себе тягу к совершенно иной жизни, заключил с родственниками договор. Суть достигнутого соглашения состояла в том, что по выходным дням покойный жил в своей семье, соблюдая все правила поведения, принятые в ультрарелигиозной среде, никак не компроментируя репутацию семьи. По окончании выходного дня, он уезжал в другой город, менял одежду, снимал парик и предавался прожиганию жизни «на полную катушку». По окончании недели он снова отбывал в семью. Эта история произвела на рассказчицу тягостное впечатление, которое она сумела преодолеть благодаря пониманию того, что ни в одной из двух жизней покойного не было настоящей правды.
Не агрессивная, спокойная правда далеко не всегда касается событий, происходящих в земном мире. Приведу пример.
Больной старик рассказывал, а его жена сидела рядом и кивала. Рассказ его был о некоем человеке, у которого неизвестный бедняк попросил пищу. Но человек этот отказал бедняку, объяснив, что у него нет денег. Бедняк попросил вторично, но вторично получил отказ со словами: «У меня ничего нет!» На это бедняк ответил: «Амен» и исчез. Тогда жадный человек понял, что его испытывал сам пророк Элиягу (Илья). В тоске он стал искать искупление греха и стал совершать множество благочестивых дел. Однажды пророк явился к нему во сне и даровал прощение.
Рассказ был порой невнятен, с повторами и отступлениями. Когда же старик дошёл до конца, он вдруг заплакал со словами: «Если бы, если бы ко мне явился Элиягу!»
Этот вид правды, невзирая на слёзы старика, был самым радостным из описанных мной в данной заметке.